Лакировка

Часть третья

Зарядил дождь. Кончалась последняя неделя августа. Четыре месяца стояла летняя жара без единого прохладного дня или хотя бы легкого дождика. А потом зарядил дождь. Не осенняя лондонская изморось с тихим шорохом капель, грустная, умиротворяющая, когда листья по одному, по два медленно планируют на пятнистый тротуар, но настоящий дождь, редкий в Лондоне, несмотря на обычно пасмурное небо.

Люди, ворчавшие на жару, теперь, два-три дня спустя, уже ворчали на дождь. Спекшаяся земля в сквере на площади все еще не размокла, но вдоль тротуаров мчались потоки воды. Темные тучи висели низко и неподвижно — совсем не так, как при обычных дождях, налетающих с Атлантики. Как-то утром, когда Хамфри сидел в гостиной, где горели все лампы, ему в голову пришла непрошеная мысль. В течение пяти недель после убийства стояла ослепительная, солнечная погода. И все это время кто-то вел неподалеку будничную жизнь, привычную и незаметную, как дыхание, одновременно испытывая ноющее чувство, близкое к тревоге, — возможно, и с перерывами, как Хамфри не раз наблюдал у других подозреваемых, но порой переходящее в темный ужас. Мучил ли этого… эту… (Хамфри обнаружил, что его подозрения зыбки и поочередно падают на кого-то из трех или даже четырех человек) безмятежный солнечный свет, благотворный, но безжалостный? Или, наоборот, вот теперь сумрак и дождь за окном усиливают чью-то тревогу? И, может быть, тревогу не одного человека, а двух? Даже он, хотя и был довольно равнодушен к капризам погоды, испытывал гнетущее чувство. Ему припомнилось трогательное старинное поверье, будто погода должна гармонировать с внутренним состоянием человека. Ни солнечное, ни пасмурное небо, собственно, ничего не меняют. Но, глядя в окно, Хамфри думал, что места себе не находил бы, будь он кем-то из подозреваемых.

Впрочем, это поверье тут же было наглядно опровергнуто. В это кладбищенски мрачное утро, хотя тучи и висели на стандартной высоте в тысячу футов и косыми струями хлестал дождь, позвонила Кейт. После того ни к чему не приведшего разговора Хамфри с ней почти не виделся. Он не сомневался, что торопить ее бесполезно. Чтобы успокоить его, она объяснила, что дни и ночи проводит в больнице из-за санитаров. Наверное, это было правдой. Речь шла об исполнении ее обязанностей, а к своим обязанностям она относилась с фанатичной добросовестностью. Тем не менее Хамфри чувствовал, что она ищет в этом предлог, чтобы оттянуть решение. Возможно, он просто не мог внутренне принять, что она так же предана своей работе, как прежде он был предан своей.

И уж, бесспорно, он никак не мог принять ее потребности выслушивать советы Ральфа Перримена. Это ему очень не нравилось, хотя своя логика здесь была: Перримен — врач, он как-то связан с больницей и, возможно, в отличие от Хамфри относится к недовольным с некоторым сочувствием. Хамфри не часто ощущал себя старым, но свою ревность он пытался оправдать мыслями о том, что жить ему остается не так уж много.

Однако в это утро, позвонив ему очень рано, еще до завтрака, она говорила с радостью, удивлением, тревогой.

— Отличные новости! — Ее голос звучал ласково и оживленно. — То есть надеюсь, что так. Просто не верится. Сьюзен!

— Что с ней?

— Выходит замуж.

— За кого же?

— Никогда не догадаетесь! Лоузби все-таки женится на ней!

Хамфри недоверчиво хмыкнул.

— Кто вам сказал?

В трубке раздался смешок.

— Она сама. Полчаса назад. Сказала, что не спала всю ночь. Нет, она не была пьяна. Говорила совершенно разумно. Конечно, она вне себя от радости. Или нет… Скорее торжествует. Но говорила она вполне связно.

— Поверю, когда увижу собственными глазами, — сказал Хамфри расстроенно, и Кейт вспомнила о мыслях, которыми они пока еще не обменялись, на которые даже не намекнули друг другу.

— Ну, она-то в это верит.

— Что же, возможно, у них есть какие-то причины, чтобы пожениться. Не слишком явные.

— Возможно. — Кейт принуждала себя вернуться к прежнему здравому взгляду на ситуацию, к подозрениям.

Она знала, что Сьюзен пыталась создать для Лоузби алиби, клятвенно заверяя, что в ночь убийства все время оставалась с ним — и у себя в спальне и в других местах, — и знала, что все это было ложью. Щепетильность не позволяла Хамфри делиться тем, что ему было сказано конфиденциально, а потому последнюю версию Лоузби о том, где он находился, Кейт в подробностях не знала, но все же многое поняла. В любом случае Лоузби и Сьюзен оказались в роли сообщников.

Кейт, как и Хамфри, подозревала, что Брайерс и его сотрудники, возможно, стараются установить, что сообщниками они были не только в вопросе об алиби. С другой стороны, каждый раз, когда она разговаривала с Хамфри, ее охватывали неясные подозрения. Стоило рассеять логическими доводами одно, как ему на смену возникало другое — обычное состояние, когда человек тревожится или ревнует. Теперь, когда алиби, устроенное Сьюзен для Лоузби, было опровергнуто, сама она тоже лишалась алиби. Если не с Лоузби, то где была она в ту ночь? Хамфри, зная, как Кейт относится к Сьюзен, молчал, но этого оказалось недостаточно, чтобы скрыть его мысли.

— Поверю, когда увижу собственными глазами, — повторил Хамфри еще раз.

Он не сомневался, что разговоры о женитьбе — еще одна сложная уловка, хотя не мог представить себе ее цели. Тем не менее на третье утро после этого разговора он был вынужден поверить собственным глазам. За завтраком, развернув страницу «Таймс» с личными объявлениями и пробежав глазами сообщения о кончинах, он увидел в первой строке столбца «Браки» имена лорда Лоузби и мисс С. Теркилл: «Помолвлены и скоро вступят в брак Ланселот Персиваль Ливингстон Ричсон виконт Лоузби, капитан стрелковой бригады, сын маркиза Певенси (Марракеш) и миссис Грейс Хойт Рейтлингер (Ойстер-бей, Лонг-Айленд, США), и Сьюзен Теркилл, дочь мистера Томаса Теркилла, члена парламента, и миссис Теркилл (Лондон, Итонская площадь, дом 36)».

Хамфри по-прежнему недоумевал и не очень верил. Кейт сообщила дальнейшие новости, радуясь, что Хамфри ошибся. Свои сведения Кейт получала из неожиданного источника. После обеда у Тома Теркилла она возобновила знакомство со своей бывшей одноклассницей Стеллой Армстронг. Со стороны могло показаться, что между ними нет ничего общего: Стелла Армстронг — политический организатор левого крыла лейбористской партии, и Кейт — до мозга костей тори, насколько это возможно для здравомыслящей женщины; Стелла — немалая сила в парламентских кулуарах и еще большая в штаб-квартире лейбористов, и Кейт — безвестный больничный администратор. Но их соединяло невидимое звено, одно из тех, какие всегда лежат в основе, казалось бы, непонятной дружеской близости. Обе они попали в одну и ту же эмоциональную, этическую, сексуальную ловушку: Стелла — потому что Том Теркилл был женат, Кейт — потому что сама была замужем. Обе поняли это сразу же, когда сидели друг против друга за обеденным столом, хотя не виделись двадцать лет.

Том Теркилл, как сообщила Стелла, был обеспокоен не столько замужеством Сьюзен, сколько свадьбой. Кейт это показалось до нелепости комичным: как будто у него нет сейчас более важных причин для тревоги! Знает же он, что уголовная полиция еще интересуется Сьюзен, да и им самим тоже. А кроме того (хотя Кейт этого не осознавала), финансовый кризис обещал ему его великий политический шанс — полную победу или крах.

В этом была вся суть. Теркилл, как человек действия, умел целиком сосредоточиваться на одной какой-то опасности. Он уже надел шоры и не видел ничего, кроме политики, то есть кроме своего политического шанса. Фунт повис над краем пропасти, и вскоре, этой же осенью, должен был разразиться кризис, а может быть, и не просто кризис. Но это его не пугало. Тут-то и появлялся шанс попасть в правительство. Все лето он произносил речи об оздоровлении фунта. И верил в то, что говорил. В то, что другого пути нет. Но для него самого этот путь вел в правительство. Если они собираются пойти на новые займы, им придется отыскать место для него. В Америке он пользуется доверием — богатый, трезвый, деловой, говорящий на том же языке, что и министерство финансов Соединенных Штатов. Вот почему «Трибюн» и вся эта компания терпеть его не могут. Но, вероятно, это ему больше на пользу, чем во вред, — так, во всяком случае, считала Стелла, опираясь на свои агентурные сведения. Он ведь не только произносил речи, но и занимался делами, о которых, кроме Стеллы, знали только доверенные советники министра финансов.

Вот почему свадьба его и беспокоила. «Само собой, мне сейчас нельзя споткнуться! Ни под каким видом. Мне нельзя споткнуться!» Стелла исполнила энергичную пантомиму: человек спотыкается и падает. Он изобразил это именно так, заявила Стелла. Занимаясь кулуарными интригами, она облачалась в носорожью шкуру профессионального политика, снабженную чуткими щупиками, способными улавливать малейшие нюансы, но в домашней обстановке держалась с такой же лукавой насмешливостью, как сама Кейт, и заставляла ее забыть о своем сходстве с величественными полногрудыми красавицами на открытках начала века.

Итак, Тома Теркилла беспокоила свадьба. Если бы они поженились втихомолку, он сумел бы это замять. Однако Лоузби жениться втихомолку не пожелал. Если он вообще женится (это, вероятно, было сказано очень мягко, но не без угрозы), то ни от кого не скрываясь. Он потребовал «великосветской свадьбы», как выразился Том Теркилл, от негодования вернувшись к лексикону своей провинциальной юности. А тут уж его внутрипартийные враги найдут во что вцепиться. И не в силах освободиться от собственной метафоры, Том Теркилл снова заявил, что споткнуться ему сейчас никак нельзя.

И Кейт и Хамфри, узнавший про этот спор из третьих рук, сочли его на редкость глупым. А если учитывать положение, в котором находятся некоторые из них, то и жутковатым в своей глупости. Но спор продолжался. Лоузби упрямо стоял на своем. Хамфри никак не мог понять, почему ему обязательно понадобилась пышная свадьба. Или это была еще одна уловка, связанная с тем положением, в котором они оказались? Или же просто в кругу Лоузби (как Хамфри заметил на примере своих детей) формы сохранялись дольше, чем содержание? Лоузби не верил ни в бога, ни в семейные традиции, но, возможно, считал удобным соблюсти обычай или даже ощущал в этом какую-то опору.

Он стоял на своем. Том Теркилл, который не знал точно, в каких отношениях находятся его дочь и Лоузби, но зато не сомневался, что она жаждет этого брака и никогда ему не простит, если Лоузби увернется, вынужден был отступить. Какую выбрать церковь? Вполне подошла бы церковь святого Петра на Итонской площади, заметил Лоузби. Нет, запротестовал Том Теркилл, это привлечет излишнее внимание к тому, что он живет в шикарном районе и вообще человек состоятельный. Может быть, подземная часовня в Вестминстерском дворце? Слишком сумрачная, слишком тесная, и в такое время года туда никто не пойдет, сказал Лоузби. В конце концов они сошлись на церкви святой Маргариты — вестминстерской церкви, где обычно совершались бракосочетания членов парламента, а также их детей, но слишком пышной на вкус ревнителей равенства.

— Это вызовет осуждение, — сказал Том Теркилл скрипуче, с наждаком в голосе.

— Мне очень, очень жаль, — сказал Лоузби.

Еще одна уступка и еще один компромисс. Том предпочел бы отложить свадьбу до Нового года, то есть до того момента, когда его политическое будущее уже решится. Нет, Лоузби ни на какие отсрочки не согласен. Не позже чем через две-три недели. В таком случае — и тут последнее слово осталось за Томом Теркиллом — только в субботу. Чтобы вечерние и воскресные газеты ничего не успели напечатать.

Спор завершился. Свадьба состоится днем в первую субботу октября, до которой остается три недели.

Вечером в пятницу перед этой субботой Хамфри вновь убедился, что формы сохраняются дольше содержания. Он был приглашен на мальчишник (так в приглашении и обозначенный) у Уайта, где Лоузби устраивал прощание с холостой жизнью. Старинный обычай, который, как полагал Хамфри, давно уже вышел из употребления, — старинный и, по его убеждению, неприятный. В дни его юности все сводилось к тому, что молодые люди, собравшись в некотором количестве, усердно старались напиться и действительно напивались до положения риз. Насколько он помнил, все это было примитивно грубым, точно обряд инициаций у племени, блюдущего обычай предков.

С тех пор никаких изменений не произошло. В кабинете у Уайта (в этом клубе Хамфри бывал редко, хотя он находился напротив его собственного) был накрыт стол на четырнадцать кувертов. Вокруг стояли молодые люди с рюмками виски, джина или водки. Крепкие напитки перед обедом в дни юности Хамфри не употреблялись, но это изменение он одобрил. Кроме него самого, только один из присутствующих выглядел старше тридцати лет — майор, фамилию которого Хамфри в шуме, в гуле голосов и звяканье рюмок не разобрал. Из остальных трое-четверо, по-видимому, учились с Лоузби в школе — один из них был подающим большие надежды членом парламента от консервативной партии. Однако Хамфри удивился, увидев и Поля Мейсона. Впрочем, возможно, события лета сблизили его с Лоузби. Хамфри заметил, что они, отойдя от стола, о чем-то быстро заговорили. Остальную часть компании составляли офицеры, сослуживцы Лоузби — его ровесники или более молодые, капитаны, субалтерны. Когда Хамфри знакомили с ними, одно имя отозвалось в его памяти. Дуглас Гимсон. Это было имя — он услышал его от Брайерса — того приятеля, у которого, по последней версии, Лоузби провел ночь с 24 на 25 июля. Заинтересовавшись, Хамфри сумел завязать с ним разговор.

У этого молодого человека было узкое бледное лицо с крючковатым носом, которое выглядело бы заурядным, если бы не умные глаза. Слушая его, Хамфри пришел и выводу, что он много интеллектуальнее Лоузби. Лоузби часто действовал притягательно на людей гораздо умнее себя, что приносило им мало хорошего — как, возможно, и этому молодому человеку.

Стол, как и у Тома Теркилла, сверкал и сиял серебром и хрусталем. Они сели, и почетное место во главе стола занял не старший по чину офицер, а кто-то из ровесников Лоузби. Все это напоминало Хамфри обеды в офицерской столовой какого-нибудь привилегированного полка. Все называли друг друга по имени, и Лоузби, как обычно, откликался на несколько разных. Школьные приятели называли его Ланс, сослуживцы — как-то вроде Лого или даже, когда языки начали заплетаться, Йойо. Еда была очень неплоха — рыба, куропатки, куриная печень в ветчине, — но на нее почти не обращали внимания. Они пришли пить. И они пили. Вино было дешевое и грубое, и Хамфри решил, что выбрали его правильно: все равно вскоре мало кто из них будет различать вкус.

С тем же успехом это могло происходить и сорок лет назад. Хамфри вспомнились точно такие же холостые пирушки в первые годы войны. Сыпались соленые шутки. Что, собственно, по традиции и было содержанием таких сборищ. Однако эти молодые люди больше щадили женщин, чем их предшественники. Они почти все давно убедились, что женщины не представляют собой особого племени. У них не было нужды ходить к проституткам. Это, возможно, поубавило в них галантности, но зато пробудило дружескую симпатию или, во всяком случае, научило какой-то чуткости и пониманию. Прохаживались они главным образом по адресу Лоузби, что доставляло почти всему обществу безыскусственное удовольствие, а самого Лоузби нисколько не задевало, поскольку он с шестнадцати лет постоянно проверял себя, к полному удовольствию как собственному, так и многих других.

— Вот наклюкаешься, Лого, и дело кончится, не начавшись.

— Нет, — перебил другой, — начнется-то начнется, только не кончится.

— А чему нет конца, — добавил кто-то совсем уж веселым голосом, — то неубедительно.

— Как это будет обидно! — Лоузби улыбнулся своей самой милой, самой невинной улыбкой.

— Для Сьюзен обидно.

— Бедная девочка!

— Но, с другой стороны, — сказал кто-то из самых молодых, — она же знает, что ее ждет, ведь верно?

— Не исключено, — невозмутимо ответил Лоузби, и Хамфри заметил, что он переглянулся с Полем Мейсоном.

— Может, она даже способна отличить мужчину от женщины! — Мальчик был потрясен собственным остроумием.

И дальше в том же духе. Чем чаще повторялись сальности, тем больше они веселили общество, словно в пикировке шекспировских персонажей. Хамфри одолевала скука. Его соседи вдруг завели осмысленный разговор. Двое молодых людей, не то более воздержанные, не то более выносливые, начали обсуждать свое будущее. Остаться в армии? А будет ли через десять лет армия? Они спросили у Лоузби, что собирается делать он.

Лоузби пил мало. Но не из-за советов, которые на него сыпались. Хамфри никогда не видел, чтобы он напивался. Ему нравилось пить, но любовные удовольствия нравились ему гораздо больше. Поль Мейсон пил не столь умеренно, но по своему обыкновению ничем этого не выдавал вопреки всем законам физиологии, как часто думал Хамфри. Подобная крепость головы как-то не вяжется с интеллектуальными интересами и душевной тонкостью: прихоть обмена веществ?

Лоузби умело уклонился от прямых расспросов о том, что он намерен делать дальше, и спокойно заговорил о фамильном поместье, давно уже все рассчитав и взвесив. Нет, он и пробовать не станет сохранять его.

— Ужасная ерунда, — сказал Лоузби мягко. — Отец туда не вернется. Да и вообще он не способен ничем заниматься. А я не собираюсь до конца моих дней во всем себя урезывать, чтобы делать вид, будто я феодальный вельможа. В свое время это, наверное, было приятно. Ричсоны продержались очень долго. Им везло больше, чем они того заслуживали. С какой стати мне превращаться в музейного сторожа только ради того, чтобы по моему дому шлялись толпы туристов? Да и дом-то так себе. Все это в прошлом. Ушло и не вернется.

— Пожалуй, ты прав, — сказал кто-то.

— Я застал самый конец. — Лоузби говорил с явным удовольствием. — Своя прелесть в этом была. Мужичье, ломающее шапки перёд будущим сеньором. Наверно, они меня ненавидели. Ну и пусть: в двенадцать лет я этим наслаждался. Вот говорят: по тому, чего не имел, не тоскуешь. Однако иметь все это было очень приятно. И вспоминать тоже. Даже если я кончу нью-йоркским таксистом.

Хамфри удивляли не слова — он не раз слышал то же самое от других людей, которые родились для богатства и привилегий, однако не унывали, лишившись их, а то, кто их говорил. Он никогда еще не видел Лоузби в философском настроении и ничего подобного от него не ожидал.

Кто-то уже уронил голову на стол, и она мирно покоилась в тарелке с недоеденным десертом. Двое других вышли, и теперь, вероятно, их рвало. Кто-то сказал, что пора и по домам. Раздался громкий вопль:

— Поехали играть в железку!

Тем, кто упился настолько, что хотел выпить еще, эта мысль показалась блестящей: в игорном клубе можно было бы добавить.

— Поехали, Йойо, до утра времени много. А про завтра не думай. Это ведь не каждый день случается.

— Счастье для мужчин, что не каждый, — загадочно произнес чей-то голос.

— Нет, — сказал Лоузби мило, но решительно. — Вы же знаете, я не люблю азартных игр.

Это прозвучало почти чопорно. Приятно, что и для него все-таки существуют запреты, подумал Хамфри.

Долгое пьяное обсуждение транспортировки: кто настолько трезв, что может сесть за руль? Вызвались многие, но были отвергнуты. Поль, внешне абсолютно трезвый, сказал, что не рискнет подвергнуться проверке на алкоголь. Не рискнул он и на то, чтобы Хамфри отвез его на Эйлстоунскую площадь. Дуглас Гимсон, почти вовсе не пивший, предложил отвезти желающих. Лоузби, который собирался ночевать у своего шафера — не у Дугласа, — согласился и за себя и за шафера.

Было ли это полное бездушие или глубочайшая деликатность? Хамфри не взялся отгадывать. У него сложилось впечатление, что Дуглас любит Лоузби, любит по-настоящему. Возможно, Дуглас привязчив и раним и обречен страдать.

Они вышли на улицу. Молодые офицеры на заплетающихся ногах брели по Сент-Джеймс-стрит в сторону Пикадилли, как все поколения их предшественников, и пологий подъем был для них почти так же крут, как северный склон Эйгера. Поль Мейсон снова заявил Хамфри, что они поедут домой в такси, и они более твердым шагом пошли за молодыми офицерами к Пикадилли.

В четверть третьего на следующий день люди входили в церковь святой Маргариты, добросовестно преклоняли колени на своей подушке, садились на скамью и оглядывались, ища взглядом знакомые или всем известные лица. Словно в театре перед началом спектакля. И действительно, кто-то на скамье перед Хамфри, сидевшим в укромном сумраке заднего ряда, объявил твердым тоном знатока:

— Ну, публики, должен сказать, собралось маловато.

Церковь оставалась полупустой — совсем не то, что в дни, когда великосветские свадьбы собирали толпы зевак, подумал Хамфри. Была суббота, и, возможно, тактика Тома Теркилла увенчалась успехом. Кроме того, после затишья в пятницу снова полил дождь. Среди мужчин почти никто не оделся соответственно случаю, но многие женщины были в элегантных туалетах. Селия Хоторн, которую Хамфри после обеда у Теркилла ни разу не видел, сидела одна, и ее платье могло бы послужить образцом того, как можно добиться простоты.

Пришли почти все, кто бывал у леди Эшбрук, как прекрасно заметил Фрэнк Брайерс, сидевший рядом с Хамфри. Они встретились у входа и сели в заднем ряду, потому что Брайерс не хотел, чтобы его видели. Не удержавшись, Брайерс добавил:

— В конце концов я же не родственник, верно?

Жених и шафер в парадной форме прошли по проходу. Светлые волосы Лоузби отливали под люстрами золотом, которое неточно называется червонным. Хамфри не слишком замечал мужскую красоту, но Лоузби как будто обладал ею в полной мере. Он словно сошел с какой-то слащавой картины XIX века — Галахед или франкский рыцарь в Ронсевальской битве.

Когда точно через десять минут появилась Сьюзен с теми, кто ее сопровождал, орган играл хорал «Да пасутся овцы без страха». У Хамфри мелькнула мысль, не ирония ли это, но он ее тут же отбросил. Том Теркилл, прирожденный актер, не мог не одеться в соответствии со своей ролью: он шел величественно, по-актерски владея телом, и смотрел на свою дочь, как крупному общественному деятелю положено смотреть на свою дочь у алтаря. Ее лицо, насколько удавалось его разглядеть под фатой, казалось торжественным, целомудренным и красивым. Безупречно белое, девственно белое платье.

Брайерс что-то буркнул углом рта. Хамфри не разобрал. Не то «ну и нахалка!», не то «ну и девчонка!». Четверо крохотных мальчуганов несли за ней шлейф. Либо она оказалась упрямей отца, либо, смирившись с неизбежным, он послал всех врагов к черту и решил, что раз уж делать, так со всем размахом.

Хамфри откинулся поудобней, предвкушая удовольствие. Как и другие неверующие его поколения, он любил обряды религии, в которой был воспитан. Правда, венчальная служба оставляла его холодным. Бесспорно, Кранмер блестяще владел языком XVI века, но, с другой стороны, он не умел создавать напряжение, возрастающее к кульминации. То ли соседство Брайерса, то ли собственные мысли Хамфри создавали напряжение, но тем не менее церемония под раскаты звучных слов завершилась чересчур быстро. Не прошло и десяти минут, как Лоузби умиленным, приглушенным, но хорошо слышным голосом произнес свое «да», а Сьюзен свое голосом кротким и еле слышным. Затем священник объявил их мужем и женой. И только. Дальше следовала уже разрядка. Не слишком долгая, потому что великосветские венчания не затягивались. Но все-таки еще полчаса: одушевленные, но короткие наставления на языке менее выразительном, чем язык Кранмера, духовные гимны, молитвы и «Токката» Видора. Вот и все. Пожалуйте на улицу.

А на улице шел дождь — не хлестал, не лил как из ведра, скорее моросил, но ровно и упорно. Распорядители — как будто только офицеры из полка Лоузби, в том числе и участники вчерашней попойки у Уайта, — метались с огромными полосатыми зонтами, рассаживая гостей по машинам, готовым везти их на прием в доме Теркиллов на Итонской площади.

Хамфри и Брайерс отступили под портик. Брайерс сказал:

— Лучше, чтобы нас пореже видели вместе. А то двое-трое перестанут говорить с вами откровенно, а нам этого не нужно. Так что я перестану к вам часто ходить. Вы завтра вечером свободны?

Хамфри ответил, что свободен.

— Поужинайте у нас. Мой шофер заедет за вами.

И, резко повернувшись, Брайерс зашагал под дождем по Виктории-стрит в направлении Скотленд-Ярда.

Когда Хамфри вошел в гостиную на Итонской площади, там уже толпились приглашенные, официанты разносили подносы с бокалами шампанского, но одно впечатление заслонило все остальные. Лицо Сьюзен. Она успела переодеться. Но он видел только ее лицо. Преображенное. Не просто хорошенькое, а словно озаренное изнутри, полное блаженства. В первую секунду он просто разделил ее радость. Но потом задумался. Ему доводилось видеть столь же преображенные лица девушек — возможно, невинных и, несомненно, счастливых — после первой брачной ночи. Но Сьюзен первая брачная ночь еще только предстояла, да и ничего нового открыть ей не могла. Сколько времени прошло с тех пор, когда она впервые была, как выражались в старину, поражена адамическим удивлением? Но почему адамическим, словно первый сексуальный опыт поражает удивлением только мужчин? Или считалось, что Адам был невиннее Евы до того, как они вкусили запретный плод?

Во всяком случае, Сьюзен переполняло ликующее торжество. Совершенно неожиданное. Хамфри не мог его понять и вскоре почувствовал, что оно ему не нравится. Может быть, именно это уловил по телефону чуткий слух Кейт? Перед ним была вовсе не та девочка, которая казалась совсем понятной. Ему было бы легче, если бы он не приехал на прием и не видел тут людей, про которых ему говорили с подозрением и, может быть, скажут еще что-то на следующий день. Настроение у него становилось все более подавленным, и он отказался от шампанского. Шампанское он не любил, но при других обстоятельствах выпил бы бокал из вежливости. Пожалуй, он со времен детства не испытывал такого ощущения — словно он посторонний и явился сюда непрошеным, чем-то это даже напоминало агорафобический страх.

Хамфри медленно лавировал в толпе. Надежды поговорить с Кейт не было никакой: она стояла в группе молодых офицеров, совсем таких, с какими танцевала в юности. Зато он столкнулся с Лоузби, который сказал простодушно, словно прося ободрения, в котором не нуждался:

— Все идет согласно этикету, правда, Хамфри?

И почти тут же его тронула за рукав Селия, На ее лице не было и тени тревоги. Она выглядела красивой и безмятежной.

— Вы что-нибудь знаете про Алека Лурию? — спросила она.

Хамфри ответил, что нет. Лурия как будто вернулся к себе в Нью-Хейвен.

— А почему вы спросили?

— Просто так. Он звонил мне недели две назад. Вот я и спросила.

Хамфри разрешил себе чуть-чуть усмехнуться. Алек приступил к поискам новой жены. Селия заметила его усмешку.

— Поль говорил, что Алек удивительно мудр и надо только уметь заглянуть за словесную завесу.

— Поль — тонкий судья, — сказал Хамфри. А оставшись один, попытался представить себе Селию и Алека Лурию вместе.

Царил на приеме Том Теркилл. Его терзали многочисленные тревоги, что, вероятно, было известно не только Хамфри, но и другим гостям. Решалось его политическое будущее. Такой шанс — если это был шанс — мог не повториться. А полицейское расследование, пусть прямого отношения к нему и не имеющее, ничего хорошего не сулило. У премьер-министра есть свои источники информации, с которыми Хамфри был знаком много лучше остальных присутствующих. Тем не менее Теркилл, наедине с собой осаждаемый опасениями, призраками, надеждами и совсем уж неясными страхами, на людях держался, точно знаменитый киноактер, сходящий по трапу с самолета среди восторженных лиц, излучая энергию и доброжелательство. К некоторым характерам можно себя примыслить, потому что они в чем-то родственны тебе самому, размышлял Хамфри. Но к подобному характеру он себя примыслить не мог.

Шафер предложил тост за здоровье новобрачных и произнес довольно короткую вялую речь. Лоузби ответил тоже короткой речью — не такой вялой, но против обыкновения не слишком гладкой и даже смущенной. Теркилл произнес речь, как профессиональный оратор — непринужденно, с юмором и без боязни показаться сентиментальным.

— Конечно, я теряю дочь. Если Ланселот Лоузби таков, каким я его считаю, то да — я ее теряю. И рад этому. Однако потерять единственную дочь нелегко. Всякий брак — утрата для кого-то. Но ничего. Это радостная утрата. И они будут возмещать мне ее до конца моих дней своим счастьем.

Кейт была растрогана. Хамфри, который любил свадебные пироги не больше, чем шампанское, покорно съел кусочек миндальной начинки. Теперь было можно незаметно выбраться из толпы, выйти на улицу и отправиться домой. Дождь не прояснил его мысли. Он был совсем сбит с толку.

В начале их знакомства, после того как Фрэнк Брайерс вернулся к исполнению своих обязанностей в Скотленд-Ярде, Хамфри провел у него дома два-три чрезвычайно приятных вечера; профессиональные разговоры с ним, пусть едкие, очень освежали. А главное, было большим удовольствием наблюдать такую счастливую супружескую пару, как Брайерс и его жена. И теперь в полицейской машине, которая везла его в Шин, Хамфри готовился к тому, что увидит картину далеко не такую счастливую.

Правда, у Бетти, по словам Брайерса, был период ремиссии, и очень долгий: он мог продлиться месяцы и даже годы. Но все равно эту пару, такую счастливую, такую радостную и ни в чем не повинную, настиг роковой удар судьбы. Хамфри словно заново пережил тот вечер, когда Брайерс рассказал ему про болезнь Бетти. Брайерс испытывал неодолимую потребность кому-то довериться. Он был совершенно оглушен. Ни гнева, ни яростного протеста — у него словно не осталось сил. И он только сказал усталым голосом: «Я никак не думал, что с нами может случиться такое».

Это произошло года два назад, когда Бетти было тридцать, на седьмом году их брака. Они на редкость подходили друг другу, и для полноты счастья им недоставало только ребенка. Хамфри вспоминал ее прежнюю: остроумная, находчивая, красивая, она выглядела совсем юной и всегда старалась, чтобы всем вокруг было так же хорошо, как ей самой. Ему иногда казалось, что она слишком легко плачет, точно чувствительная викторианская девица. Он видел, как она расплакалась из-за грустной истории, связанной с делом, которое расследовал Фрэнк, и — что уж никак не вязалось с нынешним веком — из-за великолепного заката, когда солнце тонуло в золотых и багровых тучах. Она была очень подвижной, и в те годы они с Фрэнком занимались альпинизмом. Она была убеждена, что пышет здоровьем, и Фрэнк думал так же. Ее характер полностью исключал мнительность, и если какие-то симптомы и проявлялись, она их не замечала.

Совершенно внезапно она обнаружила, что у нее двоится в глазах. Она поглядела в другой конец комнаты — Фрэнк курил две сигареты, а не одну. Вскоре походка у нее стала, как у паралитика. Диагноз был поставлен сразу. Фрэнку сказали, что у нее рассеянный склероз. Вот тогда он и пришел к Хамфри, потому что должен был с кем-то поговорить. Как и когда сообщить ей, что с ней, врачи предоставили решать ему.

Лечения этой болезни не существует. Могут быть длительные ремиссии, но может наступить и быстрый паралич. Фрэнк признался, что у него не хватает духу и он думает даже, не будет ли лучше, если ей скажет не он, а врач.

Наконец он все-таки сказал — и обнаружил, что она уже несколько недель знает все. Кроме того, он обнаружил — как и Хамфри, когда навестил ее после их разговора, — что Бетти находится в состоянии сильнейшей эйфории, и это, пожалуй, выдержать было труднее всего. Фрэнк был человек стоического склада, сильный духом, но в ней эти качества преображались во что-то более высокое и теперь стали источником почти радости. Когда друзья вроде Хамфри неловко пытались ее ободрить, выяснилось, что она не нуждается в утешениях. Ободряла она — безыскусно, с любовью.

Когда машина остановилась перед домом Брайерса на аккуратной, обсаженной каштанами улице, Хамфри не сомневался, что ему вновь придется пережить примерно то же.

Но не пришлось. Состояние Бетти никак не омрачало вечера; казалось, вернулось прошлое, но, правда, не вполне, потому что будущее не давало о себе забыть. Дверь открыла сама Бетти, поцеловала его и, стоя под лампой в прихожей, сказала, что очень давно его не видела. Ее скулы как будто обрисовались чуть резче. Когда он видел ее в последний раз, то заметил, что ее ноги стали гораздо тоньше. Теперь она была в длинном платье — возможно, чтобы скрыть их. Она пошла впереди него в гостиную, еле заметно прихрамывая, — в остальном все было почти таким же, как в первые дни их знакомства, но резко отличалось от того, что он видел, когда она находилась в одной из худших, а также наиболее эйфорических фаз.

— Она уже ухаживает за вами? — приветствовал его Фрэнк, наливая виски.

Не слишком ли Фрэнк весел? Словно все в порядке и не может измениться… Тем не менее Хамфри хорошо было сидеть с ними в их гостиной. Они жили на жалованье Брайерса — около восьми тысяч фунтов в год, что заметно уступало доходам большинства обитателей Эйлстоунской площади, — но умели окружить себя не меньшим, если не большим уютом. На стенах висели непритязательные акварели: Бетти получила хорошее образование и до замужества преподавала в классической школе, но особым художественным вкусом не обладала. Как, впрочем, и многие знакомые Хамфри на Эйлстоунской площади.

Но между этим домом и большинством домов на Эйлстоунской площади имелось одно особое различие: Бетти превосходно готовила. И она не забыла, какие блюда, по-видимому, нравились Хамфри. Даже странно, подумал он, что при полном его равнодушии к еде ему за последние дни дважды довелось поесть с удовольствием — у Уайта и здесь. Английскую кухню хвалить особенно не приходится, но кое-что хорошо и в ней, и его словно бы угостили всем самым лучшим сразу. Бетти испекла мясной пирог с почками и домашний торт, щедро украшенный взбитыми сливками и фруктами, — задача не из легких для человека в ее состоянии. Но и когда она была полупарализована, она все равно готовила для Фрэнка, хотя ползала по кухне на коленях.

За столом Бетти спросила Хамфри о его детях, ласково называя их по именам, хотя почти не была с ними знакома. Хамфри думал, что она создана быть матерью, а потому его ответ прозвучал неожиданно сухо:

— Собственно, рассказывать нечего. Мы не поддерживаем тесной связи. Они все еще пытаются творить добро.

Она улыбнулась ему все так же ласково.

— А вот этого вам все-таки говорить не следовало бы.

— Но почему? — возразил он.

— Зачем вы притворяетесь таким черствым? Ведь на самом деле вы вряд ли захотели бы, чтобы они творили зло, правда?

— По временам я в этом не так уж уверен, — ответил Хамфри с подчеркнуто саркастической улыбкой.

— Ну, не надо! Вы же хороший человек, и мы все это знаем.

— Дорогая моя, если бы вы знали…

— Хорошие люди не должны говорить свысока о тех, кто делает добро. Чем больше людей будет делать добро, тем лучше.

Фрэнк снисходительно посмеивался. Возможно, ему самому приходилось выдерживать подобный натиск. Но сейчас его забавляло, что Хамфри пришлось выслушать нотацию: он не раз присутствовал при том, как молодые женщины затевали с Хамфри споры, но ни одна из них не поучала его с такой естественностью.

Когда с мясным пирогом было покончено, Фрэнк сказал:

— Ну а теперь пора поговорить всерьез. За ужин придется заплатить чистосердечным признанием. Налейте себе. Ну, и, во-первых, при Бетти вы можете говорить что хотите и о ком хотите. Это вы знаете. Она умеет молчать гораздо лучше, чем я. По правде сказать, мне этому пришлось учиться. Когда я начинал, язык меня постоянно подводил. Мне хотелось производить впечатление. И я учился на собственном горьком опыте.

— Со мной, пожалуй, было то же.

— А у Бетти это прирожденное! — Фрэнк смотрел на жену, и его взгляд был заботливым, восхищенным, нежным, поддразнивающим, тревожным. — Она в жизни не выдала ни единого секрета. Мне иногда кажется, что умные женщины умеют держать язык за зубами гораздо лучше, чем умные мужчины. Может, у них меньше соблазнов проговориться.

Хамфри кивнул. Он и сам это замечал.

— Итак, можете говорить все что хотите. Я собираюсь вас кое о чем спросить. И хватит играть в прятки. Я жду от вас полной откровенности, а сам говорить не могу. Мы оба все время старались перехитрить друг друга. К черту! Я хочу попросить вас узнать, что ваш прежний отдел может сообщить нам о Томе Теркилле. Я знаю, что они за ним приглядывают, как за многими другими политиками. Ну, про это говорить не будем…

— Ведь надо же им делать вид, будто им не даром платят жалованье, верно?

Хамфри сознавал, что по старой привычке, почти превратившейся в инстинкт, он уклонился от прямого ответа. Фрэнк так и понял. Он начал снова:

— Так не пойдет. Говорите начистоту. За Теркиллом следят. Это понятно. Но я узнал, что сотрудников нашей спецслужбы заменили вашими. Вот и объясните мне почему. Меня незачем убеждать, что из Тома Теркилла такой же шпион, как из президента Мидлендского банка. Но мне очень нужно знать, что им известно о том, где и когда был Том Теркилл. Ничего лишнего. Я сильно подозреваю, что они могут сообщить нам, где Том Теркилл был в ту субботу вечером. Никого, кто хоть что-нибудь видел, нам найти не удалось. Я считаю, что ваши прежние коллеги могли бы нам кое-что сказать. А вы как думаете?

Хамфри смотрел на Брайерса без всякого выражения, словно находился при исполнении служебных обязанностей, потом уголки рта у него дернулись в улыбке.

— Думаю, это более чем вероятно.

— Ну вот. Вы не могли бы узнать?

— Мне не очень хотелось бы. Но полагаю, что могу.

— На черта нужны контакты по всему Лондону, если нельзя иногда выручить человека.

— В том-то и беда, — заметила Бетти. — Он терпеть не может пользоваться своим положением. Верно, Хамфри?

Хамфри сказал:

— Честно говоря, я не вижу, зачем это нужно. Почему вас так интересует Теркилл? Правда, я сам о нем думал, но это ни с чем не вяжется.

— Да, не вяжется! — Фрэнк был в самом энергичном своем настроении. — И вообще ничто ни с чем не вяжется. Я уже вам говорил: не дело, а кошмар для следователя. Высшие классы, которые не желают помогать, ни малейшего сколько-нибудь осмысленного мотива… Если хотите безнаказанно убить кого-нибудь, Хамфри, выберите одного из самых аристократических ваших знакомых, а для пущей безопасности — знакомого знакомых. И без всякого мотива. Тут я уж вам гарантирую, что мы вас не изловим.

Бетти улыбнулась, и Хамфри попытался представить себе, сколько времени должно ей было понадобиться, чтобы привыкнуть к этому висельному юмору.

— Что ж, — сказал Фрэнк, — подобьем итоги. Конкретно: взломщики, мелкие уголовники, профессионалы — ничего. Но об этом, как вы сами знаете, вопрос с самого начала серьезно и не ставился. Случайный прохожий, сумасшедший, хулиган… «Исключено» — опасное слово, но тут его можно употребить почти без всякого риска. Так что нам остается только старый фокус с тремя картами — выберите кого-нибудь из тех, кто был знаком со старухой. Только карт, как вы тогда сказали, не три, а больше. Мы все еще проверяем. Но скорее для перестраховки. Если я еще в твердом уме, это кто-то из тех, о ком я уже думал. И вы тоже! Правда, для Тома Теркилла я никакого сколько-нибудь правдоподобного мотива придумать не в состоянии. Но когда по-настоящему зайдешь в тупик, остается вспомнить старый совет: не забывай самого неподходящего. Даже если никаких побудительных причин вроде бы нет. А уж более неподходящего, чем Том Теркилл, тут найти трудно. Вот поэтому я и хочу все про него знать. Кстати, что-то он скрывает — и с большим старанием.

В этот вечер ни ему, ни Хамфри не пришло в голову объяснение, которое позже казалось совершенно очевидным. Хамфри спросил:

— А стоит ли он всех этих хлопот? То есть в вашем плане?

— Собственно говоря, — сказал Брайерс, — чтобы им интересоваться, есть и другая причина. Более веская. Думаю, вы и сами догадываетесь. Он, несомненно, должен что-то знать о своей дочке. А она состоит в списке с самого начала: вы ведь тоже так думали. Никакой узды. И не то чтобы очень порядочная. Старая дама довольно-таки успешно мешала ей зацапать нашего друга Лоузби. Не думаю, правда, чтобы кто-нибудь стал убивать по такой причине, разве уж совсем свихнувшись. Но тем не менее вычеркивать ее я не собираюсь. Может быть, есть что-нибудь попроще, чего мы пока не раскопали. Относительно нее и Лоузби. Почему, черт подери, он на ней женился? Я хочу знать все, что знает ее отец.

Хамфри сказал, кивнув:

— Честно говоря, вы меня не особенно удивили.

— Конечно. Все это элементарно. И Лоузби тоже со счетов не сброшен, хотя я все еще не вижу никакого мотива. Во всяком случае, ребята работают. Выясняют, как он жил, то есть на какие деньги. И действительно ли он провел ту ночь у своего приятеля Гимсона. Баш на баш, Хамфри. Вы откроете свои источники информации, а я — наши. — Он взглянул на жену не то заботливо, не то с уважением, не то виновато. — Ты ведь привыкла, дорогая? Сама знаешь: в этой игре нельзя доверять даже лучшему другу. А Хамфри — один из лучших наших друзей, верно?

— Я бы доверила ему твою жизнь, — сказала Бетти. Она любила Фрэнка, и это прозвучало серьезно.

— Я тоже. — Потом Фрэнк добавил с профессиональной усмешкой: — Но из этого еще не следует, что мне так уж легко открывать ему некоторые наши приемы. Мы не любим ими делиться. Не больше, чем в свое время он сам, — надеюсь, ты замечала? Слишком уж часто наши источники не совсем кристально чисты. И его тоже, я полагаю. Но только так можно добиться результатов. Ну, мы испробовали одну старую дорожку. Пока, без толку. Однако осведомителей и в той среде у нас порядочно. Хотя их было больше до того, как изменили закон.

— Хорошо, что изменили, — вставила Бетти мягко, но с неожиданной решимостью в голосе.

— Правда, не для нас, — сказал Фрэнк. — Ну так наши ребята продолжают там копать. Собственно говоря, не из-за Лоузби. Он от этой среды держался в стороне: не в его стиле. Другое дело — Дуглас Гимсон. Мы получили кое-какие интересные сведения.

— Три имени в списке, — сказал Хамфри. — А еще? Может быть, этот врач, Перримен? Не знаю, зачем это могло ему понадобиться, но, во всяком случае, он у нее бывал достаточно часто.

— Мы о нем не забыли. Та маленькая зацепка. Насчет платы наличными. Это так и повисло. Но мы не забыли. Кстати, он единственный из них, кто не представил алиби на тот вечер. Обед с женой и визит к пациентке. Пробыл там только двадцать минут. Он сам нам сказал до того, как мы проверили. Он и не пытался подыскивать себе алиби.

— И выглядит это много убедительнее, чем у остальных, — заметил Хамфри.

— Вот и нам так кажется.

— Кто-нибудь еще?

— Вам что-нибудь известно про Поля Мейсона? Его подружку, или, по слухам, бывшую подружку, старуха допускала к себе чаще других. Но у нее непробиваемое алиби, как и у вашей Кейт.

— Я просто не могу отнестись к этому серьезно, — сказал Хамфри.

— В таком положении к тему угодно отнесешься серьезно.

Хамфри понял.

Имя Поля Мейсона, едва всплыв, больше не упоминалось. Разговор пошел уже почти шуточный. Бетти этого не ждала, хотя ей и раньше случалось присутствовать при такого рода мрачных обсуждениях. А они совсем разошлись. Лефрой? Потому что леди Эшбрук не признавала его гением? Алек Лурия? Приходский священник? Бетти никогда прежде не видела, чтобы Хамфри изменила его душевная тонкость, и она не только растерялась, но расстроилась. Слушать дальше, как они дурачатся, она не могла и в первый раз за вечер перебила их по праву больной:

— Скажите, у вас никогда не возникало сожалений, что вы избрали такое занятие?

Она обращалась к Хамфри, но невольно и к мужу.

— А у кого они не возникают?

— Я о другом: вы не жалеете о том, что не сделали и не создали ничего позитивного?

— Ничего по-настоящему хорошего? — Хамфри обдумал ее вопрос, глядя на нее с дружеской нежностью. — Большинству из нас следует считать себя счастливыми, если мы не сделали ничего по-настоящему плохого.

— Я уже говорила вам сегодня, что для вас этого мало.

Упомянув Лурию, Фрэнк вспомнил его замечание о лакировке, которое пересказал ему Хамфри, и повернулся к жене почти умоляюще, возможно испугавшись ее нервных движений или пытаясь предотвратить любящий упрек.

— Не надо быть слишком уж взыскательной, родная. То, что ты имеешь в виду, — прекрасно, и каждый человек, который хоть чего-то стоит, хочет того же. Но все, что нас окружает, очень хрупко и в любой момент может разбиться вдребезги. Я бы хотел, чтобы ты взглянула правде в глаза. Помнишь, Лурия сказал про лакировку? Ты знаешь, этот слой лака чертовски тонок. И мы с Хамфри потратили много времени, стараясь кое-где нарастить его, сделать потолще. Вот и все. А стоит это делать или нет, каждый решает сам за себя. Если бы я не думал, что стоит, я бы нашел для себя что-нибудь другое. Ты знаешь.

— Конечно, знаю, — сказала она, и ее тонкое лицо просияло улыбкой. Потом она продолжала: — Но мне хотелось бы, чтобы вы оба верили, что люди могут стать лучше.

Они улыбнулись ей и посмотрели друг на друга.

Хотя Хамфри и Фрэнк Брайерс словно бы ни о чем не договорились, на самом деле они обменялись обещаниями, как прекрасно поняла Бетти в тот вечер у них дома. И для начала Хамфри предстояло выяснить, почему его бывший отдел интересуется Томом Теркиллом.

Он этого не понимал. Как сказал Фрэнк, обычно наблюдение за политическими деятелями вела специальная служба — небольшой отдел полиции, занимавшийся вопросами обеспечения охраны официальных лиц. Сам Хамфри в прошлом нередко сотрудничал с ней. Но в этом случае ее отстранили. И он не мог понять почему. И вообще без всякого удовольствия взялся за задачу, которую навязал ему Фрэнк Брайерс.

Ничего подобного он не ожидал. Чиновник в отставке — это покойник, особенно если он занимал достаточно высокий пост в системе службы безопасности. Однако он слишком осведомлен и — что неприятнее всего — знает, какие задавать вопросы, не хуже, а может быть, и лучше своих преемников. А они умеют уклоняться от ответов не хуже, хотя и не лучше, чем он.

Хамфри отправился в свой прежний отдел, где по-прежнему таинственно пахло опилками. Он побывал у прежних сослуживцев. Ему пришлось навестить своего прежнего шефа, который все еще оставался на своем посту, но должен был вот-вот выйти в отставку, — и только тогда наконец он добился прямого ответа на один-единственный вопрос.

Его прежний шеф носил фамилию Хиггс. Это был осторожный ясноглазый толстяк, некогда профессор-лингвист, чьим коньком оставались языки, не входящие в индоевропейскую группу, — финский, эстонский. На видную фигуру службы безопасности он походил даже меньше самого Хамфри. Но своей работе он отдавался весь. В отличие от Хамфри и от большинства других старших сотрудников он начинал не как сын обедневшего аристократа. Его отец был мелким лавочником, и карьеру он сделал благодаря своим академическим успехам. Его взаимоотношения с Хамфри определялись чувством, довольно обычным на подобных ступенях иерархической лестницы, которое, возможно, еще усиливалось замкнутостью их системы: не то чтобы симпатия и не то чтобы антипатия, а своего рода настороженная подозрительность, порожденная большой осведомленностью и близостью (нечто подобное можно иногда наблюдать в семьях, живущих в атмосфере скрытности).

Хамфри не стал тратить время на предисловия. Подслушивают ли они телефонные разговоры Теркилла?

— А как по-вашему? — сказал его бывший шеф.

— По-моему, да.

— Не мне говорить, что вы не правы.

— Так я прав?

— Конечно.

— Я только одного не понимаю, — сказал Хамфри. — Зачем вам это понадобилось? Где тут смысл?

В свое время они не раз из-за этого сталкивались. Хиггс был очень умен; он исполнял свой долг: оба держал свои убеждения при себе. Но Хамфри знал, что по своим политическим инстинктам его бывший шеф мог бы побить наименее либеральных советников последнего русского царя. Всякий, кто не принадлежит к заведомо правым, уже левый. Всякий левый автоматически попадает под подозрение. Теркилл мог войти в правительство, а потому он особенно подозрителен.

Хамфри покачал головой. Говорить об этом теперь не имело смысла, как не имело смысла и раньше. Однако Хиггс улыбался с тихим удовлетворением, словно радовался тому, что вынудил Хамфри напрасно расходовать энергию.

— Ну и что вы из них извлекли?

— А не могли бы вы мне сказать, почему это вас так интересует, Хамф?

Сэр Эрик Хиггс был единственным в мире человеком, который еще называл Хамфри этим уменьшительным именем.

— Вы слышали про убийство в Белгрейвии? Про старую леди Эшбрук?

Сэр Эрик слышал почти про все убийства — хотя и не в своем профессиональном качестве. Он был любителем-криминалистом, умел сопоставлять, никогда ничего не забывал и знал о прежних связях Хамфри с полицией. Возможно, он даже припомнил фамилию Брайерса. И когда Хамфри сказал, что хотел бы узнать, какие сведения у них есть о том, где находился Теркилл в ночь с 24 на 25 июля, дальнейших объяснений не потребовалось. Хиггс улыбнулся сдобно и хитро:

— Тут вы на ложном следе, знаете ли. Мы получили сверху довольно любопытные инструкции. Содержание их я вам сообщить не могу. Но никакого отношения к тому, о чем вы сейчас думали, они не имеют. Теркилл в настоящее время очень нужен наверху.

— Ну так как же? Что он делал?

— Я склонен думать, — сказал сэр Эрик, — что в меру наших возможностей мы должны помочь. Но, полагаю, это вам почти ничего не даст.

Вступительный ритуал был бы примерно таким же, даже если бы Хамфри еще принадлежал к кругу избранных.

— Так что же вы извлекли из телефонных разговоров? — снова спросил Хамфри.

— Очень мало. Крайне мало. — И тотчас сэр Эрик стал точным и деловитым, демонстрируя память не хуже, чем у Брайерса, и лучше, чем у Хамфри, хотя и ему не приходилось жаловаться на свою память. Хамфри не сомневался, что он расскажет все подробно и верно.

Но ничего особенно интересного он не рассказал. Согласно телефонным записям Том Теркилл разговаривал с тремя-четырьмя промосковскими марксистами в парламенте — обычные добродушные подшучивания и просьба, чтобы они наносили ему удары в спину не чаще, чем того требует необходимость. Интересно, что с более многочисленной группой воинствующих левых троцкистского толка он в таком тоне не разговаривал. Слишком неорганизованны, заметил Хамфри. Теркилл не станет им доверять — на то он и опытный политик. Хамфри добавил:

— Конечно, он дерется за свою политическую карьеру.

Сэра Эрика парламентские фракции не заботили. И эти записи не вызвали у него тревоги. Да и, во всяком случае, Теркилл пользовался покровительством самых высоких сфер по причинам, о которых он вынужден умолчать. Самое любопытное заключалось в том, что Хиггс, как пришлось признать Хамфри, нисколько не лицемерил. Если высшие власти сочли Теркилла полезным, Хиггс автоматически принял их мнение.

— Правда, — благодушно признал Хиггс, — мы имеем дело с человеком на редкость скрытным и увертливым.

Хамфри не выдержал и сказал:

— Я рад, что вам можно больше из-за него не тревожиться…

— Мы ведь уже и прежде так радовались, верно? А что из этого вышло?

Непроницаем и упрям, как всегда. Но Хамфри пришлось смириться с мыслью, что он видит зеркальное отражение самого себя и Фрэнка Брайерса. Вселенская подозрительность, которая возникает, когда живешь в самом центре паутины, чувствуешь все ее подергивания и утрачиваешь ощущение невозможного.

Сэр Эрик заметил с тайным удовольствием:

— Нет, он правда поразительно скрытен. У нас есть данные, что он в собственной гостиной ни о чем серьезном не говорит.

— Считает, что вы установили там микрофоны?

— По-видимому.

— Ну а вы установили?

Сэр Эрик улыбнулся снисходительно-начальственной улыбкой:

— Нет, так далеко мы все-таки не зашли.

О дочери Теркилла он ничего не знал, и в досье о ней тоже ничего не было. Но свое обещание он исполнил. Да, за Теркиллом велась слежка — и все еще ведется согласно с теми же неоглашаемыми инструкциями. Он даст Хамфри возможность ознакомиться с записями, относящимися к ночи 24 июля. Хамфри прочитал эти записи в мрачной комнатушке без окон несколькими иерархическими ступенями ниже. Сэр Эрик проводил его туда, вежливо представил, дал вежливую инструкцию, облеченную в форму просьбы, и простился с ними.

Обитатель комнатушки, которого звали Кэрби, когда-то служил в колониях, был печален, замкнут и, претендуя на сочувствие, сам его никому не предлагал. Никакого желания оказывать содействие Хамфри он не выразил, но подчинился распоряжению начальства. Да, они следили за мистером Теркиллом (так Кэрби упорно называл его до самого конца).

— А почему, вы не знаете?

— Чистая формальность, — упрямо ответил Кэрби.

— А двадцать четвертого июля?

— Как всегда.

24 июля 1976 года Теркилл вышел из дома номер тридцать шесть на Итонской площади в 5 часов 39 минут. Сел в собственную машину, регистрационный номер WSK 589N, и поехал в сторону Белгрейвской площади и далее через Хобарт-Плейс, Гросвенор-Гарденс, Парк-Лейн. В рапортах агентов только самые доверчивые романтики способны усмотреть что-то, кроме опустошающе прозаичных фактов.

— Кто за ним следил? — спросил Хамфри.

Один из наших людей, ответил Кэрби. Хамфри спросил, как его фамилия. Кэрби покачал головой и поглядел на него с легким торжеством, потому что не имел права называть фамилии агентов.

Направление на север, Остановился у пивной «Лев» в Хенли. За Теркиллом как будто следовали две машины (номера). Ехавшие в них зашли в бары. В 6 часов 52 минуты мистер Теркилл отправился дальше. Остановился у частного дома (адрес), где проживает Герберт Грирсон, личность неизвестна. Вышел из дома в 7 часов 47 минут. Поехал в Хэтфилд. Не выходил из машины. Уехал из Хэтфилда в 8 часов 29 минут и со скоростью семьдесят миль в час поехал назад в Лондон. Вернулся к себе в дом номер тридцать шесть на Итонской площади.

— Довольно кружной путь до собственного дома, — заметил Хамфри.

Избитый прием. Сам Хамфри не раз колесил по разным столицам и с разочарованием возвращался туда, откуда выехал.

Затем долгое время — ничего. В рапорте добросовестно сообщалось, что до 11 часов 35 минут из дома номер тридцать шесть никто не выходил — ни мистер Теркилл, ни кто-либо другой. В указанное время какая-то компания, по-видимому из квартиры двумя этажами выше квартиры мистера Теркилла, спустилась на улицу, расселась по трем машинам с немецкими, а может быть, швейцарскими номерами и уехала. За ними никто не следовал. Согласно полученным сведениям в отель «Гайд-парк». Восемнадцать минут — опять ничего. Затем в 11 часов 53 минуты мистер Теркилл ушел из дома пешком. Направление — по боковым улицам к больнице святого Георгия. Вошел через парадный подъезд, вышел из боковой двери. Пошел пешком по Найтсбриджу, по южной стороне. Перешел через улицу и вошел в отель «Гайд-парк». Вышел из отеля «Гайд-парк» в 4 часа 32 минуты утра 25 июля. Поехал на такси в дом номер тридцать шесть на Итонской площади.

Когда Хамфри поблагодарил Кэрби, тот только посмотрел на него еще более кисло. А когда Хамфри добавил: «Но он же выпустил наиболее интересное, не правда ли?» — Кэрби сделал такое лицо, словно его обидели. И сказал:

— Он выполнил все, что ему было поручено. Для него только это и было интересно…

— С моей точки зрения наиболее интересным были эти разнообразные посетители. Кто они такие? Почему играли в эти игры?

— Главным образом американцы. За всех ручаются их посольства. На самом высоком уровне. Фамилии не указываются по официальным причинам.

— А у вас эти фамилии есть?

— Мы сделали то, что нам было поручено сделать. А в остальное не вмешивались.

Грусть Кэрби заметно поубавилась, когда Хамфри пригласил его в соседний бар. Когда они уже встали, Хамфри спросил его про Сьюзен, но снова ничего не узнал. В рапорте о ней не упоминалось вовсе. Всю эту ночь до тех пор, пока Теркилл не вернулся — почти в 5 утра в воскресенье, — окна его квартиры оставались темными.

По дороге в бар и в зале о делах больше не было сказано ни слова. За третьим двойным виски Кэрби заметил, что предпочел бы дослужиться до пенсии на Тихом океане. Невозможно привыкнуть к хмурому лондонскому небу. Не то чтобы оно было хмурым в это лето, добавил он с единственным за все время проблеском юмора.

Хамфри исполнил просьбу Фрэнка Брайерса. Но ничего сколько-нибудь интересного не выяснилось, подумал он. Правда, поскольку окончательно установлено, что убийство не могло быть совершено позже половины одиннадцатого, одно теперь несомненно: Том Теркилл его не совершал. Однако Хамфри никогда его всерьез не подозревал и был уверен, что Брайерс — тоже. Правда, уже после половины одиннадцатого были восемнадцать необъясненных минут, интересных для тех, кто вел следствие, но сам Хамфри их сразу отбросил.

Тем не менее поведение Тома Теркилла в эту ночь само по себе было весьма любопытно. Какое дело он проворачивал? Хамфри не сомневался, что Хиггсу это известно. Он вновь задумался над привычной проблемой прошлых дней: как устроить тайную встречу людей, которые всегда на виду. Однажды ему было поручено найти решение, и у него ничего не получилось. Решения вообще не существовало. Многие люди, никогда не пробовавшие менять свою внешность, трогательно верят в переодевание. Блестящий ход в какой-нибудь елизаветинской пьесе — персонаж надевает парик, и собственная жена его не узнает. Но вот можно ли рассчитывать на это в реальной жизни?

Хамфри позабавила мысль, что человек вроде Теркилла никак не смог бы исчезнуть на неделю-другую ни в одном большом городе западного мира. Тем не менее его уловки, пусть и на одну ночь, оказались успешными. Причем совершенно незаслуженно. Любой порядочный агент постыдился бы к ним прибегнуть… Но тем не менее в газетах ничего не появилось, а Теркилл, несомненно, прятался именно от репортеров. И Хамфри, пожалуй, догадывался почему. Все это попахивало тайными переговорами, в которых Теркилла использовали как подставное лицо. Возможно, инициатива исходила от англичан. Из того, что американцы прислали большую группу, выводов девать не стоило: американцы всегда присылают для переговоров большие группы. А были эти переговоры политическими или нет, честными или сомнительными, полуофициальными, псевдоофициальными или просто закулисной сделкой — Хамфри решить не мог. Он о многом догадывался и полагал, что кое-что знает твердо, но лишь малую часть, а отнюдь не все.

Вот почему он удивился не меньше остальных, когда несколько дней спустя после того, как навел справки о Томе Теркилле, он увидел фамилию на первой странице «Таймс». Результаты своего визита к Хиггсу, пусть и скудные, он сразу же сообщил Фрэнку Брайерсу и тут же забыл о Теркилле. Но теперь пришлось о нем вспомнить.

«Назначение мистера Теркилла. Официально объявлено, что мистер Т. Теркилл, лейборист, член парламента от Лестер-Иста, назначен финансовым секретарем министерства финансов. Он пока не получает портфеля, но будет иметь прямой доступ к премьер-министру и министру финансов. В его ведение поступают международные финансовые операции».

Этим исчерпывалось официальное сообщение. Но газета навела на него дополнительный глянец:

«Мистер Теркилл — признанный авторитет по международному валютному рынку еще укрепил свою репутацию недавними речами в палате общин и вне ее стен.

Мистер Теркилл известен как один из лидеров правого крыла лейбористской партии, и, судя по первым признакам, его назначение не найдет поддержки у левых. Ведущие представители группы „Трибьюн“ отозвались о нем так: „Из этого следует, что правительство распродает страну“ и „Теркилл приглядит, чтобы они нарушили пока еще не нарушенные предвыборные обещания“…»

Официальные объявления многое сообщают между строк. Так, упоминание о том, что Теркилл пока не получает портфеля, означало, что он его скоро получит. Он, несомненно, сумел выторговать свою цену. Следовательно, решил Хамфри, его позиция была очень сильна. Вероятно, его использовали как эмиссара во время летних переговоров с международными финансовыми организациями — и не только с Международным валютным фондом. А теперь выяснилось, что и не просто как эмиссара.

Нападки на Тома Теркилла давно уже прекратились: его адвокаты сделали все, что от них требовалось. Членам кабинета нужны гарантии.

И все-таки это был риск. Хамфри не любил поддаваться низменным чувствам, но тут он ничего с собой поделать не мог. До того несправедливо, что просто невыносимо, думал он, почти повторяя восклицание Кейт, когда она узнала о смерти леди Эшбрук. Только дурак ждет от жизни справедливости, констатировал бесстрастный наблюдатель в его мозгу. Из всех людей, каких он знает, большинство более приемлемо, чем Том Теркилл, большинство более честно оценивает себя, и подавляющее большинство куда более уравновешено. Мания Теркилла, казалось бы, должна стать непреодолимым препятствием, но она как будто обернулась козырем. Многие из знакомых Хамфри были умнее Теркилла, а некоторые и гораздо способнее. Хотя никто, должен он был признать, не обладал таким чутьем на деньги.

Несправедливо, несправедливо! Теркилл выступил в тот же день с заявлением, что не принял бы такого поста, если бы не видел в этом долга перед своей страной и перед своей партией. У него нет других желаний, кроме желания помочь родной стране в трудную минуту. Нельзя допустить, чтобы фунт упал еще ниже. Он и так уже никогда столь низко не опускался. Потребуется много времени и усилий, чтобы восстановить доверие, но этого можно добиться. Мы должны оздоровить фунт. Надо сомкнуть ряды и всем дружно налечь. Только так. Мы должны построить трамплин для процветания.

Может быть, в нем есть что-то от кинозвезды, может быть, у него есть чутье на деньги, раздраженно думал Хамфри. Но пишет он левой ногой. Однако других этот недостаток тревожил меньше: в тот же день на бирже началось оживление, а фунт поднялся по отношению к доллару на двадцать центов.

К этому времени Брайерс уже рассказал Хамфри все, что полиции удалось узнать о финансовом положении леди Эшбрук. Они бросались по ложным следам, они делали ошибки, они не могли отыскать никакой связи с тем, в чем подозревались Лоузби и Сьюзен. Когда они убедились, что алиби Лоузби на ту ночь неопровержимо, их усилия сосредоточились на Сьюзен. Не исключалось, что она была его сообщницей, хотя никому еще не удалось придумать, какой у них мог быть мотив.

С самого начала, а особенно после ознакомления с завещанием, Брайерс и его сотрудники старались выяснить, как леди Эшбрук умудрялась сводить концы с концами. Завещание сбило их с толку, но потом Флэмсон, которого поддержали молодые сотрудники, умевшие лучше формулировать свои мысли, заявил, что все это слишком уж подогнано одно к одному. Заслуги Брайерса тут не было никакой. Но теперь, уже ничего не скрывая от Хамфри, он с гордостью руководителя подчеркивал, какими проницательными показали себя его ребята. И с насмешливым удовольствием подчеркнул, каким тупым показал себя он сам. Разобрался во всем Джордж Флэмсон, хотя и не один. Джордж Флэмсон смахивает на простецкого краснолицего деревенского парня. Но на самом деле его отец служил в управлении угольной шахты где-то в центральных графствах. Многие считают Джорджа Флэмсона простоватым, и, безусловно, утонченность ему не свойственна, но он умеет разбираться в фактах.

Хамфри слушал, а сам думал, что тоже не блеснул сообразительностью — на какую тупость способен человек? Все факты показывали, что леди Эшбрук не могла жить так, как она жила. То же относилось и к ее внуку. У него были долги, но небольшие, очень небольшие. Его товарищи, офицеры вроде Дугласа Гимсона, были состоятельными людьми, и Лоузби вел ту же жизнь, что и они. Но одного его жалованья хватить на это не могло.

Объяснение загадки все еще не было полным, и постепенно всплывали все новые подробности. Хамфри выслушал его в уже относительно упорядоченной форме, и, возможно, поэтому оно показалось ему гораздо более стройным и очевидным, чем могло представиться на первых этапах. Источники дохода леди Эшбрук были теперь точно определены. Совсем незначительные дивиденды. Годовая рента в тысячу пятьсот фунтов. Пенсия по старости. Среди знатных и богатых кое-кто не снисходил до того, чтобы получать пенсию, но таких набралось бы мало. И леди Эшбрук к ним не принадлежала. Больше никаких доходов, с которых она платила бы налог, не было. Этих установленных Флэмсоном и его коллегами доходов примерно хватало на оплату коммунальных налогов и сборов, на отопление и освещение и, может быть, на жалованье Марии, приходящей прислуге, которая получала пятнадцать фунтов в неделю. Счета на электричество и прочее она оплачивала чеками на банк Куттса, как и свой крохотный подоходный налог.

А дальше что? Ела и пила она очень умеренно, но и это чего-то стоило. Она по-прежнему покупала дорогую одежду, и для женщины ее возраста довольно часто. Раз в неделю к ней домой приходил дорогой парикмахер. При всей своей скупости она, по-видимому, не ограничивала себя в том, что привыкла считать необходимым с дней своей молодости. Такие счета оплачивались наличными, и свое жалованье Мария получала тоже наличными.

Откуда брались эти деньги? Время от времени она снимала деньги со счета в банке, но всегда очень понемногу. Определить, сколько она тратила на себя в год, было трудно, но, во всяком случае, не менее двух тысяч фунтов, а вероятно, и гораздо больше. Кроме того, судя по некоторым данным — пока еще довольно неопределенным, — она дарила порядочные суммы внуку.

Несколько недель им не удавалось найти ответ. Они занялись ее старыми знакомыми. Многие из них были богаты и могли бы ей помогать. Если не деньгами, то придумав для нее сложный способ избежать уплаты подоходного налога — эксперты Скотленд-Ярда, специализировавшиеся на финансовых уловках, уже занялись этим. Нигде ничего. Затем — успех. Могло показаться, что его принесла слепая удача или внезапное озарение. На самом же деле он увенчал неустанную работу машины. Они проверяли всех людей, каким-либо образом соприкасавшихся с ней. В ее предпоследнем завещании был с благодарностью упомянут Десмонд О'Брайен и дан его уолл-стритовский адрес. Кто это? Узнать не составило никакого труда. Это был известный нью-йоркский юрист, глава респектабельной фирмы, выделявшейся среди других почтенных фирм только тем, что все ее совладельцы были католиками. Он умер почти восьмидесяти лет в 1974 году.

Он был не просто преуспевающим юристом, но и влиятельной фигурой в кулуарах демократической партии. В течение многих лет он оставался одним из руководителей партийной машины штата Нью-Джерси и доверенным лицом президентов. Его характеризовали как совершенно беспощадного политика. Но в частной жизни он, наоборот, пользовался репутацией доброго и глубоко порядочного человека. Он был холостяком, благочестивым, искренне верующим католиком. Ему принадлежала знаменитая коллекция керамики. Поскольку он был католиком ирландского происхождения и поддерживал хорошие отношения с английскими политическими деятелями, Белый дом во время войны использовал его для деликатных поручений в Лондоне и Дублине.

Эшбруки тогда жили в Вашингтоне, куда снова вернулись при втором правительстве Черчилля. Как всем там было известно, с Десмондом О'Брайеном их связывала тесная дружба. Он вел аскетическую жизнь, если не считать некоторого пристрастия к виски, но любил бывать на людях в обществе красивых женщин. Возможно, что он, кроме того, питал безобидную слабость к аристократическим титулам. После смерти лорда Эшбрука он сохранил близость с леди Эшбрук — вполне невинную, как утверждали люда искушенные, хотя для нее это было бы чем-то совершенно новым, а люди неискушенные обсуждали, не кончится ли все это браком. О'Брайен писал ей письма, звонил через океан и, пока еще мог путешествовать, навещал ее в Лондоне.

Эти обрывки информации получило от его служащих ФБР, к которому воззвали нью-йоркские агенты Скотленд-Ярда. Но большего оно не добилось. Служащие О'Брайена были обучены хранить тайны. Однако из других источников удалось установить, что почти в самом начале их дружбы леди Эшбрук перевела все свои американские ценные бумаги на имя О'Брайена. Так мило с ее стороны, заметил умудренный годами и опытом высокопоставленный сотрудник ФБР, поспешить со своей лептой, чтобы спасти очень богатого человека от голодной смерти. Кроме того, как сообщила контора О'Брайена, одним из денежных дел, которые фирма вела по поручению частных лиц, он всегда занимался лично. По догадкам, капитал был не слишком большим — около двухсот тысяч долларов.

В сентябре твердо установленные факты тем и исчерпывались. В этой сделке бумаге не было доверено ни единого слова. Когда несколько позднее Брайерс рассказал Хамфри всю историю, как она представлялась полиции, Хамфри заметил, что старик О'Брайен, по-видимому, знал все правила соблюдения секретности. И было бы странно, если бы он их не знал, учитывая его кулуарную политическую деятельность. Исходя из этих известных фактов, полиция разработала несколько версий. Проверку выдержала простейшая. Пришлось предположить, что О'Брайен и леди Эшбрук полностью доверяли друг другу («Самая лучшая гарантия, — сказал Хамфри, — если правильно выбрать человека»). Она передала ему основную часть своего капитала — сумму, по меркам О'Брайена несомненно ничтожную, поскольку, по оценке Скотленд-Ярда, все свелось к пятидесяти — шестидесяти тысячам фунтов. Сумма эта заметно уступала ожиданиям любителей считать чужие деньги, но тем не менее выглядела гораздо более правдоподобно, чем почти полное отсутствие капитала, которое обнаружилось после смерти леди Эшбрук.

Они договорились, что О'Брайен будет через определенные сроки доставлять ей деньги в Англию. Ничего противозаконного или даже сомнительного О'Брайен не делал. Любой американский гражданин имел право приобрести любую сумму в английских деньгах, а затем передать ее кому угодно в Англии. Возможно, что дивиденды накапливались и их не объявляли ни в Америке, ни в Англии. Это так и осталось неясным. Люди, знавшие О'Брайена, считали более вероятным, что он сам уплачивал налог и даже пополнял капитал. Для него это были пустяки, а он любил оказывать услуги тайно.

Леди Эшбрук, бесспорно, уклонялась от уплаты подоходного налога. Без особого размаха, но, во всяком случае, настолько, насколько это было в ее возможностях. Кроме того — и, вероятно, это давало ей гораздо больше удовлетворения, — при таких условиях нельзя было взыскать налог на наследство. Как ни странно, людей очень заботит, что станется с их деньгами, когда их самих уже не будет в живых. Быть может, так они бросают еще один вызов собственной смертности.

Согласно этой версии все происходило крайне просто. О'Брайен привозил пачки банкнот сам или пересылал их в небольшом пакете. Чем проще, тем безопаснее — еще одно правило секретных операций. Леди Эшбрук регулярно получала что-то около трех тысяч фунтов в год — по оценке полиции, но, конечно, сумма могла быть и заметно больше. Слагалась она из доходов от капитала, но пополнялась и за счет самого капитала, который постепенно уменьшался.

Конечно, так ли это было на самом деле, знать могли только они двое, но передача денег происходила, по-видимому, вполне гладко — до тех пор, пока они сохраняли здоровье и силы.

Брайерс, который непосредственно эту версию не разрабатывал, — во всяком случае, не так, как версию Лоузби и Сьюзен, — один ход сделал сам. И довольно неожиданный. Он попросил Тома Теркилла встретиться с ним. Произошло это почти сразу же после назначения Теркилла на министерский пост. Брайерс хотел узнать мнение человека, который считался непревзойденным знатоком всяческих финансовых махинаций, хотя на самом деле он надеялся извлечь какие-нибудь сведения о Сьюзен, которой все еще занимался.

Но он вытянул пустой номер. Теркилл принял его со всей экспансивной сердечностью политика, вознесенного на гребень волны. Не скупясь на громогласные шутки (полный подозрительности профессионал, зондирующий другого профессионала), Теркилл высказал предположение, что, может быть, на этот раз полиция его все-таки еще не заберет. Из-за убийства леди Эшбрук полиции грозят большие неприятности, если они в ближайшее время кого-нибудь не арестуют.

— Пресса взялась за вас, Фрэнк. Мы все знаем, что это такое. Они мне горло перервут, если я им сразу же не предъявлю каких-нибудь результатов. Но не беспокойтесь, это правительство продержится еще не один день!

В действительности же шуточки Теркилла, хвастовство, обращение по имени — все это было проникнуто вызывающей самоуверенностью, и мания преследования была заметно приглушена. Однако от разговора об убийстве, а также о своей дочери и ее замужестве он полностью уклонился.

Это, возможно, объяснялось его инстинктивной осторожностью, но и от денежных дел леди Эшбрук, хотя тут ему незачем было осторожничать, он тоже отмахнулся с полным к ним презрением. Он выслушал рассказ Брайерса, предупредившего, что многое не доказано и строится на одних предположениях. Брайерс знал, когда надо быть откровенным, оставаясь начеку.

— Я это денежными делами не называю! — Теркилл скрипуче хохотнул. — Семечки для канареек. Мелочная лавочка. Послушайте, Фрэнк! Люди, имеющие дело с настоящими деньгами, не разгуливают с пачками фунтовых бумажек. С тех пор как я сам кое-что заработал — а этому уже тридцать лет, — я и пяти фунтов в бумажнике не ношу.

— В этом есть свои преимущества, верно?

Брайерс не собирался отступать, и губы Теркилла растянулись в жесткой, по-своему обаятельной усмешке.

— Не спорю. — Усмешка перешла в смех. — Пусть будет по-вашему. Не ты платишь по счету, а за тебя платят.

Брайерс тоже засмеялся, словно оба признали это верхом остроумия. Потом он спросил:

— Но все-таки мне хотелось бы узнать ваше мнение. По-видимому, этот план оказался успешным. Или какой-то сходный. Вы думаете, так могло быть?

Теркилл внезапно посерьезнел. Он ненадолго задумался.

— Пожалуй, могло. Если обе стороны соблюдали абсолютную осторожность. И третьим лицам доверяли только самый необходимый минимум.

— Вы действительно так считаете?

— Если они действовали в очень ограниченных масштабах, то да, у них, я полагаю, все могло пройти гладко.

Брайерс поблагодарил его и сказал, что ради этого он и приходил. И сказал неправду. А Теркилл тем временем на несколько минут вернулся к своей роли министра, объясняя, что, разумеется, старина О'Брайен был его давним и близким другом, из чего, возможно, следовало, что он видел его в жизни не один раз, а два или три.

Вскоре после этого разговора Брайерс получил от Скотленд-Ярда разрешение командировать в Америку оперативную бригаду. Это произошло уже на исходе октября, и Хамфри, который был теперь полностью в курсе, узнал об этом на день позже самого Брайерса. Бригада была самой скромной — только Бейл и Флэмсон. А почему именно они? — спросил Хамфри. Ну… (Брайерс был в самой энергичной своей форме) у Скотленд-Ярда есть уже представители в Нью-Йорке, и они знают, что им требуется. Флэмсон… да, он слишком уж простоват на вид и вряд ли найдет общий язык с молодчиками из ФБР. Лен Бейл, с другой стороны, солиден и может произвести впечатление. Кроме того, Фрэнк решил использовать эту командировку как предлог, чтобы добиться для Бейла повышения — другого способа не было. Его прежний чин был для этого недостаточен. Фрэнк Брайерс был по-мальчишески доволен, словно для того и затеял всю командировку.

Как бы то ни было, Бейл и Флэмсон вернулись с новыми фактами. Бейл сообщил, что в конторе О'Брайена выяснить что-либо оказалось невозможным: либо его прежним служащим нечего было сказать, либо они не хотели говорить. Секретарши были преданы старику и оберегали его память. Они, правда, знали, что на каждое рождество он сам запечатывал какие-то пакеты и отсылал их кому-то в Лондон — так же, как делал всем трем своим секретаршам по дорогому, подарку. Бейл не сомневался, что они знают еще что-то — и уж конечно, что он регулярно покупал в значительном количестве фунтовые банкноты. Но он также не сомневался, что они ничего не скажут: все три были незамужние, все три католички, все три приучены к секретности. Бейл провел в конторе несколько дней и беседовал с партнерами О'Брайена. Только один как будто знал больше, чем секретарши, но — согласно девизу службы безопасности — не больше, чем ему необходимо было знать.

К такому заключению пришел Бейл — теперь уже суперинтендент Бейл, — и Брайерс с ним согласился. Как и Хамфри, когда услышал об этом от Брайерса. Хотя почти все, особенно молодые сотрудники, смотрели на Бейла сверху вниз, со снисходительной симпатией, словно на старого добродушного эрдельтерьера, Хамфри научился с уважением относиться к его суждениям о людях, а на такого рода уважение он был скуп.

Как заключил Бейл, О'Брайен что-то открыл только одному из своих партнеров, однако лишь самое необходимое. Это был молодой человек по фамилии Прхлик. Фамилия звучала не слишком по-ирландски, но она принадлежала семье столь же истово католической, как и семья самого О'Брайена. Он был одним из младших партнеров — потому-то О'Брайен и сделал его своим помощником и отчасти доверенным. Пока О'Брайен и леди Эшбрук оба были здоровы, все делалось точно по плану. Так продолжалось, пока им обоим не перевалило за семьдесят пять. Затем О'Брайен перенес инсульт и хотя частично оправился, ездить в Англию уже не мог. Он говорил с трудом, но сохранил полную ясность сознания. Тогда-то он и обратился за помощью к Прхлику. О'Брайен стоически решил, что пора готовиться к смерти, — и со всем тщанием приготовился не только к своей, но и к смерти леди Эшбрук. Он намекнул Прхлику, что у него есть обязательства по отношению к лицу примерно его возраста. И он хочет все тут привести в порядок.

Прхлик, конечно, мог бы ездить в Лондон и передавать деньги, как прежде делал сам О'Брайен, но старик считал, что это лишь временное решение вопроса. Остаются обязательства, которые надо будет выполнить после ее смерти. Необходима помощь еще одного человека, которому она доверяла бы, как самому О'Брайену. Он написал ей, с трудом двигая полупарализованной рукой. Нужно найти еще одного посредника — на этот раз в Англии. Может ли она предложить кого-нибудь? Он хотел бы узнать о ее выборе как можно скорее. Их проверенное временем взаимопонимание позволяет ему, как он полагает, просить права вето. Это было условие, поставленное искушенным юристом, и он рассказал о нем Прхлику с явной гордостью. Однако он это право не применил. Вновь ничего не было доверено бумаге, а письмо О'Брайена леди Эшбрук, несомненно, уничтожила. Она назвала своего посредника по телефону. По-видимому, О'Брайен его знал и дал согласие.

Прхлику этот посредник назван не был, хотя имя леди Эшбрук он со временем узнал. Они с О'Брайеном — а между собой и его секретарши — называли лондонского посредника контролером. Капитал, который до тех пор назывался просто фондом О'Брайена, превратился в фонд контролера. Этот контролер был посвящен во все детали, как О'Брайен и леди Эшбрук, — но только они трое, и никто больше.

В течение последнего года жизни О'Брайен разработал расписание. Прхлик сказал, что О'Брайен, подобно многим другим, в старости стал патологически скрытен — без особых причин, а нередко и без всякого смысла. Если бы Прхлика, как и контролера, посвятили во все, это заметно уменьшило бы сложности. Но О'Брайен предпочел разработать целую процедуру. Каждый сентябрь представитель фирмы будет посылаться в Лондон с небольшим, обычного вида пакетом, содержание которого останется ему неизвестным. В Лондоне, остановившись в гостинице, он передаст пакет администратору на хранение до востребования. Пакет будет с грифом фирмы О'Брайена. Контролер, позвонив в американское посольство, узнает, где остановился представитель фирмы, и пришлет кого-нибудь за пакетом.

Процедура эта, как и все, разрабатывавшиеся О'Брайеном, была относительно проста. Но, заметил Хамфри, слушая рассказ Фрэнка Брайерса, еще проще было бы подарить леди Эшбрук сто тысяч фунтов, такую для него мелочь, и дело с концом.

И наконец, после смерти леди Эшбрук — по-видимому, О'Брайен предполагал, что она переживет его ненадолго, — оставшиеся деньги следовало отправлять в Лондон более крупными, чем прежде, суммами, так, чтобы в течение трех лет изъять весь капитал.

Такой была предыстория, насколько им удалось восстановить ее по полученным сведениям. Брайерс и его сотрудники считали, что так все и происходило в действительности. Не было никаких данных о том, что деньги попадали куда-то еще, кроме леди Эшбрук. Возможно, некоторую часть получал Лоузби. Им не удалось проследить, как забирали деньги, а потому они все еще не знали, кто был контролером. У них были только предположения — несколько предположений. Возникали и новые предположения о мотиве убийства, но у Брайерса все время оставалось такое ощущение, как будто он никак не может вспомнить слово, которое вертится на кончике языка.

Брайерс продолжал рассказывать Хамфри все, что он знал или подозревал в связи с делом. Но он умолчал о том, что у него была еще одна причина командировать старину Бейла в Нью-Йорк. Надо было дать ему возможность выпутаться из истории, в которую он попал. Брайерс был крайне щепетилен по отношению к своим подчиненным и поэтому ничего не сказал Хамфри, хотя свою тайну такого рода он поверил бы ему без всяких колебаний. Он добродушно намекал на осложнения, вызванные появлением в полицейских силах бойких молодых женщин. У Хамфри осталось впечатление, что какой-то молодой инспектор, ловкий и пронырливый, вроде Шинглера, связался с одной из своих сослуживиц.

Истина была более неожиданной. Такую связь завел Бейл — этот респектабельный столп общества с внешностью священника. Молодые сотрудники твердо считали Бейла нудным старикашкой. И ничего не замечали. А он умел ловко заметать следы. Но Брайерсу было известно, что Бейл, с тихим достоинством председательствовавший на совещании своей группы, затем возвращался в кабинет и вел телефонные разговоры, уже отнюдь не столь тихие, со своей женой. Беда была в том, что он как будто извлекал из всего этого массу удовольствия.

Порой, возвращаясь домой к больной жене, Брайерс не мог подавить вспышки зависти. Тем не менее он попытался исправить положение. Поездка в Америку могла образумить Бейла. Но, как скоро убедился Брайерс, из этого ничего не вышло. По возвращении Бейл, казалось, только еще больше вошел в азарт. Брайерс криво улыбнулся: мораль — не разыгрывай из себя бога. В результате Бейл, пожалуй, запутался еще больше. И еще больше наслаждался ситуацией, хотя никто об этом не догадывался. Добрые намерения Брайерса принесли только один положительный результат: теперь, если Бейлу придется уйти в отставку раньше времени, пенсию он получит немного побольше.

Утро снаружи было мутно-серым от дождя, и казалось, что морг залит пронзительно ярким светом. Но Хамфри не почувствовал себя легче. Запах (только ли дезинфицирующих средств) не способствовал повышению настроения. Ему еще никогда не приходилось бывать в морге. Странное место для встречи! Но пришел он не напрасно. Когда Фрэнк Брайерс что-нибудь обещал, он держал слово. И с самого начала он разговаривал с Оуэном Морганом, патологоанатомом, так, словно Хамфри был своим.

О Моргане он слышал от Брайерса, но видел его впервые и почему-то не ожидал от него такой бьющей через край энергии. И уж конечно, он не ожидал взаимного подкалывания, которое для Моргана и Брайерса стало такой же частью привычного ритуала, как пожелание доброго утра.

У Брайерса была официальная причина побывать у Моргана, не связанная с делом об убийстве леди Эшбрук. На свои вопросы он получил исчерпывающие ответы менее чем за десять минут.

— Очень хорошо, — сказал Брайерс. — Значит, с этим покончено. — И тут же перешел на другую тему: —Да, кстати, Таффи, вам что-нибудь известно про медика по имени Перримен?

— А конкретнее?

— Он был врачом леди Эшбрук.

— То-то фамилия показалась мне знакомой. Наверное, я видел ее в деле. — Морган прекрасно улавливал подтекст. — А он тут замешан?

— Мы исключаем тех, кто не замешан. — Это было сказано не только Моргану, но и Хамфри. — Он пока еще не вычеркнут.

— А что-нибудь получше метода исключения вы не нашли?

— Если вы всерьез верите, будто господь наградил вас умом, так лучше бросьте эту работу. А мы подыщем прозектора посообразительнее.

Отпарировав, как положено, столь же дружеской подковыркой, Морган сказал:

— Я про него ничего не знаю. Но могу навести справки.

— Так наведите. Если без особых хлопот. Но специально, времени не тратьте. Это ведь на всякий случай.

Хамфри не сомневался, что Брайерс никаких сведений получить не рассчитывал. И вопрос был задан только ради него. Брайерс хотел показать, что ничего не скрывает.

Новый обмен шутливыми оскорблениями — и они попрощались с Морганом. На улице все так же сеялся дождь. Фрэнк Брайерс указал на кафе напротив:

— Я там уже бывал. В общем, сойдет.

Будь он не при исполнении служебных обязанностей, кафе вряд ли сошло бы. Все освещение исчерпывалось неоновой трубкой над стойкой, не слишком приветливо отражавшейся в мокром асфальте. Одно из тех крохотных кафе, где все сведено к голому минимуму. Они отнесли чашки кофе с молоком (молока было заметно больше, чем кофе) на столик с цинковой крышкой. Фрэнк на работе забывал про еду, но пользовался случаем перекусить, если выпадала такая возможность, и теперь купил два завернутых в целлофан бутерброда с ветчиной.

Было уже около половины одиннадцатого, и он съел их оба. Спросив Хамфри, как ему показался Морган, он разразился похвалами уже без дружеских поношений — только похвалами.

Хамфри ждал. Утро пока было вступлением, типичным для Брайерса. Теперь вступление кончилось и предстояло услышать что-то новое.

— У меня есть для вас кое-что, — сказал Фрэнк, понизив голос, хотя в кафе, кроме них, никого не было. — В тот вечер Лоузби и близко к дому леди Эшбрук не подходил.

— Это точно?

— Точнее некуда. Разве что мы с вами просидели бы с ним и Гимсоном всю ту проклятую ночь. Эта их история — чистая правда.

Брайерс говорил с некоторым раздражением, словно ему напрасно морочили голову. Но раздражение раздражением, а он был прирожденным рассказчиком. И описывал пусть мелкую, но победу их метода, полный гордости за них всех. Ребята копали и копали. Ничего не упуская. Как он уже говорил Хамфри, они перебирали все контакты в этом плане, а их хватает, сказал он с профессиональной усмешкой.

Одно, другое, третье. Массажные салоны. Танцклубы. Посредники. Нудная работка для ребят. Очень долго все было впустую. Потом кто-то начал нащупывать следы Дугласа Гимсона. Три-четыре года назад Гимсон был в обращении. Крейсировал, как сказали некоторые осведомители. Потом куда-то исчез. Может быть, перестал крейсировать. Один тип про него что-то трепал.

Личность этого типа установили. Лет около тридцати. Фамилия — Дарбли. Может быть, и не своя. Рабочий сцены, подрабатывал натурщиком. Истерик. Ребята на него нажали. Он брал у Дугласа Гимсона деньги. («В клубах!» — выкрикнул он.) Дарбли нравилось получать деньги. Рано или поздно Гимсону это должно было надоесть. Угрозы. В прежние времена, возможно, не обошлось бы без шантажа. Теперь этого так не опасаются. Да и вообще, по мнению Фрэнка, Дуглас Гимсон на шантаж не поддался бы. А потому Дарбли стал телефонной язвой. Полиция с этим постоянно сталкивается. Таких случаев тысячи. Дарбли звонил в клубы Гимсона — респектабельные клубы — и театральным голосом спрашивал, здесь ли сейчас такой-сякой капитан Гимсон. Раза два являлся к Гимсону на квартиру, узнавал, что тот где-то обедает, выведывал где и по телефону декламировал тот же вопрос. Он, по-видимому, считал, что Дуглас Гимсон от него откупится, если он пообещает прекратить свои звонки.

Кроме того, слежка за Гимсоном превратилась у него почти в манию. Чуть ли не каждый вечер до начала спектакля он прятался где-нибудь у его подъезда. И то, что он оказался там в ту июльскую ночь, вовсе не было случайным совпадением. Как только ребята это выяснили, сказал Брайерс, они взялись за дело всерьез. Он закатывал истерики и очень им не нравился. Они нажали посильнее. Подключились руководители группы — один раз в допросе принял участие сам Фрэнк. («Но я, собственно, не требовался. Работала группа».) Довольно скоро они извлекли один факт. Дарбли видел, как Лоузби (которого он помнил с того времени, когда был с Гимсоном в мирных отношениях) вошел в тот вечер в подъезд. Около пяти часов, сказал он, что примерно совпадало со временем, которое назвали полиции Лоузби и Гимсон. Дарбли оставался на своем посту так долго, что чуть было не опоздал в театр. Лоузби еще не ушел.

Таким образом, его показания согласовывались с утверждением Лоузби, что он провел у Гимсона весь вечер и всю ночь. А также и все воскресенье, но это уже значения не имело.

Возможно, и по чистой случайности, заметил Фрэнк, но кто-то из ребят спросил Дарбли, а что он еще делал в тот вечер. Дарбли ответил, что это их совершенно не должно интересовать. Они сразу же проявили настойчивый интерес. Что он делал в тот вечер? Он потерял власть над собой и завизжал: «А что, по-вашему, делает рабочий сцены? Может, сами хотите попробовать?» Что еще он делал? Что еще? Что еще?

И Фрэнк и Хамфри знали технику такого допроса как свои пять пальцев. Один из допрашивающих повторял: «Звонили по телефону. Сколько раз?» Дарбли пришел в ярость. Сколько раз? Сколько раз он звонил о капитане Гимсоне? Понадобилось больше часа, чтобы Дарбли сознался, что он во время спектакля звонил из театра на квартиру Гимсона пять раз. Ему не понравилось, что туда заявился этот лорд Лоузби. Он спрашивал, дома ли капитан Гимсон. Какие слова он употреблял? «Какая разница! Они же знали, кто я! — визжал Дарбли. — Да, да, да!»

Кто брал трубку? Да, да! То один, то другой. Так друг у друга и вырывали? — сказали полицейские. А там два аппарата.

А после театра? Он опять звонил? Да, да, да! И не один раз? Да, да, да! До какого часа? Он не помнил. До полуночи? Кажется. После полуночи? Да, да, да! Пока они не отключили телефон.

— На их месте, — заметил Хамфри, — я бы сделал это гораздо раньше.

Брайерс сказал, что спросил у них, почему они этого не сделали. Оказывается, Гимсон ждал звонка матери.

— По правде сказать, довольно неожиданное подтверждение, — продолжал Хамфри. — Но достаточно убедительное, верно?

— Да. Абсолютно. Кстати, я спросил у них, почему они мне сами не сказали. Это сэкономило бы нам много человеко-часов. Они ответили, что упоминали о телефонных звонках. Но, безусловно, о содержании их и не заикнулись. Не то бы мы быстро разобрались.

— Но почему они предпочли молчать?

— Это уж вы мне скажите. Вам эти люди лучше известны.

Позже Хамфри пришло в голову, что Лоузби при всем своем бесстыдстве, возможно, стыдился попасть в смешное положение. О том, когда Дарбли начал свою слежку, они с Гимсоном знать не могли и не догадывались, что она может оказаться для них полезной. Но в любом случае попасть в более смешное положение им было бы трудно.

— Надеюсь, вы объяснили им, что они вели себя, как полные идиоты, пытаясь что-то скрыть?

— Конечно. — Брайерс улыбнулся самой жесткой своей улыбкой. — И еще я сказал ему — Дугласу Гимсону, — что не стоит ему заводить приятелей вне своего круга. Больше шансов вляпаться в такую вот историю. — И снова в голосе Брайерса зазвучало раздражение. — Ну, с этим мы, во всяком случае, разобрались. Но кое в чем мы допустили промашку. И по моей вине, Хамфри. По моей вине.

Вот что угнетало его все утро, подумал Хамфри. Брайерс радовался успехам, но неудачи задевали его за живое, что, возможно, способствует эффективности, но не душевному покою.

— С этой, со Сьюзен. До чего-то мы, возможно, не докопались.

И тут Брайерс принялся сердито излагать ситуацию — сердито, но по-прежнему ясно и четко. На своей выдумке Сьюзен настаивать перестала: естественно, другого выбора у нее не было, сказал Брайерс. Теперь она заявляет, что просто перепутала даты. Брайерс, отнюдь не успокоившись, отвлекся, чтобы охарактеризовать поведение Сьюзен. Теперь, когда она надежно прибрала Лоузби к рукам, сказал он, ей в высшей степени наплевать, где он провел ту ночь. Ее это совершенно не трогает.

Затем Брайерс вернулся к теме. В общем, они знают, сказал он, когда Сьюзен встретилась с Лоузби и согласилась обеспечить ему алиби. Где-то во второй половине дня в понедельник. Но ее выдумка обеспечила алиби и ей самой. Теперь от этой истории камня на камне не осталось. Только суть не в этом, сказал Брайерс и продолжал еще более зло:

— А важно, где наша барышня на самом деле была в субботу вечером. Беда в том, что мы могли что-то упустить. Нет ошибки хуже, чем сложить руки и думать, будто тебе известно все что нужно. И тем не менее люди раз за разом на этом попадаются. Мы продолжали копаться с Лоузби, но ее басню, в сущности, проглотили. То есть считали, что, во всяком случае, часть вечера она провела с ним. До тех пор, пока не разобрались с Гимсоном. Вина только моя.

— Ну а где же она была?

— Сложность в том, что и тут получаемся какая-то чепуха. Возможно, мы упустили шанс, что ее опознали бы. Но все выглядело настолько неправдоподобным, что мы не стали разбираться дальше. — Хотя Фрэнк Брайерс и винил только себя, говорил он так резко, словно разноса заслужил Хамфри, который был тут вовсе ни при чем.

— И что дальше? — У Хамфри был большой опыт в обращении с начальством, которое допустило промах.

— Возможно, был шанс, что ее опознали бы. Но слишком маловероятный, чтобы отнестись к нему серьезно. Квартиры в проходном дворе за садом старухи — один жилец упомянул, что они с женой пошли поужинать в ресторан и видели во дворе какую-то девушку. В субботу вечером около восьми. Вернулись они что-то между половиной одиннадцатого и одиннадцатью — точно не помнили. Девушка — им показалось, что та же самая, — все еще там расхаживала. Особого внимания они на нее не обратили. Средний рост, одета модно, в брюках — по такому описанию только и искать! Со Сьюзен они незнакомы и даже не слышали о ее существовании. Нет, почему в Лондоне никто никого не знает? Фотографии — да-да, может быть, и она, а может быть, и не она. Кстати, ребята ее об этом спрашивали. Но она только засмеялась. Тогда еще она повторяла свою первоначальную версию, только без Лоузби. Не могла же она спать в квартире, которой они с Лоузби иногда пользовались… Это, между прочим, правда, она всегда подкрепляет свои басенки фактами — не могла же она спать там и одновременно расхаживать по проходному двору, верно? Ну, тогда казалось, что этим заниматься не стоит. А теперь уже поздно. Если они тогда ничего не разглядели, то через два месяца и подавно.

— Это же не слишком правдоподобно.

— Спасибо за объяснение.

— Если она чего-то ждала там несколько часов, то в дом явно не входила…

— Мы и сами до этого додумались.

Хамфри ответил на эту шпильку легкой улыбкой:

— Следовательно, можно с достаточной уверенностью считать, что прямо она не замешана. Никто не станет после убийства часами прогуливаться рядом с домом. Разве что сумасшедший.

— Ну, она понормальнее вас. До этого мы тоже кое-как додумались.

— Да, не слишком правдоподобно. И уж конечно, маловероятно, чтобы эта девушка дожидалась, пока не вернется мужчина, живущий в какой-то из квартир.

— Нам тоже так показалось.

— Если каким-то чудом, — задумчиво продолжал Хамфри, — это действительно была Сьюзен, не исключено, что она знала, кто был в доме. Или думала, что знает.

— Учите лягушку плавать?

Это было сказано уже почти добродушно. Потом Фрэнк спросил:

— Вы считаете, что это была она?

— Если это была она, — ответил Хамфри, — она должна была заметить кого-то или что-то.

Именно Фрэнк, более цепкий, чем Хамфри, распознал еще одну возможность, которую в то утро заслоняло многое другое. Он подхватил:

— Если она кого-то видела, мы сможем наверстать упущенное время. А упущено его уже достаточно. Конечно, придется на нее нажать.

— А она станет говорить?

— Стать-то станет. Но вот будет ли она говорить правду — вопрос другой.

Все в том же промозглом октябре, два дня спустя после посещения морга, Хамфри услышал у себя на лестнице быстрые шаги. Эти шаги он узнал бы где угодно. Кейт не предупредила его, что придет. Был ранний вечер: значит, она только что вернулась из больницы. Войдя в комнату, она поцеловала его и быстро заговорила, точно отрепетировала эти слова и не хотела, чтобы он ее перебил:

— Я по-прежнему не могу пойти на все, чего вы хотите. Я не хочу, чтобы вы неправильно истолковали мой приход. Но ждать без конца — это бессмысленно. Если не все, то хотя бы часть.

Она не притворялась, не оправдывалась, не искала опоры в выдумках. Хамфри растерялся. Обычное спокойствие покинуло его. Молча, обнявшись, они прошли в спальню. Разделись. Словно давно уже были мужем и женой.

И плоть была добра к ним.

Потом, лежа в его объятиях с помолодевшим лицом, Кейт шепнула:

— Как хорошо! Всегда. Всегда, когда захочешь.

По стеклам хлестал дождь. Сгущалась ночная темнота. В такую ночь хочется искать приюта в постели. Кейт блаженно вздохнула. Потом чмокнула его в щеку и сверкнула на него своей непочтительной ухмылкой.

— Я все время гадала, когда же ты наконец решишься, — сказала она.

Он высвободил руку и шлепнул ее. Плоть была такой же непочтительной, как она. Плоть была добра к ним.

Уютные минуты в полумраке, перестук капель по стеклу. Постельная болтовня. Она сказала:

— Я хотела бы поговорить с тобой.

Он приподнялся, но она сказала:

— Нет, сперва оденемся. Я не хочу, чтобы мы отвлекались. И, пожалуй, прежде выпьем, ладно?

Они почти не говорили, пока не вернулись в гостиную — Кейт в аккуратном рабочем платье, Хамфри в своем обычном костюме, оба с рюмкой в руке. Словно сговорившись, они сели не рядом на диван, а в кресла напротив друг друга.

— Я стараюсь быть честной, — сказала она. — Только это труднее, чем хотелось бы.

— Я тебе доверяю, ты знаешь, — сказал он.

— Да, знаю. И я доверяю тебе. Абсолютно. Но все равно это трудно. Я хочу тебя всего, целиком, — вдруг вырвалось у нее. — Мы ведь подходим друг для друга, правда? — Она сказала это чуть неуверенно: ей было очень нужно, чтобы он ответил то, что ответил:

— Я это давно знаю.

— По-моему, и я давно. Только я боялась, что вдруг обманываю себя. Ведь я не такая уж находка, верно?

— Ты слишком строга к себе…

— Вовсе нет. Но нельзя сказать, чтобы мужчины дрались из-за меня.

— Потому что дураки. — Хамфри уловил ее недоверие к себе как к женщине и решил ему не потакать.

— Спасибо. — Выражение ее лица было непривычно кротким. — Но все равно, я знаю, что мы созданы друг для друга. Это чудо, но я не могу не верить в него. Иногда. И потому было бы еще чудесней, чем я даже мечтала, дать тебе все, что ты хочешь. Но я не могу, пока не могу — вот что я пытаюсь тебе сказать. Ты должен быть терпелив. Я тебя ужасно люблю, но я ведь не вполне свободна.

Хамфри сказал напряженно, но мягко:

— Ты все еще его любишь?

— Нет. Не так, как тебя. Но, прожив с человеком пятнадцать лет, невозможно порвать все связи сразу. Я все-таки должна о нем позаботиться. Любовь моя, ты сильный человек. И всегда умел обходиться без чужой помощи, ведь так?

Очень близко, слишком близко к тому, что сказал Лурия в тот вечер в пивной, думал Хамфри, а она повторяла:

— Ты же все можешь сам. По-настоящему. — Она улыбнулась в ответ на его улыбку, но механически. — А он — нет. Он совсем беспомощен.

— Но, согласись, так не может продолжаться вечно.

— Нет, — сказала она громко, — речь не об этом. Я что-нибудь придумаю. Я долго не выдержу. Особенно если ты хочешь, чтобы я была только с тобой.

— Для меня тут нет никаких «если», — сказал Хамфри. — И ты это знаешь не хуже меня. А вот для тебя? Ты же не можешь сказать мне, когда ты хотя бы надеешься стать свободной. Даже сегодня, сейчас не можешь. Ведь так?

— Не сердись на меня, потерпи еще немножко. Обещаю тебе. Я тебя люблю, и я все сделаю.

Хамфри глядел на нее и верил. Более того, он хотел верить. Любовь всегда несет в себе спокойную убежденность, противостоящую неопределенности будущего.

— А пока… — начала она с твердостью, которой не чувствовала.

— Что пока?

— Пока тебе придется довольствоваться тем, что у нас есть.

Он глядел на нее не отвечая.

— Ты так хорошо умеешь извлекать всю полноту даже из немногого, — сказала она, словно упрашивая. — Ты же сам знаешь, что у тебя талант быть счастливым.

— Если так, — ответил Хамфри на этот раз с обычной своей улыбкой, — то, должен признаться, я очень ловко его скрывал. — Он добавил: — Девочка моя, это у тебя талант быть счастливой. Какого я ни у кого не встречал. Именно это, в частности, мне сразу в тебе понравилось.

Но к ней уже вернулись обычная решимость, смелость и трезвость.

— Будем надеяться, — сказала она, — что он пригодится нам обоим. — И продолжала: — Пока я еще не могу сделать всего…

— «Пока» — очень долгий срок.

— У нас будет не так уж мало. Я почти всегда могу найти время. Вот как сегодня. И подольше.

— Он что-нибудь знает?

— Не имею ни малейшего представления.

— Правда?

— Тебе я лгать не стала бы. Не имею ни малейшего представления. Никаких вопросов он задавать не будет. Мы можем видеться очень часто.

— Лучше, чем ничего! — Это было сказано с саркастической нежностью.

— Да, да. Постель — когда хочешь. Я ведь уже сказала. — Она нахально ухмыльнулась, как мартышка. — Полезно обоим.

— Да.

— Не думай, будто я не знаю, что не даю тебе всего, чего ты хочешь. Ты ведь никогда не получал полностью того, чего хотел, ведь так? Господи, не понимаю почему! Уж ты-то был создан прожить хорошую жизнь.

— Господь тут ни при чем, — сказал Хамфри. — Если кто-нибудь и виноват, то я сам. Что-то не так в характере, в душевном складе. В общем, что-то да не так.

— Чепуха, милый. Чистейшая чепуха. Просто не повезло! — Она помолчала, а потом сказала, заставляя себя признаться: — Мне ведь тоже мало доставалось того, чего я хотела.

— Я догадывался.

Она поколебалась.

— Мне неприятно быть нелояльной по отношению к нему, — сказала она. — Даже теперь. Но пойми одно: душевной близости между нами не было. С самого начала. Даже в том, что, казалось бы, зависело от меня. Ты, наверное, считаешь, что я была очень практичной? Вовсе нет. В юности у меня были всякие заветные мечты.

Хамфри снова вспомнил рассуждения и советы Алека Лурии. И пожалел, что Алек Лурия не может послушать этот разговор.

А Кейт продолжала:

— Ты знаешь, как он всегда заботится о своем здоровье?

Хамфри засмеялся.

— Ну, так года четыре назад, — сказала Кейт, — когда мне было лет тридцать пять — тридцать шесть, он поговорил со мной очень серьезно. Он беспокоился из-за своего давления. Он посоветовался с врачом. Необходимо принять меры, чтобы его давление не повышалось. Иначе он не сможет мыслить. Иначе его жизнь может оборваться раньше срока. И потому он вынужден спросить меня, буду ли я возражать, если мы прекратим супружеские отношения.

Хамфри не сомневался, что Монти употребил именно эти слова.

— Хотя прекращать особенно было нечего.

— А что ты ответила? — спросил Хамфри просто и нежно.

— Согласилась, конечно. Я считала, что обязана со всем соглашаться. Хотя это было не так-то уж легко. Я ведь не то чтобы очень холодная женщина. Как ты, возможно, только что обнаружил.

Она фыркнула, он тоже засмеялся. Удовлетворенно и, может быть, с предвкушением.

Вскоре можно было вернуться в постель. Они ничего по-настоящему не выяснили. Она попыталась объяснить, но что, собственно? Обещания на будущее… Но они верили друг другу и — более того — испытывали безмятежную радость, словно хотя бы сегодня им достаточно было одного настоящего.

Им надоели объяснения, как бывает после супружеской ссоры, хотя они не ссорились. И вот тогда рассеянно, словно чтобы переменить тему, Хамфри заговорил про Сьюзен. Он уже давно полагался на Кейт как на надежную союзницу, а теперь это разумелось само собой. И он рассказал все, что полиция знала или подозревала о том, где была Сьюзен вечером в ту субботу.

— Довольно-таки неожиданно! — Кейт кивнула, внимательно глядя на него.

— Не понимаю?

— Ты правда веришь, что это была Сьюзен? Болталась во дворе?

— Ты ее гораздо лучше знаешь, чем я. Как по-твоему?

Она стала расспрашивать его про алиби Лоузби. Неопровержимо, сказал он. Весь тот вечер, а возможно, и весь следующий день Лоузби провел с беднягой Гимсоном. Лоузби меньше всего можно было назвать чистым, но в одном отношении он чист: в тот вечер он не входил в дом своей бабушки.

— Я воспитана как-то не по нынешним временам, — сказала Кейт, вспоминая отца, добропорядочного офицера старой закалки. Что бы он сказал про Лоузби?

— Лоузби — свободная душа. Мы с тобой кое в чем ограничены. Совсем свободные души встречаются не так уж часто, даже теперь.

— Ну, если это — свободная душа, господь избави меня от них.

Но если с Лоузби все ясно, то где же была Сьюзен? В понедельник — с Лоузби, разрабатывая ту версию субботней ночи, которую он и она затем изложили полиции, как было сообщено Хамфри, с самыми откровенными подробностями. Хамфри, не слишком любивший смаковать непристойности, тем не менее пересказал кое-какие детали. Кейт расхохоталась.

— Ну и девчонка! — воскликнула она.

Но все-таки где была Сьюзен в субботу? И почему после всего этого Лоузби на ней женился? Ни Хамфри, ни Кейт не могли понять, как она в конце концов подцепила его на крючок.

— В находчивости ей не откажешь, — сказала Кейт. — Все-таки она дочь своего отца.

— Но нас это не продвигает вперед ни на шаг, не так ли?

Она спросила резко, горячо, почти обвиняюще:

— Почему она тебя так интересует?

Он ответил столь же прямо:

— Ты ведь знаешь, что Фрэнк Брайерс — мой друг? И я был бы рад избавить его от лишних хлопот.

— Он тебе действительно нравится?

— Очень.

— Почему?

— Он честен, как ты, а это большая похвала. И он делает дело. В целом я предпочитаю таких людей.

— Мне он показался очень жестким.

— Не жестче, чем бываем почти все мы, когда чего-то добиваемся.

Она не часто сталкивалась с мрачным стоицизмом Хамфри, но ее обрадовало, что его мягкость имеет пределы.

— Ну хорошо, пусть так, — сказала она, вовсе не имея в виду Фрэнка Брайерса. Секунду спустя она добавила: — Послушай, ты же можешь поговорить с Полем Мейсоном? (Хамфри кивнул.) Не исключено, что от него ты узнаешь что-нибудь про Сьюзен. Если тебе это нужно.

Хамфри объяснил, что, собственно, все сводится к вопросу, можно ли вычеркнуть ее из списка подозреваемых или нет. Лоузби уже вычеркнут. Ее отец тоже.

— Правда, я точно не знаю, есть ли у Поля полезные для тебя сведения.

— Откуда они могут у него быть?

— А тебя еще считают наблюдательным! Неужели ты не заметил, что она взялась за Поля, когда Лоузби начал к ней охладевать? Назло ему. А может быть, Поль ей нравился. Я бы на ее месте сразу его предпочла. И в любом случае он мог что-нибудь услышать. — Она с улыбкой потянулась. — Я не так уж уверена, что тебе вообще следует этим заниматься. Но раз ты считаешь, что следует, я спорить не буду. А сейчас, по-моему, хватит об этом, верно?

В отличие от жены Фрэнка Брайерса ею двигала не чувствительность. Кейт заботил только он. Она не хотела, чтобы он вновь вернулся к своему прежнему замкнутому существованию. Он становился совсем другим, когда вырывался на свободу. И в этот вечер, выжидающе поглядывая на него, она жалела, что не могла встретиться с ним в дни его молодости.

Приятно, размышлял Хамфри, последовать совету женщины, которую любишь, особенно если совет кажется здравым. А потому Хамфри пригласил Поля Мейсона пообедать с ним и предложил клуб Брукса — единственный клуб, членом которого он остался. Хотя молодое поколение клубами пренебрегало, Поль по роду своих обязанностей теснее соприкасался со старомодным образом жизни, и клуб Брукса был вполне подходящим для него фоном. Туманный ноябрьский вечер был теплым, безветренным, полным тихого покоя. Хамфри решил пойти пешком через парк.

Не то чтобы он так уж искал тихого покоя. Наоборот, он, словно в молодости, испытывал душевный подъем, потому что обрел любовь и все только начиналось. Он поймал себя на том, что вглядывается во встречных и думает о том, какие они все скучные, не умеющие радоваться люди, — довольно-таки нелепое настроение для человека, который никогда не верил, что может быть счастлив. А о предстоящем вечере он думал с удовольствием. При всем своем сухом рационализме Поль был умным и интересным собеседником. А кроме того, от него, возможно, удастся получить какие-нибудь сведения. Нет, мысль пригласить его была очень удачной.

В этом тоне они и начали — в живом, веселом, беззаботном. Они спустились в нижний бар. Он был почти пуст, и они уединились на диванчике в углу. Поль с любопытством расспрашивал Хамфри про его семью: сколько его родственников по восходящей линии состояли членами этого клуба? Его отец — несомненно, ответил Хамфри, дед — несомненно, прадед — несомненно, хотя про прапрадеда он уже не мог сказать это с полной уверенностью. В сущности, они были помещиками средней руки. И ничем особым не выделялись. Дед, правда, занимал пост в последнем правительстве Гладстона. Деньги у них никогда не водились. Как ни странно, они были вигами, хотя такие, как они, обычно принадлежали к тори и если состояли членами лондонского клуба, то по ту сторону улицы. (Он имел в виду клуб Уайта.) Почему Ли стали вигами — неизвестно. Скорее всего из духа противоречия. Подлинные влиятельные виги были крупными землевладельцами. Они проигрывали целые состояния за карточными столами в комнатах наверху, А Ли были мелкой сошкой. Никого из них не пригласили бы в Девоншир-Хаус (недостаточно знатны) или в Холленд-Хаус (недостаточно остроумны).

— Фамильная история не из блистательных, — сказал Хамфри. — Особенно если учесть, что начинали они с известными преимуществами. О чем свидетельствует и мой пример.

Поль тоже умел играть в эту игру.

— Вероятно, — сказал он, — бедные былые Мейсоны могли служить дворецкими или камердинерами у бедных былых Ли. Происходят они откуда-то из Норфолка. Все, что было до моего деда, покрыто мраком неизвестности. Он же одному богу известно как сумел стать провинциальным нотариусом. Возможно, это было и не так уж трудно при умении сдавать экзамены, но как раз оно Мейсонам более или менее присуще. Мало-помалу он обзавелся недурной практикой в Норидже. И нажил поразительно большие деньги. Затем следует мой отец. Повторение того же, но в более широком масштабе. И деньги он нажил уж совсем огромные. Остальное вам известно.

Они были англичанами, и этот обмен сведениями, который мог бы вызвать недоумение у людей других наций, им доставлял удовольствие. Обоим нравились крепкие напитки, и Хамфри в третий раз сходил за виски. Поль сказал, что в газетах нового почти ничего нет: он каждое утро штудировал европейскую и американскую прессу и по профессиональной обязанности и просто из интереса. Дела идут, как и предполагалось. Это вовсе не значит, добавил он, что они идут хорошо.

— Новые критические замечания в адрес полиции, — заметил Хамфри. — По поводу нашего убийства.

— Да? — сказал Поль без всякого выражения.

— Однако я убежден, что они работают на совесть.

— Вам об этом лучше судить.

— По-моему, что-то они выяснили.

— Неужели?

Голос Поля стал сухим и резким, хотя Хамфри полностью осознал это только несколько секунд спустя.

— Поль, — продолжал он, — мне кажется, вы могли бы сказать мне кое-что о Сьюзен. Вы ведь знакомы со Сьюзен?

— Да, я знаком со Сьюзен.

— Значит, вы могли бы ответить мне на два-три вопроса?

— Почему вы думаете, что я могу вам что-то ответить?

— Но вы же сказали, что знакомы с ней.

— Почему, черт побери, вы думаете, что я должен вам отвечать? — Поль произнес это спокойно, но очень зло.

— Она сплела несколько историй, которые опровергают друг друга, и если в них не разобраться, это может обернуться для нее плохо.

Последние минуты Хамфри вел разговор неверно. Он слишком поздно уловил, что крылось за невозмутимостью молодого человека. И теперь, когда было уже поздно, на него обрушилась волна бешенства.

— Когда я принял ваше приглашение, — сказал Поль с ледяной вежливостью, — я не предполагал, что оно объясняется желанием получить от меня сведения. У меня для вас их нет. Это, насколько я понимаю, полностью обесценивает мое общество. Я вижу, что злоупотребляю вашим гостеприимством.

В устах человека, умеющего разговаривать с легкой непринужденностью, это прозвучало напыщенно, точно реплика из скверной мелодрамы. Хамфри сказал:

— Простите меня. Я никак не предполагал… — И продолжал говорить все, что приходило в голову, лишь бы помешать Полю уйти, а сам тем временем вспоминал довольно глупую вещь, наследие тех дней, когда он еще играл в спортивные игры. Согласно фольклору участников таких игр все люди в критические минуты делятся на две категории: тех, кто краснеет, и тех, кто белеет. И в тяжелом положении полагаться следует на вторых. Лицо Поля, всегда довольно бледное, побелело, как у мертвеца.

Вспоминать сейчас об этом было глупо, но, кроме того, Хамфри думал, что это очень странное бешенство. Оно не искало выражения в словах: просто сорвался предохранитель, но почему — Хамфри понять не мог. Тем не менее Поль, несмотря на свой сверхъестественный самоконтроль, сразу же утратил не только вежливость, но даже обычную уравновешенность.

Хамфри повел его в обеденный зал. По принципу извечной несправедливости есть расхотелось Хамфри, а Поль заказал стандартный клубный обед — холодную лососину и бифштекс, которые и принялся есть с явным аппетитом. Хамфри для утешения начал бутылку кларета.

Поль вдруг спросил нейтральным тоном:

— Что именно вас интересует относительно Сьюзен?

— Никто не знает, где она была вечером и ночью в субботу. Я имею в виду субботу, когда убили леди Эшбрук.

— Я тоже не знаю. — Голос Поля был холоден, но достаточно вежлив. — Просто не знаю. Вероятно, вам говорили, что меня самого допрашивали несколько раз, и я ничего не могу доказать. Я был у себя дома. И ничем особенным не занимался — всего лишь читал. Чего человек, находящийся под подозрением, доказать, естественно, никак не может. Впрочем, насколько я понимаю, меня не подозревают.

— Нет. И не думаю, чтобы вас подозревали хотя бы минуту.

— Да, конечно. Вам это было бы известно. — Он говорил по-прежнему отчужденно, но с легкой иронией. — Единственное, что я помню об этом проклятом вечере, — что я звонил Селии Хоторн. Видите ли, это было уже после того, как мы порвали.

О Селии он упомянул с полным спокойствием. Тема, очевидно, не запретная в отличие от чего-то или от кого-то.

Официант убрал тарелки. Поль уставился в стол, наморщив лоб. Потом он поглядел на Хамфри.

— Я готов сообщить вам о Сьюзен один простой факт. На следующий день, в воскресенье, я ее видел. — Он говорил с осмотрительностью и точностью высокопоставленного чиновника. — И я готов сказать вам следующее: по моему глубокому убеждению, она тогда ничего не знала о том, что леди Эшбрук убита. И, опять-таки по моему глубокому убеждению, она узнала об этом не раньше чем я, то есть в понедельник утром.

— Установлено, что днем в понедельник она виделась с Ланселотом Лоузби.

— Возможно, тогда она и узнала про убийство.

— Именно тогда она и состряпала первую свою историю о субботней ночи. Сплошные выдумки. Вы, возможно, заметили, что эта молодая женщина совершенно свободна от некоторых буржуазных предрассудков, например от рабского следования истине.

Это была сознательная попытка сбить предохранитель, но Поль ограничился тем, что изобразил улыбку. Хамфри попробовал другой заход:

— А где вы ее видели в воскресенье?

— Не важно. Это никакого значения не имеет.

Поль повторил, что больше ничего о Сьюзен сказать не может. Однако немного позже, за сыром, он заметил, словно вновь обретая свою нормальную насмешливую сдержанность:

— Раз уж вас так интересует семейство Теркиллов, вам, пожалуй, будет интересно узнать, что я теперь работаю в одной упряжке с папашей Томом. Вы не слышали?

Нет, откуда же? Это была одна из квазисекретных финансовых операций, предпринятых в эту осень. Представители министерства финансов, подчиненные непосредственно Тому Теркиллу, вели переговоры в Вашингтоне, и Поль по поручению своего банка принимал в этом участие.

— Сделка обязательно будет заключена, — сказал он с обычной спокойной уверенностью, словно не был совсем недавно охвачен слепым бешенством. — Она поможет нам некоторое время оставаться на плаву. Вполне здравая мера в своих пределах. Только пределы эти довольно узки.

Поль высказал еще несколько заключений о положении страны и всего западного мира с обычным своим здравым смыслом — не безмятежно, но и не апокалипсически безнадежно. Потом он сказал, словно ни на мгновенье не забывал о своих безупречных манерах, что ему действительно пора идти. Он должен еще написать резюме для вышеупомянутого Тома Теркилла. Он поблагодарил Хамфри за превосходный обед. И, снова поблагодарив Хамфри перед тем, как выйти на Сент-Джеймс-стрит, добавил:

— Какой приятный клуб! Если вас это не очень затруднит, то, может быть, вы как-нибудь предложите мою кандидатуру?

Сообщая Фрэнку Брайерсу эти обрывки сведений о Сьюзен, Хамфри заметил, что многого из них не извлечешь. Фрэнк нетерпеливо ответил, что он преувеличивает: из них нельзя извлечь ровным счетом ничего. Если только не принять на веру утверждение Поля, будто в воскресенье Сьюзен еще не знала об убийстве. Пытается ли Поль ее выгораживать? Но если и нет, это всего лишь субъективное заключение, которое можно подшить к делу, и только.

Когда Хамфри еще раз изложил свой разговор с Полем Мейсоном, теперь уже Кейт в спальне, его рассказ вызвал больше интереса. Это был катастрофический вечер, закончил он, сердясь на себя совсем так же, как Брайерс. Кейт принялась его утешать. Для поведения Поля есть причина, которая им неизвестна. Значит, характер у него много сложнее, чем казалось им обоим. И никакой пользы в практическом смысле, заметил Хамфри без всякой жалости к себе, описывая, как Фрэнк Брайерс «сделал из него котлету».

— К черту практическую пользу, — отрезала Кейт. — К черту Фрэнка Брайерса. Я хочу знать, что грызет Поля.

— Легко сказать! — ответил он.

Теперь она больше не перечила ему. Она не умела раскладывать любовь по ячейкам. Ее принципом было — все или ничего. А потому она стремилась помочь. И раз он убежден в полезности того, что делает, ей необходимо было разделять это убеждение. Особенно помочь она не могла, но решила, что, возможно, сумеет добиться от Сьюзен каких-нибудь обрывков истины. В конце концов, она уже имела с ней дело. И в любом случае вреда это не принесет. Кроме того, подумала Кейт с насмешливой улыбкой по собственному адресу, ее просто мучает любопытство.

Директор ее больницы как раз тогда вручил ей два билета в оперу: он устраивал небольшой прием для друзей у себя в ложе. Опера по-прежнему оставалась самым дорогим из лондонских развлечений. Тот факт, что она субсидировалась государством, отнюдь не делал ее общедоступной. Директор состоял членом попечительского совета оперного театра «Ковент-Гарден», и у него была там своя ложа, в чем он следовал давней традиции очень богатых людей. Кейт знала, что Сьюзен совершенно равнодушна к музыке, но не думала, что приглашение будет отклонено: показаться в опере было престижно. И она не ошиблась.

Сьюзен подъехала к дому Кейт в лимузине, который, как заключила Кейт, был оплачен ее отцом. Подъехала, блистая бриллиантовым ожерельем и серьгами, которые, как далее заключила Кейт, были оплачены ее отцом. Кейт радовалась предстоящему вечеру в опере, потому что музыка была для нее единственным эстетическим наслаждением. Но при виде такого сверкания она ощутила себя замухрышкой. Она умела одеваться в пределах своих средств, но почувствовала, что в подобном обществе ей лучше будет держаться на заднем плане. Впрочем, винить ей некого, подумала она, посмеиваясь над собой. Она сама себе это устроила.

Но пусть она устроила это сама, пусть она посмеивалась над собой, и все же, когда они приехали в «Ковент-Гарден», ей не удалось подавить спазма зависти. Владелец ложи вышел навстречу к ним в коридор и рассыпался в приветствиях, не выпуская руки Сьюзен, а она стояла безмятежно спокойная, бриллианты переливались в ярком свете люстр, и строгое элегантное платье вполне соответствовало выражению ее лица — уверенному и в то же время скромному.

— Как мило, что вы приехали, леди Лоузби! Как мило!

Леди Лоузби знакомили с другими гостями, которые — в той мере, в какой подобная градация еще сохранилась, — пребывали на высотах, недоступных для Эйлстоунской площади. В ответ на представления леди Лоузби улыбалась без малейшего смущения или развязности и выглядела образцовой новобрачной — или (Кейт с удовольствием вспомнила присловье своей старой няньки) тихоней, которая воды не замутит.

А когда Кейт уже слушала пение, ей на память пришло присловье еще более древнее. Давали «Тристана», и Вагнер был гнетуще романтичным — ей хотелось думать о настоящем, о Хамфри, но не среди этого вихря звуков. Ложа была большой, но все-таки тесной для двенадцати человек. Ее усадили в заднем ряду. Сьюзен сидела рядом с хозяином ложи.

Нечестивые цветут, билось в голове у Кейт, подобно многоветвистому дереву. Почему многоветвистому? Что, разве только многоветвистые деревья цветут? Мало кто был ей так антипатичен, как Том Теркилл. А уж он цветет, как никто другой. В будущем году, конечно, станет членом кабинета. Думать об этом было неприятно. Его она терпеть не может. Но что поделаешь, если она привязалась к его дочери, которая сидит вон там, впереди, Не то чтобы Сьюзен заслуживала особой любви. Она цвела не меньше отца. Но Кейт вообще питала симпатию к женщинам. А к Сьюзен, в частности, она привязалась, возможно, еще и потому, что не была феминисткой и смотрела на женщин столь же трезво, как на мужчин. Сьюзен цветет и процветает. Хотя никто в здравом уме не станет утверждать, будто она более достойна уважения, чем большинство мужчин. Справедливости в мире нет никакой. Что говорил Хамфри? Только дурак от рождения способен думать, будто в мире есть справедливость. Этот вечер — триумф Сьюзен. Ну, не важно. У нее к ней свое дело.

Удобный случай представился после ужина. К ложе примыкала довольно большая комната, где были накрыты столы с редкостным набором холодных закусок. По ломтику паштета из гусиной печенки на каждого гостя (кто-то, по-видимому, паштет не любил, и Кейт в утешение себе съела два ломтика), по ложке икры, пирог из дичи, фазан, шампанское, бургундское. Хозяин ложи не поскупился. И он довольно искусно флиртовал со Сьюзен.

Антракт кончился, гости двинулись назад в ложу. Кейт перехватила Сьюзен.

— Зачем торопиться? Выпьем еще. Я ведь знаю, что вам скучно.

Перед Кейт Сьюзен не притворялась, будто любит серьезную музыку, Когда не было причин лгать, она не лгала, и эта черта в ней очень нравилась Кейт.

Они остались в аванложе совсем одни. И одной из них, а может быть, и обеим, могла прийти в голову мысль, как приятно было бы сидеть в ложе вдвоем с любимым, зная, что рядом, всего в двух шагах, есть такое безопасное и уютное убежище.

Сьюзен, всегда в этом смысле очень воздержанная, сказала, что пить больше не хочет, и Кейт, налив себе виски, спросила:

— Как поживает Лоузби?

— Прекрасно. Мистер, как правило, поживает прекрасно, вы же знаете, — сказала Сьюзен небрежно и спокойно.

Но Кейт уже давно перестала ей удивляться. Совсем недавно она была готова ради него на все… или Кейт тогда ошибалась? А может быть, добившись своего, Сьюзен просто сбросила с себя все это, как надоевшее пальто?

Кейт прямо перешла к сути. Она хорошо знала Сьюзен и понимала, что деликатность совершенно не нужна. Следовало идти напролом.

— Вероятно, вы знаете, что в смысле этого убийства ему ничего не грозит. Они верят его алиби.

— Очень мило с их стороны, — улыбнулась Сьюзен.

— Ну, во всяком случае, ему ничего не грозит. Разве что выяснится, что он действовал через сообщника. Сам он там быть не мог.

Сьюзен явно ничего нового не услышала.

— Откуда вы знаете? — спросила она, хотя прекрасно догадывалась, и взглянула на Кейт с сестринским сочувствием, хотя и была много ее моложе. Собственно говоря, она не сомневалась, что Кейт сошлась с Хамфри, задолго до того, как это произошло. Она продолжала:

— Вы, конечно, знаете всю историю.

— Во всяком случае, часть. Но как бы то ни было, с ним они кончили. А вот вы…

— Что я?

— Они все еще стараются узнать, где вы были в ту ночь.

— Я же им сказала, милая Кейт. Всю правду. — Сьюзен смотрела на нее открыто, искренне, с легкой обидой.

— Вы им наговорили слишком много. Так и не запомнили, что одно оправдание лучше трех. Сколько раз я вам это втолковывала?

Теперь лицо Сьюзен выражало раскаяние.

— Но ведь вы же понимаете? Я старалась выгородить Мистера. Вы бы на моем месте поступили точно так же. И любая женщина тоже.

— Довольно неудачно старались! — Преображение Сьюзен в маленькую виноватую девочку Кейт совершенно не тронуло. — Вам еще ни разу не удалось придумать сколько-нибудь убедительную ложь. Где вы были в ту ночь?

— Так, болталась. Не знала, куда себя девать.

— Расскажите это какому-нибудь милому старичку! — Кейт разбирали смех, досада, злость. — Где вы были в ту ночь?

Глядя ей прямо в лицо с видом оскорбленной невинности, Сьюзен предложила несколько разных ответов, подкрепляя каждый реалистическими подробностями. Вечер был очень жаркий. А пойти куда-нибудь ей было не с кем. Сидеть дома одной не хотелось. Она ушла и долго гуляла. Ах нет, она заглянула кое к кому из знакомых: а вдруг они окажутся дома. Нет, она искала кого-нибудь, кто сводил бы ее в кино. Или в игорный дом. Иногда на нее находит азарт, сказала она со всей честностью, точно на исповеди.

Кейт ответила, что не верит ни одному ее слову, и уж тем более если они сказаны со всей честностью, точно на исповеди. Наконец ей удалось добиться версии, более или менее похожей на правду. Сьюзен пыталась выследить Лоузби.

— Он ведь в некоторых отношениях последний подонок, вы же знаете. И я решила, что пора поговорить начистоту.

И (как Хамфри в следующий понедельник) она позвонила в его штаб в Германию. Ей сказали то же самое, что потом ему: Лоузби получил отпуск в связи с болезнью бабушки. Где его можно найти? Эйлстоунская площадь, дом семьдесят два. Но если он остановился у бабушки и не позвонил ей, значит, вечером у него свидание с кем-то еще. Сколько раз прежде он отправлялся на свидание с ней самой после того, как его бабушка ложилась спать. Теперь она поймает его с поличным! Долгие часы ожидания около дома. Но он так и не появился.

Наконец она решила, что допустила какой-то просчет, и утром начала обзванивать лондонских друзей Лоузби. Позвонила Дугласу Гимсону. И Дуглас сказал, чтобы она не тревожилась: он обеспечил Лоузби ночлегом на две прошлые ночи.

— Обеспечил ночлегом! Можно, конечно, назвать это и так. — Веселый смешок, бесстыжий, как у самого Лоузби.

Потом, часа в два в понедельник, Лоузби позвонил ей домой и сказал, что леди Эшбрук убили, что он попал в затруднительное положение. В тот же день они сочинили и разучили свою историю.

Это признание Сьюзен Кейт сочла правдоподобным. Конечно, кое-что опущено, а кое-что тактично приукрашено. Оставалось неясным, как она тогда рассчитывала воздействовать на Лоузби, какими козырями располагала. Он же на ней все-таки женился. Конечно, могли сыграть роль деньги Тома Теркилла: было бы глупо считать, будто Лоузби чужд корысти. Однако, подумала Кейт, ему, возможно, пришлось убедиться, что Сьюзен не просто бессовестная любительница вранья, но еще обладает сильным и беспощадным характером. Не исключено, что при своем безволии он искал опору в чужой воле. Недаром же он сразу бросился к ней, едва оказался в трудном положении. В отличие от Брайерса и даже от Хамфри, который порой допускал такую возможность, Кейт сразу отбросила предположение, что Лоузби и Сьюзен были сообщниками.

Сьюзен почти убедила полицию постельными подробностями, думала Кейт. Была ли это наиболее реалистическая из ее романтических фантазий или она переложила красок? Полиции всяческие постельные истории давно должны были набить оскомину, хотя выслушать еще одну от такой хорошенькой девушки могло быть и приятно.

Теперь Кейт просто удовлетворяла собственное любопытство.

— Зачем вам понадобилось так все расписывать?

— Но ведь это вреда не принесло, правда?

И тебе удовольствие доставило, подумала Кейт.

— А когда-нибудь так бывало? Конечно, не в ту ночь.

— Не исключено. — Когда? — Щупики Кейт мгновенно насторожились.

— Ночью в воскресенье. На другой день.

— Но ведь в воскресенье вы с Лоузби не виделись. А только в понедельник. Вы же сами сказали.

— Ну да. Если по правде, в воскресенье я была не с Лоузби.

Кейт расхохоталась — она была удивлена, даже шокирована, но больше всего ей хотелось смеяться.

— Ох и стервочка! Хорошенько бы вас… — Однако любопытство взяло верх. — А с кем?

— Вы не догадываетесь? — мягко спросила Сьюзен.

— Это же мог быть любой мужчина в радиусе многих миль! — Кейт была отнюдь не так мягка.

— Ничего подобного. Это был Поль. Поль Мейсон, — сказала Сьюзен с полным сознанием своей правоты. — Он мне всегда нравился. Вы, наверное, замечали.

— Это я замечала и в отношении многих других! — Слова Кейт были гораздо более ядовитыми, чем ее ухмылка.

Сьюзен ответила кротко:

— Ну зачем вы так! Видите ли, я очень расстроилась из-за Лоузби. Он же последний подонок. Мне хотелось как-то утешиться. И я подумала, не попробовать ли с Полем. Конечно, он не из тех, кто спит со всеми направо и налево. Но сейчас он свободен. Эта Селия даже не пробовала его вернуть. Вообще-то она дура. Полю я не особенно нравлюсь, — добавила она, спокойно констатируя факт, — То есть если говорить не в узком смысле. Но в ту ночь все получилось неплохо. — Она продолжала с тайным удовлетворением: — Ему не очень понравилось быть в роли утешительного приза. Слишком уж он гордый. И бесится, если кто-то заглянет ему внутрь. Такого застегнутого на все пуговицы среди моих мужчин еще не попадалось. — Тут она усмехнулась с нахальным вызовом. — Но все-таки я, возможно, как-нибудь попробую взяться за него еще разок. Когда доходит до дела, он очень неплох. Срывается с узды. Даже увлекательно. Тогда он очень неплох.

Они на цыпочках вернулись в ложу. Кейт была довольна собой: возможно, сведения о том, где была Сьюзен в ту ночь, сами по себе большого значения не имели (она не представляла, что извлечет из них Хамфри), но прояснить картину не мешало. Кейт решила, что потратила время не зря. И то же сказал Хамфри, когда на следующее утро по дороге в больницу она оторвала его от завтрака.

— Отличная работа, девочка. Не люблю неподвязанных концов. — Он усмехнулся, словно бы вновь почувствовав себя в прежней служебной колее, и поцеловал ее дружески, но не только дружески.

— Времени нет, — сказала она. Кое-что она для него сделала. А теперь его очередь. Ей хотелось бы устроить званый обед тут, у него дома.

Она нащупывала систему поведения на будущее. Ведь хорошо — собрать людей и ничего не объяснять?

— Очень хорошо. — Хамфри был тронут. Она строила планы ради него, и он, как обычно, заразился ее настроением. — В первый удобный тебе вечер. Во всяком случае, миссис Бербридж всегда тебя любила.

— А кого мы позовем?

— На следующей неделе прилетает Алек Лурия. Может быть, Селию? Жаль, что она совсем исчезла.

Хамфри подумал, что будет забавно наблюдать Лурию в процессе поисков очередной жены.

— Собственно говоря, в голову мне это пришло, — продолжала Кейт, радуясь своей идее, — потому что я встретила вчера на улице Ральфа Перримена. Надо пригласить его с женой. Мы ведь обедали у них, помнишь?

— А! — К ее удивлению, лицо Хамфри не то чтобы омрачилось, но вдруг утратило всякое выражение.

Решив, что она угадала причину, Кейт нежно и весело выбранила его:

— Послушай, милый, неужто тебя все-таки тревожит, что мне интересно иногда поговорить с ним? Не думаешь же ты, что мне нужен кто-то другой? Ну как я еще могу доказать свою верность?

Она заставила его привычно улыбнуться.

— Так как же? — спросила она с некоторым вызовом.

Он растерялся.

— Ну, приглашай их, если считаешь нужным. Я как-нибудь с собой справлюсь. — Он сказал это ровным голосом, без обычной нежности.

Она расстроилась. До сих пор они не ссорились. Даже когда они в чем-то не соглашались, он был терпимее и умел добраться до причины лучше, чем она. Хотя раза два ей приходилось видеть его в сумрачном настроении, она умела понять, в чем дело, и бывала рада уступить. Но теперь это казалось ей настолько неоправданным, что она решила настоять на своем.

Хамфри и Фрэнк Брайерс сидели вдвоем в кабинете по убийству. Хамфри пересказал не только суть разговора в опере, но и все сообщенные Кейт подробности, какие мог припомнить. Брайерс слушал с обычным вниманием.

— Пожалуй, это уже больше похоже на правду, — сказал он и добавил, вновь становясь энергичным полицейским: — Ваша Кейт умеет допрашивать куда лучше вас, мой мальчик. Вы слишком уж джентльмен, вот в чем ваша слабость.

На этот раз Хамфри не выдержал: да он же провел допросов куда больше, чем Брайерс, и некоторые останутся засекреченными еще тридцать лет! Брайерс улыбнулся самой дружеской своей улыбкой.

— Не спорю, в тамошних ваших тонкостях вы, может быть, и сильны. Но с этим Мейсоном вы ведь не справились. А Кейт расколола бы его в одну минуту. Про воскресную ночь она узнала правду, я не сомневаюсь. А вот узнала ли она правду еще о чем-нибудь… — Он помолчал. — Но если узнала, то мы почти у цели. Вы понимаете, про что я говорю?

— Думаю, что да.

— Другого ничего быть не может, — сказал Брайерс и, не дождавшись от Хамфри ответа, добавил: — Конечно, не исключено, что эта проклятая девчонка опять нас путает. Но, во всяком случае, имеет смысл вызвать ее сюда. Раз в запасе есть кое-какие козыри.

Сьюзен вызвали (пригласили, как они выразились) в полицейский участок. И не на один допрос, а на два. Вел их сам Брайерс, посадив с собой Леонарда Бейла. Они решили, что достаточно высокие чины могут произвести на нее впечатление. Впрочем, Кейт могла бы объяснить им, что для Сьюзен все мужчины одинаковы независимо от возраста и любых других различий.

Первый допрос длился несколько часов, главным образом из-за того, что Сьюзен говорила чрезвычайно охотно. Слова текли у нее с языка без запинки и словно бы совсем бездумно — ни с чем подобным Брайерсу сталкиваться еще не приходилось. Она держалась очень мило и всячески старалась помочь, сухо заметил Брайерс, когда позже рассказывал Хамфри про этот допрос. Она не жаловалась, что ее так долго задерживают, она не пожелала, чтобы присутствовал ее адвокат.

Конечно, адвокат был ей ни к чему, сказал Брайерс, ведь она способна в любой момент сочинить что-нибудь новое. Не моргнув и глазом она сообщила, что в прежних своих показаниях, по-видимому, спутала даты. Нет, она не провела эту ночь с лордом Лоузби, ее нынешним мужем. И вполне возможно, что ее действительно могли видеть в проходном дворе. Собственно говоря, она, пожалуй, и в самом деле была там. Зачем? А там живет один ее приятель, бывший ее любовник, и он часто предоставлял ей свою квартиру на субботу и воскресенье. Иногда она бывала там с Лоузби. Разумеется, приводить мужчину домой, на Итонскую площадь, не слишком удобно. Она обязана была думать о положении отца. И там всегда толкутся репортеры. Вот почему эта квартира иногда очень ее выручала. О да, она и потом ею пользовалась, то есть до свадьбы. Почему она ждала во дворе? Думала, что бывший любовник, возможно, вернется домой. Они не виделись довольно давно. И она вдруг по нему соскучилась. На вопрос, часто ли она возобновляет отношения с бывшими любовниками, она с невинным удивлением ответила: «Конечно!» Она почти всегда сохраняет с ними дружбу. Ей нравится любовь на дружеской основе. И когда все позади, бывает очень приятно снова побыть вместе.

Перед вторым допросом оперативники навели справки. Выяснилось, что про квартиру она сказала полную правду. Не в первый раз она неожиданно вплетала правду в сплошную ложь. Как уже говорил Брайерс, это отнюдь не облегчало им работу. Хозяин квартиры был установлен — богатый молодой бездельник, который иногда играл в оркестре. Да, он часто предоставлял квартиру в распоряжение Сьюзен.

Да, два-три года назад она была его любовницей. Да, иногда они и теперь встречаются. Нет, в ту субботу его в Лондоне не было, но Сьюзен иногда приходила, не договорившись, в расчете, что он случайно окажется дома.

Они отложили второй допрос на неделю. А тогда Брайерс без предисловий прямо перешел в нападение:

— Мы не верим, что в тот вечер вы ждали Энгуса. Мы знаем, что вы думали увидеться с лордом Лоузби.

— Вовсе нет. Если хотите знать, у нас с ним вышло небольшое недоразумение...

Она произнесла это чопорное слово со всей скромностью. (Кейт, хорошо знакомая с настоящим ее лексиконом, насмешливо фыркнула бы.)

— Мы знаем, что вы его разыскивали. Вы звонили к нему в штаб и решили, что он, возможно, у бабушки. Вот так. И довольно сочинять истории.

Она поглядела на него невинными глазами.

— Пожалуй, я бессознательно не исключала, что могу с ним случайно встретиться. Почти бессознательно. Ведь хорошо было бы помириться. Ну, вы представляете, как это бывает.

— Не уверен. Мы, кроме того, знаем, где вы провели следующую ночь.

— Правда? — Она скромно опустила глаза. — Мне так нужно было поговорить с каким-нибудь другом. Уж это-то вы можете понять. Я совсем измучилась из-за Лоузби. Боялась, что он меня разлюбил. И хотела поговорить об этом с кем-то, кто выслушал бы меня сочувственно.

— Поговорить?

— Да, поговорить, — повторила она твердо.

Брайерс хотел было добиться более прямого ответа, но передумал. Он знал правду. Она знала, что он знает. И достаточно. Они с Бейлом обрушили на нее град вопросов. Конечно, она заходила в дом леди Эшбрук в тот вечер? Столько времени в проходном дворе — конечно, она заходила в дом? Чтобы справиться о Лоузби, так?

Все эти вопросы ей уже задавались по нескольку раз во время прошлых допросов. И ничего нового они не выяснили. Конкретные факты, которые они ей предъявили, должны были бы ее сбить. Но на этот раз она не стала придумывать очередную историю, а говорила очень мало. Сказала просто, что в дом не входила. И готова была повторять это без конца. Сбить ее не удавалось. Брайерс был склонен поверить, что сбивать ее, собственно, не с чего — так, впрочем, он думал уже с тех пор, как получил сведения от Кейт.

При любом допросе, как могли бы они ей объяснить — как мог бы объяснить ей и Хамфри, — разумнее всего говорить как можно меньше. Это относится и к самым опытным, к самым искушенным людям. До сих пор ее ответы вполне подошли бы в качестве примеров для руководства, как вести себя на допросах. Но затем она снова принялась болтать.

Брайерс уже собирался кончить, не рассчитывая узнать от нее что-нибудь еще. Он с самого начала ничего особенного не ожидал и в целом был скорее доволен. Чтобы поставить какую-то точку, он в заключение спросил, где и как они живут с мужем. Спросил он это без особого интереса, поскольку им все было уже известно из допросов Лоузби. Его секретно прикомандировали к министерству обороны. Они сняли удобный дом на Рэднор-Уок, довольно близко от этого полицейского участка. Жить так на его жалованье они не могли бы, и он деловито и откровенно сообщил, что Том Теркилл выплачивает им ежемесячное содержание.

И теперь Брайерс сказал без всякой задней мысли, даже добродушно:

— Вы недурно устроились, а? Приятно иметь богатого отца, не правда ли?

Сьюзен не поскупилась на выражения дочерней привязанности и благодарности.

— Ах, папочка для меня никогда ничего не жалел. Как я себя помню, он исполнял все мои желания! — Она добавила рассудительно, даже с упреком: — Боюсь, это не всегда шло мне на пользу.

— Возможно, возможно. — В Бейле была сильна отцовская жилка.

— Он всегда говорил, что будет заботиться обо мне и когда я выйду замуж. Он очень хотел, чтобы я вышла замуж. По-моему, он за меня боялся. И внушал мне, что не важно, будет ли мой муж богат или нет, лишь бы я была счастлива. У нас самих денег достаточно. Конечно, папочка не хотел, чтобы на мне женились из-за денег. Он надеялся, что я выберу порядочного человека.

— Вполне естественно. — Лоузби его, в общем-то, устроил. Он знал, что Лоузби жил довольно широко. Но считал, что Лоузби принесет приданое иного рода. Это его собственные слова. Не знаю, рассчитывал ли он, что у Лоузби будет какой-то свой доход. — Она продолжала болтать. — А оказалось, что есть. Как правило, одеваюсь я не за счет папочки. На это мне дает деньги Лоузби. Когда получает что-нибудь от контролера.

Бейлу уже приходилось слышать это слово. Резко, для него почти грубо, он перебил ее:

— Что вы сказали?

— Ничего. Сама не знаю. Так, болтаю чепуху.

— Вы говорили о контролере. Нас это интересует, — сказал Брайерс вновь с большим нажимом. — Очень интересует. Мы довольно много знаем об этой операции, так что договаривайте. Кто такой контролер?

Она взяла себя в руки почти мгновенно и сказала небрежно, с безмятежной улыбкой:

— Просто семейная шутка. Когда деньги словно с неба падают. По-моему, началось это еще со старой леди Эшбрук. Лоузби называл ее так в тех случаях, когда она вдруг дарила ему деньги, и больше, чем он ожидал.

— Вы это сейчас выдумали.

— Мне очень жаль. Выслушивать подобное не слишком приятно, не правда ли?

— Кто такой контролер?

— Понятия не имею.

Тон Брайерса стал злым.

— Вы способны хоть раз сказать правду?

— Я и сейчас говорю правду.

— Вы говорите, — вступил Бейл более мягко, — что ваш муж иногда откуда-то получает деньги. Но откуда, вам неизвестно. И в таких случаях вы употребляете слово «контролер», верно? И вам хотелось бы, чтобы мы этому поверили.

— Вот именно.

— Конечно, вы знаете, кто он, — сказал Брайерс, — Или, во всяком случае, догадываетесь.

— Просто удивляюсь, и только, — ответила она, глядя на него ясными глазами.

— Вы утверждаете, что и ваш муж не знает?

— Ну, и он удивляется. Каким-то образом это, конечно, устроила старуха. Но точно он ничего не знает.

— Если вы этому верите, то чему угодно поверите! А вы далеко не дура. Ваш муж получает большие суммы.

— Не очень большие, — кротко поправила Сьюзен.

— Он получает денежные суммы, и вы представления не имеете, откуда они берутся?

Она поглядела на него с оскорбленным видом.

— По-моему, жене не следует вмешиваться в финансовые дела мужа, По-моему, жене это не пристало.

Она доконала их обоих. Брайерс стал еще злее, Бейл — холоднее. Допрос затянулся. С полной невозмутимостью и выдержкой она плела новые кружева объяснений, но главной позиции не сдавала. Она точно не знает, кто такой контролер и откуда поступают деньги. Лоузби тоже не знает. Да, у них есть свои предположения. Они часто это обсуждали. Семейная тайна — и с их точки зрения довольно приятная. В конце концов Брайерс сказал, что на сегодня достаточно.

Когда сотрудница проводила Сьюзен — у Брайерса на это вежливости уже не хватило, — он посмотрел на Бейла и вскрыл новую пачку сигарет.

— Черт! — сказал он. — Легче вырвать десять зубов!

— Да уж, — коротко ответил Бейл.

— Она считает, что жене не пристало интересоваться финансовыми делами мужа. Господи помилуй! По ее мнению, жене пристало только прыгать из одной постели в другую!

Бейл, в жизни которого было больше женщин, чем в жизни его начальника, смотрел на вещи более снисходительно.

— Интересно, что из нее со временем выйдет, — заметил он.

— Нет, вы когда-нибудь видели такую лгунью? И ведь даже без всякой реальной цели, насколько я могу судить. Из одного эстетического удовольствия, черт бы ее побрал!

Мало-помалу Брайерс остыл.

— Вот что любопытно, — произнес он задумчиво. — Если бы она не перекладывала красок, если бы придерживалась сути без лишних завитушек, вы бы чему-нибудь поверили?

— Не знаю.

— И я не знаю, — сказал Брайерс.

Бейл задумался.

— Но если эта парочка не знает точно, кто такой контролер, то выходит, что они чисты? Разве что нынешняя наша версия неверна с начала до конца. Правильно?

— Правильно. Эта шлюшка слишком пережала. Если они не знают — вы способны этому поверить? — то она могла бы сказать нам всю неприкрашенную правду, и мы бы их обоих погладили по головке, хотя уж этого они меньше всего заслуживают.

Затем, мгновенно перейдя к делу, он распорядился, чтобы Бейл послал двух человек еще раз допросить Лоузби. Немедленно, прежде чем эта парочка успеет посовещаться. Если они действительно сообщники, то говорить по телефону не станут. Что вполне разумно, добавил Брайерс с жесткой гримасой.

После короткого инструктажа Флэмсон с оперативником из отдела по борьбе с мошенничеством отправились на Уайтхолл перехватить Лоузби, когда он выйдет из своего учреждения. Все было сделано очень тихо и тактично — просто трое знакомых случайно встретились на улице в промозглый ноябрьский вечер. Лоузби гостеприимно пригласил их в один из своих клубов на Пелл-Мелл.

Брайерс и Бейл ждали в участке, где к ним теперь присоединился Шинглер. Ни он, ни Бейл еще ни разу не видели Брайерса таким усталым. Он почти все время молчал, не вмешиваясь в их разговор. Бейл послал за бутербродами и за еще одной бутылкой виски. Они с Шинглером ели, а Брайерс курил и выпил несколько рюмок. Флэмсон с оперативником вернулись только через два с половиной часа. Не успели они войти, как Брайерс спросил:

— Ну?

Оперативник по фамилии Стин был чином старше Флэмсона и, главное, лучше умел облекать мысли в слова, а потому говорил в основном он.

— По-моему, все в порядке. Похоже, что вы правы.

Показания Сьюзен в основном подтверждались. Лоузби держался с обычной непринужденностью. Он вовсе не скрывал, что получал денежные подарки — да, банкноты в подарок. Никто его прежде просто и прямо о них не упрашивал, иначе он тоже ответил бы просто и прямо. Пока была жива леди Эшбрук, такие же подарки он получал от нее. Ему кажется, он упоминал, что получал от нее небольшую помощь. И был склонен думать, что этот посмертный подарок она приготовила для него вместо того, чтобы завещать ему какую-то сумму.

— Готов поставить что угодно, он все знал, — сказал Стин. — Но признается разве что под пыткой.

Да, деньги действительно были в фунтовых банкнотах и поступали из неизвестного источника. И вот тут они перешли к контролеру. Существует ли такое лицо? Лоузби был склонен думать, что существует.

— Склонен думать, сукин сын! — сказал Флэмсон. — Знает он, и все тут.

— Я склонен думать, — передразнил Стин весело, как человек, отлично справившийся с порученным ему заданием, — что он знает, кто это. Сам он прямо ни в чем не участвовал. Это только испортило бы дело. Но он знает, кто проворачивал операции здесь. Скорее всего в суде он этого доказать не смог бы. Но в любом случае в суд он обращаться не станет.

Стин отпил виски.

— Он, правда, дал понять, что был предупрежден кем-то, кого не хочет называть или не может вспомнить. Кем-то, кто знал, что в определенный срок какие-то деньги будут присланы. Кем-то, кому леди Эшбрук доверяла в денежных делах. Вот все, что мы сумели выжать из капитана Лоузби. Но похоже на вашего человека.

— Все подходит, — сказал Шинглер.

— Не вижу никого другого, — согласился Бейл.

Брайерс встрепенулся, вновь преисполняясь энергией, словно ему сделали переливание крови. — Господи боже ты мой, — воскликнул он, — какие мы все были идиоты! Надо было сразу сообразить, как только проклюнулись эти деньги. Нельзя сказать, что мы особенно блеснули, верно?

— Нельзя же все время блистать.

Это сказал Шинглер — возможно, стараясь угодить начальству.

— Не знаю, как вы, ребята, а я все еще не вижу причины. Почему он это сделал? Готового ответа мне не нужно. — Он высился над столом, хотя в росте уступал почти всем остальным. — Ладно, забудем, — перебил он сам себя. — Получилось! Хоть мы и не заслуживаем этого, но получилось!

За пределами их зачарованного круга Стин заметил:

— Я скажу одно: доказать это вам будет ох как трудно.

— Согласен, — сказал Бейл.

— Не исключено, — сказал Флэмсон.

Они расслабились. Бутылка пошла по кругу. Брайерс больше пить не стал, но он заражал остальных энергией.

— Докажем, — сказал он. — Самое трудное позади. Конечно, докажем.

На следующее утро Брайерс вошел в гостиную Хамфри и с неожиданной церемонностью осведомился о его здоровье. Хамфри, улыбаясь, потому что это было совершенно не в духе их отношений, ответил, что оно не хуже и не лучше, чем обычно. Брайерс улыбнулся в ответ как человек, которого поймали на глупой напыщенности, и сказал:

— У меня есть что вам сообщить.

— Важное?

— Смотря для кого. Вам, я думаю, будет интересно. Но ничего для вас неожиданного.

— Значит, вы уверены?

— Давайте я вам расскажу.

По неистребимой старой привычке Хамфри предложил пойти погулять. Он чувствовал себя спокойнее, выслушивая секретные сообщения на открытом воздухе. Было ветреное осеннее утро. Атлантическая погода — сильный западный ветер. И пока они шли в сторону Пимлико, его порывы заглушали слова, относили их в сторону. В более скептическом настроении Хамфри мог бы подумать, что избыточные меры безопасности причиняют иногда много неудобств и приносят мало пользы.

— Все подбирается одно к одному, — говорил Брайерс.

— Что подбирается? — крикнул в ответ Хамфри.

— Все то, о чем я вам говорил, и кое-что сверх того. — В наступившем затишье он сказал негромко и категорично: — Конечно, доктор. — И добавил: — Ведь вы пришли к тому же, верно?

— Я знал, что вы движетесь в этом направлении.

— А у вас есть сомнения?

— Трудно поверить.

— Почему?

— Но что его толкнуло?

— Возможно, со временем узнаем.

Настороженность иногда заставляет верить всему, а иногда — не верить ничему. Умозрительные заключения — зыбкая опора. Фрэнк Брайерс перечислял аргументы, приводя ситуацию в плоскость логики и здравого смысла. С обычной для него прозрачной ясностью он резюмировал все, что им было теперь известно о действиях О'Брайена.

— Учтите, — сказал Брайерс, взращенный в самых темных протестантских предрассудках, — этот чертов папист из всей операции для себя ничего не извлекал. Но хитрый же был, сукин сын! До чего красиво: видные члены общества с полным доверием полагаются друг на друга. Лишь бы оттягать грош у налогового управления. — Он продолжал уже спокойно и даже благодушно: — Проделать все это можно было только на доверии. О'Брайен умел заглядывать вперед. Когда они с леди Эшбрук состарились, им понадобился посредник. На Лоузби она, по-видимому, не согласилась. Либо хотела полностью его оградить, либо считала слишком легкомысленным. Но у нее был человек, на которого она полагалась в других своих денежных махинациях. Ее доктор, Перримен. Он ведь уже сбывал ее фунтовые бумажки. Вы же помните. Она знала, что он тоже недолюбливает платить налоги. Она знала, что он умеет молчать. Из всех, кто ее окружал, только с ним она говорила о деньгах.

— Вот это наиболее веское из ваших доказательств.

— Нам следовало сделать из этого выводы еще тогда! Но когда мы докопались до О'Брайена и контролера, все встало на свои места, — продолжал Брайерс. — Нам известно, что по крайней мере один раз он встречался с О'Брайеном. Когда старик еще приезжал в Лондон. Доктор выполнил одно его поручение.

Они шли по Белгрейв-Роуд в сторону Темзы. Разговор на время оборвался: ветер гремел, свистел, хлопал, вершины деревьев качались, сгибались, сбрасывали последние листья. Брайерс приводил свои доводы в систему. Хамфри думал, что сейчас особенно важно сохранять беспристрастное суждение.

— Да, — сказал Брайерс, — мы не знаем, почему он это сделал. Но все остальное вполне согласуется между собой. У него был доступ в дом — более свободный, чем у остальных. Он незаурядный человек, вы сами это говорили. Есть старое доброе правило — помните, мы с вами его уже вспоминали: в такого рода делах ищи незаурядность. Он все время сохранял редкостное хладнокровие. Вы меньше меня знаете уголовных преступников. Когда мы с ним говорили, он сохранял хладнокровие, как ни один преступник из тех, кого мне доводилось видеть.

Теперь они шли по набережной в сторону Милбэнка, и ветер бил и толкал их в спину. Брайерс сказал дружески, почти просительно:

— Ну, не упирайтесь, Хамфри. Признайте, что мы докопались до сути. Это же так.

— Не буду спорить, — сказал Хамфри тоже дружески, но неопределенно. Потом Хамфри добавил так, словно они вновь работали над одним делом: — Но веских улик ведь нет?

— Если мы не сумеем сломить его.

— А вы сумеете?

Но Брайерс сказал, что на это Хамфри может ответить не хуже его самого, а может быть, и лучше.

Не успел Хамфри вернуться домой после этой прогулки по набережной, как затрещал телефон. Звонил Брайерс. Он говорил осторожно, намеками, но смысл был ясен. Никому не передавать то, что он сказал. Положение критическое. Ни в коем случае ничего никому не говорить. Без всяких исключений.

Хамфри почувствовал раздражение. Неужели Брайерс думает, что прожитая жизнь ничему его не научила? Но еще больше он был раздражен, а вернее, обижен потому, что это было недвусмысленное предупреждение ничего не говорить Кейт. Когда он был у них в гостях, Брайерс прямо сказал, что у него нет секретов от жены. Стоит ли за этим предупреждением просто профессиональная недоверчивость? Хамфри и сердился и испытывал тягостную раздвоенность. Его поставили в ложное положение, а ради чего? В Кейт он уверен, как в самом себе. Следовательно, у него по отношению к ней есть определенные обязательства, И он мучился из-за того, что его обязательства противоречат друг другу.

А Кейт тем временем, приглашая гостей на задуманный обед, тревожилась из-за Хамфри. Радость не заглушала подозрений и только делала ее более чуткой. Она еще не дошла до того, чтобы жалеть себя, но теперь по вечерам, оставаясь одна, ловила себя на трезво-ядовитой мысли, что ей всегда не везло в жизни. Вот и опять, когда она как будто нашла счастье с Хамфри, верить этому ей не следует. Что-то случилось. Но что?

Она думала, что хорошо его понимает, но после того, как он с такой неохотой позволил, чтобы она устроила для него обед, они почти не виделись. Она искала и не находила объяснения. Неужели он уже охладевает к ней? Раза два она почти отгадала правду, но отмахнулась от нее. Она вспомнила, как совсем недавно, лежа рядом с ним, счастливая, сказала с полным убеждением: «Любовь не бывает без доверия, правда?» Хамфри, тоже счастливый, ответил с насмешливой любящей улыбкой: «Еще как бывает! Например, мне пришлось так любить. Но ничего хорошего сказать о такой любви не могу. Ну, нам она, слава богу, не нужна. Нам повезло. Очень повезло, спасибо тебе».

И вот теперь она чем-то все испортила. И зачем только ей вздумалось устраивать этот обед? Но ведь мысль казалась такой удачной! Она рассчитывала просто, как нечто само собой разумеющееся, показать, что принадлежит ему, что они теперь вместе. Но она не могла и не хотела винить себя. Собственно говоря, любовь не лишила ее бойцовского духа, и она винила Хамфри. Не все время, не в самые тревожные минуты, но все-таки довольно часто она думала, что он ведет себя, как ребенок. Да, это он виноват.

Тем не менее, когда наступил назначенный день, она встретила его со страхом. Она буквально вынудила себя отправиться к Хамфри пораньше. Но, к большому ее облегчению, он встретил ее в столовой нежный и как будто вполне спокойный. Он сосредоточенно понюхал бутылку с вином.

— Кроме нас, тут, конечно, никто не обратит внимания, что он пьет, — сказал он, словно обед был самый обычный, — по почему бы нам не угостить себя?

Они поднялись в гостиную. Первым приехал Лурия, за ним Перримены и Селия. Кейт стало еще легче на душе: Хамфри превратился в радушного хозяина и держался естественно и приветливо. Что бы там ни было, никто из них ни о чем не догадается. И она сама, если бы не знала твердо, наверное, ничего не заподозрила бы… хотя нет, она же воспринимает мельчайшие оттенки его настроения. Пожалуй, ей не стоило так удивляться… или чувствовать такое облегчение. Она ведь не была с ним знакома в те дни, когда он постоянно подчинялся строжайшей самодисциплине. Тогда значение имела только цель, а чувства в счет не шли. И о выражении их речи быть не могло. Занимаясь другими людьми, приходится поступаться собственной личностью. И Хамфри хорошо напрактиковался в умении подавлять себя.

Во время обеда Кейт, хотя и не забыла про свои тревоги, все равно наслаждалась тем, что сидит во главе стола напротив Хамфри. Они впервые пригласили гостей на обед, а простые радости доставляли ей не меньше удовольствия, чем самым простеньким женщинам. Ведь всеми приготовлениями занималась она. Заботливо следя за Хамфри, она заметила, что он пьет больше обычного, но не сомневалась, что власти над собой он не потеряет. Атмосфера за столом была гораздо более непринужденной, чем на другом званом обеде, который ей вдруг вспомнился, — у Тома Теркилла три месяца назад. Но при этом воспоминании обруч тревога, сжимавший ей виски, стал туже.

Хамфри не терял ясности головы и с привычным умением занимал гостей. С Ральфом Перрименом он вернулся к разговору, который они вели дома у Перрименов, — стоит или нет посвящать жизнь тому, чтобы сделать карьеру. Хамфри сказал, что с тех пор не раз прикидывал, сколько людей предпочитает не напрягаться, не принимать участия в гонках.

— Вероятно, больше, чем мы думаем. — Ответ Перримена был утешительным в своей безапелляционности.

— Очень многие люди способны обходиться малым, — вмешался Лурия, — если они умеют принимать действительность такой, какова она есть.

— И очень хорошо! — сказала Кейт, невольно бросив на Хамфри полный счастья взгляд, который не остался незамеченным.

— Как я уже спрашивал вас: сколько усилий следует тратить, если тебе не дано совершить что-то по-настоящему важное? — Перримен снова говорил с неколебимой уверенностью. — Почти все мы способны на небольшие свершения, не так ли? Но многие ли способны на великие свершения? А если это нам не дано, то какой смысл мучить себя бесплодными попытками? Каждый из нас, сидящих сейчас за этим столом, мог бы достигнуть чего-то, если бы посвятил этому жизнь. И был бы забыт через десять лет.

— Любой человек, когда-либо живший на земле, будет со временем забыт, — сказал Лурия.

— Нет, послушайте, профессор Лурия! Вы знаменитость в своей области. Мы все это знаем. И среди присутствующих вы один такой. Но вы же не Фрейд, верно? Вы же не Маркс? И когда вы оглядываетесь назад, кажется ли вам, что оно того стоило?

Никто из них не слышал, чтобы с Алеком Лурией разговаривали подобным образом. Сам он принял это с величественным спокойствием.

— Ни один человек в здравом уме не считает, будто он сделал много, — сказал Лурия. — Просто делаешь то, что можешь на своем месте и в свое время. В этом смысле я с вами согласен, доктор. Но я не считаю это достаточным оправданием для ухода в расслабленную пассивность.

Несколько минут спустя Хамфри перевел разговор на другую тему. Алек Лурия предпочел заняться Селией, сидевшей напротив него. Она почти все время молчала, и было невозможно догадаться, как она ко всему этому относится, — за исключением того, что ей приятны общество и, пожалуй, подумала Кейт с мягкой насмешкой, ухаживания Лурии.

Тем, у кого не было причин для тревоги, вечер, вероятно, представлялся совершенно безмятежным. Возможно, они заметили, как Хамфри один раз вполне сознательно, хотя и без подчеркивания, показал, что отношения его с Кейт серьезны и что он ее любит. Для большинства это не было новостью. Всего несколько часов назад Лурия, взорвавшись хохотом, весело сказал Хамфри, что ему много раз случалось ошибаться, но никогда он не был так рад своей ошибке. Только для Элис Перримен это как будто явилось новостью. И приняла она ее неодобрительно и с сожалением. Но в остальном обошлось без неприятных моментов или споров.

За столом они оставались долго — Хамфри нашел еще одну бутылку кларета. Потом они поднялись в гостиную и по английскому обычаю продолжали пить. Около половины двенадцатого Алек Лурия спросил у Селии, не разрешит ли она отвезти ее домой, и тогда же попрощались Перримены.

Хамфри проводил их вниз. Кейт услышала, как захлопнулась входная дверь. Он вернулся в гостиную, выпил еще, сел рядом с ней на диване и после некоторого молчания произнес:

— Теперь ты, наверное, поняла.

— Не знаю.

— Я имею в виду — то, о чем я не мог тебе сказать.

— И напрасно. Что бы это ни было.

Он сжал ее руку.

— Я обещал никому ничего не говорить. Даже тебе.

— По-моему, ты мог бы мне больше доверять. — Она нахмурилась обиженно и сердито.

— Конечно, я доверяю тебе во всем. Но я был связан. Ты же знаешь, что я тебе доверяю. Ну, послушай! Как тебе известно, нравственные дилеммы не слишком по моей части. Но я не видел выхода.

— Так уж трудно было? Это нехорошо с твоей стороны. Расскажи мне сейчас.

— По-моему, ты и так понимаешь, — Ему все-таки и теперь было нелегко решиться.

— Я уже сказала, что не знаю.

— Ну хорошо. — Голос у него стал жестким. — Они практически уверены, что установили, кто это сделал.

— Кто же?

— Ну, Перримен, конечно, — сказал он с легким нетерпением. — Отчего, по-твоему, мне не хотелось, чтобы ты его приглашала? Когда ты об этом заговорила, я уже не сомневался, к какому выводу они пришли. Но прямо мне еще ничего не сказали.

— Не могу поверить! — воскликнула она. — Не могу!

— Боюсь, тебе придется поверить. У них нет никаких сомнений. — Хамфри говорил теперь свободнее, нежнее. Да, он и сам не мог поверить. Конечно, он иногда ревновал ее к Перримену, пока между ними еще не было ясности. Да, он не исключал, что может подозревать его. Именно из-за этого. Но как бы то ни было, его подозрения никакой роли не сыграли. Полиция установила все сама.

— Но как?

— Кроме него — некому. В этом они убеждены, если только не кто-нибудь вовсе неизвестный.

— Довольно серьезное «если»!

— Они так не думают.

— А ты? Ты?

Он некоторое время мялся, словно заика.

— Логически я другого ответа не нахожу. Хотя до конца все-таки не уверен.

— Но зачем это могло ему понадобиться? — снова вспылила Кейт.

— По-видимому, из-за денег. И относительно небольших.

Он коротко сообщил ей несколько фактов о тайном фонде леди Эшврук и о том, как она им распорядилась.

— И, по-твоему, это может служить доказательством?

— Не берусь судить, — ответил Хамфри. — Но я уже сказал, что логичного опровержения не нахожу.

— И что, по их мнению, Ральф Перримен извлек из этого? — Она сказала «по их», а не «по твоему», ограждая Хамфри от своих сомнений и горечи.

— Пока еще немного. Это происходило бы постепенно. Да и вся сумма в целом невелика. — Он добавил еще несколько фактов. Эшбруки были далеко не богаты. — Бог свидетель, — продолжал он сухо, — в расточительстве их упрекнуть никак нельзя. По мнению полиции, Перримен пока брал не больше, чем ему полагалось за посредничество. Если бы все пошло согласно плану, он мог бы прибрать к рукам еще несколько тысяч.

— И ты хочешь убедить меня… — их руки соприкасались, но она повернулась к нему с возмущением, — что он пошел на все это ради такой ничтожной суммы?

— Я видел, как люди делали и не такое ради совсем уж грошей.

— Ах, оставь свои воспоминания!

Она тут же попросила прощения. Она вся покраснела, глаза у нее сверкали, ее душил гнев. Однако вспылить на него, как на других, она не могла — разве для того, чтобы поддразнить его, но сейчас ей было не до того.

— Неужели ты действительно веришь, что этот человек — ты же его знаешь, и я его знаю — пошел на такое ради подобной мелочи!

— Возможно, мы его все-таки не знаем — ни ты, ни я.

— Так, значит, ты веришь?

— Предпочел бы не верить.

Кейт задумалась. Потом неожиданно деловым тоном сказала, что улики, по-видимому, очень слабые и доказать обвинение будет, наверное, нелегко. Хамфри ответил, что говорил Фрэнку Брайерсу то же самое и почти теми же словами. Возможно, они будут выжидать, пока не откроется еще что-нибудь. Возможно, поэтому с него и взяли слово молчать.

Оба предпочли бы перестать говорить, уйти в спальню. Но что-то их останавливало. Потом мог остаться осадок, непривычная для них тоска удовлетворенной плоти, и они не хотели рисковать.

Хамфри сидел в кабинете Фрэнка Брайерса в Скотленд-Ярде и ждал, когда он вернется. Это было самое новое здание Скотленд-Ярда на Виктории-стрит, как две капли воды похожее на десятки других административных зданий и совершенно лишенное живописного своеобразия, с сожалением подумал Хамфри (он был уже в том возрасте, когда всякие перемены неприятны), отличавшего старинный дом на набережной, который в чисто английском духе по-прежнему назывался Новым Скотленд-Ярдом. Хамфри подошел к окну. Кабинет находился на верхнем этаже башенки, венчающей здание. Далеко внизу змеей изгибалась освещенная полоса Виктории-стрит. И Хамфри вновь недовольно подумал, что ее невозможно отличить от любой другой магистрали в любой другой столице. Но дальше, утешая глаз, виднелся циферблат Биг-Бена. Стрелки приближались к девяти: Брайерс и его сотрудники работали до позднего вечера. За рекой низкие тучи клубились в ржаво-багряном зареве Лондона. У всех городов есть ночное свечение, но Хамфри казалось, что лондонское по сравнению с остальными сдвинуто гораздо дальше к красному концу спектра.

За дверью раздались быстрые шаги. Еще в дверях Брайерс сказал:

— Простите, что заставил вас ждать.

— Все в порядке?

Брайерс только что объяснял начальству свои дальнейшие планы. Он обладал прекрасным тактическим чутьем. Всегда полезно перестраховаться на случай неудачи, а в случае удачи у начальства будет ощущение, что тут есть и его заслуга.

— Вполне.

Он весь был подобран, весел, полон энергии.

Хамфри ждал. Брайерс пригласил его, по-видимому, для того, чтобы объяснить программу действий. Хотя после разговоров на прошлой неделе он ее, в сущности, уже знал. Теперь, когда все рассчитано, от него больше не может быть пользы — хотя и прежде ее было не так уж много. Он сказал тоном гостя:

— Прекрасный у вас кабинет!

Хамфри видел этот кабинет впервые — действительно великолепный, по официальным лондонским нормам предназначенный для чиновника высокого ранга: ковер, диван, окруженный креслами для неофициальных совещаний, длинный стол, окруженный стульями для официальных совещаний, бар, собственный туалет.

— Немножко мне не по чину. — Брайерс выпятил нижнюю губу. — Как я вам говорил — я ведь вам говорил? — мой предшественник гостит у ее величества (каторжная шуточка, подразумевающая тюрьму). Но не исключено, что в недалеком будущем меня могут и повысить. Так мне дали понять. Если только я не ляпну кляксу в свою тетрадочку.

Брайерс оценивал свою карьеру спокойно и трезво. И так же спокойно и трезво он заговорил о следствии. Он совещался с ребятами. Сейчас нужна твердость духа — без лишнего оптимизма, но и без пессимизма. На них все время жмут. Кое-какие газеты не оставляют их в покое. И кое-какие члены парламента. Горстка тори разглагольствует о поддержании закона и порядка, двое-трое левых кричат об укрывательстве привилегированных лиц (намекая на Лоузби, но прямо его не называя).

— Со всех сторон! — При воспоминании об этих политиканах в голосе Брайерса в первый и последний раз за этот вечер появился яд. — Ну да это пусть, — добавил он, беря себя в руки. — Однако при прочих равных, пожалуй, стоит показать кое-какие наши карты.

— А равны ли прочие? — Хамфри подумал, что его прежняя работа при всем множестве ее неудобств имела и одно преимущество: поскольку никто не знал, чем они занимаются, его фамилия за все время, пока он занимал свой пост, ни разу не была упомянута ни в прессе, ни в палате общин.

Брайерс сказал, что у них пока нет достаточных улик, чтобы предъявить доктору обвинение. С этим согласны и все его сотрудники и все верхи этажом ниже. Он указал на пол, но так, словно это был потолок. Кроме того, они все согласны, что шансы раздобыть более веские улики очень невелики. Можно добиться от Нью-Йорка уточненных сведений о фонде леди Эшбрук, но это ничего не даст. Может случайно повезти. Так иногда бывает, но рассчитывать на это нельзя. Остается одно: ударить прямо по Перримену. Предъявить ему обвинение они не могут, но могут обратиться к нему за помощью в расследовании. Брайерс произнес эту ханжескую формулу с усмешкой: в молодости он часто слышал от Хамфри, что современный английский язык определяется выхолащиванием смысла из слов. Его усмешка оставалась злой.

— Иногда они оказывают нам очень большую помощь! — Потом он сказал: — Вы согласны, что другого выхода нет?

— По-видимому.

— Он ведь представления не имеет, сколько мы теперь знаем. Можно будет хорошенько его встряхнуть. Это, конечно, потребует времени. Но другого выхода нет.

— Пожалуй.

…Брайерс говорил как следователь, всецело поглощенный своей задачей, но в то же время он щадил своего друга. Ему казалось, что Хамфри все еще что-то скрывает, но он предпочел не настаивать на прямом ответе. Лучше оставить это. И Хамфри понял. Но, кроме того, он начинал понимать, почему Брайерсу понадобилось увидеться с ним в этот вечер.

— Остается один вопрос, — сказал Брайерс. — Когда? Когда мы приступим? — Вряд ли надо говорить вам, — продолжал он, улыбаясь воинственно, с вызовом, — что тут мнения разошлись. Я имею в виду — среди ребят. Теперь или попозже. Вот что надо решить. Некоторые предпочли бы подождать, не обнаружится ли еще что-нибудь. Один шанс на миллион, говорят они, но ради него стоит подождать. Старик Лен Бейл втихую на их стороне. В некоторых отношениях есть в нем что-то от старой тетушки. Но не во всех! — Брайерс словно посмеивался над чем-то, чего Хамфри не знал. — А другие рвутся в бой. Их довод — захватим его врасплох. Он верит, что вышел сухим из воды, что мы о нем и думать забыли. Ему же неизвестно, до чего мы докопались. Он даже не знает, что мы нажали на Лоузби и на эту девку. Лоузби с ним не общался. Это мы знаем. Да и прежде тоже не общался, насколько мы можем судить. И, во всяком случае, теперь Лоузби и его супруга думают только о своих драгоценных персонах… Они-то вообще ни о чем другом думать не умеют.

Брайерс высказал несколько заключений насчет Сьюзен, а потом вернулся к теме.

— Довод против — то есть против того, чтобы взяться за него теперь же, — разумеется сам собой. Если это даст осечку, в следующий раз он будет предупрежден. Теперь у нас на руках все козыри, и их должно хватить, чтобы сломить его. Если мы промажем, то лишимся этого преимущества.

Теперь между ними не возникало ни малейшего напряжения. Их дружба — и старая дружба — полностью восстановилась. Однако Хамфри, посмеиваясь про себя, подумал, что все не так просто. Его используют. Брайерсу нужен кто-то посторонний, кто-то, кому нечего терять или выигрывать, нужен для того, чтобы проверить на нем все доводы и сомнения. Хамфри в свое время постоянно приходилось сталкиваться с людьми действия. Принимая решение, они нуждаются в ком-нибудь, кто слушал бы и не спорил, не нарушал хода их мысли. Такую роль играли, например, таинственные наперсники премьер-министров. Как правило, безликие и бесцветные. В министерствах для них прежде существовало особое прозвище — камертон при номере первом.

— Ну и какую сторону выбираете вы? — спросил Хамфри.

— Вам нужно, чтобы я ответил?

Рот Хамфри дернулся в улыбке.

— Пожалуй, не нужно.

— Да, мы ждать не будем. Конечно, риск есть. Но за перевешивает против. И, значит, колебаться больше нечего.

Брайерс словно взвешивал свое решение, хотя принял его уже несколько дней назад. Он задал еще один вопрос:

— Кстати, как вы оцениваете шансы? Я имею в виду: поддастся ли он?

Хамфри не сомневался, что его ответ ничего не изменит. А потому он позволил себе рассуждать отвлеченно. Им обоим известно, сказал он, что, зная людей, можно предвидеть некоторые реакции. Но две вещи непредсказуемы — по крайней мере сам он не встречал человека, который был бы способен предугадать их заранее. Во-первых, физическая стойкость. Ее предугадать не удалось никому. Во-вторых, — и это совсем не одно и то же — способность противостоять нажиму. Тут он на свои прогнозы и ломаного гроша не поставит. Ну, пожалуй, можно предположить, что натуры вроде Сьюзен, мягкие и податливые внешне, но тягуче-вязкие внутри, способны выдержать почти любые допросы. А более жесткие и негибкие сломаются скорее. Так может произойти и с доктором.

— Это, конечно, чистая догадка. Я вам уже говорил. Но мне кажется, какой-то шанс есть.

— Спасибо и на этом.

Брайерс выслушал его с дружеским вниманием, и только. Затем он опять начал спокойно и реалистично оценивать ситуацию.

— Я, разумеется, сказал ребятам, чтобы они были готовы к неудаче. У нас не так уж много зацепок. Мы можем здорово хлопнуться. Пришлось напомнить им о прошлых случаях, когда мы были уверены не меньше, а преступник натягивал нам нос и до сих пор разгуливает на свободе.

Брайерс продолжал рассказывать о своих предостережениях. Хамфри не сомневался, что он действительно советовал своим сотрудникам не питать лишних надежд. Брайерс обладал трезвым умом. Он помнил о своих неудачах. Но тем не менее он адресовал эти предостережения в первую очередь себе. Хамфри, только что вспоминавший о привычках премьер-министров, вспомнил еще одну. Он подумал о том, как перед началом войны в пустыне Черчилль торжественно предостерег страну, что на войне ничего нельзя предсказать наверное и никто не может твердо обещать победу. Беда была в том, что его словам не поверили, так как им не верил он сам. Отрезвляющими были слова, но не тон. Брайерс мог предостерегать своих сотрудников со всей профессиональной серьезностью, однако они все равно почувствовали бы, что у него самого сомнений нет, — и не ошиблись бы.