«Если», 2003 № 10

Далия Трускиновская Аутсайдеры

Это будет стройка века, — пробурчал бухгалтер Миша. — Возвести Эмпайр Стейт Билдинг — и то дешевле.

— А на хрена мне этот билдинг? — спросил Вишняков. — Мне нужно, где жить. И жить так, как я хочу. Запиши, Миша, — художнице этой за эскизы двести баксов.

— Так много? — со всей возможной иронией спросил Миша.

— Пока. Я вот пересплю с ее бумажками… Если пойму, что мне хочется именно это, тогда и буду платить.

— Конечно, коли на потолке не будет росписи, то дом — не дом, а так, берлога, — заметил Миша. — Ладно, если это все, то я пошел.

Миша потому и был у Вишнякова главным бухгалтером, что мог спрятать во всевозможных проводках любую сумму и мастерски манипулировал налоговыми льготами. Но и оплачивался этот труд по-царски. Вишняков гордился тем, что знает цену интеллекта, и все понимали, что с командой вдвое меньше, чем у конкурента, он получит прибыль вдвое больше да еще вырвется вперед по многим направлениям.

Рабочий день заканчивался.

Вишняков прошелся по кабинету. Хороший кабинет, хоть папу римского принимай. И супруга уехала на неделю к родственникам в Берлин. И дочка прислала сегодня из Калифорнии мейл — дом купили, няню для внука нашли. И художница Марина согласилась поужинать в японском ресторане. Художница не дура — понимает, откуда растут ноги у выгодных заказов. А расписать стенки с потолками в трехэтажном особняке — это ей занятие на три месяца, после чего спокойно можно еще столько же отдыхать.

Но как раз в японском ресторане его ждал облом.

Марина, которая выпала из поля зрения дня на три, не больше, взяла доллары, сунула в сумочку и, сделав большие серые глаза очень строгими, сказала, что торопится. Полчаса посидеть и поговорить об искусстве может, а более — никак.

Вишнякову всегда нравилось это сочетание — темные волосы и серые глаза. Он говорил, что тут чувствуется порода. Сам он породой не блистал: обычный рыхловатый мужик, нос картошкой, тусклая рыжинка когда-то густых волос, начинающие обвисать щеки. Но в женщинах породу уважал едва ли не больше, чем стройную фигурку. Марина полностью соответствовала его понятиям об этом предмете.

Вишняков взял то, что подавали сразу, — суши пяти видов; полчаса развлекал даму беседой, а сам строил ловушки и засады: к кому же торопится вечером на свидание эта красавица?

Пискнул ее сотовый, и она дала адрес японского ресторана. К человеку, которого ждала, обращалась на «ты».

Они вдвоем вышли на деревянную террасу, пристроенную к старому каменному дому, где весь первый этаж занимал ресторан. Терраса была пуста: наступила осень, и никто не хотел есть сырую японскую рыбу под тентом.

— А, это за мной, — Марина показала на серебристый джип «чероки».

— На таких бандюганы катаются, — заметил Вишняков.

— Или просто умные люди, — несколько обиженно возразила Марина.

Вишнякову стало интересно: и какой же там, внутри, умный человек?

Он откланялся, сделал вид, что возвращается в ресторан, но сам остался стоять в дверях и на всякий случай надел очки. От возни с компьютером близорукость, зараза, прогрессировала.

Бандюган вышел из своего джипа и оказался высоким темноволосым молодым человеком. Даже слишком молодым — лет восемнадцати. Вишняков сквозь очки прищурился — не может быть! Нежный румянец, огромные глаза с поволокой… Но как держится! Как плечи развернуты!

Не может быть!..

Тут солидный человек Вишняков унизился беспредельно. Любопытство оказалось сильнее благоразумия — он быстрым шагом пересек террасу и оказался у джипа аккурат в минуту, когда молодой человек подсаживал Марину.

— Господин Адлер?

— Да, я, — молодой человек сказал это, повернувшись и подставив взгляду тонкое, воистину породистое лицо.

Но даже если бы не сказал, Вишняков ни секунды бы не усомнился. Вылитый Немка Адлер, но только прямой, как натянутая струнка, спокойный, как ледяная глыба, и в костюме дороже, чем у самого Вишнякова.

В глазах красавчика был вопрос: а ты, дядя, кто такой?

— Надо же, как быстро время бежит, — произнес Вишняков. — Кто бы подумал, что у Адлера такой взрослый сын? Привет папе передавайте.

— От кого, если не секрет? — осведомился юноша.

— От одноклассника. Бори Вишнякова.

— Боря Вишняков? Хорошо, увижу — передам.

Когда юный джентльмен закрывал за дамой дверцу, Вишняков увидел платиновый перстень. По черной эмали — россыпь бриллиантов…

— Удивительное сходство! — добавил он.

— Да, я знаю. Извините.

Адлер коротко поклонился и, обойдя машину, сел на водительское место. Джип отбыл. А вот Вишняков остался, почесывая в затылке и тихо чертыхаясь.

Кем же стал малахольный Немка, если его сынок разъезжает на таком транспорте и носит такие костюмы? Всех городских миллионеров Вишняков знал наперечет, про миллионера Адлера слышал впервые.

Дурак Немка мог получить деньги только одним способом — по завещанию. Он жил не в том времени и пространстве, где существуют дензнаки. Даже если Немка правильно женился, вряд ли он стал практичнее. Значит, жена с приданым и наследство с шестью нулями?

Кому — Немке?

Все это не лезло ни в какие ворота.

Вишняков вернулся домой и уже оттуда позвонил Володьке Решетникову. Этот одноклассник был весь на виду. Имел свой маленький туристический бизнес, но пренебрегал делами ради личной жизни. Поэтому Вишняков общался с ним только тогда, когда не находил другого собеседника для расслабухи.

— Че надо? — спросил Володька. Грубоватость была игрой. Всерьез грубить Вишнякову никто бы в этом городе не осмелился.

— Ты Немку Адлера помнишь?

— Что — умер?

— Да ну тебя! — Вишняков даже испугался. — Ты когда его последний раз видел?

— Когда? — Решетников надолго задумался. — А на кой тебе?

— Хочу понять: он что, наследство получил?

— От дохлого осла уши! — развеселился Решетников. — Он так же похож на богатого наследника, как я на Лучано Паваротти! Вспомнил: год назад я его видел. Не повелишь — на фотовыставке!

— Тебя-то туда за каким бесом понесло?

— Так это Женьки Прохорова выставка была. Он же всюду снимает — на сафари, в Кордильерах, в Мексике, на Джомолунгме этой. Народ собрал, текилы выставил, презентация, тусовка!

— Ты хочешь сказать, что Немка — в тусовке Прохорова? — тут уж Вишняков точно ушам не поверил.

— Нет, но потом быдло пустили, прессу там, детишек каких-то детдомовских. Вот на детдомовца он точно был похож. Брючата какие-то жеваные, на десять сантиметров короче нормы, пиджак из сэконда, бомж бомжом.

— Может, он ваньку валял?

— Когда богатый дядя ваньку валяет и в таком прикиде заваливается, он все-таки перед этим моется. А от Немки несло, как из скотомогильника. Бомж, который забрел на халяву погреться, и ничего больше!

— Ни хрена себе… — пробормотал Вишняков.

В классе, как положено, были свои лидеры и «робинзоны». Лидеры, три мальчика и три девочки, объединились в компанию. Тут же нашлись охотники примкнуть. Пошли козни и интриги, расколовшие класс.

Немка из всех отщепенцев был самый невменяемый. Его не выперли из школы лишь потому, что сидел он очень-очень тихо, придраться было не к чему.

Вторым убогим был Алик Колопенко. С первого класса человека прозвали «Клоп», и кличка приросла. Он был маленький, черненький, плотненький и очень шустрый. Алька был немного не в своем уме — он собирал фигурки, что-то вроде оловянных солдатиков, и всюду таскал их с собой.

Третьей была девчонка, вспомнил Вишняков, Алка, рыжая, в очках, тихоня, вроде Немки. Тощенькая, маленькая и, невзирая на цвет волос, какая-то блеклая. Ей полагалось так вылинять годкам к сорока, не раньше.

Воспоминания были сумбурны и совершенно не объясняли, откуда у нищего Немки взялись деньги, чтобы купить сыну джип.

«А откуда вообще могут быть деньги у человека, которого идиоты родители назвали Наум?» — спросил себя Вишняков. Не то чтобы он увлекался мистикой — нет, до вражды с черными кошками было далеко. Просто он откуда-то знал, что лучше всего жить с именем и фамилией, которые никого не раздражают. Вот, скажем, неплохо живется Александрам, Николаям, Андреям, Анатолиям, звуки их имен для всех нейтральны. А Наум Адлер — в этом есть что-то несуразно-вызывающее. Адлер, кажется, по-немецки орел. Орел Немка! Еще хорошо, что Вишняков совершил это лингвистическое открытие в зрелые годы, читая мемуары о войне, а не в школьные. Орла Немку заклевали бы окончательно.

И вдруг Вишняков вспомнил. Не то, что давало бы ключик к сегодняшней встрече, совсем другое, очень неприятное.

Кажется, они тогда учились в пятом классе. И был очередной идиотский месячник чистых тетрадок. И директриса ходила по классам, проверяла выложенные на парты тетрадки, говорила о первостепенном значении аккуратности; ее явление народу было событием мирового значения. Вишняков вспомнил старую дуру, толстую, как афишная тумба, с огромным гладким узлом на затылке.

У Немки, понятное дело, о тетрадки только ленивый ног не вытирал. На них и жирные пятна имелись, и отпечатки подошв, и обложки были надорваны, а уж Немкин почерк вообще был общим восторгом. Директриса увидела этот кошмар, велела Немке встать — и понесла, и понесла!

Классная, которая уже смирилась с неряшливостью тихого мальчика, ничем не могла помочь. Дети просто сжались и боялись дышать.

Вдруг Немка заорал. Что он выкрикивал в лицо старой дуре, захлебываясь, рыдая, брызжа слюной, никто так и не разобрал. Директриса прикрикнула на него, но тут мальчишка просто завизжал, как резаный, и затопал ногами.

— Это же псих! — с тем директриса и отступила, а к Немке наконец-то подошла классная.

— Нема, выйди в коридор, — велела она. — Кому говорю? В коридор!

Он тряс перед собой кулаками и бормотал невнятицу.

— Алла, выведи его, — распорядилась классная.

Алка тут же вскочила, взяла Немку за руку, и он покорно за ней поплелся. Дверь закрылась.

— С ним это бывает, — сказала классная директрисе. — Не волнуйтесь, девочка его успокоит.

— Его в спецшколу надо!

— Я же вам говорила…

— Завтра же позвоню в РОНО!

— Я еще два года назад говорила…

Класс молчал. Всех ошарашило, что взрослые беседовали, как будто тут не было тридцати шести мальчиков и девочек.

Что Немка — псих, знали с первого класса. Что он в истерике слушается только Алку, тоже выяснилось довольно быстро. Но всем казалось, что это — дело класса и классной, а директрисе про Немкины психования знать незачем.

На следующий день к директрисе приходила Немкина мама — худенькая, испуганная, такая же узкоплечая и сутуленькая, с такими же огромными жалобными глазищами. Больше о спецшколе речи не было.

Вишняков крепко поскреб в затылке.

Два полюса имела эта история, и на одном стоял псих, почему-то избежавший спецшколы, на другом — более чем благополучный, красивый, спортивный, выдержанный юноша. Юноша, который увез Марину!

Немка доплелся до выпускного класса в одиночестве. С годами он почти перестал общаться с ребятами, а общался только с Аликом Клопом. И с рыжей Алкой. Это, кажется, и дружбой-то не было — просто лишь с ними Немка и разговаривал, и во что-то непонятное они с Клопом играли. А после выпускного — стоп, а был ли он вообще на выпускном? — Немка пропал. Кто-то говорил, что мать пристроила его на завод, учеником слесаря-токаря, и там, на безымянном заводе, его след затерялся окончательно.

Откуда же в таком случае взялся джип?

— Вот тут я и живу, — сказала Марина банальные слова.

— Я знаю, — ответил ее спутник. — На третьем этаже.

Теперь следовало не менее банально предложить чаю.

— Хочешь чаю?

— Хочу.

Они вышли из джипа, и юноша закрыл машину.

— У меня печенье, могу бутерброды сделать. А то вон в маркетс пирожные всегда есть. Любишь сладкое?

— Почему нет?

Марину немного смущала сдержанность этого стройного мальчика. Он знал себе цену. И даже то, как он начал за ней ухаживать, было оттенено неугасимым и бессонным чувством собственного достоинства.

Она ловила себя на том, что в его присутствии немножко суетится…

В гости на ужин, постепенно переходящий в завтрак, он не напрашивался. Это и так было ясно — хочет, хочет. Но не станет ставить в неловкое положение ни Марину, ни себя.

А она, прекрасно чувствуя одиннадцать лет разницы в возрасте, то устремлялась к нему, то отступала.

И наконец решилась.

В прихожей их встретил флегматичный Кешка.

— Ему уже одиннадцать, — сказала Марина. — Знал бы ты его раньше. Он никому слова не давал сказать. А теперь словно разучился лаять.

— Может, сперва его выгулять? — предложил гость.

И стало ясно — он здесь останется. Надолго. До утра.

— Нет, он привык попозже, — не выдавая радости, ответила Марина. — Сейчас чайник включу.

На стол она накрыла в комнате — красиво, с льняными салфетками ручной работы, с чашками настоящего фарфора, а не молочного французского стекла. Он сел, налил ей и себе чаю. Воспитанный мальчик, подумала Марина, и как же он начнет?

— Давно хотела спросить: почему у тебя такое несовременное имя?

— Это отцовское.

— Ты, значит, Наум Наумович?

— Выходит, так. Только меня все зовут по фамилии. Если по имени — могу и не отозваться.

Это она знала. Когда они познакомились, а было это в пьяноватой компании системщиков, кто-то упорно называл его Адиком, Адькой. Действительно, так лучше, чем Наум. Тут и уменьшительное-то не сразу придумаешь.

— Значит, только Адик?

— Значит, только Адик, — он улыбнулся.

— И всегда так звали? С детства?

— Я плохо помню детство.

— А с какого возраста ты себя помнишь?

Адик-Адлер явно удивился вопросу.

— Никогда об этом не задумывался.

— Ты на маму похож или на папу?

— На папу, — неуверенно ответил гость. — Так все говорят. А вообще, я мать почти не знал. Так получилось, что она с нами не жила. Может быть, я и в нее тоже уродился.

— А я даже не представляю, как это — детство без мамы. Знаешь, что я помню? Как мы с ней идем по лугу, она останавливается и говорит: Мариша, вот это — пастушья сумка, а это — лютик, а это — белый донник. Потом она мне пижму показывала и как малина цветет. Ничего так хорошо не запомнила, как эти желтые цветы — лютик и пижма.

— Пастушья сумка — это что, цветок? — удивился Адик-Адлер.

Нормальное удивление городского ребенка, подумала Марина, нужно будет как-нибудь выбраться с ним на природу.

— Вроде цветка. Вообще, это лекарственное растение. А что, вам в школе не рассказывали?

И тут выяснилось, что Адик-Адлер — домашний ребенок.

— У меня была какая-то болезнь, что-то с нервами, и ко мне приходили воспитатели. Я даже во двор почти не выходил, — признался Адик-Адлер. — И в школе учился экстерном.

— Все десять лет?

— Почему десять лет?

— Столько учатся в школе. Или теперь — одиннадцать?

— Не знаю, я ведь очень рано начал учиться. Ко мне приглашали учителей, тренеров, а Семен Ильич вообще жил у нас в доме. Он со мной каждый день занимался.

Спрашивать, что за болезнь такая, было нетактично, парень выглядел вполне здоровым. Вот разве что румянец. Марина слыхала, что у туберкулезных больных — самый красивый румянец. Но, помилуйте, какой туберкулез? Парень холеный, как голливудская звезда!

— Тебе теперь восемнадцать? — вдруг спросила Марина.

Адька-Адлер ответил не сразу.

— Ну… да. А это имеет значение?

— Не знаю. Просто занять такую должность в Росинвестбанке в восемнадцать лет, даже с феноменальными способностями…

— Никакие не феноменальные. Бывают дети, которые в двенадцать лет в голове шестизначные числа перемножают, и вообще…

— А ты можешь — шестизначные?

— Зачем? Для этого калькулятор есть. Я системщик. Послушай, Марина, тот мужчина, с которым ты в ресторане была, он кто?

— Ничего серьезного, — быстро сказала Марина. И действительно поняла, что Вишняков для нее — ничего серьезного, двести баксов за эскизы, а роспись пусть ему делает кто-нибудь другой!

— Нет, я не про это, — Адька-Адлер усмехнулся. — Кто он в социуме?

— Деловар. И даже очень неглупый деловар. У него несколько фирм, он член совета директоров «Ассуэра», ему, кстати, и этот ресторан принадлежит, только записан на жену.

— Борис Вишняков? — уточнил Адька-Адлер. — Дай мне его телефон, пожалуйста.

— Возьми визитку.

Взяв картонный прямоугольничек, Адька-Адлер поднес к губам женскую руку и поцеловал. Марина ждала других поцелуев, но он задумался.

— Извини, — сказал он вдруг растерянно, — не могу, не получается… Я столько хотел тебе сказать — и будто мне кто запретил! Я не умею!

— Что — не умеешь?

— Говорить это. Понимаешь? Я не умею! Мне нельзя!

Марина впервые видела Адьку-Адлера взволнованным.

— Ну и не надо. Не в словах же дело!

— Да?..

Он встал, отошел к книжным полкам, провел пальцами по корешкам.

— Столько слов… Дос-то-евс-кий… Кто это?

— Писатель, — стараясь не выглядеть слишком удивленной, ответила Марина.

— Лермонтов?

— Поэт.

Адька-Адлер открыл книгу.

— Почему такие короткие строчки?

— Это же стихи!

— Почему их так печатают?

— Адька! К тебе же учителя ходили! Ты что — литературу не учил?

— Я не помню… Я не помню, чтобы мне это показывали.

— Очень странно, — зная, что этого говорить нельзя, все же произнесла Марина. — Адька! Сядь и расскажи все с самого начала! Про твой дом! Про учителей! Про маму и папу! Мы вместе разберемся… Ты же сам понимаешь — это как-то странно…

— Мне нельзя волноваться, — глядя в пол, не своим, а чьим-то чужим голосом выговорил Адька-Адлер. — Мне нельзя волноваться, мне нельзя волноваться, мне нельзя волноваться…

И Марина увидела, как на его глазах выступили слезы.

А потом он просто-напросто сбежал. Не сказав больше ни единого слова.

Вишняков озадачил секретаршу, и через день имел сведения о рыжей Алке и Клопе. Сведения примитивные, элементарные, то, что можно узнать по телефону. Алка, естественно, осталась старой девой, родители умерли, оказывается, она была очень поздним ребенком. Работала в какой-то конторе непонятно кем, потом и оттуда исчезла. Клоп, напротив, кое-чего добился. Даже был единожды женат. Но сейчас пребывал в разводе, а жил на даче. Городской квартиры у него больше не было.

— Дача? — переспросил Вишняков. — Ну, Наталья, ты даешь! Это он, наверное, землянку выкопал! Или шалаш из сена навалил, как Ленин в Разливе!

— И в самом деле — какие, на фиг, дачи в Матрюховке?! Умирающая деревня — вот что это такое, более безнадежного места на свете не сыскать. Вишнякову предлагали купить там землю, этак с полторы Бельгии, он поездил по району и наотрез отказался.

Наталья умела хохотать. Вишняков искренне любил свою секретаршу, такую отзывчивую на шутки. И Наталья его любила — за постоянное благодушие и снисходительность, хотя бывали дни, когда он зверел и понятие «рабочее время» отменялось: все свободное от короткого сна время было рабочим. Но и за эти авралы его тоже любили — Вишняков, кстати, устраивал их не столько для того, чтобы срочно сделать что-то важное, сколько ради сплочения команды и отсева обленившихся и утративших нюх людей. Кроме того, при авралах у многих прорезаются совершенно неожиданные способности, и потом человека можно использовать с большим коэффициентом полезного действия.

— А про Адлера я ничего не узнала, — отсмеявшись, пожаловалась Наталья. — В телефонной книге был один Адлер, но он год назад в Германию уехал. По-моему, не тот.

— А где жил этот новоявленный фриц?

— На Соколовской.

Когда Вишняков учился, детей распределяли по школам строго в соответствии с местожительством. Соколовская — другой конец города. Предположить, что Немка способен сам организовать переезд, Вишняков не мог. Неужели этот убогий все-таки женился?

Мальчишка, который увез Марину, был хорош собой. Выходит, и Немка, что ли, в восемнадцать был хорош собой?! Надо же! Открытие, блин!

— Наталья, тебе мальчики нравятся? — вдруг спросил Вишняков.

— Мне, Борис Андреевич, мужчины нравятся. А мальчик — это так, заготовка.

Пожалуй, Наталья права, подумал Вишняков, и тот же Немка был именно заготовкой! Если бы не идиотская школьная система, не старая дура с фальшивым пуком волос на затылке, что могло из него получиться?

— Матрюховка? — что-то в памяти закопошилось, словно таракашка, выползающий из-под газетного листа. — Наталья, не в службу, а в дружбу! Вот ключ, возьми у меня в бардачке автодорожный атлас!

Матрюховка… Было два слова рядом — это и еще одно. И вот как раз второе слово имело некий смысл. Когда Вишняков ездил смотреть землю, он этот смысл помнил.

Наталья принесла атлас — и тут все стало ясно. «Матрюховка — Долгое — 32 км». Это с дорожного указателя в память заскочило.

Вишняков года два ждал, пока совсем разорится агонизирующий институт органического синтеза. Институту чуть ли не при Хрущеве выделили роскошный особняк в самом центре с прилегающим сквером, понемногу дом оброс пристройками — теперь, да еще в хороших руках, эта недвижимость стала бы курицей, способной нести не то что золотые яйца, а пресловутые яйца Фаберже.

Не один Вишняков пас эту прелестную недвижимость. Но ему лишь пришло в голову, что нужно предложить паникующему руководству института нормальный альтернативный вариант. Долгое — это час езды от города, там была, да загнулась швейная фабричка с большими цехами, и общежитие при ней живо, и соседняя школа, в которой почти не осталось учеников, готова сдать в аренду свой новый корпус.

Переговоры Вишняков провел столь успешно, что конкуренты и опомниться не успели. Институт со всеми лабораториями переехал в Долгое, а руководство вскоре приобрело себе новые иномарки. И чем плохо? Чтобы двигать науку, не обязательно нюхать адскую смесь городских магистралей. На свежем воздухе химикам-биологам, поди, легче думается, а бедолага-бизнесмен уж как-нибудь в экологической катастрофе, зажав нос…

Тем более, что обстановка экологической катастрофы у некоторых сильно обостряет нюх…

— Наталья! — позвал по селектору Вишняков. — Ну-ка, узнай мне, когда Колопенко слинял в эту самую, прости Господи, Трюхомуховку! В котором году?

И улыбнулся, услышав заливистый смех секретарши.

Но улыбка продержалась на лице недолго.

Что общего могло быть у двоечника Клопа с институтом оргсинтеза? Разве что институт использовал бездельника в качестве живой органики?

Три «робинзона», вместе взятые, составили какую-то нехорошую загадку.

Вошла Наталья.

— Я позвонила в квартиру, где он раньше жил. Он ее продал пять лет назад.

— Именно он продавал? Колопенко? — уточнил Вишняков.

— Он самый, они его помнят: маленький и усатый, вроде таракана.

— Усатый? — Вишняков представил себе Клопа и хмыкнул.

С одной стороны, не все ли равно, женат или не женат Немка, усат или не усат Клоп. Да и Марина не то сокровище, чтобы помирать от ревности. Просто Вишняков решил, что свободная, красивая и образованная женщина под тридцать, художница, реставратор старинных стенных росписей, вполне подходит для эскорт-услуг. Ее и в приличное общество взять можно, и в командировку.

С другой стороны…

Побороться, что ли?

Адька-Адлер сидел перед монитором, на котором сами собой возникали и таяли графики. Он отслеживал нужные цифры, открывая и закрывая окна, таская взад-вперед таблицы со скоростью, для нормального человека непостижимой.

Подошел и положил ему на плечо руку полноватый мужчина в очках.

— Сиди. Что у тебя?

— Динамика такая, что лучше бы сбросить баксы, — сказал Адька-Адлер. — Немного, миллионов шесть-семь, тогда при любом раскладе будем без убытка. Я бы даже сказал — шесть четыреста.

— Звучит идиотски, но тебе виднее.

— Я вас когда-нибудь подводил?

Мужчина чуть скривил рот — это была одобрительная улыбка.

— Я могу завтра взять отгул? — спросил Адька-Адлер.

— Без вопросов. Далеко собрался?

— Хочу наконец нормальный холодильник домой привезти. И у Героняна меня ковер дожидается.

И Адька-Адлер вновь принялся двигать таблицы и гонять графики.

Павел Юрьевич отошел и задумчиво посмотрел на юношу сквозь стекло. Чтобы человек, не имеющий высшего образования, так решал задачи?

«Это математик от Бога, — высокопарно произнес Альберт, который и привел парня. — Его учить — только портить. Я сам его боюсь — это ходячий компьютер».

Ходячему компьютеру устроили маленькую проверку. Через два часа к проверке подключили ведущих специалистов. Еще через час мальчишку выпроводили из кабинета, велев молодым системщикам сводить его в бистро за счет фирмы.

— Где ты его откопал? — спросил изумленный Павел Юрьевич.

— Вообрази: ребенок-инвалид, до четырнадцати лет лежал пластом, только ты его об этом не спрашивай. Ни за что не признается. Дед когда-то математику в педагогическом преподавал. Дед его на ноги и поставил… Хочешь — бери. Если тебе, конечно, не диплом, а человек нужен. Не хочешь — желающие найдутся.

Теперь Адик-Адлер стал крайне необходим. И хотя на первый взгляд казалось, что парень витает в облаках, его практичность поразила сослуживцев. Он прекрасно знал, что почем. Проработав в банке столько, чтобы успеть оказать серьезные услуги, взял кредит на покупку квартиры. Подкараулил миг, когда были бешеные скидки на итальянские кухни. Здоровенный музыкальный комбайн купил в ломбарде и там же набрел на платиновое кольцо.

Мечтательный и отрешенный взгляд огромных черных глаз вкупе с нежным румянцем и блуждающей улыбкой уже никого в банке не вводил в заблуждение.

Но Павел Юрьевич видел, что сегодня Адька-Адлер чем-то сильно обеспокоен. Вряд ли ковром и холодильником. Парень прекрасно держал себя в руках, но обмануть профессионала ему не удалось. На всякие каменные морды насмотрелся в жизни банкир — и, кажется, неподвижность лица уже говорила ему больше, чем самая живая мимика.

Решив, что дело, видимо, в подружке, а холодильник — вранье, Павел Юрьевич неторопливо двинулся в свой кабинет.

Адька-Адлер покосился ему вслед. Дал программе задание и, пока компьютерное нутро переваривало его приказ, набрал телефонный номер.

— Борис Андреевич? Добрый вечер. Вас беспокоит Наум Адлер. Если помните, сын вашего одноклассника. Нельзя ли завтра с вами увидеться в удобное для вас время?

— Ближе к вечеру, — сразу ответил Вишняков. — Днем я отъезжаю за город. Турне по провинции. Раньше семи не вернусь.

— Хорошо, тогда в половине восьмого? — предложил Адька-Адлер.

— Думаю, что к половине восьмого я из этой самой Мухотраховки… тьфу, Матрюховки вернусь. Еще неизвестно, какие там дороги.

— Вам будет удобно подъехать к «Золотому Дракону»? Московский проспект, двадцать семь.

— Да, вполне… — задумчиво произнес Вишняков.

— Благодарю. До встречи.

Отключившись, Адька-Адлер уставился на монитор. Матрюховка? Это слово было ему знакомо. Матрюховка…

И он услышал голос. Старческий голос.

«— Есть рейс Долгое — Матрюховка — Игнашково, сюда приходит в шесть тридцать, а есть еще дополнительный, по средам, пятницам и субботам…

— Деда, ты уезжаешь?

— На два дня только, это совсем немного. Двадцать четыре часа умножить на два?

— Сорок восемь!

— Ну вот! Из них ты двадцать часов все равно проспишь…»

Кто спрашивал, кто отвечал? Кто они — старик и ребенок?

В ребенке Адька-Адлер признал себя. Старик-деда имел имя и отчество. Очень скоро он стал настаивать именно на таком обращении.

Может ли быть, что несколько лет раннего детства прошли в Матрюховке? Чем измеряется время в детстве? Сутками? А пока не умеешь считать сутки? Тем, что тебе говорят о времени взрослые?

Надо съездить в эту самую Матрюховку, решил Адька-Адлер. Надо поискать следы тех, кого все нормальные люди называют «папа» и «мама». Если уж для женщин так важно, показывали тебе мама с папой цветочки или не показывали. Главное — не волноваться. Главное — взять себя в руки.

Иначе всю жизнь будет так, как было вчера.

Всю жизнь придется убегать от женщин, задающих вопросы.

Адька-Адлер посмотрел на монитор — машина еще не выполнила задание. Тогда он прошелся по пустому помещению и остановился у входа, возле зеркала.

Что сказала та толстуха за кассовым аппаратом?

«— Извините, — сказала она. — С вас двести пять рублей. Вы случайно не Немы Адлера сын?

— Нет, — почему-то отрубил Адька-Адлер.

— Еще раз извините. Девяносто пять сдачи. Просто удивительное сходство».

Почему он соврал? Не так уж часто встречается эта фамилия — Адлер. Да еще имя! Деда звал его Наумкой, но ведь можно было и Немкой. А по документам — Наум Наумович!

А как же звала мать, мама?

— Мне нельзя волноваться, — вслух сказал Адька-Адлер. — Мне нельзя волноваться…

И сделал несколько дыхательных упражнений. Почему он забыл о них вчера, у Марины? Ведь он знал это средство давно, очень давно, сколько помнил себя — столько и знал!..

Вишняков ехал с удобствами — музыка, кондиционер, хорошие сигареты. Вот только дорога… Эту бетонку, пожалуй, в последний раз еще до войны ремонтировали.

Матрюховка началась сразу — рядами крошечных домиков по обе стороны дороги, причем домики кособочились на пригорках, и Вишняков теперь ехал по настоящему ущелью. Потом уж пошли двухэтажные строения, совсем городские. И наконец, сама, без расспросов и поисков, возникла «Почта».

— Добрый день, девочки, — бодро сказал Вишняков двум дурно накрашенным теткам. — Я человечка одного ищу, он пять лет назад сюда перебрался. Вы должны знать: он, наверное, больше всех газет и журналов выписывает. А фамилия — Колопенко.

Насчет подписки Вишняков не соврал. Клоп постоянно что-то читал — если только не сидел в глубокой и тупой задумчивости. И не рисовал карты несуществующих стран с фантастическим населением, или планы сражений, или корабли с надутыми парусами.

— Знакомая фамилия, — сказали ему.

— Я же знал, куда обращаться! — обрадовался Вишняков. И достал из кармана большую толстую шоколадку.

Колопенко жил на окраине Матрюховки, в доме, который приятно удивил Вишнякова. Не землянка и не шалаш из набросанного на стожары сена, не кривая черная хибара с резными облупленными наличниками вокруг мрачных и пыльных окон, даже не аккуратная избушка, а двухэтажный деревянный дом, выкрашенный красновато-коричневой краской, стоящий посреди довольно большого двора.

У калитки висела табличка: «Осторожно, злая собака».

Вишняков постучал и понял, что злости у этой собаки хватит на всю Матрюховку.

Хозяев, похоже, не было дома.

Вишняков задумался — где мог быть Клоп? Если он живет здесь, то ведь и работает поблизости, так? А где он может работать в этой зачуханной Матрюховке? И вообще — способен ли Клоп на работу как таковую? Кем, кроме вахтера на заводе «Красная галоша», мог стать Клоп?!

Клоп, рыжая Алка и Немка — вот три идеальных вахтера для «Красной галоши», подумал Вишняков. И не потому, что дураки. Может, даже не совсем дураки. А потому, что не вписываются. Как теперь говорят — неадекватны.

Он решил подождать. Вряд ли Клоп ездит на работу в Долгое или в Игнашково. Скорее всего, он где-то поблизости. И не ездит, а ходит. Тут ведь нет общественного транспорта, только пролетают рейсовые автобусы, останавливаясь на две минуты у базара.

Вишняков вернулся в машину, достал журнал, затем припасенные самодельные бутерброды такой толщины, что не всякий рот под них разинется. Он делал себе такие, с сантиметровыми ломтями копченого окорока, когда супруги не было дома, и блаженствовал от безнаказанности.

Подумав, открыл в машине окно.

Воздух был хорош.

И разве не заслужил деловой человек, который кормит полторы сотни народу, этого скромного блага — расслабиться в мягком кресле и, вдыхая свежайший деревенский воздух, закусывая его вкуснейшим бутербродом, полистать глупейший журнал с очень красивыми картинками?

Блаженство, подумал Вишняков. Главное — насладиться этими минутками до отвала. Хорошо бы еще и мозги отключить. Они ведь тоже в отдыхе нуждаются…

Но мозги просто не умели бездельничать.

Они выцепили в непривычном шумовом фоне звуки, близкие сердцу… а может, и не звуки, а некую ауру, окружающую все, за что плачены большие деньги. Аура эта приближалась, но не равномерно, а рывками. Вишняков поднял глаза от журнала и увидел, как из-за поворота возникает тускло-серебряная морда джипа.

Джип «чероки» притормозил, постоял и со скоростью пешехода двинулся дальше. Водитель, незримый за тонированными стеклами, что-то искал. Наконец машина добралась до лужи.

Эту царственную лужу Вишняков обнаружил на подступах к Клоповой фазенде и порадовался, что не придется ее штурмовать. А джип, что появился с другой стороны, оказался перед водной преградой, преодолевать которую надежнее всего на понтоне.

Хозяин вышел из дорогой машины, оказавшись Адлером-младшеньким.

Юноша был не в костюме, а в курточке и черных штанах. Он обошел лужу по высокой обочине и остановился, пытаясь разглядеть через забор соседский двор. А потом направился к территории Клопа.

Пес, честно охранявший двор, кинулся на чужого с лаем. И замолк. Брехнул еще пару раз, но как-то неуверенно.

Вишнякову показалось, будто юноша что-то сказал псу, но поручиться не мог бы. Впрочем, когда Адлер-младшенький взялся за ручку калитки, пес опять яростно его облаял.

Вишняков вышел из машины и направился к юноше.

— Добрый день. Вот где встретились.

Тот обернулся.

— Добрый день, Борис Андреевич. Не подходите, он действительно кусается. Но, если я не ошибаюсь, туда можно проникнуть иначе.

— Вы тоже ищете Колопенко?

— Кого?

Вишняков открыл рот — и заткнулся. Он помнил: Клопа назвали Клопом по фамилии, но имя, имя? Только вчера всплывало! Рыжая Алка — ее имя, наоборот, не погасло, зато длинная и неудобоваримая фамилия выветрилась напрочь. Теория, по которой только нейтральное имя имело шансы на успех, торжествовала.

— Деятеля одного по фамилии Колопенко. Вот я, скажем, сюда ради него приехал, это его дом.

— Нет, я такого не знаю, — ответил Адька-Адлер. — Я просто жил тут когда-то, и мне интересно, что теперь, в этом доме. Собака вон та же самая.

— И давно жили?

— Трудно сказать. Не помню.

— Похоже, там никого нет, — сказал Вишняков. — Зря бензин жгли.

— А по-моему, кто-то в доме есть. Надо зайти с другой стороны, огородами.

— Собака нас все равно не пустит.

— Собака привязана по-умному. Вдоль забора трос наискосок, по тросу ходит кольцо, от кольца — другой тросик, к поводку. Собака контролирует площадь в тридцать четыре с половиной квадратных метра…

— Откуда такая цифра?

— Я считал. Тогда это была трудная задача, мне только-только объяснили про площадь круга, и я путал радиус с диаметром…

Он пошел вдоль забора, Вишняков — следом. Дом оказался угловым. От улицы отходил очень узкий — еле протиснуться старому «запорожцу» — переулок длиной метров в двадцать, утыкавшийся в лужайку. На лужайке подбирала последнюю живую траву черная коза.

— Вон там должна быть калитка, — сказал юноша. — Вы ведь знали папу?

— Да, знал, десять лет вместе отпахали.

— В какой школе?

— В восьмой, в Хлюстинском переулке.

— Почему они отправили меня сюда? — вдруг спросил Адлер-младший. — Ведь совсем маленьким отправили, я даже не могу их вспомнить. Я что, настолько им мешал?

Теперь Вишняков понял: этот хладнокровный мальчик просто хотел расспросить о Немке. И такой ли уж хладнокровный?

— Знаешь, сынок, я тебе без соплей скажу. Отец у тебя был со странностями. Понять, почему он так поступил, невозможно. Наверное, псих на него напал.

Да, именно так тогда и говорили: на Немку псих напал.

— То есть?

— Ну, представь ребенка, который чуть что — орет, ревет, ногами топает. У него уже усы, а он…

Точно, у Немки у первого усы выросли, к некоторой постыдной зависти мужской половины класса.

— То есть неуравновешенный?

— Можно и так сказать… С пол-оборота заводился. Потом, правда, стал поспокойнее. Но все равно — не от мира сего. Даже удивительно, что невесту себе нашел. Вполне вероятно, он тебя просто испугался. Он сам как ребенок, и вдруг — свой спиногрыз. Ну и отправили к бабушке с дедушкой.

— Да, если он был неуравновешенный — это похоже на правду…

— Ты что, никогда его не видел? — догадался Вишняков.

— Нет. Я поэтому хотел с вами встретиться. Я ведь даже не знаю, где его искать.

— Не ищи, — искренне посоветовал Вишняков. — У него, наверное, окончательно крыша съехала. Увидишь — не обрадуешься. Считай родителями тех, кто тебя вырастил, и точка. Так оно будет справедливо.

— Остается мама, — возразил юноша.

— Может, для тебя и лучше, что ты их не помнишь.

Вишнякову стало не на шутку жаль парня. Восемнадцать лет — и один. То-то к Маринке пристал — бессознательно ищет женщину постарше, ищет мамку. Но его воспитатели подвиг совершили! Немка же, как есть Немка, но с безупречной выдержкой, лаконичный, отточенный, строгий. Как из младенца с такой дурной наследственностью да еще уродившегося в психованного папочку, воспитать нормального парня, Вишняков не представлял.

— Может, и лучше.

— Слушай, а как тебя звать-то? Не по фамилии же все время…

— По документам я тоже Наум, но мне это имя не нравится. Ребята зовут Адиком, Адькой, даже Адольфом пробовали. Меня и Адольф устраивает.

Вишняков усмехнулся.

— Поменять имя — не такое уж дорогое удовольствие. Адик — это хорошо, но ты возьми чего попроще. Жить легче будет.

— Да, я заметил, — согласился юноша. И они улыбнулись друг другу.

Ребенок, убежавший из-под присмотра, попадает в мир, имеющий свойство застревать в памяти навеки. Мир случайный и запретный ярок, его линии остры, звуки внезапны.

Адька-Адлер нашел калитку, через которую улизнул однажды, но далеко не убежал — на лужайке паслась черная коза. Он пошел козе навстречу, она смотрела внимательно и дружелюбно. Мальчик обнял ее за шею и остался стоять, пока кто-то из взрослых его не обнаружил. Коза развернулась к взрослому рогами и долго не подпускала к мальчику — пока не пришла хозяйка, не отругала ее и, отвязав от колышка, не увела. И тут же мир померк.

Как там говорила Марина? Пастушья сумка, лютик, пижма? Цветущая малина? Все это было справа и слева, под ногами и над головой, все это раскрывалось навстречу. Но увели, но объяснили нелепость такого бегства, но дали новую книжку с картинками.

И вот сейчас он шел, узнавая лужайку, заборчик, калитку — калитку заколотили, но Адька-Адлер решил однажды разобраться с этим туманным пятном в биографии и, несколько раз хорошенько тряхнув, внезапно снял ее с петель.

Вишняков любовался им, сильным и ловким, уверенным в себе, идущим напролом. У малахольного Немки просто не могло быть такого сына. Немка сел бы под калиткой и куковал до голодной смерти.

Самому Вишнякову на родительском поприще повезло меньше — родилась дочь, как-то незаметно и непонятно росла, а потом жена потихоньку сказала: дело близится к свадьбе. Жена тоже, кажется, плохо понимала, что у них такое выросло. Девочка совершенно безболезненно оторвалась от родного дома и от папы с мамой ради своего мужчины и своего дома в Калифорнии.

О втором ребенке у них с женой и речи не было.

А теперь вот Вишняков понял, что надо же в его годы кем-то гордиться. И снова подивился Немке: идиот, должно быть, не осознает себя отцом сына, которым можно гордиться. Иначе бы хоть как-то возник на горизонте.

И еще Вишняков подумал, что, конечно же, переманить Адьку из Росинвестбанка будет трудновато, но вдруг получится?

Адька-Адлер, понятное дело, не беспокоился, чем занята голова его взрослого спутника. Он сосредоточился на дворе, на кустах, которые пришлось сломать, чтобы выбраться на открытое место, на неожиданных здесь предметах — песочнице и врытых в землю автомобильных шинах, по которым можно лазать и прыгать.

— Песочницы точно не было, — сказал он Вишнякову. — И шин. А вот черный ход.

Эту совсем никакую дверь даже с петель снимать не пришлось — Адька-Адлер нажал плечом покрепче и вдавил ее, только крякнуло, выскакивая из трухлявой древесины, простенькое запирающее устройство — железная петля с крючком.

Они вошли и оказались в темном коридоре.

— Трущоба, — констатировал Вишняков. Пока все правильно — где еще мог обитать Клоп?

Адька-Адлер посмотрел на Вишнякова предупреждающе — не надо так говорить о доме, в котором, кажется, жил и даже был счастлив твой собеседник. Но тот не понял быстрого взгляда.

Коридор привел к лестнице. Рядом была дверь. Заглянули: неожиданно чистая и приличная кухня.

Сверху донеслись голоса.

— Я же говорил — тут кто-то есть, — обрадовался Адька-Адлер.

Все-таки его сдержанность не могла скрыть азарта. Ребенок, мальчишка, подумал Вишняков. Умный и деловитый мальчишка, которому в детстве не дали поиграть в войнушку.

Они поднялись по узкой и крутой лестнице, Адька-Адлер постучал в дверь.

Там, за дверью, затаились.

— Входи, — сказал Вишняков. — Надо один раз с этим домиком разобраться.

Адька-Адлер толкнул дверь.

Они увидели детей — мальчика и девочку. Мальчику было по виду около семи, девочке, наверное, восемь-девять.

Дети уставились на незнакомых дядек, даже не пытаясь поздороваться.

А Вишняков уставился на детей — на рыжую девочку и черноволосого худенького мальчика с огромными жалобными глазами.

Он стоял за спиной у Адьки-Адлера, поэтому юноша не видел его лица. А если бы видел, очень бы удивился. Чем ребятишки могли так смутить взрослого, уверенного в себе мужчину?

— Ну, привет, — сказал Адька-Адлер детям и подошел поближе. — Вы дома одни, что ли?

— Мама на базар пошла, — ответила девочка. — Вы как сюда попали?

— Джерька нас пропустил. Мама — на базаре, а папа где?

— Кто? — не поняла девочка.

— Ну, другие взрослые, — Адька-Адлер подошел поближе и опустился на корточки. — Вы что, только с мамой живете?

— Еще деда Семен Ильич.

— Он чей папа? Мамин или папин? — быстро спросил Адька-Адлер.

— Ничей папа, он с нами иногда живет, — настороженно ответила девчонка. — А вы кто? Вы к кому? Почему вас Джерька пропустил?!

Ее беспокойство передалось мальчику, и тот, сперва не слишком испугавшись визитеров, теперь ощутил тревогу и шагнул к подружке. Та схватила его за руку.

— Это ничего, это ерунда, они сейчас уйдут, — ее голосок стал звонким-звонким. — Все хорошо, все в порядке, тебе нельзя волноваться!

— Мне нельзя волноваться, — повторил мальчик, — мне нельзя волноваться…

Адька-Адлер схватил мальчика за плечи.

— Ты кто? Как тебя зовут?

И тут его самого цапнул за плечо Вишняков.

— Вставай, пошли! Не трогай его!

Адька-Адлер вскочил, развернулся, стряхивая руку.

— Я должен понять! Это же, это же!..

— Ты хочешь сказать, что это твой брат?

— Ну да!

— Пошли! — приказал Вишняков и буквально выпихнул его за дверь.

Адька-Адлер прислонился к стене.

— Не понимаю! — воскликнул он. — Они что, наконец созрели для ребенка? Этого они родили сознательно и воспитывают сами?

— Погоди, погоди, — повторял Вишняков. — Сейчас мы во всем разберемся, вот придет с базара эта самая мамаша, и мы во всем разберемся…

Вишнякову был страшновато. До сих пор он имел дело с вещами понятными, такими, которые можно просчитать. Мистика в его жизни присутствовала постольку, поскольку он сам считал нужным впускать ее — с экрана, а книг почти не читал.

Сперва — восемнадцатилетний Немка, потом — семилетний Немка… Не многовато ли? И если восемнадцатилетний хотя бы поведением отличался, то маленький был именно тем Немкой, погруженным в себя, пребывающим в очень шатком равновесии.

И если Адька-Адлер еще бормотал что-то про сумасшедшую семью, то Вишняков понимал: нет, не семья, что-то иное, только не семья! Ему даже пришло в голову сбежать. Но посмотрел на Адьку-Адлера и понял — нужно остаться и помочь парню, вот просто нужно, иначе парень спятит.

Адька-Адлер уже стал ему симпатичен, и к тому же старшему как-то непристойно бросать младшего. И вдвоем больше шансов раскрутить историю — всю, полностью, до последней детальки. И еще: может статься, эта помощь окупится сторицей…

Поэтому они спустились вниз и ждали «маму». Вишняков полагал, что ушла она ненадолго, базар в десяти минутах ходьбы, а дети оставлены одни. И оказался прав. Очень скоро залаял пес, бухнула входная дверь.

Они встретили женщину прямо на кухне, встав весьма разумно — чтобы ей уже не выскочить.

Она метнулась назад, налетела на Вишнякова, попыталась прорваться, но только потеряла очки. Тогда она, пятясь, отступила к столу и табуреткам.

Было ей уже немало лет — хотя все на свете., припорошенное пылью и затянутое паутиной, выглядит старым и ненужным. А женщина как раз и казалась пыльной, выгоревшей, блеклой, непонятно для чего зажившейся на земле.

Адька-Адлер смотрел на нее, хмуря брови. Она же смотрела на Вишнякова, сообразив, что именно он тут будет карать и миловать.

— Вы кто? — спросила она Вишнякова, поставив кошелку на табурет и пытаясь открыть ее боковой карман.

— Руки! — рявкнул Вишняков. — Руки прочь! Отойдите к окну! Адик, посмотри, что там у нее?

В кошелке был баллончик со слезоточивым газом.

— Вот дура, — сочувственно заметил Вишняков. — Это не для помещения. Сама бы и обревелась. И заметь, Адик, она не орет. Она понимает, что мы не воры.

Адька-Адлер подошел к женщине.

— Тетя Аля? — неуверенно спросил он. — Вы меня совсем не помните? Тетя Аля!

Он не получил ответа.

Шагнул к дверям, поднял очки, протянул ей.

— Ну? Теперь узнали?

— Узнала! — крикнул, тыча пальцем в онемевшую женщину, Вишняков. — У вас тут телефоны вообще есть? Она сейчас пойдет и вызвонит хозяина этой фазенды! И говорить мы будем не с ней, а с ним!

— Это тетя Аля, она была моей няней, она меня читать и считать учила, — сказал Адька-Адлер. — А потом я жил с Семеном Ильичом. Тетя Аля, теперь-то вы можете сказать, кто мои родители? И где они сейчас? Они что, живут в этом доме?

— Погоди с родителями, — перебил его Вишняков. — Сперва пусть найдет нам Клопа!

И тут женщина заговорила.

— Борька? — спросила она. — Вишняков?

— Так я и знал! Это мистика, но я знал, что вы трое должны оказаться вместе! Позволь тебе представить: одноклассница твоего папы — Алла… Алла…

Жуткая, непроизносимая фамилия вылетела из головы.

— Замолчи, замолчи, замолчи сейчас же!

Женщина кинулась на Вишнякова, решив, очевидно, ладонью залепить ему рот, но была отброшена и разревелась.

— Истерика, — констатировал Вишняков. — Адик, мы тут с тобой, кажется, осиное гнездо разворошили. Баллончик — это еще цветочки.

— А у меня с собой ствол, — совершенно спокойно заявил Адька-Адлер. И достал из-за пазухи «вальтер».

— Ты что, сдурел — такое с собой таскать? — удивился Вишняков.

— Поехали на хорошей машине черт знает куда, мало ли что.

— Да-а… — Вишнякову парень нравился все больше. Пожалуй, его даже можно было уважать. И умеет, и не боится постоять за себя. Повезло Росинвестбанку. Надо же — малахольный Немка сподобился такого отпрыска…

Женщина рыдала, сидя на табуретке, уставившись взглядом в потертую клеенку кухонного стола.

Адька-Адлер насторожился. Он услышал скрип, уже чуточку знакомый скрип. И, выдернув пистолет, побежал на звук. Вишняков без размышлений двинулся за ним.

Это оказалась дверь черного хода. Они выскочили и увидели, как торопятся к калитке мальчик, девочка и уводящий их низкорослый мужчина.

— Стой, Клоп, стрелять буду! — заорал безоружный Вишняков.

Одноклассник обернулся.

— Не смей детей пугать!

— Я тебе сейчас не детей — я всю вашу Мухотраховку на уши поставлю! Разворачивайся! Живо в дом!

— Альберт Владимирович! — это уже вмешался Адька-Адлер. — Опять кашу заварили? Опять покупаете на грош пятаков?

Точно, вспомнил Вишняков, Клоп и был Аликом! Нельзя называть детей Альбертами — вырастут Клопы, если не чего-нибудь похуже.

— Не кричите, им нельзя волноваться! — Клоп попытался прижать к себе детей, спрятаться за ними, но девочка не далась и успела отпихнуть мальчика.

— Сам не кричи!

Адька-Адлер спрятал пистолет, подошел и преспокойно взял Клопа за шиворот.

— Куда его? — спросил Вишнякова.

— Я сам! — Клоп вывернулся. — Только детей не трогайте!

— Детям ничего не угрожает. Ну, ты идешь?

— Иду… — проворчал Клоп. И пошел к черному ходу, а мальчик и девочка в нелепо ярких куртках и шапках остались стоять, взявшись за руки.

— Вы пока поиграйте во дворе, — сказал им Адька-Адлер. — Ладно?

Девочка кивнула, мальчик помотал головой.

— Ты только не бойся, слышишь? — обратился к нему Адька-Адлер. — Я тебя не обижу. Понимаешь?

— Понимаю…

Мальчик вдруг неуверенно улыбнулся. И Адька-Адлер улыбнулся в ответ.

Надо же, подумал он, искал родителей — нашел младшенького. Забрать его отсюда — и точка.

Но прежде всего нужно было разобраться с Альбертом Владимировичем Колопенко.

— Борис Андреевич, с ним нужно говорить жестко! — крикнул Адька-Адлер. — Я знаю! Я сейчас!

— При нем я ни слова не скажу, — тут же вызверился Клоп.

Вишняков соображал быстро.

— Хорошо, поговорим без него. Адик, присмотри, чтобы Алка никуда не сбежала. И за детьми поглядывай. А с этим… я тоже знаю, как с ним разговаривать!

Одноклассники не стали подниматься наверх, а сели за кухонный стол, благо Алка спряталась где-то в доме.

— Это сколько же мы не виделись? — спросил Вишняков.

Вопрос повис в воздухе.

— Ну хорошо, Альберт Владимирович. Будем по существу. Куда девался Немка Адлер?

— А чего — девался? Живет где-то. С матерью, — буркнул Клоп.

— В телефонной книге его нет.

— Так у него и телефона нет.

— Как это?

— А на что ему?

— Ну, сыну раз в месяц позвонить…

— Слушай, Боря, не лезь ты в это дело, — проникновенно сказал Клоп. — Есть у Немки сын, нет у Немки сына — ты-то тут при чем? Своих забот мало?

— Мало, — твердо сказал Вишняков. — У вас тут что, шведская семья? Немка детей плодит, Алка растит, ты министр финансов? Что же вы их потом на произвол судьбы бросаете?

— Ни фига себе «на произвол!» — возмутился Клоп. — Человека в Росинвестбанк устроили! Знаешь, сколько он там получает!

— Кто бы мог подумать, что ты займешься благотворительностью? — ехидно спросил Вишняков. — Устроил мальчика на хорошее место и отрезал от дурных родителей, чтобы ему не приходилось их стесняться! Ну, благодетель, блин, эпический! Но, надо отдать тебе должное, парень вышколен превосходно.

Клоп возмущенно фыркнул. Вишняков это фырканье как-то сразу перевел на человеческий язык: уж слишком превосходно! И в самом деле — не каждый воспитанник на воспитателя с «вальтером» пойдет…

— И младшего в банк готовишь? А девчонку? Ее что — в топ-модели? — тут Вишнякову пришло в голову вовсе несообразное. — Ты что же, Немку с Алкой поженил? И все мальчики в него рождаются, девочки — в нее?! Слушай, чем ты тут вообще занимаешься? Создаешь акционерное общество аутсайдеров по производству жизнеспособного потомства?

Маленький, действительно по-тараканьи усатый и порядком облысевший Клоп вскочил.

— Ага! Аутсайдеры! Быдло! Дерьмо собачье! Ноги о них вытирать!..

— Кто же о дерьмо ноги вытирает? — попытался урезонить крикуна Вишняков. Но у Клопа всегда были проблемы с чувством юмора.

Не обращая внимания на его гнев, упреки, обвинения и угрозы, Вишняков достал сотовый. Там сохранился номер звонившего вчера Адьки-Адлера.

— Это Вишняков. Как вы там?

— Тетя Аля с детьми, я за дверью.

— Хорошо. Слушай, сынок, найди-ка ты мне логово господина Колопенко и произведи там грамотный обыск. Добычу тащи сюда.

— Вы не смеете! — заорал Клоп.

— А вот я вызову сейчас сюда свою охрану, — ласково пообещал Вишняков. — Охрана у меня хорошая, я бригаду, которая Шитиковский рынок держала, чуть ли не полностью к себе взял. Правда, придется часа два обождать. Но порядок они тут наведут, так-перетак, раз и навсегда!

— Потом отвечать придется!

— Потом и будем думать. А сейчас мне очень не нравится здешняя атмосфера, — совершенно серьезно сказал Вишняков. — Знаешь, Клоп, я всегда имел хороший нюх. Кроме всего прочего, я за версту чую покойника. Свеженького — не всегда, а лежалый труп четко чую. И сейчас мне мой нос говорит, что тут неладно.

— Нет тут покойников, чем хочешь клянусь!

— Ну, в буквальном смысле, конечно, нет…

Клоп отвернулся, посопел, принял решение.

— Слушай, Борька, не надо меня обыскивать, — попросил он. — Давай договоримся по-хорошему. Я позвоню, привезут деньги. Много не обещаю, но кое-что наскребем.

— Взятка — это полезно, — одобрил Вишняков. — Но ведь я человек серьезный, мне мало брать не по чину.

— Тысяча? — осторожно спросил Клоп.

— Это что — сумма?

Вишняков понятия не имел, что именно покупает сейчас Клоп, но решил набивать цену до упора — авось одноклассник проболтается. К его удивлению, Клоп проглотил и отказ от трех, и отказ от пяти, и отказ от десяти, только на пятнадцати сказал, что должен посоветоваться.

Тут на кухню вошел Адька-Адлер.

— Борис Андреевич, мы, оказывается, дурдом штурмом брали.

И выложил на стол большие географические карты. Вишняков разглядел их и невольно выдохнул: «Ого!»

Контуры Европы оказались заполнены какими-то новыми, никому не известными государствами. Юг Франции и север Испании заняла большая страна Септимания. Санкт-Петербург с прилегающими к нему Финляндией и Прибалтикой тоже составил некую державу. Польша, Украина и Белоруссия слились, а Крым стал-таки автономной единицей, может, даже островом.

С художественной точки зрения, это были произведения искусства: тончайшая работа акварелью, гуашью, тушью, безупречность шрифтов и обрамлявших шедевры орнаментов.

— Ясно, — подвел итог Вишняков. — Доллары, надо полагать, тебе переведут из Септимании? Ну, Клоп, актерище! Это же твой звездный час был! Я же тебе по меньшей мере десять минут верил!

Адька-Адлер засмеялся.

— Вот еще сокровище, — он протянул удостоверение, размером раза в полтора больше обыкновенного, в сверкающих изумрудных корочках.

Вишняков открыл.

— Элберт Колло, — прочитал он вслух. — Региональный комиссар, раэль-протектор второго посвящения…

И умолк.

Слово «раэль» было откуда-то знакомо.

— Сынок, — сказал Вишняков. — Как ты думаешь, есть в этой Трахомуховке интернет-клуб?

— Может, и есть, — сказал Адька-Адлер. — Но это еще не все. Альберт Владимирович, я тронут, что вы сохранили мои старые тетрадки. Но вот это вам зачем?

Он выложил на стол две стопочки. Одна была аккуратная («Мои», — объяснил он Вишнякову, тот открыл и кивнул, так выглядят тетрадки первоклашки-отличника), другая — словно ее по клочку собирали на помойке.

— Тетрадь по математике ученика 7 «В» класса Наума Адлера, — медленно прочитал кривые каракули Вишняков. — Точно — Немкины! Но какого хрена? Ты что — музей открывать собрался?

Клоп проигнорировал иронию.

— Надо же — раэль-протектор… — пробормотал Вишняков. — Стоп! Вспомнил! Это же секта такая! Ну, Клоп, так ты еще и сектант? Адька, я от них охреневаю! Мало мне мормонов!

На мормонов Вишнякову удивительно везло. Аккуратные мальчики, чем-то даже похожие на Адьку-Адлера, в одинаковых черных костюмчиках и с рюкзачками, попадались ему в самых неожиданных местах. Очевидно, чуя в этом крупном мужчине с веселыми глазами природную склонность к полигамии, они очень бережно и деликатно вербовали его в свои ряды, дарили прекрасно изданную «Книгу Мормона», обещали спасение его душе, пока однажды разъяренный Вишняков не раздобыл изданный еще при советской власти труд о сектах. После чего он сам налетел на мальчиков, обвиняя мормонов в массовых убийствах североамериканских индейцев, а также в том, что они где-то в семнадцатом веке ввели в обиход снятие скальпов. Тут Вишняков, признаться, перепутал их с баптистами, но все равно подействовало.

— Раэль-протектор — это круто, — согласился Адька-Адлер. — Это те, которые создавали новое человечество? По заказу марсиан?

— Нет, это другие, — быстро ответил Вишняков. — Ступай-ка, покопайся еще. Держу пари — ты там и политическую карту Марса сейчас найдешь, и карту Юпитера тоже. Все самое дикое тащи сюда!

Когда юноша вышел, Вишняков сам закрыл за ним кухонную дверь, повернулся к Клопу и сказал уже без тени веселья в голосе:

— Клоп, я вспомнил, кто такие раэли. Это секта, которую лет семь назад запретили в Штатах. Против нее поднялись все, от католиков до вудуистов. Было даже особое закрытое заседание Конгресса. Потом правозащитники еще что-то пищали про невинных шарлатанов. А теперь скажи: ты сам сдуру вообразил себя раэлем и назначил протектором? Или эти товарищи просочились сюда, к нам?

Он потрогал удостоверение.

— Полиграфическое исполнение радует. Ну так как же? Ты заказал эту штуковину в единственном числе? Или ее вручил тебе раэль-эмиссар сорок пятого ранга?

— Боря, дай мне позвонить по телефону, — попросил Клоп.

— Не дам. Удостоверение — на русском языке. Очень интересно! Выходит, просочились и стали вербовать наших местных сумасшедших… Но на кой им региональное отделение в Мухотраховке, хотел бы я знать!

И тут же подсознание выдало ответ, предъявив синий дорожный указатель — «Матрюховка — Долгое — 32 км». Долгое: никому не нужный, выселенный с глаз долой, занятый в своих лабораториях неизвестно чем, вышедший из-под всякого контроля., агонизирующий институт органического синтеза…

И сам же Вишняков его туда выпер!

Вот где у нас теперь новое человечество рождается…

Когда Адька-Адлер принес на кухню следующую порцию находок, Клоп отвернулся от него. Может, стыдно было смотреть парню в глаза, а может, не хотел показывать зреющий под глазом синяк. А ссадину на затылке под волосами все равно не видно, настолько волос еще хватает.

— Целая ведомость, надо же! — воскликнул Вишняков, растирая левой рукой кисть правой. — «Проведена разъяснительная работа», «Проведено посещение на дому», «Проведено совместное моление», «Проведен урок скроделирования»… Клоп, а это что такое?

— В Матрюховке их всего четверо, зато в Игнашкове пятнадцать человек, — Адька-Адлер предъявил список. — Смотрите, они тут за денежные суммы расписывались.

— И сколько теперь платят за бескорыстную веру? «Яшутин Николай — пятьсот рублей». Не густо. «Яшутина Зоя — восемьсот рублей».)то что — в месяц, в неделю? А, Клоп?

— По обстоятельствам, — буркнул тот. — У них там цех закрылся, людям жрать нечего. Вся надежда на огород.

— Кормилец и благодетель, значит… А отчетность предъявляешь в Долгое? Кому? — Вишняков повернулся к Адьке. — Ну ты, сынок, гений сыска! Но там наверняка есть более серьезные бумаги и, соответственно, тайник. Попробуй, а?

— Можно, — согласился юноша и поспешил на поиски тайника.

— Великое дело азарт, — произнес Вишняков. — Значит, что мы имеем? Мы имеем: секта разлей, благополучно исчезнувшая в Штатах, Франции и прочей Европе, перебазировалась в нашу глубинку. Но не вся целиком, с чадами и домочадцами, а «головка». Так, Клоп? Ведь в просторах Российской империи войско Чингисхана спокойно затеряется! Когда в Штатах у них земля под ногами загорелась, они уже подготовили плацдарм в России. И хороший, доложу я тебе, плацдарм. Почему тебя занесло к раэлям — это понятно. Хочется миром порулить! И ты же доложил, что в Долгое переезжает институт оргсинтеза. Для них это было как подарок судьбы. Прибыли к нам с липовыми документами, это и ежу понятно. Но ведь иностранцев с визами хоть как-то контролируют. Как ты их, Клопище, сюда притащил?

— Через Казахстан…

Вишняков только рот разинул. О подробностях спрашивать не стал — подробности наверняка были в большом количестве и разной степени маразма.

— Они слишком рано прокукарекали про свои опыты. Общество оказалось не готово к тому, что буквально завтра на смену придут потомственные гении. К тому же, согласись, Клоп, первые два клонированных ребенка на самом деле были никакие не клонированные! Обычным путем сотворенные младенцы! Только это выяснилось пару лет спустя. Но сдается мне, что тут, в Долгом, трудятся уже не шарлатаны.

— Тут Дайана Рамирес со своей командой, если тебе это что-то говорит, — гордо сообщил Клоп.

— Ни хрена не говорит, но я тебе верю. Ну, не так уж глупо было спрятаться в Долгом и отсюда готовить генетический десант… Но почему Немка? Никого получше не нашли? Мир, состоящий из малахольных Немок, это, знаешь ли, уже за гранью всего!

— А ты бы назвал вот этого малахольным? — Клоп мотнул головой в сторону двери, которую пару минут назад закрыл Адька-Адлер.

— Значит, клон? Действительно клон?! — Вишняков понимал, что догадался правильно, но именно сейчас, получив подтверждение догадки, струхнул: а не безумие ли, не сон ли, не розыгрыш ли дурацкий?

— Ну, клон. Первый, между прочим! И что — малахольный?! У Немки мать была клуша какая-то затюканная! Что она могла воспитать? Да она его ложку до рта донести не научила! А мы!..

— Погоди! Так почему же именно Немка? Только чтобы доказать силу воспитания, что ли? Стоило ради этого тащить сюда через Казахстан людей и деньги! А ведь деньги-то серьезные, а? Я читал — к этим раэлям и миллионеры примкнули!

— У Немки были фантастические математические способности, — сказал Клоп. — Помнишь, когда Лошадь заболела, к нам прислали такого смешного мужичка. В шестом, что ли, классе?

— В седьмом, — поправил Вишняков. — Семен, Семен…

— Семен Ильич. Он у нас две четверти был.

— Точно.

— Помнишь, как Немка у него получил первую пятерку по геометрии?

Вишняков задумался — и действительно вспомнил. Была задача: известна длина сторон треугольника, нужно определить площадь. И два ответа. Один с ходу получился у всех. Старик предложил пятерку в четверти тому, кто найдет второе решение. Класс взвыл и принялся мучаться. Семен Ильич смотрел, смотрел — и вдруг потребовал: «Адлер, к доске!» Немка, в очередной раз лишившись дара речи, выскочил, взял мел и быстро нарисовал совершенно другой треугольник, длинный и тощий, но с той же заданной длиной сторон. Класс обалдел. После этого Немка две четверти был математическим лидером. Правда, немым лидером. Он рисовал и писал цифры с формулами, а Семену Ильичу этого было достаточно. Потом вернулась Лошадь, и Немка опять стал убогим троечником.

— Да-а… И ты что — все время помнил про этот треугольник?

Вишняков схватил истрепанную тетрадь, перелистал, нашел чертеж и увидел, что Немке мало было решить задачку. Он еще что-то накалякал, используя самостоятельно изобретенные знаки, он затеял вокруг треугольника непонятные цифирные пляски, а чего добивался — Вишняков так и не понял.

— Нет, конечно, других забот хватало. Я просто все время пытался понять — почему я никому не нужен? Я же быстро думаю, у меня в голове столько помещается, я в шахматы на уровне мастера могу сыграть, я нарочно читал детективы, где полсотни персонажей, и как бы сверху видел всю расстановку… Почему никому не нужен я, а нужен тупой Юрка Змиев? Почему никому не нужны Немкины мозги? Почему та же дура Алка — да, ты же ничего не знаешь про Алку… Помнишь, только она могла справиться с Немкой, когда он психовал? А я потом выяснил: она подрабатывала сиделкой при сумасшедшей бабке, какой-то придурочный не захотел бабку в дом престарелых сдавать, и Алка шесть лет с ней провела, по четырнадцать часов в сутки! Бабка без нее на людей бросалась, при ней сидела себе в углу, песни пела! Это ведь тоже талант, Борька!

— Ладно, ладно, убедил! Значит, клон с математическими способностями? Поздравляю… Но только у тебя концы с концами не сходятся. Парню восемнадцать лет — он сам сказал. И на вид столько же. А раэли — это же совсем недавно. Моя Анютка уже школу заканчивала!

Клоп отвернулся.

— Не понимаю, — сказал Вишняков, когда молчание уж слишком затянулось. — Какого хрена тебе морочить мою голову? Может быть, эта твоя Дайана с командой — все-таки шарлатаны, и теперь вы хотите выдать нормального парня за клон? Но со временем бы хоть рассчитали!

Ему стало тоскливо. Не то чтобы Вишняков жить не мог без генетических экспериментов — нет, старый способ воспроизводства рода человеческого его более чем устраивал. И тяга к необычному была крайне невелика. Однако ж была. Он успел и родить идею клона, и внутренне отвергнуть ее, как нечто для планеты Земля чуждое и инородное, и вернуться к идее, и изумиться, и принять ее как реальность, а вот теперь приходилось от нее отказаться, и это ему уже не нравилось — ни от чего своего он отказываться не любил.

Все понятно, думал он, раэли просто не могут без шарлатанства. Они скоро вылезут из подполья и предъявят детей, якобы изготовленных лабораторным методом. А то, что лаборатория на территории России, возможно, даже придаст их байкам вес, во всяком случае, будет трудновато прищучить их на вранье…

Все это Вишняков понял, но ему понравилось вести следствие и раскручивать идею. Поэтому он решил побаловать себя еще немного — да и поиздеваться над Клопом по старой памяти. Не от злобы, нет! Как-то сама собой эта игра возникла…

— Послушай Клоп. Допустим, ты снабжал америкашек материалом. Ты мог выбрать любой материал. Фактически именно ты сделал клон Немки, ты сделал клон Алки. Почему ты не сделал своего собственного клона?

Клоп усмехнулся.

— Ты так уверен?

— Уверен. Ты уж прости — я видел детей. У тебя растут маленькая Алка и еще один Немка, но маленького Клопика я там не обнаружил.

Вишняков был уверен, что Немка и Алка могли, поднатужившись и при благоприятных обстоятельствах произвести хоть какое потомство, Клоп же, чуть ли не карлик, — вряд ли. Возможно, это было естественным отношением крупного здорового мужика к мужику гораздо более мелкому.

— Сделать клон — очень дорогое удовольствие. Прежде всего я хотел получить отдачу, — взвешивая каждое слово, ответил Клоп. — Немкин клон — это живые деньги. Знаешь, сколько мальчик в Росинвестбанке получает?

— И каким же образом, позволь узнать, ты зарабатываешь на нем деньги? Тебе банк процент, что ли, платит? Или сам клон деньги на счет переводит?

— Он должен был переводить деньги!

— Но отказался?

Эта догадка Вишнякова обрадовала. Выходит, он не ошибся в Адьке-Адлере. И вдруг Вишняков поймал себя на мысли, что опять верит Клопу, будто Адька-Адлер — все-таки клон.

Но какого черта американцы, создавшие такой замечательный клон, не трубят об этом на всю планету, а продолжают и дальше корпеть в лабораториях? Какого черта они отпустили этот клон на свободу? Им же нужно нянчиться с ним, исследовать его, предъявлять его человечеству! А вместо того они позволяют Клопу пристроить мальчишку в банк, им-то это зачем? Это что — экономическая диверсия, шпионский роман?

Тут в очередной раз вошел Адька-Адлер.

— Извините, я доллары нашел. Четыре тысячи. Сосчитайте, Альберт Владимирович, мне чужого не надо.

— Погоди, сядь, — удержал его Вишняков. — Разобраться нужно. Тебе, говоришь, восемнадцать?

— Восемнадцать, — не совсем уверенно подтвердил Адька-Адлер. — А что, это имеет значение?

— Давай посчитаем. Когда у тебя день рождения?

— Что?

— Которого числа и в каком месяце ты родился?

— А, это! Одиннадцатого октября…

— Так, сейчас вспоминай изо всех сил! — Вишняков верил в свой нюх и вот теперь ощутил пробуждение этой очень важной для бизнесмена способности. — Расскажи, как праздновали твой день рождения!

— Праздновали? — юноша забеспокоился. — Это что — праздник?

— Адик, не волнуйся, я, кажется, поймал ниточку. Вы жили втроем — ты, тетя Аля и дядя Клоп.

— Был еще деда, Семен Ильич.

— Я нашел его и уговорил пожить здесь. Он умел работать с одаренными детьми, понимаете? — вдруг закричал Клоп.

— Понимаем! Трое взрослых, один маленький мальчик, которого любят, которому делают подарки. Каждый год в день его рождения взрослые, даже если они живут впроголодь, накрывают стол и устраивают праздник! И ребенок считает месяцы и годы. Он знает, что вчера ему было только четыре года, а сегодня уже пять! — Вишняков невольно тоже перешел на крик. — Адик, вспомни: как ты отделял четыре от пяти и пять от шести?

— Борис Андреевич, я не помню! Мне вообще кажется, что я их никак не отделял.

— Тебе кто-нибудь говорил: ты уже большой, тебе пять лет, тебе шесть лет, тебе семь лет?

— Я не помню!

— Наум! Выйди! — приказал Клоп. — Выйди, пожалуйста!

Адик-Адлер посмотрел на Бориса Андреевича.

— Этого человека раскалывать — все равно что зубами сосну перегрызать, — пожаловался Вишняков. — Выйди, в самом деле, на минутку, сынок. Я тебе потом все объясню.

— Хорошо, Борис Андреевич. Только пусть этот рэкетир доллары все же пересчитает.

Уязвив Клопа иронией, Адька-Адлер вышел.

— Ну и что ты ему расскажешь? — напустился Клоп на Вишнякова. — Что?

— Клоп, не тяни кота за хвост. Я же на верном пути. И я догадливый. Если ты не хочешь, чтобы я на этот ваш институт натравил соответствующие органы, добром колись! А то могу и второй глаз в симметрию привести!

— Ему семь с половиной лет.

— Что?!

— То, что слышишь.

И Клоп очень неохотно и в меру своей биологической безграмотности стал объяснять, что происходит в арендованных лабораториях института оргсинтеза.

— Так, повторим еще раз. Клетка имеет ограниченное количество делений, до пятидесяти. И старость объясняется именно тем, что ресурс исчерпан, — уточнял каждый тезис Вишняков. — Если взять материал у грудного младенца, клон проживет весь отпущенный человеку срок в реальном времени, так?

— Сейчас как раз над этим работают.

— Сколько было Немке, когда у него взяли материал?

— Сорок.

— То есть примерно две трети ресурса было отработано?

— Да.

— Подробнее!

— Клон так спешил расти, что его даже хотели уничтожить. Я еле отстоял!

— Герой! И ты забрал этот неудачный экземпляр домой, чтобы извлечь из него бином Ньютона?

— Чтобы сделать из него человека! Человека, который мог бы жить среди людей! И мы сделали!

— Вы не давали ему думать о течении времени?

— Ну да… Он не привык связывать погоду за окном и свой возраст. Он вообще не знал, что человеку должно быть сколько-то там лет.

— Разумно… А дальше что?

— Не знаю!

— А кто знает — я? Что говорит эта твоя Дайана?

— Что в опытах с млекопитающими тоже было быстрое созревание, а потом — в зависимости от возраста и генетики донора. Скажем, взяли материал от шестилетней коровы, которой полагалось бы прожить двенадцать лет. И клон спокойно живет шесть лет, а когда корове-донору исполняется двенадцать, у клона — букет хвороб, резкое одряхление.

— Ты знал, что они зашли в тупик? — жестко спросил Вишняков.

— Когда предлагал им Немку в качестве исходного материала — ты это знал? Ты знал, что они даже клон коровы толком сделать не могут? А за человека хватаются?!

— Но куда уж дальше тянуть-то? — удивился Клоп. — Мы на грани вымирания. Настало время нового человечества, понимаешь? Мы — генетический отстой! А там, наверху, решено, что из нас вырастет новое человечество, достойное Великого Контакта! Нас время поджимает. Если мы станем ждать, пока все опыты будут успешными, наше время истечет. Ты понимаешь, что это такое? Наше время истечет — и нас прихлопнут! Как отработанную биомассу!

— Ишь, слов нахватался! Ну а если это самое новое клонированное человечество все же возникнет?

— Мы преобразим весь мир! — убежденно заявил Клоп. — Возникнут новые народы, новые страны, нам помогут выйти в Космос. Борька, ты же умный человек, ты всегда был умнее, чем эти наши амбалы, пойми наконец — другого пути нет! Может, я плохо говорю? Так я тебе книжки дам, у меня много. Алка — и та поняла!

Вишняков молча смотрел на маленького человечка с большими усами.

— Нельзя же так жить дальше! На улицу выйдешь — или наркоман, или алкаш, или проститутка, нормальных людей больше нет! А мы создадим общество прекрасных новых людей! Новое человечество — это красивые женщины, умные мужчины, талантливые дети. Они живут среди нас, мы просто дадим им шанс родиться!

— А управлять новым человечеством будет раэль-протектор второго посвящения Элберт Колло? Хотя бы в пределах Трахомуховки? — уточнил Вишняков и все доступное ему ироническое презрение вложил во взгляд.

Под этим взглядом властитель мира в старом костюмчике, проповедующий на нищенской кухне, сперва увял, потом все же нашел силы воскреснуть.

— Новым человечеством незачем управлять, оно само будет развиваться в нужном направлении.

— Зачем же тогда все эти новые государства, границы, должности? Нет, Клоп, ты не изменился. Вот предложу я тебе — иди ко мне управляющим! Карай и милуй! Оклад хороший дам. Так ведь не пойдешь! Тебе вот ЭТО нужно! — Вишняков потыкал пальцами в художественные географические карты.

— Все это очень скоро будет на самом деле, — безнадежно, как если бы говорил с глухонемым идиотом, произнес Клоп.

— На самом деле у тебя есть только эти обреченные дети, кретин! Которые не доживут до двадцати пяти! Сколько их еще в лаборатории?

— Неважно.

— Эти твои сволочи нашли место, где можно безнаказанно измываться над людьми. В Штатах их бы за этого Адика на электрический стул усадили, твою Дайану со всей командой. А тут окопались, как кроты в норе, и знают, что никто их не тронет.

— В Штатах мальчика с руками бы оторвала самая мощная корпорация. Ты просто не представляешь, какая у него голова! Для него Росинвестбанк — детский сад! В Штатах он бы миллионы зарабатывал!

— Значит, следующего Немку для Штатов готовите? Английскому учите? Вы только с воспитанием не переборщите. Сделали первого чересчур самостоятельным — а он вам!..

Вишняков сотворил общеизвестный жест. И вдруг замер.

— Погоди, Клоп! Так вам же, наоборот, выгодны такие скороспелые гении! Шесть лет — и на рынок! Вам же как раз нужно от сегодняшнего Немки материал брать! Чтобы за пять, за четыре года человек-компьютер созревал! Вообще за год!

Клоп нехорошо на него посмотрел.

— Нет, ты не сумасшедший, ты хуже… — тихо сказал Вишняков. — Ты очень умный сумасшедший. Кто бы мог подумать? Ну что же… С умным человеком возможен совсем иной разговор…

Адька-Адлер сделал шаг назад — и перестал слышать голоса.

Этот шаг нужно было сделать гораздо раньше.

Он понимал, что узнал о себе слишком много. Без этого знания было бы куда проще.

Когда дошло до человека-компьютера, созревающего за четыре года и менее, он сказал себе привычное «мне нельзя волноваться» и бесшумно отошел.

Итак, впереди в лучшем случае — семь лет. А скорее всего, гораздо меньше. Потому что уже теперь приходится пить эти синенькие таблетки от печени…

«Из самого безвыходного положения есть по меньшей мере два выхода», — вспомнил Адька-Адлер афоризм старенького Семена Ильича. Этот афоризм звучал всякий раз, когда маленький мальчик был готов отступить перед сложной задачей, расплакаться, завизжать. Добрая улыбка, прикосновение товарищеской руки гасили раздражение. Нарастала жесткая шкурка. Звучало долгожданное: «Молодец, справился». И не раз старый учитель говорил уже не о математике, а о том, как на самом деле легко мужчине быть победителем. Сперва — победить себя, а с другими будет уже легче…

— Из самого безвыходного положения есть по меньшей мере два выхода, — вслух повторил Адька-Адлер. Первый — оставить все как есть. Потому что клоны и раэли — порождение чьей-то хорошо оплаченной фантазии. Все равно что регулярные сообщения о сексуально озабоченных инопланетянах. В воспоминаниях детства полно несообразностей — ну и что, они жить мешают, что ли?

Можно даже сбежать в другой город, в другую страну. И будь что будет.

Второй выход…

Адька-Адлер вспомнил мальчика. Этот мальчик в несуразно яркой курточке был он сам! Только воспитанный немного иначе. Меньше самостоятельности, больше управляемости и больше спокойствия. С первым вариантом дядя Алик промахнулся, второй будет одновременно спокоен, трудоспособен и покорен. И не станет совать нос куда не надо.

А скоро появится еще один маленький Немка, и еще, и еще.

Говорил же дядя Алик, что эксперименты продолжаются!

— Я что, тоже был такой? — спросил себя Адька-Адлер. — А тот, самый первый?

Нужно было разобраться и хоть что-то понять!

Когда Адька-Адлер вошел в детскую на втором этаже, тетя Аля встала ему навстречу. Она уже немного успокоилась, но смотрела с ненавистью.

— Да ладно тебе, тетя Аля, — сказал Адька-Адлер. — Я теперь все знаю. Спасибо, что столько со мной нянькалась.

— Чего он хочет, этот Вишняков?

— Того же, что и я. Понять, что тут происходит. Да ты не бойся, тетя Аля, тебе-то какое дело? Не ты же эти опыты проводишь…

Адька-Адлер без приглашения сел. Мальчик и девочка отступили подальше, глядя на незваного гостя с подозрением. Только что они цветными мелками рисовали на доске квадраты и треугольники, выстраивали какой-то геометрический мир. Адька-Адлер вспомнил: он тоже любил рисовать такие штуки…

— А тебе чего нужно? С тобой-то все в порядке! Вон — и курточка, и часики! Наверное, свои десять тысяч в месяц имеешь?

Юношу поразило лицо женщины — раньше оно не было таким тупым! И голос тупым не был. Как будто за время их разлуки кто-то отсек у нее все высшие потребности и оставил примитивные — сосчитать деньги, купить еду и съесть ее, накормить зрение цветными шевелящимися картинками и напичкать мозги примитивными сюжетами, выстроенными так, чтобы в нужную минуту слиться с красавицей-актрисой и отдаться красавцу-актеру.

— Тетя Аля, ты что? Ты не знаешь?

— Чего не знаю?

— Что это скоро кончится.

— Ничего я не знаю!

Она отгородилась, понял Адька-Адлер, она просто не хочет знать и сама опустила себя на этот тупой уровень, иначе и спятить недолго!

Но все оказалось куда хуже…

По молодости Адька-Адлер еще не знал, как яростно человек борется за свое право не видеть дальше собственного носа. Потому что если заглянуть — не обрадуешься.

И чем ниже человек сам себя опускает, тем сильнее злость, направленная на тех, кому незачем таким способом обороняться от жизни. И у него возникает совершенно естественное желание — наказать! проучить! отомстить! унизить! всех сразу!

Там, где в последнее время трудился Адька-Адлер, была, понятное дело, своя грызня, был свой допустимый уровень тупости, но он в силу своей одаренности чисто математического направления этого или не чувствовал, или не обращал внимания. Накопить же обычный жизненный опыт он просто не мог — не имел такой возможности.

И он попытался расспросить женщину о подробностях, но тетя Аля отсекла не только будущее, она и прошлое отсекла, она оставила себе только сегодняшний день, который был для нее, беспредельно одинокой, все-таки счастливым: она выносила и растила дитя, которое стало ее прямым продолжением, и знала, что бледненькая рыжая девочка — это она сама.

Женщина в воображении своем уничтожила границу между собой и этим ребенком, она перетекала в ребенка, она учила «дочку» тому, чему не научили ее — бессловесную рыжую Алку, чьей фамилии никто из первоклашек даже не мог выговорить, с того и началось…

— Но ты же знала! — вдруг заорал Адька-Адлер. — Ты же знала, что мы все долго не протянем!

Внезапно взбесившись от ее непробиваемости, он хотел спросить: как же она додумалась до Алки-Второй, зная, что увидит молниеносную старость и смерть этого ребенка?

— Она вам всем еще покажет! — закричала в ответ тетя Аля. — Она вам всем даст прикурить! В лепешку расшибусь — все ей дам! Она так будет жить, как вам и не снилось! Я ее королевой сделаю!

Адька-Адлер махнул рукой. Говорить с женщиной о будущем было совершенно бесполезно. Она посылала взамен себя мстительницу — как будто благосостояние и успешная женская судьба девочки на протяжении двух-трех лет могли унизить и уязвить тридцать душ — те тридцать душ, которым она ничего не простила и никогда не простит: первый «вэ», второй «вэ», третий «вэ»…

Он подошел к детям.

Девочка его мало интересовала. Он хотел увидеть себя и услышать свой голос. Он хотел понять: как же теперь спасти себя? Но понимание не приходило.

Этот мальчик все же был другим. К изначально заданным способностям старательно прививали иной характер. Адька-Адлер был один среди взрослых, и у Семена Ильича хватило таланта по капельке, по крошечке извлечь из воспитанника способность к сопротивлению. Немку-Третьего пристегнули к рыжей девочке. Вот и сейчас, видя разборку между тетей Алей и незнакомым парнем, он забился в угол, отгородился девочкой от склоки. И она честно изготовилась его защищать.

Они были сложившимся дуэтом, их и во взрослую жизнь выпустили бы именно дуэтом, понял Адька-Адлер.

Уводить с собой Немку-Третьего бессмысленно. Адька-Адлер просто не имел достаточно времени, чтобы переделать мальчишку. И не имел права лишать его вот этого скромного душевного комфорта…

Он понял это не своим умом — сработала чужая память, память нескольких поколений слабых духом мужчин, норовивших, сознательно или неосознанно, переложить свои проблемы на кого-то другого. Но он, Адька-Адлер, видел этот выверт памяти и выкинутый ею на поверхность блок информации со стороны. Он уже понял, что нужно отделять себя сделанного от себя изначального, и это вроде стало получаться…

Мальчик молча смотрел на чужого — в черных глазах было настороженное любопытство, рот приоткрылся, а мысли (Адька-Адлер вдруг почувствовал это) так и норовили унестись на неведомые просторы, мыслям было скучно в этой комнате, мысли нуждались в игре — с предметами и числами, свойственными предметам, он уже прошел через это…

— Прости, старик, — неожиданно сказал Адька мальчику и вышел.

Тогда только дети, переглянувшись, взялись за руки и пошли к тете Але. Она обняла обоих, но ничего им не сказала.

Ей нужно было решить практические вопросы. Если детей придется срочно увозить в Долгое — какие из вещей брать с собой, каким автобусом отправляться, чем их покормить на дорогу.

И кроме того, следовало принять витамины. Врачи, с которыми она имела дело, привезли какие-то свои хитрые витамины и строго настаивали на их приеме по особой схеме, в зависимости от месяца беременности. В ее удостоверении раэля-производителя был вкладыш с условиями, которые она обязалась выполнять, и беспрекословное подчинение медикам как раз числилось шестым пунктом.

А месяц у нее сейчас был третий.

Пока Адька-Адлер, выскочив из детской, стоял в коридоре, пытаясь осознать свое новое положение, причем все в нем бунтовало против искаженной логики раэлей, внизу, на кухне, допрос вошел в завершающую фазу.

Вишняков решил разгрести эту помойную кучу до основания — и это ему, кажется, удалось.

— Святое дело — и от врачей деньги иметь, и свой маленький бизнес завести! Если бы мальчик не отказался тебе платить, то он уже окупил бы свою себестоимость? — жестко спрашивал Вишняков. — Пошла бы чистая прибыль? И производство Немок оказалось бы рентабельным? Допустим! А производство Алок?

— Она поставила условие, — признался Клоп. — Я должен был с самого начала объяснить ей ситуацию. Иначе она бы спятила. Ребенок, у которого год за пять… представляешь?

— И ты пошел на поводу у дуры?

— Я предлагал ей деньги. Честное слово, хорошие деньги! Она же за каждую беременность, знаешь, сколько могла получить? У нас в Матрюховке две девочки как раз новеньких носят — потом, после третьих родов, на эти деньги квартиры в Долгом купят. Она согласилась только на это. Сперва. Я так рассчитался с ней, понимаешь? А потом, когда у нее уже была Алка, с ней стало попроще. Тогда она все-таки подписала контракт…

— Понимаю. А на вопрос ты не ответил. Почему себя-то не продублировал, мыслитель?

Клоп молчал.

— Хорошо, отвечу сам. На хрена тебе такой конкурент?

— Ты о чем? — прескверно сыграл непонимание Клоп.

— О мальчике с твоим глобальным мышлением. Если такого мальчика воспитать не в советской школе, а по-человечески, он же тебя за шкаф задвинет!

— Да нет же! — воскликнул Клоп. — Просто, просто… Он от силы восемь лет проживет: ты вспомни, сколько мне… Я не мог — это же как ребенок, понимаешь? Вот потом!..

— Жалостливый ты наш! Значит, Немкин и Алкин ребенок пусть живет восемь лет? А потом америкашки новых наваляют? Послушай… — Вишняков весь потянулся к Клопу, — у тебя свои-то дети есть? Ну?

— Есть, наверное, — бодро ответил Клоп. Остатки мужской гордости, подумал Вишняков, тоже мне, крутой самец, который разбрасывает свое наследство где попало — берите все, не жалко!

— Ни хрена у тебя нет…

И Вишняков крепко задумался.

Он вспомнил легенды, ходившие про интуицию некоего Павла Юрьевича Теменного из Росинвестбанка, про его казавшиеся несуразными решения, которые через две недели оказывались единственно возможными. И, думая о прибылях банкира, параллельно он вдруг стал вспоминать телефонный номер некоего полковника Ермилова, очень простой номер, нарочно выбранный полковником за легкость запоминания. Он не мог не врезаться в память тому, кто звонил Ермилову хоть однажды, но Вишняков именно сейчас не помнил — на три или на четыре двойки он заканчивается. Тут же встало перед глазами лицо пожилого бухгалтера Миши — неторопливого зануды. И тут же нарисовался счет на чугунную ограду для особняка. А вслед за счетом — почему-то мальчик возле серебристого джипа, лицо вполоборота, отточенная корректность жеста, взгляда, голоса.

Вдруг стало очень жалко Адьку-Адлера. Как бы он здорово вписался в команду! И даже настолько жалко, что…

Нет.

Вербовать Адьку-Адлера не имело смысла. Парень замечательный, но сразу не поддастся, а в этой ситуации месяц — за год. Жаль, жаль… К тому же именно теперь нельзя было уступать ему Марину. Ради блага самой художницы! Каково ей придется, когда это милое, горячее, нежное, сильное, уже вовсю любимое существо прямо у нее на глазах начнет разрушаться?

Марина — это был аргумент. Это было очень джентльменское оправдание. Но далее мысль Вишнякова понеслась, и он внезапно осознал, что больше никаких оправданий не предвидится. Ибо мысль стала коммерческой, а значит, оказалась в пределах математики и вне пределов этики.

Осознание было мгновенным и словесному выражению не поддавалось. Мудрое подсознание протестовало, оно не желало, чтобы возникли слова. А у Вишнякова хватало ума следовать подсказкам подсознания. И опять же нюх. Нюх торжествовал победу!

— Ладно, — сказал Вишняков. — Нечего размазывать сопли… Тот Немка, что живет на даче, будет мой. Не бойся, не обижу. Мне такая голова на фирме нужна.

— А?..

— Заплачу. Они там у тебя все равно же новых наваляют. Может, новые даже побольше проживут. И все равно ведь такие экземпляры для будущего человечества не годятся. Будущее человечество должно быть долговечным. А отходы производства надо же как-то утилизовать… Что ты на меня таращишься? Это твой маленький бизнес? Ну и веди себя как бизнесмен, блин! Так…

Вишняков прошелся по комнате взад-вперед. Обычно ему лучше думалось на ходу, поэтому рабочий кабинет он себе отгрохал площадью со спортзал.

— Что — так? — затравленно спросил Клоп.

— Я придумал. Я в тебя вкладываюсь. Ну, как в производство вкладываются!

— Ты что, охренел?!

— Вкладываюсь, — весомо повторил Вишняков. — А если нет — тут же звоню, куда следует, и через два часа в Долгом будут ребята из соответствующего ведомства. Ты знаешь, как теперь к американским сектам относятся. А вспомнить скандал с раэлями нетрудно. Я еще пресс-конференцию соберу! С попами, муллами и академиками! Ну как? Поумнел?

Судя по роже, Клоп действительно прямо на глазах умнел.

— Вообще-то ты правильно выбрал исходный материал. Аутсайдеров можно дублировать хоть до посинения! Кому они нужны?.. Сколько америкашкам нужно, чтобы сделать еще… допустим, троих? Под заказ?

Задавая этот разумный вопрос, Вишняков уже был неподвластен своей недавней дружбе с Адькой-Адлером. Эти трое не имели в его воображении лиц, глаз, сходства с вызвавшим симпатию юношей. Он, как всегда при деловых переговорах, отсек лишнее.

Клоп выпрямился.

— Нисколько, — буркнул он, но Вишняков понял: пора предлагать небольшие деньги. Большие — всегда успеется. Примерно так, как предлагал ему взятку Клоп.

— В долю тебя не возьму, а процент получишь хороший. И будешь искать еще таких же малахольных гениев. Только упрямства чтобы поменьше. Пока шум не поднимется, они успеют заработать для нас миллиарды! Представляешь, такой десант превосходных мозгов! И никаких расходов на пенсии! И незачем тебе будет новое человечество создавать — тебе и с этим, стареньким, будет очень даже неплохо!

Он расхохотался, он ржал до слез и поэтому не расслышал, как Клоп совсем беззвучно пробормотал:

— Сволочь…

А если бы и расслышал — какая разница?

По улице неторопливо шел человек, весь смысл жизни которого заключался именно в прогулках.

Он шел и считал кирпичи в стенке, потом черные прутья в решетке сада, потом белые полоски «зебры».

Человек был сыт: о нем заботилась совсем старенькая мама, которую только одно и удерживало на земле — страх за неудачного и никому не нужного сына. Ее пенсии хватало на немногое — оплатить комнату в коммуналке, прокормить двоих, причем очень непритязательных двоих, иногда прикупить дешевого белья. А сын даже не спрашивал, откуда берется на столе овсянка, откуда возникают майки, трусы и носки.

Он был настолько тих, что соседи по коммуналке не знали, какой у него голос.

Дома считать было уже нечего, все приелось, а прогулки давали эту скромную радость. Он шел и считал встречных мужчин на протяжении одного квартала, на протяжении следующего — женщин. Женщин оказалось больше на шесть, в прошлый раз их было больше на одиннадцать. Одиннадцать — это две черные сквозные металлические колонны. Он нашел совершенно замечательную витрину, обрамленную гирляндами из мелких надувных шаров, и сосчитал шары. Получилась хорошая цифра — сто двадцать. Сто двадцать — это бело-розовая вязь, вроде цветов из крема на именинном торте. В другой витрине он сосчитал бутылки. Отдельно прозрачные, отдельно с напитками чайного цвета. Считать предметы глубокого цвета куда приятнее: не раз-два-три, а этак сочно, со вкусом — ра-аз, два-а-а, три-и-и-и…

Человек не знал, что следом за ним идет другой, в дорогом костюме, с платиновым кольцом. Другой тоже был немолод. Но его взгляд казался совсем иным. Безнадежным.

Второй нагнал первого, и они одновременно отразились в зеркале витрины. Второй ждал, надеялся и боялся: узнает, не узнает?

А если узнает — удивится?

Но в витрине было не раздвоившееся отражение. Два разных лица повисли на фоне девятнадцати дорогих дамских сумок.

Пока второй ломал голову над этой загадкой, первый побрел дальше.

И миг, который мог стать мигом встречи, иссяк. Теперь второму стало ясно, что эта встреча никому не нужна.

Просто ему хотелось хоть раз в жизни, хоть напоследок, обнять отца, который даже и не был отцом…

Но когда время поджимает, не до наивных желаний. Время в данном случае проявило себя обострением привычной боли под ложечкой. Тому, кто ушел считать, эта боль, очевидно, еще только предстояла.

Второй развернулся и пошел в другую сторону.

Очень скоро он оказался у дверей солидного офиса.

Его одежда и уверенная походка не внушили опасений ни секретарше, ни охране.

— Господин Вишняков у себя?

— Да, но у него посетитель.

— Господин Колопенко? — Да.

— Они оба ждут меня.

Входя, он очень быстро сунул руку за пазуху и беззвучно опустил предохранитель «вальтера».

— Мне нельзя волноваться, — тихо сказал он, когда эти двое, Вишняков и Колопенко, повернулись к нему. И сосчитал до двух — раз, два!

Больше было ни к чему.

Евгений Лукин Старый чародей

Олег Овчинников Последняя тысяча слов

Точно в положенный срок согласно принятой ранее договоренности. Записала? Так. Теперь поставь сегодняшнее число, добавь факсимиле и наш логотип.

— Плоский?

— Нет… — Неожиданно для себя Борис испытал затруднение. — Второй. Якобы трехмерный.

— Голографический?

— Да. — Он расслабился. — Отпечатай в шести экземплярах и разошли заказчикам. А я пока пойду… прогуляюсь, пообедаю, — зачем-то добавил Борис, хотя никакой необходимости отпрашиваться у электронной секретарши не было.

— Приятного аппетиту, — привычно отозвалась она и мягко зашуршала бумагой.

Прогулка получилась недолгой, впрочем, как всегда. Тридцать восемь ступенек, два лестничных пролета: ресторанчик, где чаще всего обедал Борис, располагался в том же здании, что и офис, на нулевом этаже.

Он занял свое обычное место за «столиком эгоиста», на самом деле, половинкой круглого столика, с видом на кашпо с отцветшим крокусом и тусклый настенный светильник. Борис всегда приходил один и не нуждался в случайных собеседниках. После затяжных переговоров с клиентами и видеоконференций с коллегами из соседних филиалов он испытывал единственную, помимо легкого голода, потребность — помолчать. Хотя бы полчасика.

Борис кивком подозвал официанта. Тот не замедлил просеменить к столику с блокнотом на изготовку.

— Добрый день, — приветливо поздоровался официант, совсем юный, вероятно, по совместительству студент какого-нибудь М-многоточие-У. — Желаете что-нибудь заказать? Вообще-то обед у нас только через полчаса… но, думаю, это не проблема. Может быть, для начала — аперитив?

Новенький, с неудовольствием отметил Борис. Любому другому хватило бы скупо оброненной фразы «Мне, как всегда», а этого студентика придется воспитывать с нуля, приучать к собственным привычкам, муштровать.

— Спасибо, я не пью за обедом, — сказал он. — Дайте-ка мне просто би… би…

Официант быстро взглянул на него поверх блокнота и снова уставился на чистый лист бумаги. Профессиональная вежливость одержала верх над любопытством.

— Бии… — попытался сказать Борис, запустив два пальца в узел галстука. — Что же это? — Он растерянно кашлянул в кулак. — Комплексный обед, пожалуйста. Для деловых людей.

— Вы имеете в виду бизнес-ланч?

— Да.

— Один бизнес-ланч, — удовлетворенно повторил официант, делая запись. — Какие-нибудь напитки? Может быть, слабоалкогольные? Или вы твердо не намерены…

— Нет, я же сказал! — рявкнул Борис, едва не сорвавшись на крик. Испуганный студент громко захлопнул блокнот и поспешно ретировался.

Сопляк! — вслед ему подумал Борис. Нанялся подавать на стол — так подавай, а не развлекай посетителей разговорами. Ладно хоть дотерпел, не стал играть в угадайку с трудным клиентом. «Так вам бии-фштекс или бии-точки? Может быть, бии-шбармак?»

Мысленно обругав излишне инициативного ресторанного работника, Борис тут же раскаялся. Ну чего он, спрашивается, так взъелся на парня? В чем провинился перед ним бедный студент? Да ни в чем! Гут дело в нем самом. Как говорится, сам хорош: ему сорок лет в обед, а он разбибикался, словно карапуз.

Борис глубоко вздохнул, успокаиваясь, и расслабленно обмяк на стуле. Что-то не то с ним творится сегодня. Причем с утра все было ироде бы в порядке, и на пятиминутке, растянувшейся на полтора часа, и потом… Значит, что бы это ни было, началось оно совсем недавно. Да, пожалуй, с этого несчастного логотипа и началось. Нет бы просто сказать секретарше «голографический»? Словечко непростое, кто спорит, спьяну, например, такое не выговоришь, но ведь он его помнил, а значит, вполне мог произнести. «Якобы трехмерный!» — про себя усмехнулся Борис.

— Го… го… — попробовал он и, нервно облизнув губы, посмотрел по сторонам. Никто из немногочисленных любителей ранних обедов, кажется, не замечал его мучений. Склонившись над скатертью, сжатыми кулаками помогая мозгу выйти из загадочного ступора, Борис в конце концов сумел выдавить из себя: — Г… г… гол! — но сверх этого его трясущиеся губы не исторгли ни звука.

— Домой, — скомандовал Борис, пристраивая затылок в центр мягкого подголовника с запахом натуральной кожи. Он собирался после обеда вернуться в офис, более того, ему было необходимо подняться к себе, хотя бы для того, чтобы перенастроить служебный коммуникатор на автоматический прием, но после происшествия в ресторане планы резко изменились. Ему не хотелось сейчас обсуждать какие-либо дела, получать или отдавать распоряжения. Даже обменяться десятком незначащих фраз, столкнувшись в коридоре с каким-нибудь знакомым, истосковавшимся по простому человеческому общению, ему было бы затруднительно. Только не в теперешнем взвинченном состоянии. Сегодня он определенно не в форме. Уж не простывает ли? Хотя нет, не похоже. В любом случае, в офисе он до завтрашнего утра не появится. И с рестораном, к слову сказать, тоже придется расстаться. По крайней мере до тех пор, пока нагловатый официантик не бросит свой никчемный приработок и не сосредоточится на учебе. Печально, конечно, место удобное, под боком, и кормят вкусно и в меру дорого, но что ж тут поделаешь? Борис не мог допустить новой встречи с человеком, ставшим свидетелем его беспомощности, пусть и минутной.

Дома он первым делом принял ударную дозу витамина С. Затем не меньше часа плескался в ванне с теплой водой, щедро сдобренной всевозможными пенами и солями. Заварил стакан успокаивающего зеленого чая. Потом подумал и запил его стаканом красного, тонизирующего. Перед сном разогрел большую чашку молока с медом. Расширил сосуды смелой порцией коньяка. Смешал в рюмке по двадцать капель валерьянки и настойки женьшеня. Словом, предпринял все меры, чтобы остановить возможное заболевание на самой ранней стадии.

Произносить вслух проблемные слова он больше не пытался. День и без того выдался нервным и богатым на потрясения. Теперь ему нужно отдохнуть, выспаться. Утро вечера мудренее, успокоил себя Борис.

Однако утро оказалось мудрёнее.

Несмотря на массу успокоительных средств, принятых накануне, спал Борис беспокойно, в голову лезла всякая чушь, заставляя тело ворочаться в поисках удобного положения. Проснулся он лежа на животе, одна рука придавлена телом, вторая свисает с кровати, голова зарылась под подушку. Постель напоминала поле битвы, из которой никто не вышел победителем. Простыня и одеяло превратились в один неразделимый кокон, выбираясь из которого, Борис невольно подумал о гусенице, в последний момент решившей, что она еще не готова к кардинальному изменению образа жизни. Эта мысль вызвала у него улыбку. И вообще, сон, каким бы прерывистым и изматывающим он ни казался, все же принес облегчение, освежил мысли и заставил вчерашние тревоги отодвинуться на задний план.

Борис потянулся, растер отлежанную руку и собрался было повторить испытанную временем максиму про утро и вечер, когда взгляд его случайно упал на наволочку, задравшийся край которой оголил цветастый угол подушки с наполовину отклеившейся магазинной этикеткой.

— Подушка о… — все еще улыбаясь, машинально прочел Борис. — Оо… Оооорррр… — прорычал он и, как боксер в нокдауне, ничком рухнул на кровать. Злополучная подушка полетела в дальний угол. Вчерашние параноидальные мысли, которые на самом деле никуда не исчезали, просто затаились в глубине черепной коробки, закружились в голове с новой силой.

Он болен, болен тяжело и теперь вынужден это признать. Он прекрасно видел слово, напечатанное жирными черными буквами, слово «ортопедическая», однако не мог его произнести.

Три дня спустя он взял на работе недельный отпуск за свой счет, мимоходом обмолвившись о его возможном продлении. Менеджер более высокого по отношению к Борису звена не стал возражать. У него перед глазами еще стояло то совещание, на котором Борис сперва умудрился забыть о таких элементарных вещах, как консорциум и консалтинг-партнерство, а потом попытался на пальцах изобразить паритетное соглашение.

Запершись в квартире, Борис отключил карманный коммуникатор, а домашний уником использовал только для выхода в Сеть. Он перерыл все медицинские сайты, до которых сумел достучаться, в надежде обнаружить информацию о случаях с похожей симптоматикой, и кое-что в конце концов раскопал. Но как только разрозненные данные начали складываться в более или менее осмысленную картинку, немедленно прекратил поиски. Картинка ему не понравилась крайне. Борис не был сторонником блаженного неведения, но считал, что некоторые вещи все-таки лучше узнавать как можно позже.

Чтобы хотя бы приблизительно оценить масштаб бедствия, он достал с полки большой энциклопедический словарь, который прежде использовал только для разминки кистей и предплечий, сдул пыль с переплета и раскрыл на первой попавшейся странице.

— Валторна, — прочел он. — Валуй. Валун. Ва…

А вот с вальдшнепами возникла проблема. Ну и черт с ними, махнул рукой Борис. Пусть летят куда хотят на радость стрелкам-спортсменам, сам-то он, по счастью, начисто лишен охотничьего азарта. Дальше…

— Валькирии. Вальмовая крыша. Ва… Да, дело табачнотухлотрубчатое, — подвел итог Борис.

Он захлопнул словарь, громко чихнул и выругался. Все сходится: заковыристое словцо, принятое в среде его приятелей в далекие годы студенчества, не вызывает у него никаких затруднений, а вот какое-то жалкое Вальпараисо… Хорошо, что интересы Бориса, равно как и интересы его фирмы, в обозримом будущем никаким боком не касаются чилийского портового городка. И плохо, просто отвратительно, что находят подтверждение его самые мрачные опасения.

Когда по прошествии пары дней он случайно раскрыл словарь на той же странице, ему не удалось осилить даже валторну.

Прятаться от реальности за стенами квартиры, перекрыв все каналы коммуникации с внешним миром на манер испуганного страуса, было поздно. Настало время взглянуть правде в глаза. Борис был не просто болен, его состояние прогрессировало. Каждая минута промедления грозила непредвиденными, но едва ли приятными последствиями.

На обдумывание этих очевидных вещей Борис потратил еще двое суток. Он никак не мог решиться, в глубине души надеясь, что каким-то чудом все восстановится само собой. Надежда медленно истаивала.

Наконец ровно через неделю после бизнес-ланча, последнего в его жизни, он решил обратиться к специалисту.

«УЗИграмма, рентгенограмма, энцефалограмма… Еще какая-то томограмма с трехбуквенным префиксом… ЯМР, что ли? Жуть! Да как он разбирается во всех этих граммах без ста граммов? — то ли восхищался, то ли негодовал Борис, глядя, как доктор с задумчивым видом перекладывает на столе листочки с цветными графиками и таблицами. — Надеюсь, по крайней мере неплохо?»

Доктор был молод, раза в полтора моложе Бориса, и это был существенный минус. Борис не очень-то доверял тем, кто моложе его, считая знания, не подкрепленные жизненным опытом, не вполне полноценными. Зато услуги молодого врача оценивались весьма недешево, дороже, чем внимание многих бородатых профессоров и академиков, и это был существенный плюс. Хорошо оплачиваемым специалистам Борис доверял несколько больше. Увы, стоимость услуги не всегда отражает ее качество, но раз не существует более точных критериев, приходится довольствоваться тем, что есть. Этому врачу, судя по плате за консультацию, Борис мог доверять как себе самому.

— Вы не левша? — неожиданно спросил доктор, не отрывая взгляда от графика, на котором синяя и красная кривые нервно неслись куда-то ввысь, всю дорогу норовя перескочить друг через друга.

— Нет.

— Может быть, переученный?

— Нет.

— Жаль. У переученных левшей центр речеобразования иногда мигрирует в другое полушарие, — пояснил доктор. — Но раз вы говорите, что не левша… Жаль.

— И тем не менее ответ отрицательный, — твердо стоял на своем Борис.

— А болели в последний раз давно?

— Чем?

— Неважно. Чем угодно.

Борис задумался.

— Не помню. В этом году, кажется, еще нет, — ответил он, не заботясь о том, что такой ответ огорчит доктора.

Врач закончил тасовать листки с результатами обследования, выбил пальцами короткую дробь по столу и поднял на Бориса вообще-то смешливые, но в данный момент крайне серьезные глаза.

— Все речевые центры в норме, — сказал он. — Речевой круг работает стабильно, нет даже периодических разрывов. С определенностью можно сказать, что у вас НЕ заикание.

Он так подчеркнул это НЕ, что, случись это на бумаге, на гладкой полировке стола осталась бы царапина.

Губы Бориса нервно дернулись. Он знал, что у него НЕ заикание, и НЕ испытывал по этому поводу особой радости. Заикание хотя бы оставляет возможность, пусть с превеликими трудностями, пусть в час по чайной ложке и с искаженным лицом, но донести свои мысли до окружающих. Неведомая хворь, поразившая Бориса, была хуже заикания, она не оставляла шансов.

— Что-нибудь конкретное вас беспокоит? — уточнил врач. — Головные боли, температура, плохой сон?

Борис поморщился. Как объяснить этому молодому и симпатичному человеку, что как раз «конкретное» его и беспокоит? С этим краеугольным словом современного бизнеса он распрощался еще позавчера. Вот в чем его головная боль, вот отчего его лоб пылает так, что, кажется, вот-вот задымит. А плохой сон… Он мог бы пересказать доктору свой сегодняшний сон, действительно плохой, можно сказать, кошмар, но что толку?

— Доктор… — начал он, стараясь говорить спокойно и четко, предельно простым языком. — Меня беспокоит то, что я не могу произносить некоторые слова. Я могу их написать, прочесть — все, что угодно, только не проговорить вслух. Это как… немота. Но не обычная, когда речь отключается полностью, а…

— Избирательная?

— Да. Как затмение, которое не проходит. И таких слов с каждым днем становится все больше. Вот что меня беспокоит.

— Некоторые слова… — повторил доктор. — Какие, например? — спросил он, и когда Борис уже открыл было рот и пару раз хватанул воздуха, прежде чем разразиться чем-нибудь простым и нелицеприятным, быстро вскинул руки в жесте защиты или признания поражения. — Не напрягайтесь так, я пошутил! Спокойней… Знаете, что может быть хуже, чем недооценивать собственные проблемы? Относиться к ним чересчур серьезно. Так что расслабьтесь, пожалуйста, хотя бы чуть-чуть.

— Доктор, я… люблю говорить. — Борис сделал паузу и попробовал снова, ближе к правде. — Мне нужно говорить. Я привык. Я работаю с людьми, и мне приходится часто и помногу разговаривать, каждый день. Доктор…

— Понимаю, понимаю. Скажите, вы много работали в последнее время?

Борис пожал плечами. А кто сейчас может позволить себе работать мало? — говорило это движение. Только тот, кто не боится остаться без работы вообще.

— Ну хорошо… Смотрите. — Доктор взял чистый лист и занес над ним карандаш, доверительным жестом пригласив Бориса придвинуться поближе к столу. — Человеческая речь представляет собой круговой процесс. Изобразим так называемый речевой круг, — предложил он, но нарисовал почему-то треугольник. Его вершины он снабдил надписями: «Ц. Брока», «Ц. Вернике», «Ассоциативный ц.».

«А доктор-то, похоже, из породы тех, кто считает своим долгом объяснить пациенту, как в идеале должен работать его организм… Особенно когда представления не имеет, что же в нем разладилось», — отстраненно подумал Борис. И в очередной раз пожалел, что не записался на прием к кому-нибудь постарше. Он еще немного послушал, как доктор делится с ним сокровенными знаниями, очень наглядно и доходчиво объясняя то, как какая-то точка в его левом полушарии управляет речевой мускулатурой, как другая точка помогает ему отличить собственную речь от чужой, а третья отвечает за структуру фраз и предложений. А потом спросил, прервав объяснение на полуслове:

— Скажите, это ведь не ИНДРА?

Врач вздохнул, бросил карандаш на стол и посмотрел прямо в глаза Борису. В выражении его лица не было презрительного недовольства специалиста, в присутствии которого ставит диагноз явный дилетант, разок полиставший медицинскую энциклопедию или нахватавшийся знаний из сомнительных сетевых источников. Лишь предельная искренность.

— Не волнуйтесь. У нас нет никаких оснований для подобных утверждений.

— Но ведь нет и никаких причин, чтобы это… это о… — Борис мгновенно напрягся.

— Что такое? Вы снова что-то… потеряли? Только что?

— Доктор, я же всего… пять минут назад… — Борис чувствовал, как быстро краснеют шея и лицо, а на глаза наворачиваются жгучие слезы обиды. — Вы же сами слышали… — Он порывисто вдохнул, загоняя назад неуместный всхлип.

— Так. Давайте-ка на приборчик. И побыстрей, — скомандовал заметно оживившийся доктор.

Во взгляде его Борис прочел бодренькую мысль о скорой диссертации. Докторской, естественно, иных эти эскулапы просто не признают.

— Давайте, давайте, — поторопил врач и едва не потер руки от возбуждения. — Какое слово вы только что забыли? — спросил он, присев перед Борисом на корточки и смазывая его виски какой-то прозрачной жирной субстанцией. — Опровергать? Отрицать?

— Второе.

— Та-ак. — Он приладил присоски, пощелкал кнопками громоздкого прибора. Стрелки на всех шкалах резко дернулись, затем плавно сползли на ноль. — Теперь говорите что-нибудь.

— Что говорить?

— Что угодно. Главное — связно и, по возможности, без долгих пауз.

Борис задумался ненадолго и заговорил о том, что не давало ему покоя всю последнюю неделю.

— ИНДРА, — сказал он. — Иными словами… — Он вздохнул: — Начните лучше вы, доктор.

— Инволюционная дисфункция…

— …речевого аппарата, — кивнув врачу, закончил Борис. — По-другому эту болезнь еще называют синдромом Станковича. Станкович — это профессор, кажется, из наших, который был первым исс… кто изучал ИНДРУ. Он проводил свои… наблюдения на себе. То есть сначала он заболел. Ну, заметил, что из его речи начали выпадать отдельные слова, и сильно испугался. А потом стал искать по всему миру похожие случаи. Набралось несколько десятков па… па…

— Пациентов?

— Доктор! Я не могу больше! — взмолился Борис и потянулся к присоскам.

— Ничего, ничего, — подбодрил врач, мягко водворяя его руки обратно на колени. — Вы замечательно излагаете. Главное — поменьше пауз.

«Поменьше пауз… Да скоро вся моя речь будет состоять из одной сплошной паузы!» — подумал Борис, однако подчинился. Некоторое время он покорно пережевывал вслух безвкусный винегрет из корявых, мелко нарубленных фраз.

— В конце концов профессор даже выдвинул остроумную ги…

— …потезу?

— Спасибо. О том, что человек, заболевший ИНДРОЙ, разучивается говорить определенные слова в том же порядке, в каком он их в свое время заучивал. Через полтора месяца Станкович полностью разучился говорить. Но так как на его способности писать это не отразилось, теперь он выпускает ммо… Помогите, доктор!

— Монографию?

— Да, за ммо… В общем, вы меня поняли. Однако, насколько мне известно, природа болезни до сих пор не ясна. Замечено только, что поражает она, как правило, людей с высоким интеллектом и уровнем достатка выше среднего. И еще тех, кому, как и мне, по долгу службы приходится постоянно общаться. Сам профессор, например, зарабатывал чтением лекций. Это все, доктор. Достаточно?

— Вполне… — Врач удрученно покачал головой, отключил прибор и констатировал: — Пусто. Ни единого всплеска.

В смешливых, но не сегодня, глазах медленно растворялась надежда на диссертацию.

— Не спешите себя пугать, — посоветовал он. — Самовнушением можно вызвать любые симптомы, вплоть до паралича конечностей. Особенно когда речь идет о таком сложном и слабо исследованном органе, как мозг. Не надо заранее настраиваться на худшее. Почему обязательно ИНДРА? У вас может быть просто… да что угодно!

— Например? — холодно поинтересовался Борис. Он не любил людей, которые сначала позволяли себе грандиозные обобщения, а потом не могли подобрать ни одного конкретного примера.

— Например? Да что угодно! — повторил доктор. — Небольшая рассинхронизация в работе речевых центров. Такое случается сплошь и рядом: после наркоза, сильного испуга, долгого истощающего заболевания или, как в вашем случае, постоянного стресса, вызванного работой. Подобные сбои возникают часто и носят временный характер.

— И чем это лечится?

— Устранением причины сбоя. Отдыхом. Скажите, вы давно не были в отпуске?

Борис неопределенно повел головой. Последний свой нормальный отпуск он помнил еще меньше, чем последнее серьезное заболевание. И про то, и про другое он мог ответить лишь весьма расплывчато: «В этом году, кажется, еще нет».

— Вот видите! Вам необходимо отдохнуть. Поезжайте к морю. — Доктор по-приятельски подмигнул. — Вашим серым клеточкам не повредит легкий средиземноморский загар.

Борис задумался. Предложение доктора приятным образом наложилось на его собственные мысли последних дней: прежде чем наткнуться на одном из веб-форумов на синдром Станковича, Борис успел познакомиться с двумя его ближайшими соседями — синдромами «менеджера» и «хронической усталости». Впрочем, разве мысль об отпуске, в принципе, может показаться несвоевременной?

— И все? — удивился он. — А какие-нибудь, я не знаю, процедуры, таблетки?

— Только отдых. Потом, когда вернетесь, мы проведем повторное обследование. Хотя… не думаю, что в нем возникнет необходимость, — сказал доктор, и его лицо, в особенности глаза, расслабилось, выпуская на волю давно сдерживаемую улыбку.

Наверное, прикрывая за собой дверь, подумал Борис, это и есть отличительное свойство хорошего специалиста. Или по крайней мере хорошо оплачиваемого. Он всегда в конечном итоге говорит то, что хочет услышать клиент.

«А может, и впрямь бросить все, — шевельнулась в голове крамольная мысль. — И махнуть на недельку-другую к морю, к солнышку… Паруса, пальмы, пахлава, чучхелла… или как оно там по-гречески?»

Много ли он работал в последнее время? Прямо скажем, немало — как всегда. Да и когда оно началось для него — последнее время? И разве было до него какое-нибудь другое? Скажем, предпоследнее.

Впрочем, конечно же, было. Просто он строго-настрого запретил себе вспоминать о нем.

Борис не стал звонить из машины. Портативный коммуникатор, правда, тоже позволял видеть собеседника, но картинка на крошечном экране казалась плоской и невнятной. Ему же сейчас хотелось видеть каждую деталь, читать с лица каждую эмоцию. Домашний уником с экраном в половину стены подходил для этих целей больше.

Дома Борис первым делом глянул на себя в зеркало, с сомнением провел ладонью по щеке и махнул рукой на мелочи. Никаких приготовлений. Искренность важнее безупречного костюма и глянцевого подбородка. Он решительно, пока не миновал порыв, потянулся к пульту. Интересно, помнит ли он еще этот номер?

Как оказалось, помнит.

— Светик… — позвал Борис разом севшим голосом. Потом еще раз, тверже: — Светлана!

Она стояла спиной к экрану, как будто не меняла своего положения со времени его последнего звонка. Тогда она отвернулась, чтобы он не видел ее слабости или чтобы самой не смотреть в его спокойное лицо, не слушать умных, хорошо продуманных слов. Она постояла так, не оборачиваясь, минуты полторы, потом щелкнула пультом над плечом… А теперь — обернулась назад.

Слишком резко; волан свободно спадающих волос взметнулся вокруг головы, на миг загородив обзор. Поправила прическу так, чтобы проступило лицо, глаза… узнала.

— Ты? Зачем ты звонишь?

— Я хочу… поговорить…

— О чем? — Она усмехнулась, и только островки бледности на напряженных скулах да две складки вокруг рта, похожие на угловые скобки, выдавали, насколько болезненна эта усмешка. — Мы замечательно обо всем договорились в прошлый раз. Так что не стоит начинать с начала.

— Я должен… увидеть тебя. — Борису казалось, что каждое слово он взвешивает на невидимых весах, всякий раз опасаясь, что именно оно окажется лишним.

— Зачем? — В ее глазах под непослушной челкой застыла упрямая решимость ничему не верить, ничего не понимать, только раз за разом повторять: «Зачем?»

Зачем? В самом деле, зачем? Может быть, как раз для того, чтобы собраться вместе и сообща решить наконец, зачем… пока он не выбросил этот никчемный вопрос из своего лексикона.

— Светик…

— Что Светик?

— Я хочу… вспомнить… как пахнут твои волосы.

Борис ждал. Ему нечего было добавить. С учетом его положения, он и так сказал больше, чем мог.

— Волосы? — Носик по ту сторону экрана недовольно сморщился.

Вообще-то это был хороший признак.

В самолете он долго вытирал вспотевший лоб и по-младенчески лепетал:

— Ма… ма… — благодаря Бога, что именно сейчас Света решила удалиться в конец салона и потому не видит его позора.

— «Мартель»? Или «Реми Мартин»? — переспросила вечно улыбающаяся стюардесса и еще ниже склонилась над креслом странного пассажира. — Или, может быть, «Мартини»? — и легкий скепсис, проступивший в уголках губ, лучше всяких слов сказал, что она и в последнем случае уважает выбор Бориса, но лучше все-таки вернуться к коньякам. — Маленькую «Хеннесси»?

И ни тени раздражения ни в лице, ни в интонациях. Неудивительно, подумал Борис. На то она и стюардесса, чтобы быть готовой к любым неожиданностям. Даже к тому, что какой-нибудь переволновавшийся пассажир внезапно опознает в ней свою мать.

— Вот это! — наконец догадался сказать он и просто ткнул пальцем в нужную бутылку, так что столик на колесиках весело зазвенел.

— Это?

— Да, — буркнул Борис и отвернулся к иллюминатору.

Черт с ними, с дорогими сортами коньяка, с досадой думал он, пусть катятся с мелким дребезгом вслед за отлетающими вальдшнепами под звуки валторн — но этим утром он остался без «галстука»!

Впрочем, кому нужен галстук на курорте?

В аэропорту он остановил такси — казалось, одним своим насупленным видом — и пропустил вперед Светлану.

— Говори ты.

— Нашел себе бесплатного гида-переводчика? — усмехнулась она и, с улыбкой наперевес впорхнув на пассажирское кресло, продиктовала название отеля.

В номере Света немного попрыгала на кровати, позвенела бутылками в мини-баре, пощелкала каналами уникома и потянула с мраморной стойки коричневую кожаную папку.

— «Дорогие постояльцы отеля «Четыре Сезона», — с выражением прочла она и прокомментировала: — Да уж, не дешевые! «Администрация отеля просит Вас ответить на несколько вопросов. Ваши ответы помогут нам в дальнейшем…» — И рассмеялась, показывая Борису простой карандаш.

Борис кивнул.

— Дешевый… Дешевые… — он тщательно подбирал слова, помня, что «отель» и «апартаменты» уже выветрились из его головы. — Дешевая гостиница! Экономят на… — нет, авторучку ему, пожалуй, тоже не потянуть, — писалках… с шариками.

— Писалках с шариками? — повторила она, и поднятые брови отразили приятное удивление. — А, поняла! У тебя в голове опилки, и длинные слова тебя только огорчают.

— Да, я такой, — охотно согласился Борис и, расплющив нос указательным плацем, громко засопел, изображая огорченного Винни-Пуха. Вероятно, в этот момент он, скорее, напоминал Пятачка, но Светлана все равно хохотала до колик, так что Борису пришлось отобрать у нее карандаш, чтобы ненароком не укололась. Тут только до него дошло, что Свету удивило не то, что служащие отеля положили в папку карандаш вместо ручки, а то, что они даже не удосужились его заточить. Видимо, просто не ожидали, что приехавшие отдыхать постояльцы станут тратить время на заполнение анкеты, суть которой сводится к единственному вопросу: «Устраивает ли Вас наш сервис настолько, что Вы готовы оставить некую сумму чаевых в специально прилагаемом конвертике?»

— Да, тупой, совсем тупой, — согласился он, потрогав карандаш пальцем. — Бе… Бе… — Собственно, он только собирался добавить «безнадежно».

— Ты заикаешься? — удивилась Света.

— Нет, я не за… зззз…

Борис резко отвернулся к стене. Его взгляд отражал ту самую безнадежность, о которой он уже не мог… и никогда больше не сможет сказать вразумительно.

В аквапарке Борис съехал по разу с каждой горки и решил, что укатался покруче иного сивки. Он оставил Светлану в одиночку визжать от восторга в темных извилистых трубах, а сам устроился в тени под гигантским тентом, где для таких, как он, утомленных отдыхом были установлены жесткие сетчатые раскладушки. На соседней раскладушке, заметно сутулясь, сидела девочка лет пяти и читала книгу. «Усатый-полосатый» прочел Борис на обложке и улыбнулся, подумав, как мало изменился мир за последние тридцать лет. В детстве у него тоже была такая книга. Девочка читала очень старательно, вслух.

— Стала девочка учить котенка говорить. «Котик, скажи: мячик». А он говорит: «Мяу!». «Скажи: ло-шадь». А он говорит: «Мяу!». «Скажи…»

Девочка замолчала. Из-под надвинутой на нос бейсболки Борис с каким-то болезненным любопытством подглядывал, как она беззвучно шевелит губами и морщит еще не приспособленный к этому лобик, силясь собрать из букв сложное слово. Девочка оторвалась от книги, беспомощно огляделась вокруг и встретилась с ним взглядом.

— Дяденька, вы же русский? — решительно спросила она.

— Конечно, — не стал отпираться Борис. Изображать спящего было поздно.

— Тогда прочитайте мне, пожалуйста, вот это слово, а то я не понимаю.

Борис с улыбкой склонился над раскрытыми страницами.

— Скажи… э… эээ… — и не дожидаясь настороженного взгляда девочки, выдавил из себя жалкое: — Мяу-мяу.

Он ошибался, мир сильно изменился даже за последние тридцать дней. Теперь он, как и котенок, не мог произнести «э-лек-три-че-ство». Даже по складам.

— Вот какой глупый котенок, — рассеянно пробормотал Борис, возвращая книгу маленькой хозяйке, в глазах которой читалось разочарование во всем взрослом мире.

Борис спрятал неловкость под бейсболкой, но подремать так и не сумел. Минут через двадцать явился Светик, счастливый и мокрый.

— Айда, — сказала она и протянула руку. — Примем внутрь каких-нибудь алкоголистических напитков.

Вот у кого никогда не возникнет трудностей со словами, с завистью подумал Борис. Правда, научиться говорить правильно Светику тоже едва ли грозит. Подумаешь, суффиксы, приставки… Забыла слово — немедленно придумай новое. И что самое интересное, такая манера речи нисколько ее не портит, напротив, добавляет трогательного очарования.

— Котенок, — сказал он, глядя ей вслед. Сказал вслух, но так тихо, как будто скрывал что-то от самого себя.

Борис покачал головой. ИНДРА, ИНДРА! Дисфункция ты моя инволюционная… Что же ты со мной делаешь?

Наутро, с опаской заглянув в зеркало, Борис увидел в нем человека, который взял от жизни все и слегка надорвался. Зато на собственном опыте убедился, что для хорошей вакханалии, оказывается, вовсе не обязательно собирать толпу. Достаточно и двух человек, было бы желание — яркое, взаимное… Но то было утром, а сейчас, после теплого душа и двух баночек живительной «Пепси», Борис чувствовал себя вполне умиротворенным.

Гладкие прутья плетеного шезлонга впивались в непривычную к загару кожу. Можно было подложить кокосовый матрас, но для этого требовалось убрать Светину голову со своего локтя, встать, да к тому же проделать шагов десять по горячему песку. А ему хотелось лениться. Он так давно не воспринимал лень как самоценное занятие. Оказывается, зря.

Невдалеке о чем-то шептало море, спокойное, словно его последняя энцефалограмма. Ни единого всплеска.

— Знаешь, — заговорила Света, — вот говорят, что мы, девушки, любим ушами. А мне ты больше нравишься такой, как сейчас, молчаливый.

— Де-евушка, — издевательски протянул он.

— Не придирайся!

— Де-евушка, — повторил он и нахально захватил ее губы своими. Светины губы были мягче и пахли красным вином и апельсинами.

— Нет, правда. Ты стал таким нежным, таким внимательным. И, главное, у тебя появилось время, чтобы выслушивать все мои глупости. Ты больше не треплешься по уникому с «калеками» по бизнесу, можешь за целый день ни разу не взглянуть на часы… Мне, правда, нравится. Очень-очень.

А он только гладил ее волосы и довольно щурился на солнце, мало-помалу постигая то, что с детства понимали иные царственные особы. Иногда слова только мешают понимать друг друга.

«А ведь можно жить! — думал он, и грудь его, казалось, вбирала в себя по кубометру морского воздуха за вдох. — Пока не иссякла кредитная карточка, пока ты еще в состоянии сказать официантке на одном из четырех языков, которыми владел когда-то, или хотя бы показать на пальцах: «Пожалуйста, пару пива и какой-нибудь еды» — очень даже можно жить!»

Света права. Он стал больше слушать. Впервые в жизни у него хватало на это времени. Но это еще не все. Он и слышать стал лучше. И зрение как будто обострилось. Теперь он подмечал такие нюансы, на которые не обратил бы внимания еще месяц назад. Например, что Светик по три раза на дню меняет наряды, а когда красит ресницы, всегда немного приоткрывает рот. Что же делает с ним странный недуг с именем ведического божества? Вот уж воистину Индра-громовержец, действует не хуже молнии: сперва ка-ак жахнет прямо в мозг, а потом — либо мгновенная смерть, либо просветление. И кем он станет, когда синдром наиграется с ним? Калекой? Или, напротив, сверхчеловеком, который ничего не говорит, потому что все знает?

Профессор Станкович, ответьте, пожалуйста! Хотя бы подмигните.

Борис улыбнулся. Сегодня он без жалости, а скорее, с непонятной гордостью, словно ребенок с молочными зубами, расстался с «такси», «азалией» и «бессонницей», а совершенно необходимый в этих широтах «кондиционер» переименовал в детскую «холодилку».

Жаль только, что вместе с лексиконом не омолаживается весь организм, глядя на Свету, думал Борис. Он украдкой провел рукой по собственной шевелюре, которую тоже можно было назвать густой и даже непокорной, но, увы, разве что в седьмом классе, и пришел к выводу, что перебирать в пальцах ее волосы гораздо приятнее. Из озорства, от нечего делать или из желания перечудить экстравагантные прически аборигенок Светик этим утром соорудила на голове нечто несусветное: семь косичек, дерзко торчащих во все стороны и украшенных семью разноцветными и огромными, как у первоклассниц, бантами.

«Семицветик мой! — с нежностью подумал Борис. С той нежностью, на какую только способен немолодой уже человек, на пороге окончательной стабильности узнавший, что жизнь, которую, казалось бы, проще уже тихонько дожить, чем исправить, еще способна преподносить приятные сюрпризы. — Пусть у меня осталась всего тысяча слов, но все их я прошепчу тебе на ушко».

Судя по всему, ждать этого момента оставалось недолго.

Ее настроение было переменчиво, как субтропическая осень. Или это погода подстраивалась под перепады ее эмоционального ритма? Казалось бы, только что все было сверкающе-безоблачно, но вот подул ветер с севера и пригнал из-за далеких гор стаю туч, прохудившихся, пока пролетали над пиками. И вот-вот уже прольется ненужная влага, которая никому не принесет облегчения.

— Ну? — спросил он, на ранней стадии заметив ее упрямо вздернутый подбородок и немигающий взгляд, направленный на залив.

— Ничего!

— Ну, ну, ну…

Он завладел ее плечом, а следом и взглядом.

— Где-то там, — она упрямо отвернулась, указывая на море подбородком, — когда-то жила русалочка. Она пожертвовала голосом ради любви. А ты? Тоже отдал свой голос за пару стройных ножек?

Борис с сомнением взглянул на свои ноги. Пляжные шорты позволяли заметить: ноги как ноги. Жертвовать ради таких чем бы то ни было не имело смысла.

— Ты охладел ко мне, — спокойно сказала она. — Уже три дня ты не называешь меня де-евушкой. И я уже не помню, когда ты последний раз признавался мне в любви. Все прошло? Опять? Нет, ты ответь! И что дальше? Снова свидания в режиме «сутки через тридцать», а через полгода — последний звонок?

Он закусил губу и помотал головой, надеясь, что глаза его искрятся искренностью.

— Ты ведь не любишь меня, — пристально глядя исподлобья, сказала она.

— У-у… — отрицательно промычал он, понял, что сморозил глупость, и поспешил исправиться: — Угу. — Лучше, однако, не стало. — Глупышка! — нашелся он и попытался погладить ее по голове.

Она отстранилась, не отводя взгляда, покачала головой.

— Не любишь!

— Глупышка!

Она приблизилась, взяла его лицо в свои мягкие ладони.

— Ну. Неужели так трудно сказать: я люблю тебя, Света? Я же не требую невозможного. Просто скажи.

Борис пожевал губы, чуть не плача. Трудно. Иногда просто невозможно — он знал это по своему лексически благополучному прошлому. Именно эта фраза давалась ему с трудом всегда, даже когда он без напряжения оперировал «форексами», «фьючерсами» и «франшизой». А уж теперь… Он мог проо-ля-лякать ей, как француз, или проулюлюкать, как разбойник, но совершено не мог выдавить из себя эти пять звуков, когда между двумя слогами, похожими, как китайские близнецы, вклинивалась Бескомпромиссная Буква Б.

«Я люблю тебя, глупышка!» — хотелось раз за разом повторять ему, но получалось только:

— Глупышка… Глупышка…

Так называла его мама в раннем-прераннем детстве. Если верить семейной легенде, именно это слово Боря произнес первым, раньше даже, чем «мама» и «папа». И до своего второго дня рождения, услышав обращение Боренька или Бориска, недоуменно оглядывался по сторонам. Кого это вы зовете? Неужели меня? А кто же тогда Глупышка?

Он снял с пояса свой новый уником — специальный, приобретенный в отделе для глухонемых, оснащенный крошечной клавиатурой. Напрягая глаза и непослушные пальцы, вбил пять несчастных букв и нажал клавишу озвучки.

— Лю-блю, — пропищал электронный голосок, точно о порожек споткнувшись о среднюю «б».

— Глупышка… — повторил Борис, добавляя фразе человечности.

— Хватит! — Она порывисто выскочила из-за столика. — Заладил! — и бросилась мимо регистрационной стойки на улицу.

Борис тоже вскочил и бросился, но не за ней, а в номер.

Он ворвался к себе, похожий на разъяренного тигра. Невнятно мыча, принялся раскрывать чемоданы, выдергивать из шкафа выдвижные ящики и вытряхивать их содержимое на ковер. Выхватил из папки карандаш и до хруста сжал в пальцах, исторгнув вопль разочарованного хищника. Тупой, до чего же он тупой! В таком состоянии от него никакой пользы. Жаль, что в номере нет электронного повара, посетовал Борис. Разобрал бы сейчас, наверняка добыл бы чего-нибудь колющего и режущего, а так… Он пошарил взглядом в куче грубо вырванных со своих привычных мест предметов и устремился в ванную.

Искомое обнаружилось здесь, на мраморной полочке под зеркалом.

— Ура! — рявкнул он, но рявканье вышло вяканьем, «ура» без средней буквы не звучало.

Это был бритвенный станок с поражающим воображение числом плавающих лезвий. Нервными, трясущимися руками Борис начал отдирать резиновый уплотнитель. В конце концов отодрал, умудрившись при этом сделать почти невозможное — порезать палец. В принципе, это могло бы послужить поводом для судебного иска к компании-производителю «самых безопасных в мире бритв», но наверняка у них в инструкции есть пункт о вандалах. К тому же где найти адвоката для клиента, который не в состоянии сформулировать суть претензий?

Он устроился прямо в изголовье кровати, не обращая внимания на то, как кровь из порезанного пальца капает на шорты и наволочку, а из-под лезвия во все стороны разлетается кудрявая древесная стружка. С непривычки процесс заточки занял у него несколько минут, причем результат все равно выглядел довольно плачевно. А до чего неловко сидел в руке карандаш!

Когда же он в последний раз занимался этим? — роясь в папке в поисках чистого листа, попытался вспомнить Борис. Не отдавал команды голосом, не набирал на клавиатуре, а просто писал что-либо от руки. Личная подпись под документами не в счет, хотя и здесь он давно уже научился обходиться электронной копией. Получается, очень давно. Едва ли не со школы.

Медленно, стараясь, чтобы неуклюжие буквы не наползали друг на друга, Борис стал писать. Начал он так: «Той, которая сумеет разобрать мой почерк…»

Именно сейчас, беспомощный и безгласный, как новорожденный младенец, Борис остро чувствовал, что стоит на пороге новой жизни. Лучшей ли, худшей ли, наполненной привычным одиночеством и радужными перспективами карьерного роста или постоянной борьбой за выживание и теплом близкого человека. Неважно! Главное — новой.

«Кажется, я понял, — подумал Борис, и карандашный грифель замер на середине какого-то слова на «лю». — Это просто шанс. Еще один шанс. Спасибо вам, профессор!»

Владимир Аренев Новый Гутенберг

Началось с раздевалки и душа. Выпускников построили в две шеренги (мальчики направо, девочки налево) и препроводили в длинные коридоры с металлическими шкафчиками и узкими скамейками.

— Камеры, — шепнул Дылда. И показал глазами на потолок, как будто Эрих сам не видел.

— Раздевайтесь! — вещал из репродукторов голос директора школы. — Одежду и вещи оставляйте в шкафчиках, взять с собой можно только несколько листов бумаги, обычный карандаш и ластик. Вы должны сложить их в специальные контейнеры и поместить в верхний ящик шкафчика. Содержимое контейнеров пройдет тестирование, чтобы выяснить, не содержатся ли гам элементы, которые могут быть идентифицированы как незаконные носители информации. В случае обнаружения…

Ну и так далее, они эту бодягу уже слышали. Обычное дело: если на контрольных в конце четверти или полугодия школа не могла себе позволить такую проверку, то уж на выпускных экзаменах — обязательно! Магда рассказывала, что правительство даже выделяет средства тем школам, что победнее, не способным оплатить тестирование, — а у Магды отец работает в министерстве образования, уж он-то в курсе.

— Не задерживайтесь! — прогремел директор. — Раздевайтесь — и живо в душ!

Волнуется! Машинное время в «тестятнике» дорогущее, а экзамен длится не один час. Опять же, все эти души и прочие «чистки»… Набегает прилично.

Эрих с тоской подумал о тех временах, когда на экзамен можно было пронести допотопные мобилку или пейджер — громоздкие, размером с полкулака. Ему прадед рассказывал, как он сдавал историю: договорился с приятелем, прямо с экзамена скинул ему вопросы, получил ответы, записал — и готово!

Эх, были времена! А теперь? Против каждого лома свой прием: от дезодорантного пера — душ, от мини-передатчиков, вживленных под кожу, — экранирующие стены класса плюс «глушилки»… И рентгеном, говорят, просвечивают так, что никаких шансов.

Насчет рентгена Эрих не знал, а все остальное — правда. Их школа, конечно, не супербогатая, но ни одна годовая контрольная без проверки не обходится. Авторитет заведения нужно поддерживать, любит повторять наслушавшаяся всяческих умностей Магда; к тому же, действительно, их школа считается одной из самых престижных, отсюда выходят специалисты высокого класса.

Есть, правда, и такие, которых «срезают», но о них-то как раз на первых «экранах» электронных газет ничего не прочтешь. О них — только в засекреченных сводках Минобразования. Эрих знает: взламывал, читал (это когда еще надеялся найти хоть какие-нибудь недостатки в системе проверки). Уже тогда он знал, что не сдаст химию ни в жизнь, даже если все лето будет зубрить только ее: теорию-то вызубришь, а задачки как решать?!.. Да и не разбирался он во всех этих «массах ядра» и прочих «в минус сотой степени»; есть в мире вещи, которые не поймешь, сколько бы ни ломал голову.

— Встаньте под сушилки! Ноги на ширине плеч, руки на поясе. Несколько раз подпрыгните как можно выше. Еще выше! Молодцы. Теперь пройдем в класс.

«Пройдем», как же! Как будто директор в самом деле стоит вместе с ними под душем или под сушилкой (ух, горячая!.. кажется, будто по коже наждачкой прошлись, так жжет).

Нет, конечно, директор сидит сейчас в учительской вместе с комиссией, приехавшими гостями (обмен опытом!) и здешним оператором и через визоры наблюдает за классом. В который, кстати, выпускники уже вошли — как и были, без ничего.

Эрих подумал, что где-то недалеко, может, даже за этой стенкой, находится еще один такой же класс, где рассаживаются девчонки. Тоже все без ничего. Но мысль эта, в любое другое время наверняка взволновавшая бы его, сейчас показалась просто неуместной. Не до того, нужно занять места согласно именным табличкам, расставленным на каждом столе. Там уже лежат и контейнеры с их бумагой, карандашами, ластиками…

«Только б не перепутать!»

Эрих сел за парту, поерзал, устраиваясь поудобнее, и нарочито не торопясь открыл контейнер. Вздохнул: «Свой!»

Считай, полдела сделано. Но расслабляться пока рано, самое сложное еще предстоит.

Прямо перед ребятами — на всю стену доска, разделенная на квадраты. Директор начал читать фамилии по списку, и каждому нужно назвать какой-нибудь номер из тех, что написаны на квадратах. Тогда квадрат проворачивается на оси, и становятся видны выбранные учеником вопросы.

Эрих выбрал тринадцатый, потому что у него это счастливое число: тринадцатого он родился — и, кстати, в тринадцатом году.

Квадрат с цифрами «1» и «3» перевернулся, Эрих прочитал вопросы, вздохнул и пододвинул к себе листки бумаги.

В учительской было жарко почти так же, как в душевой. И директор с удовольствием бы ослабил узел галстука, а то и вообще снял бы его вместе с пиджаком, как делал всякий раз, оказываясь в этой комнате. Но нельзя: высокие гости из-за границы по обмену опытом, — следует держать марку.

И истекать потом.

Учительская никогда не была рассчитана на большое количество людей, обычно здесь находились директор школы, чьи ученики сдавали экзамен, два-три наблюдателя из министерства образования да оператор, который обеспечивал техническую поддержку экзамена: от динамиков и визоров до проверки бумаги, ластиков, карандашей на вопрос наличия шпаргалок.

— Удивительно! — пропыхтел над ухом директора один из гостей. — Мы давно уже отказались от использования бумаги! Компьютеров, знаете ли, хватает. — Говорил он с раздражающим акцентом, глотая гласные и пр-р-родлевая согласные.

— Мы давно уже отказались от компьютером, — директор слишком поздно понял, что почти дословно повторил фразу тетя. Чтобы как-то замять неловкость, он принялся пояснять: — Компьютеры не годятся. Их слишком легко провести, даже если использовать просто как пишущие машинки. Но дело не только в этом. Экзамены устроены таким образом, чтобы как можно объективнее оценить знании учеников — в том числе, в экстремальной ситуации.

Он перехватил недоумевающий взгляд гостя.

— У нас тоже на бумаге и от руки почти не пишут, улыбнулся директор. «Пусть не думают, что мы — какая-нибудь отсталая страна». — Да, мы обучаем детей такому письму, но им редко приходится применять эти знания на практике. За исключением экзаменов. Подделать почерк невозможно, ответить за другого — тоже. А главное, и этом процессе не задействована электроника, которую, как я уже творил, легко обмануть.

— Вживленные нейросистемы? — понимающе кивнул гость.

— Не только. По сути, неважно, как они пытаются пас обмануть. Важно, что пытаются, и эта «гонка вооружений» только набирает обороты. Она заставляет их изощряться и изобретать совершенно невообразимые способы… получения информации из внешних источников. — (Директор вовремя сообразил, что слово «шпаргалка» вряд ли будет правильно понято гостем.) — Нынешний уровень информационных технологий открывает чересчур широкий спектр возможностей, который, как вы знаете, и пришлось сокращать до минимума всеми способами. — Он кивнул на мониторы, где видны были душевые и раздевалка. — Разумеется, такая ситуация во многом экстремальна для ребят. Но после долгих экспериментов пришли к выводу, что оптимальным является такой вариант экзамена, ответы на который дети пишут на бумаге и от руки.

— Но зачем вы даете им их бумагу, карандаши?.. Неужели… э-э-э… так сложно обеспечить их всем этим уже здесь?

— Да, это чрезвычайно усложнило бы задачу, — кивнул директор. — Видите ли, в данной ситуации дети должны получить хоть какой-то «якорь» — знакомую, привычную вещь, которая поможет им успокоиться. В результате серии экспериментов мы пришли к выводу, что карандаш, ластик и бумага оказываются очень важны в такой ситуации. Конечно, в прежние времена, когда люди писали на бумаге, эти предметы были обыденными, «безликими», если так можно выразиться, — и воспринимались по-другому. Но нынешнее поколение относится к ним иначе — как курильщик к своей трубке или музыкант к своему инструменту. Эти сравнения не совсем адекватны, но, думаю, главное отображают. Учтите, некоторые дети пишут карандашами лишь пять-шесть раз в год.

— Однако не мешает ли им это отвечать на вопросы экзамена? Если они так плохо и редко пишут от руки…

— Я не сказал, что плохо, — снисходительно улыбнулся директор. — Да, редко — но ни в коем случае не плохо. Пожалуй, это занимает у них чуть больше времени, чем у наших предков… но дело того стоит.

Гость с сомнением покосился на него, а потом ткнул пальцем в один из мониторов:

— Тогда почему этот мальчик с таким отрешенным видом водит карандашом по бумаге? Это не похоже на письмо.

— Не похоже, — согласился директор. — Наверное, он просто задумался о чем-то.

— Или не знает ответов на вопросы, — мрачно подытожил один из членов министерской комиссии.

Из всех ребят только Дылда сообразил, что к чему. Он сидел справа от Эриха и наблюдал за ним, подозревая: тот обязательно устроит что-нибудь этакое. К тому же в выбранном Дылдой билете вопросы были слишком сложные, так что он даже не пытался на них отвечать. Вот если у Эриха есть с собой «шпора», может, и Дылде чего обломится…

Но Эрих вообще ничего не предпринимал. Сидел себе, сперва листочки перебрал, как будто пересчитывал, потом взял второй сверху, пальцами по нему пробежался и давай карандашом водить, этак легонько-легонько его заштриховывать. Ну и на кой, спрашивается?!..

Дылда рассеянно следил за тем, как движется по поверхности карандаш, и вдруг увидел! Он чуть не закричал от изумления и восторга, но сдержался, только ахнул тихо.

Буквы, проступившие на листке, были почти незаметны, слишком нечеткие, мелкие. Сидел бы Дылда чуть подальше — и все бы проморгал.

Не нужно было обладать IQ академика, чтобы догадаться: под «бдительным оком» телекамер Эрих из ничего, из абсолютно чистого листка бумаги добывает ответы на свой экзаменационный билет. Как — дело десятое, об этом он потом расскажет (если захочет, конечно), а вот сейчас Дылде нужно дать ему знак, чтобы помог.

Их считали друзьями, хотя спроси кто Дылду, что он сам думает по этому поводу, не ответил бы. Не потому что глупый, а потому что не знает. Тут была не дружба, а что-то другое. Когда-то давно Дылда заступился за коротышку-новичка, только на днях переведенного в их школу, всегда носившего допотопные очки вместо удобных линз и на уроках отвечавшего лучше всех. Почему заступился? Да так… (Ладно, ладно! — просто хотел понравиться зазнайке Магде, которая умилялась видом «беззащитного» и «симпатичненького» очкарика.) Потом Эрих помог ему написать ответы на контрольной. Так они и опекали друг друга, каждый в меру своих способностей.

Но дружбы между ними не было. Или была — но в старомодном смысле этого слова. Сейчас ведь дружат, только если и тому, и другому от дружбы есть какая-то выгода. И всегда просчитывают, чтобы «не переплатить лишнего». А Дылда и Эрих дружили как получалось. Ни Дылда не считал, сколько раз спасал очкарика от местною хулиганья, ни тот — сколько раз помогал приятелю на уроках. Когда надо было, тогда и выручали друг друга.

Эрих всегда был горазд на выдумки, особенно что касается разных «шпор». Дылда иногда завидовал — не упорству его и не сообразительности, а тому азарту, восторгу, с которыми Эрих включался в игру «обмани учителей». И ведь обманывал! Даже сегодня, когда сам Дылда после прыжков в душевой уже ни на что не надеялся (свою «шпору» он зажимал пальцами ноги, но, поскакав, выронил, конечно).

Дылда перехватил взгляд Эриха. Тот уже написал свои ответы, а теперь показывал глазами сперва на листки Дылды, а потом на пол.

Вдруг Эрих шевельнулся, чтобы почесаться, и уронил свои бумаги. Дылда не «тормозил» и потянулся, как будто хотел помочь ему, а на самом деле спихнул со стола и свои листки. Остальные ребята кто с интересом, кто раздраженно глянули на них и отвернулись: каждому хватало своих проблем.

Когда они вдвоем лихорадочно подбирали разлетевшиеся страницы, Эрих молча подсунул Дылде одну из своих. Потом, уже сидя за партой, Дылда увидел: тонкими линиями на странице был обозначен прямоугольник. Который, видимо, он должен был заштриховать, как это делал Эрих.

Безумно потея от страха, Дылда взялся за карандаш. Только сейчас он начал понимать, какую невероятную работу проделал Эрих. Неясно как, но приятель Дылды ухитрился перенести на бумагу краткие конспекты ответов на все вопросы да еще запомнить, на каком листке и где именно находятся те или иные из них. Но даже не это самое сложное (с памятью у Эриха всегда было отлично) — как он смог вручную написать ответы на все билеты?!

Чудеса!

Позже Эрих объяснил: никаких чудес. Простая случайность, благодаря которой он обнаружил, что если писать с нажимом, подложив под страницу еще один чистый листок, то на нижнем текст как бы продавливается. И если его потом аккуратно заштриховать…

«Остальное — дело техники, — ухмылялся после экзаменов довольный Эрих. — Точнее, как раз не техники, а вот этих рук. Ну а самое сложное было — расположить все ответы, чтобы потом легко мог найти. Ничего, справился! Главное — мозгами пошевелить!»

«Насколько было бы проще, — с тоской думал Дылда, — если бы нам разрешали работать хотя бы с печатной машинкой!.. Скачал через Сеть нужную хакерскую программку, загрузил — и никаких проблем».

Он поглядел на Эриха, благодарно кивнул ему и продолжал выводить каракули, переписывая ответы на чистый листок. Очень болела рука — вся, от локтя до кончиков пальцев, но Дылда не сдавался.

— И вы не остановите их? — в голосе гостя звучало плохо скрываемое изумление. — Ведь ясно же видно, они списывают, оба!

— Таковы правила, — невозмутимо заявил один из министерской комиссии. — До конца экзамена мы не имеем права вмешиваться. Да это и ни к чему: камеры все фиксируют. При необходимости мы предъявим доказательства того, что ребята списывали.

Остальные министерские с неодобрением покосились на него, но — солидарность превыше всего! — промолчали.

Этот, говоривший, был прикомандирован к их комиссии указанием сверху, но откуда именно — неизвестно. Люди сверху, «подсадные», сопровождали каждую из комиссий на выпускных экзаменах, однако продолжали соблюдать инкогнито и рядиться в форму работников минобразования. А те, в свою очередь, не спешили играть в частных детективов и благоразумно держали носы подальше от чужих дел.

«Еще один пример современного вырождения, — думал «подсадной», глядя, как молчат и отворачиваются министерские. — Им никогда не придет в голову поинтересоваться, почему я здесь. Будем надеяться, они — из вымирающей породы людей, которые, по сути своей, людьми так и не стали. Человеческая цивилизация балансирует на грани, куда сама благополучно переместилась из-за чрезмерной и поспешной интеллектуализации машин. Единственное свойство, качественно отличающее человека от животных — его сознание, способность мыслить, — превратилось в костыль, еще один инструмент, с помощью которого человек движется по миру вещей. Мышление стало подспорьем в жизни, мысль уподобилась орудию, которым добывается пропитание, происходит обыденная ориентация в пространстве и времени — и не более того. Даже менее, потому что все чаще сколько-нибудь сложные и абстрактные мыслительные операции за человека проделывают машины, а он лишь пожинает плоды, ориентированные в плоскости «вредно — полезно».

«Вся надежда на детей. — Он усмехнулся: — Всегда, во все времена надеялись только на будущие поколения. Сегодня мы добавляем к этим надеждам еще и действие: попытку подтолкнуть в нужном направлении. Директор прав, компьютеры мы не используем во время экзаменов, потому что их слишком легко обмануть. А не давать детям вообще ни единого шанса — значит, в зародыше убить стремление найти выход из ситуации. Да, над моделированием наиболее оптимальных условий эксперимента работала не одна группа профессиональных психологов. И уже сейчас мы получаем довольно неплохие результаты. Если так пойдет и дальше…»

«Подсадной» продолжал улыбаться. Он знал, что гостям не будет сказано ни слова сверх необходимого. И знал, что после экзамена и Эрих, и его друг получат хорошие оценки. Отличные оценки! И тот, второй мальчик пойдет учиться дальше, и наверняка станет специалистом высокого класса.

Что же касается Эриха… После вручения дипломов, когда директор уже попрощается с детьми и те начнут расходиться, господин «подсадной» подойдет к мальчику и возьмет его под локоть, деликатно, но цепко.

И, сам того не зная, произнесет слова из древнего двумерного фильма:

— А вас, Эрих, я попрошу остаться.