«Если», 2003 № 10

Вл. Гаков Поэма огня

Полвека назад вышла в свет одна из самых значительных книг в истории фантастики, явившаяся своеобразным итогом череды знаменитых антиутопий.

…К этому все и шло. Невозможно окончательно избавиться от крамолы, от проклятых вопросов (полуночного кошмара всех архитекторов утопий), пока на свете остаются их источники. Книги. С ними почти покончено в стерильном мире замятинского романа. В «дивном новом мире» Олдоса Хаксли их эффективно заменили «ощущалки». В оруэлловском Ангсоце право на жизнь даровано лишь официальной пропаганде да дешевому порночтиву для пролов — рабочих, простонародья.

Оставалось сделать последний шаг — объявить священную войну ненавистным распространителям «заразы». Всем книгам вообще. И тогда пришли пожарные из отряда «Саламандра»… Писатель, который с гордостью называл себя «выпускником библиотеки», а своими учителями — книги, острее других чувствовал приближение тотальной расправы.

«451° по Фаренгейту» — вовсе не роман о будущем, тем более не о его технологических диковинах. И лишь во вторую очередь — антиутопия о массовой цензуре и сжигаемых книгах. Фактически, это история самого автора, его собственный любовный роман с книгой, длящийся всю жизнь. Не случайно в его рабочем кабинете глаз выхватывает прибитый к стене автомобильный номер — «F 451», сделанный на заказ (при том, что Рэй Брэдбери ни разу в жизни не садился за руль).

В конце концов, если любовь мужчины и женщины достойна кисти художника, почему отказывать в том любви к идее? Чувство не менее драматичное, богатое нюансами, обжигающее и очень часто столь же трагичное…

Родился Брэдбери в том же году, что и Азимов — 1920-м, в захолустном городке Уокиган, штат Иллинойс. Читателям всего мира городок знаком как Гринтаун, где разворачивается действие автобиографической повести «Вино из одуванчиков».

Джеймс-стрит никакой мемориальной доски (сейчас там живет другая семья, понятия не имеющая о «каких-то Брэдбери»).

Книги. Сказки. Фольклор. Три кита, на которых покоилось детство Рэя Брэдбери. В предисловии к одному из собственных сборников писатель так сформулировал краткую автобиографию: «Жюль Берн был моим отцом. Уэллс — мудрым дядюшкой. Эдгар Аллан По приходится мне двоюродным братом: он, как летучая мышь, обитал у нас на темном чердаке. Флэш Гордон и Бак Роджерс[8] — мои братья и товарищи. Вот вам и вся моя родня. Еще добавлю, что моей матерью, по всей вероятности, была Мэри Уоллстонкрафт Шелли, создательница «Франкенштейна». Ну кем я еще мог стать, как не писателем-фантастом — в такой-то семейке!»

В его роду бытовала легенда о пра-пра…бабке, будто бы сожженной на знаменитом Салемском процессе над ведьмами в 1692 году. Там, правда, осужденных вешали, а кроме того, имя некоей Мэри Брэдбери в списке проходивших «по делу» могло оказаться простым совпадением, но кто ж из мальчишек откажется от такой родословной! Факт остается фактом: с детства мальчик считал себя правнуком колдуньи и на всю жизнь объявил священную войну тем, кто был повинен в ее смерти. Святошам-пуританам, фанатикам-изуверам, палачам книг.

В его романе «Чувствую, что Зло грядет» инфернальному нашествию темных сил на сонный американский городишко противостоят двое любознательных мальчишек и отец одного из них — городской библиотекарь, чье книгохранилище на сей раз органично превратилось в штаб обороны!

А в двух других рассказах — «Изгои» и «Эшер II» — защищаться приходится уже книгам: «…их поставили к библиотечной стенке: Санта-Клауса и Всадника без головы, Белоснежку и Домового, и Матушку Гусыню — все в голос рыдали! — расстреляли их, потом сожгли бумажные замки и царевен-лягушек, старых королей и всех тех, кто «с тех пор зажил счастливо» (и в самом деле, о ком можно сказать, что он с тех пор зажил счастливо!), и Некогда превратилось в Никогда!»[9]

Кто же осуществлял дикую расправу над мирными, безоружными героями сказок, кому это они так насолили? Тем, которые давным-давно вешали в Салеме ведьм — и сколько раз еще после этого охотились на них, не только в Америке. Кто всегда выискивал «вредные», «сомнительные» идеи и преследовал их неуемных авторов, все пытавшихся куда-то звать и от чего-то предостерегать. Жгли и убивали все, кому мечта, фантазия, новый взгляд на мир и просто иная точка зрения стояли поперек горла. И значит, не столь безобидными были жертвы, раз палачи так взъярились на крамольные книги! В романе «451° по Фаренгейту» писатель столкнул их в последней смертельной схватке — книги и пожарные из отряда «Саламандра». Последней, потому что само существование мира, решившего обезопасить своих граждан от «дестабилизирующей» литературы, поставлено в зависимость от результата битвы.

В этом смысле вся предшествующая литературная жизнь Рэя Брэдбери предстает как бы репетицией к «Фаренгейту».

Первый рассказ он опубликовал в 1941 году. Затем последовало богатое на публикации десятилетие, завершившееся выходом в свет в 1950 году самой, вероятно, известной книги писателя — «Марсианские хроники». Имя Брэдбери становится известно всей читающей Америке — даже той ее части, что на дух не переносила научной фантастики. И в следующем году, на волне успеха, журнал «Galaxy Science Fiction» печатает новый рассказ молодого фантаста — «Пожарный». Прообраз будущего романа, где уже многое есть: горящие книги и образы тех, кто их сжигал…

Сразу после этого, в ноябре 1952 года, в газете «The Daily Variety» было напечатано сердитое письмо Брэдбери, адресованное победившим на президентских выборах республиканцам. Дело не в конкретных симпатиях или антипатиях, — чем, собственно, Эйзенхауэр лично не угодил писателю? — а в общей политике тогдашней «охоты на ведьм». Правнук колдуньи ощущал на лице обжигающее дыхание костра.

В том же году он заканчивает «Фаренгейт».

Сначала переработке подвергся «Пожарный», став короткой повестью «Пламя, пламя, пожирай книги!». Но автор не торопился предлагать ее какому-нибудь журналу. За несколько дней изматывающей работы он переписал все от начала до конца. Возникло новое название, известное ныне всем книгочеям. «Лучшие мои часы — это те, что я провел в библиотеках. А потом появился Гитлер. Его инквизиторские методы я испытал на себе самом. С другой стороны, в детстве я подолгу стоял перед пожарными станциями, любуясь большими красными автомобилями и красивыми мундирами. Но вот однажды среди ночи загорелся дом наших соседей. Я выскочил из постели и выбежал на улицу как раз в тот момент, когда пожарный карабкался по фасаду дома. В памяти у меня это осталось как кошмар. Позже в Америке появилось словечко «маккартизм», и началась охота на ведьм. Горели книги в Кливленде, в Бостоне… И я подумал: одно поколение пишет книги, другое их сжигает, третье сохраняет в памяти. Я написал «Фаренгейт» одним духом, за девять дней. Мне пришлось позвонить пожарным, чтобы узнать, какова температура воспламенения бумаги. Так возникло название только что законченной повести «451° по Фаренгейту».

Сдав рукопись в издательство «Ballantine Books», Брэдбери с семьей отправился морем в далекую Ирландию, где ему предстояла работа над сценарием «Моби Дика» для голливудского режиссера Джона Хастона. А вернувшись, обнаружил, что у автора «451° по Фаренгейту», опубликованного в октябре 1953 года, появилось много новых друзей и новых врагов.

В Америке Маккарти и «закона Маккарэна» его роман оказался факелом, брошенным в стог сена. Трудно было ожидать иного от романа о людях и об огне. О людях, некогда приручивших огонь, и о пламени, сжигающем их души. Ведь у огня много ипостасей: и пожар, и война, и знание, и страсть, и безумие… Созидание и разрушение, тепло жизни и ее гибель. Огонь на страницах книги разыгрался вовсю: сияет, полыхает, тлеет…

В рассказе «Золотые яблоки Солнца» Брэдбери на свой лад перекладывает миф о Прометее: «Миллион лет назад… обнаженный человек на пустынной северной тропе увидел, как в дерево ударила молния. Его племя бежало в ужасе, а он голыми руками схватил, обжигаясь, головню и, защищая ее телом от дождя, торжествующе ринулся к своей пещере, где, пронзительно рассмеявшись, швырнул головню в кучу сухих листьев и даровал своим соплеменникам лето. И люди, дрожа, подползли к огню, протянули к нему трепещущие руки и ощутили, как в пещеру вошло новое время года. Его привело беспокойное желтое пятно, повелитель погоды. И они несмело заулыбались… Так огонь стал достоянием людей».

Действительно, есть в нем что-то магическое, в этом трепещущем язычке пламени. Возле костра можно часами сидеть в полнейшем молчании — и не будет скучно. Огонь накормит и обогреет. Но в мире «Саламандры» — иной огонь. Сначала сжигают книги (а вместе с ними и души), а в финале закономерно следует атомное аутодафе всей человеческой цивилизации. Позволившей, чтобы с нею так обошлись.

Ради «общественного спокойствия и комфорта» стоявшие у руля власти запретили все книги, искусство и прочие отвлекающие источники неуверенности и депрессии, в результате духовно оскопив свой народ. Атомное пламя лишь поставило последнюю точку в течении болезни. Кремирован был труп…

И все-таки американскому писателю очень не хотелось писать антиутопию по классической схеме, когда никакой надежды нет и зло непобедимо. Книги остались в памяти, а значит, осталась и надежда.

Фантастическая судьба трех предшествующих великих антиутопий — Замятина, Хаксли и Оруэлла — это прежде всего фантасмагорическая история их признания (или точнее, непризнания) в нашей стране. Роману Брэдбери, можно сказать, повезло. Книга в советских издательствах прошла на ура — все-таки яркий антиамериканский роман! — и сколько сотен тысяч читателей, не зная даже имен Замятина, Хаксли, Оруэлла, открыто знакомились, по сути, с тем же.

Главный герой — до поры до времени послушный винтик, лояльный гражданин и «функционер» (ведущий инженер у Замятина, сотрудник службы пропаганды у Оруэлла и карательной — у Брэдбери; вот только Хаксли несколько отошел от канона, сделав главным персонажем — дикаря…). Мучительное прозрение, метания в поисках истины — под неусыпным присмотром правителей, играющих со слетевшим с нарезки винтиком в кошки-мышки. Обескураженному от внезапно свалившейся на его голову истины правдоискателю дают возможность самому разобраться в ситуации, иногда сознательно провоцируя (Оруэлл) или выжидая (Замятин и Брэдбери), а в других случаях — с готовностью посвящая несчастного в самые интимные подробности механизма власти (Хаксли).

Между прочим, у Брэдбери Пожарному дозволено любопытство — но в меру. Он может взять любую из приговоренных к сожжению книг на сутки, прочитать и убедиться, до чего все это нелепо, нерационально, а после он сам должен привести «преступницу» на казнь.

Зачем это? Может быть, диктаторам тоже не чужда потребность в самоутверждении? И они вовсе не так уверены в себе, как тщатся доказать своим «подследственным»? Во всяком случае, от тех требуют не раскаяния, не формального признания, не подписи на протоколе допроса: власть над душами, а не телами и языками — вот что влечет «архитекторов всечеловеческого счастья». Это тоже своего рода внутренний огонь. Он сжигает изнутри и он же подпитывает, сообщая смысл построенному миру-застенку. Куда там примитивным инквизиторам, временщикам, идеологам прошлых веков — с их убогой погоней за деньгами, лестью, бабами, комфортом, орденами-побрякушками! Благодетель, Мустафа Монд, О'Брайен и брандмейстер Битти не жалеют времени и сил, чтобы повозиться с впавшим в ересь подданным. Им важно и его, и себя убедить в совершенстве созданной утопии. Потому что единственное, что в состоянии сокрушить ее, это аргумент, мысль, разумный довод.

Как бы там ни было, для всех сомневающихся конец подобных поисков истины в классических антиутопиях один: казнь (физическая у Оруэлла или «умственная» — операция на мозге — у Замятина), самоубийство, как у Хаксли, или… Или все это останется лишь в перспективе — которая может и не реализоваться! Если жертва не сдаётся… В отличие от нумера Д-503, Дикаря и Уинстона Смита, Гай Монтэг не желает безропотно подчиниться системе — он вступает в борьбу с ней!

Что же способно противостоять адской логике духовных наследников Великого Инквизитора, выведенных в знаменитых антиутопиях? В романе Брэдбери это книги. Преследуемые как самые ярые и неисправимые еретики, сжигаемые, но фениксом восстающие из пламени. Заучиваемые наизусть последними книжниками, бежавшими от горе-цивилизации в леса.

Знание, культура, сохраненные не в городских библиотеках, а в лесу. Жутковатый и многозначительный символ! Но другого места нет, потому что мир города, технического комфорта и одичавшего в нем человечества приговорен.

«…Но Монтэг видел этот взмах железного кулака, занесенного над далеким городом; он знал, что сейчас последует рев самолетов, который, когда уже все свершилось, внятно скажет: разрушай, не оставляй камня на камне, погибни. Умри…»

В последние мгновения, пока не прозвучал оглушительный взрыв, Монтэг желает спасения своей жене. И в глубине души, может быть, всему миру, бывшему когда-то и его миром. Но автор непреклонен. Мир этот давно мертв; просто мертвецы сейчас увидят себя со стороны и исчезнут окончательно с лица земли. В неуловимый миг финала, когда уже испортились чудо-стены, превратившись из волшебных призм в самое обыкновенное стекло, жена Монтэга — а вместе с нею и исчезающий в небытие мир — увидела «на стенах свое лицо, ужасающее своей пустотой, одно в пустой комнате, пожирающее глазами само себя…» И мир рассыпался, растаял, развеялся по ветру.

Только огонь не погас.

Эстафету всепожирающего атомного пламени, съевшего безумную цивилизацию вещей, принял трепещущий огонек свечи. И еще костер в лесу, где собрались люди-книги, которым будет время обдумать свершившееся и постараться сохранить тот самый прометеев огонь знания и культуры.

Не случайно вспомнил их предводитель о легендарной птице Феникс: «Однако у нас есть преимущество перед ней. Мы знаем, какую глупость совершили. Мы знаем все глупости, сделанные нами за тысячу и более лет. А раз мы это знаем…то есть надежда, что когда-нибудь мы перестанем сооружать эти дурацкие погребальные костры и кидаться в огонь».

Да, мы познакомились с этой книгой раньше, чем с ее великими предшественницами. В реальности Рэй Брэдбери замкнул знаменитую тетраду книг, показавших жителям первой половины прошлого века, что их может ждать на его закате.

…В феврале 1983 года «Литературная газета» поместила репортаж о французской Ассоциации в защиту книжных магазинов. Назвали ее «Фаренгейт». А рядом со штаб-квартирой ассоциации расположился небольшой книжный магазинчик, который назывался «1984».

Символично, не правда ли?