«Если», 2005 № 05

Константин Арбенин Сказки на засыпку

У одного фотографа была черно-белая жена. У всех его коллег жёны были цветные, а у этого — черно-белая. Он ее очень любил, не жалел на нее пленки, и ее строгая красота поначалу казалась ему оригинальной. Портреты жены фотографа брали призы на всех выставках. Но через некоторое время фотографу стало надоедать такое бесцветное положение вещей, и он поймал себя на том, что завидует своим коллегам черно-белой завистью. Ему хотелось как-то раскрасить свой брак! Чего он только не испробовал: и тонировал жену, и ретушировал, и прибегал к компьютерным фокусам — ничего не помогало. Обратился, в конце концов, к врачу. Но врач отказался, сказал:

— Черно-белых жен уже никто не лечит, это уже вчерашний день, пора, видимо, менять на более новую модель.

Фотограф помучился, погоревал, а потом плюнул — и разошелся с женой. Сменил окраску, принялся снимать цветных девиц для журнальных обложек. На выставки его работы брать перестали, зато желтые издания платили теперь очень хорошо и регулярно, причем зелеными. И вроде бы все шло отлично, да только еще через некоторое время фотограф наш как-то скукожился и посерел.

А жена его вышла замуж повторно. Ее новый избранник оказался человеком далеким от искусства, мало того — дальтоником. Говорят, они до сих пор живут вместе, счастливы и даже родили двух детей: черненького мальчика и беленькую девочку. И вообще — процветают.

На канале Грибоедова жили-были два друга — Мойкин и Фонтанкин, оба — волшебники. Поскольку в обществе они появлялись исключительно вместе, то их все путали.

— Постойте, — говорили, — Мойкин, это тот, который живет слева от Грибканала?

— Да нет, тот, который слева, это Фонтанкин, а Мойкин живет справа. Хотя…

Дело все осложнялось тем, что один из них работал добрым волшебником, а другой — злым. И получалось вот что. Запишется какой-нибудь хороший человек на прием к доброму волшебнику, а попадает к злому. А злодей, которому нужно проконсультироваться в очередной пакости, неожиданно для себя попадает к волшебнику доброму. Переадресовывать же каждого клиента было невозможно — слишком многие ошибались, — поэтому Мойкин и Фонтанкин по взаимной договоренности разбирались с каждым человеком своими методами. От этого путаница приняла уже вовсе глобальные масштабы. Если раньше люди делились на плохих и хороших, то теперь все перемешалось в городе: добряки, бывало, совершали злые поступки, дурные люди творили добро, умники делали глупости, дураки поступали мудро.

Посмотрели Мойкин и Фонтанкин на все это безобразие и приняли кардинальные меры: поменяли себе фамилии и сменили места жительства. Тогда кое-что прояснилось; люди запомнили, что Фонтанов — это тот, который проживает в Петергофе, а, стало быть, Помойкин — который обитает в Колпино. Да вот незадача: кто из них добрый волшебник, а кто злой — этого так никто и не запомнил. И поэтому путаница продолжается.

Жил один юноша, некто П. Всем он был хорош, только обе руки у него были правые. Нюанс небольшой и для чужих глаз неприметный, но на практике выходило не очень удобно. Самое печальное, что этот П не мог ни одну женщину по-человечески обнять — только наполовину, вторая рука в это время цепляла за спиной какую-нибудь другую женщину. И хорошо, если женщину!

Но вот однажды в объятие одной из его правых рук попалась некто Л. Эта Л оказалась необыкновенно красива. У нее были длинные и стройные ноги, их не портило даже то, что обе они были левые. Правда, саму Л это обстоятельство несколько тяготило: ей трудно было ходить по прямой, ноги постоянно уносили влево, она попадала под машины, врезалась в стены домов, в двери, в водосточные трубы, в других мужчин. П с нею порядком намучился, но отпускать не хотел — очень Л ему понравилась.

И выход нашелся: П взял возлюбленную на руки — и понес. Тогда и Л больше не заносило, и П нечем стало цеплять посторонних женщин. По всему выходило, что П и Л созданы друг для друга. И хоть на практике из-за их нестандартных конечностей частенько возникали самые нелепые ситуации, но наши герои твердо решили отныне жить вместе. На свадьбу купили жениху два кольца — на каждую руку, а невесте две пары туфель. Левые туфельки она надела, а правые оставили будущим детям — под рождественские подарки.

Некто Гриша Нычкин, холостой, из разнорабочих, выиграл в лотерею скатерть-самобранку. Принес ее домой, расстелил на тумбочке, разгладил ребром ладони сгибы и заказал для начала шкалик и жареной картошки. Выпил, закусил. Качество продуктов Нычкину понравилось, простота в обхождении тоже. Повторив шкалик, свернул он самобранку в рулон, сунул под мышку и пошел к своему приятелю Петру Давыдычу. По дороге прихватил старика Двоякина. Сели втроем на кухне, расстелили скатерть и айда делать заказы: три бутылочки водки, портвейн и огурцы соленые. Съели все это, стали ради эксперимента придумывать, что бы еще такое заказать. Извлекли из самобраных закромов щи, макароны по-флотски, бутылку самогонки… На этом гастрономические познания приятелей иссякли.

На следующий день Нычкин взял у соседки Вали поваренную книгу, вспомнил грамоту, прочитал несколько названий блюд и заказал их на три персоны. Съели заказанное с удовольствием, запили перцовочкой. Старика Двоякина с непривычки стошнило, но в целом идея понравилась. Стали с тех пор собираться каждый вечер у Петра Давыдыча и пробовать разные блюда из поваренной книги. Много нового для себя открыли — и в смысле всякой еды, и в смысле разнообразных горячительных напитков. Петр Давыдыч даже научился держать столовые приборы, Нычкин стал покупать журнал «Мой желудок» и читать его от корочки до корочки, а старик Двоякин, чтобы как-то скрасить ожидание горячих блюд, пристрастился к аперитивам…

Но, как только истек ее гарантийный срок, самобранка стала барахлить. Может быть, сказалось то, что приятели ссыпали прямо в нее немытую посуду после трапезы, а может, опытный образец не рассчитан был на такие изысканные заказы, только факт однозначен: испортилась вещь. Соседка Валя простирнула прибор в стиральной машине, но после этого скатерть и вовсе перестала подавать блюда, в ответ на заказ только дымилась и плавилась по краям. Делать нечего, повесил Нычкин изделие на стенку, а питаться стал по старинке — грубо и нерегулярно. Первое время было тяжело, старика Двоякина с непривычки сутки тошнило, пока Петр Давыдыч не подлечил его водочкой. В общем, скоро все вернулось на круги своя, и о самобранке больше не вспоминали — вытирали об нее руки, прикалывали к ней значки и вымпелы, но ассоциаций не возникало.

Повезло только соседке Вале: ее стиральная машина стала вдруг вместо воды сливать какой-то хитрый ливерный фарш, из которого получались отменные котлеты и вполне сносная колбаса.

Вращалась, вращалась планета Земля, да вдруг стала замедлять ход — и остановилась. В чем дело? А просто сели батарейки — самые большие в мире батарейки, на которых, собственно, и работает наша планета.

Собрали тогда люди экспедицию из четырех лучших электриков, двух врачей и одного волшебника (без волшебника в таком ответственном деле не обойтись), и двинулась та экспедиция на северный полюс, где, согласно инструкции по эксплуатации планеты Земля, и находится место для ее батареек. Новые тащили на себе — они ведь огромные, каждая размером с бочку. Пришли к указанному месту, открыли крышку, произвели замену — Земля дернулась, заскрипела, прошла четверть оборота, да и снова встала. В чем дело? Да просто, пока она стояла без движения, механизм, который уже тысячу лет без смазки работал, закоснел, порос паутиной и отказал. Снарядили новую экспедицию, на этот раз на южный полюс: пять первоклассных часовщиков, три механика, два врача и, разумеется, волшебник (попробуй не возьми с собой волшебника — их профсоюз тут же все на свете вино превратит в воду!). Протерли валики и шестеренки, заменили неисправные узлы, вылили в механизм десять литров машинного масла — Земля вздрогнула, покачнулась, но с места не стронулась. В чем дело? Непонятно. Тут заметили часовщики в механизме инородное тело, извлекли его — оказалось, манускрипт на неизвестном человечеству языке. Академики — и те прочесть его не смогли. Пришлось снарядить еще одну экспедицию — под землю, в далекие чревоземные пещеры, где не первый десяток лет жил самый мудрый из людей мудрец.

Мудрец тот не умел ни читать, ни писать, и именно вследствие этого стал таким мудрым. Говорить он тоже не умел, только слушал, смотрел и иногда танцевал. При нем состояли три переводчика: один с языка танцев переводил на язык жестов, другой — с языка жестов на язык слов, а третий доводил мудрые слова до нормального человеческого уровня. Пришла к нему экспедиция, стала задавать вопросы, показывать манускрипт. Мудрец рукопись понюхал и пустился танцевать какой-то краковяк. Переводчики принялись за дело.

— Эх, вы, — танцует мудрец, — надоели вы Земле-матушке со своей эксплуатацией! Решила она объявить вам ультиматум. Согласна она работать и без батареек, и без смазки, но вместо руководства по эксплуатации будут у вас теперь правила пользования планетой Земля. И если правила эти соблюдаться не будут, — приплясывает мудрец, — то Земля с места не тронется. Вот чем это пахнет.

Ничего не поделаешь — пришлось людям смириться с тем, что они больше не эксплуататоры, а всего-навсего пользователи. А чтобы расшифровать тот самый манускрипт с правилами, собрали целый научно-исследовательский институт, куда пригласили лучших филологов, историков, прочих ученых; ну и без волшебников не обошлось — куда же без них!

Собрались три злых волшебника и стали спорить, кто из них самый злой. Первый волшебник говорит:

— Я очень злой. Я могу злиться двое суток подряд без сна и без обеда.

Второй говорит:

— А я — еще злее. Я знаю пятьсот злейших ругательств и могу придавать своему лицу двадцать шесть различных злобных выражений.

А третий волшебник ничего сказать не смог: он побагровел, почернел, раздулся — и от злости лопнул, прямо на глазах у изумленных коллег.

Взрыв был такой сильный, что первых двух волшебников контузило, и они забыли, как это — злиться. То есть они перестали быть злыми. Ну а волшебниками они, между нами говоря, никогда и не были.

Профессор Ненародов отмечал свой 65-летний юбилей. По этому поводу в доме профессора было устроено целых три застолья: на завтрак он собрал всех своих родственников, на обед позвал друзей, на ужин пригласил врагов.

Завтрак оказался самым скромным. Отобедать явилось очень много гостей, все дарили подарки, говорили тосты, желали юбиляру долгих лет жизни, женщины лезли целоваться, мужчины рассказывали неприличные анекдоты и сами над ними смеялись…

Самым продолжительным из застолий стал ужин — он продлился аж до утра. Враги и врагини, в отличие от друзей и подруг, явились строго вовремя и поначалу держались насторожено, но потом выпили по первой, по второй — и вся неловкость испарилась. (Профессор, надо заметить, только за ужином позволил себе алкоголь, до этого, чтобы не обидеть приглашенных на вечер врагов, он пил минералку.) Расслабившись, гости стали дарить юбиляру адреса в папочках, где в стихах и в изысканной прозе обзывали профессора последними словами, произносили тосты за его бездарность, а некоторые даже объявляли войну. Профессор отвечал им алаверды в том же тоне, иногда благожелательно материл приглашенных и чувствовал себя помолодевшим лет на сорок. Враги остались более чем довольны приемом и, нехотя расползаясь под утро, благодарили Ненародова за теплый прием, за толерантность, мужественно целовались с ним взасос и обещали сохранить прежние вражеские отношения до конца своих дней. Юбиляр на чем свет выражал им свои антипатии, радостно хватал уходящих за грудки, плакал и утверждал, что лучше праздника у него отродясь не было. По всеобщему мнению, юбилей удался.

Недовольным остался только один человек — Свирид Плеваки, член-корреспондент Академии наук. С одной стороны он считался профессору другом, а с другой — постоянно писал на него анонимные корреспонденции в разные присутственные места. Поэтому ему пришлось прийти на юбилей дважды — сперва к обеду, а потом и к ужину. В итоге Свирид Плеваки так объелся и так перепил, что весь последующий день чувствовал себя отвратительно. И все же, несмотря на дикие головные боли, вечером он нашел в себе силы сесть за рабочий стол и написать очередную член-корреспонденцию. В ней г-н Плеваки подробно рассказал общественности, как профессор Ненародов превратил свой юбилей в фарс и нарушил все правила хорошего моветона, поставив таким образом под вопрос расклад научных сил. Особо Плеваки выделил тот факт, что в еде и горячительных напитках этот пресловутый профессор меры знать не хочет.

И лишь тогда, когда корреспонденция была отправлена, анониму полегчало.

У одной талантливой поэтессы был муж, который работал наладчиком оборудования на обувной фабрике. А помимо мужа у нее был еще муз — эфемерное создание мужского пола, которое помогало ей писать стихи, подсказывало рифмы, направляло перо, а иногда и диктовало целые четверостишия. Муж сильно ревновал поэтессу к этому самому музу. Бывало, придет с работы, увидит на письменном столе новое стихотворение — тут же начинает кричать и браниться.

— Где, — кричит, — этот сукин сын?! Опять он к тебе залетал, опять шептались! Куда он спрятался, этот твой карлсон безмоторный! Вот я ему сейчас пропеллер-то откручу к чертовой бабушке!

И начинал бегать по квартире, распахивать все шкафы и шифоньеры в поисках обидчика, да так никого и не находил. Потом уставал, успокаивался и, поужинав досыта и послушав новые стихи, извинялся перед женой и нежно ее целовал.

И так продолжалось каждый вечер в течение одиннадцати лет и могло еще девяносто девять лет продолжаться, но однажды терпение мужа лопнуло. В ту памятную пятницу у него на работе какое-то оборудование не наладилось, в троллейбусе его тетеньки потрепали изрядно, и все лифты шли только в парк. В общем, вошел муж в квартиру и набросился на жену пуще прежнего.

— Где, — кричит, — этот стервь бесплодный?!

А жена ему говорит:

— Это ты бесплодный, а он бесплотный.

Муж обиделся еще сильнее, начал бить о свою грудь посуду.

— Все, — кричит, — хватит с меня этой поэзии! Сыт по горло стихами вашими! Подавай сюда такого-сякого, покажу ему сейчас Черную речку с «Англетером» в одном флаконе! Задушу его, как Мартынов Пушкина!

Жена поняла, что на этот раз мужа не остановить, покорно склонила голову и засеменила в спальню. Там она открыла платяной шкаф и показала мужу на зеркало, возле которого тот каждое утро зашнуровывал себе галстук.

— Вот, — сказала поэтесса, — знакомьтесь.

Муж слегка оторопел, пробубнил: «Драсьть», а тот тип в зеркале тоже что-то буркнул, вылез из рамы и по-хозяйски пошел на кухню. Поэтесса бойко подсуетилась и извлекла из закромов поллитровый графинчик самогонки. Уселись все втроем за стол, выпили по рюмочке и стали выяснять отношения. Сперва хорошо сидели, потом принялись выяснять, кто кого уважает, потом муж музу пытался набить морду, потом наоборот, потом поэтесса мужчин чуть не выгнала, отходила их полотенцем, а под конец все помирились, побратались, посестрились и впали в коллективное беспамятство. На том выходные кончились.

…Утром в понедельник подошел муж к шкафу, чтобы зашнуровать галстук, а отражение-то в зеркале отсутствует! Опечалился муж, стал жену звать, а жены тоже нет. В доме пусто, как после кражи. На столе нашел муж записку, где грубой женской прозой написано было: «Прощай. Ушла в поэзию. Котлеты на сковороде». Муж разозлился, психанул — и ушел на работу без галстука.

С тех пор он больше не видел ни своей жены, ни своего отражения. Тем не менее, приходя вечером домой, он неизменно находил на кухонном столе теплые котлеты и скупую прозаическую записку. Грустно поужинав, сирота муж нехотя шел спать. Когда бессонница становилась невыносимой, муж перечитывал до утра рукописи своей почившей в поэзии жены и с тоской узнавал в их адресате себя. Себя — и никого более. Будто бы смотрелся в зеркало.

Жил на свете Гениальный Читатель. Он прочел уйму книг и во всех сумел дойти до самой сути, каждую смог оценить по достоинству. Классики почитали за честь стоять на его книжных полках, современники выстраивались в длинную очередь. Когда Читатель заходил в книжный магазин, книги просто сходили с ума: они скрипели от нетерпения переплетами, шелестели страницами, падали со стеллажей прямо к его ногам, а некоторые вели себя еще более бесстыдно — открывали себя на самом выигрышном месте и жирным курсивом кричали: «Прочти меня!». Даже самые заумные книги, которые никем и никогда не были прочитаны, обрели наконец свой покой под лупой Гениального Читателя. Все свои силы и здоровье Читатель тратил на чтение, всю свою душу он вкладывал в книги. Его домашняя библиотека насчитывала несколько тысяч томов и уже перестала вмещаться в небольшую двухкомнатную квартиру, но тут как раз вовремя подоспела Нобелевская премия: Читатель купил себе отдельный дом и оборудовал его должным образом. У Читателя не было ни семьи, ни друзей, общался он только с книгами, да иногда еще заходили журналисты — брали интервью и интересовались творческими планами. И все шло замечательно, пока с Гениальным Читателем не случился вполне закономерный творческий кризис. Читатель погрустнел, потерял вкус к чтению и заразился бессонницей. Современники безнадежно разводили листами и теряли надежду быть прочитанными при жизни. Даже любимые классики не могли помочь — перечитывание не усыпляло, а только утомляло затосковавший по новизне мозг Гениального Читателя.

В таком состоянии он несколько вечеров блуждал по городу, размышляя о своем даре. На душе было пусто, казалось, что все самые лучшие его книги уже прочитаны и от литературы ждать больше нечего. В одну из таких вечерних прогулок Читатель увидел в витрине книжного магазина яркую обложку какого-то бульварного романчика.

Удивляясь самому себе, он зашел в магазин, купил это дешевое издание, пришел домой и за ночь прочитал его от корки до корки. Поутру Читатель устыдился своего поступка и, пока никто не видел, выбежал из дома и выкинул книжку в мусорный бак. Вернувшись в свою библиотеку, Читатель вдруг обнаружил, что классики смотрят на него искоса. Какую бы из настольных книг он ни открывал, выходило одно и то же — все авторы осуждали Читателя за его вдвойне скверный поступок. Толстой ставил на вид сам факт чтения такой низкопробной пошлятины, Достоевский присовокуплял еще и то, что книга после этого была выброшена, а Ницше вообще ставил под сомнение подмоченную гениальность Читателя. Все эти упреки можно было пережить, но совершенно невыносимо вел себя Чехов: он не клеймил и не обвинял, он только печально усмехался и именно это доконало Читателя. Читатель понял, что переступил некий рубикон.

Тогда он повернул все книги в своей библиотеке корешками к стене, разбил лупу и принял обет нечитания. Несколько месяцев он не читал ничего, кроме квитанций об оплате электроэнергии и вывески «Гастроном», маячившей в окне. Потом он стоически отказался и от этого. Долгие годы он занимался лишь тем, что вспоминал прочитанное, переосмысливал его заново, и старые прописи вдруг стали открываться Читателю с новой, неожиданной стороны. Все остальное ускользало от него: глаза, лишенные букв, видели все хуже, руки, оставшиеся без книг, не знали, куда себя приложить, на высохшей, будто пергамент, коже проступали всякие разные слова. Постепенно читатель стал превращаться в книгу — спина его покрылась коленкоровым панцирем, тельце скукожилось и расслоилось на листы, мышечный аппарат плавно перетек в тиснение, кровь перебродила в целлюлозу. Наконец, примостившись на полке рядом со своими любимыми фолиантами, где-то между Кафкой и Гофманом, Гениальный Читатель замер и обрел свой покой…

Эта книга до сих пор хранится в библиотеке имени Гениального Читателя, ее не выдают на дом, с ней можно познакомиться только в читальном зале. Никто еще не смог дочитать книгу до конца. Некоторые пытавшиеся утверждают, что она слишком трудна для восприятия и поэтому бессмысленна, другие говорят, что все ее страницы девственно чисты, третьи рассказывают, что нашли в ней только слово «Гастроном» и разрозненные столбики ничего не значащих цифр, четвертые просто ничего не могут вспомнить. Эта книга пока не нашла своего читателя, она все еще читает сама в себе.