«Если», 2007 № 04

Кирилл Бенедиктов Коралловый остров

Круизная яхта «Хатшепсут» (водоизмещение — восемь тонн, порт приписки — Дахаб, владелец — туристическая компания «Лагуна Трэвел», арендаторы — Самойлов Олег Игоревич и Кольцов Максим Эдуардович, капитан — Ахмад Саид-бей, команда — два безымянных египтянина, пассажиры — Самойлова Татьяна Алексеевна и Нетреба Оксана Петровна) вошла в территориальные воды Судана вечером 21 октября.

Дневная жара уже спала, воздух был чист и прозрачен, африканский берег — волнистая линия желто-серых холмов — казался близким, так хорошо различимы были отдельные детали пейзажа. От маленького причала, за которым громоздились одинаковые белые коробки домов, скользил по отшлифованной закатом линзе моря пограничный катер. Флаг с ярко-зеленым треугольником безжизненно свисал с похожего на длинную удочку флагштока.

Максим сидел на свернутом бухтой канате, курил длинную египетскую сигариллу и смотрел, как приближается катер. Золотой отблеск закатного солнца танцевал на ржавом борту посудины, превращая ее в сказочный корабль из страны Эльдорадо.

Астматически пыхтя, подошел Ахмад Саид-бей, кашлянул, требуя внимания. Максим лениво повернул голову. Капитан, очень важный и даже надутый, держал в руках пухлую пластиковую папку.

— Суданцы, — произнес Ахмад Саид-бей на своем странном английском. — Будут проверять документы. Очень долго. Очень… — он запнулся и замолчал.

— Тщательно? — подсказал Максим. Капитан закивал.

— Да-да. Тщательно. Могут даже потребовать идти в порт. Нужен бакшиш, ОК?

— Сколько?

— Двести долларов, — Саид-бей закатил глаза. — Суданцы очень жадные, очень…

— У вас же есть лицензия, — укоризненно заметил Максим. — Зачем же тогда мы купили вам лицензию?

Лицензия на сафари у берегов Судана обошлась им в четыре тысячи — столько же стоила аренда яхты на две недели. Сам Саид-бей никогда бы не потратился на лицензию: египтяне вообще не питают особой склонности к венчурному бизнесу. Теперь же, благодаря щедрым русским, он мог целых два года возить туристов в заповедные, не опустошенные курортным бумом южные воды Красного моря. Впрочем, благодарность, которую капитан «Хатшепсут» испытывал к своим клиентам, ничуть не влияла на его желание вытрясти из них побольше.

— Без лицензии они бы нас арестовали, — ничуть не смущаясь, заявил он. — А может, даже расстреляли бы. Вот так, — коричневый палец указал Максиму на грудь, — пух-пух!

— Хорошо, — Максим вздохнул и поднялся с канатов. Выкинул сигариллу за борт и с удовольствием выдохнул сизый дым в лицо капитану. — Я поговорю с ними. Сам.

В глазах Саид-бея мелькнуло разочарование.

— А мистер Олег? Может, суданцы захотят видеть и его тоже?

— Обойдутся, — отрезал Максим. — Скажите им, что мистер Олег и его леди плохо себя чувствуют. Тем более, что это правда.

После грандиозной прощальной попойки, которую закатили им питерские ребята в Эль-Гуне, чувствовать себя хорошо мог бы только мутант с печенью слона. Максима спасла приобретенная еще в студенчестве привычка прочищать себе желудок после каждой пятой рюмки. Олег такой привычки не имел и в результате весь день провалялся у себя в каюте. Таня, как настоящая жена декабриста, сидела у койки, меняла холодные компрессы на лоб, подавала воду с алка-зельцером и терпеливо выслушивала мужнино нытье. «Потрясающая женщина, — в сотый раз подумал Максим. — И почему она досталась Олегу?…»

Катер был уже совсем близко. Оглушительно тарахтел старый движок, с наветренной стороны тянуло резкой бензиновой вонью. Максим, закурив новую сигариллу, рассеянно наблюдал, как суетятся египетские матросы, швартуя яхту бортом к пограничному судну. Солнце стремительно исчезало, его последние отблески дрожали на зубчатых вершинах далеких гор. «Хатшепсут» проваливалась в синие сумерки, хрусталь превращался в темный сапфир. Ярко-белая форма суданцев светилась в подступающей темноте.

Командир пограничников поднялся на борт, небрежно козырнул, смерил Максима презрительным взглядом и повернулся к капитану. Спросил что-то по-арабски. Ахмад Саид-бей шелестел бумагами, бормотал полузадушенным голосом. Максим подошел и встал перед суданцем.

— Добрый день, майор, — сказал он по-английски. Вряд ли командир пограничников был майором, но обращение ему явно понравилось — с лакированного черного лица исчезло выражение презрения. — Мы дайверы из России. У нас сафари, две недели. Судан — прекрасная страна. Лучшее море в мире…

— Лисенс, — перебил его пограничник. Максим кивнул капитану. Ахмад Саид-бей протянул суданцу разноцветный лист формата А4, предусмотрительно запаянный в целлофан. Стоявшие за спиной командира солдаты вытянули шеи, чтобы поглазеть на документ — похоже, это была первая легальная лицензия, которую они видели в своей жизни.

— Все законно, майор. Мы очень любим вашу страну. Вот здесь маленький подарок для вас и ваших людей.

Максим протянул пограничнику плотный пакет, изукрашенный сфинксами и пирамидами — память о посещении сувенирной лавки в Хургаде. Теперь в пакете находилась литровая бутылка водки «Чайковский», тонкую шейку которой охватывала желтая резинка. За резинку была аккуратно заправлена купюра с изображением Франклина. Одна, что бы там ни говорил капитан Саид-бей.

Суданец заглянул в пакет. Пошевелил бровями.

— Хорошо, — сказал он без всякого выражения и опять заговорил с капитаном по-арабски. Тот быстро отвечал, ухитряясь одновременно улыбаться Максиму.

— Если яхта быть в порядке, — медленно проговорил пограничник, выслушав речь Саид-бея, — вы мочь следовать дальше. До третьего ноября. Потом — назад, в Египет. Какие места вы хотеть делать визит?

Саид-бей услужливо развернул карту. Один из пограничников зажег фонарик — темнота быстро доедала палубу «Хатшепсут».

— Сначала пойдем сюда, — Максим ткнул незажженным концом сигариллы в почти невидимые глазу точечки коралловых рифов. — Потом дальше на юг, к мысу Рас-Диша. Затем к отмелям Абу-Дахара. Это здесь. Может быть, сюда…

Сигарилла поползла по глянцевой синеве Красного моря. Пограничник хмыкнул.

— Не сюда, — неожиданно грубо сказал он. Его черный палец отпихнул сигариллу Максима к африканскому побережью. — Сюда плавать нет. Нельзя.

Максим удивленно поднял глаза.

— Почему нельзя? Запретная зона? Военная база?

В темноте сверкнули неправдоподобно снежные белки глаз.

— Нет. Просто плохо. Вернуться — нет. Многие вернуться — нет. Понятно?

— Отсюда? — Максим аккуратно вернул сигариллу на место и очертил ей маленький кружок. — Отсюда многие не возвращаются?

— Да, — теперь в голосе офицера звучало раздражение. — Если вы не дураки, не идти сюда. Ваша лисенс в порядке, ОК, мочь следовать дальше. Сюда идти — не мочь. Все понятно, нет?

— Все ясно, майор, — успокаивающе сказал Максим. — Вы нам прекрасно все объяснили.

На катере вспыхнул яркий прожектор. Его луч скользнул по палубе «Хатшепсут» и остановился на сходнях, переброшенных через борт яхты. Офицер коротко кивнул капитану и повернулся к Максиму спиной.

— Сколько вы ему дали? — трагическим шепотом спросил Саид-бей, когда катер, оглушительно стуча двигателем, отвалил от «Хатшепсут» и взял курс на берег. — Обычно суданцы очень придирчивы, все смотрят, все ощупывают… Вы, наверное, дали ему слишком много…

Максим помолчал. Потом развернул карту и указал капитану на маленькую темную отметину.

— Если доставишь нас сюда, — сказал он, — получишь куда больше.

Издалека остров казался золотой медалью, приколотой к лазоревому мундиру моря. За полосой неправдоподобно-желтого песка вставала ажурная изгородь перистых пальм. Над темно-зелеными кронами лениво парили крупные белые птицы.

— Красотища! — восхищенно протянула Оксана, прильнув к окулярам бинокля. — Как в кино!

Максим похлопал ее по круглой оттопыренной попке, перечеркнутой тонкой белой ниточкой стрингов.

— Лучше, котенок, — сказал он снисходительно. — Гораздо лучше, чем в кино.

На душе у него было неспокойно. Остров выглядел мирным, живописным, совершенно безопасным. Между тем в квадрате, помеченном на карте кончиком сигариллы, больше ничего не было. Голубая пустыня моря и золотое пятнышко острова. Именно сюда пограничники почему-то не рекомендовали им заходить.

— А там есть отель? А то каюта так надоела… Мне хочется выспаться на шикарной кровати, а тебе, Максик?

— Нет там никаких отелей. Это необитаемый остров, понимаешь? Потерпишь со своей кроватью до Москвы…

Оксана была хорошей девушкой — доброй, не подлой, по-своему верной. Но иногда простодушие Оксаны раздражало Максима так, что ему хотелось ее ударить.

— Ну и зачем? — Оксана обиженно надула слегка подправленные силиконом губки. — Вы нарочно, что ли, в самую глушь забрались? Ни отелей, ни джакузи, жуем уже третий день одно и то же…

— Конечно, котенок, — терпеливо ответил Кольцов. — У нас же сафари, приключение. Чем меньше вокруг народу…

Остановись.

Он замер с открытым ртом, будто испугавшись, что голос, прозвучавший у него в голове, может услышать кто-нибудь другой. Оксана, разумеется, ничего не заметила.

— … Тем больше рыбы в море. У популярных курортов давно уже всю распугали. А здесь до сих пор живут гигантские манты — восемь метров размах крыльев. Хочешь увидеть восьмиметровую манту?

— Не нужны мне ваши дурацкие манты. Я кровать хочу восьмиметровую. И ванну… Ой!

Оксана заплясала у фальшборта, не выпуская из рук бинокля.

— А вот он и не необитаемый, твой остров!

— Что ты там увидела? — спросил Максим, подходя. Он попытался отобрать у нее бинокль, но это оказалось трудным делом: Оксана хихикала, изворачивалась, отпихивала его загорелым бедром, и в результате едва не выронила дорогущую цейссовскую оптику за борт. В конце концов Максим одержал победу и поднес трофей к глазам.

Островок, судя по всему, был атоллом — на это намекала и плавная закругленность его береговой линии, и голубое пятнышко центральной лагуны, блестевшее за изгородью пальм. Там, у лагуны, стояло какое-то длинное низкое строение — то ли склад, то ли барак. Никаких людей, впрочем, на островке заметно не было.

— Разве ты кого-то там видела? Просто заброшенная хижина, вот и все. Может, ее построили контрабандисты, чтобы хранить свои товары.

Во всяком случае, мне бы этого очень хотелось.

— А вот и нет! Там кто-то живет. Может, это такой экзотический отель, как на Сейшелах — бунгало на сваях, прямо над морем. Туда ездят влюбленные и молодожены проводить медовый месяц. Очень романтично, между прочим!

— Этот твой отель построен из гнилых досок, — сказал Максим. — И обломков какой-то проржавевшей посудины, насколько я вижу. И живут там только клопы и песчаные блохи… О черт!

Над крышей развалюхи поднимался едва заметный, почти сливающийся с жарким полуденным маревом, дымок.

— Ну-с, и что вы там обнаружили? — произнес за спиной Максима вальяжный голос партнера. — Копи царя Соломона? Стриптиз-клуб имени царицы Савской?

Максим медленно обернулся. Чета Самойловых наконец-то изволила выйти на палубу. Олег, невысокий полноватый блондин с обрюзгшим, вялым лицом, и Татьяна — холеная стройная брюнетка с зелеными глазами лесной колдуньи. При виде Татьяны Максим, как всегда, испытал приступ ревности, смешанной с острейшим желанием. За пять лет их знакомства желание это не ослабело, а вот ревность становилась все сильнее и сильнее. Пять лет назад, когда Таня Смирнова пришла в компанию ОМСИ с дипломом Лондонской школы экономики, у Максима с Олегом были равные шансы затащить в постель молодого сексапильного консультанта по фондовым рынкам. Олег успел первым — он вообще был везунчиком, — и Максим не стал бы переживать, если бы дело закончилось только постелью. Но Олег, женатый к тому времени вторым браком на глупой, как доска, и такой же плоской топ-модели Альмирке, стремительно развелся и повел выпускницу London School of Economic под венец. Аль-мирка, даром что дура, сумела отсудить у него пару миллионов и коттедж в ближнем Подмосковье, и уже тогда Максим почувствовал укол ревности — коттедж был записан на баланс фирмы, его потеря обернулась ударом по общему делу. А главное, стало ясно, что Олег Татьяну уже никуда не отпустит, и шансов у Максима нет.

Два года назад Самойлов на заседании совета директоров неожиданно предложил сделать Татьяну младшим партнером, и никто не посмел возразить. И сам Максим, конечно, голосовал «за» (куда бы он делся, интересно). И вот теперь, спустя годы, он по-прежнему сходит с ума по красавице, умнице, младшему партнеру процветающей компании и по совместительству жене декабриста, а сам вынужден довольствоваться услугами примитивных секс-бомбочек вроде Оксаны.

«Ничего, — подумал он, избегая смотреть на Татьяну. — Скоро все пойдет по-другому. Совсем по-другому!»

— На острове есть обитатели, — сказал он. — По крайней мере, один. Вот, можешь полюбоваться.

Олег подошел и протянул пухлую руку. Эта рука выглядела так, словно никогда не держала инструмента тяжелее паркеровской авторучки. Типичная рука вчерашнего мальчика-мажора из семьи потомственной советской элиты. Кольцов, вынужденный зарабатывать себе на хлеб с первого курса института, ненавидел такие руки.

— Ну-ка, ну-ка, — без особого интереса проговорил Самойлов. — Да, действительно, вроде кто-то сидит. Слушайте, маркиз, почему бы вам не отправиться на берег и не потолковать с этим островитянином? Может, у него на этот клочок суши есть какие-то виды. Не хотелось бы, знаете, нарушать местное законодательство…

— Разрешите выполнять, сэр? — стараясь скрыть сарказм, спросил Максим. Олег рассеянно кивнул.

— Возьми с собой на всякий случай первую серию грузов для лагеря. Переночуем под пальмами.

— Слушаюсь, сэр, — Кольцов все-таки не стерпел и взял под воображаемый козырек. — Все будет проделано в лучшем виде, сэр…

Олег посмотрел на него почти по-человечески — на секунду Максиму даже захотелось его простить и отказаться от своего плана.

— Слушай, ты действительно думаешь, что это смешно? Ладно, считай, что я ничего не говорил… Иди работай, бадди[6]…

Старик был высохшим, худым, желтым, как бумага, из которой капитан Саид-бей крутил свои вонючие папиросы. Он сидел в древнем кресле-качалке, угрожающе скрипевшем при каждом его движении, и время от времени подносил к пергаментным губам банку пива «Миллер». Отхлебывал он или нет, Кольцов не видел.

— Добрый день, — поздоровался Максим. Голос прозвучал как-то неуверенно.

Старик вновь поднес ко рту банку, но глаза так и не раскрыл.

— Он, наверное, по-английски не говорит, — прошептала Оксана, прятавшаяся у него за спиной.

— А я не говорю по-арабски, — огрызнулся Максим и повторил еще раз, чуть громче: — Здравствуйте, мистер!

— Салам, — произнес старик равнодушно. Губы его при этом не шевельнулись. Слово прозвучало как бы само собой и осталось висеть в жарком воздухе.

— Точно не спикает, — вздохнула Оксана едва ли не с облегчением.

— Ну и хрен с ним, — пробормотал Кольцов, осматриваясь. Строение, которое он разглядывал с борта яхты в бинокль, вблизи оказалась еще более жалким и несуразным. Низкое, длинное, похожее на ангар для лодки, а не на человеческое жилище. «Как он туда забирается? — подумал Кольцов. — На четвереньках, что ли?»

Если бы не дурацкая уродливая хижина, на острове было бы очень красиво. Песок, пальмы, неправдоподобно-синее зеркало лагуны. «Идеальное место, — подумал Кольцов. — Лучше не придумать».

— Будем ставить лагерь, — сказал он решительно. — На той стороне, чтобы дедушке не мешать.

Тут он вдруг понял, что дедушка открыл наконец свои глаза и смотрит на него неприятным немигающим взглядом.

— Ну, чего уставился? — грубо спросил Кольцов по-русски. — Нравлюсь я тебе, что ли?

Старик не ответил. Молча смотрел на Максима неподвижными черными глазами. Потом поднес к губам банку «Миллера» и сделал большой звучный глоток.

Максим неожиданно разозлился.

— Пошли отсюда, нечего с ним разговаривать.

— Да я и не разговариваю! — возмутилась Оксана. — Ты же сам, Максик…

«А ведь она права! Зачем я вообще сюда поперся? Разрешения у этой обезьяны спрашивать? Смешно… Нервничаешь ты, Максим Эдуардович, сильно нервничаешь, а это не есть хорошо… Ну-ка, соберись, тряпка, и займись наконец делом!»

Белый песок взлетал из-под белых теннисных туфель Кольцова. Прочь от выжившего из ума старика, прочь от его мерзкого жилища, от зловещего скрипа разваливающегося кресла-качалки!

На берегу он немного отдышался. Сердце колотилось в груди, как после подъема пешком на двенадцатый этаж.

Олег стоял на палубе «Хатшепсут», облокотившись о фальшборт, и с интересом рассматривал запыхавшегося Максима. Так хозяин смотрит на любимого спаниеля, притащившего ему из болота не ожидаемую утку, а чей-то рваный ботинок.

— Ну что там, маркиз? Огневая поддержка не требуется?

— Пустое, граф, — откликнулся Максим, которого бесила дурацкая привычка партнера называть его «маркизом», он предпочитал интернациональное «бадди». — Там какой-то африканец преклонных лет хлещет дрянное американское пиво. Нам он не помешает.

— Отлично. Тогда мы высаживаемся. До вечера успеем сделать пару дайвов.

Кольцов пожал плечами и уселся прямо на песок. Он все еще чувствовал на себе немигающий взгляд старика. Взгляд был липким, он словно приклеился к одежде и, что самое неприятное, к коже Максима, и отодрать его можно было только с кровью.

Первый дайв они сделали с палубы «Хатшепсут» — яхта отошла от острова к проглядывавшему сквозь волны сине-зеленому массиву рифа и бросила якорь у его южной стены. Чередование светлых и темных пятен на поверхности подсказывало Максиму, что риф, начинаясь отсюда, выгибается под водой подобием значка доллара, а остров, на котором они разбили лагерь, представляет собою верхнюю полукруглую закорючку этого значка. Что ж, превосходно, они смогут пройти вдоль изогнутой стены рифа до самого острова.

Ни Кольцов, ни Самойлов не были новичками — правда, у Максима опыта было побольше. Он начал заниматься дайвингом лет семь назад, когда это экстремальное времяпрепровождение только входило в моду. Олег присоединился позже, под впечатлением рассказов и фотографий, которые Максим привозил из своих путешествий.

Когда Кольцов закончил подгонку снаряжения, Олег все еще топтался возле своего ящика. Максим подошел к нему и привычно поправил перекосившийся пони-баллон.

— Бадди, — сказал он чуть насмешливо, — вас снова ведет влево.

— Пояс неотрегулирован, — пробурчал Олег недовольно. — Опять Ахметка грузила перепутал…

Как у многих дайверов со стажем, у него были собственные, хорошо сбалансированные наборы свинцовых грузов, которые вкладывались в специальные брезентовые пояса и равномерно распределялись по пояснице. Грузила Олега были к тому же помечены специальным клеймом: значком ОС, сплетенным из начальных букв его имени и фамилии. Все эти мелкие понты партнера бесили Кольцова не меньше, чем игра в маркизов и графов.

По правилам дайвинга, совершающие совместное погружение всегда проверяют снаряжение друг друга. Максим тщательно осмотрел регулятор своего бадди, подтянул ремни БСД[7] и ритуально постучал ногтем по стеклу манометра. Потом терпеливо дождался, пока Олег проверит его акваланг.

— Ну что, — сказал он, опуская на глаза дорогую маску Mares Esa. — Указывайте путь, командор.

— Давай вдоль рифа, — предложил Олег. — Идем сначала на двадцать пять, потом по обстоятельствам, но я не думаю, что здесь будет глубоко.

Макс сложил большой и указательный пальцы в кольцо — стандартный жест дайверов «ОК» — и пошел на корму, где в специальных боксах стояли ласты.

В море он шагнул прямо с кормы.

Золотая плеть закатного солнца хлестнула по глазам. В следующий миг Максим, как пушечное ядро, вошел в воду, и золото сменилось холодным изумрудным свечением.

Он сразу же отплыл в сторону, чтобы Олег, традиционно погружавшийся вторым, не свалился ему на голову. По правую руку от него сквозь водяную толщу проглядывала темная громада рифа. Солнечные лучи освещали лишь те ее грани, которые почти соприкасались с поверхностью воды, и из-за этого казалось, что верхушка рифа купается в расплавленном зеленоватом серебре.

Тяжелый Самойлов погрузился метра на три глубже, поддул компенсатор и поплавком завис в воде рядом с Максимом. Лицо Олега за шестислойным стеклом маски сияло неподдельным счастьем. Это всегда поражало Максима: партнер, желчный и угрюмый в обыденной жизни, волшебным образом преображался, стоило ему надеть акваланг и оказаться в море. Словно Олег Самойлов был рожденной в океане амфибией, чем-то вроде современного Ихтиандра, вынужденного носить личину преуспевающего бизнесмена. На суше ему было плохо, он задыхался и кашлял, постоянно пребывая в дурном расположении духа. И лишь возвращаясь в родную стихию, чувствовал себя полноценным человеком.

Самойлов показал пальцем на риф — «идем туда». Максим снова сложил пальцы колечком и, грациозно перебирая ластами, двинулся к темной громаде.

Это тоже была традиция: Самойлов всегда пропускал Кольцова вперед. Обставлялось все это так, будто старший партнер признает техническое превосходство младшего, но Максим достаточно хорошо знал Самойлова, чтобы питать на его счет какие-либо иллюзии. При всей своей любви к морским глубинам Олег был человеком осторожным и избегал ненужного риска.

Риф поднимался из глубины моря, словно затонувший средневековый замок с бойницами, трещинами в стенах, полуразрушенными башнями и массивными контрфорсами. Стайки разноцветных рыб паслись над бурыми и зелеными пластинами кораллов, напоминавших исполинские грибы.

Максим шевельнул ластами и, стравливая воздух из жилета-компенсатора, ушел на глубину. Стена рифа справа ощетинилась зарослями древовидных кораллов, в просветах между которыми темнели глубокие расщелины. В одной такой щели, особенно узкой и мрачной, мелькнуло длинное глянцево-черное змеиное тело мурены.

«Ничего особенного, — подумал Максим слегка разочарованно. — Обычный риф, красивый, но ничем не отличающийся от тех, что мы видели в египетских водах… Похоже, все, что рассказывали о чудесах Судана — только рекламная ерунда…»

Впрочем, подводные красоты занимали его сейчас меньше всего. Цепкий взгляд Кольцова, как луч радара, ощупывал коралловый массив, составляя его карту. Зрительная память у Максима была исключительной.

Дно обнаружилось на глубине восемнадцати метров. На белом песке чернели какие-то обломки, обросшие ракушками и серо-зелеными водорослями. Кольцов подплыл ближе и, достав из чехла нож, отковырнул кусок нароста. Обломок оказался металлическим — ржавая изогнутая пластина, похожая на фрагмент корпуса лодки. Максим подумал, что здесь затонул разбившийся о скалы небольшой моторный катер.

Подождав, когда приблизится Олег, он жестами показал ему, как собирается двигаться дальше — над самым дном вдоль подошвы рифа. Там, за частоколом странных черных камней конусообразной формы, рос целый коралловый лес — зародыш нового рифа, отделившийся от старого массива. Проплывая над ним, Максим распугал целую стаю рыб-попугаев, клевавших ветки альционарии. В тени рифа двигалась величественная, как «Наутилус», крупная рыба-наполеон. Самойлов попытался приблизиться к ней и схватить за хвост — с некоторыми экземплярами такое проходило, но эта рыба дружелюбием не отличалась. С неожиданным проворством развернувшись к Олегу, она так выразительно шлепнула своими огромными губами, что Самойлов отпрянул, нашаривая на поясе нож.

«Ну же, милая! — едва удержался от восклицания Максим. — Сделай за меня всю работу!» Уже не первый год он мечтал о том, что партнер, имевший на родине репутацию беспощадной акулы бизнеса, встретит на своем пути настоящую акулу или кого-нибудь столь же опасного и смертоносного. Однако хищницы глубин, словно сговорившись, обходили Самойлова стороной — даже у берегов Австралии, где акулы нападают на человека чаще всего, ни одна из них не проявила к Олегу ни малейшего интереса. Всерьез рассчитывать на то, что работу акулы выполнит большая, но, в сущности, безобидная рыба-наполеон, Максим, разумеется, не мог. Просто очень хотелось.

Конечно, нож не понадобился. Прежде чем Самойлов вытащил его из чехла, наполеон, вновь продемонстрировав исключительную грацию, повернулся, взмахнул огромным, как лопасть пропеллера, хвостом и исчез в зарослях альционарии. Максим разочарованно проводил его взглядом и внезапно замер, покачиваясь на мягкой ладони придонного течения.

Впереди, чуть выше того места, куда уплыл наполеон, зияло треугольное отверстие пещеры. Довольно большое — два дайвера могли вплыть туда, взявшись за руки. Пещеры всегда манили Максима. Иногда в них можно было встретить что-нибудь действительное интересное: редкий вид рыб, избегающих появляться на открытых просторах, природные скульптуры из сплетающихся между собою кораллов или затаившегося ската, похожего на инопланетное существо. Подплыв к партнеру, Кольцов постучал его по плечу и вытянул руку в направлении черного треугольника.

Олег быстро закивал. Он тоже любил пещеры — еще бы не любить, если первым, как всегда, идет верный бадди. Главная опасность подводных пещер Красного моря — колонии рыб-крылаток, довольно пугливых и от этого непредсказуемых. Это твари ночные, днем они обычно спят в расщелинах и гротах, прячась от каких-то неведомых врагов. Если аквалангист случайно заплывет в такое убежище, то перепуганные рыбы, скорее всего, начнут метаться по пещере, неизбежно задевая непрошеного гостя своими крыльями-иглами. Яд крылатки не смертелен, но может вызвать временный паралич и судороги. С ними, как с осами: если человека укусит одна, дело закончится волдырем, а если двадцать, можно проститься с жизнью. Максим слышал несколько историй о дайверах, которые так и не смогли выбраться из пещер, облюбованных крылатками, хотя лично никого из таких бедолаг не знал.

Треугольное отверстие при ближайшем рассмотрении оказалось трапецией, причем на удивление правильной. Кораллы, росшие по краям, были словно подстрижены исполинскими ножницами. В глубине пещеры колыхалась бахрома темно-бордовых водорослей. Максим, взяв в левую руку фонарь, а в правую — нож, поплыл к этому занавесу, знаками показав Олегу, чтобы тот держался в двух метрах позади.

Водоросли раздвинулись, открыв почти круглый туннель, под небольшим углом уходящий вверх. Луч фонаря скользнул по неестественно гладким, казавшимся отполированными стенам. Максим никогда в жизни ничего подобного не видел. Искусственный туннель такой длины и такого диаметра, проложенный прямо в теле живого кораллового рифа, должен был убить этот риф за пару лет. Но никаких признаков близкой гибели экосистемы видно не было, напротив, она росла и развивалась, отпочковывая новые колонии. Значит, туннель возник естественным путем? Но кто же отшлифовал эти стены?

Крылаток в туннеле не оказалось, и Максим осторожно двинулся дальше, прикидывая, куда может вывести загадочный ход. Он плыл медленно, время от времени притрагиваясь к гладким стенам. Потом ему показалось, что он видит блеснувший впереди свет. Максим оглянулся — Самойлов следовал за ним на оговоренной дистанции и нервно вертел головой. Кольцов указал на фонарь партнера, а потом выключил свой. Олег последовал его примеру, и в туннеле воцарилась ночь.

Нет, он не ошибся — метрах в тридцати впереди сквозь толщу воды действительно пробивался слабый отблеск солнечного сияния. Где-то там был выход или, по крайней мере, отверстие. Максим вновь включил фонарь и поплыл навстречу свету.

— Не ходи туда, — в десятый раз повторила Оксана, сосредоточенно намазывая вытянутую ногу кремом для загара. — Старик этот, по-моему, из ума выжил. Да и выглядит так, как будто переболел проказой.

— Это от солнца, — возразила Татьяна. — В Африке многие так выглядят.

Она перекинула через плечо ремень фотоаппарата и поправила козырек бейсболки. На кепке, купленной еще в Дахабе, безмятежно улыбался условный фараон с испанской бородкой.

— Я задерживаться не буду, — успокоила она Оксану. — Если мальчики вернутся раньше, скажи, что я гуляю по острову.

Прозвучало это слишком уж по-хозяйски. Как приказ — не просьба. Впрочем, чему удивляться? Между женой старшего босса компании и временной подругой босса младшего — пропасть, которую не перепрыгнуть, какими бы длинными у тебя ни были ноги. Татьяна всю дорогу старалась вести себя с Оксаной «как подруга», хотя прекрасно понимала тщетность этих усилий. Ну и, конечно, иногда срывалась. Пусть даже и в такой безобидной форме, как сейчас.

Общество Оксаны было ей в тягость. Нет, девочка вовсе не так глупа, как считают Олег и Максим. Более того, Татьяна вовсе не исключала, что при определенных обстоятельствах у этой киевляночки хватит ума женить на себе Максима. Так сказать, окольцевать Кольцова. Возможно, тогда они и смогли бы общаться на равных. Но не раньше.

Удаляясь от лагеря, Татьяна с каждым шагом чувствовала себя все спокойнее. Она вообще любила и ценила возможность побыть подальше от людей, ради этого и согласилась на дайвинг-сафари. Сама Татьяна с аквалангом погружалась два или три раза и никакого удовольствия от этого не получила. Но тут просчитала все плюсы и минусы и пришла к выводу, что плюсов больше. Мужчины почти все время торчат под водой, Оксану можно игнорировать или оставить на хозяйстве, а самой наслаждаться свободой и одиночеством. Ну, придется в крайнем случае нырнуть разок, полюбоваться на каких-нибудь удивительных рыб… невелика цена за две недели покоя и тишины.

Неправдоподобно синее зеркало лагуны блеснуло из-за частокола перистых пальм. В груди у Татьяны кольнуло — то ли предвкушение чего-то необычного и хорошего, то ли непонятная тревога.

Развалюха, о которой рассказывала Оксана, оказалась не такой уж и страшной — обычная времянка, сложенная по принципу «тяп-ляп» из подручных материалов. А старик и вправду был колоритен — сухой, как папирус, весь в каких-то свисающих серых складках (словно у шар-пея, но без шерсти и не таких мясистых), с кожей, изрытой оспинами и покрытой пятнами солнечных ожогов. Татьяна, находясь под впечатлением рассказов Оксаны, опасалась, что от него будет вонять немытым телом и даже, может быть, гниющей заживо плотью — но нет, старик ничем таким не благоухал. Разве что табаком — вместо описанной Оксаной банки с пивом он держал в руках еле тлеющую сигару и время от времени выдыхал сизый дым.

— Салам алейкум, — вежливо произнесла Татьяна, подходя. Она вряд ли сумела бы объяснить, зачем ей понадобилось заговаривать с этим странным Робинзоном, особенно учитывая ее недавнее желание побыть в тишине и одиночестве. Сначала она хотела просто снять его издалека — телевик к дорогущей зеркалке Nikon позволил бы это сделать. Но стоило Татьяне увидеть обитателя острова, планы ее неожиданно изменились. В конце концов, из всей компании она одна свободно говорит по-арабски. Почему бы не воспользоваться преимуществом и не узнать у таинственного старикана, что он забыл на этом торчащем из моря куске кораллового рифа?

Но старик не дал Татьяне возможности щегольнуть своей эрудицией.

— Что вы забыли на этом острове? — спросил он на чистом английском. «Почти без акцента», — машинально отметила обладающая отменным слухом Татьяна и только потом сообразила, что старик задал ей тот же самый вопрос, который собиралась задать ему она.

Самым позорным образом Татьяна Самойлова растерялась.

— Вы говорите по-английски? — пролепетала она. Старик поднял пергаментные веки и посмотрел на нее тяжелым, неприятным взглядом.

— И по-французски, и по-итальянски. Но я не слышал ответа ни на одном из этих языков. Что вы здесь забыли? Что оставили?

Татьяна уже справилась с первым потрясением и взяла себя в руки.

— Мы путешествуем, — ответила она с достоинством. — Наша яхта бросила якорь в бухте. Мы… ну да, мы дайверы. Это значит, что мы погружаемся в море с аквалангом. Дайвинг, знаете?

Старик смотрел на нее, как на умалишенную.

— Разумеется, знаю. Но я, черт возьми, не о том вас спрашиваю. Море большое, очень большое. Погружаться можно где угодно. Какого хрена вы приплыли именно сюда?

То, что Татьяна перевела как «какого хрена», в оригинале было весьма экспрессивным сленговым выражением, которое редко употребляли англичане и довольно часто — американцы, особенно выходцы из южных штатов. «А старичок-то — полиглот!» — снова удивилась она.

— Маршрут составляю не я, — дипломатично ответила Татьяна. — Нас отвез сюда наш капитан. Мой муж платит ему деньги, а куда уж нас за эти деньги везти, капитан сам решает.

— Дура ты, — сказал старик со вздохом. Сигара при этом едва не выскочила у него изо рта, но он каким-то невероятным образом изогнул губу и поймал ее в полете. — Твой муж платит капитану деньги, а тот везет вас в самое проклятое место Красного моря. Хороший, должно быть, у вас капитан.

— А почему этот остров проклят? — Татьяна выдавила из себя улыбку. «Дуру» она решила пропустить мимо ушей. А что еще делать, когда тебя походя оскорбляет какой-то сомнительный туземец? Настоящая леди просто не замечает такого.

— Потому что так захотели боги, — непонятно ответил старикан. — На самом деле сюда очень редко приплывают корабли. Больше того, мой остров не всегда находится выше уровня моря. Порой он годами спит в морской пучине.

— Ага, — подхватила Татьяна, — и пальмы в пучине растут, хотя и медленно. Без солнышка-то…

— Самое разумное, что вы можете сделать, — сказал старик, проигнорировав ее иронию, — это сесть на свой корабль и плыть отсюда куда глаза глядят, пока не поздно. Потому что поздно может наступить очень скоро.

— Мы вам мешаем? — спросила Самойлова с подкупающей прямотой. Точнее, кого-нибудь из ее московских друзей эта прямота и подкупила бы. Старик попросту не обратил на нее никакого внимания.

— Нет, — равнодушно отозвался он. — Вы мне помешать не можете.

Он снова посмотрел на Татьяну пригибающим к земле взглядом.

— Не успеет день дважды смениться ночью, — сказал он, — один из вас умрет. И это будет только начало. Поверь, я знаю, о чем говорю. Лучше всего вам сейчас же уплыть прочь.

Татьяна принужденно рассмеялась.

— Я не думаю, что смогу уплыть без своего мужа. А он намеревается нырять здесь по крайней мере два дня…

— Что ж, — сказал старик. — Значит, такова ваша судьба. Не говори потом, что я тебя не предупреждал…

Он откинулся на скрипнувшую спинку своей качалки и вновь занялся сигарой. О Татьяне он словно бы забыл.

«Сумасшедший, — решила она. — Вот почему Оксанка меня отговаривала к нему подходить — он, верно, и ей тоже какую-нибудь чушь наплел…»

— Могу я спросить? — вежливо обратилась она к старику, сосредоточенно выдыхавшему сизый дым. — Вы здесь живете, на острове? Вы суданец?

Старика этот вопрос почему-то очень рассмешил.

— Что такое Судан? Всего лишь имя для холмов, лесов и песка, одно из сотни имен, которые носила эта земля. Нет, я не суданец. Я — повелитель Пунта. Это мой остров.

— Я бы хотела вас сфотографировать, — решилась наконец Татьяна. Беседовать с умалишенным дальше было бесперспективным занятием. — Можно?

— Попробуй, — равнодушно отозвался старик. — Вряд ли у тебя что-то получится, но почему нет?

Самойлова расстегнула чехол и вытащила Nikon. Отошла на пару шагов, чтобы в кадр попал не только старик, но и его качалка, и притулившаяся к пальме хибара.

Сделав серию снимков — в режиме «автосъемка», «портрет» и «пейзаж», — она вывела их на дисплей. Вместо старика на каждой фотографии расплывалось какое-то размытое черное пятно.

— Вы знали, что у меня ничего не получится? — спросила она. Старик насмешливо выпятил губу — сигара опять каким-то чудом не вывалилась у него изо рта.

— Это мой остров, леди. Никто лучше меня не знает, что на нем может случиться, а что — нет. Можешь не тратить время зря.

Он вдруг резко отвернулся от Татьяны и уставился на синее зеркало лагуны. Самойлова испытала странное ощущение — будто чья-то рука отпустила невидимую уздечку, которая все это время была накинута ей на шею.

«Гипнотизер, — подумала она. — Он меня просто ввел в транс, и я фотографировала совсем не то, что хотела…»

Нет, неправда — на снимках четко были видны пальмы, низкая вытянутая лачуга, даже часть кресла-качалки. Та часть, которую не закрывало уродливое темное пятно.

Старик произнес что-то на неизвестном Татьяне языке — полусвистящем, полушипящем. Голос у него был раздраженный.

Гладкое зеркало лагуны разбилось. Метрах в двадцати от берега из воды высунулась чья-то черная голова.

Татьяна закричала.

— … Прямо в центральную лагуну, — увлеченно рассказывал Олег в камеру. — Длина туннеля — метров семьдесят, я такого в жизни не видел! Подтверди, Макс!

— Подтверждаю, — Кольцов помахал рукой. — Совершенно уникальная штука. Выглядит так, будто кто-то его отполировал изнутри.

— Я думаю, течение, — перебил его Самойлов. — Хотя, конечно, версия о базе фашистских подводных лодок мне нравится больше…

— Мальчики, как интересно! — пискнула Оксана. — Я тоже туда хочу!

Татьяна сунула ей в руки работающий в режиме видеосъемки Nikon и встала перед объективом.

— Теперь представьте, как я перепугалась, когда увидела, что кто-то всплывает из лагуны! Я даже сначала решила, что это какие-то чудовища вроде Несси. Откуда же мне было знать, что лагуна сообщается с открытым морем?

— Вот такой таинственный остров мы открыли, — Олег подошел и обнял жену за талию. — Смотрите, завидуйте — мы здесь первые! Если не считать впавшего в маразм негра, который маячит где-то на заднем плане…

— Он не негр, — возразила Татьяна. — Он вообще непонятно кто. По-английски, между прочим, разговаривает не хуже меня…

Оксана опустила камеру.

— Ролик отснят. Пойдем купаться? Ужас как хочется посмотреть на этот туннель…

— Сейчас уже поздно, котенок, — Кольцов вытащил из переносного холодильника две бутылки пива «Саккара» и протянул одну девушке. — Солнце сядет минут через двадцать. Завтра с утра пойдем под воду все вместе.

— Танечка, найди, пожалуйста, чехол для подводной съемки, — попросил Олег. — Хочу поснимать в этом туннеле, хотя, боюсь, там слишком темно.

«Слишком темно, — повторил про себя Максим. — А это мысль!»

— Со вспышкой, может, что-нибудь и получится, — сказал он. — Надо попробовать.

— Давайте, давайте попробуем! — затормошила его Оксана. — Прямо сейчас! Подумаешь, солнце зайдет! Как будто мы ночью ни разу не погружались!

Ее трескотня разозлила Татьяну.

— Между прочим, — раздельно произнесла она, — этот негр, который на самом деле не негр, сказал, чтобы мы вообще как можно скорее убирались отсюда. Здесь опасно, понятно?

Она пожалела о своих словах, прежде чем закончила фразу. Мужчины посмотрели на нее с легкой жалостью. «Трусишка, — отчетливо читалось во взгляде Олега. — И почему ты у меня такая трусишка?»

— Старый пень просто хочет получить с нас бакшиш, — хмыкнул Кольцов. — Я вспомнил: в Каире около Сфинкса промышлял точно такой же тип. Похож на этого, как близнец. Тоже пугал всякими ужасами, рассказывал про проклятие фараона, а когда получил десять баксов, сразу же о нем забыл и запел совсем по-другому…

— Кстати, ты заметил: наши египтяне на берег не сошли, — задумчиво проговорил Олег.

«Умница, — с благодарностью подумала Татьяна, — какой он все-таки умница… Поддерживает меня, пусть и считает трусихой».

— Вот именно! — подхватила она. — Даже Ахметка, который таскается за нашей Оксаной, как хвостик, и тот остался на яхте!

— Что? — нахмурился Кольцов. Нахмурился вроде бы всерьез, но Татьяна безошибочно распознала в его голосе фальшь. — Дорогая, это правда? Обезьянка положила на тебя свой блудливый глаз?

Оксана загадочно улыбнулась.

— Ну и что здесь такого? Пусть хоть шею себе свернет, если ему так хочется… Ты же знаешь, я вся твоя, мой сладкий котик!

«Какая пошлость, — подумала Татьяна. — Но как удивительно они подходят друг другу!»

В который раз она поблагодарила небо за то, что пять лет назад приняла предложение Олега. Конечно, Самойлов проигрывал Максу внешне… и плечи у него были уже, и животик больше, в общем, совсем не голливудский типаж. Но за все эти годы она ни разу не пожалела о своем выборе. И не только потому, что Самойлов был главным боссом ОМСИ, а Кольцов лишь его правой рукой.

Главное заключалось в том, что она могла представить себе, как прожить всю жизнь с таким человеком, как Олег, а как прожить жизнь с Максимом — не понимала. Это же должно быть ужасно скучно — жить с таким человеком. Он весь такой целеустремленный, такой правильный, так заботится о том, чтобы во всем и всегда быть первым… Казалось странным, что при подобной нацеленности на успех Максим был в компании вторым номером. «А это потому, — подумала Татьяна, — что Олег талантлив, а он — нет. В Олеге есть божья искра, а Максим холоден, как не остывшая зола. И никогда ему не стать номером первым!»

Если бы Кольцов умел читать мысли, он бы наверняка рассмеялся. Номером первым он собирался стать в ближайшие двадцать четыре часа.

В туннель решили спуститься из лагуны. Кольцов на маленьком «Зодиаке»[8] навестил «Хатшепсут», которая по-прежнему стояла на якоре у южной оконечности рифа, и попытался уговорить капитана отрядить на остров одного из матросов. Оставлять лагерь без присмотра, имея соседом подозрительного старика, не хотелось. Но Саид-бей уперся, как ишак: нес какую-то чушь про то, что граждане Египта не имеют права ступать на суданскую землю и тому подобное… Скорее всего, он просто рассчитывал срубить с арендаторов дополнительный бакшиш, но Кольцов полагал, что и так слишком много заплатил капитану за то, что тот привел яхту к острову. Не договорившись, они расстались, крайне недовольные друг другом.

Пришлось бросать жребий — выяснять, кто же останется в «лавке». Татьяна, правда, сразу же сказала, что не претендует на то, чтобы лезть под воду, но ее никто не слушал. Олег зажал в кулаке четыре спички — три длинные, одну короткую. Короткая досталась Оксане.

— Так нечестно! — обиделась та. — Вы все туннель уже видели, Таня сама отказывалась! А я больше всех хотела поглядеть, и мне же теперь оставаться!

— Не проблема, — попыталась утешить ее Самойлова. — Иди вместо меня, я вообще туда не рвусь…

— Ну уж нет, — возразил Олег, недовольно поглядев на жену. — Зачем тогда было жребий тянуть? Отказываться от результатов жребия — гневить судьбу. Татьяна идет первой, Оксана второй. Дискуссия закончена.

— Ну и ладно, — Оксана закусила губу и отвернулась. Ей до смерти не хотелось оставаться на острове одной, но показывать свой страх не хотелось еще больше. В конце концов в их маленькой компании все роли уже расписаны. У нее амплуа дуры, а не трусихи.

— Не волнуйся, котенок, — Кольцов полез в палатку, покопался там и вылез обратно с ракетницей в руках. — Вот, это тебе на всякий случай. Спокойнее будет.

— Да вы ж ее не увидите! А эти, на яхте, и не пошевелятся даже…

Максим снисходительно улыбнулся.

— Во-первых, я уверен, что она тебе не понадобится. Во-вторых, если капитан яхты, увидев сигнальную ракету, не придет тебе на помощь, на него можно будет смело подавать в суд, и он это знает. В-третьих, ракетницу можно использовать, как оружие. Видишь, здесь два ствола? Первую ракету в небо, вторую — врагу в живот.

— Ну спасибо, Максик, утешил, — пробормотала шокированная девушка, но ракетницу взяла.

Вода в лагуне была почти горячей.

Ласты надевать пришлось уже на глубине — дно, усеянное острыми кораллами, не позволяло войти в воду спиной вперед, как делается обычно при погружении с берега. На ногах у дайверов были специальные боты из толстой резины с укрепленной подошвой, оберегающие от порезов и — теоретически — от шипов ядовитых рыб, прячущихся в песке. Несмотря на все предосторожности, Татьяна пару раз чуть не вывихнула лодыжку и сильно поцарапала колено. Они уже почти добрались до середины лагуны, а глубины все еще не было. Наконец дно резко ушло вниз. Татьяна надула жилет-компенсатор и легла на спину, натягивая ласты.

«Странно, — подумала она, — это не лагуна получается, а воронка какая-то… Точно, воронка с туннелем посередине. Удивительно, что здесь нет водоворота…»

Подплыл Олег, вооруженный спрятанной в прозрачный пластиковый чехол камерой.

— Ну как, солнышко? Не очень волнуешься?

Татьяна попыталась пожать плечами, но в положении «лежа на воде» это оказалось не так просто.

— Да нет, не особенно… Ласта вот не надевается… Поможешь?

— С удовольствием, — он что-то сделал с ластой, и она легко наделась на резиновый ботинок. — Значит, расклад такой: в туннеле впереди идет Макс, за ним ты, потом я. Это чтобы ты не отстала. Когда выплывем из туннеля, мы с тобой пойдем рядом, параллельным курсом. Главное, не забывай все время дышать, как я тебя учил. Дыхание не задерживай, договорились?

— Конечно, милый, — она поцеловала его в нос и натянула маску. Сжала зубами загубник шланга регулятора, показала мужу колечко из двух пальцев и нажала клапан, стравливающий воздух из БСД.

Туннель она увидела сразу же, как только оказалась под водой.

Если лагуна напоминала Татьяне нестерпимо-синий глаз острова, то туннель был зрачком этого глаза — круглым, черным, гипнотизирующим. Отверстие диаметром метра три окружали коралловые заросли кроваво-красного цвета. В одном месте коралловая изгородь была смята, словно на хрупкие алые конструкции наступила нога гиганта. Или даже не так: будто бы из глубины туннеля выкатился исполинский шар для боулинга и разнес кораллы, как кегли. В этом месте погружаться в туннель было удобнее всего. Кольцов включил фонарь и помахал Татьяне рукой. При мысли о том, что придется следовать за ним в темноту, девушку передернуло. Олег успокаивающе притронулся к ее плечу. Его глаза за голубоватым стеклом маски улыбались.

«Был бы он таким всегда, — некстати подумала Татьяна. — Да я готова за это даже каждый день нырять с его дурацким аквалангом… Что я, собственно, и делаю. Вот для чего — чтобы видеть его счастливым и веселым, а не злым и замученным, как в Москве…»

Она улыбнулась мужу в ответ и, вытянув перед собой руки, последовала за Максимом.

Ничего особенно интересного в туннеле не было — во всяком случае, на взгляд Татьяны. Скучные гладкие стены, редкие пугливые рыбы, прячущиеся в тень при приближении людей… Когда туннель наконец кончился и они выбрались на открытое место у подножия рифа, Татьяна почувствовала облегчение.

«А я и не знала, что страдаю клаустрофобией, — усмехнулась она про себя. — Бедная Оксанка, она так рвется посмотреть на этот подводный дымоход, совершенно не подозревая, что наши мужчины, как всегда, все преувеличили… База нацистских подлодок, как же!»

Олег подплыл к ней, показал большой палец — мол, здорово, а? «Как ребенок, честное слово! — подумала Татьяна. — Ну, пусть радуется…»

Кольцов между тем нашел еще что-то — он отдалился от них уже метров на тридцать и висел теперь над роскошным куполом апельсиновых кораллов, подавая им знаки — «плывите сюда!». Приблизившись, Татьяна увидела, что купол раскинулся на самом краю обрыва, уходящего вниз, в темно-синюю глубину моря. Максим указывал на какой-то темный предмет, лежащий у самого основания кораллового куста. Указывал, но брать почему-то не спешил.

Это была рыба, безобразная, покрытая бородавками и какими-то сочащимися гноем язвами, с плоской головой и выпученными глазами, прикрытыми белесой пленкой. Рыба, судя по всему, умирала: в боку у нее зияла дыра размером с кулак, хотя кто мог позариться на такое страшилище!.. Из дыры медленно вытекала бурая кровь.

Кольцов подплыл к Олегу, показал ему на камеру: снимай, мол. Сам опустился на дно, стянул с левой ноги ласту и очень осторожно подвел ее под издыхающее чудовище. Медленно, боясь спугнуть, поднял ласту вместе с ужасной рыбой на уровень груди и повернулся к объективу камеры.

Татьяна наблюдала за его манипуляциями с плохо скрываемым отвращением. Ясно было, что рыба очень опасна, и Кольцов просто рисуется. Зачем подвергать себя бессмысленному риску? Лишний раз покрасоваться перед ней, показать, какой он герой? Хвастаться потом фотографиями в Москве: «Я и смертельно опасное чудовище морских глубин»? А то, что чудовище дохлое, на фотографиях не видно. Что ж, вполне в духе Кольцова…

Рыба внезапно открыла глаза и шевельнула хвостом — очень слабо, но достаточно для того, чтобы Максим тут же сбросил ее с ласты. Страшилище медленно опустилось на грунт, не подавая больше никаких признаков жизни. На ласте Кольцова остались бурые разводы и неприятно поблескивающая слизь. Максим отплыл на безопасное расстояние и вытер ласту о песок.

Олег парил над обрывом, вглядываясь в темноту. Потом сделал неуверенное движение, словно бы хотел опуститься вниз, но обернулся и посмотрел на Кольцова.

«Не хочу туда!» — подумала Татьяна, но поняла, что ее мнение не играет здесь никакой роли. Она даже сказать толком ничего не способна, только помотать головой — и никто, разумеется, не станет ее слушать. Максим, понятно, горел желанием разведать что-нибудь новое. Он подплыл к ним, посмотрел туда, куда указывал Олег, и уверенно кивнул. Сделал легкое движение ластами и ушел на глубину.

Спускаться было жутковато, но по крайней мере не так скучно, как плыть по дурацкому туннелю. То, что они принимали за дно, оказалось всего лишь широкой, как поле, площадкой, венчающей древние коралловые структуры, уходившие в сине-зеленую тьму. В нагромождениях уже мертвых, превратившихся в камень, полипов угадывались руины древнего затонувшего города — массивные контрфорсы, тонкие минареты, зубчатые стены. Глубокие расселины, прорезавшие темную гору, казались мрачными провалами между облепленными водорослями и ракушками колоннами исполинского храма. Какому божеству поклонялись в этом храме до того, как над его крышей сомкнулись морские волны, страшно было даже подумать.

А еще ниже они увидели то, что поначалу представилось им игрой света и теней, хотя того света, что проникал сюда с поверхности, для подобной игры было явно недостаточно. То ли аркады, то ли стрельчатые галереи, вырезанные кем-то в известняке. Темные провалы полукруглых окон, нависающие над бездной фестоны каменных кружев. Целый потаенный мир, надежно укрытый от посторонних глаз под толщей вод.

Только оказавшись на берегу, Татьяна почувствовала навалившуюся усталость. Измотанными выглядели и мужчины. Олега пошатывало, Кольцов, ругаясь сквозь зубы, швырнул подбежавшей Оксане под ноги ласты и принялся стягивать с себя гидрокостюм.

— Ну что там, мальчики? — щебетала Оксана, собирая его вещи. — Видели что-нибудь новенькое? Ну, что вы молчите?

— Там полно пещер, — проговорил Олег, снимая маску. — Не гора, а швейцарский сыр какой-то. Заблудиться элементарно.

— Здорово! А вы еще туда пойдете? Только чур я с вами! Ведь пойдете, да?

— Пойдем, — Олег помог Татьяне освободиться от тяжелого баллона. — Только мы там пробыли на десять минут дольше расчетного времени. Теперь четыре часа отдыхать. Ты, Оксаночка, пока приготовь нам пожевать чего-нибудь…

— Да я ж уже приготовила! Рис с морепродуктами — пальчики оближете! — Оксана, державшая в руках костюм и ласты Максима, вдруг осеклась и уставилась на свое бедро. — Что ж это такое, мамочка моя?

Она взвизгнула и выронила снаряжение. Татьяна смотрела на нее, не понимая, что происходит — на загорелой коже девушки с пугающей быстротой расползалось винно-красное пятно размером с чайное блюдце. Оксана кричала — уже не только от страха, но и от боли: казалось, что еще мгновение, и она начнет кататься по земле, как человек, охваченный пламенем. Олег с Максимом подбежали к ней и крепко схватили за руки.

— Погоди, котенок, не дергайся! — Максим повернулся к Татьяне и скомандовал: — Аптечку, быстро!

Татьяна метнулась к палаткам, несколько секунд соображала, где же аптечка, потом вспомнила, рывком откинула крышку контейнера, выхватила сумку с красным крестом, бросилась обратно к лагуне. Оксана, не переставая истошно кричать, билась в руках мужчин, пятно на ее бедре достигло уже размеров тарелки. Максим выхватил у Самойловой аптечку и, опустившись на корточки, извлек из нее шприц и ампулу с каким-то лекарством.

— Держи ее! — рявкнул Олег. — Мне одному не справиться, она сильная, как лошадь!

Татьяна перехватила руку Оксаны и прижала к себе, стараясь не дотрагиваться до жуткого пятна. Кольцов наполнил лекарством шприц и без всяких церемоний всадил иглу в бедро подруги. Оксана дико взвыла и вырвала руку, угодив Самойловой по челюсти.

— Стоп, стоп, уже все! — Кольцов выдернул иглу и сжал Оксану в стальных объятиях. — Теперь все будет хорошо, я вколол тебе антидот…

Оксана обмякла, глаза ее закатились. «Обморок», — решила про себя Татьяна, опасливо трогая челюсть.

— Что это было? — спросила она дрожащим голосом. Олег пожал плечами.

— Похоже на укус какого-то ядовитого насекомого. Смотри, уже проходит…

Пятно на бедре девушки бледнело, теряя ярко-бордовый оттенок, хотя меньше пока не становилось. Но и расти, к счастью, тоже перестало.

— Боюсь, это я виноват, — сказал Кольцов, осторожно поднимая потерявшую сознание Оксану на руки. — На ласте, видимо, остались следы яда рыбы-камня, хотя, честно говоря, я не понимаю, как это могло произойти. Я же вытер ее, да и потом мы еще сорок минут находились под водой — все должно было смыть начисто…

— Рыба-камень? Та уродина, которую вы фотографировали?

— Ну да, — подтвердил Олег. — Бородавчатка. Самая ядовитая тварь во всем Красном море. Оксана прижала ласту к бедру, вот и получила ожог…

«Не успеет день дважды смениться ночью, один из вас умрет», — вспомнила Татьяна слова выжившего из ума старика. Ее передернуло.

— Но это же не смертельно? — робко спросила она. К огромному ее облегчению, Олег покачал головой.

— Ну что ты, нет, конечно. Вот если наступить на нее босой ногой, тогда все, гроб с музыкой. А так — ожог и ожог. Завтра будет прыгать, как коза.

— Найди мне еще адреналин с кортизолом, — деловито распорядился Кольцов. — А ты, Танечка, вскипяти воду и разведи там перманганат калия, ей сейчас будет полезен горячий компресс.

— Да, не повезло девочке, — хмыкнул Олег, роясь в аптечке. — Так и не увидит туннель и пещеры. Вот что значит — не судьба…

— Может, еще и увидит. Вряд ли мы до завтра успеем исследовать все эти норы…

— Зачем они вам вообще нужны? — нервно перебила Кольцова Татьяна. — Ничего стоящего там нет. Уж лучше за мантами охотиться, и то интереснее…

— Ничего себе! — возмутился Максим. — Да такого подводного дворца нигде не найдешь! Ты знаешь, какой у меня стаж? Семь лет! Тысяча с лишним дайвов! И я за все эти годы подобного не видел!

— Посмотрим, — Олег примирительно поднял руки. — После обеда мы с Максом еще раз туда спустимся, а там уже решим — оставаться здесь или нет. Что скажете, маркиз?

— Согласен с вами, граф, — откликнулся Кольцов. — В любом случае, мы уже первооткрыватели. Теперь осталось лишь подтвердить наш статус. Танюша, солнышко, перекинь, пожалуйста, файлы с камеры на ноутбук — нам понадобится много свободного места на карте памяти…

Его энтузиазм покоробил Татьяну. Как бы она сама ни относилась к Оксане, но Кольцов мог бы и не веселиться так открыто, когда его девушка лежит без сознания. А его, похоже, беспокоят только детали предстоящего погружения. Хотя, конечно, первую помощь он оказал Оксане быстро и четко, чего уж тут.

Она открыла ноутбук, подключила к нему камеру и скопировала файлы на хард-диск. Всего тридцать четыре кадра и шесть видеороликов — негусто. Проверив, открываются ли файлы на ноутбуке, Самойлова стерла их из памяти Nikon'а.

Пока что все шло по плану. Благодаря так вовремя попавшейся под руку бородавчатке, Оксану удалось вывести из игры, не навлекая на себя особых подозрений. Первоначально Кольцов собирался просто запретить девушке спускаться с ними в лабиринт пещер, но запрет нужно было как-то обосновать. Оксана, в отличие от Татьяны, была неплохим дайвером. А брать ее с собой — неоправданный риск. Конечно, свидетель несчастного случая может оказаться очень полезным, но лишь при условии — он увидит именно то, что нужно. А вот это предугадать почти невозможно. Нельзя исключать и вариант, при котором от свидетеля тоже придется избавляться. А два несчастных случая подряд — это все-таки перебор. Поэтому рыба-камень оказалась для Максима (а может, и для Оксаны) просто подарком судьбы. Жалко, конечно, девочку, но ничего страшного, полежит денечек и к завтрашнему дню будет как новенькая. А вот для некоторых завтра уже не наступит…

Кольцов сделал над собой усилие и согнал с лица мстительную улыбку. Все-таки очень сложно оставаться спокойным, когда до реализации плана, уже давно ставшего смыслом жизни, остались считанные минуты. Сколько лет он ждал подходящего случая, чтобы расправиться с партнером? Три года, четыре? Когда впервые увидел Олега и Татьяну, сидящих во главе стола на десятилетнем юбилее компании? Компании, которую они с Олегом когда-то создавали вместе с нуля и которая каким-то удивительным образом стала вдруг семейным предприятием четы Самойловых?

«Предательство, — подумал Максим, — вот за что я осуждаю его на смерть. Я многое могу простить, но предательство — не способен…»

На этот раз он собирался подчеркнуто медленно, краем глаза наблюдая за натягивающим гидрокостюм Самойловым.

— Что-то вы не торопитесь сегодня, маркиз, — недовольно проговорил Олег, подходя. — На солнышке разморило?

Было невыносимо жарко. Термометр показывал сорок градусов, чересчур для конца октября. Но Максим почти не замечал жары.

— Проверьте меня, граф, — попросил он. — Что-то я и вправду какой-то квелый…

Самойлов бегло осмотрел его снаряжение, слегка подтянул ремень спереди и поощрительно хлопнул партнера по плечу.

— Ваша очередь, маркиз.

У Максима перехватило дыхание. Манометр пони-баллона Олега был неисправен — точнее говоря, испорчен. Стрелка на нем показывала 200 атмосфер, но в действительности баллон был пуст. Более внимательный дайвер мог бы почувствовать, что баллон весит меньше, чем обычно, но Кольцов рассчитывал на то, что Самойлов, всегда надевающий пони-баллон после основного, ничего не заметит. И оказался прав.

Кольцов привычно постучал ногтем по стеклу манометра. Стрелка не шелохнулась — она была приклеена прозрачным клеем, который Максим нашел в магазинчике художественных принадлежностей. Помимо прозрачности, этот клей имел еще одно полезное свойство — он легко смывался водой.

— Порядок, — сказал Максим. — Можем погружаться.

На этот раз туннель они прошли быстро, не глазея по сторонам. По предварительной договоренности, на исследование лабиринта пещер отводилось полчаса, плюс десять минут на спуск, пятнадцать минут на подъем. Почти часовой дайв на приличной глубине — серьезная задача даже для опытного дайв-мастера. Именно поэтому уже отработанные этапы маршрута проходили, не теряя лишнего времени. Выплыли из заросшей бурыми водорослями трапециевидной дыры, прошли над площадкой, на которой Кольцов играл с полудохлой рыбой-камнем, и «прыгнули» с обрыва. Галереи, в которые они так и не рискнули заглянуть утром, начинались ниже отметки в тридцать метров, а где заканчивались, сложно было даже представить. Максим вспомнил подводные башни Blue Hole — знаменитой Голубой Дыры, природного заповедника у берегов Синайского полуострова, где он погружался прошлым летом с командой безбашенных технодайверов. Blue Hole не зря называют Могилой дайв-мастеров: благодаря удивительному капризу природы солнечные лучи пронизывают эту голубую бездну на глубину более ста метров, и многие опытные аквалангисты не могут устоять перед искушением и опускаются все ниже и ниже, пытаясь достичь границ освещенного пространства. Сам Кольцов никогда не погружался глубже семидесяти метров — слишком велик риск азотной истерики, отравления закисью азота, тем самым соединением, которое в просторечии называется «веселящим газом». Отравленный закисью азота дайвер испытывает чувство эйфории и полностью теряет контроль над собой. Может рвануть еще глубже, туда, где чудовищное давление раздавит его череп, как скорлупу яйца, может взмыть вверх, забыв о необходимости декомпрессионных остановок[9], а то и просто почувствует себя неуязвимым и сорвет маску. Разрабатывая свой план, Кольцов, разумеется, думал и о таком варианте, но в конце концов посчитал его трудноосуществимым. То решение, которое он принял после длительных раздумий, казалось почти идеальным — с поправкой на то, что по-настоящему идеальных решений не бывает.

Даже эти древние уровни рифа не были полностью мертвыми, как показалось утром. Верхний ярус пещер был полускрыт зарослями хлыстообразных горгонарий, чьи красные и оранжевые нити медленно колыхались в такт едва заметному течению. Кольцов проплыл между ветвями горгонарий, спугнув стайку алых каменных окуней, и, держа перед собой включенный фонарь, углубился в чернильную тень пещеры.

Здесь было холодно и мрачно. Свет фонаря выхватывал из темноты изломы причудливо изогнутых стен, уродливые наросты на потолке, воронкообразные провалы в полу, ведущие на нижние уровни лабиринта. Несколько раз Кольцов останавливался, чтобы сделать снимок, и тогда вязкую тьму разрывала яркая вспышка электрического света. Самойлов следовал за ним, выдерживая обычную дистанцию в два метра.

«Если бы ты знал, что тебя ожидает, то рванул бы из этой норы, как ошпаренный», — усмехнулся про себя Максим. Он чувствовал почти сексуальное возбуждение — его цель была совсем рядом, достаточно только протянуть руку.

«Ну-ну, не торопись, — осадил он себя. — Не хватало еще запороть все на последнем этапе. Прежде всего надо незаметно зайти к нему за спину. А это не так просто».

Он посмотрел на таймер — прошло уже пятнадцать минут с момента их погружения и пять из них они провели на глубине тридцать метров. Следовало торопиться, еще десять минут — и пора будет поворачивать обратно. И опять Самойлов пропустит его вперед, как всегда. «Может быть, это не случайно? — в который раз подумал Максим. — Может, он подсознательно чувствовал что-то все эти годы и поэтому старался не поворачиваться ко мне спиной?»

Пещера, по которой они плыли, постепенно расширялась, превращаясь в просторную галерею, стены которой скрывала густая тень. Вода стала совсем холодной — это чувствовалось даже сквозь хорошо изолирующий тепло неопреновый гидрокостюм. Максим уловил впереди какое-то движение и остановился, взяв на изготовку камеру.

Вспышка на мгновение приоткрыла завесу мрака, высветив толстые грибообразные колонны, за которыми медленно скользило что-то смутное, огромное — то ли рыба, то ли змея, то ли какая-нибудь доисторическая тварь вроде шотландской Несси. А может быть, это колыхались в первозданной тьме похожие на змей стебли гигантской водоросли. Максим не успел рассмотреть открывшуюся ему картину как следует, потому что как раз в этот момент луч фонаря, которым светил ему в спину Самойлов, вильнул куда-то в сторону и уперся в одну из приплюснутых колонн. Палец Кольцова нажал на кнопку фонаря раньше, чем он успел сообразить, что делает. Оказавшись в полной темноте, Максим резко ушел вверх и вбок. Олег, казалось, не сразу заметил его исчезновение, продолжая водить лучом фонаря по колонне. Кольцов вытащил нож и, стараясь двигаться очень осторожно, начал заходить партнеру за спину.

Луч фонаря заметался по пещере — Самойлов понял, что внезапно остался один. Слишком поздно. Максим приблизился к нему сзади, протянул руку и одним выверенным движением закрутил вентиль баллона.

Олег обычно использовал пятнадцатилитровые баллоны Viking, идеально подходившие под его рост и вес. Дорогие американские баллоны имели только один недостаток — вентильный механизм на них находился ниже массивной насадки-переходника для «октопуса»[10], и дотянуться до него можно было, только сняв жилет.

Самойлов был достаточно опытным дайвером, чтобы не поддаться панике. Воздух может кончиться у аквалангиста по сотне разных причин, и совершенно необязательно перебирать их все. Он начал разворачиваться к Кольцову, одновременно выпустив из рук фонарь. Тот, медленно кружа, опустился на каменный пол галереи. Луч его скользнул по ногам Кольцова, и тот отступил на шаг в темноту, жадно наблюдая за разворачивающейся на его глазах трагедией.

Самойлов, справившись с секундным замешательством, выплюнул загубник. Схватил закрепленный на груди шланг пони-баллона, с силой выдул из него воду, впился в него зубами…

В эту секунду Кольцов включил свой фонарь.

Он увидел искаженное невыразимым ужасом лицо партнера, его глаза, готовые выскочить из орбит, его сведенные судорогой челюсти, сомкнувшиеся на силиконовом загубнике пустого пони-баллона. На короткую долю секунды он испытал ни с чем не сравнимое ощущение безраздельной власти над жизнью человека, который всерьез полагал себя лучше, успешнее и талантливее его, Кольцова. Еще несколько мгновений он мог спасти Самойлова — для этого было достаточно приблизиться и дать ему шланг своего пони-баллона или загубник «октопуса». И эти мгновения были сладостнее всего, что он испытал в своей жизни.

Кольцов отступил назад, во тьму. Олег протягивал к нему руки — вряд ли он видел Максима, только свет его фонаря — и приближался какими-то странными рывками. Воздуха у него в легких должно было хватить еще на полминуты, не больше. Все, что требовалось от Кольцова, это терпеть и ждать.

Самойлов, по-видимому, понял, что помощь не придет. Он все еще не мог поверить, что все кончено, что вся его жизнь, сплошная череда побед и успехов, обрывается здесь, в мрачной холодной пещере глубоко под водой. Только теперь он наконец сообразил: ему нужно выпутаться из жилета и попробовать разобраться, что случилось с вентильным механизмом. Но время было упущено.

Когда он попытался расстегнуть ремни жилета, Максим выплыл из тени, перехватил его руки и сжал их так крепко, словно собирался сломать Олегу запястья. Годы посещения фитнес-клубов, изматывающей работы на тренажерах, тонны железа, которые он выжимал лежа, сидя и стоя, занятия в залах бокса и дзюдо, горные лыжи и дайвинг — вся его спортивная подготовка была лишь прелюдией к этому триумфальному движению. Он удерживал Самойлова на безопасном расстоянии от себя, не давая выскользнуть из жилета, и ждал его последнего вдоха. И когда Олег выплюнул наконец бесполезный загубник, чтобы сделать этот вдох, и вода под давлением в пять атмосфер хлынула ему в легкие, Максим смотрел ему в глаза.

На «Хатшепсут» была установлена спутниковая антенна, что позволяло выходить в интернет, используя технологию WiFi. Татьяна настроила соединение и набрала строчку yandex.ru.

Она ввела в поисковик «ядовитые рыбы красного моря», «бородавчатка» и «рыба-камень». Информации по всем трем запросам нашлось так много, что пришлось вводить дополнительный параметр «лечение». С некоторым удивлением она узнала, что все меры, принятые Кольцовым, были совершенно правильными — даже горячий компресс с перманганатом калия, который показался ей издевательством над пострадавшей (еще бы — лечить ожог кипятком!) рекомендовался медиками как хорошее подручное средство нейтрализации нейротоксинов.

«При оказании своевременной первой помощи ожог проходит за 6–8 часов», — прочла она на одном из сайтов.

— Потерпи, милая, — сказала Татьяна, потрепав Оксану по растрепанным белокурым волосам. — Скоро твои мучения закончатся.

— Совсем? — через силу усмехнулась девушка. Она лежала на надувном матрасе под тентом, слегка защищавшем от палящего солнца. Татьяна сидела рядом на раскладном стульчике с ноутбуком на коленях.

— Дурочка ты, — почти ласково проговорила Самойлова. Пальцы ее автоматически пробежали по клавишам ноутбука, набирая «рыба-камень летальный исход». «Если нечаянно наступить или дотронуться… стреляющие иглы проникают под кожу… обожженное место распухает, в нем возникает пульсирующая боль… дыхание становится затрудненным, сердцебиение учащенным, в некоторых случаях возникает частичный паралич… боль не прекращается в течение нескольких дней… иногда возможен летальный исход». Что значит «в течение нескольких дней»? А как же «проходит за 6–8 часов»? Вот ведь воистину не всемирная Сеть, а всемирная помойка, каждый что хочет, то и пишет… — Как ты себя чувствуешь? Сердечко не частит?

— Да вроде нормально… Слушай, Танечка, ну что ты возле меня все сидишь, как возле умирающей? Ты ж со мной как мама родная, мне, конечно, приятно, но тебе ж тоже хочется отдохнуть! Сходи вон искупайся, тебе жарко, наверное…

«Стесняется, — неожиданно поняла Самойлова, впервые подумав об Оксане без привычного раздражения. — Не хочет быть мне в тягость… Странно: почему некоторые люди раскрываются с хорошей стороны именно тогда, когда им плохо?»

— Схожу, не волнуйся. Сейчас еще немножко по сайтам полажу и обязательно искупаюсь…

«Повелитель Пунта», — набрала она в строке поиска неожиданно для себя. Как там говорил старик? I am Lord of Punt. Повелитель Пунта… Что-то очень знакомое…

Сказал он мне: «Не много у тебя мирры, то, что есть, — это ладан. Я же повелитель Пунта, и мирра в нем принадлежит мне».

Мирра, ладан? Что-то из Библии? Нет, гораздо раньше. Вот что говорит нам ссылка на энциклопедию Британника: цитата взята из «Сказки о потерпевшем кораблекрушение», древнеегипетского папируса эпохи Среднего Царства…

Расследование увлекло Татьяну. Поначалу она искала информацию на англоязычных сайтах (сказывалась привычка, приобретенная за годы учебы в Лондоне), но вскоре выяснила, что папирус был обнаружен русским египтологом Голенищевым и изучался, главным образом, тоже в России. Существовало несколько переводов этого текста, в том числе стихотворные, но все они отличались друг от друга незначительно. И говорилось в них об одном и том же…

Сказал сопровождающий лучший: «Да будет благополучно сердце твое, о князь. Вот достигли мы родных берегов; схвачена колотушка, вбит причальный столб, передний канат отдан на землю; воздаются хвалы, прославляют бога; каждый обнимает товарища своего; команда наша пришла невредимой — нет потерь в войске нашем.

Достигли мы границ конечных Вават, миновали мы Сен-мут. Вот же мы, пришли мы в мире на землю нашу, достигли мы ее. Слушай же меня, о князь.

Отправился я к руднику царя, спустился я в море на корабле: 120 локтей в длину его, 40 локтей в ширину его. 120 гребцов на нем, избранных Египта. Видели они небо, видели они землю, храбрее сердца их, чем у львов. Предсказали они бурю прежде, чем пришла непогода, до того, как случилась она.

Буря вышла, когда мы были в море, до того, как коснулись мы земли. Поднялся ветер, сделал он удвоение волны там в восемь локтей. Вот бревно. Ухватился я за него. Начал корабль погибать. Из тех, кто был на нем, не стало ни одного. А я был отнесен к острову волной моря. Провел я три дня в одиночестве, только сердце мое было в качестве сотоварища моего. Спал я в кроне дерева, обнимал я тень. Нашел я инжир, виноград там, лук всякий, плоды кау там вместе с некут, огурцы, подобные возделанным, рыбы там вместе с птицами, — нет того, чего не было бы на нем.

Насытился я и положил на землю то многое, что было в руках моих. Взял я огниво, разжег я огонь, принес я огненную жертву богам. Тогда услышал я раскаты грома. Подумал я — это волны моря. Ломались деревья, земля дрожала. Открыл я лицо мое и увидел я — Змей это.

И вот он шел — в нем 30 локтей в длину, борода его, больше она, чем два локтя, тело его покрыто золотом, брови его из лазурита настоящего. Извивался он, двигаясь вперед.

Открыл он рот свой ко мне, я же на животе моем перед ним. Сказал он мне: «Кто принес тебя, малый, кто принес тебя? Если промедлишь ты с ответом мне, кто принес тебя на остров этот, сделаю я так, что будешь ты пеплом, исчезнешь ты!»

Взял он меня в рот свой и потащил он меня к месту отдохновения своего. Положил он меня без повреждений. Был я цел и невредим. Открыл он рот свой ко мне — я же на животе моем перед ним. Тогда сказал он мне: «Кто принес тебя, кто принес тебя, малый, кто принес тебя к острову этому в море, берега которого в волнах?» Тогда ответил я ему это — руки мои согнуты в благоговейном жесте перед ним.

Сказал я ему: «Спустился я к руднику по поручению царя на корабле, у которого 120 локтей в длину, 40 локтей в ширину, гребцов 120 на нем, избранных Египта. Видели они небо, видели они землю. Храбрее сердца их, чем у львов. Предсказали они непогоду прежде, чем пришла буря, до того, как случилась она. Каждый там — храбро сердце его. Сильнее рука его более, чем у товарища его. Не было нерадивых среди них. Буря вышла, когда мы были в море, до того, как коснулись мы земли. Поднялся ветер, сделал он удвоение волны в восемь локтей. Вот бревно. Ухватился я за него. Стал корабль погибать. Из тех, кто был на нем, не осталось ни одного, кроме меня. И вот я перед тобой. Принесло меня к острову этому волной моря».

Сказал тогда он мне: «Не бойся, не бойся, малый, не прячь лицо твое. Достиг ты меня. Вот бог, дал он жизнь тебе, принес он тебя к острову этому Ка. Не существует того, чего не было бы внутри его. Наполнен он вещами всякими прекрасными. Вот проведешь ты месяц за месяцем — всего четыре месяца — на острове этом, и придет корабль от родных берегов. Команда там, знакомая тебе. Отправишься ты с ними к родным берегам. Умрешь ты в городе своем. Сколь радостно рассказывать об испытании, когда прошло все печальное. Расскажу же я тебе нечто подобное, случившееся на острове этом.

Был я на нем вместе с соплеменниками и детьми, был среди них. Было нас 75 змей — детей с братьями и сестрами моими. Не напомнил я тебе о дочери меньшой, принесенной мне судьбой. Тогда звезда упала. Стали они огнем в руке ее. Случилось же, что не было меня вместе с ними, когда сгорели они, не было меня среди них. Тогда умер я душой из-за них, когда нашел я их в виде трупа единого. Если силен ты и крепко сердце твое, наполнишь ты объятия твои детьми твоими, поцелуешь ты жену свою, увидишь ты дом свой — прекрасно это более, чем все. Достигнешь ты родных берегов, будешь ты там среди соотечественников твоих, да будешь ты».

Распростерся я на животе моем, прикоснулся я к земле перед ним. Сказал же я ему: «Поведаю я о могуществе твоем царю, чтобы узнал он о величии твоем, сделаю я, что принесут тебе иби, хекену, иуднеб, хесаит, ладан для храма — удовлетворит он бога всякого в нем. Расскажу я обо всем случившемся со мной, об увиденном мной могуществе твоем. Будут поклоняться тебе в городе перед Высшим Советом земли всей. Зарежу я для тебя быков для огненной жертвы, совершу я жертвоприношение для тебя птицами. Распоряжусь я, чтобы доставили для тебя корабли, груженые ценностями всякими Египта, как подобает делать это для бога, любящего людей, из страны далекой, о которой не знают люди».

Тогда засмеялся он надо мной, над тем, что сказал я глупость в понимании его. Сказал он мне: «Не много у тебя мирры, то, что есть, — это ладан. Я же повелитель Пунта, и мирра в нем принадлежит мне. Что же касается хекену, о котором ты сказал, что будет принесен мне, то много места для него на острове этом. Случится же следующее: покинешь ты место это. Никогда не увидишь ты остров этот — станет он волной».

Корабль тот пришел, как и предсказал он. Отправился я, влез на высокое дерево и узнал тех, которые на нем. Тогда отправился я сообщить об этом, но понял я, что он уже знает это. Тогда сказал он мне: «Да будешь ты здрав, да будешь ты здрав, малый, в доме твоем. Да увидишь ты детей своих. Сделай имя мое прекрасным в городе твоем — вот это надлежит сделать тебе». Тогда пал я на живот мой. Руки мои согнуты в благоговейном жесте перед ним. Дал он мне груз: мирру, хекену, иуцнеб, хесаит, тишелс, шаасех, черную краску для глаз, хвосты жирафов, большой слиток ладана, бивни слона, охотничьих собак, обезьян гемуф, обезьян киу, — ценности разные прекрасные. Тогда погрузил я это на корабль этот, и пал я на живот мой, чтобы восхвалить бога за него.

Тогда сказал он мне: «Вот приблизишься ты к родным берегам через два месяца, наполнишь ты объятия твои детьми твоими, воскреснешь ты в гробнице твоей». Тогда спустился я к берегу вблизи корабля этого, поднял я лицо и призвал воинов, находившихся на корабле этом. Воздал я хвалы на берегу владыке острова этого. Те, кто на нем, сделали подобное же. Плавание это совершили на север, к резиденции царя. Приблизились мы к родным берегам через два месяца, в соответствии со сказанным им. И пошел я к царю. Вот пришел я к нему и принес дары эти, доставленные с острова этого. Восхвалил он бога за меня перед Высшим Советом земли всей. Наградил он меня титулом «сопровождающий», получил я людей его…»[11]

«В соответствии со сказанным им, — повторила про себя Татьяна. Корабль тот пришел, как и предсказал он». И еще: «Не успеет день дважды смениться ночью, один из вас умрет…»

Она посмотрела на Оксану. Та дремала, прикрыв глаза рукой с аляповатым золотым браслетом. Ожог на ее бедре заметно побледнел.

— Ты поспи пока, — тихо сказала Татьяна, закрывая ноутбук. — А я и вправду схожу прогуляюсь…

Вторая часть плана была технически проще первой. Но сил, как ни странно, потребовала гораздо больше. Может быть, потому что почти все время, которым располагал Кольцов, ушло на схватку с Олегом.

Первым делом Максим подтащил безжизненное тело партнера к торчавшему из стены треугольному скальному выступу и с некоторым трудом перепилил об острый каменный край шланг высокого давления. Раздался довольно громкий хлопок, шланг разорвало пополам так, что края половинок распушились мелкой махрой. Из шланга ударил фонтан вскипающих пузырей. Воздух, сжатый в баллоне под давлением в 200 атмосфер, вышел из него меньше чем за минуту.

Максим обнял Самойлова за плечи и выволок его из пещеры. Поглядел на приборную панель: времени почти не оставалось. Он провел на глубине на десять минут дольше расчетного времени, теперь нужно было сделать две декомпрессионные остановки, а воздуха у него самого оставалось немного. «Не успеть», — мелькнула предательская мысль, но Кольцов тут же подавил приступ паники. Он с самого начала не собирался возвращаться через туннель, а планировал подняться на поверхность за пределами рифа, так, чтобы его заметили с «Хатшепсут». Самое главное — не допустить ошибки сейчас, на последнем этапе плана.

Прежде всего следовало замести все следы. Собственно, вероятность того, что кто-то захочет провести расследование несчастного случая, произошедшего в территориальных водах Судана, была крайне невелика. Но Кольцов задумывал идеальное убийство и должен был предусмотреть любые случайности.

Он поднялся до площадки, на которой утром нашел рыбу-камень, и принялся стаскивать с Самойлова сбрую пони-баллона. Пустой баллон с испорченным манометром Максим повесил себе на спину, кое-как закрепив ремнем, а свой, с четырьмя литрами драгоценной газовой смеси, отдал мертвому бадди. На эту операцию ушло еще пять минут. Компьютер на панели уже давно мигал красной лампочкой: пора всплывать! Воздух на исходе! Во рту ощущался характерный кисловатый привкус — «вкус последнего глотка», как шутят склонные к черному юмору дайверы.

Он обхватил Самойлова руками крест-накрест и, стравив остатки воздуха в БСД, начал медленно подниматься на поверхность.

— Вы назвали себя повелителем Пунта, — медленно произнесла Татьяна, глядя в немигающие глаза старика. — Пунт — это очень древнее слово.

— А мне очень много лет, леди, — ответил старик. На этот раз он курил кальян — роскошную медную башню, изукрашенную лазурью и серебром. Все прочие декорации оставались неизменными — противно скрипящее кресло-качалка, длинная и низкая лачуга на заднем плане, разбросанные по песку пустые банки из-под пива «Миллер».

— Вы знаете легенду о потерпевшем кораблекрушение? Это тоже очень древняя легенда. Там Змей говорит человеку: «Я — повелитель Пунта». Знаете?

Старик ответил не сразу. Затянулся ароматным дымом кальяна, отчего его пергаментная кожа еще теснее обтянула костистые скулы. Потом медленно сложил худые руки на впалой груди и принялся мерно раскачиваться в своем кресле.

— Это смешная сказка, леди. За многие тысячи лет было всего три человека, которым удалось вернуться с моего острова живыми. Потерпевший кораблекрушение был первым из них. От него люди услышали сказку о добром Змее.

— А другие два? — Татьяна вдруг почувствовала, что готова поверить старику. — Кто они были?

— Одного звали Моисей, — отозвался старик. — Он был жрецом солнечного бога. Имя второго никому не известно, он никогда не рассказывал о встрече со Змеем и ушел из мира вместе со своей тайной.

— Ничего себе, — сказала Татьяна по-русски. Старик удивленно поднял бровь, и она снова перешла на английский. — А почему не вернулись остальные? Повелитель Пунта их убивал?

— Нет, леди. Они все делали сами.

— Почему? Из-за сокровищ?

Старик усмехнулся.

— Посмотри вокруг, — предложил он. — Ты видишь здесь сокровища? Ты видишь мирру, хекену, иуцнеб, хесаит, тишелс, шаасех, черную краску для глаз, хвосты жирафов, слитки ладана, бивни слона, охотничьих собак, обезьян гемуф, обезьян киу? Видишь золото и серебро? Видишь скрижали, на которых записана древняя мудрость погибших племен?

— Ничего я здесь не вижу, — сказала Татьяна с раздражением. — Одни банки из-под пива.

— Каждый видит то, что хочет видеть. Кое-кто верил, что остров Ка хранит все сокровища Пунта. Кто-то приходил сюда, чтобы получить власть. Иные приплывали, чтобы удовлетворить жажду мести. Но все они приносили свою смерть с собой.

Татьяна напряглась. Наступило время задать главный вопрос.

— Вы умеете предсказывать будущее? Как тот, легендарный повелитель Пунта?

Молчание.

— Вы сказали, что один из нас умрет в ближайшие два дня. Сегодня Оксана… подруга делового партнера моего мужа… получила очень сильный ожог. Рыба-камень, знаете? Бородавчатка. Вы ее имели в виду? Она умрет?

— Она умрет, — не стал спорить старик. — Как и все вы. Но я имел в виду не ее. Тот человек… он уже мертв. Это твой муж.

Несколько секунд смысл слов старика не доходил до Самойловой — ей даже показалось, что он перестал говорить по-английски и перешел на тот самый свистяще-шипящий язык, который так поразил ее в прошлый раз.

А потом она поняла — и вскочила на ноги, словно укушенная скорпионом.

— Что вы врете! — закричала Татьяна. — Вы все врете! Мой муж жив! Он сейчас вернется и вобьет ваш лживый язык вам в глотку! Старый мерзавец!

На старика ее крик не произвел никакого впечатления. Он приник к кальяну, просто перестав обращать внимание на женщину. Татьяна хотела бросить ему в лицо что-нибудь особенно обидное, но не нашла слов, развернулась и побежала обратно в лагерь.

Там все было по-прежнему. Оксана все еще не просыпалась, пятно на ее бедре приобрело нежно-розовый оттенок и было по виду неотличимо от солнечного ожога. Часы показывали половину пятого, мужчины ушли в море почти час назад. Татьяна ощутила липкое прикосновение страха. Старик, конечно, был обыкновенным сумасшедшим, пусть даже и знатоком древнеегипетского фольклора, и верить в то, что он действительно умеет предсказывать будущее, могла бы только какая-нибудь дурочка вроде Оксаны. «Но Олег и Максим уже должны были вернуться, — шепнул Татьяне мерзкий внутренний голос. — А их все нет…»

«Жаль, что Олегу нельзя позвонить на мобильный», — подумала Татьяна и едва не рассмеялась истерическим смехом. Привыкла, что в Москве муж доступен в любую минуту, даже на самом важном совещании никогда не отключает телефон, номер которого знает только она. У Олега не было от нее никаких тайн, он слишком дорожил их отношениями. Не позволял себе никаких мальчишников и сомнительных саун, стандартных грешков деловых мужчин. И был всегда доступен по мобильному телефону, где бы ни находился. Но то — в Москве…

«Вернись, — попросила Татьяна, глядя на неподвижное зеркало лагуны, — пожалуйста, вернись. Я никогда больше не оставлю тебя одного, я буду нырять с этим дурацким аквалангом столько раз, сколько ты захочешь, только, пожалуйста, вернись!»

Она смотрела на лагуну, боясь даже на мгновение отвести взгляд, как будто это могло разрушить что-то очень хрупкое и важное. Поэтому она не сразу обратила внимание на крики, доносившиеся со стороны «Хатшепсут». А когда наконец поняла, что матросы кричат по-арабски: «Беда, беда!» — целую минуту не могла заставить себя повернуться.

— Мы потеряли друг друга в лабиринте, — с трудом подбирая слова, проговорил Кольцов. Руки его дрожали: наливая себе и Татьяне коньяк в пластиковые стаканчики, половину он разлил на песок. — Там… там сам черт ногу сломит. Я, как обычно, плыл впереди, потом увидел, что Олега за мной нет… вернулся к выходу… а его и там нет. Видимо, он повернул в какой-то из боковых коридоров. Я минут двадцать его искал. Ты же знаешь, по инструкции я должен был сразу вернуться на поверхность и ждать…

«Это правда, — тупо подумала Татьяна. — Кто только придумал эти людоедские инструкции для дайверов?» «Если вы потеряли вашего бадди под водой, ищите его не более пяти минут, а затем поднимайтесь на поверхность». Конечно, авторы инструкции исходили из принципа минимизации жертв. Но ей-то от этого не легче!

— У меня уже воздух кончался, когда я его нашел, — Кольцов выпил свой коньяк, как воду. — Он застрял в таком длинном узком кармане, там и развернуться-то было негде… Я надеялся, конечно, что Олег еще жив. Долго не мог поверить, Танюш… совал ему свой октопус… а он, понимаешь, он уже не мог…

Голос его прервался. Он схватил бутылку и сделал большой глоток прямо из горлышка.

— Прости, Танечка, прости… Олег — он для меня был как брат… Больше, чем брат…

«Больше, чем брат, — повторила про себя Татьяна. — А ведь правда, больше. Друг, старший партнер по бизнесу, бадди… Кто тебя вывел в люди, кому ты обязан всем, что сейчас имеешь? А что толку, если ты даже спасти его не сумел?»

— Прекрати, — сказала она неожиданно резко. — Прекрати, пожалуйста, у меня болит голова.

«Что я такое говорю? — изумилась Самойлова. — Какая голова? Олег погиб, муж мой, любовь моя, а у меня, видите ли, голова болит! Нет, это не я, это кто-то внутри меня говорит моим голосом, это какой-то паразит, забравшийся в мое тело…»

Максима, однако, ее слова совершенно не удивили. Он часто закивал и плеснул себе еще коньяка.

— Конечно, Танечка. Ты выпей таблетку и ложись спать. Я все устрою. Сейчас свяжемся с береговой охраной, сообщим, дождемся их, все формальности уладим и обратно в Египет. В Дахаб не пойдем, это долго, по такой жаре… ну, ты понимаешь. Высадимся сразу на границе, там до Асуана рукой подать, а в Асуане есть международный аэропорт. Послезавтра уже будем в Москве.

— Да, — механически, как кукла, повторила Татьяна. — Послезавтра будем в Москве.

«Вы все умрете», — сказал страшный старик. Он не был умалишенным. Он точно знал, что Олег мертв. Каким образом — Татьяна не понимала. Но если он предрек им всем смерть на этом острове, значит, ни один из них не вернется в Москву.

Вот только говорить об этом Кольцову не нужно.

— Иди, Максим. Я побуду тут… с Оксаной.

— Как она? — спросил Кольцов. Равнодушно, как будто девушка его совсем не интересовала.

— Лучше. Спит только все время.

— Я ей вколол димедрол с тавегилом, — сказал Максим. — Может до утра продрыхнуть.

«Что-то не так, — подумала Татьяна беспомощно. — Как-то он нелепо говорит, только я не понимаю, в чем странность… Сейчас вот сосредоточусь и пойму…»

— Я возьму «Зодиак», — Кольцов поднялся резким, энергичным движением большого хищника. От его растерянности не осталось и следа. — Не волнуйся, я скоро вернусь.

«Он слишком спокоен, — поняла вдруг Самойлова. — Он играл, когда глотал слезы и проливал коньяк… На самом деле он совершенно спокоен… Он рассуждает четко, по-деловому, как будто ведет заседание совета директоров. Или как будто все уже продумал… давным-давно…»

Она замерла, пораженная внезапно мелькнувшим подозрением. Даже перестала дышать. Кольцов шел по берегу, направляясь к привязанному к пальме «Зодиаку». Высокий, широкоплечий, уверенный в себе. Слишком уверенный в себе.

«Это невозможно, — кричал ее рассудок, съеживаясь под ледяным взглядом поселившегося у нее внутри Чужого, — он бы никогда так не поступил! Он всем обязан Олегу, без Олега он никто! И потом, они же друзья, сколько раз они погружались вместе и вместе выпутывались из разных переделок… Ты ошибаешься, Максим не мог, не мог специально оставить его там умирать!»

«А ты проверь, — насмешливо ответил рассудку голос завладевшего ее телом паразита. — Ты ведь можешь кое-что проверить, так давай, сделай это! Довольно тешить себя иллюзиями!»

Татьяна откинула крышку ноутбука. Папка «Красное море, 24 октября». Фотографии и видеоролики, сделанные Олегом сегодня утром.

Вот они спускаются по туннелю… Камера рыщет по гладким, словно отполированным стенам, время от времени в объектив попадает сама Татьяна — ее длинные ноги, туго затянутая в синий неопрен попка… Ну конечно, ничего удивительного — Олег, снимавший ролик, плыл за ней, вот и не упустил случая лишний раз запечатлеть любимую женщину…

Татьяна всхлипнула и ткнула курсором в другой видеофайл.

Это был именно тот ролик, который она искала. Кольцов, чрезвычайно гордый собой, держит на ласте чудовищную бородавчатку. Позирует перед камерой, выпячивает грудь — не аквалангист, а живая скульптура «Повелитель глубин». Но вот рыба-камень делает вялое движение хвостом… из распоротого бока ее поднимается темное облачко то ли крови, то ли яда, и Максим, мгновенно потеряв всякую важность, скидывает рыбу на дно. Уродина медленно опускается к подножию кораллового куста, а Кольцов, проворно отплыв в сторону, пытается вытереть ласту о песок. Олег продолжает зачем-то держать его в объективе камеры, и Таня вдруг понимает, что движение, которым Максим вытирает ласту, на самом деле всего лишь имитация движения — между плоскостью ласты и поверхностью дна отчетливо виден разрыв в несколько сантиметров.

Она прокрутила этот ролик несколько раз, пока окончательно не убедилась, что Кольцов и не думал вытирать яд рыбы-камня со своей ласты. Только делал вид. А выбравшись на берег, демонстративно швырнул ласты под ноги Оксане, прекрасно зная, что она так или иначе к ним притронется.

«Теперь у тебя достаточно информации, — вновь прозвучал в ее голове голос Чужого. — Выводы делай сама».

Некоторое время она сидела неподвижно, пытаясь привыкнуть к открывшейся ей новой, отвратительной картине мира. Полными слез глазами она смотрела на нарисованный яркими, щедрыми красками пейзаж райского острова, за которым проступало что-то невыразимо страшное, бесконечно чуждое. Таня видела темно-синюю плиту моря в белых крапинках бурунов, голубое, словно затянутое прозрачной дымкой небо над ним, полоску вскипающего прибоя у первой линии рифов, плетеные стволы пальм с гнущимися по ветру желтовато-зелеными листьями. Видела косо взлетающих над волнами чаек, похожих на оторвавшиеся от полосы прибоя бурунчики. Видела застывшую на фоне окутанного дымкой неба белоснежную красавицу яхту и спешащую к ней надувную моторную лодку, у руля которой сидел убийца ее мужа. А за всей этой фальшивой красотой она каким-то внутренним зрением видела мертвое тело с посиневшим лицом, лежащее на палубе «Хатшепсут» и небрежно прикрытое куском парусины.

— Зачем ты пришла? — спросил старик по-русски. Таня обомлела. Она уже смирилась с тем, что хозяин острова может предсказывать будущее, но это было уже слишком.

— Я могу говорить на любом языке. Я — повелитель Пунта.

Она покорно склонила голову.

— Прошу вас извинить меня… Я была не права, что не верила вам. Мой муж действительно погиб в море…

Старик ничего не ответил, но что-то в его холодном, немигающем взгляде подсказало Тане, что он ждет продолжения.

— Мне кажется, это не был несчастный случай.

И снова молчание.

— Вы ведь знаете все… скажите — это Кольцов его убил? Кольцов — его деловой партнер. Я думаю, это сделал он. Скажите мне!

— Это что-то изменит? — поинтересовался старик. — Если я скажу тебе, что твоего мужа убил его товарищ, вернет ли правда твоего мужа к жизни? Воскреснет ли он в гробнице своей?

Таня закусила губу и помотала головой.

— Нет. Но я хочу знать!

— Да, — сказал старик без всякого выражения. — Твоего мужа убили. Его товарищ напал на него сзади и убил… Тебе легче?

— Зачем? — прошептала Таня. — Зачем он это сделал?

И опять хозяин острова ответил не сразу.

— Ты уверена, что хочешь знать?

— Уверена. Скажите мне. Скажите мне все.

Луч закатного солнца отразился от блестящего зеркала лагуны и ударил старику в лицо. Тот прикрыл глаза рукой, и на мгновение Тане показалось, что она видит струящиеся переливы серебристой чешуи.

— Из-за тебя. Товарищ твоего мужа желал тебя. Он убеждал себя в том, что хочет убить своего друга, чтобы завладеть его имуществом, его деньгами, присвоить себе компанию, которая принадлежала им обоим. Но на самом деле он хотел только тебя.

— Он бы не смог, — быстро сказала Таня. — Он бы не смог прибрать к рукам компанию, потому что на самом деле она принадлежала нам троим…

— Вот именно, — усмехнулся старик. — Вам троим. Убив твоего мужа, он делал первый шаг к тому, чтобы завладеть тобой. Вам пришлось бы вместе вести дела. Понемногу он окружил бы тебя заботой. Постарался бы сделать так, чтобы ты привыкла к нему, чтобы ты не могла без него обходиться. Он знал, что когда боль утраты станет не такой острой, ты сама согласишься…

— Нет! — крикнула Таня. — Никогда! Он никогда не сможет…

И осеклась.

Поняла, что именно так все и случилось бы. Несмотря на то, что Максим никогда не нравился ей и не питал на этот счет никаких иллюзий. У нее просто не осталось бы другого выхода. Это Кольцов рассчитал точно.

Несколько минут она сидела молча, глядя в одну точку. Старик неторопливо раскачивался в кресле-качалке.

— Я хочу отомстить, — сказала она наконец. — Вы мне поможете?

На этот раз молчание хозяина острова едва не раздавило ее. Тянулось бесконечное ожидание. Потом старик открыл наконец свой черный, похожий на пещеру рот.

— Я помогу. Но тебе придется заплатить, и цена будет велика.

— Почему? — спросила Таня, чувствуя, как отпускает ее вцепившаяся в сердце безысходность. — Почему вы не потребовали никакой платы с потерпевшего кораблекрушение? Или это просто сказка?

— Нет, — голос повелителя Пунта прозвучал холодно и твердо. — Тот, которого ты называешь потерпевшим кораблекрушение, ничего не просил у меня. Он просто хотел вернуться домой.

— А я, — сказала Таня решительно, — хочу, чтобы этот подонок попал в ад. И для этого я готова сделать все, что потребуется.

— Принеси мне тело своего мужа, — потребовал старик.

Оксана проснулась от холода.

Пока она спала, на остров спустилась ночь, но никто не позаботился укрыть ее хотя бы полотенцем. Теперь ее бил озноб: легкий ветерок, дувший с моря, казался ледяным. Бедро все еще болело, хотя и не так невыносимо, как раньше.

— Эй, — позвала Оксана слабым, охрипшим голосом. — Эй, кто-нибудь! Попить дайте!

Горло саднило так, словно его изнутри начистили наждаком. Ужасно хотелось горячего чаю с лимоном. Но никто не спешил принести ей даже простой воды.

«Куда же все подевались? — подумала девушка. Сон еще не до конца выпустил ее из своих мягких лап, в голове была какая-то вата. — Ну, мужики, наверное, в море, хотя какие сейчас погружения, вон ночь на дворе… А где же Танька? Тут ведь сидела, рядышком…»

Она со стоном приподнялась на своем матрасе, увидела опрокинутый раскладной стульчик, косо воткнувшийся в песок ноутбук и ощутила острый укол тревоги. Похоже, Татьяна убежала, бросив ее на произвол судьбы.

«Что-то случилось, — решила Оксана. — И не с Танькой, а с кем-то из мужиков».

Над раскинутыми веером верхушками пальм висела серебряная, неестественно яркая луна. В ее свете покрытая пупырышками кожа девушки отливала мертвенной синевой.

«Как покойница, честное слово! — ужаснулась Оксана, пытаясь встать на ноги. Получилось только с третьей попытки. — Вот же уроды, бросили голую на берегу, а сами куда-то свалили…»

Лагерь был пуст. Ветер с моря трепал расстегнутые клапаны палаток. Тент, под которым спала Оксана, покосился, потому что одна из опор выскочила из песка, и вот-вот готов был рухнуть. Костер, судя по холодным углям, не разводили со вчерашнего вечера.

«Они меня бросили, — подумала девушка. — Уплыли на своей яхте, а меня бросили здесь. Одну на острове, с этим жутким прокаженным…»

Не успела она как следует испугаться, как увидела огни «Хатшепсут» — яхта по-прежнему стояла на якоре недалеко от берега. Да и вряд ли ее компаньоны оставили бы на берегу дорогие палатки и снаряжение. По крайней мере, с баулами с гидрокостюмами и баллонами они точно не расстанутся.

Оксана, бормоча под нос невнятные ругательства, рылась в вещах, пытаясь найти термос — она помнила, что перед утренним погружением заваривала чай на всю компанию. Термос она так и не нашла, но откопала джинсы и кофту, которые сразу же на себя и натянула. В лунном свете что-то блеснуло, и Оксана, протянув руку, вытащила из песка бутылку «Хеннесси», в которой еще плескалось на два пальца коньяка.

— Коньяк, — проговорила она жалобно, — не чай, конечно, но тоже ничего…

Она запрокинула бутылку к небу и осушила ее одним большим глотком. Закашлялась.

Что-то огромное, черное закрыло собой блестящую монету луны. Сразу стало темно, сильный порыв ветра зашумел жесткими листьями пальм.

Оксана медленно, преодолевая рвущийся из глубины души страх, повернулась. Над перистыми кронами деревьев вырастала гибкая, как гигантский хлыст, тень. Тень поднялась в зенит, замерла, раскачиваясь, затем закрутилась черной спиралью и опала. Оксана ожидала услышать хруст ломаемых, как спички, деревьев, но все происходило в полнейшей тишине. Только когда тень исчезла окончательно, со стороны лагуны донесся слабый плеск волн.

Оксана выронила пустую бутылку и, не обращая внимания на боль в обожженном бедре, бросилась к берегу. Где-то там есть надувная лодка, на которой можно добраться до яхты. Пусть компаньоны считают ее трусихой, пусть обвиняют в том, что она забрала лодку, бросив всех на произвол судьбы, но на этом страшном острове она больше не останется ни минуты.

Но где же эта чертова лодка?

«Зодиак» исчез. Оксана точно помнила, что Максим привязывал его крепким канатом к кривой, похожей на изогнутую саблю пальме. Теперь там не было ни лодки, ни каната. Берег оказался пуст. Лагерь брошен. Оксана окончательно уверилась: пока она спала, на острове произошло что-то страшное.

«Надо уходить, — повторяла она про себя, — надо немедленно уходить!»

Но как? Добираться до яхты вплавь? Днем, она, пожалуй, рискнула бы, но не сейчас, не в кромешной темноте, когда можно запросто разбить голову о рифы в полосе прилива. Что же делать? Может, надеть акваланг и попробовать пройти под водой? Если сразу уйти на глубину, волны будут не страшны… А с полным баллоном можно, пожалуй, не только до яхты доплыть, но и до суданского берега…

Но для этого нужно возвращаться в лагерь. Снаряжение осталось там… во всяком случае, два баула она видела точно. Вернуться?

Пока Оксана раздумывала, в серебряной полосе лунного света, протянувшейся между островом и яхтой, мелькнула какая-то черная точка. «Зодиак»? Нет, не слышно тарахтения мотора, разве что кто-то идет на веслах… Тогда что же это? Оксана приподнялась на цыпочки и принялась пристально всматриваться вдаль. Точек, оказывается, было две, и они приближались к острову — не так быстро, как хотелось бы девушке, но все-таки приближались. Вскоре Оксане удалось различить появляющуюся над волнами маску аквалангиста — стекло поблескивало в лунном сиянии. Но за головой плывущего к острову дайвера двигался какой-то черный вытянутый предмет. Пока Оксана безуспешно старалась понять, что это такое, пловец свернул в сторону и покинул лунную дорожку. Вместе с ним пропал из зоны видимости и загадочный объект.

Оксана запаниковала. Таинственный аквалангист явно не собирался выходить на берег там, где она его ждала. Судя по всему, он решил обогнуть остров с запада. Идти к нему навстречу? Но кто знает, что творится там, на обратной стороне острова, куда Оксана не удосужилась заглянуть и при свете дня? Это Татьяна, неугомонная душа, успела облазить весь остров, а Оксана все время сидела в лагере, с ракетницей на коленях…

Мысль о ракетнице неожиданно придала ей мужества. Ну конечно, как же она могла забыть! Сейчас она вернется в лагерь, отыщет ракетницу — какое-никакое, но оружие! — и отправится на поиски аквалангиста. А если не найдет, то по крайней мере сумеет подать сигнал на «Хатшепсут».

Ракетница лежала там, где она ее и оставила — на пластиковом контейнере с грузовыми поясами, в их с Максимом палатке. Оксана припомнила инструкции Кольцова, проверила, заряжен ли пистолет, и, держа его перед собой, осторожно двинулась вдоль берега.

Песчаная полоска пляжа, по которой она шла, оказалась усеяна осколками кораллов, острыми раковинами и какими-то шипастыми шариками, которые искололи ей все пятки. С каждым шагом Оксана все больше жалела, что не задержалась в лагере еще на пару минут, чтобы найти фонарик. «А умная девочка к тому же надела бы нормальную обувь и не таскалась по острову в дурацких вьетнамках», — мысленно обругала она себя. В следующую секунду она услышала впереди какой-то звук и резко остановилась.

За небольшой пальмовой рощицей, спускающейся почти к самой полосе прибоя, что-то двигалось. Оксана слышала чье-то прерывистое дыхание, шорох песка, невнятное бормотание — кто-то волок по песку что-то тяжелое, часто останавливаясь, ругаясь вполголоса, кашляя и отплевываясь. Почему-то эти звуки ужасно напугали Оксану: ей представилось, что там, за пальмами, ворочается огромное животное, вроде медведя, хотя откуда взяться медведю на коралловом острове? Захотелось бежать куда глаза глядят, но тут до Оксаны внезапно дошло, что голос, который она слышит, принадлежит женщине. Это открытие сразу успокоило ее. Сжимая обеими руками ракетницу, она решительно пересекла рощу и вышла на залитую луной прогалину.

Она увидела тонкую, гибкую фигуру, в которую вцепилась какая-то темная, бесформенная туша. В первое мгновение Оксане показалось, что туша тянет свою жертву к морю, и только увидев глубокую борозду, проложенную в мокром песке, она поняла, что все обстоит как раз наоборот: женщина изо всех сил пыталась оттащить свою ношу в глубь острова.

— Таня? — неуверенно произнесла девушка. Фигура выпрямилась, темная туша безжизненно сползла к ее ногам.

— А, это ты, — казалось, Татьяна совсем не удивлена. — Очень вовремя. Помоги мне, пожалуйста, а то я одна не справлюсь.

Оксана осторожно приблизилась, по-прежнему держа пистолет на изготовку. Вгляделась в то, что черной грудой лежало у ног Татьяны, и едва сдержалась, чтобы не закричать.

— Это Олег, — сказала Татьяна ровным голосом. — Он умер.

— Меня сейчас стошнит, — проговорила Оксана, стараясь не смотреть на распухшее, синее лицо Самойлова. — Зачем ты его туда тащишь?

— Так надо. И ты мне сейчас поможешь.

— Я не могу, — прошептала Оксана. — Я боюсь мертвецов… Танечка, пожалуйста, не надо…

— Закинь его руку себе на шею, — скомандовала Татьяна, не обращая внимания на ее бормотание. — Стой, погоди, я сама. Не дергайся, стой спокойно. Да не дрожи так! Все, потащили. Видишь, вдвоем гораздо легче…

Максим сидел в каюте Саид-бея и ждал, пока тот закончит составлять протокол. Квалификация Саид-бея могла вызвать сомнения, но формально капитан считался руководителем сафари, а значит, составление юридических документов лежало именно на нем.

Писал Саид-бей по-арабски, время от времени зачитывая Кольцову отдельные абзацы и переводя их на английский. Максим записывал английский текст на отдельном листе бумаги, так что в итоге должно было получиться два протокола.

— Нарушив инструкцию, мистер Самойлов удалился от своего партнера, — переводил Саид-бей. — Он заплыл в опасное место, где получил повреждение шланга своего дыхательного аппарата… Вы записали?

— «Опасное место» — очень расплывчатый термин, — заметил Максим. — Я нашел его в расщелине, где было полно острых камней. Один из этих камней разорвал ему шланг. Это нужно обязательно отметить.

— Хорошо, — не стал спорить Саид-бей и что-то исправил в своей бумажке. — Так… получил повреждение шланга своего дыхательного аппарата… По неизвестным причинам — в скобках: по-видимому, находясь в состоянии стресса — мистер Самойлов не воспользовался своим пони-баллоном, хотя тот был в полном порядке…

Все оказалось даже проще, чем предполагал Максим. Капитан нес ответственность за безопасность участников сафари, поэтому протокол в любом случае был бы составлен так, чтобы возложить всю вину на самого погибшего. А суданская береговая охрана, с которой удалось связаться только с третьей попытки, наотрез отказалась высылать к острову катер, потребовав, чтобы «Хатшепсут» сама шла в ближайший порт.

«И зачем только я так заморачивался? — лениво подумал Кольцов. — Какое, к чертям, расследование? Никому ничего не надо… Но все-таки я молодец. Получилось у меня идеальное убийство!»

Однако прежнего возбуждения он от этой мысли не почувствовал. Восторг первых минут прошел, на душе было тяжело, как в душной и прокуренной комнате.

Кто-то с силой забарабанил в дверь каюты. Саид-бей недовольно отложил ручку, кряхтя, поднялся и откинул задвижку замка. На пороге стоял один из матросов — тот самый Ахметка, который ходил хвостом за Оксаной. Лицо у него было белое, как брынза.

Он что-то быстро залопотал по-арабски. Саид-бей задышал с присвистом, побагровел и вдруг громко гаркнул на Ахметку так, что того вынесло в коридор. Потом повернулся к Максиму и, запинаясь, проговорил:

— Матрос говорит, мистер Самойлов пропал…

Кольцову показалось, что он ослышался.

— Что значит — пропал? Он же мертвый!

На Саид-бея было жалко смотреть. Он стал совсем красным, на лбу его выступили крупные капли пота.

— Тело, — пробормотал он, подыскивая подходящее английское слово. — Труп. Труп мистера Самойлова пропал…

Кольцов выскочил из каюты и бросился на палубу. Кусок парусины, под которым лежало тело Олега, был отброшен к фальшборту. Свет фонаря, раскачивавшегося на мачте, скользил по темному пятну на досках палубы — гидрокостюм с Самойлова снимать не стали, и воды под ним натекло изрядно. «И осталось от него одно мокрое место, — подумал Максим, — вот уж, действительно…»

Куда делся труп, он понял сразу: достаточно было посветить фонарем, чтобы увидеть тянущийся к корме мокрый след. Кто-то отволок тело на корму и скинул его в воду. Вопрос только — зачем?

— Соберите команду, — приказал он Саид-бею. — Обыщите «Хатшепсут» — всю, до последнего закоулка. И выясните, может быть, это кто-то из ваших бездельников выкинул труп за борт. А я возьму «Зодиак» и обойду вокруг яхты. Утонуть он не мог, значит, болтается где-то поблизости.

Неприятности, однако, на этом не закончились. «Зодиак», принайтованный к борту «Хатшепсут» канатом, напоминал скомканную груду тряпья. Кто-то проколол его боковые секции ножом, и теперь тяжелый мотор «Ямаха» полностью ушел в воду, борта лодки сдулись и над волнами торчал только ее вздернутый нос.

Кольцов заскрипел зубами. Тот, кто похитил труп Самойлова, действовал по хорошо продуманному плану.

… Итак, у него появился враг. Враг, который, возможно, догадывается о том, что Самойлов погиб не случайно. Правда, для чего ему понадобилось тело Олега, Кольцов все равно не понимал. И это было хуже всего.

«Нужно уходить, — сказал себе Максим. — Нужно срочно забирать Таню, дуру Оксанку и уходить в ближайший суданский порт. Вот только как теперь эвакуировать лагерь без «Зодиака»?

На яхте была еще маленькая, так называемая «капитанская» шлюпка, рассчитанная на двоих. Именно на ней Максима доставили на остров после того, как он поднялся на поверхность с телом Самойлова поблизости от «Хатшепсут». Правда, матрос, который отвез Кольцова на остров, наотрез отказался подходить к самому берегу и рванул обратно к яхте сразу же, как только Максим, матерясь, спрыгнул со шлюпки в воду. Чертовы египтяне — суеверные, словно бабы! Все члены команды, включая Саид-бея, боялись острова, как чумы.

Капитанскую шлюпку Саид-бей отдавать не хотел. Ругался, брызгал слюной, жаловался, что русские принесли ему столько несчастий, сколько у него не было за всю жизнь. Остров проклят, кричал он, наливаясь дурной кровью и заходясь астматическим кашлем, к нему вообще нельзя приближаться, а глупые русские ступили на его землю и навлекли на свою голову страшные кары… Он уже потерял «Зодиак», а ведь тот стоит целое состояние (о том, что лодка была застрахована, Саид-бей, разумеется, не вспомнил)! Теперь у него хотят отобрать и шлюпку! Немыслимая наглость!

Перекричать капитана было нереально. Кольцов достал бумажник и начал выкладывать перед Саид-беем двадцатидолларовые банкноты. На десятой банкноте капитан поутих, на двадцатой замолчал совсем. Капитанскую шлюпку Кольцов получил в свое распоряжение за пятьсот долларов. Ему показалось, что Саид-бей включил в эту сумму и стоимость самой шлюпки — видимо, назад получить ее уже не рассчитывал.

Сопровождать его, разумеется, никто не захотел. Спустили шлюпку на воду — и на том спасибо. Берясь за весла, Кольцов остро пожалел о том, что из оружия при нем только подводный нож. В лагере, правда, лежит зачехленное гарпунное ружье, купленное на черном рынке в Дахабе. Но до него еще нужно добраться…

Он греб к острову, уверенный в том, что таинственный враг ждет его.

Тащить Самойлова пришлось не так уж и далеко, хотя Оксане этот путь показался бесконечным. Мертвое тело было просто нереально тяжелым — как хрупкая Таня смогла вытянуть его из воды, оставалось загадкой. Впрочем, Оксане было не до загадок. Ее трясло от страха; кофта, соприкасавшаяся с гидрокостюмом Олега, моментально промокла и прилипла к коже. «А что если это кровь? — пугала себя Оксана. — Вдруг я уже вся в его крови перемазалась…»

Ей ужасно хотелось бросить труп и бежать, но она не могла. Стыдно было признаться, но она боялась Татьяну. В Самойловой что-то изменилось, как будто лопнула целлофановая кукла и из оболочки выглянула совершенно другая женщина. И эта женщина имела над Оксаной загадочную власть.

Они проломились через кусты, оцарапавшие Оксане лицо и руки, и вышли к центральной лагуне. В неподвижной воде отражался круглый серебряный глаз луны. Неподалеку, метрах в тридцати, чернела под пальмами жалкая лачуга старика, похожая на собранный из подручных материалов ангар для лодки.

— Нам нужно отнести его туда, — сказала Татьяна, показывая на хижину. Сказала так буднично, словно отдавала распоряжение приготовить обед.

— Я не хочу, — пролепетала Оксана. — Там этот ужасный старик…

— Он не ужасный, — ответила Татьяна. — И не старик. И его там нет.

«Откуда ты знаешь?» — хотела спросить Оксана, но не смогла заставить себя открыть рот. Говорить с этой новой Татьяной было еще страшнее, чем тащить труп. Она знала что-то такое, чего Оксана предпочла бы не знать никогда в жизни.

Они немножко передохнули, снова подхватили мертвого Олега под мышки и потащили к лачуге старика. Когда до хижины оставалось шагов пятнадцать, Оксана заметила, что в хижине горит свет.

Нет, горит — не то слово. Мертвенное, синеватое свечение едва сочилось из щелей лачуги, как будто там, внутри, на последнем издыхании работала кварцевая лампа. Песок, на который попадали отблески этого странного света, казался черным.

Оксана почувствовала, как у нее подгибаются колени. Ей представилось, что синий свет падает ей на лицо и оно на глазах чернеет, превращаясь в обугленную маску. Она отпустила руку мертвеца и рухнула на землю, всхлипывая и размазывая по щекам слезы.

— Не пойду дальше! — бессвязно бормотала она, молотя кулачками по песку. — Не пойду! Отпусти меня, Танечка, пожалуйста! Там ужас какой-то, я не хочу, не хочу туда идти!

Небрежно заткнутая за пояс ракетница вывалилась на песок, но Оксана этого не заметила. Ей хотелось только одного: чтобы ее оставили в покое. Она понимала, что если Татьяна сейчас скажет: «Хватит реветь, тряпка, вставай!», ей придется подниматься и тащить труп дальше. К счастью, Татьяне, видимо, надоели ее истерики.

— Ладно, — равнодушно отозвалась она. — Сама справлюсь.

Самойлова закинула обе руки трупа себе на шею и, покачиваясь под его тяжестью, побрела к хижине. Оксана, глотая слезы, смотрела ей вслед.

Она видела, как Татьяна свалила свою жуткую ношу на землю у самой двери лачуги. Как встала на колени перед этой дверью и несколько раз поклонилась ей — низко-низко. Смотреть на это было очень страшно, но заставить себя отвернуться Оксана не могла.

Потом дверь открылась, и на лоснящийся неопреновый костюм Татьяны упал отблеск синего света. У порога хижины произошло какое-то движение — Оксане показалось, что Самойлова заталкивает труп мужа в открывшуюся дверь. Мелькнуло что-то черное, похожее на шланг регулятора. В следующую секунду синий свет потускнел, дверь закрылась. Стало очень тихо. Оксана слышала, как вода в лагуне с едва различимым шелестом трется о берег.

Она стояла на четвереньках, глядя на слегка подсвеченный синим силуэт лачуги. Нужно было уходить, и как можно скорее, пока не случилось что-то совсем уж кошмарное. Уходить, убегать, добираться вплавь до яхты, умолять капитана скорее сниматься с якоря и возвращаться в Египет. Но она не могла даже пошевелиться.

«Божечка, — тихо скулила про себя Оксана. — Божечка мой родненький, я плохая девочка, я знаю… Я в тебя не верила, родителей не слушала, уехала в эту чертову Москву, век бы ее не видать… Как будто дома плохо, ой, Божечка, какая ж я глупая! Но я правда больше не буду, я все эти глупости брошу, замуж выйду, ребеночка рожу… В церковь ходить буду хоть каждый день! Только, пожалуйста, сделай так, чтоб я жива осталась… Я так боюсь, так боюсь… Пожалей же меня, я ж тут совсем одна, на этом острове…»

Слезы стекали по ее щекам и падали на песок.

Слезы мешали ей видеть, застилали глаза пеленой. Потом Оксана услышала скрип старых досок, скрежет жести — и поняла, что дверь отворилась снова.

— Пойдем, — сказал в недосягаемой вышине голос Татьяны. — Вытри слезы и вставай. Он ждет тебя.

Провести лодку через рифы ночью оказалось чертовски сложным делом, но Кольцов справился. Причалил он в сотне метров от лагеря — на всякий случай. Он вытащил шлюпку на песок и забросал ее пальмовыми листьями. История с «Зодиаком» его кое-чему научила.

Фонарь он включать не стал — луна давала достаточно света, чтобы без особого шума приблизиться к лагерю. Максим крался между пальмами, сжимая в руке нож и чувствуя себя совершенным идиотом. Кем бы ни был его загадочный противник, одну победу ему уже удалось одержать: он сломал сценарий Кольцова, превратил респектабельного туриста в какого-то нелепого диверсанта, вынужденного играть в казаки-разбойники. От кого он прячется на острове, где кроме него и девчонок живет только сумасшедший старик? От этого старика? Максим ни на минуту не допускал мысли, что у древней развалины хватит сил, чтобы доплыть до яхты, украсть труп Самойлова и напоследок дюжину раз продырявить «Зодиак». Но почему он так уверен, что старик живет на острове один? Он что, обошел весь этот дурацкий атолл? Да и хибара старика, если хорошенько подумать, с самого начала показалась ему непропорционально длинной для одного человека. Низкой, да, но очень длинной…

К тому моменту, когда Максим добрался до лагеря, он был практически уверен, что имеет дело с человеком, который все это время скрывался в хижине у лагуны. Новая игра обретала хоть какой-то смысл: теперь Кольцову противостоял уже не бесплотный «призрак острова», а вполне реальный араб, Мустафа или Ибрагим, скрывавшийся здесь от суданских властей. Вот только для чего ему понадобился труп Самойлова?

Выходить на открытое место Кольцов не решился. Он тенью скользнул за свою палатку и осторожно, чтобы не производить лишнего шума, вспорол ножом прочную ткань. Жаль, конечно, вещь дорогая, но жизнь дороже. Отогнув разрезанный кусок, заглянул внутрь — палатка была пуста. Максим ужом заполз внутрь, встал на четвереньки и осмотрелся. Вещи вроде бы пребывали в относительном порядке, то есть в беспорядке, конечно, но таком, который не напоминает обыск или визит стаи обезьян. Кольцов зачем-то потрогал матрас Оксаны, покрутил в руках брошенное у изголовья зеркальце. Похоже, девушка в палатку не возвращалась.

Контейнер, в котором лежало гарпунное ружье, оказался на месте. Кольцов откинул крышку, вытащил тяжелый сверток, расчехлил оружие. Руки почти не дрожали. Зарядив ружье двухсотграммовым трезубцем, он взвел пружину и поставил на предохранитель. Почувствовал, как успокаивается зачастившее было сердце.

«Ну, — мысленно сказал он невидимому противнику, — вот теперь поиграем…»

Покинул он палатку так же, как и вошел в нее — ползком через проделанное в задней стенке отверстие. Обошел пляж по большой дуге, стараясь держаться в тени пальм. Убедился, что в лагере действительно никого нет, и только после этого рискнул подойти к покосившемуся тенту, под которым несколько часов назад оставил убитую горем Таню и спящую Оксану.

Если где и похозяйничала стая взбесившихся обезьян, то как раз под тентом. Все здесь было перевернуто вверх дном, раскрытый ноутбук валялся в песке, на экране застыл поставленный на паузу кадр утреннего видеоролика. Матрас, на котором спала Оксана, был отброшен почти к погасшему костру, аптечка перевернута, лекарства раскиданы в радиусе двух метров. Валялась пустая бутылка из-под «Хеннесси» — а ведь Максим четко помнил, что не допил коньяк. Впрочем, это как раз могли сделать и сами девушки. Напились и устроили пьяный дебош? Кольцов скептически хмыкнул. Нет, похоже, здесь тоже побывал его таинственный враг. И хорошо, если девушкам удалось убежать…

При мысли о том, что Таня могла попасть в лапы какому-нибудь арабскому хмырю, у Максима противно засосало под ложечкой. Таня, такая гордая, такая неприступная… Все эти годы она хранила верность своему обожаемому мужу, своему Олежке — это Кольцов знал точно, этот вопрос выясняли для него в Москве серьезные люди, привыкшие отвечать за свои слова. И Олега Кольцов заранее готов был ей простить — в конце концов, Олег уже заплатил ему ужасом своих последних секунд за все те годы, что Татьяна провела рядом с ним. Но представить, что его Таню насилует грязный араб, было выше его сил. Все равно что выиграть Самый Главный Приз на Самых Главных Соревнованиях и смотреть, как блестящий золотой кубок затаптывает в вонючую грязь толпа пьяных гогочущих уродов.

«Надо идти к хижине, — сказал он себе. — Таня, скорее всего, там, а если нет, надо брать старого мухомора за шиворот и вытряхивать из него всю правду».

Он уловил сзади какое-то движение, резко развернулся — и никого не увидел. Вроде бы что-то светлое мелькнуло между стволами пальм. Птица? Какой-нибудь зверек вроде лемура? Чушь, откуда здесь лемуры… Сердце колотилось, как будто Максим только что пробежал пятикилометровый кросс. Светлое пятно мелькнуло снова, на этот раз уже дальше. Это человек, понял вдруг Кольцов. Голый человек…

Он пригнулся и побежал вслед за удаляющимся светлым силуэтом.

Максим и забыл, каким, в сущности, маленьким был их коралловый остров. Он проскочил пальмовую рощу и вылетел на берег лагуны. Луна заливала пляж своим холодным сиянием, и холодным серебром светилась обнаженная кожа стоявшей на берегу девушки.

— Оксана? — проговорил Кольцов хрипло. — Оксана, девочка, что с тобой?

Девушка повернулась и посмотрела ему в глаза. Взгляд ее Максиму не понравился. Он уже видел однажды у нее такой взгляд — когда увозил Оксану из ночного клуба, где она перебрала экстази.

— Со мной? — переспросила она непонимающе. — Со мной все в порядке, милый.

«Бред какой-то, — подумал Максим. — Неужели они действительно напились с горя и затеяли какие-нибудь русалочьи игрища?»

— Почему ты голая? Простудишься, холодно же! И где Татьяна?

— Простужусь? — Оксана улыбнулась, блеснув красивыми крепкими зубами. — Нет, милый, не беспокойся. Мне это не грозит.

Она вскинула руки, словно хотела снять с неба луну и бросить ее в лагуну. Двинулась навстречу Максиму, зазывно покачивая бедрами.

«Нализалась какой-нибудь гадости, — брезгливо подумал Кольцов. — Или нашла в аптечке таблетки… Закинулась и бегает теперь голая по острову…»

— Где Татьяна? — повторил он, повысив голос. — Ты ее видела?

Оксана рассмеялась и подошла к нему совсем близко. Стояла в двух шагах, дразня своей наготой.

— Видела, милый. С ней все хорошо. Пойдем купаться, а? Пойдем! Вода такая теплая…

Максим не шелохнулся, и тогда она положила руки ему на плечи. Руки у нее были ледяные.

— Ты совсем замерзла, — сказал он, стараясь говорить медленно и внятно, как разговаривают с пьяными или сумасшедшими. — Тебе нужно немедленно одеться и выпить чего-нибудь согревающего. Но прежде скажи мне, где Татьяна.

— А зачем она тебе, милый? Может быть, ты любишь ее больше, чем меня? Может быть, ты вообще приплыл на этот остров только ради нее? Я ведь права, Максик?

— Не мели чепухи, — Кольцов попытался отстраниться, но Оксана держала его крепко. — Я приехал за вами обеими. Мы плывем в Египет, немедленно. У меня нет времени на эти дурацкие выяснения отношений…

— Они совсем не дурацкие! — обиделась Оксана. — Я ведь правда думала, что ты меня любишь. Замуж за тебя хотела, хотя и знала, что ты на мне не женишься. Но надеялась, знаешь, как надеялась!

Она прижалась к нему всем телом, обвила руками, ткнулась ледяными губами в ухо, торопливо зашептала:

— И все тебе прощала, даже то, что ты все это время любил Татьяну. Думаешь, не видела? Да я бы все тебе простила, только бы быть с тобой. А вот рыбу эту — извини, не прощу.

— Какую рыбу? — тупо спросил Кольцов и вдруг почувствовал боль. Словно дюжина раскаленных игл вонзилась ему в правую ногу. Он дернулся, взглянул вниз — и замер от ужаса и отвращения.

На бедре Оксаны багровым клеймом проступал давешний ожог. Нет, не просто ожог — там, где минуту назад была чистая, отшлифованная лунным серебром кожа, вспухали страшные волдыри, раскрывались кровоточащие язвы, лопались мерзкие гнойники. Сочившаяся из них сукровица, как кислота, прожгла его джинсы там, где они соприкасались с ногой девушки, и теперь разъедала его плоть.

— Мне тоже было больно, — доверительно шепнула ему Оксана. — Очень больно, милый.

Кольцов рванулся, пытаясь освободиться — безуспешно. Девушка будто приклеилась к нему, ее руки сомкнулись у него за спиной стальным капканом. Боль в ноге с каждой секундой становилась все невыносимее. Максим взвыл и изо всех сил ударил Оксану головой в лицо.

Хрустнула кость. Из носа Оксаны хлынула темная кровь, и девушка отпрянула, на мгновение ослабив хватку. Кольцов оттолкнул ее и, прихрамывая, бросился бежать.

Добежав до лагуны, он обернулся. Оксана, всхлипывая, ползала по песку. «Так тебе и надо, сука, — подумал Максим со злостью. — Скажи спасибо, что вообще не убил…»

Он вытащил нож и располосовал правую штанину от лодыжки до середины бедра. Нога выглядела так, будто на нее плеснули крутым кипятком.

— Ах ты тварь, — растерянно пробормотал он, — как же ты меня так, а?

Вместо ответа Кольцов услышал громкий металлический щелчок. На этот раз боль пронзила левую ногу. Он закричал и, покачнувшись, упал на колени.

Из левой ноги Максима торчал металлический стержень — тот самый двухсотграммовый трезубец, которым он собственноручно зарядил гарпунное ружье. Ружье он, видимо, выронил, когда боролся с Оксаной. Вот что она искала, ползая на четвереньках!

Хитрая сука!

Кольцов попытался встать и не смог. Попытался вырвать трезубец из бедра — и чуть не потерял сознание от боли. В конце концов он пополз по песку, опираясь на руки и то и дело заваливаясь на правый бок, словно искалеченный рак-отшельник. Оксана приближалась к нему, сжимая в руках разряженное ружье.

«Она же с ума сошла, как я сразу не понял! — подумал Максим. — Сейчас забьет меня этим ружьем насмерть…»

Он полз по берегу, не замечая, что движется по направлению к хижине старика. Оксана медленно шла за ним, словно наслаждаясь его унижением и страхом. Лицо ее, залитое кровью, напоминало маску жестокой богини мщения.

— Ксана, — прохрипел Кольцов, чувствуя, что силы оставляют его. — Ксана, девочка, я прошу тебя! Мы же не чужие друг другу люди! Давай прекратим все это безумие, ну пожалуйста! Я люблю тебя, девочка! Хочешь замуж — прекрасно. Вернемся в Москву и сразу же идем в ЗАГС. Я знаю, ты всегда хотела венчаться — мы повенчаемся. Полетим в свадебное путешествие на Сейшелы… Только прошу тебя, брось это ружье и помоги мне. Я все для тебя сделаю, обещаю…

Он продолжал бормотать бессмысленные слова, а сам все отползал и отползал от надвигающейся на него обнаженной, окровавленной богини, пока не наткнулся спиной на что-то твердое, наполовину закопанное в песок. Камень? Нет, вроде бы металл. Кольцов со стоном повалился на бок, попытался дотянуться до твердого предмета. Пальцы сомкнулись на пластиковой рукоятке, нащупали металлическую скобу, спусковой крючок…

Ракетница.

«Благодарю тебя, Господи!»

Времени на раздумья не оставалось. Оксана была уже в пяти шагах, уже поднимала ружье, чтобы ударить. Молясь, чтобы пистолет был заряжен, Кольцов выбросил вперед руку с ракетницей и потянул тугой крючок на себя.

Перед глазами у него вспыхнул огненный цветок. Ракета, шипя, прочертила короткую сверкающую дугу и ударила Оксану в живот.

Девушка закричала.

Кольцов, приподнявшись на локтях, смотрел, как она зажимает руками расползающееся по животу темное пятно. Богиня мщения в одно мгновение превратилась в маленькую, смертельно напуганную девочку.

«Смертельно, — подумал Максим. — Ключевое слово — смертельно».

Он смотрел, как его бывшая подруга корчится на песке, и не испытывал ничего, кроме холодного любопытства естествоиспытателя. Как выглядит смерть под водой, он уже видел. Теперь пришла пора посмотреть, как выглядит смерть на суше…

— Ты убил ее, — произнес чей-то голос у него за спиной. — Зачем ты убил ее, Максим?

Кольцов вывернул шею так, что хрустнули позвонки. Оказывается, он почти дополз до уродливой лачуги сумасшедшего старика — до нее оставалось от силы пятнадцать шагов. А на полпути между ним и хижиной стояла Татьяна.

Она тоже была совершенно обнаженной. И выглядела куда соблазнительнее, чем Оксана. Но Максиму сейчас было не до эротических переживаний.

— Я защищался, — прохрипел он. — Видишь гарпун? Она стреляла в меня. Хотела убить…

— Хотела? — усмехнулась Самойлова, и Кольцов вдруг подумал, что если она дотронется до него, то ее руки будут такими же ледяными, как у Оксаны. — Но убил ее ты. Как и моего мужа, да, Максим?

— Нет! — взвизгнул Кольцов. — Я не убивал Олега! Это был несчастный случай! Несчастный случай, понимаешь?

Татьяна подошла ближе и присела рядом с ним на корточки. Прямо перед собой Максим видел ее крепкие маленькие груди с выпуклыми коричневыми сосками. Кожа ее отливала голубым и казалась почти прозрачной.

— Ты ударил его в спину, — сказала она спокойно. — Олег всегда опасался, что ты сумеешь оказаться у него за спиной. Поэтому всегда шел вторым. Но ты перехитрил его.

Кольцову показалось, что в голосе ее промелькнуло что-то вроде уважения. Внезапно он понял, что врать больше не имеет смысла. Все, что он сейчас может ей сказать, не будет иметь никакого значения. Все, кроме…

— Танечка, — задыхаясь от волнения, проговорил он, — Танечка, я люблю тебя. Я сделал это ради тебя. Я не мог выносить этого унижения, пойми! Он жил с тобой, спал с тобой, он сделал из тебя икону и молился на тебя… А какое он имел право? Ведь ты же для меня предназначена, ты же моя судьба, я люблю тебя, Танечка…

Татьяна негромко засмеялась.

— Пять минут назад ты признавался в любви Оксане. А потом застрелил ее.

Она снисходительно потрепала его по щеке и выпрямилась во весь рост.

— Может, ты и меня застрелишь, а, Макс? У тебя в ракетнице как раз остался один патрон.

Кольцова будто хлестнули по лицу мокрой тряпкой. Он приподнялся на локтях и швырнул пистолет прямо ей под ноги.

— Таня! Да как ты могла подумать! Я — тебя? Да я ради тебя весь мир на колени поставлю! Вот увидишь, это не просто слова. У тебя будет все, все, понимаешь? То, что тебе давал Олег — пыль, по сравнению с тем, что дам тебе я! Только будь со мной, Танечка! Я никогда никого не любил, кроме тебя!

— Как трогательно, — сказала Татьяна, поднимая ракетницу. — А я никогда не любила никого, кроме своего мужа.

Она направила пистолет на Максима и улыбнулась.

— Если ты думаешь, что я не смогу выстрелить в тебя, ублюдок, то сильно ошибаешься. Я сделаю это с удовольствием. Но поскольку ты так красиво говорил здесь о своих чувствах, я, пожалуй, дам тебе шанс.

— Шанс? — растерянно переспросил Максим. Он не мог поверить, что так ошибся в этой женщине. Как ему могло показаться, что она на его стороне? Что она разгадала его замысел, но не осуждает его, а даже в некоторой степени гордится им?

— Если ты сумеешь переплыть лагуну, я обещаю оставить тебе жизнь. Не буду преследовать тебя, не сдам тебя полиции. Живи, если сможешь. Но сначала ты должен переплыть лагуну.

— Я ранен, — быстро сказал Кольцов. — Как я поплыву с такой железкой в ноге?

Ствол ракетницы уперся ему в переносицу.

— А вот это меня не интересует.

Максим неловко развернулся и пополз к воде. Правую ногу как будто поджаривали на адской сковороде, левую сводило судорогой каждый раз, когда торчавший из нее гарпун задевал за камень или втыкался в песок.

«Ничего, — думал он, стараясь не закричать от боли, — я переплыву эту чертову лагуну. На одних руках переплыву. Подумаешь, гарпун…»

Оказалось, однако, что он недооценил все коварство замысла. Дно лагуны у самого берега состояло сплошь из острых, как бритва, кораллов, и скользких камней. Руки Максима превратились в изрезанные и кровоточащие куски мяса, прежде чем он добрался до настоящей глубины.

Когда дно под ногами Кольцова наконец ушло вниз, он сделал глубокий вдох и перевернулся на спину, едва сдерживаясь, чтобы не завыть от боли. Черный купол южного неба висел над ним, отражаясь в водах лагуны россыпью крупных звезд.

До берега было метров двадцать. «Спасен, — подумал Максим. — Даже если она сейчас выстрелит в меня, то наверняка не попадет».

Мысль эта не принесла ему никакой радости. Все, что происходило с ним в последние полчаса, казалось кошмарным сном, и единственным желанием Максима было поскорее проснуться.

Что-то с силой потянуло его вниз. Он глотнул соленой воды, вынырнул, отплевываясь, забил руками по неподвижному зеркалу лагуны.

И снова ушел под воду.

Максим был хорошим пловцом и неплохим ныряльщиком. Перед тем как уйти на глубину, он успел как следует вдохнуть воздух. Его тренированным легким этого должно было хватить минуты на полторы.

Сначала он ничего не увидел — поднявшаяся со дна илистая муть клубилась вокруг, словно дымовая завеса. Он чувствовал: кто-то, вцепившийся сзади в пояс его джинсов, тянет его все глубже и глубже. Пытался извернуться, чтобы схватиться с невидимым врагом врукопашную, и не мог.

А потом хватка ослабла, и Максим все-таки повернулся к своему противнику.

У него за спиной скалился Олег. У Олега было посиневшее, раздувшееся лицо и мертвые, лишенные всякого выражения глаза.

Но он улыбался.

Старик сидит в своем кресле, скрипучем и древнем, отхлебывает из банки дрянное американское пиво и смотрит на воды лагуны. Он сидит так много, много дней. Так много, что уже не помнит, сколько их было. Не помнит, менялся ли узор созвездий над островом. Приплывали ли на остров корабли с изящными изогнутыми носами, с грузом мирры, золота и черных жемчужин, которые порой снятся ему в красочных снах.

Он не помнит, как его зовут. Он — повелитель Пунта, и этот ничего не значащий уже много тысяч лет титул заменяет ему имя.

Боги стареют, вот печальная истина, которую открывают для себя все бессмертные на этой земле. Боги становятся дряхлыми и забывчивыми. Они перестают вмешиваться в судьбы людей, предоставляя их самим себе. Когда-то старику казалось забавным играть с людьми, искажая или выпрямляя линии их судеб. Это время прошло. Теперь он устал и потерял интерес к играм. Если людям хочется играть, он не мешает им — только и всего.

Люди раз за разом приходят на остров, будто надеются найти здесь скрытые сокровища. Ведь его остров — это остров Ка, и не существует того, чего не было бы внутри его. «Наполнен он вещами всякими прекрасными», — говорил он когда-то египетскому мореходу, и это была правда. Но не вся.

Не существует того, чего не было бы внутри его. Все, что находит свое отражение в душе человека, есть и на острове. В этом — вторая, ужасная часть правды острова Ка.

Старик смотрит на сонную гладь лагуны и думает о кораблях с парусами, золотыми, как восходящее солнце.

Автор выражает глубокую признательность своему инструктору Ахмаду Мохаммеду из Макади-Бей — за профессиональную подготовку, своему другу Владимиру Смирнову — за своевременные консультации и ценные советы, а также своему бадди Кэтрин — за резервный источник воздуха.

Питер Бигл Дар

— Нет, нельзя его убивать, — твердо сказал мистер Люк. — Твоей маме это не понравится, — и, подумав, добавил: — Да и я, наверное, расстроюсь.

— Это еще не все, — возразила Энжи с мелодраматичным нажимом, как в рекламе чудо-швабры. — Далеко не все. Я тебе не рассказала про «начинку» в кексах…

— Нет, рассказала.

— И про то, как он выболтал Дженифер Уильямс о том, что я купила ей на день рождения, а она закатила истерику, потому что у нее уже было два таких…

— Он хотел как лучше, — осторожно вставил отец. — Я почти уверен.

— А потом он наябедничал маме про нас с Орландом Крузом, а мы вообще ничего такого не делали.

— Все равно. Никаких убийств.

Смахнув со лба потные мышино-русые волосы, Энжи зашла с другой стороны:

— А хотя бы чуточку покалечить можно? Честное слово, он это заслужил.

— Не сомневаюсь, — согласился мистер Люк. — Но тебе двенадцать, а Марвину восемь. Восемь с половиной. Ты больше его, поэтому бить его нечестно. Когда тебе будет… ну, скажем, двадцать, а ему шестнадцать с половиной, тогда ладно, можешь попробовать. Но не раньше.

Фырканье Энжи можно было принять или не принять за согласие. Она уже собралась выйти из комнаты, но отец, протянув правую руку, позвал ее:

— Клянись мизинцем, дружок.

Энжи поглядела на него настороженно, но без заминки зацепила своим мизинцем его, что было ошибкой.

— Слишком уж ты легко согласилась, — нахмурился отец. — Клянись Баффи.

— Что? Нельзя клясться телесериалом!

— Где это написано?… Повторяй за мной. Клянусь Баффи, истребительницей вампиров…

— Ты правда мне не доверяешь?!

— Клянусь Баффи, истребительницей вампиров, что и пальцем не трону младшего брата…

— Младшего брата-монстра. С тех пор как он повелся с этим… как его там… он стал еще хуже.

— … и перестану звать его Гуталаксом…

— Да брось. Я обзываюсь, только когда он совсем меня достает.

— … пока он не достигнет возраста шестнадцати лет и шести месяцев, по истечении…

— По истечении этого срока я сделаю из него котлету. Идет. Могу и подождать.

Она расплылась в улыбке, потом смущенно отвернулась, старательно прикрывая нижней губой новенькую пластинку. У двери она оглянулась и бросила через плечо:

— Слишком ты умный для отца.

— Я и сам часто так думаю, — ответил уже скрывшийся за книгой мистер Люк.

Остаток вечера Энжи провела у себя в комнате, делая по телефону домашнее задание со своей лучшей подругой Мелиссой Фельдмен. Закончив и сочтя, что теперь достойна награды в виде обезжиренного мороженого, она спустилась на кухню. Путь лежал мимо двери в комнату брата. Заглянув туда (не потому что там ждало что-то интересное, а потому что Марвин вечно болтался у ее собственной двери, с увлечением наблюдая, что она делает), она увидела, как он, лежа на полу, играет с Миледи, их старенькой серой кошкой. Тут не было ничего необычного. Марвин и Миледи дружили с тех пор, как он достаточно подрос, чтобы понять: кошек не едят. Но Энжи застыла как вкопанная из-за того, что играли они в «Монополию» и что Миледи как будто выигрывала.

Завороженная и испуганная одновременно, Энжи прислонилась к косяку. Марвину приходилось бросать кости за обоих; и старую кошку слишком мучил артрит, поэтому ей было трудно управляться с мелкими пластмассовыми денежками «Монополии». Но она ждала очереди и передвигала своего игрока (у нее был серебряный цилиндр) очень тщательно, словно обдумывала возможные варианты. Она уже приобрела отель на Парк-плейс.

Едва заметив, что сестра наблюдает за игрой, Марвин тут же вскочил и захлопнул дверь у нее перед носом, а Энжи отправилась конфисковывать большую, чем планировалось, порцию мороженого. Когда в контейнере уже показалось дно, ей удалось затолкать увиденное подальше, в тот уголок мозга, который она называла «забывчивость». Как она однажды сказала подруге Мелиссе: «Иногда информации бывает слишком много, но я не дам себя использовать. Никогда не буду знать больше, чем хочу. Только взгляни, каково президенту».

Следующую неделю или около того Марвин старался не попадаться Энжи на глаза, и уже одно это заставило ее слегка насторожиться.

С Марвином не мешало помнить: если его нигде не видно, держи ухо востро. И тем не менее на поверхности все было довольно мирно. Так продолжалось до того вечера, когда Марвин отправился танцевать с пакетами для мусора.

Поскольку наутро должны были вывозить мусор, миссис Люк дала ему два больших зеленых пластиковых мешка, чтобы он отнес их к бакам у подъездной дорожки. Марвин постоянно хныкал из-за обязанностей по дому, поэтому Энжи осталась у открытого окна: удостовериться, что он не бросит пакеты в траву и не сбежит в какую-нибудь свою тайную «берлогу». Миссис Люк вернулась в гостиную, где по телевизору шли новости, но Энжи еще стояла у окна, когда Марвин, украдкой оглянувшись по сторонам, пробормотал несколько слов, которых она не разобрала, а потом что-то сделал левой рукой, так быстро, что она увидела лишь размытое движение. И два зеленых мешка заплясали.

Колени у Энжи подкосились, и она, сама того не заметив, осела на подоконник. Марвин выпустил мешки из рук, и они закачались подле него — назад, вперед, из стороны в сторону, и проделывали это в унисон, к тому же в точности вторя его шагам, словно он «звезда», а они «подтанцовка». К изумлению Энжи, Марвин прищелкивал пальцами и выдавал степ (ей бы и в голову не пришло, что он такое умеет), и пока троица приближалась к мусорным бакам, у мешков отросли зеленые ручки и ножки. Когда же они достигли цели, танцоры Марвина тут же обмякли и снова превратились в мешки с мусором. Марвин перевалил их через край, отряхнул руки и повернулся к дому.

Тут он встретился взглядом с сестрой, но ни один из них не произнес ни слова.

Энжи поманила его к себе. Столкнувшись у двери, они уставились друг на друга.

— В мою комнату, — только и сказала Энжи.

Марвин потащился за ней, глядя куда угодно, только не на сестру. Усевшись на кровати, Энжи смерила его внимательным взглядом: пухленький и перепачканный, с непокорной гривой ржаво-русых волос и повязкой на глазу, призванной усмирить иногда косящий левый глаз.

— Ну, выкладывай, — велела она.

— Что выкладывать? — В восемь с половиной лет у Марвина был глубокий с хрипотцой голос, вроде глухого кваканья. Мистер Люк упорно повторял, что перед тем как родиться, лягушонок превратился в мальчика. — Я твой кейс для CD-дисков не ломал.

— Нет, сломал, — сказала Энжи. — Но я не о том. Поговорим-ка про мешки с мусором. Поговорим про «Монополию».

Ко лжи Марвин относился крайне практично: в критической ситуации всегда говорил правду, пока в голову не приходило что получше. Сейчас он сообщил:

— Предупреждаю, ты мне не поверишь.

— Никогда и не верила. Валяй, попробуй.

— Ладно. Я ведьма.

Когда Энжи наконец обрела дар речи, то выпалила первое, что пришло ей на ум и чего она позже до скончания века стеснялась:

— Ты не можешь быть ведьмой. Ты мальчик, а значит, маг, или колдун, или еще что.

«Неужели я такое говорю?» — подумала она.

Марвин так сильно затряс головой, что едва не слетела повязка.

— Ха! Это в книжках и в кино. Человек — мужчина-ведьма или женщина-ведьма, вот и все. Я мужчина-ведьма.

— Если вешаешь мне лапшу на уши, ты покойник, — пригрозила Энжи.

Ее братец скалился как пират (дома он часто повязывал на голову бандану и вечно упрашивал мистера Люка купить ему попугая).

— Спроси Лидию, — предложил он. — Это она догадалась.

Лидия дель Кармен де Мадеро-и-Гомес была домработницей Люков еще до рождения Энжи. Она приехала из Сьего де Авила на Кубе и утверждала, что, когда девушкой работала в семье Кастро, меняла подгузники маленькому Фиделю. Все эти годы (никто не знал, сколько ей лет, а Люки и подавно) глаза у Лидии оставались ясными, как у ребенка, и временами Энжи плакала, завидуя ее прекрасной морщинистой темной-претемной коже. Лидия хорошо ладила с Энжи, говорила по-испански с ее матерью и учила мистера Люка готовить блюда кубинской кухни. Очевидно и другое: Марвин с пеленок был ее любимчиком. По субботам они ходили в кино на испанские фильмы, а еще за покупками в баррио на Боуэн-стрит.

— Догадалась… — повторила Энжи. — О чем? Лидия тоже ведьма?

Во взгляде Марвина читалось, что он никак не возьмет в толк, откуда у его родителей такая дочка.

— Нет, конечно, она не ведьма. Она сантера.

Энжи вздрогнула. О сантерии она знала столько же, сколько любая американка, выросшая в крупном городе со все растущими кварталами африканцев и латиноамериканцев — то есть кое-что. Газетные статьи и документальные фильмы сообщали, что сантерии приносят в жертву козлов и кур и… что-то делают с кровью. Она попыталась представить себе Марвина с окровавленными руками и бройлером, но не смогла.

— Значит, Лидия тебя в это втянула? — спросила она наконец. — Ты тоже сантеро?

— Не-а. Я же тебе сказал, я ведьма. — Раздражение Марвина достигало критической массы.

— Викка? — не унималась Энжи. — Ты поклоняешься Великой Богине? У нас в классе есть одна такая девочка, Делвин Маргелис. Она викка и только об этом и твердит. Шабаты, эшбаты, притянуть Луну на Землю и так далее. Кожа у нее, как терка для сыра.

Марвин недоуменно моргнул, а потом внезапно плюхнулся на ее кровать и схватил ковылявшую мимо Миледи, чтобы шумно выдохнуть в мохнатое брюшко.

— Я уже знал, что кое-что могу. Помнишь резинового утенка и ту игру в баскетбол?

Энжи помнила. Особенно резинового утенка.

— Так вот. Лидия отвела меня к очень-очень старой тете на фермерском рынке, она даже старше Лидии, и ее зовут Йемайя… ну что-то вроде того. Она курит такую смешную трубочку. Ну вот, старуха меня взяла за лицо и посмотрела мне в глаза, а потом свои закрыла и так сидела долго-долго! — Марвин хихикнул. — Я думал, она заснула, и начал пятиться, но Лидия мне не позволила. Так старуха сидела и сидела, а потом открыла глаза и сказала, что я brujo, то есть ведьма по-испански. А Лидия купила мне рожок с двумя шариками мороженого с «M amp;Ms».

— К пятнадцати годам все зубы растеряешь, — уколола Энжи, поскольку не знала, что сказать, какой вопрос задать. — И это все? Старуха дает тебе уроки колдовства или еще чего-нибудь?

— Не-а, я же сказал, она большая сантера, это другое. Я ее только раз и видел. Она все твердила Лидии, что у меня есть el regalo — кажется, это значит дар, она часто это слово повторяла — и что мне надо практиковаться. Как тебе на кларнете.

Энжи поморщилась. Руки у нее были маленькие, с толстыми пальцами, и музыка утекала сквозь них, словно дождь. Родители из сочувствия предложили отменить уроки кларнета, но она отказалась. Как Энжи призналась подруге Мелиссе, она не умеет мириться с поражением.

Сейчас она спросила:

— И как ты практикуешься? Играешь с мешками мусора?

Марвин покачал головой.

— Надоело. И «Монополия» с Миледи тоже. Я думаю, может, удастся заставить посуду саму себя помыть, как в «Красавице и чудовище». Готов поспорить, я сумею.

— Можешь заколдовать мои уроки, — предложила Энжи. — Алгебру для начала.

— Я же еще маленький, — фыркнул брат. — Ты про домашнее задание?

— Ага, — кивнула Энжи. — Ладно. Слушай, как насчет того, чтобы наложить крутое заклятие на Тима Хабли? В следующий же раз, когда он придет к нам с Мелиссой? Например, чтобы ноги у него стали совсем плоские и он не мог играть в баскетбол. Это единственное, чем он ее привлекает. Или… — Тут она помешкала и нерешительно продолжила: — Как насчет того, чтобы Джейк Петракис безумно, очертя голову, по уши в меня влюбился? Было бы… забавно.

Марвин был занят Миледи.

— Девчоночьи игры, кому это нужно? Я хочу стать таким волшебником, чтобы все пожелали оказаться на моей стороне. Хочу, чтобы у толстого Джоша Уилсона на обоих глазах были повязки, и тогда он оставит меня в покое. Хочу, чтобы мама каждый вечер заказывала пиццу-пеперони с тонкой корочкой, папа…

— Никаких заклятий на папу с мамой! Никаких! — Вскочив на ноги, Энжи угрожающе нависла над братом. — Слышишь, Гуталакс? Только попробуй что-нибудь с ними учинить, и уж поверь, тебе понадобятся чертовски хорошие чары, чтобы я тебя не задушила. Понял?

Марвин кивнул, а Энжи, успокоившись, сказала:

— Ладно, знаешь что? Как насчет того, чтобы попрактиковаться на тете Каролине, когда она придет на выходные?

Пухленькая пиратская физиономия Марвина расплылась в улыбке. Тетя Каролина приходилась матери старшей сестрой и славилась в семье Люков тем, что знала все обо всем. Она была приятным и порядочным человеком, но вечная мина самодовольного всезнания даже святого превратила бы в убийцу-маньяка. Назови страну, и окажется, что тетя Каролина провела там достаточно времени, чтобы знать о ней больше любого местного жителя; упомяни газетную статью, и тетя Каролина обязательно расскажет что-нибудь на ту же тему (чего в газете не было); подхвати простуду, и тетя Каролина назовет девичью фамилию матери лучшего медэксперта по риновирусам (мистер Люк часто повторял, что девиз тети Каролины: «Только открой рот и, готова поспорить, ошибешься»).

— Только ничего опасного, — предупредила Энжи. — Ничего пугающего. И не ставь ее в неловкое положение, идет?

Марвин насупился:

— А что же тогда осталось?

— Если сделаешь что-то серьезное, они поймут, что это ты, — указала сестра. — Я бы догадалась.

Марвин, любивший переодевания, сдался.

Всю неделю до прибытия тети Каролины Марвин вел себя так примерно, что миссис Люк заволновалась, не заболел ли он. Энжи изо всех сил за ним приглядывала, но так и не сообразила, что он затевает, и вообще, она заподозрила, что Марвин сам этого не знает. Однажды она застала его за переключением каналов без пульта, в другой раз, оставленный на кухне чистить картошку и морковку для супа, он предоставил работать ножу, а сам читал комиксы в воскресной газете. Подобное отсутствие амбиций чуть умерило смутное беспокойство Энжи относительно большого семейного обеда, который традиционно устраивали в первый вечер визита тети Каролины.

Среди прочего тетя Каролина была из тех женщин, которые не способны поехать куда-либо, не попытавшись там скупить полгорода. Ее дом был до отказа набит сувенирами со всего света: детскими игрушками из Словении, статуэтками из Пакистана, кольцами для салфеток в виде львов и жирафов из Кении, мириадами медных браслетов, шкатулок и деревянных божков из Индии и таким количеством русских матрешек, что она раздавала их в качестве подарков каждое Рождество. И приезжая к Люкам, она обязательно прихватывала с собой новое приобретение, чтобы им все полюбовались. Поэтому, говоря словами мистера Люка, обед с тетей Каролиной был всегда «временем похвал и похвальбы».

Самый последний вояж привел ее (уже в третий или четвертый раз) в Западную Африку, откуда она вывезла очередное сокровище: злобного вида куклу — такой злой Энжи в жизни не видела. Кукла возвышалась на два фута возле тарелки тети Каролины, имела уши, как у летучей мыши, излишек пальцев и глаза в виде двух зеленых камешков с сеточкой красных прожилок. Тетя Каролина вдохновенно объясняла, что это идол плодородия одного-единственного бенинского племени, во что Энжи было трудно поверить.

— Не выйдет! — громко объявила она. — Мне и в голову бы не пришло рожать детей, пока эта штуковина будет на меня пялиться! Да она даже беременной не выглядит.

Тетя Каролина уже проглотила две смешанные мистером Люком «Маргариты» и расправлялась с третьей, а потому не без пыла ответила, что не всех идолов плодородия снабжают шарообразными грудями, круглыми животами и отвислыми задницами — «некоторые так очень худые, даже по западным меркам!». Саму тетю Каролину, вероятно, смоделировали с китайской палочки для еды.

Энжи как раз набирала в грудь воздуха, чтобы ответить, когда услышала, как у нее за спиной отец произнес: «Ох ты, Господи Харрисон Иисусе», а мама тихо ахнула: «Каролина!»

Но тетя Каролина была занята объяснением племяннице, что та решительно ничего не смыслит в плодородии и плодовитости.

— Заткнись, Каролина, дурочка! — сказала миссис Люк значительно громче.

— Что-что? — воскликнула тетя Каролина и только после этого оглянулась. И Энжи тоже. Обе завопили.

Кукла отращивала все то, в чем (по утверждению тети Каролины) решительно не нуждалась, дабы считаться идолом плодородия. Она была вырезана из черного дерева или чего-то еще более твердого, но сейчас у нее выпирали груди, живот и бедра — в точности, как ручки и ножки из мешков с мусором Марвина. Даже выражение лица изменилось: из голодно-хитроватого стало глупо-счастливым, словно она вот-вот кого-то поцелует. Кукла сделала несколько нетвердых шагов по столу и наступила в сальсу.

Тут начали появляться младенчики.

Они падали на обеденный стол, быстро и громко, словно капли деревянного дождя. Один за другим, один за другим — точные маленькие копии, миниатюрки глупо улыбающегося идола. «Так из Миледи падали мне на колени котята», — не к месту подумала Энжи. Один пупсик упал на край ее тарелки и, отскочив, угодил в суп. Парочка скатилась на колени мистеру Люку, и, торопясь убраться куда подальше, он опрокинул стул. Миссис Люк попыталась схватить их всех разом, что ей не удалось. Тетя Каролина сидела и вопила. А кукла все ухмылялась и рожала детей.

Марвин стоял, прислонясь к стене, и выглядел одновременно испуганным, как тетя Каролина, и глупо довольным, как кукла. Поймав его взгляд, Энжи отчаянно замахала руками, мол, хватит, останови ее, выключи, но то ли братец слишком веселился, то ли понятия не имел, как снять заклятие. Одна куколка ударила Энжи по голове, и перед глазами у нее вдруг предстала ужасная картина: вся семья тонет в деревянных младенцах и тянет руки к свободе, пока каждый не уйдет на дно. Еще один младенец отскочил от супницы, угодив девочке в ухо, острый палец из черного дерева оцарапал кожу до крови.

Наконец все стихло (Энжи так и не узнала, как Марвин это провернул), и семья почти успокоилась, не считая тети Каролины. С физиономии божка сползла маска тупого счастья, а сам он снова превратился в стандартный гадкий сувенир из дьюти-фри в аэропорту, деревянные же младенцы растаяли, словно ледяные. Энжи успела разглядеть, как один исчезает прямо перед носом у тети Каролины, которая к этому моменту перестала орать и начала икать и бить по столу ладонями. Мистер Люк похлопал ее по спине, а Энжи вызвалась потренироваться в приеме Хаймлиха, но от ее помощи отказались. Тетя Каролина рано легла спать.

Позже в своей комнате брат спрятался под кровать и возмущенно спросил:

— Ну что еще? Ты просила не пугать. Что страшного в том, что у куклы появляются дети? Я думал, будет забавно.

— Забавно, — повторила Энжи. — Ха-ха.

И задумалась, какой тюремный срок ей дадут, если она в самом деле убьет брата. «Десять лет? Пять при хорошем поведении и посещении психиатра? Выдюжу как-нибудь».

— А как насчет моей просьбы не ставить тетю Каролину в неловкое положение?

— И чем же я ее оконфузил? — Видимый глаз Марвина расширился от возмущения. — Нельзя ей столько пить.

— Рано или поздно они все поймут, — предостерегла брата Энжи. — Если не тетя Каролина, то мама уж точно. Твоим играм конец, приятель.

Но, к ее собственному изумлению, о происшествии ничего не было сказано и на следующий день, и после того — ни наблюдательной матерью, ни сухо проницательным отцом, ни даже тетей Каролиной, от которой следовало бы ожидать хоть какого-то замечания за завтраком. Недоумевающая Энжи сказала дремавшей на ее подушке Миледи:

— Наверное, когда случается что-нибудь слишком уж странное, все делают вид, будто ничего особенного не произошло.

Ее саму это объяснение ни в коей мере не удовлетворило, но за неимением другого… Старая кошка прищурилась в сонном согласии и свернулась еще более уютным клубочком, после чего, не переставая урчать, заснула.

С того дня Энжи наблюдала за Марвином пристальнее, чем тогда, когда он был совсем маленьким и впервые обнаружил пристрастие к играм на проезжей части. Была у нее причина для тревоги или нет, но он вел себя более или менее паинькой, если не считать того раза, когда превратил в цемент воздух в шинах велосипеда парнишки, который украл его комикс про супермена. А еще была история с зачарованным мячом, который то и дело подкатывался к нему, будто не мог снести близости другого человека. И Энжи научилась с особым тщанием готовить себе бутерброды, потому что, если надолго выпустить братца из виду, в приготовленном мог оказаться лишний ингредиент. Однажды — сладкий перец, в другой раз — соус табаско, но особой любовью Марвина пользовались острые мексиканские перцы. Случалась и другие добавки — не столь острые, но гораздо более неприятные. Выведенная из себя, она как-то рявкнула сочувствующей Мелиссе Фельдмен, у которой было два собственных брата: «Детей следует запирать в тюрьму только за то, что им восемь с половиной лет».

Ей даже думать не хотелось о выходках Марвина, касающихся Джейка Петракиса.

Джейк учился на класс старше Энжи. Он был наполовину греком, наполовину ирландцем, и его оливковая кожа так красиво оттеняла голубые глаза и густые ярко-рыжие волосы, что с четвертого класса она боялась встречаться с ним взглядом. Он состоял в школьной команде по плаванию, а еще был президентом шахматного клуба и гулял с Эшли Саттон, королевой младших классов, которую верная Мелисса окрестила Бэ-э-э-шли-Эшли. Но с Энжи он неизменно общался весело и по-дружески, всегда говорил: «Привет, Энжи!», и «Как дела, Энжи?», и «Увидимся осенью, Энжи, хороших тебе каникул». Все это она держала в себе, берегла каждую фразу и одновременно не могла этого снести.

Когда дело доходило до Джейка Петракиса, Марвин становился безжалостнее москита. Он подвывал, и охал, и чмокал губами всякий раз, когда ловил Энжи за рассматриванием фотографии Джейка в школьном альбоме, и доводил ее до белого каления, ведя воображаемые разговоры между ними — обязательно так, чтобы сестра слышала. По всей видимости, он поднаторел в магии настолько, что в любой момент ей на кровать могла упасть надушенная и разрисованная любовная записка с орфографическими ошибками, роза на длинном стебле, дешевые ювелирные украшения (Марвину не хватало опыта, и у него был на редкость плохой вкус) и мелкие, смазанные фотографии Джейка и Эшли вместе. Мистеру Люку не раз приходилось напоминать Энжи о данной ею клятве, обещая новый велосипед, если Марвин доживет до конца года целым и невредимым. Энжи потребовала горный велосипед, и отец вздохнул.

— Всегда ходили легенды, что цыгане крадут детей, — тоскливо посетовал он. — Но, по всей видимости, дело обстоит как раз наоборот. Ладно, договорились.

Тем не менее выпадали и вполне мирные мгновения, нередко в комнате Марвина. Там было гораздо опрятнее, чем у Энжи, даже несмотря на разбросанную по полу одежду и торчащие из-под кровати коробки с играми. По стенам Марвин развесил вкладные карты из «Нейшнл Джеографик», причем так аккуратно, что стыки почти не обнаруживались. А особая стена была посвящена фотографиям разных дядек с насупленными бровями и странными взглядами. Энжи опознала Распутина, еще нескольких знала по именам: например, Алистера Кроули и мужчину в ренессансном камзоле по имени доктор Джон Ди. Были и две женщины: плакатик с юной ведьмой Уиллоу из «Баффи — Истребительницы вампиров» и фотография негритянки в тюрбане с рожками. Но никакого Гарри Поттера. Гарри Поттер Марвина не впечатлил.

А однажды после школы Энжи нашла здесь совсем маленького котенка, который неуверенно бродил по заваленной книгами кровати Марвина. Удивленная Энжи подхватила его и поднесла к лицу, чувствуя, как он мурлычет под ее пальцами. Котенок был пепельно-серым, почти как Миледи — правду сказать, Энжи больше не видела кошек именно такого окраса. Ласково почесывая зверьку брюшко, Энжи спросила:

— И кто же ты у нас такой, а? Кто бы это мог быть?

Марвин, кормивший своего морского ангела, не поднимая глаз, ответил:

— Миледи.

Энжи уронила котенка на кровать.

— То есть Миледи, когда была маленькой. Я слетал за ней.

Повернувшись, он расплылся в той невыносимо довольной пиратской ухмылке, которую Энжи терпеть не могла, и явно наслаждался произведенным впечатлением. Ей понадобилась минута, чтобы подобрать слова, и еще больше времени, чтобы их выговорить:

— Ты слетал за ней?…

— Ну да, в прошлое. Проще простого, — отозвался Марвин. — Вот вперед — трудно. Сомневаюсь, что я взаправду могу попасть в будущее. Вероятно, доктор Ди сумел бы.

Взяв котенка, он снова подал его сестре. Это действительно была Миледи — вплоть до искривленного левого ушка и забавно коротенького хвостика с черным пятнышком на конце.

— Ей все время было больно, — продолжал Марвин. — Она была совсем старенькой. И я подумал, а что если бы… ну, понимаешь… она могла начать сначала, когда у нее еще не было артрита…

Он не закончил.

— И где тогда Миледи? — с запинкой спросила Энжи. — Другая? Я хочу сказать, если ты принес эту… как они могут существовать одновременно.

— Не могут, — пожал плечами Марвин. — Старая Миледи исчезла.

У Энжи сжалось горло. Глаза у нее вдруг чем-то забились, и нос тоже, пришлось высморкаться, прежде чем заговорить. Глядя на котенка, она знала, что это Миледи, даже заставила себя подумать, как хорошо будет, когда она снова станет прыгать по дому, а не нелепо ковылять и мяукать от боли. Но она знала и любила старую кошку, не помнила ее котенком, поэтому, когда новая Миледи попыталась забраться к ней на колени, Энжи ее отпихнула.

— Ладно, — сказала она брату. — Как ты попал… назад, в прошлое или куда там еще?

Пожав плечами, Марвин снова занялся рыбкой.

— Пустяки. Нужно только сосредоточиться.

Энжи запустила ему в шею пластмассовым мячиком, и он раздраженно обернулся.

— Отстань наконец! О'кей, есть одно заклинание, если тебе хочется знать. И его надо повторять снова, и снова, и снова, пока совсем тошно не станет, а еще есть кое-какие травы. Их нужно зажечь и подвесить, закрыть глаза, вдохнуть дым и произнести слова…

— Так и знала, что это из твоей комнаты в последнее время чем-то воняет. Я думала, ты опять тайком таскаешь карри в кровать.

— А потом открываешь глаза, и пожалуйста, — закончил Марвин. — Я же сказал, проще простого.

— И где ты оказываешься? Откуда ты знаешь, куда попадешь? Когда вернешься? Трижды щелкаешь каблуками и говоришь: «Дом, дом, милый дом»?

— Нет, дурочка, я просто знаю.

Большего Энжи от него не добилась, и не потому, что он не желал говорить, а просто не мог объяснить. Ведьма или нет, он все-таки был маленьким мальчиком, который, в сущности, понятия не имел, что творит. Он поступал наобум, действовал наугад.

От споров с Марвином у Энжи всегда болела голова, и в сравнении с ними домашняя работа по истории (подъем купечества в Англии) начинала казаться привлекательной. Она ушла к себе и прочла целых две главы, когда в ее комнату, спотыкаясь и мяукая, забралась маленькая Миледи. Энжи позволила ей спать у себя на столе.

— Ну и плевать, — сказала она киске. — Ты-то в чем виновата?

Когда тем вечером мистер и миссис Люк вернулись домой, Энжи сказала, что пока они были на работе, Миледи мирно умерла от болезни и старости и уже похоронена в саду (Марвин хотел превратить все в кошмарный несчастный случай на дороге со зловещим черным джипом и заляпанными номерами, которые начинались на «Г», но Энжи эту идею забраковала). Вкладом Марвина в ее объяснения стал рассказ о том, как он увидел нового котенка в витрине зоомагазина, и «она была так похожа на Миледи, что я все карманные деньги на нее истратил, и я сам буду за ней убирать, честное слово!». Мама, никогда не любившая кошек, историю проглотила, однако в отце девочка не была так уж уверена.

Дальнейших свидетельств того, что Марвин играет со временем, как будто не последовало. И вопреки ожиданиям он не стремился превратиться в лучшего футболиста второго класса, лишь чуть подправил свои оценки, чтобы в одиннадцать лет попасть в колледж, и по мелочам давал кое-кому сдачи (поскольку Марвин ничего не забывал, список обидчиков брал начало в те времена, когда он едва-едва вышел из пеленок). Энжи почти всегда могла определить, когда Марвин с помощью магии стелет кровать или заставляет домашние цветы расти быстрее, но дальше этого он как будто не двигался, и это устраивало сестру. Энжи о магии не заговаривала.

Однажды она застукала Марвина, когда тот ползал по потолку как Человек-Паук: она наорала на брата, Марвин упал на кровать, и его стошнило. И, разумеется, был еще случай (два, если уж точно), когда в отсутствие миссис Люк Марвин выстроил всю обувь в ее шкафу по струнке и заставил притоптывать и выделывать всякие па танцорок из шоу «Рокеттс». Энжи смеялась, когда смотрела, но велела брату перестать, потому что это мамины туфли. Что если и одежда к ним присоединится? О таком даже думать не хотелось.

У Энжи и так забот был полон рот: домашние задания, репетиции маршевого оркестра, мальчики, не говоря уже о бесчисленных часах у стоматолога, который исправлял едва заметный неправильный прикус. Мелисса настаивала, что благодаря ему подруга выглядит сексуальнее, но этот аргумент как-то странно подействовал на маму Энжи.

Как бы то ни было, Марвин лишь забавлялся с новой игрушкой, вроде сложной железной дороги или новенького конструктора. Ей даже казалось, что со временем магия ему наскучила. У Марвина был низкий порог скуки.

Из-за хронической нехватки музыкантов Энжи играла не только в маршевом, но и в большом школьном оркестре, однако первый она любила больше. Играешь на улице, выступаешь на парадах и футбольных матчах, вокруг веселый шум, и вообще это интереснее, чем стоять в темном примолкшем зале и развлекать тех, кого даже не видишь. «Потому что, — как доверительно сообщила она маме, — в маршевом оркестре никто не замечает, как ты играешь. От тебя требуется лишь не сбиться с шага».

Ясным весенним полднем, когда маршевый оркестр в полном составе репетировал марш «Вашингтон Пост», кларнет Энжи вдруг сошел с ума. Из скромной дудки он внезапно превратился в динамитную шашку, зашелся хулиганскими импровизациями, принялся выделывать возмутительные коленца в беззащитной мелодии, — о таком Энжи и помыслить не могла, даже если бы ее способности были под стать вдохновению. Остальные ребята как один обернулись и вытаращились на нее, а ей хотелось завыть: «Эй, это не я, это мой глупый братишка, вы же знаете, я так играть не умею!» Но музыка все бурлила — чрезмерная, нелепая и неостановимая, — в отличие от марша, который наконец споткнулся и нестройно замер. Энжи в жизни так не конфузилась.

Через толпу музыкантов неуклюже протолкался капельмейстер мистер Бишоу, чтобы прочувствованно сказать:

— Энжи, ты фантастически играешь… ошеломительно! Я понятия не имел, что у тебя столько порыва, столько свободы, столько изобретательности! — Он похлопал ее по плечу, даже быстро и осторожно обнял и, почти тут же отступив на шаг, сказал: — Никогда больше так не делай!

— Будто я этого хотела… — пробормотала Энжи.

Но мистер Бишоу уже выстроил оркестр для «Семпер Фиделис» и «Высшего общества», через которые Энжи, как всегда, продралась с грехом пополам, на два такта отставая от остальных духовых. Она уже безутешно брела прочь с поля, когда к ней подбежал Джейк Петракис (темно-золотые волосы еще влажно блестели после тренировки в бассейне) и сказал: «Слушай, Энжи, классно играешь», — после чего хлопнул девчонку по плечу, словно закадычного приятеля, и снова унесся к своим товарищам из команды по эстафете. А Энжи вернулась домой поджидать Марвина под дверью его комнаты.

Стоило брату войти, как она схватила его за волосы, и он пискнул:

— Ладно, отпусти, ладно! Я думал, тебе понравится!

— Понравится? — Энжи основательно его встряхнула. — Понравится?! Ах ты, мелкий злобный тролль, меня из-за тебя едва из оркестра не выгнали! Что ты еще мне приготовил? Что еще мне должно понравиться?

— Ничего, клянусь, ничего! — Но, несмотря на то, что она его трясла, захихикал. — О'кей, я собирался сделать тебя такой красивой, что даже мама не узнает, но решил — не надо. Слишком хлопотно.

Энжи снова потянулась, чтобы цапнуть его за волосы, но Марвин увернулся.

— Поэтому я подумал: а может, и правда, попробую устроить так, чтобы Джейк-как-его-там в тебя втюрился. Для этого есть разные заклинания и штучки…

— Не смей! — вскинулась Энжи, а после повторила спокойно и размеренно: — Не смей.

Марвин еще раз хихикнул.

— Так и думал, что ты на это не клюнешь. Но было бы смешно.

Тут он вдруг посерьезнел, уставившись на сестру одним глазом — просто воплощение взрослости, пусть даже из носа у него текло.

— Это, правда, было весело, Энжи. Я никогда так не хохотал.

— Ну да, конечно, — мрачно отозвалась сестра. — Но отныне меня, пожалуйста, в свои игры не впутывай, иначе третьего класса тебе не видать.

И тяжелым шагом отправилась на кухню в поисках яблочного сока.

Марвин потянулся следом, нервно болтая про школу, игры в мяч, взросление котенка-Миледи и возможный любовный роман в аквариуме.

— Извини, что так вышло с оркестром. Я больше не буду. Просто подумал: классно было бы, если бы ты хоть разок сыграла замечательно. Ты ведь музыку любишь.

Энжи не рискнула открыть рот. Она протянула руку к бутылке сока, когда крышка сама собой отскочила и щелкнула ее по носу. Когда девочка отпрянула, стакан поехал по стойке. Она схватила его, пока он не врезался в холодильник, потом повернулась и заорала на брата:

— Черт побери, Гуталакс, прекрати немедленно! Ты кого-нибудь покалечишь своей дурацкой магией! У тебя приколы на все случаи жизни!

— Ты опять сказала плохое слово! — закричал в ответ Марвин. — Я маме пожалуюсь.

Но не двинулся к двери из кухни, и мгновение спустя из-под повязки сползла маленькая грязная слеза.

— Я не во всех случаях магию использую! Только для скучных дел. Ну, мусор выбросить, ковер пропылесосить и одежду в шкаф убрать. И коробку Миледи, когда моя очередь.

Энжи рассматривала брата, как всегда, изумляясь его способности выглядеть ошеломительно невинным.

— А зачем это делать, когда наполнитель для ее туалета меняю я?… Ну да ладно… Держись от меня подальше, у меня завтра контрольная по французскому.

Налив себе соку, она убрала бутылку, цапнула печенье с изюмом и направилась к себе. Однако на пороге кухни помедлила, сама не зная почему, если не считать того, что Марвин уже собрался идти за ней, но застыл.

— Что? Нос подотри, ужасно выглядит… В чем дело?

— Ни в чем, — промямлил Марвин и вытер нос рукавом, что нисколько не исправило ситуацию. — Просто мне страшно, Энжи. Страшно делать такое…

— Как страшно? Минуту назад ты веселился.

— Конечно, веселился! — Он придвинулся ближе, но странно помешкав: не ведьма, и не пират, и не ангел, а просто встревоженный, испуганный мальчишка. — Только иногда веселья слишком уж много. Иногда прямо посреди волшебства я думаю, что, наверное, надо остановиться, но не могу. Как тогда, когда я остался совсем один… и просто дурака валял… и я сотворил кое-что интересное, нет, очень интересное, но получилось что-то странное, а потом я никак не мог его исправить или заставить исчезнуть… и испугался, что папа с мамой вернутся…

Мрачно взвешивая в уме прошлые оценки по французскому, Энжи потянулась за вторым печеньем.

— Я тебе говорила: беду накличешь своими выходками! Остановись, пока не поздно, пока не сотворил такого, чего не сможешь исправить. Хочешь совет? Я только что тебе его дала. Пока.

Марвин потерянно плелся за сестрой до двери в ее комнату. Когда Энжи уже собралась уединиться, он пробормотал:

— Ну почему я не взрослый… как ты. Тогда бы я знал, что делать.

— Ха!

Энжи захлопнула дверь.

После чего, забыв про французские неправильные глаголы, села писать письмо Джейку Петракису.

Ни тогда, ни потом Энжи не могла объяснить кому-либо или самой себе, почему его написала. Потому что он хлопнул ее по плечу и сказал, что она — или хотя бы ее музыка — классная? Потому что в тот же день она видела, как он обнимался с Бэ-э-э-шли-Эшли в темному углу за библиотечными полками? Потому что Марвин безжалостно ее дразнил? Или потому, что ей уже исполнилось двенадцать лет и пора было написать кому-то такое письмо? Какова бы ни была причина, Энжи его написала, сложила листок и убрала в ящик стола.

А потом вынула и положила в рюкзак. Там письмо оставалось почти три месяца, пока заканчивалась четверть, начались экзамены и шел чемпионат по футболу, и однажды в роковой вечер пятницы Энжи отправилась гулять с Мелиссой: они рассматривали витрины в центре Ависены и беспечно заходили в каждую кофейню на Парнелл-стрит. Тогда она рассказала подруге о письме, и у Мелиссы тут же случился приступ хихиканья, который превратился в икоту, и чтобы утихомирить ее, потребовался еще капучино. Когда подруга наконец смогла связно говорить, то сообщила:

— Надо его отправить. Обязательно надо его отправить.

Поначалу Энжи возмутилась.

— Ни в коем случае! Я для себя его написала, а не для учителя, и уж точно не для Джейка Петракиса. Я что, по-твоему, идиотка?

Но Мелисса улыбнулась, насмешливо блеснув зелеными глазами.

— Такая идиотка, у которой это письмо сей момент в рюкзаке, и готова поспорить, оно в конверте с маркой.

— Нет там никакой марки! А конверт… просто чтобы не помялось! Мне нравится иметь его при себе, вот и все.

— А адрес?

— Просто попрактиковаться! Но я его не подписала, и обратного адреса там нет. Съела?

— Ага. — Мелисса кивнула. — Определенно съела.

— Перестань, — предостерегающе сказала Энжи.

И Мелисса перестала. Но был вечер пятницы, и обеим позволили гулять допоздна, а в Ависене много кофеен. Множество чашек капучино и эспрессо привели их в состояние веселой эйфории, когда все на свете кажется бесконечно смешным. Мелисса не могла наговориться о письме Энжи…

— Да брось, ну что такого может случиться? Парень прочтет и догадается, кто его написал? Самое худшее, если ты станешь старой-престарой и будешь жалеть: почему не рассказала Джейку Петракису о своих чувствах? А он уже женат, уже дедушка и, наверное, даже умер.

— Перестань!

Но Энжи хихикала не меньше Мелиссы, и каким-то образом они очутились на тихой Ловиси-стрит, прошли бензоколонку и заколоченный магазин здорового питания, нашли дом Петракисов и на цыпочках поднялись на веранду. Увидев перед собой входную дверь, Энжи засомневалась, но Мелисса сказала:

— Подумай ради бога, старуха в доме престарелых, а он даже не узнает.

И, сделав глубокий вдох, Энжи подсунула письмо под дверь. Всю дорогу назад до Парнелл-стрит они бежали, хохоча так, что едва не задохнулись…

… А утром Энжи проснулась, бормоча: «О боже, о боже, о боже», еще до того, как окончательно вынырнула из сна. Целый час она лежала в кровати, безмолвно и отчаянно молясь, чтобы вчерашний вечер оказался сумасшедшим, кошмарным сном и чтобы, когда она полезет в рюкзак, письмо еще лежало там. Но к ужасу своему знала: надеяться не на что, и в отчаянном броске к телефону даже не потрудилась заглянуть в рюкзак.

— Ну ведь ты его не подписала, — попыталась успокоить ее Мелисса. — Этого не отнимешь.

— Я тебе соврала, — выдавила Энжи. Подруга не ответила. — Пожалуйста, — взмолилась Энжи, — ты должна со мной пойти. Пожалуйста.

— Ладно, — наконец откликнулась Мелисса. — Собирайся. Сейчас же. Встретимся на месте.

Поскольку Энжи жила ближе, то к дому Петракисов она пришла первой, но не намеревалась звонить до появления Мелиссы. Вышагивая взад-вперед по веранде, она проклинала себя, била кулаками по бедрам и размышляла, нельзя ли переселиться к сестре отца, тете Пегги в Гранд-Рейпидс, когда соседка крикнула ей, что Петракисы уехали из города на какое-то семейное сборище.

— Еще вчера днем уехали. Просили присмотреть за домом, потому что до воскресного вечера не вернутся. Вот почему я сейчас здесь.

Она предостерегающе улыбнулась Энжи, а после вернулась к себе в дом.

Но ее очень большая собака осталась на крыльце. Пес, казалось, был размером с машину «виннебаго» и, очевидно, уже проникся неприязнью к Энжи.

— Хорошая собачка, — сказала она, и пес зарычал.

Когда она попробовала: «Эй, золотко» (так ее отец обращался ко всем животным), пес оскалился, и шерсть у него на загривке стала дыбом. Потом он лег, застыв в позе бдительного стража.

— Обычно я умею хорошо ладить с собаками, — грустно заметила Энжи.

— Ну, мы просунули его под дверь, значит, оно не может быть очень далеко, — констатировала появившаяся наконец Мелисса. — Может, подцепить его палкой или проволочной вешалкой?

Но всякий раз, когда они смотрели на соседский дом, то видели, как в окне колышется занавеска, и в конце концов ушли, раздумывая, что бы еще предпринять. Делать было нечего, и вскоре горло у Энжи настолько распухло от стараний не плакать, что стало больно говорить. Она проводила Мелиссу до автобусной остановки, и на прощание подруги обнялись так, словно никогда не увидятся.

— Знаешь, — сказала Мелисса, — мама говорит, что ничего не бывает так страшно, как собственные выдумки. Ведь с ужасами из твоего воображения ничто не сравнится. Поэтому… ну, может… знаешь…

Но она прервалась, так и не закончив. Еще раз обняв Энжи, Мелисса поехала домой.

Оставшись дома одна, Энжи тихонько сидела на кухне и продолжала не плакать. От этого болело все лицо, а веки казались невероятно тяжелыми. В голове было пусто и звонко, за что она мысленно благодарила небеса. Так продолжалось, покуда с баскетбола не вернулся Марвин. Поскольку он был мельче всех остальных, его часто толкали, и домой он приходил весь в синяках и ссадинах. Энжи даже думала, что он прибавит в росте или способности прыгать выше, но пока ни того, ни другого не наблюдалось. Сейчас он посмотрел на сестру, сделал пас невидимым мечом и тихонько спросил:

— Что стряслось?

То ли дело было в неожиданном хрипловато-мягком тоне, то ли в том, что он вообще задал этот вопрос. Какова бы ни была причина, Энжи вдруг разразилась отчаянными слезами, ярость которых обращалась исключительно на нее саму: и за то, что вообще написала Джейку Петракису, и за то, что расплакалась сейчас. Она махнула Марвину: мол, убирайся, но — к величайшему ее изумлению — брат терпеливо ждал, когда она затихнет. Наконец слезы ее иссякли, и он повторил вопрос:

— В чем дело, Энжи?

И Энжи рассказала. Она уже собралась добавить: «Если попробуешь улыбнуться, Гуталакс…», когда вдруг сообразила, что в этом нет нужды. Марвин чесал в затылке, хмурясь так, что повязка ползала по лбу, а потом внезапно сунул руки в карманы, запрокинул голову — прямо-таки образчик веселой беспечности — и почти небрежно сказал:

— Я мог бы вернуть этот конверт.

— Ну да, конечно. — Энжи даже головы не подняла. — Ага.

— Нет, мог бы! — Марвин тут же стал самим собой, и куда только подевались небрежность и беззаботность: — Я много чего могу.

Намочив бумажное полотенце, Энжи попыталась вытереть заплаканное лицо.

— Хотя бы одно назови.

— А вот и назову! Помнишь, в какой почтовый ящик ты его опустила?

— Под дверь подсунула, — пробормотала Энжи. — Я подсунула письмо под дверь.

Марвин хихикнул.

— Ух, как «валентинку»!

У Энжи не нашлось сил дать ему подзатыльник, но все равно она вскинула руку — хотя бы для порядка.

— Я могу заставить бумажку просто вылезти из-под двери. Или, готов поспорить, саму дверь смогу открыть, если никого нет дома. Для нас, ведьм, это проще простого.

— Петракисы только в воскресенье вернутся, — сказала Энжи. — Но там есть соседка, она за их домом следит, как ястреб. А когда не торчит у окошка, огромную собаку выпускает. Даже будь ты самая крутая ведьма на свете, не стоит связываться с этим волком-оборотнем.

Марвин, который, как знала Энжи, побаивался больших собак, снова почесал затылок.

— И вообще, это слишком просто. Никакого веселья, так что забудь. — Он сел рядом с сестрой, совершенно поглощенный проблемой. — А как насчет… Нет, это для малышей, с таким любой справится. Но есть одно заклинание… Могу заставить письмо самоуничтожиться, прямо в доме — как в старом телесериале. Останется только горка пепла, они соберут ее пылесосом и даже не заметят. Как тебе идея?

Не успела Энжи высказаться, как парнишка уже тряхнул головой.

— Все равно слишком просто. Детское заклинание, для начинающих. Терпеть их не могу.

— Чем проще, тем лучше, — серьезно сказала Энжи. — Я люблю, когда просто. К тому же ты и есть новичок.

Марвин тут же возмутился, и его обычный альт превратился в обиженный писк.

— А вот и нет! Никакой я не новичок! — Вскочив, он затопал ногами, чего с двух лет не делал. — Знаешь что… за это… за это… я верну тебе письмо, но не скажу как. Сама увидишь, и все!

Он сердито направился в свою комнату, но Энжи окликнула его. Первый лучик надежды блеснул ей, казалось, впервые за целое столетие.

— Ладно, великий и ужасный король ведьм. Чего ты хочешь?

Повернувшись, Марвин уставился на нее недоуменно.

— За просто так ничего не бывает, это ведь твои слова? Ну, какова твоя цена спасения моей жизни?

Если бы голос Марвина стал еще выше, его услышали бы лишь летучие мыши:

— Я тебя спасаю, а ты думаешь, я чего-то хочу взамен? Юлий Санта-Клаус! — Это было единственное ругательство, которое ему позволялось. — Да что с тебя взять-то? Разве что…

Незаконченная фраза повисла в воздухе.

— Разве что? — подстегнула Энжи.

Зацепившись рукой за косяк, Марвин качнулся в кухню, растянув губы в пиратской ухмылке.

— Ненавижу, когда ты зовешь меня Гуталакс. Сама знаешь, что ненавижу, и все равно так делаешь.

— Ладно, больше не буду. Никогда. Честное слово.

— М-м. Мало. — Усмешка стала определенно зловредной. — Думаю, тебе две недели следует звать меня «о Великий».

— Что? — На минуту забыв про свое горе, Энжи вскочила. — Ты всерьез, Гуталакс?… Две недели? Не выйдет!

Целое мгновение они в ярости мерили друг друга взглядами, но наконец Энжи сказала:

— Не перегибай палку. Неделю. Неделю и не больше. И когда никого рядом не будет.

Марвин скрестил на груди руки.

— Десять дней. С этого момента.

Энжи все еще смотрела на него свирепо.

— Тебе нужно это письмо? — спросил Марвин. — Да.

Марвин ждал.

— Да, о Великий.

Марвин победно протянул ей руку ладонью вверх, и Энжи по ней хлопнула.

— Когда? — спросила она.

— Сегодня вечером. Нет, завтра, сегодня я иду в кино с Сунилом и его родителями. Завтра.

Он неспешно ушел, а Энжи вздохнула с облегчением. Жаль, нельзя сказать Мелиссе, что все, кажется, образовалось. Остаток дня она провела, пытаясь делать вид, будто ничего особенного не происходит — самая обычная суббота и самая обычная, всем довольная Энжи. Когда Марвин вернулся из кино, то весь вечер читал комиксы «Хеллбой» в обществе котенка Миледи. Миледи еще лежала у него на животе, когда Энжи устала за ним подглядывать и пошла спать.

Но утром в воскресенье брата в его комнате не оказалось. Это Энжи почувствовала, едва проснувшись.

Она понятия не имела, куда и почему он мог подеваться. Она-то считала, что он будет творить свое таинственное заклинание у себя в комнате и под строгими взглядами своих наставников-магов. Но его там не было, и завтракать он не спустился. Энжи сказала маме, что вчера вечером они засиделись допоздна у телевизора и лучше оставить Марвина в покое. Когда после завтрака миссис Люк заволновалась, Энжи сама зашла в его комнату и сообщила, что Марвин увлеченно готовит домашнее задание к уроку рисования и не хочет разговаривать. Обычно ей бы такое с рук не сошло, но родители собирались на концерт, а ее оставили с привычными наставлениями покормить и напоить кошку, двадцатку на шкафу употребить на что-нибудь более или менее полезное для здоровья и «время от времени» заглядывать к Марвину, иными словами почаще. («В тот день, когда мы тебя об этом не попросим, — заявил как-то мистер Люк, потому что Энжи восстала против выполнения этой обязанности, — мальчишка, наверное, украдет каяк и отправится на Таити». Энжи не нашла слов возражения.)

Одна в пустом доме (более одинокая, чем когда-либо) Энжи ходила кругами, слонялась из комнаты в комнату, решительно не зная, что теперь делать. Прошли часы, а брат все не возвращался, и она поймала себя на том, что зовет его вслух.

— Марвин! Марвин, если ты меня с ума стараешься свести… О Великий, где ты? Возвращайся немедленно и плевать на дурацкое письмо. Просто вернись!

Некоторое время спустя она и это делать перестала, потому что сама испугалась дрожи в собственном голосе, от которой становилось еще страшнее.

Но как это ни странно, она постоянно чувствовала присутствие брата. Она то и дело оборачивалась, думая, что он вот-вот подкрадется, чтобы ее напугать — любимая игра с тех пор, как малыш научился ходить. Но нет. Никого.

Около полудня в дверь позвонили, и Энжи едва не споткнулась о собственную ногу, так спешила, хотя и не надеялась (почти не надеялась), что это Марвин. На пороге стояла Лидия. Энжи совсем забыла, что в воскресенье после полудня прислуга приходит убираться. Увидев ее, улыбающуюся, на пороге, Энжи бросилась старушке на шею и разрыдалась:

— Лидия, scorro, помоги мне! Ayudame, спаси нас, Лидия!

Испанских слов она нахваталась у домработницы, когда была еще слишком маленькой, чтобы понять, что учит чужой язык.

Лидия взяла Энжи за плечи и, чуть отстранившись, заглянула ей в лицо.

— Chuchi, dime que pasa cogito?[12]

Чучей[13] Лидия звала Энжи с раннего детства, так и не объяснив ни происхождения, ни смысла этого слова.

— Марвин, — прошептала Энжи. — Марвин пропал.

Она бросилась объяснять про письмо и обещание Марвина, но Лидия только кивнула и, не задавая вопросов, твердо сказала:

— El Viejo puede ayudar.[14]

Слишком отчаявшаяся, чтобы обращать внимание на грамматику, Энжи решила, что речь идет о Йемайе, старухе с фермерского рынка, которая сказала Марвину: мол, он brujo.

— А, ты про la santera, — сказала она, но Лидия сильно ее встряхнула.

— Нет, нет, El Viejo. Ты к нему сходи, попроси о встрече с El Viejo. Solamente El Viejo. Los otros no pueden ayudarte.[15]

Энжи спросила, где ей искать El Viejo, и Лидия отправила ее в лавочку сантерии на Боуэн-стрит. Она даже набросала ей карту, а потом удостоверилась, что Энжи взяла с собой деньги, поцеловала в щеку и, благословляя, коснулась лба.

— Cuidado, Chuchi[16], — с веселой серьезностью сказала она.

И вот уже Энжи бежала к автобусной остановке на авеню Гонсалес, чтобы сесть на тот же рейс, каким ездила в школу. На сей раз ехать пришлось гораздо дальше.

Над лавочкой не было ни вывески, ни даже номера дома, и сама она была такой маленькой, что Энжи несколько раз прошла мимо. Наконец ее внимание привлекли предметы в пыльной витринке и на полках справа и слева. Тут было поразительное разнообразие благовоний, свечей в склянках с изображением черных святых, а также короток с пометкой «Ритуальный набор Быстрые Деньги», бутылей с жидкостью для мытья пола (наклейки на них гласили «Не дает бедам проникнуть в ваш дом»). Когда Энжи переступила порог душной комнаты, у нее закружилась голова, она словно бы вышла из собственного тела — так с ней всегда было, когда начиналась простуда. А еще она услышала, как где-то в задней комнате кукарекал петух.

Старуху Энжи заметила лишь тогда, когда тихонько скрипнул стул: она сидела в углу, наполовину скрытая длинной, свисающей со шкафа хламидой, похожей на облачение для церковного хора, но с символами и рисунками, каких Энжи никогда раньше не видела.

— Йемайя?

Старуха перевела на нее взгляд. Глаза у нее были как две мертвые планеты.

Испанский Энжи совершенно отказал, а вскоре и родной язык тоже.

— Мой брат… Мой младший брат… Мне велели спросить El Viejo. Viejo santero… Старого сантеро… Лидия сказала.

Тут у нее кончились слова на всех языках. Из трубочки старухи выползло облачко дыма, но это был единственный ответ.

За спиной у нее зашуршала отодвигаемая занавеска, и хриплый голос медленно произнес:

— Quieres El Viejo?[17] Это я.

Повернувшись, Энжи увидела незнакомца. Он шел к ней по длинному коридору, конца которого она не видела. Он двигался решительно, но чтобы войти в комнату, ему словно бы потребовалась вечность, будто он возвращался из другого мира. Сам он был черный, одет во все черное и на носу поблескивали черные очки — даже в темном, крошечном магазинчике. А волосы такие белые, что у Энжи даже заболели глаза.

— Ты здесь из-за брата, — не спросил, а констатировал он.

— Да, — выдавила Энжи. — Да, он для меня колдует… достает кое-что… и я не знаю, где он, но понимаю, что в беде, и хочу, чтобы он вернулся!

Она не заплакала и не сломалась (Марвин никогда не сможет сказать, что она из-за него плакала), но к этой грани подошла вплотную.

El Viejo сдвинул черные очки на лоб, и Энжи увидела, что он моложе, чем она думала (уж конечно, гораздо моложе Лидии), и что под глазами у него широкие белые полукружия. Она так и не узнала, были ли они естественными или нарисованными, но поняла, что от них его глаза кажутся больше и ярче — сплошь зрачок. Из-за них ему следовало бы хоть чуточку походить на клоуна или, скажем, на енота в негативе, но выходило как раз наоборот.

— Я знаю твоего брата, — сказал El Viejo.

Энжи изо всех сил старалась держать себя в руках, пока он подходил ближе, улыбался ей, показывая зубы.

— Brujito… маленькая, маленькая ведьма, мы знаем. Мы с мамой видели, мы следим.

Он кивнул на старуху, которая с прихода Энжи не шевельнулась и не сказала ни слова. Энжи ощутила влажный, затхлый запах — точно картошка сгнила.

— Скажите, где он. Лидия говорила, вы поможете.

Вблизи Энжи увидела голубой отсвет на белой коже El Viejo и V-образный шрам на каждой щеке. На шее у него был узкий черный галстук, которого девочка поначалу не заметила. И почему-то мысль о том, что он каждое утро завязывает его перед зеркалом, напугала ее больше, чем что-либо другое. Теперь он улыбнулся во весь рот, показывая зубы. Она-то ожидала, что они будут желтые и от них будет вонять, но нет — все как один белые, ровные и настолько большие, словно плохо помещаются во рту.

— Tu hermano esta perdido[18], — сказал он. — Пропал в четверге.

— В четверге?

Целая оглушительная минута ушла у нее, чтобы понять, и еще больше, чтобы выдавить слова:

— О Господи, он же вернулся вспять! Как с Миледи… он вернулся туда… когда письмо было еще у меня в рюкзаке. Показушник мелкий… Он застрял! Идиот, идиот, идиот несчастный!

El Viejo негромко хмыкнул и кивнул, но ничего не сказал.

— Вы должны за ним сходить, вернуть его оттуда, прямо сейчас… у меня есть деньги. — Она отчаянно стала рыться в карманах.

— Нет, деньги мне не нужны, — отмахнулся от предложения El Viejo, рассматривая девочку глазами цвета спелых слив. Белые круги под ними выглядели реальными, а вот сами глаза — нет. — Я тебя отведу, — добавил он. — Мы вместе найдем твоего брата.

Колени у Энжи задрожали так, что стало больно. Ей хотелось согласиться, но это было просто невозможно.

— Нет. Я не могу. Не могу. Вы за ним сходите.

Тут El Viejo рассмеялся: раскатистым, поразительным рокотом Санта-Клауса, таким сочным и успокаивающим, что Энжи улыбнулась. И улыбалась, даже когда он подхватил ее и взял под мышку. К тому времени, когда она оправилась достаточно, чтобы начать отбиваться, он уже нес ее по длинному туннелю, по которому пришел несколько минут назад. Энжи вопила, пока у нее не запершило в горле, но все равно себя не слышала: с того момента, как El Viejo ступил в темноту коридора, все звуки замерли. Она не слышала ни его шагов, ни его смеха (хотя и чувствовала, как сотрясается его тело) и тем более собственных панических воплей. Что если они в космосе? Да они могут оказаться где угодно.

Сквозь оглушенность и растерянность она понимала, что коридор словно бы тянется в никуда и что это место (если это какое-то место) никак не может находиться позади маленькой лавочки сантерии, куда она вошла — когда? — десять минут назад. Здесь было холодно и пахло, как в старом подвале, в темноте Энжи чувствовала, что вокруг нее много всего происходит. В точности она ничего не разобрала, но везде кружили и вспыхивали искорки.

А потом они вдруг очутились в комнате Марвина.

Это была, несомненно, его комната: тут были носатые и бородатые оккультисты по стенам, тут были фланелевые зимние простыни, на которых он спал круглый год, потому что на них красовались физиономии игроков «Нью-Йорк метс», тут в полном составе стояли на полке пластмассовые герои «Стар трека», которых Энжи подарила ему на прошлое Рождество. И тут сидел на краю кровати Марвин и выглядел таким потерянным и одиноким, каким Энжи в жизни его не видела.

Он даже головы не поднял, пока El Viejo не бросил Энжи на ковер перед ним и не отступил на шаг, открывая в усмешке зубы, огромные, как зубья в медвежьем капкане. Тогда Марвин соскочил с кровати, расплакался и, шмыгая носом, стал карабкаться на сестру, повторяя: «Энжи, Энжи, Энжи». Энжи обняла его, пытаясь одновременно уберечь шею, волосы и спину, и все бормотала:

— Все нормально, все в порядке, я здесь. Все хорошо, Марвин.

А у нее за спиной хмыкнул El Viejo:

— Ведьма-плакса… маленький, маленький brujito-плакса.

Энжи взвалила своего ревущего братишку на бедро, словно пакет с продуктами, как делала это, когда он был маленьким, и повернулась к старику:

— Спасибо, — сказала она. — Теперь можете отвести нас домой.

El Viejo улыбнулся — на сей раз не усмехнулся, а медленно растянул губы.

— Может, предоставим это ему?

А после повернулся и ушел, исчез, словно проскользнул меж молекулами воздуха. Энжи осталась в комнате, пытаясь оторвать от себя Марвина, прилипшего, точно пластырь, а он льнул, больно упираясь подбородком ей в макушку. Наконец Энжи удалось сбросить его на кровать, и, уперев руки в бока, она спросила:

— Что случилось? И о чем только ты думал?

Марвин еще слишком горько плакал, чтобы ответить.

— Обязательно было так поступать, да? Никаких дурацких заклинаний для новичков, ты теперь с большими ребятами играешь, да, о Великий? Ну и что произошло? Как получилось, что ты не можешь вернуться?

— Не знаю!

Мордочка Марвина распухла от слез, которые лились без перерыва, пока Энжи пыталась поправить ему повязку. Трудно было вытянуть из парня хоть сколько-нибудь внятные слова. Он только жалобно завывал:

— Не знаю, что не так! Я сделал все, как полагается, но оно не работает! Не знаю… может, я забыл…

Он не смог закончить фразу.

— Травы, — мягко и спокойно сказала Энжи. — Ты оставил свои волшебные травы… — Она уже собиралась добавить «дома», как сообразила, что они и есть дома: сидят на кровати Марвина в его комнате. Такая путаница уж точно была ей не по зубам. — Ты забыл свои глупые травы.

Марвин протестующее затряс головой, так что во все стороны полетели слезы.

— Нет, не забыл, не забыл… смотри!

Он ткнул пальцем в рассыпанные по кровати грязные засохшие сорняки — едва увидев их, Лидия тут же бы, все выкинула. Марвин с трудом сглотнул, вытер нос рукавом и попытался унять слезы.

— Их, правда, трудно найти. Не знаю, может, они уже старые… Но они всегда так выглядят. А теперь не работают…

И он снова завыл. Энжи сказала, что и доктору Джону Ди, и Уиллоу было бы за него стыдно, но и это не помогло.

Она села рядышком, обняла его и, пригладив растрепанные вихры, сказала:

— Ладно, давай подумаем. Может, трава силу потеряла, может, загвоздка в чем-то другом. Ты все делал, как в тот раз, когда ходил за Миледи?

— Кажется, да, — голос у Марвина был тоненький и жалобный, совсем не похожий на его обычный низкий рокот. — Но я совсем запутался, Энжи. Я ничего уже не понимаю. Все так перемешалось, я ничего не помню.

— Хорошо, — сказала Энжи, — хорошо. Давай начнем с самого начала? Я помогу тебе. Ты попытаешься сделать все, что помнишь, что знаешь, про то, как двигаться во времени, а я буду за тобой повторять. Сделаю в точности как ты скажешь.

Кивнув, Марвин снова вытер нос. Они сели по-турецки на полу, и Марвин добыл откуда-то грязный коробок спичек, который всегда носил с собой — на случай фейерверков. Следуя его указаниям, Энжи сложила крошащиеся сорняки в блюдечко Миледи, а брат их поджег. Или попытался, потому что они не вспыхнули, а задымились и запахли затхлой пылью, так что Энжи с Марвином тут же расчихались. Прокашлявшись, Энжи сказала:

— В прошлый раз тоже так было?

Марвин не ответил.

Был один момент, когда Энжи показалось, что заклинание вот-вот сработает. Комната вокруг расплылась (ладно, чуть-чуть расплылась), и Энжи услышала далекие неясные звуки. Но когда клубы дыма развеялись, они все еще были в четверге… Оба сразу это поняли.

— Ладно, попытка не пытка, — сказала Энжи. — А как насчет сосредоточенности, про которую ты говорил? Может, у тебя мысли скачут? Может, ты какие-то слова не так произнес? Подумай, Марвин.

— Я думаю! — Марвин уже готов был опять расплакаться, но не сделал этого, а медленно сказал: — Что-то не так, но дело не во мне. Нет, не во мне. Что-то не пускает… — Он внезапно повеселел. — Может, нам за руки взяться? Ведь теперь нас двое. Надо попробовать.

Они попытались, держась за руки, а потом еще раз, сидя в пентаграмме, которую выложили скотчем на полу, — Энжи видела такое в «Баффи — Истребительнице вампиров» (хотя Марвин сказал, что это ничего не даст), — а затем еще раз с травами в особом порядке, который, как показалось Марвину, он вспомнил. И еще раз, когда заклинание произносила Энжи, после того как Марвин ее натаскал, — на маловероятный случай, что его собственный голос сел или что он неверно произнес какое-то слово. Ничего не помогало.

Марвин сдался раньше Энжи. И внезапно, пока она на свой страх и риск пробовала заклинание (самый последний раз, и некоторые слова словно бы нагрели ей рот, когда она их произносила), он несчастным клубочком свернулся на полу, постанывая:

— Нам конец, нам конец, нам никогда из четверга не выбраться!

Энжи понимала, что перед ней просто перепуганный мальчишка, но ей самой было страшно, и каким облегчением было бы дать ему пару затрещин и наорать на него. Но вместо этого она попыталась, как могла, утешить брата:

— Он за нами вернется. Не может не вернуться.

Тут Марвин сел, протирая кулачками глаза.

— А вот и нет. Ему не обязательно за нами возвращаться. Разве ты не поняла? Он знает, что я ведьма, как и он, и просто оставит меня здесь, чтобы я ему не мешал. Извини, Энжи, прости меня!

Энжи почти никогда не слышала этих слов от Марвина, и уж точно в одном предложении.

— Для этого еще будет время, — сказала она. — Просто интересно… как, по-твоему, удастся нам привлечь папино или мамино внимание, когда они вернутся домой? Как, по-твоему, они сообразят, что с нами случилось?

Марвин затряс головой.

— Ты меня не видела, а ведь я все это время был там. Я тебя видел и вопил изо всех сил, но ты даже не заметила. И они тоже не заметят. Мы ведь не в нашем доме, мы просто здесь. И всегда тут будем.

Энжи собиралась уверенно рассмеяться, чтобы подбодрить и себя, и брата, но вышла у нее, скорее, икота.

— Нет. Ну уж, нет! Не собираюсь я всю жизнь провести в твоей дурацкой комнате. Попробуем это нелепое колдовство еще разок… а потом я… я еще что-нибудь сделаю.

Марвин, казалось, хотел спросить, что еще она может, но осекся, и это было к лучшему.

Они испытали заклинание еще разок, и еще разок, и еще. Проделали всеми возможными способами, какие только пришли им на ум, разве только на голову не вставали, впрочем, им и это, наверное, не помогло бы. То ли травы Марвина потеряли свою силу, то ли Марвин просто забыл ключевую фразу — они не могли даже уловить хрупкое ощущение перемены, какое пришло в первый раз. Снова и снова они открывали глаза и оказывались в прошлом четверге.

— Ладно, — сказала наконец Энжи.

Встав, она размяла затекшие ноги и начала вышагивать по комнате, теребя в пальцах парочку бесполезных сорняков.

— Ладно, — повторила она, остановившись на полпути между дверью и окном, лицом к маленькому комоду Марвина. Из одного ящика торчала штанина пижамы.

— Ладно, — сказала она в третий раз. — Пошли домой.

Марвин сидел, подтянув к груди коленки, обхватив их руками и прижавшись к ним лбом. На ее слова он даже головы не поднял.

— Пошли, Марвин, — сказала Энжи чуть громче. — Тот коридор, проход, туннель… ну, не важно… он закончился ровно там, где я сейчас стою. Вот сюда El Viejo меня притащил, отсюда он исчез. Здесь проход.

— Какая разница, — заскулил Марвин. — El Viejo… Так то он! Так то он!

Вот теперь Энжи утратила остатки терпения. Решительно подойдя к брату, она рывком поставила его на ноги и потащила к нужному месту, словно к картине в музее.

— А ты Марвин Люк, великий и ужасный, самый могущественный колдун в городе! Ты сам так говорил. А если бы ты не был таким, тебе и в голову бы не пришло здесь застрять. Тебе только девять лет, а ты его за пояс заткнешь, и он это знает! Поправь повязку и отведи нас домой, братишка! — Она игриво его подтолкнула. — О, прости меня! Я хотела сказать, о Великий!

— Вовсе не обязательно так меня называть. — У Марвина подкосились ноги, и он буквально повис на ней мертвым грузом отчаяния. — Я не могу, Энжи! Не могу вернуть нас домой. Извини…

Правильно было бы (и Энжи сама это знала) броситься его утешать: взять в ладони его холодную мокрую мордашку и сказать, что все уладится, что скоро они будут есть промасленный попкорн в его настоящей комнате в их настоящем доме. Но она тоже была на пределе, а попытки разыгрывать ради него храбрость лишь подталкивали ее к грани отчаяния. И не глядя на брата, она рявкнула:

— Не собираюсь я помирать в прошлом четверге! Я уйду отсюда так же, как он сюда пришел. Хочешь — иди со мной, не хочешь — твое дело. Но одно тебе скажу, Гуталакс, оглядываться я не стану.

Она шагнула вперед и решительно пошла к красной пижамной штанине…

… И в густую сладко пахнущую серость, которая тут же забила ей рот и нос, глаза и уши так плотно, что она отчаянно замахала руками, потеряв всяческую ориентировку в пространстве, понятия не имея, куда направляется, тонула в сером сиропе, как бабочка или пчела. Однажды ей показалось, что она слышит голос Марвина, и позвала его:

— Здесь! Я здесь!

Но больше она его не слышала.

А после, между одним шагом и другим, серость вдруг пропала, оставив по себе лишь легкую влагу на коже; исчез даже тошнотворно сладкий привкус во рту. Энжи опять очутилась в туннеле времени, узнала его особый затхлый запах: чуть похожий на аромат от пепла давно погасшего костра или от луны, если бы луна чем-нибудь пахла. Эта мысль ее рассмешила, хотя сейчас она не видела ничего, как и тогда, когда ее тащил под мышкой El Viejo. Она даже не могла разглядеть землю или пол под ногами, знала только, что это, наверное, скользкий камень, и, упорно двигаясь вперед, старалась ступать осторожнее.

Тьма была абсолютной (что немного ее утешило, ведь так она могла делать вид, будто Марвин идет за ней следом, хотя он ни разу ей не ответил, сколь бы отчаянно она ни звала его по имени). Шла она медленно, пробиваясь сквозь липкую тьму, как и раньше, смутно улавливая далекие вибрирующие призраки звуков и движения вокруг. Если у туннеля времени были стены, она не могла их коснуться, если был потолок, никакой ток воздуха не выдавал его существования, если тут кто-то был, то никаких признаков жизни она не заметила. И существовало ли здесь время, Энжи тоже не могла сказать. Она шла, закрыв глаза, в голове у нее было пусто, если не считать бесформенного страха, что она вообще не двигается, только поднимает и опускает ноги на одном месте. Интересно, голодна ли она?

А потом вдруг ее глаза открылись в иной темноте, где-то кукарекал петух, ее обволакивали ароматы благовоний, и тогда она поняла, что идет по коридору, ведущему из лавочки сантерии в… Ну, где она уже побывала и где все еще сидел заплаканный Марвин, ведь он за ней не последовал. Повернувшись, она всмотрелась назад, в прошлый четверг, и вдруг услышала у себя за спиной низкий, хрипловатый смешок. Не решаясь обернуться, Энжи застыла на месте.

El Viejo медленно обошел вокруг и остановился перед ней, усмехаясь во весь рот, точно лунный человек. Черные очки пропали, и шрамы на щеках у него воспаленно пылали, будто совсем свежие.

— Я знал, — сказал он. — Еще не видя тебя, знал.

Энжи изо всех сил ударила его в живот. Ощущение было такое, словно ее кулак наткнулся на кусок замороженного мяса, и она охнула от боли, тут же уверившись, что сломала пальцы. Но все равно била его снова и снова, завывая во все горло:

— Верни моего брата! Если ты сейчас же его не вернешь, я тебя убью! Ей-богу, убью!

Все еще посмеиваясь себе под нос, El Viejo неожиданно мягко поймал ее руки.

— Слушай, деточка, слушай, Ninita. Никто на свете, вообще никто не умеет того, что сделала ты. Понимаешь? Никто, кроме меня, не приходит тем же путем оттуда, где я тебя оставил, понимаешь?

Белые круги у него под глазами растягивались и извивались, словно живые.

Собравшись с духом, Энжи вырвалась.

— Нет. Это все Марвин, он ведьма, brujo, и не смей говорить, что это я. У Марвина есть дар.

— У него?

Энжи впервые слышала, чтобы столько оглушительного презрения вкладывали в два слова.

Твой брат никто, пустышка. Кто станет из-за него трудиться? Забудь о нем. El Regalo у тебя, просто ты об этом не знаешь.

Пространство у нее перед глазами заполнили белые зубы, заслоняя темную лавочку.

— Ты такая же, как я, девочка. Я, El Viejo, тебе покажу… Я тебе покажу, кто ты есть.

Это было превыше простых похвал, выше обычной лести. Да, она ужасно боялась и ненавидела El Viejo, но от самой мысли о том, что кто-то, обладающий столь огромным и опасным знанием, считает, что она ему ровня, Энжи до глубины души пробрала дрожь. Больше всего на свете (даже больше свидания с Джейком Петракисом) ей хотелось отвернуться, но преодолеть долгий путь домой в воскресенье оказалось проще, чем вырваться из злобных пут этого беловолосого колдуна. Часто чувствуя (и почти так же часто отметая обидное подозрение), что Марвин в семье особенный только потому, что он маленький и мальчик (а теперь еще и могущественная ведьма), она сейчас упивалась мыслью, что настоящий дар не у него, а у нее, и что достаточно протянуть руку, и все будет принадлежать ей. Это было самое пугающее и самое чистое, самое полное удовлетворение, какое Энжи довелось испытать.

Но не искушение. Энжи знала, в чем разница.

— Забудь, — сказала она, — забудь, мерзавец. Тебе мне показывать нечего.

El Viejo не ответил. Старые-престарые глаза, состоявшие из сплошного зрачка, все шарили по ней, как руки, а Энжи все смотрела в ответ своими голубыми, которые презирала, потому что они никогда не будут такими большими и такими темно-зелеными, как у мамы. Так они и стояли (Энжи не знала, сколько это продолжалось), пока El Viejo не повернулся и не открыл рот, словно хотел обратиться к безмолвной старухе, чьи каменные глаза будто и не моргнули с тех пор, как Энжи вошла в лавочку сантерии — целое детство назад. Что бы он ни собирался сказать, ничего у него не вышло, потому что в это мгновение вернулся Марвин.

Он шел по длинному черному коридору из дальнего далека, как El Viejo, когда Энжи его впервые увидела, как сама она брела без всякой надежды всего несколько минут назад. Однако Марвин совершил более долгий путь. Энжи безошибочно видела это: он спотыкался, походил на тень и сгибался под тяжестью какой-то ноши, но Энжи не могла разобрать какой.

И эта ноша казалась слишком тяжелой для маленького мальчика, постоянно грозила выскользнуть у него из рук; он все перекладывал ее с одного плеча на другое. Не успела Энжи ее хорошенько разглядеть, как El Viejo заорал, и в это мгновение девочка поняла, что никогда в жизни не услышит более ужасного звука. С El Viejo словно заживо сдирали кожу или вырывали из тела душу — она даже вообразить себе никогда не пыталась, что же он вопил, ведь слов там не было. При первых звуках этого дикого голоса она упала на четвереньки и закачалась, заскулила. Так она стояла, пока вопль не оборвался. А тянулся он долго.

Но когда наконец прекратился, El Viejo исчез, а подле нее стоял Марвин с младенцем на руках. Ребенок был чернокожим, истинным очаровашкой с огромными, ясными и на удивление наблюдательными глазками. И, заглянув в них, Энжи поспешно отвела взгляд.

Вид у Марвина был усталый и измученный. Повязка исчезла; левый глаз, которого Энжи не видела уже несколько месяцев, был налит кровью, будто после трехдневного запоя, хотя, насколько она могла заметить, ничуть не косил.

— Мне пришлось зайти далеко-далеко назад, Энжи, — сказал Марвин подавленно и слабо. — Совсем далеко.

Энжи хотелось его обнять, но она боялась ребенка. Глянув на старуху в углу, Марвин вздохнул, потом поддернул свою ношу в последний раз и заковылял к ней.

— Кажется, это ваше, мэм? — сказал он. Взрослые постоянно хвалили его за воспитанность.

Тут старуха впервые шевельнулась. Энжи почудилось, что она движется подобно волне. Подобно волне, когда смотришь на нее со скалы или из самолета, видишь, как она ползет медленно-медленно, и кажется, что невозможно, чтобы она разбилась, накатила на берег. Но в том движении было море, вмещенное в одну волну море, и, когда старуха положила трубку, взяла у Марвина младенца и улыбнулась ему — в этом тоже была волна. Она посмотрела на младенца и произнесла одно слово, которого Энжи не разобрала. Ведь в тот момент она схватила брата за руку и потащила его прочь из лавочки. Марвин ни разу не оглянулся, но Энжи успела заметить, как старуха обнажила голубоватые десны в беззвучном смехе.

Всю дорогу домой в такси Энжи безмолвно молилась: лишь бы родители еще не вернулись, лишь бы родители еще не вернулись! Лидия ждала их, и вместе они потащили Марвина наверх в кровать, впрочем он и не протестовал. Лидия вытерла ему лицо тряпицей, а после надавала затрещин и накричала на испанском (Энжи узнала пару-тройку слов, которые пообещала себе в дальнейшем непременно использовать), поцеловала его и ушла, а девочка, сходив на кухню за кувшином апельсинового сока и целой тарелкой имбирных пряников, села на кровать и спросила:

— Что произошло?

Марвин уминал пряники, словно несколько дней голодал, что в каком-то смысле соответствовало действительности, и спросил с полным ртом:

— Что значит слово malcriado?

— Что? Ах, это! Невежливый, невоспитанный мальчишка, от которого одни беды. Это, наверное, единственное слово, которого Лидия не произнесла… А что?

— Так… так старуха его назвала. Ребеночка.

— Ага, — отозвалась Энжи. — Оставь мне пару пряников и объясни, как это он превратился в ребенка. Ты с ним поступил, как с Миледи?

— Ну да. Только мне пришлось зайти очень далеко, я же тебе сказал. — Голос у Марвина стал отстраненным, как в лавочке сантерии. — Он был такой старый, Энжи.

Энжи промолчала, а Марвин прошептал:

— Я не мог за тобой пойти. Мне было слишком страшно.

— Забудь.

Энжи хотела сказать что-нибудь успокаивающее, но следующие слова у нее вырвались сами собой:

— И зачем тебе понадобилось показушничать? Если бы ты сделал все попроще, пообычнее и добыл письмо… — На последнем слове у нее сжалась грудь. — Письмо! Мы совсем забыли про мое дурацкое письмо! — Подавшись вперед, она выхватила у Марвина тарелку с пряниками. — Ты забыл! Ты забыл, да? — Она тряслась, как не дрожала, даже когда ее схватил El Viejo. — О Господи, столько мучений — и все зря!

Но Марвин улыбнулся, впервые за очень долгое время.

— Успокойся, все в порядке… Оно у меня. — Выудив из заднего кармана штанов письмо Джейку Петракису (более грязное, чем было), он протянул его Энжи. — Вот оно. И не говори, что я ничего для тебя не делаю.

Это была его коронная фраза, украденная из телесериала и употребляемая, как правило, когда надо было кормить Миледи, мыть за собой тарелку после завтрака или складывать собственную одежду.

— Возьми, открой, — говорил он теперь. — Убедись, что это то самое.

— Мне и не надо, — раздраженно запротестовала Энжи. — Это мое письмо, уж поверь мне, я его сразу узнала.

Но она все равно вскрыла конверт и вынула оттуда один сложенный листок, на который взглянула… и застыла, не веря своим глазам.

А после протянула листок Марвину.

С обеих сторон он был пуст.

— Да уж, ты свою работу основательно проделал, — мягко сказала она совершенно пораженному брату, который уставился на нее, разинув рот. — Тут и сомнений быть не может. Я просто пытаюсь понять, зачем нам понадобилась такая невероятная ерунда ради пустого листка бумаги.

А вот Марвин отполз от нее подальше на кровати.

— Это не я, Энжи! Клянусь! — Марвин нетвердо поднялся на ноги и теперь стоял, подняв руки, словно приготовившись защищаться на случай, если она набросится. — Я просто вытащил его у тебя из рюкзака. Даже не смотрел на него, честное слово.

— Что? Я написала его грейпфрутовым соком, чтобы никто не прочел, если только не подержит над лампой? Ладно, уже не важно. Сойди с подушки и садись.

Марвин настороженно повиновался и скорее прикорнул, чем сел рядом с ней на краю кровати. Они немного помолчали, а потом он сказал:

— Это ты. Это ты с письмом сделала. Тебе так хотелось, чтобы оно не было написано, что его просто не стало. Вот что произошло.

— Ну да, конечно, — отозвалась сестра. — Я тут могучая ведьма… Сказала же, не важно.

— Нет, важно.

Она так отвыкла видеть Марвина с обоими глазами, что его лицо показалось ей вдвойне серьезным, а он очень тихо добавил:

— Ты у нас самая крутая ведьма, Энжи. Ему нужна была ты, а не я.

На сей раз она не ответила, и Марвин продолжал:

— Я был приманкой. Да, я играю с мешками для мусора и кларнетами и заставляю ходить гадких кукол. Ему-то что с того? Но он знал, что ты за мой придешь, поэтому и запер меня в прошлом четверге, чтобы легче было тебя зацапать. Только он просчитался, не сообразил, что ты сама сможешь одолеть весь путь назад. Без заклинаний и прочей ерунды. Именно так все и было, Энжи! Именно поэтому я знаю, кто из нас двоих настоящая ведьма.

— Нет! — почти закричала Энжи. — Нет, я просто была очень зла, это совсем другое дело. Никогда нельзя недооценивать разозленную женщину, о Великий. Но ты… Ты прошел всю дорогу назад совершенно один, и ты схватил его. Ты будешь гораздо сильнее, и он это знает. Он просто решил избавиться от конкурента, пока у него есть такой шанс. Не слишком великодушный старик этот El Viejo.

Пухлая мордашка Марвина вдруг посерела.

— Я не такой! Не хочу быть, как он!

Оба глаза у него вдруг наполнились слезами, и он повис на сестре, как того не делал со своего возвращения.

— Это было ужасно, Энжи, это было так ужасно. Ты ушла, я остался совсем один и не знал, что делать, только понимал: делать что-то надо. А потом вспомнил про Миледи и решил, что если он не пускает меня, то я пойду другой дорогой, мне было так страшно и я был так зол, что просто шел и шел в темноте, пока не… — Он плакал так горько, что Энжи едва разбирала слова. — Я больше не хочу быть ведьмой. Не хочу!!! И чтобы ты была ведьмой, тоже не хочу!

Энжи обняла его и укачивала, как любила это делать, когда ему было три или четыре года, и пряники рассыпались по всей кровати.

— Все хорошо, — говорила она, прислушиваясь, не раздастся ли в гараже шум родительской машины. — Ш-ш… ш-ш… все хорошо, все кончилось, мы в безопасности, все хорошо… Все нормально, мы с тобой не ведьмы. — Она уложила его головой на подушку и накрыла одеялом. — Поспи.

Марвин поглядел на нее, потом на стену магов у нее за спиной.

— Сниму-ка я их, — пробормотал он. — Может, повешу парочку футболистов. Бразильцы клево играют. — Он уже начал дремать, как вдруг рывком сел: — Энжи! Ребеночек!

— А что с ним такое? Из El Viejo получился вполне симпатичный младенец. Сердитый, но миленький.

— Когда я уходил, он был больше, — сказал Марвин. Энжи непонимающе уставилась на него во все глаза. — Я оглянулся, когда он лежал у старушки на коленях, и он уже был больше, чем когда я его нес. Он начинает сначала, Энжи! Как Миледи.

— Лучше он, чем я, — отозвалась Энжи. — Надеюсь, на сей раз у него будет младший брат, он это заслужил.

Она услышала шум машины в гараже, потом звяканье поворачиваемого в замке ключа.

— Засыпай, — сказала она. — И ни о чем не волнуйся. После сегодняшнего мы с чем угодно справимся. Вдвоем справимся. И безо всякого колдовства. Кто бы из нас ни был ведьмой, обойдемся без сорняков и волшебных палочек.

Марвин сонно улыбнулся.

— Если только они нам очень-очень не понадобятся.

Энжи протянула руку ладонью вверх, и брат хлопнул по ней, скрепляя соглашение. Глянув на свои пальцы, Энжи вдруг охнула:

— Фи! Высморкался бы!

Но Марвин уже спал.

Перевела с английского Анна КОМАРИНЕЦ

© Peater Beagle. El Regalo. 2006. Публикуется с разрешения журнала «The Magazine of Fantasy & Science Fiction».