«Клуб Шести»

Глава 12

Предчувствия.

Хорошие. Захватывающие дыхание и заставляющие затаиться. Как в детстве в новогоднюю ночь. Чего ещё лучшего можно желать для нового утра? … — — — — — — — — — — Теодор проснулся с предчувствием. Достаточно хорошим, что бы затаиться в ложбинке между сном и явью и ещё немного насладиться блаженством ощущения, что реальность не одна. Не одна ли? Ах, с какой лёгкостью можно в это верить, находясь в безвременье между сном и явью…

«Там» не нужен воздух.

Может, он там и есть, но пока об этом не думаешь — не замечаешь. Хотя тут тоже так. Но. Там — по другому. Там всё иначе и оттуда не хочется возвращаться одному.

Сюда. В одиночество. Здесь всё понятно и знакомо до оскомины. Там. Пространство выворачивается водоворотом, мягко несущим по волнам сна. Можно верить в людей. И не верить погоде, мокрым ведь не проснёшься, или — в снегу. Сон — иллюзия, доведённая до совершенства. Когда нет последствий, когда удивительно даже само продолжение сна на следующую ночь.

Звучит музыка, льётся из неизвестных инструментов.

Оркестр дурманящих трав и ландышей как колокольчиков.

Феи порхают по цветам. Нимфы нежатся в зеленоватых водах пруда.

Покой проник в дом Теодора. И исчез извечный стыд за бездарный день. Вечность даёт солнечные лучи, оживляющие всё живое, Вечность раскручивает землю по оси.

Вечность отсчитывает наше время. Она требует от нас только одного: осмысленности.

Мы — единственные тут, полностью разумные, с кого ещё спрашивать? Полной и постоянной осмысленности каждого мгновения. Или, на худой конец, дня. Дом строят и детей кормят и животные. Песни поют, ухаживают, любят и страдают, воюют за территории, следят за перенаселённостью и животные. Муравьи ведут фермерское хозяйство и обладают своеобразной письменностью. Им хватает и нескольких слов, главное — показать остальным, где нашёл пищу или в каком направлении — опасность.

Им — хватает.

Нам? Нет.

Чёртов разум, мающийся в двух килограммах серого вещества и зажатый в коробку черепа. Ему всего этого — недостаточно. Ему нужен полёт. И не в самолёте. Не на дельтаплане, параплане, космической ракете, хотя это тоже — хорошо. Разуму постоянно требуется полёт внутри собственной черепной коробки.

Теодор открыл глаза и захотел приключений. Точнее, оттого и проснулся, что приключений уже хотелось. Не открывая глаз, нащупал пепельницу, сигарету и zippa(у), подкурил и продолжил поиски, теперь телефона. Он вспомнил, что тогда, по возвращении из гостей, нашёл у себя в кармане клочок бумаги с её телефоном, так и не выбросил. Теперь вспомнил телефон наизусть, и это — знак.

Гудки показались адреналиновым морем, которое трудно перешагать по глади из конца в конец. Как далеки берега у ожидания.

— Аллё… — услышал глухое.

— Доброе утро, Ирэн! Это я! — на том конце что-то чертыхнулось и загремело, потрещало в трубке и снова задышало. — Узнала? У меня есть к тебе большое и деловое предложение: становись моим менеджером по выставкам, а? Поездим, мир посмотрим, деньгов заработаем, согласна? Вот и здорово, я зайду через час, ты свобода (?), замечательно (!), я только забегу в гастроном, что-нить захвачу, посидим, обсудим контракт. Или в ресторан?! Ты как?! Ну, разберёмся на месте, я скоро!

Он аккуратно повесил трубку. Молчание трубки только усилилось от этого.

В груди раздался тихий взрыв удовольствия.

Улица кичилась перед приезжими своей столичной принадлежностью: сверкала зеркалами витрин, задирала коленки у импозантных юных топ-моделей, гоняла из конца в конец «Мерседесы» и на все лады трещала «сотиками». Создавалось впечатление, что народ в столичном городке дома по телефону разговаривать не умеет — обязательно выбегает на улицу, громко выдавать семейные тайны. Большой городской колхоз, только с единственной разницей: здесь никому ни до кого нет дела. Оно и к лучшему.

Теодор шёл весь в белом. Пешком, без коня. Неплохо бы он смотрелся весь в белом и на коне. В яблоках. В городе замечают от лошадей запах навоза. Это расстраивает людей романтичных. И детей. Дети узнают, что сказки попахивают навозом. Эх, знали бы они, что тогда, во времена былинные, ещё не было даже зубной пасты и антиперспирантов. Попахивало в сказках — будь здоров… Поэтому, теперь можно и без коня. Так. В белом.

Приятно было сейчас переживать самые лучшие для человека минуты — предвкушения.

Это потом, потом-потом он выйдет весь в делах нового проекта, уже знаменитый и оцененный, его будут узнавать на улицах и просить автографы. Потом. А пока — он перед восхождением на свой Эверест. Пора. Долго его лучшие картины из Серии ждут своего часа. И теперь этот час наступает. Теперь перед ним откроются все галереи мира, о нём станут писать глянцевые журналы, называя сперва «модным», а уж потом — классиком. Живым классиком. Которым он уже себя чувствует, и сам в этом уверен.

М-да… Уверен? Точно? Ну, может и не совсем, но это его личное дело, это дело его собственной души, как себя ощущать. Но сверху и сбоку, визуально для всех, он обязан быть уверен. Тогда эта уверенность будет способна заражать других. Так Сальвадор Дали приехал покорять Америку — с хлебным батоном на голове вместо шляпы. Батон был знаком встречающей его Америке — к вам приехал истинный художник, классик, на которого вы будете молиться. Так то.

Теодор пойдёт дальше. Что батон? Какой батон? Кроме батона Сальвадору потребовался огромный (раздутый) скандал. Ах, «вам надо песнев? Их есть» у Теодора Неелова. Кстати, может, псевдоним придумать? Что-то с Нееловым-то, далеко, вроде, не уедешь… А кто вам сказал, что «Дали» у них там не то же самое, что «Неелов» здесь? Вполне может быть. Как перевести слово «Дали»? Неизвестно.

Для русского уха звучно и всё. А что было звучного в Виктюке? Вик и тюк. Глюк.

Бжик. Ага, бжик это был только пока Виктюк не стал ВИКТЮКОМ! Так же и Орлов, Гребенщиков, Пелевин, Веллер. Хотя, Веллеру больше повезло со звучностью фамилии, но меньше с её национальной принадлежностью. Даже Сукачёв не стал менять фамилию.

А может, потому и не стал, что уж очень хлёсткая, а этот клоун очень любит скандалы, как фактор популярности. Ерофеев? (Не Венечка!) Заурядная фамилия, но уже раскрученная другим, именно Венечкой. Потому, может и проза у этого однофамильца такая дурацкая — не мытьём, так катаньем, лишь бы популяризироваться. В телевизор залез, передачу типа «около-умненькую» ведёт — отмывается от собственной прозы? Очень может быть. Западных не буду трогать — с ними не ясно, действительно ведь, это у нас они такие звучные, а как там на их родине переводятся их фамилии и что означают, поди разбери. С Костей Кинчевым не очень ясно, чем ему не нравилось быть Панфиловым? Зачем потребовалась фамилия собственного боевого дедушки? Чем не боевы «панфиловцы»? Их подвиг даже в пионерской песне воспет, «их было только двадцать восемь». Или, 28-м — много для Кости? Ему понадобилось быть одним, но Кинчевым? Да что гадать, был бы Костя, он бы что и сказал. Группа-то у него крута, живые классики русского рока. А победителей не судят. Ладно, вопрос о псевдониме надо обсудить с менеджером. Охо!

Как звучит! «Надо обсудить с менеджером», офиге-еть…

Ирэн не открыла.

Блям-сссс…

Так и простоял Теодор, весь в белом и с цветами-шампанским-конфетами у её двери с полчаса. Не открыла. И такая тишина была в квартире, словно Мария диким сайгаком выпорхнула в окно, не дожидаясь охотника на сайгаков. Диких.

Почувствовав себя окончательно не очень лепо, Теодор вышел во двор и сел на лавочку у подъезда, понятия не имея о собственных дальнейших планах. Это — не входило в его дальнейшие планы. Поэтому Теодор закурил. Вообще, курильщикам легче, чем не курильщикам: не знаешь, что сказать — закури, выдержи паузу, придумай что сказать, а пока создашь впечатление умного, не знаешь что делать — закури, придумается. Можно беседовать за сигаретой и создавать затяжками те же паузы на обдумывание дальнейших умных фраз. Даже непонятно, как не курильщики обходятся без всего этого? У них что, шумахерская реакция? Это только в кино и книжках все такие остроумные, что — чуть что случись, а они уже парируют в лёт искрящим остроумием! Всё остроумие придумывается сценаристами и отшлифовывается режиссёрами, в жизни оно — скудненькое или заготовлено-избитое и невпопад вставленное. Но хватит бреда, надо что-то предпринять.

Теодор вернулся к квартире Ирэн, запихнул цветы под дверную ручку. Так и не возьмёт никто (рука даже у вандала не поднимется нарушить этакий романтизм), и дождутся они хозяйку. А уж если она сама их выбросит, этот акт ляжет несмываемым пятном на её память, послужив тем самым сатисфакцией Теодору.

Вышел опять во двор, снова присел на скамейку.

Воробьи дружно клевали грязную булку, скинутую, видать, тут, проходившим мимо Сальвадором со своей гениальной головы. Так то.

Закурил.

Откупорил шампанское и, не имея стакана, начал цедить его из горлышка, сдувая пузырьковую пену прямо на асфальт. Открыл и конфеты, закусил. Хорошие конфеты.

Вот тебе Наташа, и Теодоров день.

Один из воробьёв подавился крошкой, помахал крылышками, потряс головой и улетел.

Обиделся на булку. Может, из солидарности, умчались и другие воробьи. Тихо.

Приковыляла чайка. Теодор впервые видел эту гордую морскую птицу так близко. По морскому, вразвалочку, она шлёпала по грязи аки по морю, лениво глядя по сторонам. Гордая морская птица откусила шмат булки, вальяжно отступила, выплюнула и улетела. Не надо чайкам сальвадоровских булок. И даром.

— Я стаканчики принесла, плесни и мне, — попросила Ирэн.

Она уже минут десять стояла рядом, наблюдая за наблюдателем пернатых. Не дождавшись внимания (а Теодор просто и не ожидал её тут увидеть), обратилась сама.

Однако, Теодор, хоть и вздрогнул от неожиданности, но вида сумел не подать. Не дрогнули мускулы на лице. Он повернулся к Ирэн и медленно улыбнулся.

— А вот и ты! — рука с шампанским принялась за розлив. — А я тут подумал, какого мнения о нас птицы?

— Мы им полезны, мы булками разбрасываемся.

— Судя по чайке — не всем, ох, не всем мы полезны.

— Тогда выпьем за чайку? Может ей как раз нашего доброго слова и не хватает.

Выпили по глоточку, съели по конфете.

— Ну, здравствуй.

— Здравствуй. Ну?

Ещё выпили. Ещё съели.

Пошли гулять на Набережную. Надо было составить план. Не выходила из ума булка.

С булкой и чайками надо что-то делать.

В каждом городе обязаны быть набережные.

Булыжные, бревенчатые, покрытые брусчаткой или даже тающим на солнце асфальтом.

По ним можно гулять. Вдвоём, в одиночку, в компаниях. Городской променад. Чинно или весело, просто сидеть на лавочках и читать или пить пиво под шашлыки.

Рискнуть искупаться (можно заразиться или остаться без одежды), рискнуть познакомиться (с тем же успехом), рискнуть погулять ночью (ну, сами понимаете).

Но. Набережные должны быть. Город, в котором нет набережной — преступник. Ибо.

Где ещё можно разработать план главного события в собственной жизни? Необходима вода — море, река, озеро — без разницы. И набережная, полоска суши, связывающая воду — символ времени, и остальную землю — бытиё. Будь Немирович-Данченко и Станиславский в свой эпохальный момент на набережной, сидели бы они восемнадцать часов в кафешке у воды и суши, то какой могла бы стать их Система! Живой, как вода. Может и не классической как суша, но — революционной не меньше, а — больше.

Вспомнился Ленин в Разливе. Но Ленин нынче не в почёте, ладно. Айвазовский! Что он такое без моря? Скажете — специалист? Ладно, специалистов не трогаем. Целая плеяда питерцев, этих ихтиандров тумана Балтики и каменных мешков. Нескончаемый список. Человеку необходимо хоть изредка оказываться на полоске суши перед водной гладью (штормом, бризом, штилем, ураганом) и становиться ближе к корням безвременья, ибо на этой полоске время пропадает, растворяется и не существует.

Тогда и рождаются более реальные идеи для того, что бы осуществляться в Мире Со Временем.

Всё ещё спорно? Но как красиво!

Пусть обзавидуются города, в которых набережных нет (и задумаются, куда деваются их местные Ленины и Айвазовские со Станиславскими и пр.), и возгордятся города, в которых Набережные есть. Какой-никакой, а шанс оставить гениев при себе. В городе, как и в человеке, должно быть хоть что-то прекрасно. Хоть что-то, что испортить невозможно ничем, что в своём безвременье прекрасно само по себе.

Уже когда Теодор засыпал, то в полусонном прозрении (и такое бывает), догадался, почему Ирэн не открыла ему дверь сразу — испугалась напора. С ней так нельзя.

Надо учесть.

А почему нельзя? Шоковая терапия иногда самая эффективная вещь. Иной раз, если перед тобой человек сотый раз бьётся головой об стену, а ты из мнимого сострадания, держишь на этом месте подушку, то истинным состраданием будет — сказать: «Хик!», и убрать подушку.