Глава 19

Их с Мусей не тревожила промозглая серость за окном. Как не тревожит на пляже целлюлит у незнакомой бабушки, так, грустно за человеков вкупе, мол, все там будем и только Брюсовская строчка в голове: «Ой, закрой свои бледные ноги!» Но, небу ведь не скажешь подобного, вот и висит над головой целлюлит облаков цвета гнилой груши, грустнит настроение, но — не тревожит.

Теодор опять был дома. Неповторимое ощущение странника, коий бывает дома не больше пары часов в месяц. Озирается, рассматривает, ревниво отмечает — что же изменилось тут, пока его не было, пока он оставлял свой дом без присмотра, занимаясь где-то на сторонах своей (?) жизнью. Перемены были. Их дом пустел.

Впрочем, он это заметил ещё пару месяцев назад, дом покидали соседи, верхний этаж, к примеру, не оставила только одна бедная семья, и, когда его друзья позвали «разграблять» покинутый всеми этаж, а он нехотя, но пошёл, то где-то на этом бедняцком этаже потерял тапочки, окончательно уяснив, что грабить нельзя, даже покинутое жилище, сам потеряешь. Теперь дом опустел окончательно и смотрел пустыми бойницами окон в серый мир под целлюлитным жиром неба. Дом готовился принять последний бой, он, этот некогда жилой и тем живой дом, созданный для мира и быта…

Теодор с Мусей пошли побродить по своему дому. В противоположном конце, здание, оказывается, уже начало обрушаться. Теодор ударил ребром ладони по штукатурке и она песочным месивом рухнула под ноги, вместе с большим куском кирпичей.

Рассмотрев кладку, он понял, что дом этот стоит тут уже даже не сто и не двести лет. Кирпичи маленькие, как прямоугольные пирожки, с желтоватым раствором меж ними. Это могли строить тысячу или тысячи лет назад. Учитывая то, что кирпичи рассыпаются в прах, а это говорит об отсутствии обжига (строители не знали огня?

Не было технологий?), то вообще непонятно, каким образом здание продержалось до этих дней. Однако, детская жажда разрушения и взрослая реальность — а, всё одно, рассыплется — взяли верх: они вдвоём начали стучать палками по стенам и те карточными пирамидками скатывались вниз, они прыгали по полу и тогда пол поддавался, и парочка, словно на санках по снежной лавине скользила на половицах по осыпающимся стенам. Веселье смерти! Азарт конницы, с шашками наголо врезающейся во вражеские батальоны! Пыльный запах веков, низверженных под ноги временной телесной молодости… Теодор вспомнил, как рушился на киноплёнке, взрываемый в жизни, храм Христа Спасителя в Москве… что бы через десятки лет восстать из небытия вновь… задумался над круговоротом в природе природы… И проснулся.

Теодор с минуту ещё полежал в постели, разглядывая потолок и прокручивая перед мысленным взором безумие сна. Какой дом?

Вот его дом.

Его собственный, купленный на деньги с его же картин. О чём речь! Но почему, почему-почему-почему раз, два, а то и по нескольку раз в месяц, он возвращается во сне в этот дом? Его дом. Только во сне — его. И в нём продолжается жизнь, и не с того момента, как Теодор снова в нём оказывается, совсем нет! Жизнь там идёт своим чередом, параллельно теодоровой настоящей, то есть, реальной, то есть той, коя не во сне. Первое, что ему требуется, снова очутившись там, это оглядеться и понять, что тут без него успело напроисходить. Это похоже на то, как мы приходя с работы, оглядываем квартиру, на предмет — что тут натворили домочадцы, пока мы вкалывали. Только ещё сложнее — Теодору приходилось уяснять, что натворили-нажили все, включая его самого, того его, который живёт в этом странном параллельном сне.

А если его во сне убьют?

Теодор вскочил с постели и пошёл курить. Убьют! Надо же! Во сне! И чё? Ну, перестанет этот дурацкий сон сниться и — всё. Главное, есть шанс! Что, если его убьют здесь, то он сможет проснуться в том городе. Жизнь продолжается, это я тебе, как доктор доктору…

Вечная песня о славном!

Бред больного воображения.

Даже художнику требуется тормозить свою голову, что бы не терять связь с миром.

Этим миром?

Да. Этим миром. Ибо быть полезным людям из сна — хорошо, а людям из реалии жизни — нужнее. Этот «сон» с нами случается чаще, а значит, он — прав. Так и есть. Вот только кто такая Муся? Эх, хорошо бы хоть её перетащить из того сна сюда, в этот…

Заварив на кухне чай, Теодор закурил и стал разглядывать полку с книгами, тетрадками, папками с набросками и вырезками за много лет. Почитать? Нет. Утро создано для нового. А новое вдохновляется старым. Вынул папку с вырезками из журналов, фото-альбомов, художественных альбомов и ещё сам Бог только знает откуда. Открыл на середине.

Китайские шелка. Мокрая акварель. Девушки. Пьёт зелёный чай из «игрушечной» чашки, сидит среди больших листьев неизвестного растения (лопух?) и думает, соблазняется жёлтым драконом (тот дарит ей горящий шар — свою душу), мечтает жаркой ночью одна и с веером, колдует перед наскальным изображением овна и каменные жрецы ждут поодаль решения своего оракула, пьёт зелёный чай… Как давно это было и было — не с нами…

Река. Плывёт ослабленный флот.

Все ждут пораженья. Как перерожденья.

Рука потянулась за карандашом. Записал и — набросок реки получился сам собой. По реке поплыл уставший от сражений флот.

Зима — испытание жизненных сил.

Для других — радость.

Перевернул альбомный лист и среди буксующих снегоуборочных машин покатились на санках дети. Современные дети. Перекличка времён? Времени нет. Есть память, как гоголевская Коробочка скрупулёзно хранящая всё подряд — и своё и чужое, уже не разбирая, где есть чьё. Коробочке всё может пригодиться здесь и сейчас. А есть будущее. Есть. Но его пока — нет. На то оно и будущее, что бы быть потом.

Вновь перевернул лист, и:

Замёрзла в мороз река, под дождём — разлилась,

Обмельчала под Солнцем. Нет воли.

И на листе пошла старушка. Толста, хромоножка, одежонка. Её жизнь она не строила, эта женщина плыла по реке времени и встречала на пути мороз, дождь, палящее солнце, которых не ждала и не звала… Грустно. Можно добавить ещё:

В снегу — ожидание лета. В жару — снега.

Способ уйти пустым.

Это уже про её мужа. Грустно. Очень.

Перевернём-ка лист.

Любишь. Я могу вдохновлять.

Любовь будет долгой.

Другое дело. Девочка сидит с куклой Пьеро. Прижимает ручками тряпку куклы к груди. Дай Бог не быть этой куклой когда она вырастет. Дальше?

Янтарный стебель и Лотос: отпускают уже не живое,

При встрече — рождают живое. Оба — влекут.

Разгадка любви к миру.

Ну, это мы уже рисовать не будем. Это — эротика на грани фола. Эротика физиологии и тотального влечения полов. Вот так один китайский драматург не «перевёл для народа» свою пиесу «Пионовая беседка», и случилась в Китае сексуальная революция в XIV-ом веке… не понял народ художника. Утончённость приняли за вседозволенность. Я думаю, что и Дали в своём Дневнике не эпатировал, а просто, к тому времени, уже так утончился, что все его экзистенции, на самом деле являющиеся ангельским видением, выглядят для читателя изощрённым мерзким бредом.

Да и вообще, как сказала одна богемная дама в книжном магазине: «Дайте мне, пожалуйста, хокку-двустишия, а то трёхстишия меня уже как-то… утомляют!»

— Добрый день, Теодор Сергеевич, а можно мне тоже чаю?

Художник так вздрогнул, что карандаш улетел в умывальник. Антон Владимирович, как был в плаще, с грустной миной стал вылавливать карандаш из раковины, битком набитой грязной посудой. Тем временем гость продолжал:

— И всё-таки я вас напугал… простите, ради Бога. Дверь открыта у вас, я и зашёл потихоньку, а вдруг воры? Нет, никого кроме хозяина в квартире нет, вы тут на кухне рисуете, а я тут в коридорчике и подождал тихонько, дабы — не мешать.

Он, наконец, выловил карандаш, обтёр его полотенцем и вручил застывшему в изумлении художнику.

— Это ничего, что я тут к вам, вот, вошёл?

— Ах, боже мой, да конечно, ничего, даже — хорошо! Дверь не закрыл? Ах, это бывает, это со мной случается…

Теодор вскочил, помог гостю снять плащ, усадил, вновь включил газ под чайником со свистком. Стал рыться в холодильнике. Равновесие восстановилось. Когда они уже завтракали, Теодор вспомнил вчерашнюю беседу по телефону.

— А вы за мной заехали! — обрадовал он Антона Владимировича. — Как же, помню, мы с вами на Педан собирались. Или, нет, на Воробей.

— А вы передумали? — просто спросил гость.

— Нет-нет. Это надо. Надо. Время от времени надо уходить в горы. На время.

— Зачем?

— Что бы набирать силы жить на земле.

Чокнулись кружками с чаем. Только теперь художник разглядел обмундирование Антона Владимировича: камуфляж, портупея с пристёгнутыми к ней фляжкой и охотничьим ножом, бинокль на шее. Он серьёзно собрался в горы. Не теряя времени, художник и сам собрался, одел, что нашёл у себя полуспортивного. Бывалый гость посоветовал взять больше тёплых вещей, в горах, на высоте холодно в любое время года. Да, на вершине всегда холодно, — вспомнилось вчерашнее.

Через некоторое время товарищи вышли на улицу. У теодорова подъезда стоял джип «Круизёр», в который и погрузили нехитрую поклажу художника — этюдник, да кисти. «Монстр японского автопрома» бесшумно завёлся и рванул с места, как в карьер. Неизвестно, отчего такой низкорослый народец как японцы, смог выдумать и соорудить этакую громадину на колёсах. Сидишь и смотришь на всех словно с балкона. Отечественные «ижовские коробочки» так просто-таки пугаются соседствовать на трассе с этим гиппопотамом, врассыпную разбегаются, притормаживают и отстают, не спорят, одним словом. И правильно. Не резон. Поддерживая отечественный автопром мы демонстрируем убогость последнего на своих же дорогах. Нет гордости у русского человека. Настолько же нет вкуса, если говорить о автодизайне — уму не постижимо, в каком бредовом сне можно выдумать такие модели автопотделок. Ведь, просто рядом поставить «Висту» и «Жигу-Ладу», и попросить честную публику — найдите 10 совпадений. Одно совпадение, теоретическое: это два транспортных средства. Одно создано для ежедневного комфорта, а второе для ежедневной борьбы за передвижение.

Теоретически же и приходит на ум объяснение — такие машины изготавливает народ, чья жизнь прошла в борьбе. Привычка. На уровне ментальности.

Однако, долго размышлять на эту грустную тему, Теодору не пришлось. Антон Владимирович припарковался на круглосуточной стоянке у ЖД-вокзала. Не задавая вопросов, художник, вторя «ведущему», выгрузил из багажника свою ношу и проследовал на перрон. АВ (для краткости будем его называть так) излучал уверенность в своих действиях, поэтому и Теодор не подумал даже, что, мол, стоило бы купить билеты или, вообще, продолжить путешествие к горам на «вездеходе».

Да и зачем догадываться, пока нет полной информации?

Тем временем народ подтягивался к ожидаемой электричке, однотипный, надо сказать, народ: всё больше дачники. День-то выходной, мелькнула догадка у художника.

Отчего-то вспомнился Зощенко. Боже святый, да ведь, скоро сто лет с тех пор, как сатирик писал свои «фельетоны» о наших соотечественниках, победивших богатых узурпаторов. А сравнивать народ не хотелось. Тут не 10 совпадений найдётся, а 10000000000000000000… Различия бы найти… Свистя и скрипя, подкатилась электричка и люди насели друг на друга, честно расстраиваясь, что дверь остановилась не перед ними, и, давя ближнего своего, пытались исправить данную несправедливость.

Вереща и повизгивая вносились в вагон объекты женского пола, с матерком и дымя сигарками, лезли упорные мужественные существа. Народ накопил энергии в конторах и производственных цехах, сохранил таковую для полноценных выходных, дабы с чувством и семейной пользой выплеснуть жизненную силу сперва на взятие электрички, а уж затем на собственные огородные участки. Урожаю в этом году быть, раз так велика человеческая сила.

Теодор не успел отскочить от происходившего на перроне революционного движения масс, и его внесли в тамбур практически на руках. Едва успел сжать в локтях руки, дабы рёбра остались целыми, так, под локотки его и занесли архангелы в прозодежде. Воздух вдохнул только в вагоне. И пожалел, что вдохнул — за долю секунды свежий воздух из вагона был весь выдышан хлопотливой публикой. Покрывая людской гам, раздался командный голос АВ:

— Фёдор Сергеевич! Двигай сюды! Я тута местечко тебе припас!

Ошалев от подобного обращения АВ, ещё больше чем от людских телопередвижений, Теодор «двинулся» в сторону оравшего на весь вагон товарища. Его по свойски пропускали, только едва матерясь. Потеряв четыре пуговицы, ледокол «Теодор» пристал к гавани — деревянной скамейке, на которой горным орлом восседал АВ.

— Фёдор Сергееч! Двигай сюды! Я тута местечко тебе припас!

Ошалев от подобного обращения АВ, ещё больше чем от людских телопередвижений, Теодор «двинулся» в сторону оравшего на весь вагон товарища. Его по-свойски пропускали, только едва матерясь. Потеряв всего четыре пуговицы, ледокол «Теодор» пристал к гавани — деревянной скамейке, на которой горным орлом восседал АВ.

— Ну, Сергееч, поихалы! — продолжал рокотать АВ, жизнерадостно вынимая бутерброды из сумки и раскладывая их на смятой газете прямо на коленках.

Поезд и впрямь, тронулся.

Чуть не «тронулся» и Теодор, наблюдая, как АВ уплетает бутерброды, запивая их кефиром. Впрочем, АВ в своей процедуре, был не одинок — только состав набрал ход, как соседи по лавке, ритмично распахнули сумки и принялись вынимать съестные запасы. Смрад от живых тел стал перебиваться и смешиваться с запахом жареной курицы, солёных огурцов, яиц и ещё Бог весть, какой дряни… Висящие на поручнях, те, кому не досталось сидячих мест, ворчливо вынимали газеты «Советский спорт» и пристраивали их на головы соседям, дабы удобнее было заполнять нехитрый кроссворд. Наступила временная передышка.

На следующей станции акт «взятия колёсного Зимнего» повторился. Но, уже с большими потерями для штурмующих — те, кто взошёл в поезд на первой станции, заняли глухую оборону. Глухую к воплям вновь влезающих, к призывам «потесниться, ведь всем же ехать надо», глухую к стонам вышвыриваемых из открытых дверей. Этот народ не остановится ни перед чем, этот народ опасен по своей сути, Гитлер был полным придурком, рискнув лезть к нам в поезд… гм, в страну, конечно, в страну, описка тут вышла.

К счастью, АВ не спешил уговаривать Теодора разделить с ним трапезу. Художника так мутило, что видно было невооружённым глазом, а интеллигентно скрывать свою тошноту Теодору в данном положении казалось глупым.

— Не дрейфь, Федя, — глумливо вещал (увещевал) АВ. — Это была последняя станция в городе. Теперь пойдут дачи, и народ начнёт рассасываться. Как тромб.

И действительно, на следующей станции стало легче. Половина стоявших ринулась на выход, в лес, в поля, так бегут дикие лани из зоопарка, когда случайно упадает забор. Если, конечно, лани носят ватники и китайские тапочки.

Не успел Теодор перевести дух, как его внимание оскорбил следующий эпизод этого странного для затворника спектакля жизни. Гомон вагона пронизал душескрежещащий вопль: «Люди добрые, помогите, Христа ради! У нас умерла мама, нас осталось трое — я, и двое младших сестрёнок! Нам не хватает денег, хочется кушать, люди добрые, Христа ради, помогите, кто чем может!» Теодора покоробило. На «внутреннем экране» ему тут же нарисовалась следующая картина: трое девочек, мал мала меньше, глодают косточку и грызут зачерствевшую корку хлеба… а кругом разруха и вонь, как тут, в вагоне пригородной электрички. Он непроизвольно потянулся к бумажнику, но почувствовал упругое сопротивление. Это АВ держал его за запястье и не позволял вынуть бумажник. Тогда другой рукой и из другого кармана Теодор вынул пару мятых десяток и, когда всхлипывающая девушка поравнялась с ним, протянул ей деньги.

— Ох, спасибо, мил человек, дай Бог вам здоровья! — обрадовалась девушка в малиновом демисезонном пальто и улыбнулась голливудски белыми зубами. Что-то нехорошее колыхнулось в душе у художника, какой-то подделкой веяло от несчастного лица страдалицы. АВ так же не остался безучастным к судьбе юной особы, он завернул в газету бутерброд и протянул ей со словами:

— Держи, красавица, покорми сестричек.

— Спасибо, — буркнула девушка и пихнула свёрток в свой пакет. Радости сэндвич с ветчиной ей, почему-то, не прибавил.

Когда девушка удалилась, АВ отпустил запястье художника.

— Ты, брат, не спеши с кошельком. Да и вообще. Лучше сосчитай, сколько их тут пройдёт и внимательно на них посмотри. Ты ж художник, от тебя не должны мелочи ускользать. Погляди на них, в душу им загляни.

Ждать пришлось не долго. С периодичностью в три минуты, сквозь вагон, навылет, стали курсировать нищие всех мастей. Теодору показалось, что жертвы основных бед человеческих ехали с ним в этом скорбном составе электропоезда. Погорельцы, беженцы, музыканты непризнанные и музыканты самоучки, бывшие бойцы из горячих точек (без различных конечностей) и герои Чернобыля, глухие-слепые-глухонемые, дауны под присмотром и без такового, сироты и юродивые… ярмарка убогости…

Теодора затошнило ещё больше, и закружилась голова. Он вынул холодную бутылку пепси, немного освежился. Неужели страна так и бросила на произвол судьбы всех этих несчастных, заставив их побираться по электричкам? А пенсии? А льготы? А пособия? Малы? Так малы, что жить нельзя? Жить и работать нельзя? Стоп… целыми днями шарахаться по электричкам, это, простите, та же работа, только более «пыльная», чем безногому обучиться на сапожника, а музыканту петь в кабаке. А дауну — клеить марки на почте. А неграмотной девушке — посуду мыть в кафе или готовить там же. Та же работа. Только… только… более оплачиваемая такими простаками, как я? Едр-рит-т ту медь!

— Я дебил, — грустно резюмировал Теодор, повернувшись к АВ.

— Дурак, понявший, что он дурак, уже далеко не дурак! — был ответ.

— Но ведь это всё ложь!

— Это спектакль, Теодор Сергеевич, и пьесу я бы назвал — «Сказка о потерянном времени». Но, это, кажется, у кого-то уже было.

— Лучше «О потерянной жизни».

— М-да, а отчего бы и нет? Хорошее название. Кстати, фенит аля комедиа, мы приехали. Вот и наша гора. Уважаемые дамы и господа товарищи! Приятного вам землеройства и плодоносного сезона!

Кто-то простодушно хохотнул, кто-то скривился, и, «под прицелом пристальных глаз» двое чудиков покинули электрический теловоз.

Природа живёт по своим законам. Когда в городах уже кипит жизнь, в тайге ещё не сошёл утренний туман. Его колыхающаяся вата скрывала вершину, поэтому восходящие не имели возможности узреть в начале пути самую цель своего восхождения.

Теоретически направление было известно. Пошли на север. Тут же выяснилось, что на Воробье ещё никто из них небыл. Не беда. Наша нигде не пропадала, а где и пропала, об этом не известно остальным, и наполняет их уверенностью.

На тропинке из тумана появился фантомный «прохожий». Старичок шёл без ожидаемого в данном случае лукошка и вообще без поклажи. Гулял? В тайге? Нормальный ватник неизвестного года происхождения, традиционный треух на косматой и засаленной голове, не хватало «козьей ножки» в зубах.

Спросили, мол, где Воробей?

Старик пожевал пустым ртом и махнул за спину, мол, там. Туда и пошли. Впрочем, туда и шли. Теодор не раз оглянулся на старика, тот стоял на тропинке и смотрел им в след, взгляд, впринципе, ничего не выражал, вообще ничего, но — старик не двигался и смотрел. Тропинка была нехоженой, видимо, грибники проложили. Молодой папоротник тыкался упругими стрелами в коленки, вездесущая паутина постоянно лезла в лицо и липла к одежде. Тишина. Вековая. Первозданная. Столпы могучего кедрача скрывали свои верхушки в тумане, пышный ельник делал невидимым всё окружающее пространство. Тайга. Лианы киш-мыша на кедрах как волосатые канаты, словно лесной народ специально развесил их здесь, что бы по мановению главаря, вмиг, враз нападать на усталых путников, со свистом и воплями слетая по лианам с неба и единым взмахом ятагана срубая удивлённые головы колонистов.

Тропинка не баловала путников неприхотливостью. Ежесекундно, тяжёлые ветки кедрача силились изловчиться и со свистом залепить пощёчину, оцарапав нежные городские ланиты, так избалованные безопасной бритвой и кремами после бритья.

Кусты прятали тропинку, не давая сосредоточиться на благости первозданной тишины, заставляя участвовать в процессе восхождения не только ноги, но и голову. Да и ногам доставалось всё больше и больше, «это вам не Аргентина»… в смысле, асфальта тут нет, всё больше камни да колдобины. Наконец, тропа окончательно обезумила и принялась расходиться перепутьями то на две, а то на три тропинки, каждая из которых вела, ну, абсолютно незнамо куда.

На первом же перепутье, то есть, у первой же развилки, Теодор пришёл в полное замешательство. Старичка теперь поблизости небыло, подсказать правильную дорогу, в понимании художника, в такой туман им никто не мог. Но. У АВ было собственное понимание, и кто-то тайный, кто, видимо, всё-таки, понимал. С выпученными глазами и без единой мысли оценки в голове, художник наблюдал, как АВ вынул пятачок, и, швыряя монетку на дорогу, выбирал на распутьях ту тропу, на которую выпадал «орёл». Слов у Теодора не находилось, что бы комментировать инфантильность товарища, своего решения он так же предложить не мог, поэтому просто молча соглашался продолжать путь, коий указывала монета и сложная фраза, сопровождавшая каждый полёт пятачка. Теодор расслышал «Кармапа ченно», должно быть, это была какая-то древняя мантра, или заклинание, в общем, некий тарабарский язык, на котором АВ просил неких духов помочь им с выбором трассы.

Что ж, замечательный способ проверить слуховой аппарат духов, вместе с их наличием, как таковых. Наличием самих духов, разумеется. Атеист ликовал в уме Теодора и ждал развязки, что бы, промахнувшись мимо вершины, сказать сакраментальное: «Ну вот, неча было к мракобесию обращаться, надо было просто взять с собой банальный компас!» А так как в туман не только дороги не видно, но и самой цели путешествия, то непонятно было, сколько ещё карабкаться, и когда появится час возмездия, то «головной атеист» художника вскоре сник и уступил голову другим мыслям и эмоциям.

Вдруг вспомнилась мама. Как он видел её из коляски. Они остановились на площади, мама кого-то ждала и разговаривала с ним, сюсюкалась, поила соком из соски. Он не понимал слов, но ощущал, что всё хорошо и так будет ещё долго. Почему-то мама ему не вспоминается молодой женщиной, ведь ей тогда было каких-то 33-и… Она помнится ему фундаментальной защитой, этаким озоновым и кислородным слоем вокруг земли, который при всей своей нежности не пропустит к земле ни один метеорит, кроме, конечно, уж очень крупных… Потом подошёл папа, он курил. Та же история.

Папа тогда был моложе его самого нынешнего, а помнится ему панцирем и стержнем, вокруг которого всё вертится не торопясь и по расписанию.

Девочка Алёна. Они держались за руки в детском саду и все взрослые умилялись.

Школьная «забастовка» против пионерских галстуков, организованная им самим. Они тогда были на пике полового созревания и красные ошейники их сильно смущали, когда комсомольские чёрные поводки на шее, наоборот, казались эталоном взрослости. Ох, как свеж был тогда мир… Как щемило в груди в моменты фантазий о днях грядущих. Как сладостно такое неведение. Как тяжело теперь знание. Даже и не само знание, а именно способность мыслить логически, прогнозировать и выстраивать ситуации и ходы наперёд. Вот идёт перед тобой девушка и её попка красивее и захватывающей любой картины Дали, и вот уже хочется её догнать и пригласить в кафе, и вот уже… понятно, что зовут её Таней или Аней, и она не знает, «куда ударение влепить, толи на поняла, толи на поняла», а потом она привяжется и расскажет про свою нелёгкую жизнь, а потом станет ревновать и переживать, а потом… да пошла она со своим потом! И она идёт, идёт дальше, вместе с не начатым «потом» и своей фантастической попкой. Уходит, и Теодор провожает её грустными и умудрёнными опытом глазами.

Жутко болят колени. Кажется, что в суставах испаряется или загустевает жидкость-смазка, ступни тоже пышут жаром, ломит спину. Едва заметный перегар от выпитого вчера, выходит потом. Затекла шея.

К восхождениям надо готовиться…

Тренироваться. Ну, это, зарядка там по утрам, приседания.

Вспомнилась каморка в музее. Кого только не было у него в гостях, кто только не забредал на огонёк к одинокому (или, иной раз, не очень одинокому) художнику!

Были поэты, которые теперь продают трубы и газ в таких же трубах, были «братья по холсту», многие «теперь уж далече», были… много их было. Рокеры, в коже и с антисоветскими песнями… их лихо «поимели» демократы, приглашая петь на своих митингах злые песни. Демократы теперь в кожаных кабинетах, а рокеры, глоткой пробивавшие им мандаты, в лучшем случае продают теперь рекламные слоганы и пишут нехитрую Музычку для мобильников.

Море вспомнилось. Плыть в ластах, с маской и трубкой, разглядывать морское дно, звёзд, рыбок и разбегающихся крабов… Солнце. Загар, расплавляющий кожу. Волейбол на песке. И у девушек грудки так и переливаются при прыжках. Им это самим нравится, и они стесняются. Краснеют и с удовольствием продолжают прыгать. Мясо на шампурах, особенный запах шашлыков. Соль на губах. Голым купаться ночью в морских искрах. Заходишь в воду, и светящиеся моллюски шлейфом искр под водой пляшут свой ирреальный танец. Серебряная дорога от луны блестит до самого горизонта. Даль непомерная впереди, о ней не хочется думать, лишь бы ещё немного созерцать первозданность природы, чувствовать себя её частью. Не знать о времени и смерти. Но смерть ночью у моря не страшна, она такая же часть природы, как и этот шелестящий у берега штиль.

Дико кусают комары. Паутину приходится пластами снимать с лица, как маску. На уроках анатомии в школе не врали — скелет у человека есть. Теодор сейчас мог «увидеть» каждую свою косточку, позвонок или сустав, весь остов наполнился усталостью и болью. Ноги продолжали механически передвигаться, но что-то подсказывало, что скоро будет сбой и всё сооружение под названием «Теодор» рухнет носом в папоротник.

Мария… «Познакомьтесь, это мой муж»… Ах, Ирэн, Ирэн… Маша. Не наша. И не очень-то хотелось, если быть точным. Она, конечно, молодец. Огурец. «Познакомьтесь…» Муж.

Жизнь — отражение в зеркале луж. А хотел бы он быть на месте того мужа? Ведь, мог же быть. А? Мог. Хотел? В том и дело, что — нет. Что уж себе врать? Даже и замечательно, что всё так кончилось. «Напарник». Блин. Он теперь для неё лишь напарник. Ну и что? Что за ощущение ущемлённости? Кто во мне грызёт локти?

Отвергнутый поклонник? Очень даже не отвергнутый. Неудавшийся муж? Да упаси Бог от такой удачи. Так в чём дело?

— Кстати, Теодор Сергеевич, — прервал столь долгое молчание АВ. — Почему вы никак не женитесь? Извините за бестактный вопрос.

Вот же чёрт с рогами. Только масла в огонь подливает.

— Жду. Я опоздал на поезд, теперь жду следующий.

— Накопленный опыт мешает пуститься в новую авантюру? Это даже хорошо. Подождите.

Теперь, точно — не долго. Обязательно случится чудо. Без этого никак.

— Люди много говорят о чуде. Вот только случается оно с теми, кого потом днём с огнём не найдёшь. Сказки напоминает.

АВ сдул паутину с глаза и посмотрел как-то вглубь себя. Теодор поёжился.

— Когда люди просят у Богов чуда, они, если честно, не чуда просят. — ???

— Они хотят на собственной шкуре убедиться, что Бог есть. Чего проще — сделай им чудо, вот и поверят в твоё существование.

— Так что ж не верят? Не удосуживается Господь на чудеса?

— Удосуживается, а как же. Если просят — нате, пожалуйста, полной ложкой!

— Так что ж?

АВ развёл руками. Было заметно, что любую тему, на которую говорил этот человек, он знает как таблицу умножения и ему даже немного скучно. В такой ситуации собеседнику трудно не ощущать себя бездарью полуграмотной.

Нет, АВ не заносился, не юродствовал, ему просто было скучно. Это похоже на то, как покупаешь новую компьютерную игру, с восхищением её изучаешь, с боем берёшь уровень за уровнем, а потом… через год… когда игра эта уже просто обрыдла, а новых игр, сложнее и интереснее, на рынке ещё нет… приезжает к тебе родственник из деревни, и просит научить. И глаза у него сверкают, как у тебя когда-то, и пальцы трясутся, и орёт он как полоумный, когда слетает с уровня не дойдя его до конца… а ты учишь и — зеваешь. Нормальная, в общем, ситуация.

— Вот мы с Вами, Теодор Сергеевич, говорим тут о Господе, об ангелах можем поговорить, о духах и демонах… а появись тут, здесь и сейчас, один из них и… в итоге — два молодых цветущих трупа. Не очень молодых, и не сильно цветущих, но без трупов — никак.

— Они что, грохнут нас тут?

— Нет, зачем же. Ну, в смысле, не обязательно. Им мы с вами вообще-то не очень интересны, сами по себе. Просто так устроена психика человека — не способен он видеть изотерические вещи. Или — разрыв сердца от страха, или с ума сойдёт, а если психика сильная, то — летаргический сон. Это, можно сказать, стоп-кран у человека: сознание вырубает само себя до лучших времён. Как у Гоголя, когда он начинал видеть героев собственных произведений.

— Про Гоголя я читал в «Гоголиаде» у Веселова, там всё по завещанию выстроено… это понятно. А про чудо-то как же?

— А… про чудо. Ну так вот: просит человек, просит, вот ему и дают чудо. Но.

Что бы он «с глызду ни зъихал», ему это чудо дают под соусом сомнения. Что бы на случайность было похоже, понимаете?

Коленки болели ужасно, кости в ногах тягуче ныли.

Вот сейчас бы чудо — что б не болело ничего, что б бодрячком впрыгнуть на вершину. Фиг. Это в разговорах всё, на деле, видимо, расклад другой. А, собственно, кто что теряет?

И Теодор обратился к Господу Богу с импровизированной молитвой-спитчем, суть которой была, что бы Всевышний уделил ему немного времени и позволил добраться до вершины Воробья без таких жертв, как отваливающиеся ноги и спина. Что теряем-то?

Авось, да и получится что.

Сделали привал. Перекусили наскоро, костёр разводить не стали.

Никакой романтики не ощущалось. Жутко болит тело, грызут комары, постоянно хочется пить. Какая тут радость восхождения, в чём она? Кругом лес, из-за тумана не видно ничерта вокруг, только еле уловимая тропинка, постоянно ведущая вверх.

Кошмар, одним словом. И что имел ввиду Владимир Семёнович, говоря: «Лучше гор, могут быть только горы!» Если его же цитатами, то: «Ничего в том хорошего нет!»

Вот так. С горами разобрались, продолжим путь на вершину.

Перед тем, как вновь встать на тропу пути, АВ предложил Теодору спрэй от комаров и мошки. Извинился, что не раньше это сделал, мол, банально забыл. Жужжание прекратилось, зуд унялся. Вот как просто. Но поднявшись, художник ощутил всю усталость, накопленную им с начала пути — ноги отекли и не слушались. Пришлось заставлять себя двигаться дальше, превозмогая боль и одеревенение конечностей.

Однако через три минуты Теодора охватила какая-то волна, пронёсшаяся по телу.

Словно все сосуды и капилляры в его организме разом расширились, и по ним пронёсся поток свежей крови с чистейшим кислородом, вымывая шлаки и усталость.

Впрочем, так оно и было. Таким образом приходит к человеку «второе дыхание».

Таким образом приходит к человеку ответ Господа — на, тебе, смертный, сомневайся и дальше в моём наличии.

На всякий случай перекрестившись и сказав спасибо, Теодор продолжил своё восхождение по пути сомнения.

Однако, насладиться вновь обретённым здоровьем, Теодору не пришлось.

Спустя минут пятнадцать-двадцать, за которые путешественники не проронили ни слова, они вышли на небольшое плато — поляну, диаметром, приблизительно 10 метров, кое и означало конец пути. Вершина была не ровной, «лысой», покрыта невысокой травой и обдуваема всеми ветрами. Однако с противоположной стороны невдалеке был виден сосняк, подкравшийся почти вплотную к вершине. Вечерело.

Неба небыло.

Тучи заслонили весь окружающий вершину мир, толи тучи, толи особенный туман — рваный и ватный, огромными клочьями проносящийся у лица. Природа скрывала свои красоты от путников, которым ничего не оставалось делать, как задуматься о ночлеге. Второе дыхание, это, безусловно, хорошо, но на обратный путь здоровья тут бы не хватило и у Сизифа.

Только теперь Теодор задумался о ночёвке на высоте 1300 метров над уровнем далёкого моря. Надо же, ведь стоило бы и раньше. АВ тоже беспокойно и недоумённо оглядывался по сторонам. Он-то чего искал?

— Вы чего ищите, Антон Владимирович?

АВ почесал затылок и задумчиво произнёс:

— Знаете… мистика какая-то. Тут вообще-то дом должен быть. — ???

— Да. Именно дом. Ещё лет двадцать назад его сюда вертолётом привезли… местные буддисты. Ну, не дом, а сторожка там… Не важно. Теперь жизненно важно знать: где этот чёртов дом?!!

Ага, вот на что надеялся практичный АВ. Дом. Ну, слава Богу. Спасены. А то — ни палатки, ни спальных мешков, вообще нифига… мольберт с красками, нарисуем — будем жить. Какой же я растяпа, ну абсолютно не приспособлен к реальности…

Тем временем АВ оббегал всю опушку и, ошеломлённый, вернулся к Теодору.

— Что такое? — заволновался художник.

— Труба. Нету дома. На этой вершине нету никакого дома.

— А вы тут раньше бывали? Видели дом?

— Нет. Небыл. У меня информация.

Ку-ку, твоя информация, а ещё — реалист. Провидение взяло и сдуло дом. Был и нет.

Им это — раз плюнуть, щелчок пальцев! Вот вам, Фомы неверующие… А за что? Ну живут Они там себе, на небесах, никто ведь от сюда Их не трогает, мы во всяком случае — точно не трогаем! Так какого чёрта?! Что ж Они нас шугают-то постоянно?

Что Им надо от нас? Поклонение? Прославление? А на-фи-га Им это?!!

Теодор безвольно опустился на корточки. Всё, приплыли.

Так долго лезть на вершину, что б на ней замёрзнуть. Глупее что-либо могло случиться только с полным дауном. Это ж надо, вечно он куда-нибудь вляпается.

Уже в полном расстройстве, художник встал и побрёл восвояси, по той же тропинке, по которой взошёл на гору. Тропинка пересекала вершину и скрывалась в противоположной стороне. Идти обратно Теодору было мерзко, уж лучше дальше по тропе, если вдруг и повезёт, то выйдет по ту сторону горы. Но, шансов, признаться, никаких: в это время года на вершине ночью температура опускается за минус «0», тёплой одежды как таковой нет, сил пройти осталось, в лучшем случае, шагов двести. Кабздец, одним словом. Романтичная смерть. Его полотна вырастут в цене в десятки раз. Отличный PR-ный ход.

АВ также потерял самообладание и плёлся следом за Теодором. Сил не было и у него.

Еда оставалась в достатке, воды только мало, но, это — не беда, он знал, что на Воробье есть небольшой водопад, ключ, бьющий прямо недалеко от вершины. Вполне возможно, что они идут сейчас в эту сторону. А может и не совсем в эту. А какая, собственно разница? Сил добраться до подножья всё одно — не хватит. В горах темнеет быстро, особенно в такой туман. Надо собрать все мысли и привести их в порядок. Подвести итоги. Это даже хорошо, что смерть не пришла внезапно, а даёт отсрочку на несколько часов. Успею подумать обо всём и обовсех. Вот только одно из рук вон плохо — художника сюда притащил, на верную гибель. А ему сейчас только-только крылья расправлять. Глупо, как глупо. И куда подевался с вершины целый дом из железнодорожных шпал? Ведь, если бы его сдуло каким-то невероятным ураганом, то хоть несколько шпал валялись бы где-нибудь рядом-поодаль! Остался бы остов или фундамент, или, хотя бы место, где этот дом стоял! Вообще-то, двадцать лет прошло. Зарасти всё могло пять раз, хотя… странно, однако.

И тут АВ, задумавшись, врезался в спину стоящего Теодора.

На немой вопрос, художник и ответил кивком, указав взглядом на тропу впереди.

А тропа, перестав спускаться долу, опять полезла в гору. Следующую… — Ё-маё! — обрадовано заорал АВ, — как я забыл! У Воробья две вершины! Одна ложная, на пятьдесят метров короче второй! Боже мой святый, спасены, Теодор Сергеевич, спасены!!!

Они обнялись и запрыгали на высоте больше километра от оставленных на земле людей. Те уже готовились отходить ко сну, расправляли свои уютные кровати, смотрели телевизоры и читали книги, проверяли уроки у сопливых малышей, занимались друг другом, и знать не знали, что в километре в сторону неба от них, два таких же как они, так дико радуются жизни!

— Да это не Воробей, это просто российский герб какой-то! — возбуждённо орал художник.

— Чудовищно, Теодор, а ведь могли замёрзнуть к чертям! — вторил АВ.

Ну, пятьдесят, не пятьдесят метров разницы было меж двух вершин, а путникам пришлось ещё с час карабкаться по тропе. Это напрямую — пятьдесят метров, напрямую вверх, а гора, она — покатая, такие дела.

Вторая вершина мало отличалась от первой.

Особо, конечно, было не разглядеть, вокруг путешественников воцарился ночной мрак, но на десять-пятнадцать метров вперёд, различать предметы всё же было можно. Так же пустынно, невысокая трава, опушка, холмы, и, самое главное — коренастый чёрный дом с одной бойницей окна. Плоская крыша, ни завалинок, ни ступенек — ничего лишнего. Это убежище на вершине. Это — спасение безумцам, ползущим в гору. Это — повод лезть сюда без страха и упрёка. Гарант результата.

Если, конечно, взберёшься.

Открыли скрипучую дверь, вошли в полную темень.

Главное — ветра нет. АВ зажёг принесённую свечу, осмотрелись. Спартак остался бы доволен. Пара солдатских коек без матрасов, печка, стол и две (Теодор догадался по смыслу) табуретки. Всё. А больше на вершине, ничего и не надо! Спасибо вам, дорогие собратья, за такой подарок! Ведь, жизнь, собственно, подарили!

На стене висела старая, замусоленная тханка, с которой ехидно улыбался нарисованный Будда, сидя в окружении сонмища разноцветных Богов и Богинь.

Теодору показалось, что вот как раз Им-то и не надо от него ничего, им и так хорошо. И только его собственный вопль о спасении может заставить этих самодостаточных Богов обратить внимание на его бренное существование и вмешаться в его судьбу. И Вам — спасибо, дорогие…

Дров не оказалось, не беда, вместе сходили к ближайшему сосняку, срубили пару засохших деревьев. Растопили печь. Запахло горящей ёлкой, словно Новый год только прошёл… Стало тепло и спокойно. Как мало надо человеку для счастья — обезопасить своё тело, хранительницу сознающей души.

Во «дворе» нашли ключ — он бил прямо в небольшой ямке, рядом с домом. Через полчаса котелок предлагал им вкуснейший горячий чай. Съели по бутерброду, большего не хотелось, организм отчаянно радовался избавлению от пыток восхождения.

Закурили предложенный АВ табак, скрутили самокрутки, разом затянулись. В доме и так пахло можжевеловыми благовониями, теперь же пространство наполнилось приятным дымом трубочного табака. Можно и без трубок, какая разница.

— Антон Владимирович, а вы зачем машину оставили на вокзале?

В печке хрустели сосновые ветки. Из котелка клубился аромат чая. Самокрутки тлели медленно и величаво. Друзья сидели у стола и не могли подняться, что бы перенести тела на кровати — ноги, осознав, что путь окончен, выключили собственные функции. А ползти не хотелось. Вот и сидели, потягивая чай и сигаретный дым.

— Если бы я не оставил машину на вокзале, то вы бы, Теодор, не проехали в электричке с этими замечательными людьми. Надо, уважаемый, хоть иногда, ходить, что называется, в народ.

— А зачем? Мне не плохо у себе в доме. Там мастерская.

— Это верно. Но. Таков самый простой способ не сойти с ума… — ???

— Я, к примеру, как и любой человек в нашей стране — верующий атеист. Одни крестятся, другие читают мантры, третьи ворожат или ещё что… и никто не верит, так как двадцатый век даром не прошёл: с одной стороны веру у нас выжгли в генах правящие совки, с другой стороны прогресс в такие дебри уже забрёл, что когда опять можно стало верить, уже и не верится ничерта. Атомы там, нейтроны, ДНК цепочками, клонирование и тому подобное.

АВ затянулся, поправил кочергой ветки в печке и, немного подумав, продолжал:

— А окончательно не верить человек не может. Вы только подумайте, что бы было, если бы люди окончательно разуверились в высших силах! О какой совести тогда речь? Честь? Достоинство? Обязанности? Бред. Тогда все эти «слова» не стоили бы выеденного яйца. Люди ели бы друг друга в буквальном смысле. Конец света.

Наверное, ещё и поэтому, совок долго не выдержал: государство, проповедующее атеизм — обречено на коррупцию и зверство в са-амых больших объёмах. Нет веры, значит — нечего терять, ТАМ никто ничего с тебя не спросит. Как всё просто…

Знаете, Теодор Сергеевич, я пришёл к выводу, что на самый большой и сложный вопрос обязательно ответ находится ну самый что ни на есть простой и лёгкий.

Теодор покурил задумчиво, но не вяло. Разговор начинал ему особо нравиться.

— А что с традиционным русским вопросом, разобрались?

— Это какой из «традиционных» — что делать или кто виноват?

Посмеялись. Смешно же. Это как раз и есть самые лёгкие вопросы. Виноваты все, а делать ничего и не надо, ибо — бесполезно. Живи, да и всё, как умеешь, и как позволяет совесть. Вот и весь сказ на традиционность русского параноидного синдрома.

— Ни тот и не другой, Антон Владимирович. Истинно традиционный русский вопрос всегда о смысле жизни. Ну так как? Тоже простой ответ?

АВ только кивнул. Закрылся пеленой табачного фимиама и покачивался китайским болванчиком. Потом из туманности донеслось:

— Так вот, я говорил о способе не сойти с ума. Тем, с кем мы с вами ехали в электричке сойти с ума так же сложно, как страусу полететь. Трудно сойти с того, чего нет. Я, конечно, могу показаться циничным, но, положа руку на сердце могу дать присягу под этим фактом. Наличие человеческого тела не гарантирует наличие ума. Далее. Люди в рясах и жёлтых монашечьих балахонах так же с ума не сойдут.

Это, возможно, ранее очень умные люди, но из страха перед глобальностью мироздания и ничтожностью человеческого бытия выбрали для себя путь запряжённой лошади — на глазах шоры, закрывающие окружающую действительность и помогающие смотреть только в одном выбранном направлении, а над крупом наездник, который путь знает и, возможно, выведет к водопою. А вот такие как мы… Мы с вами живём одновременно в двух мирах и ни в одном из них конкретно. На границе двух миров.

АВ замолчал. Теодору и не требовалось продолжения его речи.

Пограничник может сравнивать жизнь по обе стороны кордона. Пограничник видит всё хорошее и плохое у обоих народов. Да, он может быть склонен к прелестям одного из них, «народов», по обе стороны его заставы. Но, эти склонности, скорее субъективны и зависят от конкретной личности пограничника. А в идеале, он такого насмотрится и «слева» и «справа», что останется жить у себя на вышке до конца своих дней, не став перебежчиком ни в одну из враждующих сторон, разделённых его постом.

Тем временем, АВ продолжил:

— Не стоит раскачивать маятник. Последнее время вы, дорогой Теодор Сергеевич, написали четыре умопомрачительных полотна… Вы начали писать прозу. Стихи. Так далеко сразу нельзя, надо окунаться в мир по другую сторону, он, к сожалению, тоже «ваш» и корней, связующих вас с ним, рвать никак нельзя. Вспомните Врубеля…

Когда «Демона поверженного» вывесили на выставке, он оставался в здании на ночь и перерисовывал глаза Демона. Полтора месяца подряд. Оттуда и отправили несчастного в психушку. Можно открывать людям двери в потустороннее, но нельзя самому в них уходить… Вот я и оставил машину, что б вы развеялись немного, уважаемый художник человеческих душ.

В его словах, прикрытых лаком шутки не было юмора. Мягкость в голосе говорила только о нормальной человеческой заботе. И уважении. «Ну ладно, — подумалось Теодору. — Пусть будет так». И тут Теодору позарез захотелось, наконец, объясниться с этой «тёмной лошадкой», вихрем ворвавшейся в его скромную жизнь.

Слишком уж он натоптал своими золотыми подковами.

— А расскажите мне, уважаемый Антон Владимирович, о себе. И как Клуб возник? И почему на презентацию не пришли? И… вообще.

Спрашиваемый ехидно поджал губы и снова закивал китайской статуэткой.

— Ждал я этого вопроса, ждал. Что ж. Вершина. Мы одни над облаками. Самое время.

Давайте переберёмся каждый на свою кровать, прикроем глаза. Усталость своё берёт.

Итак. Слушайте, дорогой вы мой человек.

Они со стоном калек перетащили тела на жёсткие лежаки, со сдавленным криком распрямились и улеглись. Теодор повернул голову, что бы видеть собеседника, но АВ прикрыл глаза и рассказывал, словно убаюкивал или пересказывал сон, коий видит тут же.

— Я, Теодор, старше тебя всего на пяток лет. Но этого было достаточно, что бы хлебнуть совка чуть поболе, чем ты. Да и к тому же, я был более амбициозен и предприимчив. В тридцать я уже состоял в членах Союза художников… Да-да, коллега.

Разбираюсь. И тогда разбирался. А за это и был назначен в комиссию по разбору идеологии творчества советских художников. Если нормальным языком, то это означало, что мы группой комиссии от Союза с ксивами ходили по домам и мастерским художников, и отсматривали их работы на предмет совпадения с идеологией государства. Угодных и не безталантных рекомендовали в Союз, что бы стали ещё более угодны. Неугодных проходили стороной, грех на душу не брали. Не рекомендовали и всё. Правда, бездарей топили, но об этом сожалений у меня нет.

Да и вообще, надо же было кого-то «для галочки топить», вот на них и отыгрывались. А в те времена ох как народ за членство в союзе бился! Это же и краски тебе по разнорядке, и холсты в подрамниках под роспись и, наконец, госзаказ! Да что я вам рассказываю, сами знаете…

— Да как сказать… — Теодор лёжа пожал плечами. — Госзаказа у меня ни разу не было.

А про Союз я слышал, но, как-то и не думал. Так, рисовал себе по тихой…

— Во-во. По тихой. Были мы у вас, Теодор Сергеевич, были. Не помните? -…

— Были. Вы тогда подумали, что это из КаГеБе к вам нагрянули, почти перепугались.

Теодор вспомнил тёмный ненастный вечер и троих в плащах. Двое, не смотря на темноту, в тёмных очках. Действительно, напугали. Всё переговаривались меж собой полушепотом, картины переставляли. Чем всё закончилось, память стёрла… ушли, наверное. А лица как в тумане пятна, расплылись за давностью лет.

— Халтуру вашу поперебирали, уже подумывали рекомендовать, да тут нашли у вас в кандейке эту вашу Серию… Я тогда насилу утащил этих архаровцев из комиссии и заставил молчать на собрании об «ещё одном абстракционисте». Запали вы мне тогда в душу со своими полотнами, ох как запали, Теодор… С тех пор я стал рисовать всё меньше и меньше… Я не люблю проигрывать. Я дал себе отчёт в том, что я — Сальери.

Я мытьём да катаньем, а ты — эво как, раз и всё! А раз есть Моцарт, Сальери должен заняться чем-то другим и не поганить музыки…

АВ закрутил ещё одну порцию табака и, чиркнув спичкой, вновь заклубился словно вершина горы в морозный день. Он напоминал больного раком в стадии саркомы, рассказывающего о развитии его болезни — уже без надежды, но и без сожаления.

Теодор затаил дыхание и весь стал — уши. Ему и в голову не приходило, что вокруг его персоны могли разгораться подобные страсти.

— Я некоторое время председательствовал в Союзе. А потом лопнул другой Союз, тот, что «нерушимый». И завертелось. Я даже с радостью воспринял перемены. Лопнул и лопнул. Естественно, и Союз художников тогда накрылся медным тазом, но это меня уже мало беспокоило. Я уже был далеко: занял денег и повёз машины из Японии.

Моржа достигала трёхсот — пятисот процентов. Ума хватило, не жадничать и искать полезные знакомства. Через три года я уже возглавлял империю перевозчиков и окружил себя забором живых тел охранников от бойцов до ментов. Знал, что времена бандитов надо переждать и искать покровительство только у силовиков.

— А как знали-то? — Теодор теперь только недоумевал, он пропустил эти времена, подметая свой музей и занимаясь исключительно собственными картинами. Всё, что он сейчас слышал, для него звучало пересказом кино «Некоторые любят погорячее».

— Эх, Теодор, Теодор. В стране дебилов и моральных уродов очень легко быть пророком, предсказывая всё наперёд. Дураки, они же — предсказуемы. Только идиот на моём месте не мог догадаться, что менты дадут бандитам перестрелять друг друга, а когда силы отморозков иссякнут, то, оставшихся в живых просто развезут по тюрьмам. А тех, кто за это время стал олигархами, потом возьмут за хвост (рыло то у них, не в пуху, в дерьме!) и устроят показательные процессы. Во время гангстерских войск менты только и делали, что компромат копили. Мы повторили путь Америки тридцатых годов, точь-в-точь. Ну так вот, я, прекрасно себе представляя весь предстоящий расклад, с бандитами никогда не якшался, а искал связи у силовиков. Когда всё встало на свои места, на которых и находится теперь, я не только остался на коне, но и помогаю власти удерживать её позиции. Кстати, вы, небось, уже догадывались обо всём этом?

— Я не скажу, что я человек наблюдательный в том, что касается человеческих проявлений, — ответил Теодор подумав. — Но заметил, что адреса вы находите когда вам надо. Да и Мариэтту Власовну, вы, небось, перепугали?

— Было, — рассмеялся АВ. — Нечего соваться в чужие дела. Пусть благодарит, что «дело» не пришили. Сначала, было, хотели за вывоз картин взять, а потом передумали.

Кому они тут так нужны, что бы за них баксами платить? Она не борзеет, художникам платит как положено, не разводит и не кидает. Мать Тереза, да и только… видите, Теодор, что творится: человек ворует у страны картины и, одновременно, спасает творцов. Поди тут без стакана разберись. Страну надо садить, а не Мариэтту. На её место другая придёт, а как уж она себя поведёт — вилами на водопаде…

Ну так вот. Пришёл я однажды к ней в салон. Меня всегда «ностальгия» по кистям мучит. Смотрю, и глазам не верю. Ваша работа. Из Серии. Разом на меня опять всё нахлынуло: и тот дождливый день, и удар, который прервал мне дыхание в тот вечер и изменил жизнь. Тогда я сначала просто обалдел и сторговал картину так, что бы вы как можно больше денег получили. И ещё две ваши взял, из тех, что на продажу.

Ха, загоню как-нибудь их года через два, вы ведь теперь — звезда!

Пошутил. Помолчал. Сучья в печке трещали и постреливали кипящей смолой. Со стены улыбался желтокожий Будда. В единственном окне чернела свинцовая ночь и билась порывами ветра в толстое стекло. Теодор снова закурил, уже свои, с фильтром, не хотелось тревожить разговорившегося коллегу. Дым струйкой полетел к потолку.

Хорошая вещь — курево, когда наступает неловкое молчание, можно скрыться в действии. Вроде — куришь, вроде — занят, думаешь.

Теодор не спешил услышать историю Клуба Шести. Услышит. Его больше интересовало другое. Вот рядом человек. Он похож на тех, из электрички. У него две ноги, две руки. Голова другая. Он похож на Будду с тханки. Жёлтая кожа и улыбка. Но. Этот человек здесь. И не просто здесь. Он вмешивается в ход событий, даже если его и никто не просит об этом…

— Тогда я задумался, Теодор. Сильно задумался. Что я могу для вас сделать? Ведь в то время, когда я весь свой талант направил на концентрирование вокруг своей орбиты денежных знаков, вы продолжали хранить верность кисти и палитре. Вы набивали руку. Вы поднимались на вершину таланта. И тогда я понял, что надо восстановить status kwo. Вернуть в ваш мир равновесие. Если этот мир обогатит вас, то, соразмерно, вы, Теодор, обогатите его. Так и вышло. Чем больше мир материальный давал вам, тем больше творчества исходило от вас. Вы теперь автор песен, рассказов и эссе, вы всеми признанный художник собственного направления, а не серии! Создать Клуб Шести было делом простым. Всем нужна помощь, поэтому я отбирал в него людей разноплановых, способных и вас обогатить.

— Антон, ты перечишь сам себе.

Теодор сел на тахту, превозмогая боль суставов. АВ тоже открыл глаза и вопросительно посмотрел на художника.

— Равновесие, о котором ты говоришь, восстанавливалось не через материальные излияния от материального же мира. Я открывал людей, люди открывали меня. Ещё точнее, когда я отчётливо видел душу человека, то и в моей душе открывался новый пласт, новый язык, способный передать увиденное лучше, чем те «языки», коими я уже на тот момент владел. Понимаешь? Ветку можно написать жёсткой кистью в масле, а можно в акварели колонком, а можно в «мокрой» китайской акварели, а можно и карандашом или тушью. Смотря какая ветка! Так и весь ваш Клуб, кого ни коснись — целый пласт! Эх, Антон, я думал в этой истории больше потаённого смысла…

— Вот в такие моменты я ощущаю себя больше верующим, чем атеистом. Человек, выполняя высшую задумку, считает, что он делает «дело». И дело это называет на понятном ему языке, том, который в состоянии понять его мозг. А потом выходит, что сделанное было гораздо объёмнее и более многоплановое, чем он мог себе представить… Я же думал тогда, что надо найти обычный предлог, что бы всучить вам денег, Теодор, что бы сделать вас знаменитым, поднять на ту высоту, на которую вы взошли без меня, только что бы эту высоту увидели все и все признали.

В этом и заключалось моё status kwo, этим и ограничивалось. А оно вот оно как обернулось… Я даже предположить не мог…

Антон Владимирович снял с шеи клубный амулет и стал вертеть его в руке, разглядывая. Он словно впервые увидел масштабы своей задумки. И что-то смущало его, Теодор заметил, что АВ борется с какой-то мыслью, которая не вписывается в его концептуально настроенный, вечно создающий планы мозг, идёт вразрез с уже намеченным дальнейшим действием.

Наконец он отложил амулет в изголовье и сказал:

— Я хотел сегодня закрыть Клуб Шести… У меня появились следующие планы. Именно поэтому меня и небыло вчера на презентации, что называется «сращивал» новое дело.

А теперь… Я даже не знаю. Слишком хорошо всё получилось. Теодор, эта схема — работает. И вы убедились в этом на собственном примере. И все, как вы их называете, «клубисты», тому подтверждение. Никому кроме пользы Клуб не принёс ничего, никакого вреда.

— Потому, что нормальная помощь от незнакомого человека нужна всем. Вы поставили верную ставку, сформулировав девиз Клуба. И нашли мне занятие на всю оставшуюся жизнь. Я принимаю у вас Клуб.

— Я назначаю вас Председателем Клуба Шести.

— Аминь.

— Кармапа Ченно.

Загрузка...