«Перекоп» ушел на юг

Самолет

Наступил январь. Почти беспрерывно шли тропические дожди; с темного, затянутого тучами неба лились и лились нескончаемые потоки воды. Казалось, весь воздух был наполнен водой. Если же ливни и прекращались на день, на два, земля не успевала просыхать и оставалась затопленной слоем воды почти на метр. К счастью, на более возвышенных местах вода быстро сбегала и испарялась.

Моряки шутили: «Живем на дне моря, ходим под водой…»

Поутру, после восхода солнца, если не было ливня, джунгли дышали свежестью, бутоны цветов быстро раскрывались. Но уже к полудню картина резко менялась: снова становилось жарко, умолкали голоса птиц и обезьян, листья, еще утром свежие и сочные, мгновенно блекли и свешивались вниз, лепестки цветов безжизненно никли. И тогда над морем показывался белый туман и начинал собираться в облака, которые быстро темнели. Мощный порыв ветра проносился над островом, раскачивая вершины деревьев, сверкала молния, гремел гром, будто разрывался огромный брезент над головой, и снова разражался стремительный ливень.

Моряки бежали в хижину, к очагу. Хорошо, что крыша, выложенная из листьев пальм и травы, толстая, сантиметров в семьдесят, не пропускала воды.

Евдокия Васильевна, выстирав и высушив свою сорочку, разорвала ее на полосы — получились бинты. Она смачивала их в морской воде и перевязывала раны. Больше ничего не было, марганцовку уже к этому времени всю израсходовала. Особенное беспокойство вызывали раны Андрианова и Анны Николаевны. Вокруг ран начало чернеть, рука у одного и нога у другой распухли. Евдокия Васильевна боялась гангрены.

Но лечить было нечем. Морская вода да листья растения, похожего на алоэ, которыми ей советовали пользоваться малайцы, — вот и все, чем она располагала.

К Евдокии Васильевне за помощью обращались и малайцы. Как-то после очередного обстрела острова японскими самолетами за ней прибежал Датук и позвал к себе в поселок Ранай.

Вернувшись. Евдокия Васильевна рассказывала морякам:

— Перевязала раненого малайца… Очень тяжело было смотреть на убитых людей. Видно, как двое ребят их играли, так и остались лежать вдвоем. Маленькие. Такие беспомощные. Женщины плачут… И что понадобилось японским летчикам от этих хижин и от этих малайских ребят?

Евдокия Васильевна всхлипнула, вытерла рукой глаза, не проронив больше ни слова.

…В конце января моряки заметили самолет над островом. Они успели разглядеть, что самолет не японский. Он не бомбил и не обстреливал остров и вскоре скрылся за высокими пальмами. Гул утих за поселком Ранай.

Прошло более получаса, когда в хижину пришли Петер Энгерс и староста острова Амир.

— На острове сделал вынужденную посадку наш бомбардировщик, — сказал Энгерс. — Командир самолета, узнав, что здесь находится экипаж советского судна «Перекоп», потопленного японцами, согласился забрать двух человек ваших — капитана и одного офицера.

Капитан Демидов поднялся. Сильно похудевший за время болезни, он, казалось, стал теперь еще выше, седина в волосах загустела, глаза глубоко ввалились. Александр Африканович с трудом держался на ногах. Поддерживаемый Будариным, он вместе с Петером Энгерсом и Амиром ушел для переговоров с командиром самолета.

Командир самолета — высокий голландский офицер — согласился наконец взять с собой не двух, а трех человек, но самых больных. Одновременно он пообещал, что доведет до сведения голландского командования о тяжелом положении русских. Он только покачал головой, когда узнал, что из тридцати двух оставшихся в живых моряков двадцать четыре еще не оправились от ранений и ожогов и что многие заболели малярией, а лекарств нет. Затем он развел руками и сказал, что, к сожалению, ничем не может помочь, он тоже не имеет никаких медикаментов.

— Но я уверен, — заключил офицер, — что мы в ближайшие дни вывезем всех моряков на Борнео или другой большой остров, куда укажет командование. Конечно, если нам не помешают японцы.

— В какой город вы намереваетесь везти больных? — спросил голландца Бударин.

Посмотрев на Демидова, потом на Бударина и тщательно подбирая английские слова, летчик ответил:

— Это является военной тайной… Не моей, а военной, — подчеркнул он. — Не могу сказать, потому что война есть война. Вы же знаете, у вас, в России, тоже идут тяжелые сражения. Мы много знаем о борьбе русских, мы внимательно следим за всем, что там происходит. Ваш Ленинград выдерживает невиданную блокаду, и вот там что-то случилось: русские, по-видимому, одержали большой успех — ленинградцы на этой неделе начали получать увеличенные вдвое пайки хлеба вместо ста двадцати пяти граммов хлеба на человека, как получали до этого. Я не понимаю, да и многие наши не понимают, не могут понять, как можно столько держаться в блокируемом городе при таком мизерном пайке. Для этого надо быть очень сильными, мужественными людьми! Таких людей уважают.

Бударин заметил, как взволновал Демидова рассказ голландского летчика: ведь у Александра Африкановича в Ленинграде осталась семья, десятилетний сын Вадим, по которому он так сильно тосковал, даже в бреду звал. Заметил это и командир самолета.

— У капитана семья в Ленинграде, он там жил до войны? — спросил он.

Демидов ответил утвердительно.

Летчик несколько минут молча смотрел на Демидова, на его осунувшееся лицо и тихо сказал:

— Я возьму вас, капитан, и еще трех человек. На рассвете вылет. Поспешим, пока здесь не появились японские самолеты.

Демидов поблагодарил командира самолета.

— Я останусь с экипажем, — твердо сказал он. — Возьмите тяжелобольных. И очень прошу вас, сообщите через ваши власти Советскому правительству о нас.

Командир самолета пообещал сделать и это.

— А как здесь, на Тихом океане, — война? — спросил капитан.

Здесь, на юге, — ответил офицер, — японцы рвутся захватить остров; порт Сингапур бомбят, обстреливают почти ежедневно… Верно, попытаются захватить Борнео — им нужна нефть… На севере японцы рвутся на Алеутские острова, на острова Прибылова… Вас, видно, интересует, как будет с вами? С Россией Япония не воюет. Пока не воюет… А суда ваши топят…

Демидов попросил у командира самолета блокнот и ручку, тот подал. Вместе с Будариным они составили текст радиограммы в адрес Дальневосточного пароходства, начальнику пароходства и его заместителю, в которой сообщали о судьбе людей и о гибели парохода «Перекоп».

…В ночь перед вылетом самолета никто не спал. Моряки сидели около раненых, угощали их свежими кокосовыми орехами и бананами, давали всякие советы, поручения. В сознании каждого теплилась надежда, что теперь в скором времени все они будут вывезены с Натуны.

Уже под утро Бударин говорил Андрианову:

— Иван Степанович, вы — командир и комсомолец, берегите людей, держитесь вместе, в случае чего — не теряйте связи друг с другом! Мы встретимся еще. Ну, а если не встретимся, пробирайтесь сами домой. Но я думаю, что будем скоро все вместе. Сообщите на Родину о нас, о гибели парохода. Во Владивосток пошлите радиограмму, письмо в пароходство, пусть семьям сообщат. Лечитесь, выздоравливайте. И, если что случится, мы вас будем разыскивать. Вот так… — Борис Александрович замолчал. Закурив, затянулся, выпустил дым и тихо закончил: — Уже светает, пора…

До восхода солнца моряки были уже на берегу реки, где на гладкой, чуть дымящейся воде стоял самолет. У его поплавков, ударяясь о них, рябила вода.

Командир самолета сказал капитану, что можно садиться.

Началось прощание.

В самолет посадили Андрианова, Николая Усаченко, Анатолия Михневича, Анну Николаевну Рахманову внесли на носилках.

Взревели моторы, замелькали пропеллеры, и над серой, чуть-чуть порозовевшей водой взлетел самолет, оставляя за собой белесую полосу и роняя на еще не потревоженную поверхность моря просвеченные первыми лучами капли воды. Самолет описал круг, прощаясь с провожающими, и на высоте тридцати метров взял курс на восток, к Борнео.

Стоящий рядом Петер Энгерс сказал Демидову:

— Высоко не поднимается из опасения, что его обнаружат японские самолеты. Их теперь много каждый день летает в этом районе. Поэтому и наши самолеты редко прилетают сюда…

Энгерс подал команду своим солдатам, охранявшим ночью самолет, и те ушли.