«Песняры» и Ольга

ДО «ПЕСНЯРОВ»

ЧИЖИК ВЫСКОЧИЛ НА СЦЕНУ

Книга моей жизни началась за два месяца до моего рождения. Родился я 25 мая 1949 года, а отец умер от ран, полученных на фронтах Великой Отечественной, 18 марта 1949 года.

Смерть отца стала для мамы таким потрясением, что она не смогла нормально доходить беременность, и я появился на свет с воробьиным весом два килограм­ма двести граммов, весь в прыщах и очень слабенький. Детский врач, профессор Кацман, который работал тог­да в Первой минской клинической больнице, сказал, что это дитя жить не будет. Но мама выхаживала меня так самоотверженно, что его предсказание не сбылось. И когда она через три месяца принесла меня в больни­цу, доктор не мог поверить, что симпатичный больше­лобый бутуз - тот самый хилый младенчик, которому он вынес приговор - «не жилец».

По отцу я принадлежу к старинному дворянскому роду польско-литовских князей Радзивиллов. Но мой дедушка Ричард в свое время велел продать или уни­чтожить все, что имело отношение к нашему «дворян­ству», - благодаря этому семья и не сгинула в прокля­том Богом ГУЛАГе.

Родился ли я певцом, музыкантом или художником, сказать не могу даже сейчас. Такое впечатление, что ни одна из этих профессий никак не возьмет верх. Может быть, потому, что по гороскопу я Близнец, а Близнецам очень сложно остановиться на чем-нибудь одном, - мое второе я, второй Борткевич, находящийся внутри, не позволяет сделать окончательный выбор.

В детстве меня не учили ни рисовать, ни петь. Но од­нажды в детском саду через красивую старинную стеклянную дверь я увидел лежащие на столе цветные ка­рандаши и белый, чистый лист рядом и вдруг понял - сейчас произойдет что-то необыкновенное, волшебное. Я подошел к столу, взял карандаш... Цветные лошади, звери, люди появились на бумаге - они не существовали в действительности, я рисовал не по памяти, а повину­ясь воображению.

Я любил ездить с тетей Аней и двоюродными се­стричками в костел, в местечко Красное под Минском. Сказочная готическая красота собора, иконы, мерца­ние свечей и органная музыка производили неизгла­димое впечатление. Я вглядывался в иконы так же, как впоследствии рассматривал картины старинных ма­стеров, замечая и впитывая каждую мелочь, каждую деталь. Я могу рассматривать одну картину часами, а потом падать от усталости и не понимаю, как за одну экскурсию можно пройти весь «Эрмитаж» или «Лувр».

А еще меня влекла в костел любовь к незнакомой девочке-католичке Зойке, которую я видел только во время службы.

Читать я научился рано. Перед моей кроватью на стене висела большая «Азбука» в картинках, и я очень быстро выучил наизусть весь «детский» набор: Мар­шак, Чуковский, Михалков. А став постарше, увлекся фантастикой и уже не мог обходиться без Александра Беляева, Герберта Уэллса, Станислава Лема. Но в осо­бенности я любил Жюля Верна, и под впечатлением от его романов мне тоже хотелось путешествовать, откры­вать новые миры и совершать героические поступки.

Но еще больше, чем книги, меня захватывало кино. Мы с мамой не пропускали ни одного фильма. Леме­шев, Утесов, Георг Отс, музыка советских композиторов того времени - пускай теперь говорят, что это было ис­кусство социалистического реализма - меня покоряли своим волшебством и безграничным оптимизмом.

Голос я, можно сказать, получил по наследству. У мате­ри был прекрасный голос, она знала наизусть много песен и, как рассказывали, раньше часто пела, когда в дом при­ходили гости. Но после смерти отца перестала петь. Она его очень любила и так больше замуж не вышла.

Я рано осознал, что у меня тоже хороший голос, но в детстве петь стеснялся - пел, только когда на меня не смотрели. Двоюродные сестры, которым мое пение очень нравилось, закрывали меня в ванной - там я в одиночестве «распевался» вовсю. Репертуар составля­ли песни, услышанные по радио, причем я изо всех сил старался подражать голосам и манере исполнителей.

Мое первое публичное выступление состоялось в школе, когда нас принимали в пионеры. К этому дню готовили концерт художественной самодеятельности, и одним из номеров была такая песенка:

По зеленой травке

чижик-пыжик скачет,

а в саду на лавке

ученица плачет...

Ученицу из песенки звали Зоя, и ее действительно пела девочка по имени Зоя. А мне доверили роль чижи­ка, я пел:

Что ты, что ты, Зойка,

двойка ведь не дело,

у тебя, наверно,

голова болела.

Наш дуэт выступал во втором отделении концерта. В перерыве мы играли во дворе школы в прятки, и я, когда прыгал в кусты, случайно столкнулся лбом с од­ним мальчиком. Естественно, у меня тут же вскочила громадная шишка. Так я и вышел на сцену - со слеза­ми на глазах и шишкой на лбу. Герой! Чуть не плачу от боли, но пою. А у меня еще и голос лирический, так что получилось очень проникновенно.

На том концерте присутствовал Андрей Васильевич Мамонтов - очень известный хоровик-дирижер, руково­дитель хора мальчиков Дворца пионеров. Ему понра­вилось, как я спел (шишка помогла мне войти в образ), и меня сразу взяли в хор солистом.

Потом был хоровой ансамбль «Юность» при консер­ватории, куда меня привела троюродная сестра Люд­мила (она уже там пела, великолепная была певица). В этом ансамбле я тоже стал солистом. В ансамбле за­нимались в основном студенты старших курсов консерватории, и мне предложили принять участие в их занятиях по педпрактике. И хотя дыхание у меня было у меня поставлено (к тому времени я окончил музыкальную школу по классу трубы), все равно эти занятия мне очень много дали - я начал учиться «держать верх», управлять голосом, филировать и многому другому.

АРХИТЕКТУРНЫЙ ДЕБЮТ - ОН ЖЕ ФИНАЛ

Мама работала на тракторном заводе в кузнечном цехе «распредом» - выписывала наряды - много лет, с самого основания завода. Ей приходилось много рабо­тать, чтобы дать мне образование.

Я окончил восемь классов средней школы и - как уже упоминал - пять классов музыкальной школы по классу трубы. Учиться я не очень любил, мне довольно быстро все надоедало, зато обожал футбол, занимался боксом и пропадал во дворе - детство мое было обыч­ным мальчишеским детством. И битье окон у нехоро­ших соседей, и воровство яблок, и пари, кто перепрыг­нет высокий забор, и прочие выходки - все это в нем присутствовало.

Но в восьмом классе надо было что-то решать на­счет будущей профессии. Я, конечно, не сомневался, что буду либо художником, либо музыкантом. Но мы с мамой жили очень бедно, и выбор пал на архитектур­ный техникум, потому что там платили стипендию.

Мое самое большое достижение на архитектурном поприще - кинотеатр «Октябрь», и по сей день украша­ющий главную магистраль Минска, проспект Франци­ска Скорины. «Октябрь» - мой дипломный проект.

Раньше на месте кинотеатра «Октябрь» находился кинотеатр «Зорька», куда мы с мамой ходили смотреть кино (песни на музыку Дунаевского и Богословского, на которых я воспитывался и рос, были услышаны там). И то, что именно мой проект лег в основу нового кинотеатра «Октябрь», - удивительная шутка судьбы.

Первое, что я сделал в планировке, - стадионные входы и ряды амфитеатром, поскольку в «Зорьке» меня всегда раздражало, что из-за голов впереди сидящих людей ничего не видно.

Сам проект я сделал красочным: не просто тушью, как это было принято, а типографской краской в цве­те. Он оказался настолько ярким, что, когда мне нуж­но было нарисовать людей для масштаба, они просто терялись и пропадала перспектива. Тогда из журнала «Архитектура США» я вырезал фигурку полицейско­го на коне и поместил ее спереди. Получилось очень здорово, но совершенно не похоже на то, что сделали мои сокурсники. Я посомневался, а потом сказал себе: «Будь что будет» - и оставил все как есть.

Любой проект перед дипломом сначала смотрит консультант. Моим консультантом был преподаватель по рисунку Василий Илларионович Зайцев - хороший человек, но большой консерватор. Мы с моим другом Толей Волком закрыли проект в оркестровке, чтобы Зай­цев его не увидел раньше времени, и показали только перед защитой. Зайцев схватился за голову: «Это слиш­ком ярко, вычурно, надо завуалировать... И почему здесь полицейский?» Но в рецензии написал: «Ярко, вы­чурно» - и поставил предварительную оценку «хорошо».

На защиту дипломов в архитектурный техникум приехал сам председатель Госстроя БССР - Король. Перед этим он был на защите дипломных проектов в Политехническом институте.

Защита - дело долгое, Король все время сидел за сто­лом и уже, видимо, устал. Мой проект показывали по­следним. Король, когда его увидел, поднялся из-за стола, взял очки и подошел поближе. «Чем это сделано?» - спро­сил он. Я с испугу вскочил и заикаясь ответил:

- Ти-ти-типографской краской.

- Интересно, - сказал Король.

В этот момент ему зачитали рецензию.

- Нет, - сказал Король, - «отлично», только «отлич­но» надо поставить.

И в своей заключительной речи отметил, что очень доволен дипломными работами и что некоторые про­екты (взгляд в мою сторону) лучше, чем в Политехни­ческом институте.

Как мне потом рассказывали, мой проект висел в техникуме еще очень долго - как образец, откуда его и украли.

Так вот, когда построили кинотеатр «Октябрь», я понял, что это - плагиат, повторение моего проекта, причем даже в деталях. В 2001 году секретарь Союза архитекторов Александр Корбут пригласил меня на очередной съезд. Там я вручал награды и грамоты за лучшие проекты и тогда-то и узнал, кто содрал мой проект. Справедливость восторжествовала - на том съезде мой вклад в архитектуру подтвердили офици­ально.

ГЛАВНОЕ - ВОВРЕМЯ ВСТУПИТЬ

Именно в техникуме я первый раз в жизни взял в руки микрофон. Было это так. Первого сентября мы пришли в техникум на второй курс. Я захожу в пустую аудиторию, смотрю - сидит на столе парень и играет на гитаре. Да как играет! Классику, с красивым тремоло. Я был поражен. Посмотрел на него и сказал себе: «Все - это друг на всю твою жизнь».

Так оно и случилось.

Парня звали Анатолий Волк. Как оказалось потом, Толя играл на гитаре в оркестре техникума под руко­водством Владимира Скороходова (будущего замести­теля министра культуры БССР).

Однажды я ждал Толика в зале, где проходила репе­тиция оркестра. На следующий день должен был состо­яться праздничный концерт, посвященный 7 Ноября, и мальчик-солист пел популярную тогда песню Полада Бюль-бюль оглы:

Ты мне вчера сказала,

Что позвонишь сегодня.

Он никак не мог правильно вступить. Музыканты уже устали играть вступление, и Скороходов объявил перерыв. Расстроенный Толик подошел ко мне:

- Ну подожди еще минут пятнадцать. Этот вступит, и мы сразу пойдем.

(У нас было какое-то совместное дело.)

- Да что тут вступать? - говорю я.

- А ты что думаешь, это легко? - говорит Толя. - Давай, я тебе сыграю, сам попробуешь.

Мы пошли к сцене, и он сыграл мне вступление на гитаре. Я тут же вступил и спел целый куплет, подра­жая голосу Полада Бюль-бюль оглы. И вдруг в дверях появился Скороходов:

- Ну-ка, ну-ка, мальчик, давай-ка еще раз.

Сыграли вступление всем оркестром, и я снова пра­вильно вступил, и спел уже всю песню до конца.

- Чей это мальчик? - спрашивает Скороходов.

- Наш, техннкумовский, - отвечает Толя, - в моей группе учится. Мой друг!

- Все, - сказал Скороходов. - Завтра будешь петь на концерте.

Вот так я попал в оркестр.

Потом Скороходов ушел, и руководителем стал Толя Волк. Тогда уже вошли в моду «Битлз», появи­лись гитарные ансамбли, и мы тоже создали вокально-инструментальный ансамбль. Придумали ему название «Золотые яблоки» - мы все любили фантастику Рэя Брэд­бери, а у него есть рассказ «Золотые яблоки Солнца».

(Я, кстати, видел Рэя Брэдбери в 1997 году в Атланте. Он был совсем старенький. Я не поверил глазам своим, не думал, что он еще жив.)

Мы играли свои песни, Анатолий Волк и Саша Со­рокин сочиняли музыку и стихи. У нас уже была и соб­ственная манера исполнения. Параллельно мы пели белорусские народные песни, песни «Битлз» и «Роллинг-стоунз». Так, например, аранжировки всем теперь извест­ных белорусских народных песен «Скрипят мои лапти» и «Косил Ясь конюшину» были сделаны сперва в «Золотых яблоках». Уже позже я предложил ее Мулявину, и они стали одними из хитов в репертуаре «Песняров».

Мы устраивали концерты, играли на капустниках в Оперном театре, играли на танцах. Барабанщик Игорь Коростылёв, не зная ни одного английского слова, но ничуть не смущаясь, пел песни наших кумиров на ан­глийской фене.

И, надо сказать, у него это очень здорово получалось Успех «Битлз» и «Роллинг-стоунз» кружил нам головы.

ПРОЩАНИЕ С «БЕЛГИПРОСЕЛЬСТРОЕМ»

После окончания техникума мы с Толей Волком paботали в «Белгипросельстрое». И однажды в отделе, где я работал, раздался звонок. Я поднял трубку и услышал голос, который показался мне очень знакомым:

- Это звонит Владимир Мулявин. Мы ищем солиста в ансамбль «Песняры», не могли бы вы прийти на прослушивание?

Пауза. Я, естественно, не поверил, подумал, все это шуточки Толи Волка. И говорю:

- Да не пошел-ка бы ты... - и положил трубку. Напра­вился к своему рабочему столу и думаю: «А что если это не он, не Толик? Надо проверить».

Волк работал этажом ниже. Я спустился к нему - стоит Толик за кульманом, весь в трудах праведных:

- Ленечка, - говорит, - не мешай, давай позже пого­ворим.

Тут я понял - это был не Толик. Ох, как неудобно все получилось!

Поднялся я к себе и размышляю: «Позвонят еще раз или нет?» Снова звонок. Это уже звонил Даник, мой хо­роший друг, который работал в постановочной группе «Песняров». Он говорит:

- Тебе Мулявин звонил, хочет тебя прослушать. Приходи завтра утром, он будет ждать.

На следующий день провожали меня всей орке­стровкой. Пошел я к Володе Мулявину домой (а жил он тогда в том доме, где находится кинотеатр «Центральный», на последнем этаже). Меня встретила Лида Кармальская - его первая жена. Володя еще спал. Лида от­правилась его будить:

- Вставай, к тебе мальчик какой-то пришел, навер­но, на прослушивание.

- Я не пришел, меня пригласили, - поправил я ее С гордостью поправил.

Володя встал, протер глаза, накинул рубашку и го­ворит мне:

- Бери гитару и пой.

А я ведь тоже не лыком шит, потому отвечаю:

- Я и на гитаре не очень хорошо играю, да и не место здесь. Тут консерватория рядом, может быть, вы там меня послушаете.

А для меня консерватория уже была как дом родной. Там в музыкальных классах была хорошая акустика и рояль стоял, чтобы распеваться.

- Пошли, - сказал Мулявин.

Приходим мы в один из классов, и я начинаю ему показывать все, что умею. Распелся во весь голос. Спел песню «Ах ты степь широкая» из репертуара Лемеше­ва. Мулявин послушал и наиграл мне песню «Белая Русь ты моя». Написал текст на газетке:

- Спой, но так, чтобы слиться со мной.

Я один раз послушал и сразу сфотографировал его манеру исполнения. И мы идеально слились в велико­лепный унисон.

- Боже мой, - сказал Володя, - сколько я вокалистов профессиональных перепробовал, а тут такая находка. Завтра приходи на репетицию в филармонию.

- Но я же работаю, - говорю я.

- Где?

- В «Белгипросельстрое» архитектором.

На следующий день стою на работе с утра за своим кульманом. Все как обычно, вчерашние события ка­жутся какими-то нереальными. Подымаю голову, смо­трю - мулявинские усы мелькнули. Все вокруг сразу его узнали. Мулявин подошел к начальнику нашего отдела и стал о чем-то с ним разговаривать. Я сразу понял - по мою душу. Зовут меня. И наш начальник говорит:

- Ну что, Леонид, за тобой пришли очень известные люди, хотят тебя забрать. Ты как, свою работу сделал?

- Да.

- Ну тогда иди.

Я ушел. И в «Белгипросельстрой» больше никогда не возвращался.

«ПЕСНЯРЫ» ДО МЕНЯ

СОВЕТСКИЙ «КУЛЬТУРНЫЙ ЛАНДШАФТ»

Сейчас, когда прошло уже столько лет, имеет смысл напомнить читателям, что представлял собой совет­ский «культурный ландшафт» конца шестидесятых-начала семидесятых... Только что разгромлена «Праж­ская весна», идет «закручивание гаек» в области идеологии, а искусство - составная часть этой идеологии.

Исчез КВН - единственный живой росток на советском телевидении. Прекращено проведение джазовых фестивалей, в течение нескольких лет до этого прохо­дивших ежегодно. Разогнан коллектив мирового клас­са - Концертный эстрадный оркестр телевидения и ра­дио под управлением Вадима Людвиковского, вместо него организован Ансамбль советской песни. Из стра­ны начали уезжать музыканты и певцы не только ака­демические, но и эстрадные: Эмиль Горовец, Лариса Мондрус, Аида Ведищева, Леонид Бергер, Вилли Токарев, Михаил Шуфутинский. Очень актуальным и отра­жающим обстановку был популярный анекдот тех лет:

« - Что такое малый камерный оркестр? - Это большой симфонический оркестр после гастролей на Западе».

На эстраде царили несколько исполнителей, пев­ших, в зависимости от типа голоса и амплуа, «граж­данские» либо «лирические» песни советских компо­зиторов. Идейная выверенность и тех и других песен обеспечивалась целым арсеналом средств, от комис­сий Союза композиторов и концертных организаций до государственного цензурного органа - Главлита. Существовали уже несколько вокально-инструментальных ансамблей, с которыми власти вынуждены были мириться из-за «их популярности среди молодежи, но «проверенность» их репертуара контролировалась са­мым жестким образом. Исполнение песен зарубежных авторов допускалось, но изредка и только в переводе на русский язык.

Творчество молодых талантливых исполнителей и авторов подвергалось унизительным разносам: Юрия Антонова тогдашние газеты обличали в «незрелости и безыдейности», а Валерия Ободзинского - в «манер­ности и подражании Западу». Эти обвинения, в особен­ности насчет подражания Западу, автоматически ото­двигали исполнителей на задворки. И если Антонов оказался более склонным к компромиссам и одновре­менно более целеустремленным и уже к середине семи­десятых прочно завоевал место на эстраде, то судьба Ободзинского, как личная, так и творческая, оказалась трагичной.

Регулярно доставалось и ВИА - выступать они мог­ли, только включив в свой репертуар положенную долю песен членов Союза композиторов. Надзор был пристальным, а наказания - быстрыми и жесткими. По недосмотру на фирме «Мелодия» записали и выпу­стили пластинки ансамбля «Веселые ребята» с песней «Битлз» «Obladi-Oblada» на английском языке - какой поднялся скандал! Виновные тут же получили взыска­ния по партийной линии.

Впрочем, что говорить о вокально-инструменталь­ных ансамблях и молодых исполнителях - даже все­союзного кумира Муслима Магомаева за мелкую про­винность на год лишали права выступать в Москве! А на телевидении и радио по понятным причинам нравы царили еще круче, чем в звукозаписи и в концертных организациях.

И вот на этом фоне вспыхнула и засияла звезда бе­лорусского ВИА с «фольклорным» названием «Песня­ры». Надо ли говорить, что этот фон оказывал влияние на творчество ансамбля на протяжении многих лет!

ЕЩЕ «ЛЯВОНЫ»

Я как-то прочитал в одной газетной статье, что подлинная история музыки шестидесятых-семидесятых, подлинная история тех групп не написана и уже вряд ли когда-нибудь будет написана. Потому что от тех времен не осталось ничего - ни мемуаров музыкантов, ни записей, только названия групп: «Сокол», «Ветер перемен»... Те группы играли на самодельной аппаратуре и пели на дурном английском. А потом автор статьи с некоторым удивлением замечает, что лауреат премии Ленинского комсомола государственный ансамбль Белоруссии «Песняры», как ни странно, достоин стоять в героическом ряду первопроходцев - основанная Владимиром Мулявиным группа входила в число первых рок-н-ролльных команд в СССР. Они возникли раньше «Машины времени», раньше «Аквариума».

Звезда «Песняров» вспыхнула после победного выступления на IV Всесоюзном конкурсе артистов эстрады в 1970 году. Там же родилось название «Песняры».

А началось все в 1967 году. Именно тогда собрались вместе те, кто потом станет «Песнярами», но тогда они еще никак не назывались, просто аккомпанировали певице Нелли Богуславской. Проработали аккомпанирующим составом год и поняли - хочется большего, гораздо большего. По всему миру гремела слава «Битлз», именно пример «Битлз» показал, что музыканты могут быть еще и вокалистами. Если есть талант, овладеть вокальным мастерством не так уж сложно. И еще - нужно, пробуя себя в пении, брать не только горлом, но и душой.

Так образовался коллектив под названием «Лявоны».

«Лявоны» стали аккомпанировать заслуженному артисту Эдуарду Мицулю, одному из немногих белорусских эстрадных певцов, более-менее известных в Советском Союзе. Характер у Мицуля был мягкий, и он позволял аккомпаниаторам петь самостоятельно. Ребята попробовали раз, другой... И самим интересно, и публике понравилось. Они позаимствовали некоторые песни у «Битлз»... Публика в восторге!

Репертуар у «Лявонов» был смешанный - и «Битлз», и наша военная песня «Темная ночь», и шлягер «Ты мне весною приснилась» - на белорусском языке.

Как у настоящих групп, на барабанах написали «Лявоны». И вот однажды эта надпись на барабане по­пала в кадр телесъемки. Чиновники соответствующе­го ведомства заинтересовались и устроили ансамблю прослушивание.

Но ничего страшного не произошло. Наоборот. Дали право называться вокально-инструментальным ан­самблем и зарплату прибавили на рубль. Правда, по­просили сменить репертуар: «Чтоб никакого англий­ского языка!»

И вот «Лявоны» - уже профессиональный ВИА - ста­ли петь белорусские народные песни, а еще песни «Ореры» и «Гайи». Так было до 1970 года.

За все время советской власти конкурсы артистов эстрады проводились четыре раза с огромными пере­рывами в соответствии с очередными волнами гоне­ний на эстраду. Музыкальных передач тогда было очень мало, по радио транслировали только признан­ных певцов, так что победа в конкурсе - фактически один из немногих способов выдвинуться, сделать так, чтобы тебя заметили. Победа в конкурсе обеспечивала музыканту сольные концерты и повышение зарплаты. В 1970 году должен был состояться IV Всероссийский конкурс артистов эстрады, тогда со времени проведе­ния предыдущего конкурса прошло четырнадцать лет.

Первая жена Владимира Мулявина Лида Кармальская была профессиональной артисткой. Она работала в редком сейчас жанре художественного свиста, имела свою ставку в филармонии и большой стаж. Лида, есте­ственно, захотела участвовать в конкурсе.

Первый тур - отборочный - проходил в Минске. Кармальскую «отобрали» сразу, а ее мужу Мулявину и «Лявонам» кисло сказали: «Ну поезжайте как ак­компаниаторы». Потому что песни у «Лявонов» были какие-то подозрительные, не советские, да и внеш­ний вид стиляжий: длинные волосы, длинные усы... В общем, те, кто отбирал участников, понадеялись на московское начальство: дескать, глядишь, в Москве «Лявонов» и окоротят. А может, и сам жанр вокально-инструментальных ансамблей похоронят.

На IV Всесоюзном конкурсе артистов эстрады «Лявоны» заняли второе место, поделив его со Львом Лещенко (первое место жюри решило не присуждать). В жюри входили Леонид Утесов и другие мэтры эстрады. Член жюри конкурса, народная артистка РСФСР Ирма Петровна Яунзем потом писала: «Этот ансамбль остался в памяти как яркая творческая индивидуальность». А Оскар Борисович Фельцман, тоже член жюри, подошел к Мулявину и сказал: «Владимир, если они (то есть жюри) не дадут вам премии, они будут настоящими дураками».

Мулявин тогда сказал своим ребятам: «Друзья мои, смотрите отныне на себя со стороны, чтобы слава не выбросила вас в кювет на крутых поворотах судьбы». Что греха таить, многие такой славы не вынесли...

Пели ребята на конкурсе «Хатынь», «Темную ночь» по-русски и «Ой, рано на Ивана» по-белорусски.

Все хорошо, но вот название ансамбля не понравилось. Пробовали варианты «Полесские зубры», «Молодые голоса». Наконец Леонид Тышко предложил удивительно точное белорусское народное определение людей истино творческих - «Песняры». (Это слово взяли у Янки Купалы, белорусского классика.) И все сразу согласились.

В общем в Москву приехали «Лявоны», а из Москвы уехали уже знаменитые «Песняры». И как мне потом рассказывали, в одном вагоне с «Песнярами» в Минск возвращались совершенно обескураженные чиновники министерства культуры БССР: они никак не ожидали такого успеха ВИА. Не могли понять, как теперь действовать. Что ж, этим длинноволосым шить костюмы, покупать аппаратуру?..

Я так же, как и многие другие, увидел «Песняров» благодаря этому конкурсу. Накануне мы с мамой купили новый телевизор. Совершенно случайно я смотрел концерт лауреатов и был потрясен. Почему-то почувствовал, что буду у них петь. До этого мне очень нравились «Орера», «Гайя» - великолепные были ансамбли, но «Песняры» меня сразу покорили.

В состав «Песняров» тогда входили Владимир Муля­вин - руководитель ансамбля, человек, который играл практически на всех инструментах; Валерий Мулявин, его брат - вокал, гитара, труба; Владислав Мисевич - вокал, саксофон и флейта; Леонид Тышко - вокал, бас- гитара; Александр Демешко - вокал, барабаны.

В самом названии «Песняры» было заложено не толь­ко предощущение фолк-рока, но и ясное понимание ха­рактера Мулявина, которого мы любовно звали Мулей.

ВЛАДИМИР МУЛЯВИН

Если бы меня спросили, есть ли в нашей эстрадной музыке человек, которого можно назвать гениальным, то я бы назвал только одно имя. И назвал бы его, не за­думываясь, и двадцать пять лет назад, и сейчас: Вла­димир Мулявин, руководитель ансамбля «Песняры».

Вообще, гений на эстраде - событие не из рядовых. Талант такого масштаба, который можно назвать ге­ниальным, обычно проявляется в более серьезных и авторитетных сферах. В джазе - это Армстронг, Герш­вин, Эллингтон и Паркер, в рок-музыке - «Битлз».

Подняться над общепринятым, побороть баналь­ное и стандартное, видеть то, мимо чего все проходят не оглянувшись, - веские приметы гениальности. Это талант, которому нельзя научиться ни в каких кон­серваториях и академиях. Там обычно учат профес­сионализму, профессионализм не связан с размером дарования и всегда - результат обучения. Даже самые лучшие профессионалы - это еще не гении, хотя без профессионализма и самое большое дарование не смо­жет реализовать себя.

Гения возможно выявить исключительно по коли­честву и качеству того нового, что он привнес в искус­ство: насколько много этого нового и насколько оно но­вое, насколько оторвалось от стандартов своего време­ни и открыло новые горизонты.

Гениальность Мулявина не в том, что он придумал объединить фольклор с элементами рок-музыки, - кто только и до и после «Песняров» не пытался соединять фольклор самых разных народов с роком. Кое-что получилось. Но не более того. По-моему, талант гения - не столько в том, что делается, а в том, как делается.

Кто раньше слушал белорусскую народную музыку, все эти хоры, ансамбли песни и танца, даже в самой Бе­ларуси? И особенно среди молодежи? Да никто! И вдруг известные песни начинают звучать совершенно по-новому. Только истинный талант мог увидеть в этом материале вероятность подобного перевоплощения. А ведь в русской эстрадной музыке, во многом схожей с белорусской, нет и не было ничего, что можно было бы поставить рядом с «Песнярами». Русский фольклор ни­чуть не хуже белорусского, но у Беларуси был русский Мулявин, а в России белоруса Мулявина не случилось. Мулявин был один на все славянские народы.

О детстве и юности Мулявина я знаю по его расска­зам. Шутка судьбы: Владимир Мулявин, русский че­ловек, вернувший популярность белорусской народной песне, родился не в Беларуси, а очень далеко от нее, в Свердловске, в 1941 году. В двенадцать лет он начал играть на гитаре и этим зарабатывать себе на хлеб. Играл дома, на улице, около подъездов, в лесу у ко­стра. И не только на гитаре - играл на самых разных инструментах... В Свердловске же в детстве Мулявин в первый раз услышал оперу - «Травиату» Верди. Тогда его, маленького, очень долго после спектакля не отпу­скала одна-единственная мысль: где же такая страна, где так живут люди?

Может быть, в поисках той далекой страны, а может быть, повинуясь присущей всем детям тяге к путеше­ствиям, еще совсем юным Володя Мулявин уехал из Свердловска. Уехал поездом, в нижнем ящике вагона, потому что денег на билет не было. И судьба забросила его в Калининград, в военно-морской флот, где он стал «воспитоном» в училище...

Потом снова Свердловск. Мулявин всегда гово­рил. как ему повезло с первым настоящим учителем.

Это был Александр Иванович Навроцкий, выпускник Харьковского института культуры, замечательный музыкант-педагог. Он открыл талант юного Мулявина, занимался с ним по шесть-семь часов в сутки, благодаря ему в 1956 году Мулявин поступил в Сверд­ловское музыкальное училище. Но уже тогда он безумно увлекся джазом и вскоре «за преклонение перед западной музыкой» был с треском выставлен из «хра­ма музыки».

Но он был очень талантлив. Это понимали и педаго­ги училища - вскоре Владимира Мулявина в училище восстановили... В восемнадцать лет он стал профессио­нальным музыкантом.

Именно тогда он получил приглашение от Белорус­ской филармонии. Приехал в Минск. Первое, что его потрясло на вокзале, это слово «МIНСК». Второе потря­сение: он оставил свой чемодан на остановке такси, и, вернувшись, нашел его на том же месте!

Мулявин немного поработал в филармонии, а потом его призвали на службу в армию. Служил под Минскрм, создал в роте вокальный квартет. Потом вместе е Юрой Веденеевым и Мишей Здановичем принял уча­стие в организации ансамбля Белорусского военного округа. Но по своей природе он всегда был поклонни­ком фольклора, любил народную музыку, в особенно­сти славянскую. Начал собирать фольклорные мело­дии Беларуси, Украины, России, Болгарии...

Позже в биографии Володи Мулявина был музы­кальный взвод в Уручье Белорусского военного округа, где он играл в оркестре. И там же, в оркестре, познако­мился с будущими «Песнярами» - Яшкиным, Тышко, Демешко и Мисевичем.

Кумиром Мулявина был Джо Кокер. Он считал его профессионалом экстра-класса, владеющим косми­ческой анергией. Володе как-то случилось быть на его концерте в Дортмунде, и он рассказывал, как двадцать тысяч зрителей, и он в том числе, полностью были во власти Кокера, во власти музыки!

Он любил Стравинского, Скрябина, Рахманинова, Моцарта. Еще Паркера и Гершвина. Любил Утесова, Ланца, Сметанкину - и жалел, что так быстро мы за­были эту замечательную певицу.

Сам Мулявин был музыкантом, что называется, от Бога. Помню такой случай. «Песняры» принимали уча­стие в сборном концерте вместе с симфоническим орке­стром. На сцене стояла арфа, Мулявин подошел к ней. я никогда не видел, чтобы он где-нибудь играл на арфе. Володя провел пальцем по всем струнам. Сказал сам себе: «Здесь так, тут так». Попробовал пару нот и прямо с ходу начал играть какую-то мелодию. Стоящая рядом арфистка удивленно спросила:

- А почему вы именно здесь извлекаете звук, а не в другом месте?

- Просто здесь лучше звучит, - сказал Володя.

Еще больше меня поразил другой случай. Я уже пи­сал, что окончил музыкальную школу по классу тру­бы. Мой преподаватель мне подарил флюгель-горн. И как-то на репетиции Володя Мулявин подходит ко мне:

- Дай-ка мне, Леня, трубу. Какая тут пальцовка, ка­кие ноты?

- Вот ре - первый и третий палец, - говорю я, - вот соль.

Володя взял трубу сразу начал играть, причем отлич­ным звуком. А чтобы звук был хорошим, нужно много заниматься и иметь, грубо говоря, мозоль на губах. Не зная трубы, играть на ней хорошим звуком просто нель­зя. А Мулявин «выучил» инструмент за пару минут.

Музыкальное чутье у него было безусловным, а вот в людях Мулявин мог ошибаться. И не раз ошибался, и сам это признавал. Он оправдывался тем, что даже такой большой знаток психологии людей, как Бальзак, тоже часто ошибался в людях (об этом Мулявин прочел в дневнике братьев Гонкур). И если уж Бальзак, кото­рый работал за письменным столом и имел возмож­ность сосредоточиться, разобраться, не всегда мог по­нять натуру человека и поддавался первому впечатле­нию, то что же спрашивать с него, с музыканта! Ведь музыкант сосредоточен на поисках нужной мелодим, ноты, ритма и абсолютно не воспринимает мелочи. А люди проявляются как раз в мелочах.

В женщинах Володя ценил щедрость и открытость. Он не выносил обмана, обман доводил его до бешен­ства, независимо от того, от кого он исходил, от женщи­ны ли, от мужчины. Его слишком часто обманывали в жизни, и он знал, что это такое...

Лучшее Володино время- утренний рассвет. Еще день впереди, а ты не спишь, думаешь, вглядываешь­ся в недоступное, загадочное. Подчас мучительно и тревожно, но чаще - с надеждой. Возможно, в глубине утреннего одиночества он более остро чувствовал силу жизни. И сам говорил, что лучше всего ему работается с пяти до девяти часов утра. Именно в это время лучше всего пишется музыка. А дорабатывать, исправлять, пе­ределывать - это он делал уже потом, в любое время.

Володя и в шумных компаниях, и в застольях ино­гда как бы уходил в себя, словно хотел побыть наедине со своими мыслями. Это понимали далеко не все.

В отличие от многих деятелей искусства, поддав­шихся магии власти, Мулявин никогда не хотел и не собирался заниматься политикой. Он считал, что по­литика, в отличие от музыки, - дело недолговечное. Суетливое. Только музыка - вечная! Он говаривал, что видел вокруг себя немало политиков, но честных людей среди них встречал редко. И еще. Политики, до­рвавшись до власти, на глазах меняются. Не в лучшую сторону, к сожалению, и исключений практически нет. Там столько злобы, корысти, политиканства, нена­висти к более талантливым и успешным... А Мулявин этого не переносил. В творческой среде он этого тоже не терпел. Как-то Володя припомнил в этом смысле картину художника Сальвадора Дали «Осеннее канни­бальство»: там два персонажа с удовольствием пожи­рают друг друга...

Мулявин, кстати, очень любил Дали - за загадоч­ность его полотен, за своеобразную поэзию и точ­ность...

Мулявин, не белорус по рождению, боготворил бе­лорусского классика Янку Купалу и сделал несколько программ на основе его творчества. И вообще, когда ему становилось тоскливо и грустно, он брал томик Купалы и искал в его стихах ответы на тревожащие во­просы.

А еще помню, как он цитировал строки Максимили­ана Волошина:

Дверь отперта.

Переступи порог.

Мой дом открыт

навстречу всех дорог.

Мулявин хорошо вписывался в предлагаемые ему советской властью обстоятельства - участвовал со сво­ей группой во всевозможных комсомольских песенных конкурсах, пел песни советских композиторов и ез­дил на гастроли за рубеж в те годы, когда другие рок-группы в лучшем случае ездили играть на танцы в со­седнюю школу. Говорили, что Мулявин вполне лояль­но играл по советским правилам. Но если бы в нем - да и во всех нас, в «Песнярах», - было только это, то гово­рить было бы не о чем.

Людей, деливших музыку на подпольный и поэто­му подлинный рок-н-ролл и на разрешенный и поэ­тому фальшивый, песни Мулявина в те годы часто ставили в тупик. А те, кто просто любил и понимал музыку, не связывая ее с политикой (и поклонники рок-н-ролла тоже), слушали и «Led Zeppelin», и «Uriah Неер» и... «Песняров». И таких людей было достаточно много. Кстати, наш Толя Кашепаров тоже любил «Led Zeppelin».

Уже после смерти Володи я прочитал в «Новой газе­те»:

«Владимир Мулявин каким-то образом умел ока­заться шире рамок, которые добровольно принимал, выше потолка, под которым добродушно соглашался существовать. Более того - теперь, когда Советско­го Союза уже нет и можно оценивать не героизм рок-н-ролльного подполья, а просто музыку, - теперь уже всем ясно, что в композициях Мулявина было больше музыки, чем во многих немудреных творениях подполь­ных рок-н-ролльщиков, которые плохо играли на гитарах и писали наивно-патетические тексты к своим неумелым песням. Мулявин четко знал, что делал. Он был профессио­налом - это становилось понятно каждому, кто хоть раз побывал на его репетиции. Он властно руководил своей командой, добиваясь чистоты и прозрачности звука, столь присущих «Песнярам». Он очень хорошо слышал плавную, мягкую мелодику русской и бело­русской речи, очень тонко чувствовал здешний ритм и звук, не совпадавший с ритмом и звуком всемирного музыкального потока. В электрический звук группы он вплетал лиру, найденную им в одном из музеев. Он пы­тался привить к западному рок-н-роллу славянский по­бег».

А вот еще одна оценка жизни и творчества Муляви­на - оценка профессионала, главного редактора журна­ла «Звукорежиссер» Анатолия Вейценфельда:

«Невоз­можно выяснить тип творческого дарования Влади­мира Мулявина. Я все больше склоняюсь к мысли, что единственным аналогом для него в музыке XX столе­тия являлся Дюк Эллингтон. И для одного, и для дру­гого инструментом для творчества являлись не рояль, не гитара, даже не лист нотной бумаги, а реальные живые люди, коллектив исполнителей: джаз-оркестр - для Эллингтона, вокально-инструментальный ан­самбль - для Мулявина. Именно через коллектив кон­кретных исполнителей они реализовали свои творче­ские идеи.

У Эллингтона и у Мулявина менялись участники коллектива - процесс непростой и болезненный. Это всегда отражалось на звучании, но звук Эллингтона не спутать со звучанием любого другого оркестра. Тем бо­лее спутать «Песняров» с кем-то просто невозможно!

В результате оба музыканта создали уникальные коллективы, своеобразные живые организмы. Но есть и принципиальное различие между Эллингтоном и Мулявиным и их типами творчества. Эллингтон - не только бэнд-лидер, но и композитор в обычном значе­нии этого слова, автор песен, которые исполняют сот­ни певцов и музыкантов всего мира. Мулявин - также композитор, но своеобразный, который пишет исклю­чительно для себя и своего коллектива. Невозможно представить репертуар «Песняров» в исполнении любого другого, пусть даже самого талантливого коллектива. Разница в классе и в профессиональных требованиях очевидна. Это подтвердило и время: в телевизионном шоу о лучших песнях двадцатою столетия никто не исполнил песни «Песняров». Слава богу, что современные безголосые и глухие поп-звезды не пытались изувечить «Александрину» или «Беловежскую пущу».

Володя Мулявин был не только гениальным му­зыкантом, он еще и человеком был великолепным и очень хорошим другом. Я всегда старался походить на него. Можно сказать, что Володя мой кумир. У меня было два кумира: Мулявин и Сергей Яковлевич Лемешев. Я очень любил пение Лемешева и абсолютно согласен с его позицией: нужно любить песню в себе, а не себя в песне. Этого же правила всю жизнь придерживался и Мулявин - он не терпел, если кто-либо из солистов задирал нос.

Кстати, Мулявин называл Лемешева богом русского вокала.

Мулявин всегда удачно шутил. Его шутки это что-то потрясающее. Вот одна из них: «Если они думают, что они нам платят деньги, то пусть думают, что мы работаем».

Чувство юмора у Володи проявлялось в любых си­туациях. К примеру, на съемках песни «Заболела ты, моя головонька» какой-то телевизионщик, желая выпендриться, с умным видом спросил у Мулявина, сколько квадратов своего соло на барабанах сыграет Шура Демешко (квадратом называется ритмически законченная музыкальная фраза). «Да он не квадратами, он у нас кругами играет», - не моргнув глазом, oтветил Мулявин. Или, корчась от боли в почках, Володя выжимал из себя: «Это Лученок про меня написал песню "Если б камни могли говорить..."»

Как-то под Новый год мы работали в Ташкенте. Концерты уже закончились, и мы на автобусе поехали в аэропорт. Директором у нас в то время был Леонид Знак, любивший повторять, если кто-нибудь ему надоедал: «Купите гуся и трахайте ему мозги, но только не мне!» И вот по дороге в аэропорт мы остановились на база­ре - каждому хотелось что-то привезти домой к Ново­му году. Помню, что купили большущие дыни и, когда шли к автобусу, Мулявин неожиданно предложил ку­пить нашему директору гуся. Сказано - сделано. Купив за пять рублей живого гуся, мы завернули его в мою шубу. Приходим. Директор аж красный от злости - по­тому что мы опоздали - и уже собирался ругать нас, но в этот момент я разворачиваю шубу и преподношу ему гуся. Директор начинает хохотать, инцидент исчерпан.

Володя Мулявин запрещал объявлять свои звания и регалии на концертах, а когда их все-таки объявля­ли, он кривился и настроение у него портилось. Он го­ворил, что Песняр - высшее звание, Песняр - это поэт, музыкант, это Янка Купала. И что сам еще не достоин быть Песняром, только учится.

Когда человек умирает, понимаешь, каким он был значительным при жизни. Как водится, только после смерти его начинают ценить. И я утверждаю: Влади­мир Мулявин - Песняр.

ВАЛЕРИЙ ЯШКИН

Яркой фигурой в ансамбле «Песняры» был Валерий Яшкин, очень талантливый баянист и клавишник. Родом он из Речицы, приехал в Минск и поступил на компози­торское отделение. Он был, конечно, личностью неорди­нарной: красавец-брюнет с пышными усами и черными глазами, разбившими не одно женское сердце. Яшкин по­знакомился с Мулявиным, когда тот еще служил в Уручье. Валера - ровесник Володи Мулявина, тоже 1941 года рождения, может быть, поэтому они очень быстро нашли общий язык. Они вместе ходили играть в футбол на озеро, вместе играли на всевозможных вечеринках, танцах и «огоньках». Именно по примеру Валеры Яшкина Мулявин отрастил себе усы, которые потом стали так знамениты и были чуть ли не визитной карточкой ансамбля.

На мой взгляд, настоящим другом у Володи был только один человек - Валера Яшкин. Их называли «не разлей вода». А ведь дружить с Мулявиным было точно тяжело из-за его одержимости музыкой. Мулявин, как мне сказали, к сожалению, был единственными «Песняров», кто приехал на похороны Яшкина в Москву.

Валера был самым раскрепощенным среди нас. Он рано уехал из дому. Работал баянистом в цирке лилипутов, с цыганкой Лялей Чёрной и уже успел поездить по стране. Потом окончил Гомельский пединститута получил диплом преподавателя физкультуры, но по специальности никогда не работал.

С весельчаком и балагуром Яншиным всегда было весело.

Володя Мулявин - гитарист от Бога. Он мог сыграть все что угодно, начиная от классики Крамского и заканчивая модным тогда твистом. Таким же замечательным музыкантом был и Валера Яшкин. Об их дуэте слагались легенды. Они брали любую тему и очень здорово из нее делали танцевальную музыку, импровизируя по очереди. На Камвольном комбинате, в новом Дворце культуры, они часто играли на танцах, и люди на танцы приходили скорее как на концерт, - не танцевать, а слушать музыку.

Миша Сиязов и Даник Демин рассказывали, как однажды они играли на школьном вечере. Школа находилась на проспекте Ленина (теперь это проспект Франциска Скорины - главная артерия города, а в здании школы сейчас находится магазин «Антиквар»). Ребята играли свою обычную программу из популярных в то время шлягеров. У Миши Сиязова была очень хорошая гитара «Эл Гита», для Минска большая редкость. Она досталась ему благодаря знакомым отца-генерала - ее завезли в минский ЦУМ в единственном экземпляре. Миша своей гитарой очень гордился. Для сравнения, у Яши Левина, с которым Миша играл, гитара была самодельная, с виолончельным грифом и струнами, сбоку к ней приделали ручку от двери.

В общем, Даник тогда попросил Володю и Валеру прийти посмотреть на Мишин «диковинный инструмент». Те пришли к середине вечера. Володя взял гитару, Валера - баян... И полилась сначала одна джазовая мелодия, потом вторая... Танцы приостановились, все повер­нулись к сцене. Летом окна актового зала на первом эта­же были открыты настежь, в них заглядывали молодые люди. Народ все прибывал, и скоро образовалась такая толпа, что приехала милиция - разбираться, кто устроил несанкционированный митинг возле школы.

Аскольд Сухин (наш известный бас, он был знаком с Мулявиным еще в армии, а я с ним подружился, ког­да мы работали солистами Гостелерадио БССР) любил вспоминать время, когда они вместе с Яшкиным и Муля­виным играли на вечеринках. Это были так называемые «халтуры», репертуар для них подбирался в основном из твистов, от предложений «поиграть» не было отбоя - по Минску ходила молва о чудо-музыкантах. Зарабатыва­ли они тогда неплохо, хорошая вечеринка могла стоить пятьдесят-шестьдесят рублей (для сравнения - средние минские «халтурщики» получали пятнадцать-двадцать рублей). Однако деньги расходились так же быстро, как и приходили: шампанское девчонкам и через два-три дня в меню уже снова только картошка «в мундире».

А вот еще история, рассказанная мне Даником о Ва­лере Яшкине. Когда кончались деньги, Валера садился за фортепьяно и сочинял песню. Двумя пальцами наи­грывая разные темы, он что-то записывал. После того как у него все склеивалось, он тут же бежал к автома­ту и звонил Валере Прищепёнку. Тот был солистом эстрадно-симфонического оркестра под управлением Райского на радио и телевидении. Договорившись, Ва­лера и Володя хватали инструменты и отправлялись на запись. Таким образом можно было получить двад­цать пять-тридцать рублей за запись. Негусто, но на хлеб хватало.

Так зарабатывались деньги на жизнь и рождались первые музыкальные проекты, которые легли в основу легендарного ансамбля «Песняры».

ВАЛЕРА, БЭДЯ И ДРУГИЕ

Но настоящими Песнярами стали далеко не все.

За двадцать лет через ансамбль «Песняры» прошло много людей.

Настоящим Песняром был Валера Мулявин.

Валера - старший брат Володи - очень справедливый и малоразговорчивый парень - тем не менее казал­ся более простым и доступным, чем Володя. С Валерой было легко говорить «по душам».

Валера был очень талантлив. Он обладал прекрас­ным тенором, и еще до «Песняров» ему предлагали петь в Уральском хоре. Валера играл на трубе, но по настоя­нию Володи начал углубленно заниматься гитарой - она стала его вторым инструментом. Хотя Валера и был старше Володи, но тем не менее во всем, что касалось творчества, слушал его. Володя вызвал брата из Читы, когда ансамбль «Лявоны» стал уже достаточно извест­ным. Валера приехал не один, а с молодой женой.

Валерка очень любил париться и как-то раз в Мо­скве чуть не насильно затащил меня в «Сандуны». До этого я в бане никогда не был...

Со слов Валеры я знаю, что они с Володей крупно по­ссорились всего раз в жизни, да и то в раннем детстве. Володя полез на антресоль и случайно разбил послед­нюю литровую банку варенья, тогда Валерка его поко­лотил. Но на улице братья всегда были горой друг за друга, а во дворе бороться за авторитет приходилось чуть ли не каждый день.

Валера был очень спортивным, любил футбол и за­нимался акробатикой.

Еще один настоящий Песняр - Валентин Бадьяров, или Бэдя, музыкант от Бога, музыкант-холерик. Он все время играл на каком-то инструменте. Если заканчи­вал играть на скрипке, то немедленно хватал гитару.

Валентин, как и Володя Мулявин, жил музыкой. Он окончил консерваторию по классу скрипки и владел почти всеми пластинками западных групп. Не знаю, откуда он их брал, в то время купить пластинки было практически невозможно. У Бадьярова был друг Прокл, они вместе когда-то учи­лись в музыкальной школе имени Германа при консерва­тории. Прокл считался ярым антисоветчиком, Бэдя тоже слыл у нас в коллективе главным диссидентом.

Валентин познакомился с какой-то девчонкой из Ка­нады, эмигранткой из Западной Украины. То ли их раз­говоры подслушали, то ли попала в руки КГБ перепи­ска, но Мулявина перед очередными наклевывавшими­ся гастролями «вызвали на ковер» и строго спросили:

- О каких поездках может идти речь, если в вашем коллективе есть такие музыканты, как Бадьяров!

И Бэде пришлось увольняться. Он уехал в Ленин­град, проработал какое-то время с «Поющими гитара­ми», с Понаровской и Асадулиным, участвовал в соз­дании одной из первых рок-опер «Орфей и Эвридика». Где-то на гастролях его творческий путь пересекся с тогда еще никому не известным гомельским ансам­блем «Сябры». Ему предложили стать художественным руководителем этого коллектива. Именно с Бадьярова и началась популярность «Сябров».

Валик не любил хамства, был обидчивым челове­ком и всегда хотел уехать за границу, что в конце кон­цов и сделал. Теперь он живет в Германии, в Аахене у него свой дом. Прекрасный скрипач, он дает концерты с симфоническим оркестром Франкфурта и Кёльна, ез­дит по Европе со своим камерным составом.

Толя Кашепаров - знаменитый солист «Песняров». Анатолий пришел в ансамбль уже после меня. Он певец с уникальным голосом и очень характерным, своеобраз­ным тембром. До «Песняров» Толя работал солистом в ресторане гостиницы «Юбилейная», а параллель­но учился в Молодечненском музыкальном училище. В этом ресторане мы его впервые услышали, сразу при­гласили к себе в ансамбль - и не ошиблись.

В профессиональном плане Толя был просто безу­пречен. Запомнился он по таким «знаковым» песням, как «Спадчына», «Я не могу иначе» и «Вологда». Кра­савцем Толю назвать нельзя, и по натуре он был до­вольно застенчив, - но все равно девушки его очень любили.

Толя обожал автомобили. Автомобили были его коньком. Великолепный водитель, он проводил с автомобилем массу времени (в ущерб, разумеется, семье).

А еще у Толи было очень много родственников И когда случались заграничные гастроли, Толя эконо­мил, чтобы привозить родственникам подарки. Пом­ню, во время первой поездки по Америке суточные у нас составляли всего девять долларов, и Толя почти ничего не ел. А я на обед покупал себе пиво и сэндвичи с ветчиной - и иногда обнаруживал, что ветчину кто-то аккуратно подъел. Но такое мелкое жульничество Толю не спасло, и на одном из концертов он упал в го­лодный обморок. И тогда Мулявин обязал меня водить Толю Кашепарова несколько раз в неделю в ресторан.

Теперь Толя живет в Америке, музыкой почти не занимается, имеет свой небольшой бизнес. Мы с ним изредка перезваниваемся, и я всегда искренне рад его слышать.

Владислав Мисевич - тоже один из тех, кто был с Мулявиным с самого начала, еще с «Лявонов». Этот очень гибкий музыкант мог петь фальцетом, мог играть на любом инструменте.

Он честный человек и нежадный. Но у него была очень сложная роль в ансамбле.

Владимир Мулявин никогда не срывался, не «выго­варивал» музыкантам (кстати, и я сейчас, оказавшись на его месте, стараюсь поступать так же - это хороший опыт) и все свои упреки и замечания доводил до сведения музыкантов через Мисевича. И так получилось, что Влад стал змеем - у него и прозвище было «Змей». Хотя сам он прямой и незаурядный человек.

А вообще из «Песняров» выросло очень много достой­ных музыкантов: Бернштейн, Гилевич, Молчан, Эскин, Тышко, Поливода... Каждый из них - личность, и каж­дый из них внес немалый вклад в развитие как белорус­ской, так и общемировой музыкальной культуры.

Еще я хочу сказать несколько слов о Юре Денисо­ве — солисте ансамбля «Песняры» и моем замечатель­ном друге. Юра впервые появился на одной из наших репетиций - мы тогда гастролировали в Киеве, наши концерты проходили в концертном зале «Украина». Интеллигентный на вид парень, в костюме и галстуке. Представился: «Денисов», - и спел песню: «Снег, до чего красивый снег, я по снегу как во сне...»

Это было потрясающе! Настолько проникновенно и с такими лиричными интонациями, что я сразу ска­зал Мулявину: «Надо брать мальчика». Хотя, к при­меру, Толя Кашепаров был против. Он воспринял это с прагматической точки зрения: раз больше солистов, значит, меньше будет сольных песен исполняться каж­дым из нас. Но Юру взяли в состав ансамбля, и он стал первым исполнителем песни «Беловежская пуща».

Грустно получилось с Юрой, когда «Песняры» в пер­вый раз собрались ехать в Америку. Мама Юры была первым секретарем Минского района в Киеве, а отец - главный военпред авиационного завода имени Анто­нова. И когда мы стали оформлять документы, выяс­нилось, что Юра категорически невыездной. Нас это просто поразило: он же сын людей, которые сами явля­ются олицетворением советской власти, почему же эта власть им не доверяет? Логика мне была совершенно непонятна тогда, непонятна она и сейчас. И я помню расстроенного Володю Мулявина, помню, как он по­дошел к Юре и сказал: «Извини, Юра, что так получи­лось».

Как будто Мулявин чувствовал вину за всю эту си­стему.

Я В «ПЕСНЯРАХ»

РАДОСТИ ДЕБЮТАНТА

После того как Мулявин выдернул меня из «Белгипросельстроя», мы приехали в филармонию. Я знаком­люсь с ребятами - Мисевичем, Валерой Мулявиным, Тышко, Демешко, Бадьяровым, а Володя Мулявин говорит:

- Вчера я под впечатлением от твоего голоса напи­сал песню. Давайте репетировать.

Сел за рояль. Это была «Александрина».

Через пару дней состоялся мой дебют на творческом вечере белорусского поэта Аркадия Кулешова. Концерт проходил в Москве, в Колонном зале Дома союзов. На меня надели костюм Влада Мисевича, который мне был великоват, и выпихнули на сцену. В этом зале и - акустика не очень, и зрители сидят слишком близко, практически перед тобой. И ты - будто под рентгеном.

Я поначалу сильно волновался, но как только запел, то забыл обо всем. Голос полился, все прошло очень хо­рошо. Я спел прекрасно - ребята даже качали меня на руках после выступления.

К слову, на том концерте присутствовал Король - председатель Белгосстроя, который мне потом сказал: «Может, ты и стал бы замечательным архитектором, но тогда в Беларуси не было бы такого замечательного певца - Борткевича».

После этого выступления у нас сразу начались гастроли по Дальнему Востоку - в течение полутора месяцев мы давали по нескольку концертов в ден.

Ставки в филармонии тогда были небольшие, но если филармония «горела» (то есть не выполняла план), то приглашала известные коллективы, - чтобы был гарантированный стопроцентный аншлаг. А пла­тили таким коллективам из фондов филармонии по ставкам в два раза выше.

Аншлаг «Песняры» обеспечивали, поэтому нас всюду приглашали. Это была фантастическая популярность: публика брала кассы с боем, огромные очереди за билетами, конная милиция, девочки, бегущие за ав­тобусом...

Слава «Песняров» росла, как снежный ком.

После гастролей по Дальнему Востоку я получил свою первую зарплату в «Песнярах», что-то около пяти тысяч рублей. По тем временам огромная сумма - при­мерно столько стоила новая «Волга». Мы с мамой ни­когда таких денег и в руках не держали.

Чтобы удивить маму, я разменял всю зарплату на «трешки» и высыпал грудой на диван. Получился здо­ровенный курган. Когда моя мама пришла с работы и увидела этот курган, ей стало плохо.

- Сынок, - говорит, а сама рукой за сердце держится, в глазах слезы стоят, - сынок, с кем ты связался? От­куда эти деньги? Ты же никогда ни у кого копейки не взял, как ты мог?

- Мамочка, я их заработал.

Не верит. Я попытался ей все объяснить и успоко­ить - напрасно. И только после того как я позвонил Володе Мулявину и тот приехал и подтвердил; да, это действительно мои деньги, я их заработал,- мама успокоилась. И мы с мамой купили мебель и цветной телевизор - тогда это было еще в диковинку.

КАК Я НЕ СЛУЖИЛ В АРМИИ

Когда я учился на втором курсе техникума, мне при шла повестка из военкомата - вызов для прохождение медкомиссии. Признаюсь честно, служить я не хотел. Я только начал жить самостоятельно, у меня появилась любимая девочка, надо было закончить учебу. Поэтому уезжать на два, а то и на три года неизвестно куда никак в мои планы не входило. Да и рассказы моих уже отслуживших друзей о службе совершенно меня не вдохновляли.

Еще когда я учился в школе, в моем классе была девочка Эльвира - круглая отличница, и мы с ней дружили. Мама Эльвиры работала невропатологом в поликлинике Заводского района (прекрасная была женщина). Так вот, прихожу я на медкомиссию. Прошел одного врача, другого. Захожу к невропатологу - мама Эльвиры. Она меня узнала:

- Ну, Ленечка, проходи, садись. Как дела у бойца, готов ли он служить?

И улыбается мне. Я понял - это мой шанс.

- Да не боец я вовсе, - говорю, - а студент, который учиться хочет.

Мы с ней поговорили. Она расспросила о маме, об учебе, о здоровье и в конце сказала, что попробует что-нибудь придумать. Я до сих пор не знаю, что же она придумала, но в течение двух лет меня больше в воен­комат не вызывали.

За это время моя жизнь круто поменялась, я попал в ансамбль «Песняры», исполненная мною «Александри­на» зазвучала по радио и телевидению.

«Песняры» должны были поехать в Сопот на фе­стиваль. И вдруг мне опять приходит повестка из во­енкомата. Что делать, надо идти. Я сразу пошел к на­чальнику - им оказался лысый майор с выпученными глазами - и с ходу стал ему объяснять, что работаю солистом в «Песнярах», что мы едем в Сопот представ­лять нашу страну за рубежом и т. д. Но результат ока­зался совершенно неожиданным. Глаза майора еще больше выпучились, он встал и заорал, что здесь куда ни плюнь, кругом артисты, а Родину защищать неко­му. Я пытался ему что-то ответить, но он позвал дежурного, они отвели меня в Ленинскую комнату, заперли, пообещав завтра же «забрить».

Ну все, думаю, попал, будет тебе Сопот, будут тебе и «Песняры». А дом мой находился рядом с военкоматом, даже из окна Ленинской комнаты его видно. Сижу я возле окна и грущу. Вдруг слышу - открывается дверь. Парень, который был дневальным, меня узнал и спросил: «Может, чего-нибудь нужно?» Я тут же написал на клочке бумаги записку для мамы и попросил, чтобы она позвонила Мулявину и сообщила ему о том, что меня отправляют служить. Дневальный сказал, что передаст, и закрыл дверь.

Прошло несколько часов, хотя тогда они показались мне вечностью.

Открылась дверь, и в комнату вошел представи­тельный мужчина в генеральской форме. Позади вид­неются мулявинские усы и лысая голова военкома. Как потом мне сказали, представительный мужчина был командующим войсками Белорусского военного округа по фамилии Арико.

- Ну показывайте вашего Борткевича, - сказал Ари­ко.

Я встал. Он посмотрел на меня:

- Да, я тебя помню! Ну будет тебе отсрочка. Надеюсь, на фестивале в Сопоте ты нас не подведешь? - и повер­нулся к побледневшему военкому: - Такие люди нам сейчас больше в тылу нужны, чем в армии!

Кстати, в Сопоте после опроса английской прессы именно «Песняры», к удивлению музыкального мира, по популярности заняли среди эстрадных ансамблей второе после «АББА» место. И тогда на ансамбль посы­пались, как из рога изобилия, зарубежные приглаше­ния - Европа, США, Африка, Азия, Латинская Амери­ка... Но все они застревали у чиновников...

Итак, один раз я от армии открутился. Но вопрос, как говорится, оставался открытым. Каждый раз про­ходить медкомиссию в военкомате с командующим я, безусловно, не смогу. Надо было срочно что-то приду­мать.

И как-то после одного из концертов разговорились мы с Владимиром Николаевым, нашим музыкантом-многостаночником. Он играл у нас и на духовых ин­струментах, и на электрооргане, и даже свой сольный номер с пантомимой у него был, этот номер с большим успехом шел в перерывах между отделениями.

- Я могу менять свое давление, как хочу, - сказал мне Володя. - Причем я могу сделать так, что оно будет в разных частях тела разным.

Я не поверил:

- Не может быть, - говорю, - а что для этого нужно?

- Ничего, только желание и тренировка. Хочешь тебя научу?

- Идет, будем заниматься, - сказал я.

Суть способа состояла в том, чтобы, к примеру, расслабленные ноги напрягать потихоньку, начиная от кончиков пальцев, все выше и все сильнее. И так можно напрягать мышцы одной руки или одной ноги. Давление в этом случае скачет. После занятий с Володей у меня все стало получаться, более того, я и сейчас могу это сделать на удивление врачам.

А потом я пошел в Ленинскую библиотеку и набрал медицинской литературы. Кто-то подсказал, что не­возможно доказать существование болезни, связанной с психикой человека. Или, к примеру, никакой аппа­рат не сможет показать, болит у тебя голова или нет. В библиотеке я нашел научный трактат (вернее, док­торскую диссертацию двух врачей) о деинцефальном синдроме. Это такая болезнь, для которой характерны кратковременные приступы. Они начинаются с голово­кружения, потом тебя охватывает страх, одновремен­но поднимаются температура и давление, после при­ступа - частое мочеиспускание. Я проштудировал эту книжку от начала до конца несколько раз.

В конечном итоге меня - такого подготовленного - положили в военный госпиталь на предмет выявления симуляции. Там давление мне измеряли каждый день и составили карту показаний. Причем могли прийти и ночью и, измеряя давление, проверяли, напрягаю я мышцы или нет. К счастью, все это они делали без должной бдительности. Поэтому мне все удавалось. К примеру, поднять температуру на пару градусов я научился еще в школе, потирая пальцами кончик градусника. Но нужно было симулировать главное - деинцефальный синдром. В этой болезни приступы цикличны и должны обязательно повторяться хотя бы один раз в две недели. Я выбрал момент накануне первомайских праздников, в госпитале оставался только дежурный врач, который в этом ничего не понимал. Я напился воды на неделю вперед, подговорил всех ребят, которые находились в палате. Они взяли меня под руки и вызвали дежурного врача. Я вовсю симулировал, как мне страшно и плохо. Прибежал врач. Меня поло­жили на кровать, измерили давление. Как я уже гово­рил, этот врач в таких болезнях не разбирался. Он снял показания, записал все симптомы и, когда мне ввели успокоительное, ушел. А наутро уже заходит завотделением. Она прочитала написанное дежурным врачом, опросила ребят, которые лежали со мной в палате...

- Так у него самый настоящий деинцефальный син­дром, - говорит. - Готовьте мальчика к выписке.

Через несколько дней меня выписали, и я получил белый билет. Вот так мне удалось ввести в заблужде­ние наших маститых врачей и уйти от воинской служ­бы, о чем я сейчас нисколько не жалею. Ведь на карту была поставлена моя судьба: или «Песняры», или ар­мейский плац.

РЕПЕРТУАР

«Песняры», в отличие от почти всех других тогдаш­них ансамблей, сразу были профессиональным кол­лективом и числились в штате концертной организа­ции. Понятно, что официально работающая группа не могла заниматься только своими концептуальными произведениями и избежать исполнения того, что на журналистском сленге тех лет называлось «паровози­ками», то есть проходных вещей, которые тянут за со­бой «настоящий груз». Определенную часть репертуа­ра «Песняров» составляли сочинения на обязательную тему, то есть песни советских композиторов, в том чис­ле и весьма не новые.

Мулявин - да и мы все - прекрасно понимали, что русскоязычный репертуар нужен нам не только для по­пулярности. Многие из нас воспитывались на русской народной песне. Мы понимали также, что из-за этого имидж ансамбля как бы раздваивался. Хотя даже хо­рошо известные песни в исполнении «Песняров» все равно звучали необычно, преобразованные волшебной рукой Мастера. Так, запетые-перепетые «Московские окна» Хренникова стали легкой и изящной лирической босановой. А качественные, но ничем особенным не выделяющиеся песни «За полчаса до весны» Фельцмана и «Наши любимые» Тухманова прозвучали как эмоциональные любовные монологи, страстность которых была немыслима для обычной советской эстрады тех лет. И ту и другую пел сам Мулявин, и он умудрялся удерживать внутреннюю эмоциональную раскован­ность и музыкальную свободу в рамках тонкого вкуса.

Конечно, все эти песни пелись высокопрофес­сионально, красиво, и все же на деле искажали истин­ное творческое лицо коллектива. К сожалению, именно массовый имидж «Песняров» и запомнился рядовому слушателю, вызывая в памяти прежде всего преслову­тую «Вологду».

Надо сказать, что в советское время нам впрямую не диктовали, что мы должны петь, а что не должны. Никто из «Песняров» никогда не состоял в партии, и в нашем репертуаре не было песен, восхваляющих пар­тию и революцию. Наверное, статус государственного ансамбля и то, что мы исполняли народную музыку и песни, написанные на стихи классиков, давали нам определенную свободу творчества. Но иногда все-таки приходилось считаться с чутким руководством КПСС.

Интересна история песни «Белоруссия». Ее авторы Пахмутова и Добронравов, и изначально текст первого куплета был таким:

Все земля приняла: и заботу, и ласку, и пламя,

Самой первой тебе приходилось встречаться с врагами.

Не нужно глубоко знать историю, чтобы правильно понять эту строчку: к сожалению, огромное количе­ство войн прошло через территорию нашей многостра­дальной Беларуси.

Но когда эта песня была записана и пошла в народ, из ЦК партии позвонили Добронравову и велели переписать слова первого куплета. Потому что существуют другие страны, другие народы, и там могут обидеться на то, что именно Беларусь является первой в этом пе­чальном списке. Добронравов поменял слова и получи­лось так:

Все земля приняла: и заботу,и ласку, и пламя,

Полыхал над землей небосвод, как багровое знамя.

Интересная история произошла с песней «Березовый сок». Композитор Вениамин Баснер пригласил «Пес­няров» на киностудию «Беларусьфильм». Мы встрети­лись, и он рассказал, что написал две песни: одну к ки­нофильму «Щит и меч», а другую к кинофильму «Миро­вой парень». Он думал, что обе исполнит Марк Бернес, но так случилось, что Бернес успел записать только пес­ню «С чего начинается Родина». Баснер попросил меня, чтобы я спел «Березовый сок».

- Ты любишь Бернеса? - спросил Баснер.

- Конечно.

- Попробуй спеть так, как спел бы эту песню Бернес.

Мы ее записали с двух дублей и уехали.

По прошествии некоторого времени жена моего дяди, работавшая на «Беларусьфильме», сказала, что песня «Березовый сок», которую я записал, очень популярна у них. Но я тогда не обратил внимания на эти слова.

Прошел примерно год. На концертах мы получали записки с просьбой исполнить «Березовый сок». Песня стала шлягером, и ее крутили по радио, а мы все еще говорили, что это не наша песня.

Кинулись искать - ни нот, ни партитуры, ничего нет. Тогда мы пошли в кинотеатр и записали ее на маг­нитофон. Мулявин снова написал партии, и после это­го мы стали исполнять ее на концертах.

Потом мы с «Беларусьфильмом» часто сотруднича­ли. В фильме «Улица без конца» я спел песню «Журав­ли» («Мне кажется порою, что солдаты...»). В фильме Добролюбова «Белые росы» я пел песню о свадьбе. Му­зыку к фильму тогда тоже записали «Песняры».

Вообще надо сказать, что песни «Песняров» своим со­держанием выгодно отличались от песен-однодневок, от тогдашней молодежной лирики. Как потом писали, за нашими песнями «действительно чувствовалось дыхание истории».

Но, к сожалению, повторяю, массовый имидж «Песняров» сложился лишь по песням, которые постоянно крутили по радио, например, по «Вологде». На концертах же репертуар был совершенно иной, прежде всего белорусский, мы показывали песни, шансы которых появиться на телевидении в то время были нулевыми.

Кстати, если уж на то пошло, расскажу, как родилась «Вологда».

Осенью 1976 года в Москве, в Колонном зале Домаа союзов, планировался юбилейный творческий вечер знаменитого поэта-песенника Михаила Матусовского. Естественно, что без «Песняров» такое мероприятие обойтись не могло.

Нам выдали сборник песен на стихи Матусовского, чтобы мы на свое усмотрение выбрали три песни для концерта. Пролистывая этот сборник, Володя Николаев увидел в нем песню «Вологда», а он был оттуда родом.

О существовании этой песни мы, как и все жители СССР, до этого даже не подозревали. Это уже потом я узнал, что она была написана вскоре после войны на музыку Бориса Мокроусова для какого-то спектакля. Спектакль, видно, не стал событием в театральной жизни и быстро сошел со сцены, а песню тут же забы­ли все, даже ее авторы.

Ну а Володя Николаев никак не мог упустить воз­можности прославить свой родной город. И, пробежав ноты глазами, предложил Владимиру Мулявину сде­лать песню «Вологда» для концерта.

Не скажу, что его сразу послали. Вначале мы песню разок проиграли, а уж потом вместе с ней и послали его по короткому, но далекому адресу. Однако до концерта оставалось еще несколько дней.

На одной из репетиций Володя снова предложил по­пробовать «Вологду-гду». На этот раз сразу посылать его по тому же адресу почему-то не стали. Но когда он сказал, что в этой песне нужен еще и баян (который до этого «Песняры» никогда не использовали), на него по­смотрели, как на умалишенного. Чтобы в современном вокально-инструментальном ансамбле - да на гармош­ке играть!.. Но все-таки я уговорил ребят попробовать, у нас был портативный профессиональный магнито­фон шведского производства. Он записывал на пленку несколько дорожек, и можно было сначала записать инструментальную музыку, а потом наложить вокал.

Сделали пробную запись музыки «Вологды». Прослу­шали. Решили, что петь ее должен Толя Кашепаров.

Жили мы в гостинице «Россия». Валера Яшкин и Во­лодя Николаев засели в номере за работу над аранжи­ровкой. Набросали несколько вариантов, но останови­лись на одном. Он и по сию пору звучит у «Песняров». Это был вариант с баяном.

Главное - убедить Владимира Мулявина. Договори­лись, что баян на репетицию как бы случайно прине­сет Яшкин.

Когда Яшкин припер баян, Мулявин, улыбнувшись и не сказав худого слова, отечески произнес: «Ну-ну... А вот интересно, где это Валерка в Москве баян на­шел?»

«Вологду» записали и прослушали. Все согласи­лись, что баян не только не испортил песню, но при­дал ей своеобразную и совершенно непривычную для эстрады окраску.

Мы прикинули, что концерт будет записываться, и если песня не понравится, то ее попросту вырежут.

Но оказалось, что трансляция будет прямая и по те­левидению, и по радио одновременно. Это-то и принес­ло песне «Вологда» мгновенный всесоюзный успех.

На концертах в Колонном зале была строгая тради­ция - номера никогда не «бисировались». Публика там была официальная, проверенная, лишнего шума не устраивала. Но на этот раз после первого исполнения «Вологды» разразилась такая овация, что организаторы концерта даже растерялись. Что делать? Народ аплоди­рует, кричит «бис». И все это безобразие - в прямом эфи­ре! Микрофоны не выключишь, телекамеры не отклю­чишь... Поступила команда: «Пусть поют еще раз».

После концерта мы должны были уезжать и до поезда оставалось всего ничего, и, спев «Вологду», мы побежали в гримерки переодеваться. Уже переоделись, как вдруг прибегает Светлана Моргунова:

- Ребята, на сцену! Зал аплодирует стоя, никто не расходится!

И мы уже не в концертных костюмах, а в джинсах и свитерах вышли на сцену «бисировать». Спели. А публика все не унимается!

Михаил Матусовский расцеловал нас и поблагодарил Мулявина за такой неожиданный подарок.

После этого все и началось. Со всего Союза на телевидение и радио посыпались заявки, просьбы, требования: народ хотел слушать «Вологду-гду» практически беспрерывно. Песня про русский город стала своеобразной визитной карточкой белорусского коллектива!

А Володя Николаев, который предложил эту песню и сделал к ней аранжировку, был уже сам не рад ее успеху, потому что из-за одной-единственной песни все следующие годы работы ему приходилось таскать тя­желенный концертный баян...

У «Песняров» было много песен, которые по всем параметрам должны, казалось, стать шлягерами, но таковыми не становились. Володя Мулявин все песни проверял на зрителе, после первого исполнения ему уже было ясно, шлягер это или нет. Я удивлялся: ну сегодня песня не пошла, завтра пойдет. Ведь публика меняется: на одном концерте в зале сидят в основном рабочие, на другом - интеллигенция... Здесь не приня­ли - в другом месте примут. Но для Мулявина не было никаких завтра, он предсказывал судьбу песни сразу же. Если сразу не пошла - все, сто процентов, она нигде не пойдет.

Как это ни печально, но сейчас я понимаю: серьезные вещи народу не запоминаются, а запоминается то, что попроще. То, что можно петь, сидя за столом. Вроде «Вологды».

«ГУСЛЯР» И «ПЕСНЯ О ДОЛЕ»

В какой-то момент песенная лирика стала поднадоедать, да и Владимир Мулявин всегда тяготел к круп­ным формам. Было решено попробовать новый жанр - этим проектом стал «Гусляр». Сценарий был придуман Валерием Яшкиным, музыку написал Игорь Лученок, аранжировка Владимира Мулявина. Лученок позже сказал в одном интервью, что он уже не различает, где его ноты, а где то, что добавили «Песняры».

«Гусляра» часто называли рок-оперой. Ну что ж, видимо, для тех, кто так считает, любое произведение дольше трех минут - уже опера. На самом деле в «Гус­ляре» нет арий и дуэтов, которые развивали бы сюжет (там только две сольные вокальные партии), тем более нет речитативов, нет сценического движения. Музы­коведы определяли нашего «Гусляра» как ораторию. Основная роль в этом произведении принадлежит хору, рассказывающему о происходящих событиях, и оркестру.

Но и рок-ораторией назвать «Гусляра» будет невер­но - в нем есть приемы арт-рока, джаз-рока, классиче­ской и современной академической музыки.

Те же музыковеды, анализируя «Гусляра», призна­ли, что это - типичное произведение европейского сим­фонизма с противопоставлением Добра и Зла, Гусляра и Князя, народа и княжеской челяди. Темы Добра - ли­рические, распевные, а темы Зла - резкие, угловатые, жесткие. Очень много хоровых сцен, которые в зависи­мости от поворота сюжета меняют свой музыкально­-образный характер.

Профессионалы, слышавшие «Гусляра», говорили, что он явно требует мощного оркестрового и хорового звучания. Дескать, в том, что играет инструменталь­ная группа ансамбля, угадывается большой состав, и «Песнярам» надо было бы записывать это произведе­ние с симфоническим оркестром. Но это сейчас каж­дая уважающая себя рок-группа или поп-певец счита­ют, что выступить с оркестром - это круто. А тогда, в конце семидесятых, кроме эксперимента нескольких западных групп, других примеров совместной записи эстрадного состава и симфонического opкестра не было.

В работе над «Гусляром» Мулявин хотел, чтобы мы уходили от эстрадного типа музыкального мышления к сугубо классическому. Этого требовал характер музыки, и в этом «Песняры» вновь оказались новаторами. Но вынужденная ограниченность исполнительских возможностей - все-таки «Гусляр» слишком масштабное произведение для ансамбля - сказалась.

Например, партию Князя в записи «Гусляра» пел Толя Кашепаров (в концертах ее исполнял Владислав Мисевич). У Кашепарова - характерный тенор с несколько «народным» оттенком, а партия - «злодейская», ее должны петь низкие голоса: басы, баритоны. Но мы не использовали низкие голоса соло - только в аккорде, и то очень редко. В результате злодей получился в «Гусляре» не столько зловещим (а именно таким он должен быть), сколько не вполне убедительным.

«Гусляр», на мой взгляд, - одно из высших творче­ских достижений «Песняров». Говорят, что публика не­дооценила эту работу, потому что «Гусляр» опередил свое время, что нет «пророка в своем Отечестве», что для рядовых поклонников «Песняров» произведение оказалось сложным, а «консерваторская» публика ока­залась не готовой к тому, что в исполнении ВИА может прозвучать сложное симфоническое сочинение...

Но «Гусляр» - не единственное произведение крупной музыкальной формы, освоенное «Песнярами».

«Песня о доле» - так называлась вызвавшая много споров и нареканий притча по мотивам драматическое поэмы «Извечная песня» Янки Купалы.

Глеб Скороходов писал: «Новую работу они не стали называть ни бит-, ни рок-, ни зонг-оперой. Они использовали известные приемы построения опер... но дали произведение, носящее неповторимую печать». «Песню о доле» называли и оперой-притчей, но это ни в коем случае не была опера в традиционном понимании. Это был первый песенный эстрадный спектакль на фольклорной основе, рассказывающий о нелегкой судьбе народа.

Вот отзыв о «Песне» композитора Ермишева:

«Как-то странно, что музыкальная поэма о мужиц­кой жизни в столь современном «наряде» не режет ухо, хотя перед спектаклем я опасался: «лягут ли» стихи Я. Купалы на музыку В. Мулявина? Стихи слились с музыкальной тканью, с игрой актеров (да-да, это были именно актеры!). И все вместе не вызывало протеста, но захватывало и волновало. Я чувствовал, как три тысячи зрителей напряженно и внимательно следи­ли за драматическими коллизиями спектакля, при­дирчиво сверяя свои привычные уже представления о «Песнярах» с этими новыми. «Песняры» были те же, с теми же гитарами, лирами, и так же эмоционально насыщенно и ярко звучали голоса солистов и ансамбль. И все же они уже не те. Никогда зритель не видел, да, пожалуй, и не мог представить белорусских музыкан­тов в спектакле.

Сегодня «Песняры» - действующие лица в спекта­кле. Они любят и страдают. Перед нами проходит большая человеческая жизнь. Жизнь, доходящая порой до трагизма, полная отчаянной борьбы людей со злой судьбой-недолей».

«Песня о доле» вышла, родилась из белорусского фольклора. Мы играли традиционные женские обра­зы Лета, Весны, Зимы, Осени, а также символические персонажи: Счастье, Горе, Голод, Холод... На женскую роль - Жены мужика - была приглашена дебютировав­шая в ансамбле Людмила Исупова. Владимир Муля­вин был автором и комментатором в роли Янки Купа­лы. В «Песне о доле» зрители впервые услышали голос Мулявина-чтеца - то задушевный и ласковый, то гроз­ный и обличительный. Мастерство Владимира Муля­вина позволило сделать так, что переходы от чтения к пению были почти неразличимы, не заметны зрителю.

Музыка Мулявина для «Песни о доле» близка по духу народным песням и в то же время современна, поскольку Мулявин впрямую не цитировал музыкаль­ный фольклор. Он заранее учитывал все возможности и ресурсы будущих исполнителей. В его музыке есть все: лирика, народый юмор, драматизм и трогательная нежность.

Музыкальный сюжетный спектакль выглядел одновременно концертным, он был нами не столько сыгран, сколько спет, не столько прожит на сцене, сколько представлен.

Что касается психологических актерских планов, то их роль, по замыслу Мулявина, была сознательно сведена к минимуму. Ведь это не оперный спектакль, а его эстрадная версия, и условность эстрады постоянно давала о себе знать: аппаратура, колонки динамиков инструменты, микрофонные стойки, микрофоны в руках героев.

Тем не менее Мулявин требовал естественности, требовал, чтобы мы выглядели органично в предлага­емых обстоятельствах притчи.

Декорации «Песни о доле» художника Бартлова впол­не отвечали эстрадному стилю исполнения. Все дей­ствие было сконцентрировано на крестообразном дере­вянном помосте - подиуме, трансформирующемся то в дорогу, то в пашню, то в свадебный стол, то в Голгофу. Мы были одеты в серые рубахи, на ногах - опорки.

Любопытным по тем временам было привлечение цвета в движении, цветодинамики. На огромном хол­сте, висящем за подиумом, пучки света то полыхали алыми языками пожарища, то хлестали зелено-серым дождем, то вихрились в пляске снежной метели. Дина­мический цвет не только дополнял оркестр, но был од­ним из солирующих инструментов нашего ансамбля...

...Как-то я прочитал в одной статье, что такие экспе­рименты с крупной формой, как «Песня о доле» и «Гус­ляр», не прибавили ансамблю популярности и вообще были чуть ли не неудачными. Как участник этих экс­периментов заявляю: это неправда. В основном высту­пления проходили «на ура».

А вот еще случай. Помню, как нам позвонил директор одной филармонии и, узнав, что мы выступаем с «Гусляром», сказал:

- Никаких опер! Только песни!

Мы, для виду согласившись, привезли с собой деко­рации «Гусляра» и спели его. На следующий год нам звонил тот же директор:

- Песни? Не надо песен. Только рок-оперу.

После «Гусляра» нам казалось невозможным испол­нять обычный репертуар. Но это было малореально - шедевров много не бывает!

ПРЕВРАТНОСТИ ЖИЗНИ ЗВЕЗД СОВЕТСКОЙ ЭСТРАДЫ

Но вернемся к бытовой жизни «Песняров» начала се­мидесятых.

Костюмы нам шили вначале в Оперном театре. Вро­де бы и размеры с нас снимали, но все висело мешком. Потом одевать нас стал Белорусский дом моделей - ко­стюмы их пошива и сидели лучше, и материал стал побогаче. В основном это были белорусские народные костюмы, но как-то раз нам сшили смокинги с бабоч­ками. Смокинги не прижились - зрители шутили, что в них мы похожи на официантов.

А концертную аппаратуру мы покупали сами, пото­му что все, на что могла расщедриться родная филармо­ния, это венгерский «Биг». «Биг», может быть, и непло­хая аппаратура, но для самодеятельности, а не для про­фессионального ансамбля. И поэтому Мулявин сказал: «Если ты барабанщик, должен купить барабаны, если гитарист - гитару». А на голосовую аппаратуру скиды­вались все - с гастрольных денег. И надо сказать, что аппаратура у нас всегда была на хорошем уровне. Но бы­вали и проколы. Как-то Юрий Антонов, занимавшийся тогда этим бизнесом, предложил нам комплект запад­ногерманской аппаратуры «Эхолет». И мы купили его за шесть тысяч рублей. Буквально на следующий день она не выдержала нагрузки и вышла из строя. В усили­телях перегорели лампы, аппаратура оказалась старого образца, без гарантии, подходящих ламп в мастерских тоже уже давно не было...

Гастрольная жизнь - это жизнь на колесах. Иногда приходилось работать по три-четыре концерта в день, а случалось и по пять. И никаких фонограмм, все ис­полнялось вживую. Много сольных песен, страшное напряжение голосовых связок, да еще и между концертами умудрялись репетировать. Мулявин писал новые песни, и мы старались их сразу вводить в концертную программу. Песни обычно писались в поездках между концертами, но лучшие песни - такие, как «Алеся» «Вероника», «Мой родны кут», - написаны, когда Вла­димир Мулявин вместе с Игорем Лученком ездили на лечение в Трускавец.

Какое это было замечательное время! Конечно, рабо­тали на износ, но зрители платили нам сторицей. Ког­да чувствуешь успех, отдачу зала, испытываешь такое удовлетворение, такой эмоциональный подъем, что за­бываешь о тяжком труде, которым это оплачено.

Мы много работали, но никогда и мысли не воз­никало, что мы перерабатываем. Мулявин сказал - и мы пошли. Перед концертом распевались песней «Ой, реченька-реченька» - а капелла.

День наш складывался примерно так: концерт, обед и репетиция. Снова концерт - и снова репетиция, У кого-то хватало сил, чтобы вечером посидеть, побол­тать, выпить пива, а я так трупом валился спать после такого сумасшедшего дня. Но я благодарен Господу: ведь работа была в удовольствие, а мы были молоды и отдавались ей полностью.

Новые песни, новые записи. Записывались мы тог­да на единственной у нас в стране фирме «Мелодия», и судьба этих записей была достаточно курьезной. Так, два первых альбома мы записали в 1971 году в одно время, а вышли они с разницей аж в целых пять лет.

За запись пластинки каждому участнику ансамбля платили повременно сто рублей. К 1975 году было выпущено около 45 миллионов экземпляров пластинок «Песняров» - они мгновенно раскупались. Никаких других денег, кроме тех ста рублей, за эти пластинки мы не получали. Не получаем и сейчас, когда количество пла­стинок, вероятней всего, перевалило за 100 миллионов.

На Западе каждый миллион пластинок - это Золо­той диск, большой успех и хорошие деньги. Спустя мно­го лет в Америке на студии я сказал, что тираж наших пластинок перевалил за 50 миллионов, и тут же почув­ствовал, как изменилось отношение ко мне. На Западе певец, чьи диски так тиражируются, - суперзвезда и очень богатый человек.

Кстати, из-за некачественных записей концертов у нас возникали серьезные неприятности. Был один грустный эпизод в гастрольной жизни «Песняров»...

...Концерт проходил в городе Волжске, недалеко от Волгограда. Местное телевидение, не спрашивая и не предупреждая нас, решило концерт записать. Была установлена камера в зале, и, что самое ужасное, звук писали не с пульта, как это обычно делается, а поста­вили два микрофона к динамикам колонок на сцене. Поэтому на запись шла сплошная децибельная каша. Мы это, естественно, заметили, в антракте подошли к работникам телевидения и попросили их не делать за­ведомо некачественной записи.

Владимира Мулявина тогда заверили, что ограничатся записью первого отделения. После перерыва концерт про­должился, открылся занавес, я вышел петь песню «Дроз­ды» и обнаружил, что вся съемочная аппаратура осталась на том же самом месте. Глазок камеры горит, значит идет запись. Тогда после песни Мулявин приостановил кон­церт и еще раз попросил не снимать, объяснив при этом публике, что запись идет некачественная. Концерт, конеч­но, продолжился - зрители же ни в чем не виноваты.

Телевизионная группа сняла второе отделение и уе­хала. А через два дня в газете «Комсомольская правда» вышла разгромная статья. В ней говорилось о том, что «Песняры» устроили дебош на сцене, сорвали концерт, ломали микрофоны, требовали денег за съемки кон­церта. Подписали к этому фарсу и ветеранов войны, как тогда было принято. В общем, началась настоящая травля. Это сейчас любая реклама, плохая или хоро­шая, притягивает публику. Тогда было другое время. Негативная статья в центральной газете объявляла тебя вне закона и могла поставить крест на творческой карьере. На полгода нам запретили любую гастрольную деятельность.

Кстати говоря, после нашего случая в той же самой «Комсомольской правде» появилась такого же плана статья о MXАТе.

Театр проводил серию бесплатных спектаклей для школьников. На одном из спектаклей было так шумно что его пришлось приостановить. Школьникам объ­яснили, что перед ними выступают известные и заслуженные люди искусства и если кому-то спектакль не нравится, то он может покинуть зал. А в газетной статье все происшедшее снова было вывернуто наизнанку.

Но с МХАТом шутки плохи, МХАТ - это не гонимый ВИА. Народный артист Советского Союза Михаил Ми­хайлович Яншин ответил на статью по радио, и сразу пошла обратная реакция. Сняли редактора, коллектив «Комсомольской правды» обвинили в погоне за сенса­циями...

У «Песняров» же после статьи было много неприят­ностей. И мы еще долго объезжали Волгоград сторо­ной, хотя нас приглашали и извинялись много раз.

СМЕРТЬ ВАЛЕРЫ

Рассказывая о «Песнярах», нельзя не сказать о том, что явилось потрясением для всего коллектива в са­мом начале нашего успеха.

Мы были на гастролях в Ялте, где проходил фести­валь «Крымские зори». В гостинице нам должны были предоставить два номера «люкс», один Володе, второй - его старшему брату Валере Мулявину. Но свободным к нашему приезду оказался только один номер «люкс». Устроители гастролей пообещали решить этот вопрос.

Вечером в ресторане нашей гостиницы мы устрои­ли небольшой банкет по случаю дня рождения нашего звукорежиссера - Коли Пучинского. Все было чинно-благородно, почти никто не пил. Банкет уже подходил к концу, когда представители администрации сооб­щили Валере, что ему предоставлен номер «люкс», но в другой гостинице. Чтобы попасть туда, нужно было пройти всю ялтинскую набережную. Валера взял чемо­данчик с личными вещами и пошел.

Меня поселили с Толей Кашепаровым. В четыре часа утра в дверь нашего номера постучали. Я открыл дверь - на пороге стоял милиционер:

- Там убили парня, кого-то из ваших. Некоего Муля­вина. Вам нужно пойти на опознание.

Мы с Толей быстро оделись и спустились вниз, все еще не веря. Нас повели к месту происшествия.

Валера лежал ничком на парапете, лицо - в ссади­нах, а под головой - кровь. Эта ужасная картина до сих пор стоит у меня перед глазами. Но осознание проис­шедшего и весь ужас от того, что случилось, пришли позднее.

Нам в этот день нужно было работать два концер­та. Из Москвы позвонила Фурцева, министр культуры, и сказала, чтобы обязательно хоть один концерт от­работали, потому что по городу идет молва, будто мы напились и чуть ли не поножовщину устроили. Мне до сих пор непонятно, почему многие детали этого дела замалчивались и почему оно стало обрастать нелепы­ми слухами. Хотя были свидетели. Последним видел сидящего на скамейке Валеру живым водитель поли­вочной машины, которая проезжала по набережной. Рядом стоял чемоданчик, а недалеко от скамейки куч­ковалась группа молодых людей. Когда поливальщик ехал обратно, их уже не было. Чемоданчик стоял там же, а Валера лежал рядом мертвый.

Потом мы узнали - какие-то подонки проиграли одного из «Песняров» в карты, и на месте Валеры мог­ли оказаться хоть я, хоть Толя Кашепаров... Так что получилось, Валера прикрыл собой кого-то из нас. И почему-то все это пытались замять - может, боялись сорвать фестиваль...

Но весь город знал, что убили одного из «Песняров». А концерт-то надо работать. И я помню этот битком на­битый зал. Обычно мы завершали концерт песней «Бе­резовый сок», предпоследней была «Хатынь». И в ней я выходил вместе с Валерой, чтобы сыграть проигрыш на трубе. Он с одной стороны, я с другой. Когда работаешь концерт, как-то забываешь про все. А тут машинально выхожу и смотрю - нет Валерки. Он же должен выходить... И потом вдруг понимаю, что его уже никогда не будет. Все.

С большим трудом я тогда доиграл этот проигрыш на трубе. Песню «Березовый сок» я пел, глотая слезы. Весь зал нам хлопал стоя, но мы этого не слышали. Выдержав весь концерт, мы сразу уехали.

Потом были похороны в филармонии и цинковый гроб. У Валеры остались двое маленьких детей.

Володя Мулявин был в шоке. Он замкнулся и долгое время просто не мог говорить.

Вдове Валеры Раисе было всего двадцать три года, Володя ей всегда помогал, а позже взял в «Песняры» костюмером. Раиса Мулявина проработала в ансам­бле с 1982 по 1991 год. На гастролях Володя частенько звал ее к себе в номер поговорить по душам - ему очень не хватало Валеры, и время не сделало эту потерю ме­нее болезненной. Раиса вспоминала потом его слова: «Остался я совсем один...»

ГАСТРОЛИ

ШУБА ДЛЯ ЛИДЫ

Первую мою поездку по Дальнему Востоку я запом­нил еще и потому, что из Владивостока мы привезли настоящие дубленки. В Минске в дубленках тогда хо­дили только жены больших чиновников. Дубленки были страшным дефицитом, а тут заходим в магазин - висят монгольские дубленки, и цена у них, как сейчас помню, сто сорок - сто семьдесят рублей, в зависимо­сти от размера. Это была не овечья шкура, а дархан, из горной козы.

Накупили дубленок. А до этого мы были почти ме­сяц на Сахалине и затоварились рыбой и японскими товарами.

Так вот, груженные рыбой, японской техникой и монгольскими дубленками, прилетели в Москву и, как маленькая наполеоновская армия, двинулись в сторону Белорусского вокзала. До поезда оставалось несколько часов: отправлялся он вечером с 30 на 31 де­кабря, и если бы мы опоздали, то Новый год встрети­ли бы в дороге. А дома ждут родные... В общем, загру­зили несколько такси и поехали. Я, Коля Пучинский и Даник сели в последнюю машину. Проехали примерно километр, и тут Коля Пучинский, расслабившись, возь­ми и скажи:

- Ну, теперь мы опоздаем, если только колесо лоп­нет.

Не успел договорить - слышим хлопок. Машина остановилась, водитель повернулся к Коле:

- Выходи, волшебник, будешь вместо домкрата.

Колесо мы поменяли так быстро, что нам позавидо­вала бы техническая команда «Формулы-1». Но сумки все равно пришлось забрасывать в уже уходящий поезд, а потом еще с полчаса, утирая пот в тамбуре, нервно курить и сортировать трофеи.

Когда мы в Минске похвастались своей добычей, многие знакомые и друзья попросили привезти им такие же дубленки, если будем на Дальнем Востоке еще раз. Но больше всех на Дальний Восток хотела поехав Лида Кармальская.

У Лиды была мечта - купить шубу из норки. Не знаю, где она могла такую видеть, думаю, что в Минске подобных шуб никто не носил. Да и норку ту в Беларуси никто не видел, она у нас не водится. Но Лида загорелась, она мечтала о норковой шубе, только об этом и думала. Лида Кармальская была красивой женщиной, они с Володей Мулявиным поженились еще в ранней юности, и она во многом ему помогала: могла пойти, когда необходимо, к начальству, что-то попро­сить, что-то выбить. Мулявина это не интересовало, он жил только музыкой.

По прошествии года еще одна поездка на Дальний Восток все-таки состоялась.

Помню, прилетели мы на Камчатку. В Петропавловске-Камчатском на каком-то складе Даник Де­мин нашел дубленки. В то время волшебная фраза «ансамбль "Песняры"» открывала дорогу на любой склад. Вопросами закупок у нас занимался Даник, он не ра­ботал непосредственно на сцене и имел возможность выйти в город. У нас же вся жизнь в полном смысле это­го слова проходила на сцене. Первый концерт на той же Камчатке начинался в двенадцать утра, последний, четвертый - в девять вечера. В перерывах мы перекусы­вали прямо на сцене - ели то, что нам принесут из мест­ного кафе или ресторана.

Так вот, Даник нашел-таки эти дубленки, и мы от­правили к себе на родину, в Минск, около ста пятиде­сяти штук. Для этого нам пришлось раздобывать для складских работников контрамарки на собственные концерты. И еще они побывали на концерте, а некото­рые и не один раз. А ведь это было не так просто: на концерт «Пеняров», где бы мы ни выступали, за километр до концертного зала спрашивали лишний билетик. Попасть на концерт, тем более бесплатно, было практически невозможно.

Был тогда такой хозяин Камчатки - Маграчев, он и распоряжался билетами и контрамарками. Турне по Камчатке у нас должно было закончиться, нас ждали в других городах. Но мы перелетали с места на место военно-транспортной авиацией, и Маграчев устроил для самолетов нелетную погоду. Тогда же Маграчев продал абонементы на разные самодеятельные хоры и коллективы - все, что у него было, - на год вперед, по­тому что эти абонементы шли в довесок к билетам на ансамбль «Песняры».

Из-за того что мы задержались на Камчатке, весь график гастролей полетел к чертям, слетели концер­ты, которые должны были проходить в Хабаровске. Больше всего из-за этого расстроилась Лида Кармаль­ская. Лида договорилась с директором какого-то зве­росовхоза, чтобы ей оставили набор палевых норок на шубу, и получить их она должна была именно в Хаба­ровске. Мечты о норковой шубе становились все более призрачными.

Прилетели мы во Владивосток, и у нас образовалась небольшая «форточка» между концертами. Мы с Даником отправились в город, зашли в первый попавшийся магазин - это был военторг, с виду мрачное, довоенное здание. Я бегло глянул на прилавки и вдруг заметил, что на стене, высоко, в полиэтиленовом пакете висит белая шуба. Причем настолько белая, что стало больно глазам. Я сначала подумал, что это кролик. Но Даник, подойдя поближе, сказал, что это норка. И тут мы уви­дели ценник. По количеству цифр он больше напоми­нал артикул - шуба стоила более пяти тысяч рублей. Для обычного человека - целое состояние. Но какая это была шуба! Ее сшили специально для какой-то выстав­ки, авторская работа. Воротник - апаш - на полспины, другой такой шубы во всей стране нет. И вот висит эта белая как снег шуба для королевы среди вешалок с унылым «совдепом»...

Мы с Даником пришли на репетицию. И я как бы между прочим сказал, что мы видели красивую шубу в магазине. Вот-вот должен был начаться концерт, Лида готовила кому-то бутерброды и сперва никак не отреагировала. Но все-таки интрига уже закрутилась, и через минут десять она словно невзначай спросила:

- А какой размер?

- Сорок восьмой, - говорит Даник.

- Ай, - говорит Лида, - это не мой, мой - пятьдесят второй.

А Даник - так, словно между прочим:

- Кстати, Лида, шуба мне показалась какой-то большой. И такая красивая шуба!

После этих слов Лида уже не смогла ничего делать и побросала бутерброды:

- Так, все выворачиваем карманы.

Мы стали скидываться, у кого что есть. Деньги за переработку мы должны были получить только в Мин­ске, поэтому, чтобы собрать нужную сумму, пришлось раскошелиться всем, кроме Володи Мулявина. (Его деньги и так всегда находились у Лиды, что в общем-то нормально. Мулявин был непрактичным челове­ком. Как-то одолжив у него 100 рублей на пару дней, я смог вернуть долг только через месяц. Когда я ему воз­вращал долг, он был очень сильно удивлен, так как за­был об этом напрочь.)

Деньги мы сгрузили в полиэтиленовый пакет - там были и трешки, и мятые рубли - все, что нашли в ко­шельках. Лида и Даник забрали пакет и двинулись в сторону магазина, а мы остались работать.

Потом Даник рассказывал, что происходило в ма­газине. Когда они с Лидой пришли, в отдел, где висела эта шуба, стояла очередь. Попросили продавца снять, чтобы померить. Шуба оказалась Лиде как раз, впору, сшита как будто на нее. Она крутилась перед зеркалом, глаза сияли. Еe сразу окружили со всех сторон поку­патели, тут же позвали завсекцией. Как оказалось, два года висела эта шуба в магазине и уже стала частью интерьера, потому как цена была сумасшедшая.

- Мы ее берем! - сказала Лида.

Сколько денег в пакете, ни Лида, ни Даник не знали. Не пересчитывать же их вот так, на виду у всех покупателей! Прошли в кабинет директора, завсекцией стала счи­тать мятые трешки и рубли. Даник и Лида пытались за счетом уследить, но это было бесполезно - сразу же сби­лись, купюры так и мелькали у нее в руках. К счастью, денег хватило. Шубу тут же упаковали, и Даник вместе с Лидой пошли к выходу. Толпа двинулась за ними и про­водила их до самого концертного зала. Даник взмок от страха. Он чуть ли не бежал, за ним пыталась поспевать Лида - она немного прихрамывала, идти быстро ей было тяжело. А за Лидой шла небольшая демонстрация зевак.

Когда Даник и Лида добрались до концертного зала, рука, в которой Даник нес пакет с шубой, так онемела, что он ее еле разжал. Но в конечном итоге счастье было неимоверное. Впоследствии Лида все время подкарм­ливала нас с Даником бутербродами с красной икрой - в благодарность за шубу.

Так мы не только решили «шубный» вопрос, но и приодели себя и всех своих родственников в дубленоч­ную униформу.

Вообще, на гастролях бывало всякое, и опыт приоб­ретался подчас самый неожиданный. Я могу, напри­мер, поделиться способом лечения простуды, которым сам пользовался неоднократно. А научила меня ему певица Нелли Богуславская, когда мы были вместе на гастролях.

После двухмесячных поездок по Союзу мы приеха­ли в Барнаул, где должны были участвовать в Днях белорусской культуры. Этот город расположен рядом с китайской границей, а в то время у Советского Союза с Китаем были очень напряженные отношения. И мы в бинокль видели, как на другом берегу Амура (это была уже китайская территория) стояли китайские солдаты и держали лозунги с ругательствами на русском языке.

Так вот, приехали мы в Барнаул, а у меня опухли связки. Я не то что петь, разговаривать не мог. Нужна была как минимум неделя, чтобы как-то подлечиться. А завтра концерт - что делать?

- Не волнуйся, - говорит мне Нелли, - я тебя вылечу.

Напоили меня вечером чаем с медом, на плитке на­грели кирпич, завернули его в полотенце и привязали к моим ногам. Я помню, что хорошенько пропотел за ночь, и наутро встал как ни в чем не бывало, и голос звучал великолепно. Болезнь как рукой сняло.

КАК МЫ ВПЕРВЫЕ ЖИЛИ В КАПИТАЛИЗМЕ

Впервые нам довелось побывать в капиталистической стране, когда «Песняры» приняли участие в культурной программе промышленной выставки Советского Союза. Это была Федеративная Республика Германия.

В Дюссельдорфе нас поселили в шикарном отеле, хозяин которого в свое время работал представителем немецкой фирмы «Сименс» в Москве и хорошо говорил по-русски. Поэтому он доброжелательно относился к нам и разрешил пользоваться отельным сервисом на халяву. А пользоваться было чем...

Во-первых, большой бассейн с морской водой, с вышкой для прыжков и подводным массажем. Там же, не выходя из воды, можно было заказать из бара пиво или чего покрепче. Во-вторых, сауна. В-третьих, спортивный зал с тренажерами и солярием. В общем, нормальные капиталистические блага для состоятельных лю­дей.

И мы тут же отправились с дороги в сауну и бассейн. Понравилось. Потом посетили бар. Отлично...

Наутро - завтрак за счет отеля, шведский стол, с которого можно было брать любой закуски, сколько хочешь. На этой халяве лопухнулся один из представителей белорусской делегации - заслуженный артист республики, музыкант-цимбалист. Он появился, когда мы уже сидели за столами в отличном расположение духа, уже поправив с утра свое здоровье. Набрав закуски, заслуженный артист с видом победителя прихва­тил и единственный кокосовый орех, возвышавшийся на полке, думая, что всех перехитрил. Очень наш цимбалист был похож на довольного Савелия Крамарова фильме «Джентльмены удачи», когда тот захотел oпохмелиться одеколоном. Но во флаконе у крамаровского героя, напомню, оказался шампунь...

Наш цимбалист сел со своим кокосом за соседний столик и стал ковырять трофей. Но орех оказался твер­дым, чего цимбалист, видевший диковинный плод пер­вый раз в жизни, никак не предполагал. Тогда заслу­женный артист решил кокос разрезать. Но и острый нож не справился с лохматой скорлупой. После этого он стукнул кокосом по столу. Безрезультатно.

Мы перестали есть и с интересом ждали развязки. На стук появился официант, забрал кокос у цимбали­ста и вернул на витрину. Оказалось, что кокос в меню не значился и служил украшением шведского стола. Сконфуженный цимбалист не стал завтракать и ушел к себе. Правда, к обеду его настроение вновь улучши­лось, а запах русской водки, исходивший от любителя кокосов, стал еще ощутимее...

Но зря мы потешались над приключением цимбали­ста, потому что вечером сами крепко оконфузились.

Решили мы вновь посетить на халяву сауну и бас­сейн. Сказано - сделано. Сидим, как ласточки по по­лочкам, в сауне, температура приличная, пора бы остудиться в бассейне. Только собрались выйти, как заходят к нам в сауну две немецкие фемины. Мы так и остолбенели: они-то в простынях, а мы - в чем мать родила! Однако фемины, не обращая на нас внимания, скидывают простыни, забираются на полок и, обнажив свои заграничные прелести, располагаются греться.

Мы в остолбенении молча перегреваемся, но феми­ны и не думают уходить. Сидим. Кажется, что от жары сейчас кожа треснет. Первым не выдержал Саша Де­мешко. Мысленно плюнув на славянскую стеснитель­ность, встал и спокойно, как бы невзначай прикрывая ладошкой причинное место, вышел из дверей. Немед­ленно бултыхнувшись в бассейн, смелый Саша торпе­дой поплыл к другому берегу - за плавками. По-моему, он в тот раз побил рекорд Дюссельдорфа по заплыву на короткие дистанции...

Следом за Сашей помчались и мы. Натянув плавки и степенно плескаясь в прохладной морской водичке, ждем явления фемин народу: все-таки приятное предполагается зрелище - в простынях-то они плавать не будут... Но вышли женщины в купальниках, а откуда в сауне их взяли, до сих пор для меня остается тайной. Эти купальники больше походили на набедрные повязочки.

Пока слегка одетые фемины плескались в бассейне, мы решили быстренько погреться в сауне и до их прихода смыться вообще. На всякий случай плавки снимать не стали. И правильно. Не успели мы как следует на­греться, как в сауне вновь объявились обе нимфы. Они вошли уже в простынях, разговаривая и посмеиваясь, но увидели нас - и тут же повернули обратно. Мы с облегчением вздохнули, прогрелись, искупались и ушли.

На следующий день руководитель нашей группы сделал нам выговор. Оказалось, что дюссельдорфские русалки все-таки нажаловались на нас хозяину отеля. И знаете за что? За то что мы зашли в сауну в сырых плавках и повысили тем самым влажность! Нет, не по­нять нам было тогда этот капитализм...

Но вернемся к творчеству. Ведь в Дюссельдорф мы приехали не париться и плавать, а участвовать в куль­турной программе промышленной выставки Совет­ского Союза. Каждый раз, когда подобная выставка проводилась где-нибудь за рубежом, одна из союзных республик получала на ней павильон и представляла там свою продукцию. На этот раз честь представлять СССР выпала Белоруссии. Мы же должны были вы­ступать перед посетителями белорусского павильона. Кроме «Песняров», в концертах участвовали несколько пар из Белорусского ансамбля танцев и музыканты из оркестра народных инструментов (оттуда был и цим­балист - любитель кокосов).

Посетителей на выставке с утра до вечера было мно­го, так что зрителей у нас хватало. Выступали на им­провизированной сцене, сидячих мест в павильоне не было. Одни зрители по ходу концертов приходили, другие уходили. И так - весь день.

Выставка чрезвычайно впечатляла. Даже мы, граж­дане СССР, и то ходили по павильонам с раскрытыми от удивления ртами. О многих производимых в Союзе товарах мы и не слышали. Оказывается, даже в родном Минске в середине семидесятых годов уже наладили выпуск цветных телевизоров «Горизонт» с пультами дистанционного управления! Другое дело, что в магазинах ни тогда, ни значительно позже этой диковины было не купить. Но на выставке такой телевизор был!

То, что было в диковинку нам, не впечатляло ино­странцев. Они толпились вокруг знаменитых суперсамосвалов БелАЗ. У самого большого из трех, пред­ставленных на выставке, колеса были с одноэтажный дом, а кабина располагалась где-то на высоте между вторым и третьим этажами. Мы-то видели такой на ВДНХ, а немцам - потрясение...

В один из дней выставку посетил канцлер ФРГ Вил­ли Брандт. За час до этого все вокруг оцепила охрана. Брандт прилетел на вертолете, приземлившемся пря­мо на территории выставки. Тоже диковина для нас: Брежнев-то на вертолете сроду не летал. Однако еще диковиннее нам показалась толпа молодежи с плака­тами, орущая: «Долой Вилли!» Мы обалдели: ну, ду­маем, сейчас их разгонят дубинками, как это любили показывать на советском телевидении, повяжут и по­садят, а кого-то, может, и расстреляют.

Но ничего подобного не произошло! Полиция реши­тельно, но вежливо остановила демонстрантов, отобра­ла у них плакаты, переписала фамилии с документов (у кого они были) и... отпустила восвояси. Молодежь двинулась дальше по территории выставки следом за канцлером и вновь принялась орать: «Долой Вилли!» Но канцлер не обращал на протестующих никакого внимания.

А я представил, что было бы, если бы такое случи­лось в Москве при посещении ВДНХ уважаемым Лео­нидом Ильичом...

Мы, как гости, принимали участие во многих фе­стивалях. Были у нас гастроли в Югославии, Чехосло­вакии, Германии. Многие детали, к сожалению, стерлись из памяти. Помню, как мы приехали в Дрезден на фестиваль «Золотой лев», совершенно не зная, как этот фестиваль называется и что за премию там вручают. Выступили, и уже на банкете нам вручили «Золотого льва». А Марыле Радович тогда же подарили необычный подарок: двух маленьких пантерят, только что родившихся в Дрезденском зоопарке.

КАК «ПЕСНЯРЫ» УЧИЛИ «ДА» И «НЕТ» ПО-БОЛГАРСКИ

Первые гастроли «Песняров» в Болгарии состоялись в столице Софии. Поселили нас в гостинице с дорогим для каждого советского человека названием «Плиска», которое ассоциировалось с пузатой бутыл­кой популярного в СССР одноименного коньяка. А че­рез площадь от гостиницы находился магазин с тем же названием. Вполне понятно, что он и стал первым объектом нашего знакомства с Софией.

У нас в то время «Плиска» стоила восемь рублей, а в Болгарии - три с половиной лева, то есть намного де­шевле. Сначала мы только визуально ознакомились с ассортиментом (суточные в местной валюте нам, как всегда, выдали не сразу), а затем мы почти каждый день посещали это заведение и уходили оттуда, есте­ственно, с образцами продукции. После первого концерта суточные нам все же выда­ли. Но магазин уже был закрыт, и мы отправились в гостиничный ресторан. Хотя у каждого в запасе были продукты, привезенные с родины (которые мы и хо­тели размочить «Плиской»), попробовать болгарскую кухню мы тоже были не прочь.

Ресторан оказался закрытым, но из-за дверей зву­чала музыка. Постучав в дверь, мы жестами проде­монстрировали швейцару, что хотим «ням-ням», и, по­звенев ключами, показали, что мы не с улицы, а про­живаем в гостинице. Швейцар поднял руку и покивал вверх-вниз. Мы поняли: подождите, мол, сейчас от­крою.

Стоим, ждем. А швейцар повернулся к нам спиной и тоже стоит. Снова постучали. Он обернулся, покивал и опять отвернулся. Вот бестолочь! Мы, ничего не по­нимая, стояли под дверью, пока не подошла админи­стратор и по-русски не объяснила, что ресторан уже за­крыт. Мы спрашиваем: а почему, дескать, швейцар нам показывает, чтобы мы подождали? Она-то нам и объ­яснила, что по-болгарски надо все понимать наоборот. Если тебе кивают сверху вниз, то это означает не «да», как в России, а «нет». А если качают головой справа- налево, то это не «нет», как по-русски, а «да».

Ознакомившись с болгарским языком жестов, мы разошлись по номерам - без ужина и без «Плиски».

На следующее утро мы с Володей Николаевым ре­шили съездить в центр Софии - посмотреть кое-какие товары и прикинуть, что можно приобрести на наши «миллионы». Мы увлеклись походом по магазинам, взглянули на часы и поняли, что к началу концерта не успеваем. Что делать? Ехать на такси, тратя драгоцен­ные левы?

Однако такси в Софии поймать оказалось так же сложно, как и в Москве. Наконец один таксист остано­вился. Мы садимся в машину и объясняем, куда ехать, водитель замахал рукой, повертел головой сверху вниз и что-то сказал про «Плиску». Мы, конечно, не поняли, что он говорит, но тоже закивали и сказали: «Да-да, отель «Плиска!» Он замахал уже двумя руками и сно­ва - про «Плиску». Мы еще сильнее закивали «братушке»: мол, да-да, нам очень срочно нужно именно туда, в «Плиску»! Он плюнул, махнул рукой и поехал. Позже оказалось, что таксист ехал по вызову совсем в другую сторону, но пришлось ему отвезти непонятливых рус­ских в отель. Это нам объяснила переводчица. Никак не могли мы привыкнуть к болгарским жестам наобо­рот...

Концерты «Песняров» в Болгарии прошли с боль­шим успехом, и нас пригласили на съемку телевизион­ной новогодней программы. Там мы познакомились с популярными болгарскими исполнителями Лили Ива­новой и Эмилом Димитровым. Нас попросили поздравить болгар с Новым годом на болгарском языке. С трудом обшими усилиями это удалось сделать.