«Песняры» и Ольга

Уезжали мы из Болгарии с приятными впечатлениями, твердыми познаниями, что такое «да» и «нет» по-болгарски, и, конечно же, с пузатыми бутылками «Плиски»...

КАК МЫ НЕ ПОЕХАЛИ В ЯПОНИЮ, НО ПОБЫВАЛИ НА БАЙКОНУРЕ

После Дюссельдорфа «Песняры» должны были в мае 1974 года ехать в Японию - на международный фестиваль фольклорной музыки. Но поехали не мы.

В то время министром культуры СССР была Екатерина Фурцева, а зарубежными гастролями заправлял Госконцерт, от которого зависели все артисты. Но и Госконцерт, и Госцирк были не главными в этом деле. Кого пустить за рубеж, а кого «зажать», решала дочь Леонида Ильича Брежнева - Галина, подруга Фурцевой. У министра культуры была еще одна подруга - Людмила Зыкина. Вот это спаянное трио и вершило наши судьбы. Хочешь отправиться с концертами за ру­беж - неси подарки или денежки...

«Песняры» на зарубежные гастроли никогда не на прашивались - приглашений и запросов на нас из разных стран и так хватало. Поэтому посылать «Песня­ров» туда чиновникам было невыгодно: отдачи от нас - как от козла молока.

В общем, вместо нас в Японию отправился бело­русский дуэт - певец Виктор Вуячич и композитор Игорь Лученок. Понятное дело, Игорь - талантливый композитор и прекрасный человек, его песни в СССР исполняли многие, в том числе и «Песняры». А вот какое отношение к фестивалю народных песен имел Вуячич, никто не понимал: репертуар - лирически-патриотический, его народным не назовешь.

Кстати, расскажу про Виктора одну байку. Однажды он выступал на концерте в зале филармонии со своей задушевной песней «Я сегодня до зари встану, по широкому пройду полю...» Дошел до слов «что-то с памятью моей...» - и зациклило: забыл, какие слова дальше.

Такое иногда бывает с артистами. Повторяет Вуячич как заезженная пластинка: «Что-то с памятью моей... что-то с памятью моей...» А дальше - никак. И тут из зала какой-то поддатый мужик как рявкнет: «Да стало! Стало, твою мать!» Виктор Лукьянович сразу вспомнил, что петь дальше. Но поздно - зал уже лежал вповалку...

По возвращении из Японии нас повеселил Игорь Лу­ченок. Правда, не прилюдно, а в тесной компании «Пес­няров». Он похвастался, что купил в Японии пластин­ку обалденного корейского пианиста, который играет на клавишных синтезаторах. Мы были заинтригова­ны: вроде бы знаем всех мировых музыкантов, но чу­вак из Кореи, да еще на синтезаторах... И вот Игорь принес пластинку. Смеху было много: это оказался диск знаменитого американца по имени Чик-Корея, а не какого-то чувака из Кореи! Игорь, конечно, сильно сконфузился, а мы его потом долго подкалывали. Но он не обижался...

Короче, вместо поездки в Японию мы репетировали новую программу, а после отпуска опять отправились на гастроли по нашей необъятной стране.

Первым делом приехали в столицу Киргизии - слав­ный город Фрунзе (или по-киргизски Прунзе, потому что они букву «ф» не выговаривают). Теперь это Биш­кек.

Местное министерство культуры решило перед кон­цертами устроить «Песнярам» пикник в горах. Пред­упредили, чтобы мы не слишком плотно завтракали, потому что будет бешбармак - их фирменное блюдо. Мы подумали: ну и что, ели мы бешбармак в ресто­ранах - ничего особенного. Не знаю, кто как, но я по­завтракал плотно. И зря...

На склоне горы под густой кроной огромного дерева для нас разложили огромный красивый ковер с нацио­нальным орнаментом. На ковре - большие блюда с овощами, фруктами. Тут же - десятки бутылок с напитками разной крепости, под деревом - ящики с минеральной водой.

Невдалеке была вырыта яма, а в ней на костре стоял большой котел - казан, в котором что-то булькало.

В чистом прозрачном горном воздухе витал такой аппетитный запах, что слюнки потекли даже у всех позавтракавших.

Нас усадили, как положено, на корточки. Женщины принесли в больших мисках что-то очень вкусное. И грянул первый тост...

Под второй тост принесли следующее блюдо, затем - третье, четвертое... Еда уже стояла где-то на полпуть от желудка к глотке, но - чудо! Аппетит не проходил. Чтобы всего попробовать, не обидев хозяев, пришлось много пить.

Тут нам предложили сделать перерыв и принять родоновые ванны в источниках неподалеку. Мы с удовольствием искупались в какой-то странно приятной холодной воде, и всю тяжесть как рукой сняло.

Снова присели у ковра, чтобы принять «на посошок» (ведь скоро - первый концерт), и вдруг нам объявляют: «А теперь будем есть бешбармак!» Наши вытянувшие­ся физиономии немало озадачили хозяев.

На ковер вынесли блюдо невероятных размеров, в котором уместилось все содержимое казана.

Я до сих пор не знаю, из каких компонентов, кроме мяса нежного барашка и лапши, была приготовлена эта вкуснота, но то, что мы раньше считали бешбармаком, походило на оригинал так же, как селедка на молоко.

Уезжать и работать уже не хотелось. Хотелось растя­нуться на чудесном ковре под шатром векового дерева и подремать этак минут пятьсот. Но впереди были три концерта подряд и десятки тысяч ожидающих «Песняров» зрителей. А это - святое. И через два часа мы уже стояли на сцене - бодрые и отдохнувшие, несмотря на все съеденное и выпитое. Концерты, как всегда, прош­ли «на ура»...

Кроме концертов мы постоянно репетировали но­вую программу. Так было и во Фрунзе, и в Алма-Ате. Готовили новую песню «Перепелочка». Сначала хотели петь без инструментов, а капелла, но потом решили сделать серьезную музыкальную композицию.

Из Алма-Аты нам предстояло ехать на Байконур, в город космонавтов Ленинск. Очень хотелось устроить премьеру «Перепелочки» именно там, поэтому репети­ровали даже ночами. И успели.

Ленинск - город небольшой, но очень красивый и зеленый. Оазис в пустыне. Нас там ждали давно, по­этому и пробыли мы несколько дней. Встречались с ветеранами и теми, кто только готовился к полетам, побывали на космодроме, хотели посмотреть своими глазами на запуск космического корабля, но нас отго­ворили, потому что после этого мы стали бы невыезд­ными. Самое главное - мы узнали много интересного, о чем простые смертные тогда и не подозревали. Осо­бенно потряс памятник в Ленинске: стела в виде раке­ты, а вокруг - фигуры космонавтов, погибших во время первых космических стартов еще до полета Юрия Гага­рина. Для нас это был шок...

Из Ленинска мы увозили разные сувениры. Скрипач «Песняров» Чеслав Поплавский решил привезти в по­дарок своей теще баночку байконурских... скорпионов. Покуда он их вез, одна половина скорпионов сожрала другую. Куда Чеслав потом подевал остальных, неиз­вестно, но его теща осталась жива.

Из Байконура мы переехали в Душанбе, где нас ожидало непредвиденное ЧП. Во время концерта в компози­ции «Ванька-встанька» - о борьбе русских с ханом Баты­ем - в самый кульминационный момент, когда грохнули ударные и шарахнула бас-гитара, сцена вдруг закача­лась, а зрители вскочили со своих мест и бросились на выход. «Ничего себе эффект!» - не успел подумать я, как наш администратор замахал из-за кулис руками и заорал: «Бегом! Землетрясение!» В то же мгновение мы увидели, как по стене зала пошли трещины, и ретиро­вались со сцены. Концерты были отменены, но ни ап­паратура, ни инструменты, слава Богу, не пострадали.

БЕСПЛАТНЫЕ КАННЫ

К 1975 году ансамбль «Песняры» выпустил около 45 миллионов пластинок. В Каннах ежегодно проводился фестиваль «Медем», на который приглашались испол­нители, выпустившие в своей стране наибольшее ко­личество пластинок. Здесь же была биржа артистов - в Канны приезжали менеджеры со всего мира за новыми именами, заключались контракты, организовывались турне.

От Советского Союза на этот фестиваль тогда по­ехали «Песняры», Алла Пугачева и трио «Ромэн». По каким-то причинам не выпустили аккомпанирующий состав Пугачевой (тогда это были «Веселые ребята») и аккомпанировать ей пришлось «Песнярам».

Из Москвы мы прилетели в Париж, в аэропорт Шарль де Голль. Улетать в Канны предстояло через пять часов из аэропорта Орли.

В Канны добрались по нашим понятиям поздно - около 11 часов вечера. Но там жизнь только начина­лась. Нам сразу расхотелось спать. Еще бы! В Москве минус 28 градусов, а здесь плюс 18, прекрасная набе­режная, Средиземное море плещется под окнами го­стиницы! Правда, ни в одно из многочисленных кафе мы зайти не могли: не было денег, суточные выдали только на следующий день. Но, скинув зимнюю одеж­ду, мы все-таки вышли из гостиницы и попали в за­граничный мир сверкающих реклам и иллюминации. В настоящем море тоже хотелось искупаться, но реши­ли это дело пока отложить: завтра предстояло много работы...

Однако ожидание затянулось. На следующий день нас привезли в «Сервис-Мидэм» - большой трехэтажный особняк со множеством больших и маленьких залов, с буфетами и игровыми автоматами. В каж­дом зале стояли цветные телевизоры, по которым крутили музыкальные программы - и джаз, и рок, и поп-музыку... Информация не умещалась в голове. Зато можно было хорошо отдохнуть и развлечься, чем участники фестиваля и занимались.

Оказалось, что нам негде репетировать, и мы днем знакомились с городом, а по вечерам ходили на концерты.

В рамках фестиваля проходили концерты самых больших знаменитостей мировой поп- и рок-музыки. Мы были приглашены на концерт знаменитого музы­канта и композитора, бывшего солиста группы «Йес» Рика Уэйкмана.

Приезжаем на огромное поле, где установлена на­дувная арена для двадцати или тридцати тысяч зри­телей. Мы приехали раньше и могли наблюдать за подготовкой к концерту: рабочие сцены, как муравьи, сновали по площадке, по ширине всего зала устанав­ливались микшерные пульты - тогда уже мало кто из исполнителей возил с собой звуковую аппаратуру, ее заказывали на месте, как это теперь происходит и у нас. Цепочка из пультов вытянулась метров на двести, видимо, концерты проходили по «плотному» графику. По бокам, с обеих сторон сцены, находились порталь­ные колонки высотою с трех-, четырехэтажный дом.

Видеть такое изобилие звуковой техники мне довелось впервые. В Союзе даже в крутых студиях нельзя было увидеть то, что здесь стояло в чистом поле.

Стала собираться публика. Люди старались занять места поудобней, кое-кто даже забрался на опорные столбы, которые поддерживали купол.

Объявили начало концерта. Зазвучали первые гитарные пассажи, вступили ударные и... нас вдавило звуком в кресла, как при перегрузках. Никакой децибельной каши, все очень чисто, слышен каждый инструмент. Но вместе с тем звук такой плотный, что, кажется, ты не можешь встать со своего места. Где-то неподалеку вверх взмыло сигаретное облако, и я почув­ствовал характерно-сладковатый запах марихуаны. Концерт начался.

Я не большой поклонник Рика Уэйкмана. Но энерге­тика живого концерта, его динамизм, а также виртуоз­ность самого музыканта меня покорили.

Наша делегация состояла из восьми человек. Кроме меня и Мулявина, на концерте присутствовали зам. министра культуры СССР, руководитель Госконцерта, главный редактор студии «Мелодия» Панченко, композитор Ян Френкель и еще кто-то из дипломатического корпуса.

После окончания концерта мы вышли из зала с двояким чувством - эйфории от всего увиденного и услышанного и внутренней подавленности. Минут десять мы шли и молчали. Наконец Ян Френкель сказал: «да, это настолько здорово, что можно ох...ть». Тогда все посмотрели на Мулявина и тот сказал: «Если у нас нет такой аппаратуры, на хрена мы вообще гитары в руки взяли». А Ян Френкель добавил: «Это ж молодежная музыка. Чем же наша молодежь хуже? Почему ей нель­зя слушать лучшую мировую музыку у нас в Союзе?»

Примерно через неделю после возвращения из Канн мы услышали по радио передачу с участием Яна Френ­келя, где впервые были прокручены записи «Битлз». По­сле этого для западной музыки на официальные теле- и радиоканалы дверь немного приоткрыли.

Каждый день выходила газета «Дневник Каннского фестиваля», где печатали всевозможные материалы о фестивале и его участниках, а также слухи и сенса­ции. В том номере, где поместили статью о «Песнярах», были фотографии и статья о Джордже Харрисоне. Он прилетел на фестиваль инкогнито, но вездесущие па­парацци сумели сфотографировать, как он спускался со своей девушкой по трапу самолета к машине.

В Каннах - огромная бухта, в которой стоят неболь­шие яхты и теплоходы. На берегу, при выходе из бух­ты в море, был построен летний театр, где в основном проходили концерты фестиваля. Однако «Песнярам» отвели элитный и самый престижный зал казино, где в свое время выступали, пожалуй, все мировые звезды эстрады и оперы.

В день нашего выступления мы оккупировали зал с утра - ставили аппаратуру, проверяли акустику и, на­конец, прорепетировали собственное выступление.

А потом мы с Толей Кашепаровым сидели во время репетиции в пустом зале и слушали, как Пугачева пела «Не отрекаются любя». Это было настолько здорово, что после репетиции я пошел к ней в гримерку и спросил:

- Алла, откуда столько чувств и эмоций при пустом зале? Как это у тебя получается?

- Мальчик, если здесь нет, — Алла приложила руку к сердцу, - то ничего не будет.

После репетиции нас несколько огорошили францу­зы, работавшие на сцене и в зале, - один из них доволь­но неплохо говорил по-русски, так как учился в Москве. Он объяснил, что, если нас будут принимать «на два хлопка», мы не должны расстраиваться, ведь зрителей практически не будет, в зале сидят директора, импре­сарио и менеджеры, и они сразу начнут прикидывать, можно ли на нас заработать и сколько. И, чтобы не на­бивать нам цену, хлопать они особенно не будут. В об­щем, не фестиваль, а рынок «купи-продай».

Началось наше выступление. После первой песни действительно раздались жиденькие хлопочки. Мы к такому приему не привыкли, и настроение, естествен­но, ухудшилось. Но надо работать дальше. Второй была песня «Реченька», которую мы пели а капелла, без инструментов. Спели. В зале вообще мертвая ти­шина, ни единого хлопка! Тут мы совсем упали духом: все, думаем, приехали... Не знаю, сколько секунд дли­лась эта тишина, но нам показалось - вечность.

И вдруг произошло то, что уже однажды было в жиз­ни «Песняров», когда они первый раз в 1969 году вышли на сцену в Москве. Чопорная, сверкающая бриллиан­тами публика не просто взорвалась аплодисментами, а взвыла, завопила и начала колотить ладонями, не жалея холеных пальцев. Мы не верили своим глазам и ушам. Казалось, что это специально нас разыгрывают: мол, давай, Ванька, сбацай еще что-нибудь.

Но сомнения оказались напрасными. Все-таки в зале были профессионалы шоу-бизнеса, и они оценили «Песняров» по достоинству. В конце нашего выступле­ния весь зал встал и стоя нам аплодировал.

У трио «Ромэн», выступавшего в Каннах после «Пес­няров», был прекрасный репертуар из цыганских пе­сен. Но играли и пели они, как виртуозы, с элементами джаза. Получилось смешение жанров. Сказали, не хватает костра на сцене. Хотя, по моему мнению, было просто здорово! Настал черед Аллы Пугачевой, которой мы аккомпанировали три песни. Алла уверена в успехе «Арлекино», принесшего ей первый международный успех, правда, на «социалистической» сцене. Конечно, нас должно было насторожить начало ее выступления. Когда на сцене вновь появились «Песняры», зал опять взорвался аплодисментами: зрители ожидали продолжения нашей программы. Выход же Аллы Борисовны встретили молчанием.

...В общем, надежды новой примы советской эстрады не оправдались. Каннская публика приняла ее довольно сдержанно. А нам после ее выступления пришлось для удовольствия публики сыграть музы­кальную композицию на тему белорусской песни «Перепелочка». Вся почтенная публика вновь встала со своих мест и стоя скандировала: «Браво!»

После концерта, когда мы переоделись, нас пригла­сили на банкет. Мы по привычке подумали - в какой-нибудь банкетный зальчик или в ресторан. Но «заль­чик» оказался метров 60 длиной и 20 шириной. Весь пол покрывал огромный ковер, чуть не сотня столиком для употребления выпивки и закуски стоя, а-ля фуршет. Нас встретили такими бурными аплодисментами, будто мы уже стали мировыми знаменитостями.

На этот банкет пригласили всех участников фестиваля. Выяснилось, что «Песняров» хотели пригласить в Канны еще год назад, но тогда организаторам фести­валя из Министерства культуры сообщили, что мы за­няты в правительственных концертах, а потом сразу уезжаем на гастроли по Скандинавии. Естественно, что на самом деле не было у нас никаких концертов, уж о Скандинавии и речи не заходило...

К нам подходили импресарио из разных стран. Но в Канны нас сопровождал дядя в шляпе, который со­вмещал работу мелкого клерка в Госконцерте со службой в особом отделе. Он ничего не решал никаких контрактов не подписывал, только раздавал визитки.

А уже потом в самом Госконцерте чиновники выдвига­ли условия.

За каждую поездку нужно было платить. Влади­мира Мулявина после Канн вызвали в Госконцерт и сообщили, что на «Песняров» есть заявки в несколько стран, но нужно заплатить. Володя обиделся:

- Это ведь нас пригласили, какие еще деньги? За свое искусство я еще и платить должен?

- Не хотите - не надо.

И поехали другие, те, кто платил. Вот почему наша эстрада была представлена за рубежом уровнем Хиля. Но иногда мы все-таки прорывались в заграничные турне. Так было с нашей первой поездкой в США.

ПЕРВАЯ ПОЕЗДКА В США

В жизни и творчестве ансамбля «Песняры» можно выделить некоторые вехи. Самой запомнившейся была наша первая поездка в США. В 1976 году - зенит славы «Песняров». Организовал поездку в Штаты американ­ский продюсер - Сэд Гаррис. Он был менеджером «Нью-Кристи Министрелз» и чернокожего певца Бари Уайта.

В то время, для того чтобы поехать в капиталисти­ческую страну, нужна была характеристика от специ­альной комиссии, которая подтверждала, что ты мо­рально устойчив и не посрамишь на Западе высокое звание советского человека - то есть попав из страны всеобщего дефицита в магазины, где полки ломятся от товаров, не клюнешь на это изобилие и за рубежом не останешься. И, перед тем как ехать в США, нас пригла­сили на сдачу экзамена по политической грамотности и моральной устойчивости.

Комиссия состояла из пяти человек, преимуще­ственно ветеранов войны. Нас вызывали по отдельно­сти и задавали разные вопросы. К примеру: сколько раз вы были женаты; как вы живете в семье; какие ра­боты Маркса и Ленина вы читали и знаете; кто такой Гэс Холл (напомню, это был генеральный секретарь коммунистической партии США); кто является секретарем коммунистической партии Белоруссии, других советских республик?

На экзамене нас предупредили, что за границей мы должны ходить только по двое, запрещалось играть в азартные игры, посещать казино и секс-шопы. Мы подписывали бумагу, что с правилами поведения за рубежом ознакомлены.

Еще нам сказали, чтобы мы имели всегда при себе пару долларов в кармане: если к нам на улице кто-нибудь подойдет и попросит денег, нужно обязательно дать. Иначе в нас могут выстрелить, ведь оружие там продается свободно. Пара долларов - как раз та сумма которая нам полагалась на день в качестве командировочных. И буквально на второй день после прилета в США ко мне и Кашепарову на улице подошел негр и попросил денег. Мы сильно перепугались, но свои суточ­ные так и не отдали.

В аэропорту нас никто не встретил. Сэд Гаррис, наш менеджер, человек вообще-то очень пунктуаль­ный, попал в «пробку». Нам пришлось полчаса про­ждать в аэропорту.

Наконец появился Сэд Гаррис, очень солидный и вежливый. Он извинился, объяснил причину своего опоздания, и мы поехали на брифинг. Там нас жда­ли представители разных массмедиа - помню, что от «Голоса Америки» была очень эффектная красавица-мулатка. Вопросы задавали самые разные, в том числе и достаточно провокационные. Ребята растерялись, что говорить? Володя Мулявин, быстро сообразив, поднял вверх руки и тихо сказал: «Ой, рано на Ивана».

И мы как дали а капелла! Журналисты от неожиданности открыли рты. Агрессивность сразу куда-то подевалась, после песни нам вяло задали пару вопросов - и брифинг закончился.

Это самый ранний концерт, который когда-либо был у «Песняров», поскольку в Минске в это время было четыре утра.

Вот что написала американская пресса о нас в те годы.

«Вашингтон пост», 25 ноября 1976 года:

«Ансамбль будет выступать вместе с "Нью-Кристи Министрелз", менеджер которых Сэд Гаррис увидел "Песняров" на международном музыкальном конкурсе в Европе годом ранее. Он пришел к выводу, что "Песня­ры" "не такие, как все", а следовательно, американский поп-маркет может заинтересоваться этой новой му­зыкой. Гаррис, видимо, готов к серьезным делам - вы­пустить альбом "Песняров" с помощью компании "Ко­ламбия", которая выделила 8 часов на прослушивание группы в студии в Нэшвилле.

Словом, не удивляйтесь, если Леонид Борткевич, Ле­онид Тышко, Владимир Мулявин и Александр Демешко скоро станут экстрапопулярными, когда вернутся в Минск (14 декабря).

Эта "красивая мужская группа" молода и талант­лива. Они не похожи на типичную рок-команду с двумя гитарами».

«Вашингтон Пост», чуть позже:

«В Харрисонбуре (штат Вирджиния) публика топа­ла ногами и хлопала в ладоши, когда в среду вечером начали свои гастроли по южным штатам "Песняры" - первая группа популярной музыки из Советского Союза, посетившая США.

Фактически слово "поп" - популярная музыка - не совсем правильное определение "Песняров". Группа со­стоит из девяти мужчин, поющих и играющих на му­зыкальных инструментах. Коллектив переплетает элементы джаза, народной музыки, рок-н-ролла и кан­три в единый рисунок звука, который определенно рус­ский.

Они роскошно одеты в свисающую крестьянскую одежду, но не прибегают к тем рассчитанным на деше­вый эффект трюкам и стучанию по гитарам, которые любят использовать некоторые из американских и ан­глийских звезд популярной музыки, чтобы прикрыть отсутствие таланта.

Нет, эти товарищи - обходительные по манерам, цветистые в личном плане и даже с оттенком уместного в таком спектакле хвастовства - относятся к своей музыке серьезно, хотя и без напыщенной торжественности. Видимо, они сами получают удовольствие от того, что делают, и это удовольствие заражает публику, причем достигается подобный эффект без принуждения.

"Песняры" (дальше делается попытка объясни этот термин) выступали перед аудиторией из тысячи студентов и более пожилых слушателей в Мэдисон колледже города. Пели свои песни - за некоторым исключением - только по-русски. Но между номерами выступал переводчик, объяснявший, что означала каждая песня.

Наиболее сильное впечатление производили послед­ние квартеты, квинтеты и секстеты: исполненные в сопровождении инструментов, они создавали звук го­раздо сильнее хора.

Умение органично использовать элементы амери­канского джаза характерно для пианиста Анатолия Гилевича, а саксофонист-флейтист Владислав Мисевич давал звук, как у Джона Колтрейна.

Временами группа выглядела несколько предсказуе­мо, временами инструменты глушили голоса, но, в об­щем, они производили сильное впечатление.

Бурным финалом было совместное выступление "Песняров" с американской группой народной музыки и рок-н-ролла "Нью-Кристи Министрелз", с которой русские совместно совершают свое турне. Фактически именно руководство "Кристи" организовало в сотруд­ничестве с ВААК (нечто вроде советского АСКАП) по­ездку "Песняров".

Две эти группы закончили концерт традиционной русской народной песней "То были дни". "Песняры" на­чали на своем родном языке, затем "Нью-Кристи Ми­нистрелз" подхватили ее на английском. Последний куплет они спели вместе под восторженные аплодис­менты публики. В общем, удачное начало поездки. Жаль, что они не приезжают в Нью-Йорк. Во всяком случае этого нет в их планах...

Ведутся переговоры продюсера Сэда Гарриса и совет­ского концертного агентства о продлении концертного тура группы "Песняры" по Америке на две недели и организации концертов в Нью-Орлеане, Нью-Йорке и не­скольких других больших городах западного побережья».

«Soviet Rock»:

»Если посмотреть со стороны на прическу вокали­ста Леонида Борткевича, видно, что его роскошные каштановые волосы убраны назад. И в связи с этим произошел смешной случай после субботнего концерта в Моргантоне. Юная девушка подошла с обратной сто­роны сцены к Леониду и сказала, что у него ангельский голос и он выглядит как аскетичный монах. На что Александр Демешко (барабанщик) пошутил: "Ему гово­рили раньше, что у него ангельский голос, но никто еще не обвинил его в том, что он монах"».

В ту поездку мы объездили тринадцать южных штатов, выступали во всех крупных городах. Первое отделение было наше, второе - «Нью-Кристи Министрелз». Но успех «Песняров» был столь велик, что ско­ро Сэд Гаррис поменял нас местами.

Кстати, обычно на выступления русскоязычных певцов ходят русские эмигранты. А наши концерты собирали в основном англоязычную публику, очень много было в зале молодежи, не эмигрантской, а аме­риканской.

Надо отдать должное Сэду Гаррису: рекламная кам­пания была организована просто блестяще. В какой бы город мы ни приехали - заходим в гостиницу, включа­ем телевизор и видим себя на экране. Показывают наш приезд и рассказывают, кто мы такие. Известнейший американский журнал «Билбоард» поместил огром­ную статью о «Песнярах» с нашими фотографиями на обложке и заголовком: «Русское вторжение в западный рок-фронт».

Из Канады специально на вертолете прилетела съе­мочная группа, и был снят фильм о «Песнярах» в Аме­рике. Причем съемки в основном проводились на кон­цертах, и брали интервью не у нас, а у людей, которые приходили на наши выступления. Как жаль, что я ни­чего не знаю о судьбе этого фильма!

В конце гастролей была записана пластинка на студии «Кэпитолз рекорда» - наши лучшие песни. Там, кстати говоря, в это время записывалась группа «Чикаго». Мы познакомились с ребятами, и они презентовали нам свой нотный пульт.

В конце наших гастролей Сэд Гаррис поклонился нам чуть ли не в ножки и сказал:

- Спасибо, ребята, я заработал на вас миллион долларов.

Для 1976 года это были очень большие деньги.

ВТОРАЯ ПОЕЗДКА В США

Не прошло и года, как «Песняров» снова пригласил» в Америку. Но менеджер был уже другой, изначально он планировал трехмесячные гастроли. В США была запущена реклама «Песняров», первый месяц концер­ты предполагалось проводить в известнейшем театре «Маджестик», расположенном в центре Нью-Йорка на Бродвее. В этом театре шли все знаменитые постанов­ки - «Кэтс», «Джизас Крайст Супер Стар» и многие дру­гие.

Это был 1977 год - 60 лет Октябрьской революции. Руководство Госконцерта решило сделать сборный концерт. Поэтому рекламу поменяли, назвали программу «Советская эстрада-77». Слово «эстрада» не переводится на английский язык и не понятно амери­канским обывателям. «Песняры» должны были высту­пить в финале концерта с четырьмя песнями.

В середине августа в Москву приехал импресарио из Нью-Йорка для отбора участников концерта. В Мо­скву на первый просмотр были приглашены ансамбль «Песняры» и солистка ансамбля «Орера» Нани Брегвадзе. В первых числах сентября в Москве, в ДК Мо­сковского авиационного института, собрались семь­десят пять артистов. В эту группу входили артисты оригинального жанра, артисты из театра марионеток, акробаты, эквилибристы, жонглеры, танцевальная группа «Сувенир» под руководством г-жи Головано­вой. Руководителем группы была назначена народная артистка России г-жа Казанцева. Репетировали две недели в ДК МАИ.

Импресарио приехал ознакомиться с концертной программой перед самым своим отъездом. После окон­чания генеральной репетиции он поднялся на сцену, высказал одобрение, сфотографировался с артистами и сказал: «Добро пожаловать в Америку!»

Эти гастроли вызвали большой ажиотаж в СССР, по­скольку они были первыми официальными гастролями советских артистов эстрады в США. Главный режиссер Госконцерта собрал артистов для напутствия и сказал примерно следующее: «Мы впервые отправляемся в от­ветственную поездку в США. И пусть у нас нет совре­менной техники, освещения, элегантных костюмов и пышных перьев, зато у нас есть молодость, задор, сила воли и - что самое главное - советский характер!»

После двухнедельных репетиций, напутствий и прочего семьдесят пять артистов из московского аэро­порта Шереметьево-2 на самолете Ил-62 вылетели в США.

После четырнадцатичасового перелета, проме­жуточных посадок в Шенноне (Ирландия) и Гандере (Гренландия), миновав Антильские острова, мы при­землились в Нью-Йорке в аэропорту Джона Кеннеди.

Наш самолет отвезли на специальную стоянку. Из иллюминаторов мы увидели, что нас встречает весь состав советского посольства в США во главе с послом Добрыниным.

Маленький нюанс - почти весь полет многие арти­сты пили за успех будущих гастролей, а встреча с по­слом в таком состоянии противопоказана.

Подали трап, в самолет вошли четыре человека и, переговорив о экипажем, удалились. После этого наш самолет отбуксировали на другую стоянку. Артисты же подбежали к стюардессе выяснять, в чем дело. Вы­яснилось, что вслед за нами в Нью-Йорк, на сессию ООН, летел министр иностранных дел СССР А. А. Гро­мыко, и диспетчер перепутал самолеты.

Пройдя таможенный контроль, мы отправились в гостиницу на автобусах. Едем, а по обеим сторонам дороги - большое кладбище, и конца-краю ему не видно При въезде в пригород Нью-Йорка нас встретила огромная реклама Тома Джонса. Въехали на Медисон-сквер и остановились перед отелем в трвдцать этажей под названием «Рузвельт».

На следующее утро после завтрака мы отправились на репетицию в театр «Маджестик» - он находится на Бродвее между 43-й н 44-й авеню. В течение двух часов репетировали все, кроме «Песняров» и «Ореры», потому что предоставленная нам звуковая аппаратура не соответствовала нашим техническим требованиям.

На следующий день состоялась генеральная репетиция, на которую импресарио пригласил журналистов. Но за день до начала концертов эти журналисты напечатали отрицательные рецензии (как стало известно позже, наш импресарио просто не заплатил полагаю­щийся им гонорар в размере тысячи долларов).

Концерт открывала Нани Брегвадзе «Подмосков­ными вечерами», потом «Орера» пели несколько песен на английском языке. Вообще, концерт был построен в лучших советских традициях проведения мероприя­тий правительственного уровня. Для концерта в Мо­скве это было бы очень даже здорово. Но американскую публику вряд ли подобным зрелищем удивишь, тем бо­лее что наши костюмы и декорации не шли ни в какое сравнение с бродвейскими мюзиклами. Все было хоро­шо, музыкально, но не нужно там. Необходимо было нечто самобытное, шоу, которое было бы ни на что не похоже. На мой взгляд, именно сольные концерты ан­самблей «Песняры» и «Орера» покорили бы американ­скую публику.

Но несмотря ни на что, гастроли имели успех. После первого концерта «Нью-Йорк таймс» опубликовала хва­лебную рецензию о концерте. Всего в нью-йоркском те­атре «Маджестик» мы провели пятнадцать концертов, все концерты проходили при полном аншлаге, самые большой успех имели вокальные номера «Песняров» и «Орера».

Однако напряженная политическая ситуация, усугубленная растущей эмиграцией из СССР в США, сыграла с нами злую шутку, В то время правительство СССР заставляло отъезжающих платить по десять тысяч рублей, объясняя это компенсацией денег, затраченных на социальные нужды граждан вo время про­живания в СССР. Подобная мера не только не приостановила поток отъезжающих, а, наоборот, увеличила его. В Америке и в Европе начались массовые акции протеста в защиту эмигрантов. Акции проходили и во время наших гастролей. Для обеспечения безопас­ности во время концерта зрителей тщательно досма­тривали на предмет взрывоопасных и прочих опасных вещей, во время концерта на каждом четвертом ряду стоял полицейский...

Финальный номер нашего концерта, по замыслу партийных функционеров, выглядел следующим об­разом. Все участники концерта выстраивались в ряд по восемь человек и, размахивая флажками, под песню «Широка страна моя родная» маршировали по сцене. Естественно, это вызывало раздражение политиче­ской прессы. Почти каждый день напротив театра, где проходили гастроли, эмигранты из СССР и соцстран устраивали митинги и акции протеста, рисовали на стенах и дверях театра фашистские свастики. Не пожа­лели даже известного киноактера Юла Бринера, на его рекламном плакате изобразили свастику на лбу.

Но несмотря на все это, как уже было сказано, кон­церты проходили с большим успехом. Один из концер­тов по приглашению нашего импресарио посетил ре­жиссер студии «Коламбиа» и предложил «Песнярам» выступить в шоу Дина Мартина в Лас-Вегасе, а «Оре­ра» в шоу Фрэнка Синатры. Также он предложил обоим ансамблям записать и выпустить альбомы (диски). За все вышеперечисленное режиссер попросил гонорар тридцать тысяч долларов. Конечно, для участия в шоу и для записи дисков «Песнярам» и «Орера» нужно было задержаться в США. Участники ансамблей в данной ситуации были бесправны, решение принимала руко­водитель делегации Казанцева. Она категорически от­вергла предложение, заявив: «Вместе приехали - вме­сте уедем!»

На западном побережье США, в Лос-Анджелесе, куда по плану гастролей мы должны были вылететь после Нью-Йорка, было намечено проведение конгресса советских эмигрантов, причем в том же зале, где были намечены наши выступления. Советское посольство, вместо того чтобы помочь артистам выпутаться из сложившейся ситуации, постаралось от нас поскорее избавиться и отправить домой.

Тут, кстати, выяснилось, что «Песняры» могли бы продлить свои гастроли благодаря белорусской диаспоре, а «Орера» - в составе Государственного ансамбля песни и танца Грузии, чьи гастроли начинались в СЩА.

Но функционеры и руководство делегации категори­чески отказывали всем обращавшимся к ним с предложениями о продлении гастролей.

А мы, пока суть да дело, вкушали прелести западной цивилизации. Нам удалось посмотреть бой с уча­стием Мохаммеда Али, прощальный матч Пеле в со­ставе нью-йоркского «Космоса».

Кроме концертов в Лас-Вегасе планировались еще и съемки фильма. Но менеджер понял, что он несет убыт­ки, и обратился к руководству Госконцерта: пусть на два оставшихся месяца оставят «Песняров», чтоб как-то спасти ситуацию. Реакция нашего начальства была соответствующей: нас подняли рано утром, попросили быстро уложить чемоданы и увезли в аэропорт, откуда отправили в Монреаль. В Монреале мы просидели до поздней ночи, а ночью нас забрал специально прислан­ный из Москвы самолет. Потому что - «вместе приеха­ли - вместе и уедем».

Госконцерт заплатил огромную неустойку. Но тогда денег никто не считал, на первом месте была идеоло­гия.

Легко представить себе выражение лиц импресарио и тех людей, которые пришли в понедельник утром в гостиницу для проведения очередных переговоров по поводу продления гастролей и никого не обнаружили. Как ни странно, но нашему отъезду также удивились встречающие нас сотрудники Министерства культура и Госконцерта:

- Почему вы вернулись? Вы не должны были возвра­щаться так рано.

А мы и сами ничего не знали. Утешало только то, что наши концерты в Америке имели большой успех.

Конечно же, из-за срыва гастролей мы потеряли многое, но и приобрели тоже - именно тогда мы подру­жились с ребятами из «Орера» и дружим с ними до сих пор.

ВСТРЕЧИ

ВЛАДИМИР ВЫСОЦКИЙ

За всю жизнь мне доводилось встречаться со многи­ми интересными и знаменитыми людьми. Был я зна­ком и с Владимиром Высоцким.

Мы встречались несколько раз. Первый раз я его увидел очень давно, когда жил в районе Тракторного завода. Я дружил тогда с Ариком Крупом, у которого собирались молодые поэты, барды-песенники. Было время романтизма, песен у костра, походов в горы. У городской интеллигенции того времени это был чуть ли не единственный способ самовыражения. У Арика собирались такие ребята, как Саша Косенков, Саша Чу­ланов, который впоследствии был ведущим програм­мы «Ветер странствий» на Белорусском телевидении, приходили барды Озерицкий, Клячкин и другие. Мы пели под гитару свои песни, рассказывали всякие исто­рии из походной жизни...

И вот однажды мы в очередной раз собрались у Ари­ка. Кто-то сказал, что придет Владимир Высоцкий. Он тогда снимался у Виктора Турова в фильме «Я родом из детства». Мы сидели, разговаривали, пели песни. У меня тогда тоже было написано несколько песен, как я их называл, туристических. Одну из них я до сих пор помню. Она начиналась так:

У дельфина спина черная,

У нее глаза были карие.

А морская волна зеленая,

Всю мою печаль унесла волна...

За разговором я и не заметил, как зашел какой-то человек невысокого роста, совсем невыразительный с виду. Он присел, поговорил с кем-то из ребят и ушел. Видимо, у него было мало времени. Я тогда подумал, что это кто-то из соседей. В конце вечера я спросил у Арика:

- А где же Высоцкий? Он уже, видимо, не придет.

- Так он же приходил, - сказал Арик. - Сидел прямо напротив тебя.

Я был поражен. Я ожидал увидеть крупного, высо­кого мужчину, привлекающего к себе внимание. Ког­да слышишь на пленке «Лучше гор могут быть только горы», трудно представить, что это поет обычный че­ловек, невысокий и какой-то по-домашнему свой па­рень, которого ты как будто уже где-то видел. Вот та­кой была моя первая встреча с Высоцким.

Вторая состоялась в Москве. «Песняры» принимали участие в очередных правительственных концертах. Нам предложили билеты в «Театр на Таганке», кото­рый пользовался тогда бешеной популярностью, на спектакль «Десять дней, которые потрясли мир». Му­лявин по каким-то причинам не смог пойти, и я пошел вместе с Владом Мисевичем.

При входе в театр нас встретили два красноармейца, которые стояли по обе стороны входа и накалывали на штыки входные билеты. Вы тут же попадали в атмос­феру того времени. В фойе была устроена своеобразная ярмарка, где переодетые актеры предлагали отведать бублики, чай и всякую всячину. У входа в буфет висел плакат с известным четверостишием В. Маяковского «Ешь ананасы, рябчиков жуй, час твой последний при­ходит, буржуй». А в буфете ряженые матросы вместе с Валерием Золотухиным, который играл на гармошке, пели песню «Как родная меня мать провожала...»

Высоцкий в этом спектакле играл Керенского. И то ли он нас узнал, то ли ему сказали, что на спектакле присут­ствуют «Песняры», в антракте к нам подошел Янклович и попросил нас прийти за кулисы к Высоцкому.

Мы зашли к нему в гримерную, когда он переоде­вался и стоял в галифе. Поздоровались.

- Я бы хотел записать с вами пластинку, - сказал Высоцкий. - Как вы на это смотрите?

Мисевич ответил, что мы сами не решаем таких вопросов, все решает наш художественный руководитель Мулявин. Тогда Высоцкий нас попросил, чтобы мы пригласили Мулявина на следующий спектакль, а зто был «Гамлет», на который невозможно было достать билеты. Мы договорились встретиться с Высоцким за полчаса до спектакля на углу Таганки.

На следующий день мы сообщили Мулявину о предложении Высоцкого. На мой взгляд, это был грандиозный проект, но Мулявин тогда промолчал и на спек­такль с нами не пошел.

В половине седьмого мы с Мисевичем стояли возле театра. К нам подъехала иномарка, из которой вышел Высоцкий и дал нам билеты на спектакль. Спросил:

- Ну что? Мулявин будет?

- Нет

- Ну ладно.

Высоцкий побежал в театр, а мы пошли на спек­такль.

Спектакль «Гамлет» тоже начинался неординарно. Когда зрители еще только рассаживались по местам, в полумраке на полу, в глубине сцены, Высоцкий переби­рал струны гитары, затем запел: «Зал затих. Я вышел на подмостки...» Мне понравилось все: и режиссерское решение, и игра Высоцкого, и необычные декорации (веревочный занавес, который был своеобразным дей­ствующим «лицом» спектакля).

После спектакля я пошел за кулисы и поблагодарил Высоцкого за спектакль.

- Ну что же Мулявин? - спросил он. - Не хочет пи­сать пластинку?

- Не знаю, - честно ответил я. - Он ничего мне не сказал.

- Я понял, - усмехнулся Высоцкий.

Третья встреча с Высоцким произошла в 1980 году, за четыре месяца до его смерти. Ему кто-то сказал, что если он будет в Минске, то пусть обязательно посетит дом Корбут и Борткевича. У нас действительно был очень гостеприимный дом. Высоцкий позвонил нам и около 12 часов вечера приехал. Он привез с собой ящик вина. Помню, мы тогда просидели целую ночь: разговаривали, выпивали, пели песни. Причем Высоцкий пел свои лирические песни нормальным голосом, с хрипотцой, конечно, но без надрыва. Вспоминали песни Вертинского. Владимир тогда сказал, что вся его жизнь теперь - это Марина. Он ее очень любил. Во время разговора он вдруг сказал: «Сидя здесь, я уже придумал две новые песни».

У него была феноменальная память, мне кажется, он мало что изменял, работая над текстом. И когда я просил его о нашей первой с ним встрече у Арика Кру­за, то он вспомнил и эту встречу, и некоторые детали, и сказал мне, что Арик Круп трагически погиб: его в горах, где-то в Саянах, накрыло лавиной.

ВАДИМ КОЗИН

Эта встреча запомнилась мне на всю жизнь. Произо­шла она уже после того, как я ушел из «Песняров» и ра­ботал в ансамбле Юры Денисова «Мальвы».

Наш очередной концертный марафон заканчивался в Магадане. Мы там задержались на неделю, посколь­ку в этом городе было несколько концертов. И вот на одном из концертов к нам за кулисы пришла женщина и передала письмо от Вадима Козина. Он приглашал нас к себе домой.

Песни Козина я хорошо знал. Моя мама его творче­ство очень любила, и у нас дома были его пластинки. Но я понятия не имел о том, что он еще жив и находит­ся в Магадане.

- Мы обязательно приедем, - сказал я ребятам.

После концерта Ольга Корбут, моя жена, Юра Дени­сов и я поехали по адресу, указанному в письме. По до­роге мы зашли в магазин и купили выпивку и закуску. Дверь нам открыл сам хозяин. Жил он в небольшой квартирке со скудной мебелью и несколькими кота­ми. Мы поняли, что коты - страсть, потому что кроме живых, которых он подбирал на улице и выхаживал, у него было много котов игрушечных. Мы с Ольгой, видя весь этот кошачий «рай», тоже пообещали подарить ему игрушечного кота (что потом и сделали, когда появилась возможность передать в Магадан игрушку). Не знаю, как его довез тот человек, поскольку игрушечный кот был размером с Ольгу, она купила его когда-то в американском турне.

Жил Вадим Козин достаточно бедно, на небольшую пенсию. Львиную долю пенсии он тратил на печатные издания. Даже телевизор у него стоял на огромной кипе газет. Я удивился тому, что Козин в курсе абсолютно всех событий в мире искусства. Он нам показывал газетные статьи о «Песнярах» и Ольге. Показал свои песни старые и новые. И в конце подарил целую катушку с записью своих песен и с предисловием, записанным прямо у него дома. Оно начиналось так: «Дорогим моим Ленечке Борткевичу и Олечке Корбут от старенького Козина...» Очень жаль, что та пленка не сохранилась. Перед отъездом в Америку я нашел ее, но она буквально рассыпалась в моих руках. Тогда еще не было возможности перегнать запись на компьютерный диск.

Козин попросил меня передать в Москву письмо, написанное на имя министра культуры. В письме он просил устроить его авторский концерт в Москве.

Жизнь Козина трагична и достойна экранизации. После признания, огромной популярности, охапок цветов и всего того, что может дать известность, он попадает в немилость. Результат - 38-я статья и сталинские лагеря. Потом, уже в лагере, еще одна статья. Я спросил у него, как такой известный творческий человек смог прожить долгое время за решеткой. Он улыбнулся:

- Сначала безумно трудно, но потом привыкаешь. Привыкнуть можно ко всему, даже к нечеловеческим условиям. Так уж мы устроены.

Вся его обида на государство, на людское предательство вылилась в то, что после освобождения, будучи сам из Питера, он остался жить в Магадане, прозябая в безвестности и нищете. Козин показал нам советскую музыкальную энциклшедию, где о нем был написан всего один абзац и даже не было его фотографии.

Я пообещал, что обязательно, когда буду в Москве, постараюсь помочь ему в организации его концерта. И я действительно поговорил с Шароевым и Кобзоном. Они до нашего разговора и не предполагали, что Козин еще жив и живет в Магадане.

По прошествии полугода я встретился с Иосифом Кобзоном снова, это было на концерте в зале «Россия». Он тогда сказал мне, что в Министерстве культуры не готовы организовать концерт Козина, попросту гово­ря, испугались. Хотя Козину и под восемьдесят, однако мало ли что может выкинуть бывший опальный певец. И если даже выступит, то старые поклонники разорвут зал. Может случиться демонстрация... В Магадан тог­да отправили телеграмму, что наверху якобы беспоко­ятся о его здоровье, что встреча с его поклонниками и сама поездка могут быть небезопасны для него.

По прошествии многих лет я узнал, что в конце жиз­ни Козина все-таки был организован творческий вечер в его честь. Но он на него так и не пошел. Видимо, уже мало кому доверял в этой жизни, да и не ко времени все оказалось.

ОЛЬГА КОРБУТ

«Я НЕ ВЫЙДУ ЗАМУЖ ЗА АРТИСТА...»

Человек, который перевернул не только мир спортивной гимнастики, но и всю мою жизнь, - Ольга Корбут.

С Ольгой я познакомился в самолете, когда «Песняры» первый раз летели на гастроли в Америку. До этого было несколько встреч, предшествовавших нашему знакомству.

В 1972 году по радио шел концерт по заявкам олим­пийцев, которые едут на Олимпиаду в Мюнхен. И вдруг я слышу, что по радио передают интервью с белорусской гимнасткой, знаменитой Ольгой Корбут. Ее спрашивают: «Кого из исполнителей вы любите? Какую песню хотели бы услышать?» Она ответила, что любит ансамбль «Песняры» и ей очень нравится песня «Алеся» (которую исполнял я).

Надо сказать, что мне-то тогда из команды гимна­сток нравилась не Ольга Корбут, а Люба Бурда, буду­щая жена Николая Андрианова.

По прошествии времени все мы, конечно, перезна­комились. Но то, что Ольге нравятся «Песняры», безус­ловно, отложилось в памяти.

После того как Ольга привезла олимпийское золото из Мюнхена, мы вместе работали на правительствен­ном концерте во Дворце спорта. Была большая репе­тиция, и Ольга на сцене разминалась. Тогда я ее впер­вые увидел. Прошелся один, второй раз мимо, чтобы ее внимательно рассмотреть. Но она глянула на меня как-то вскользь и вроде не заметила. Я еще подумал: «Маленькая, а гордая какая».

Ну а знакомство, как я уже говорил, произошло в самолете по дороге в Америку. В том самолете летели «Песняры», гимнастическая команда сборной СССР, пара дипломатов и журналисты. Самолет был полу­пустой, наши ребята - Мулявин, Демешко - пошли к девчонкам. Я слышу шум, смех, разговоры. Позвали меня. А я знал, что если пойду, то дадут гитару, начнут упрашивать спеть. Петь в тот момент мне не хотелось.

В общем, я скромненько сел в уголке и сижу. Напротив недалеко сидела Ольга. Она раз на меня посмотрела, другой. Потом подошла и говорит:

- Что ты сидишь такой грустный? Скучаешь?

- Ты-то тоже не веселишься с девочками, - отвечаю.

- Ну тогда давай скучать вместе, - сказала она и села рядом со мной.

Мы семь часов с ней проговорили: о «Песнярах», о моей семье, о сыне Алексее. Я понятия не имел, что она такая великая звезда на Западе и так популярна.

В конце разговора Ольга сказала:

- Если я когда-нибудь и выйду замуж, то только не за спортсмена и не за артиста.

- Почему?

- Потому что постоянные гастроли или трениров­ки - никакой личной жизни. Какая же семья может быть?

Ну а дальше было так: подлетаем мы к Нью-Йорку, самолет совершает посадку в аэропорту Кеннеди. Я смотрю, к трапу подъезжают лимузины черного цвета с государственными флажками обеих стран. Девочки-гимнастки притихли: они уже знали, кого так встреча­ют. Мы с Ольгой сидели сзади. Наши ребята не поняли, в чем дело, и потянулись к выходу. Опускается трап, по нему поднимается хорошо одетый человек и, не очень-то вежливо отстранив тех, кто стоял впереди, говорит: «Олга Корбут, плиз!»

Немая сцена. Все повернулись назад, проход освобо­дился, и Ольга, минуя всех, маленькая, с маленькой су­мочкой, легкой походкой пошла к выходу. Ее посадили в шикарную машину, всю остальную команду - в ав­тобус. И еще запомнился тот момент, когда ее спроси­ли: «Что бы вы хотели посмотреть в Америке?», а она, улыбаясь, отвечала чуть лукавым голоском: «Не знаю, может быть, Диснейленд». Корбут была похожа на ребенка, который купается в лучах славы.

КАК НАЧИНАЛАСЬ СКАЗКА О ЗОЛУШКЕ

О жизни Ольги до нашей встречи, о ее детстве, юности, победах и поражениях я знаю со слов Ольги. Так с ее слов и расскажу.

Родилась Оля в Гродно, там прошло ее детство, там она начала заниматься гимнастикой. Ольга была чет­вертой девочкой - младшим и любимым - ребенком в семье (у нее есть три старшие сестры). И дома, и во дворе ее называли Вольба, причем кто первым переделал белорусскую «Вольгу» в «Вольбу», ни сама Ольга, ни ее домашние вспомнить не могли.

Ольга в детстве была - мальчик, сорвиголова. Во­ровала яблоки, висела на заборах, пропадала в овраге, где собирались мальчишки, играла в футбол. И всегда боролась за лидерство.

Желание побеждать, выигрывать, быть первой, так пригодившееся потом в гимнастике, выросло в ней в пору детских приключений. Самая маленькая по ро­сту и возрасту, Ольга автоматически отстранялась старшими ребятами из авангарда в конец колонны, на самые незавидные роли. И всегда стремилась хоть в чем-то, пусть незначительном, обойти более старших и сильных, настойчиво, хотя и неосознанно, искала точ­ку опоры, с помощью которой можно перевернуть мир, а заодно удивить, ошарашить окружающих.

Жизнь дворовой подростковой компании представ­ляет массу возможностей посоревноваться, выяснить - кто есть кто. По сути это соревнование не прекращает­ся ни на час, ни на минуту. Петька проехал на велоси­педе «без рук». Володька по водосточной трубе залез на крышу. Толику родители подарили наручные часы. Вадик умеет плевать сквозь зубы на восемь метров.

Ольга, вспоминая себя маленькую, смеясь, говори­ла, что яростное честолюбие надувало паруса ее по­ступков уже в детстве. Вот, например, в жаркий летний полдень, когда двигаться, а тем паче думать неохота, устраивается конкурс камикадзе - «кто больше затол­кает в рот слив». После напряженной борьбы выявля­ется лидер - толстый мальчик, сумевший затолкать за щеки семь ягод. Поражения Ольга стерпеть не могла и попросила вторую попытку. Победитель снисходитель­но разрешил. Давясь и потея, она ухитрилась добрать­ся до рекордного рубежа в семь слив. И уже почти за­дохнувшись сливовым кляпом, каким-то невероятным образом загнала в обойму еще один патрон. Болельщи­ки и участники взвыли. Чемпионка, однако, не смогла разделить их радость, ее глаза закатились, лицо при­обрело меловой оттенок, а затем болотный. Все забега­ли, засуетились и даже вылили на героиню неизвестно откуда взявшееся ведро воды. Попробовали выколупы­вать сливы изо рта, но те словно зацементировались. Наконец самый находчивый догадался крепко сжать щеки и спас рекордсменку от удушья. Не пойму, поче­му столь выдающееся достижение до сего времени не зарегистрировано в Книге рекордов Гиннесса?

И театр одного актера, который Ольга устраивала, уже занимаясь гимнастикой, он из того же честолюби­вого ряда. Она приносила в овраг, где собирались ре­бята, два байковых одеяла. Одно закреплялось на ше­стах, воткнутых в землю, - своеобразный занавес, дру­гое расстилалось под ноги. В спортивном костюме под звуки бравурного марша, который она сама же и испол­няла, выбегала на «сцену», приветствовала публику и начинала представление. Оно состояло из «кульбитов», «березок», прыжков, всевозможных поворотов, круже­ний. После каждого номера кланялась и ждала апло­дисментов. Делала все так самозабвенно и порой так уходила в себя, что лишь к финалу замечала - зрители давно разошлись.

Семья Корбут жила напротив стадиона, на стадио­не имелся спортивный зал, где главным тренером был Ренальд Кныш. Ольга очень хотела заниматься гимнастикой, но ее крепенькая плотная фигурка не вписывалась в рамки тренерских критериев отбора. Вне конкуренции оказались самые тощие - на них накидывались с жадностью, тут же заносили в тетрадку исходные данные и ласковым голосом (не дай бог потеряется талант) непременно просили прийти тогда-то и тогда-то. Эх, и пожалела же Оля, что не села на диету за месяц до турнира. Явилась бы «кожа да кости» - пошла бы первым номером в ДЮСШ.

А так - не взяли.

Она ходила под окнами спортзала, смотрела, что делают те, кому повезло заниматься у Кныша, и тренировалась сама.

Однажды тренер Елена Волчецкая увидела Ольгины самостоятельные занятия. Упорство этой девочки ее поразило, и она произнесла долгожданную фразу: «Ну что, толстушка, хочешь заниматься в спортивной школе?» Толстушка очень хотела.

«Я пытаюсь вспомнить в деталях, как пролетел мой первый год занятий в спортивной школе, и не могу, - по­том говорила Ольга. - В душе отпечаталось лишь на­строение бесконечной радости, ожидания завтрашнего подарка, которое бывает у детей накануне дня рождения. Представляешь, как проснешься утром, сунешь руку под подушку, а там... Я, будто сластена, которую привели в кондитерский отдел магазина и предложили выбирать все, что пожелаешь, объедалась гимнастикой».

Елене Владимировне перспективы ее подопечной виделись не слишком радужными. Наверное, выраже­ние «гонять как Сидорову козу» кто-то ввел в обиход после того, как подсмотрел одну из Ольгиных трени­ровок. Девочка не гнушалась никакой черновой рабо­ты и по команде «Бегом!» готова была лететь, бежать, мчаться к любому снаряду.

Однажды всесильный Кныш, стоя в сторонке, скре­стив на груди руки и хитро сощурив глаза, долго на­блюдал, как Ольга штурмует какой-то элемент. Потом подошел и как бы ненароком спросил у Волчецкой: «По­слушай, зачем ты держишь этот мячик?» В его голосе не слышалось досады. Волчецкая удивленно вскинула глаза:

- Данный, как вы изволили выразиться, мячик, на­ходится в лидирующей группе и, что бы ему ни показали, все схватывает на оету. Попробуйте, убедитесь сами.

- Ну-ну, не закипай, Ленка, - отвечал Кныш,- я и сам вижу.

Никем не замеченный «мячик» стоял в это время за матами и переваривал полученную информацию, не понимая: хорошо или плохо отзываются о нем взрос­лые. «В конце концов, - сделала она вывод, - чему быть, того не миновать».

В те далекие и безмятежные времена Ольга еще не одолела дарвиновскую теорию о естественном отборе и потому с легким сердцем глядела вперед. Мысль о том, что девчонки, занимавшиеся с ней в ДЮСШ, являются конкурентками, никогда не приходила ей в голову. Не было тяжких мыслей о том, что не все попадут в груп­пу спортивного совершенствования, что та обогнала тебя на вольных, а эта - на бревне. Была лишь сумас­шедшая, бездонная радость, как в первый день летних школьных каникул, когда девяносто ближайших дней обещают море удовольствий. Дай Ольге тогда волю, она бы ночевала в зале, даже если бы пришлось устра­иваться с матрацем на разновысоких брусьях. Волчец­кая, стесняясь смотреть в ее горящие, голодные глаза, каждый раз со скандалом выпроваживала ее из зала.

Жертвами гимнастики стали домашние Ольги. Она оккупировала значительную часть полезной жилпло­щади и принималась «качать силу», «растягиваться», «развивать гибкость». Сестры, смотря по настроению, то крутили палец у виска, то хихикали ехидно, а то молча, скептически, с ухмылкой наблюдали с дивана, отпуская убийственные реплики.

Впрочем, словесная шрапнель до цели не долетала и пробоин в Олиной одержимости не оставляла. Очень скоро она почувствовала: ее «толстокожесть» внушает уважение - попытки деморализовать юное дарование прекратились. Ольга смеялась, что произошло это не без маминого вмешательства: «Хотя все познания ее в данном виде спорта сводились к тому, что важнейшим атрибутом здесь является булавка, она житейски мудро рассудила: пусть лучше ее дочка, этот перпетуум-мобиле в штанах, будет под присмотром тренеров, чем под присмотром улицы». Откуда у нее взялись вдруг такой самозабвенный интерес, такое непреходящее желание и упоительное трудолюбие? Ведь девчушки-блесточки, стоявшие когда-то рядом с ней в одной шеренге гимнастического зала гродненской ДЮСШ «Красное знамя», тоже обещали очень многое. Но, едва вспыхнув, они гасли. Года через два-три от всего набо­ра Волчецкой осталась только Ольга Корбут.

После памятного разговора с Волчецкой Кныш стал чаще косить глазом в Ольгину сторону. «Не заговаривал, - рассказывала Ольга, - не глядел в открытую, а как бы приглядывался да примеривался: мол. стоит ли на эту стрекозу расходовать собственную драгоценную энергию или нет. А я хоть и была наивным ребенком, особое расположение начальника гимнастического Олимпа зафиксировала сей же час. Как учую наблю­дающий взор, так из шкуры вон лезу - хочу понравить­ся. Еще бы: попасть в группу Кныша означало войти во врата рая, где гимнастическая элита занимала очередь за нимбами и скипетрами».

«Ну что, толстуха, - сказал Кныш однажды. - а не грянуть ли нам переворот боком на этом симпатичном конике?» От радости у Ольги «в зобу дыхание сперло», как у той вороны, которая в аналогичной ситуации сильно обмишурилась.

Этот переворот боком представлялся девочке делом малореальным и даже более того - как всегда не­безопасным. Она пока отодвигала вдаль освоение тех элементов, которые считались уделом избранных, отзанимавшихся четыре-пять-шесть лет в секции, но никак не новичков. А тут вдруг сам Рен (так называл» Кныша за глаза) сказал: «А не грянуть ли?..» И вмиг по­забыты старые страхи и сомнения, трусиха приосанилась и направилась к полосе разбега. Осчастливленная вниманием, она находилась на коне в прямом, переносном и всех других возможных смыслах, потому готова была перелететь через него не только на руках, но и без них. По Ольгиным словам, со стороны все это, вероятно, очень смахивало на разминку начинающего каратиста, который головой пытается пробить капитальную стену. В любом случае сдержанный, немного­словный и вечно недовольный Рен к концу заметно от­таял: повеселел, заулыбался, разговорился.

Тогда они часа два трудились над прыжком. У Оль­ги сохранилось до сих пор в памяти маленькое наблю­дение из той первой тренировки с Кнышем: кажется, он был удивлен и одновременно обрадован тем, что уви­дел. Два часа прошли, и Ольга могла писать контроль­ную по чистописанию на только что усвоенную гим­настическую тему - прыжок исполняла без помарок. Рен произнес в пространство: «Надо же... пластилин. С полуслова, с полувзгляда. Знаешь, толстуха, приходи завтра утром в мою группу...»

«Возможность наблюдать полет HЛO, а равно зем­летрясение, наводнение, пожары и прочие катаклиз­мы не могли с большей степенью потрясти мое детское воображение, - говорила Ольга.- За спиной выросли крылья, и я несколько недель явственно слышала шур­шание оперения на ветру. Не ела, не пила, не говорила (так мне сейчас помнится), только металась из угла в угол и восторженно скулила на одной радостной ноте».

ТРЕНЕР И ДЕВОЧКА

У Кныша собрались сливки ДЮСШ. Девочки проза­нимались по пять-щесть лет, входили в разнообразные сборные, много ездили, часто выступали. Они считали себя бывалыми спортсменками, многое повидавшими на своем веку. Естественно, известие о появлении гад­кого утенка, нахально выскочившего из грязи в князи, вызвало у них некоторые субъективные чувства. Они на правах старших взяли за правило постоянно вор­чать на Олю и поучать. Но не на тихоню нарвались!

За неполный год в ДЮСШ Ольга научилась кроме вышеназванного прыжка садиться на прямой шпагат, делать мостик и вставать с него, крутить колесо на широком бревне и многому другому. А Кныш особого расположения к ней больше не выказывал, как будто позабыл. Тренироваться разрешил только раз в день утром, а на вечерние занятия не приглашал, хотя Ольга полунамеками, намеками, а отчаявшись, и открытым текстом заявила о своем желании приходить дважды.

Путь от дома до стадиона она одолевала рысью, прибегала, высунув язык, и жаждала серьезной работы. А Кныш невозмутимо заявлял:

- Не торопись, поразминайся сначала с полчасика со всеми, потом и начнем.

Ольга глядела, как девицы, напыжившись, бродили по залу, кривлялись, поднимали ноги, болтали руками, и думала: «На кой черт мне эта дурацкая разминка, я хоть сейчас могу...» Впрочем, начинались занятия, и злость исчезала.

Утренняя тренировка заканчивалась в час. Она ухо­дила с нее, будто вставала из-за скудного обеденно­го стола - с чувством сильного недоедания, понимая, что на ужин ее не позовут и голодать придется до завтрашнего утра. Она ходила озабоченная, игнорируя и овраг, где собирались друзья, и речку, и «казаков-разбойников», - изыскивала предлог возвратиться в зал. И однажды решила: заявлюсь вечером, пусть меня ругают, режут, мучают - с места не сдвинусь. В конце концов она же ничуть не хуже великовозрастных фифо­чек, мнящих о себе бог весть что.

И она явилась, пытаясь изобразить несгибаемого борца за справедливость, которому чужды людская молва и превратности судьбы, - он готов гордо и смело снести любые удары. Но, вероятно, получилась скорее идеальная репродукция с картины «Опять двойка», где главное настроение выражается словами «повин­ную голову меч не сечет». Девицы не упустили случая поехидничать на тему «тебя кто звал сюда, Дуня?» Их пилюлю Оля проглотила - не поморщилась и ждала разноса от Кныша за самоуправство. «Ладно, - сказал Кныш, - раз пришла, иди разминайся».

Дни тянулись чередой, складывались в месяцы и годы. Один, второй. Ольга окунулась в реку черновой ежедневной работы. Что ей запомнилось из этого периода? Она до сих пор помнит свои ощущения, словно до сих пор слышит, чувствует, как упоительно гудят натруженные мышцы, как светло и чисто на сердце, как пронзительно радостно просыпаться утром и знать, что впереди весь день, вся жизнь, и сегодня, завтра, послезавтра непременно случится что-то неожиданное, хорошее, удивительное.

Она называет это ностальгией о счастливых временах, когда еще не свалилась на девочку «державная от­ветственность». Да и не только одна ответственность...

Примерно с год после триумфального освоения пере­ворота боком и зачисления в основную группу ДЮСШ Кныш не обращал на Ольгу никакого внимания. Обще­ние сводилось к следующему: «Здравствуй, до свида­ния, завтра тренировка в шесть». А тем временем, слов­но надев сапоги-скороходы, Оля начала стремительно догонять старших девочек. Кныш же, кажется, ходил, прикрыв глаза руками, и это ее удручало и раздражало попеременно. Она ведь всегда была из тех, на ком шесть дней в неделю можно возить воду, а на седьмой следует сказать «спасибо» и снова запрягать.

Кныш «спасибо» не говорил никогда. Своеобразный че­ловек - угловатый, сильный, неожиданный, колючий.

Из воспоминаний Ольги о том «доисторическом», черновом периоде, когда шла подготовка стартовой площадки для будущего взлета:

- Вот, не сдержавшись, я выкидываю некий фортель, который заканчивается скоропостижным выдворе­нием меня из зала под молча

ливо-ядовитый аккомпа­немент мудрых сборниц. И напутственное слово Рена («...Чтоб я тебя больше не видел»), и интонация, с ко­торой оно произносится, не оставляет на сожженном мосту взаимоотношений даже малюсенькой дощечки для возвращения. Прощай, гимнастика!

До сих пор не знаю, был ли это гениальный педагогический эксперимент, где испытывалась на прочность и преданность строптивая ученица, или случилась обычная житейская передряга, в которой уязвленное самолюбие взрослого по недоброй традиции перечеркнуло крест-накрест все иные соображения. Не знаю.

Месяц я тогда хорохорилась, все подбадривала себя. И все выбегала на площадь, хватала за рукав Светлану Семеновну, аккомпаниатора ДЮСШ, спешащую утром на работу, спрашивала: «Как там?» Через месяц вернулась, покаялась: простите, примите. Кныш не обрадовался, не удивился, просто буднично сказал: «Тренировка завтра в шесть».

Гимнастики без Кныша Ольга тогда и представить не могла, даже несмотря на обилие заусениц в их отно­шениях.

Те соревнования в Лиепае в своей возрастной груп­пе - первый Ольгин турнир за пределами Гродно в 1966 году. Она их выиграла. И даже получила 10 баллов на брусьях, и даже выступала на показательных вместе с мастерами.

Кныш призадумался. Этот обычный, «проходной» турнир стал своеобразным водоразделом между вчера и завтра. То маленькая гимнасточка аккумулировала, ак­кумулировала в себе что-то, а то вдруг плотина рухнула, и из обладательницы третьего юношеского разряда она скоренько перешагнула в кандидаты. Одолеть с ходу ма­стерский рубеж к великой досаде мешал пустяк - на раз­новысоких брусьях Ольга не могла перепрыгнуть с ниж­ней жерди на верхнюю. Не хватало роста.

И снова работа, работа, работа. Кныш никогда не оглядывался, шел вперед напролом, постоянно что-то придумывая, изобретая, импровизируя. Начало освое­ния новых элементов, которые высыпались из него без­остановочно, любимое его время. Сначала он дотошно описывал, как и что ему видится. Убеждал Ольгу: для тебя это пара пустяков. Ей же очередное предложение «попробовать» большей частью казалось безумным. Она признается, что страх вселялся в нее, едва она прикидывала, как будет лететь, кружиться, перемахи­вать, кувыркаться. «Отчаянно смелая Ольга», - скажет потом кто-то, увидев «петлю Корбут» на брусьях. «Отчаянно трусливая Ольга», - думала она о себе.

Настоящие брусья они пока не трогали. Кныш знал, как подобраться к суперсложному элементу, здесь он никогда не торопился. Установил в зале «стоялки» - те самые разновысокие брусья, только на полу. Укладыва­лась гора матов, и день за днем Ольга училась улетать спиной в неизвестность и возвращаться в одну точку, училась преодолевать страх.

Постепенно жерди оторвались от пола и потихоньку потянулись вверх. Соответственно им подрастала страхо­вочная перина. Наконец настал день, когда снаряд набрал полагающуюся ему высоту, штабель матов был разобран, Ольга Корбут начала все делать «взаправдышно».

Нетрудно предположить, что кроме всего прочего на тренировках (а они стали двухразовыми) отрабаты­валось множество других элементов, комбинаций, свя­зок. Однако неизменно Кныш завершал день задани­ем: «20 раз безукоризненно выполнить "петлю"». «20 раз безукоризненно» означало, особенно на первых порах, примерно 80-90 черновых подходов. Когда Оля наби­рала свой обязательный минимум и в последний раз, почти счастливая, ловила ладошками жердь, цепляясь за нее, как можно цепляться только за спасительную соломинку,- в этот финальный момент тренировки она уже в прямом смысле слова рукой не могла поше­велить, ногу от земли оторвать. Не шла в раздевалку - волочилась, скреблась, уползала. И только душ - те­плый, прокалывающий струями насквозь - возвращал миру прежние краски.

Порой случались драмы. Кныш мог вдруг разгля­деть в бинокль, будто последний, заветный, зачетный двадцатый прыжок имеет «отдельные шероховатости и неточности в некоторых фазах». Так он выражался. И Ольге, опустошенной, мысленно реанимирующейся под душем, перекупившей через финишную ленточ­ку, предлагалось пробежать еще кружок по стадиону. Силы огрызаться, спорить находились, но лезть снова на треклятые брусья она уже не могла.

Для Кныша то был принципиальный воспитатель­ный момент (сейчас, задним числом, Ольга думает, уж не конструировал ли он конфликтные ситуации созна­тельно), в котором воспитанницу обучали наступать на горло собственной песне.

Порой Кныш, видя, что обстановка накаляется и Ольга подготовила долговременные оборонительные рубежи упрямства, якобы безмятежно скрывался за дверью спортзала: «Посиди, поразмышляй, Ольга, как ты себя ведешь». Щелкал ключ в замке, она оставалась один на один со своей гордыней, тишиной и брусьями. И минут через тридцать-сорок, кляня и презирая себя, Кныша, весь белый свет, она вымучивала, выклянчи­вала у собственной слабости один чистенький элемент.

А войдя во вкус, и все пять. Кныш возвращался как ни в чем не бывало: «Сделала? Сразу бы так!»

Кныш - гениальный тренер. Он сам был гимна­стом, а потом получил травму, после чего ему путь в гимнастику был заказан, и тренер воплощал в Ольге то, что уже не мог сделать сам. В результате получа­лось нечто среднее между тем, что она могла сделать, и тем, что он придумывал. И эти элементы до сих пор никто не делает - ломаются кости, ломается позвоноч­ник.

Авторитет Кныша долгое время был у Ольги абсолютным. Вот пример - уже не из начала, а из периода расцвета Ольгиной карьеры. Как-то наша гимнасти­ческая команда должна была ехать в Германию. И в самый последний момент выясняется, что ее тренер - Кныш - поехать не сможет, а вместо него должен до­лететь какой-то спортивный функционер. Так Ольга, не долго думая, зашла тихонечко в женский туалет в аэропорту и спряталась там. Ее всюду искали и раз десять вызывали по громкоговорителю аэропорта, но Корбут так и не поехала. Самое интересное, что на следующий день вернулись обратно домой все, кто по­летел. Принимающая сторона сказала: «Раз Ольги Кор­бут нет - летите обратно».

Конечно, тренер очень много сделал для Ольги. Не будь в ее жизни Кныша - возможно, и не было бы легенды Корбут.

Сейчас уже можно рассказать и то, что стало для Ольги глубокой психологической травмой на всю жизнь.

Рен ее готовил для себя - готовил себе жену, хотя он был на двадцать пять лет ее старше. Он устраивал так, чтобы у нее в жизни никто не появился, никакой мужчина. Оберегал ее девственность - для себя. И в какой-то момент сказал ей об этом открыто. И не толь­ко сказал - перешел к действиям. Однажды в Америке телохранитель Ольги, дежуривший у ее двери, даже был вынужден войти в номер, чтобы прекратить домо­гательства Рена.

Эти личные, глубоко запрятанные, скрытые от га­зетчиков и от всего мира отношения тренера и его по­допечной надолго отравили Ольге жизнь... Она была моей женой, я любил ее, и нам обоим пришлось ее пси­хологическую травму преодолевать. И это было очень тяжело.

Незадолго до нашего отъезда в Америку - Рен уже десять лет с ней не занимался, Ольга и гимнастику уже давно оставила - точно так же Кныш поступил еще с одной своей ученицей (той было лет четырнадцать-пятнадцать). И эта девочка рассказала все маме. На Кныша завели дело. Ольга тогда сказала - если его за это засудят, то тень падет и на нее. Мы с ней пошли к Могилевскому, генеральному прокурору республики, и попросили (Ольга - своим авторитетом, я - своим), что­бы дело закрыли. И его закрыли. Потом у Кныша еще раз произошел подобный случай...

А Ольге он, очевидно, будет мстить всю жизнь.

Ольга хотела бы, чтобы люди об этом узнали, чтобы никто не повторил ее судьбу, чтобы девочки-гимнастки не попадали в такие сети.

Но все-таки повторю - тренер Кныш был гениаль­ный.

«ПЕТЛЯ КОРБУТ»

Столь популярную, столь любимую и общеизвест­ную «петлю Корбут» Кныш и Ольга готовили для первого показа на официальных соревнованиях без малого пять лет. И каждый день она слышала: «...Двадцать раз безукоризненно».

Из воспоминаний Ольги:

- Однажды - не могу назвать год, день, час, когда это произошло, - я поняла, что умею делать «петлю», понимаю ее, управляю ею, подчиняю своей воле. Мгновение полета в сознании - как описать подобное необыкновен­но обостренное восприятие времени и пространства? - неожиданно разложилось на тысячи составляющих, пространство разбилось, расщепилось на молекулы. Я, летящая, не признающая законов гравитации, словно наблюдала себя со стороны в рапидной записи, оценивала, исправляла ошибки. Сотая доля секунды фантастически раздвигалась до размеров столетия, каждая клеточка тела звенела, хронометрируя время и растягивая его, будто резиновый бинт, до нужной ве­личины. И каждый раз потом, когда в меня неожидан­но входило это чувство, я обретала уверенность и спо­койствие. Но все равно «петли» я всегда боялась. Даже освоив ее до автоматизма, до почти стопроцентной стабильности, я всегда, до самого последнего дня в боль­шом спорте, подходила к брусьям - и сердце мое прова­ливалось в преисподнюю страха. Ватные ноги, голово­кружение, тошнотворная слабость. Мысль о побеге, о позорном побеге под улюлюканье, под свист зала всякий раз принимала вполне реальные очертания. Не знаю, как выходило у других, - я стыдилась расспрашивать. Быть может, это искало выход естественное, обыкно­венное волнение, посещающее без спроса всех спортсме­нов. В том числе и тех - я уверена - кому журналисты приклеивают сомнительные ярлыки типа «человек без нервов», «железный имярек». Другое дело, что со­стояние страха - мимолетное состояние, оно исчезало само по себе, как бы без усилия с моей стороны, стоило только вздохнуть полной грудью, вытянуть вперед ла­дони и мысленно произнести: «Ну, начали...»

Кныш учил убивать страх. Всякий раз, когда на тре­нировке случалось падение - пусть самое болезненное, когда разбиты нос или коленка, - он, едва закончив процедуру успокоения, смачивания йодом и бинтования, категорически требовал еще раз сделать то, что не получилось. Никакие слезы, никакие жалобы, никакие уловки не в состоянии были его поколебать, разжало­бить, заставить усомниться в своей правоте. «Если не сделаешь сейчас, не сделаешь никогда. Перебори бо­язнь и боль, ты обязана перебороть, ты увидишь, как это здорово - перебороть себя», - говорил Кныш. И Оль­га шла и перебарывала. И еще Кныш говорил: «Если хоть разочек сама, без подстраховки - пусть коряво, неуверенно, примитивно - выполнишь какой-то труд­ный, ранее не поддающийся элемент, значит, все: худ­шее позади и страх должен уйти. Значит, ты пересту­пила черту, поймала суть движения и надо торопиться: закреплять, закреплять, закреплять его в сознании и мышцах. Мышцы, мускулы - они обладают памятью, на них, как на пластилине, остается отпечаток твоего усилия. Надо только не разрушить нанесенный узор, сохранить его, дать ему время затвердеть».

Ольга верила в образы Кныша, в его слова и мысли, и для нее это означало работать еще больше, еще осо­знанней, еще смелей.

Кныш затем поставил «петлю» и другим девоч­кам из своей группы. Они исполняли элемент вполне складно, квалифицированно, а иные и достаточно ста­бильно. Но все-таки казалось, что это только механи­чески заученная сумма движений. Так ученик на уро­ке литературы бодрым голосом, с бодрой физиономией шпарит без запинки, словно считалку: «Я помню чуд­ное мгновенье, передо мной явилась ты...» Он не чув­ствует, не догадывается, что скрыто в великих словах. Он не дорос до них. Девочки не летали, не стукались синей пульсирующей жилкой у виска о мчащиеся на­встречу атомы и секунды - они произносили считал­ку. Ольга, уже уйдя из гимнастики, говаривала, что с уходом их плеяды даже самые лучшие гимнасты мира стали все чаще сбиваться на «эники-беники ели варе­ники».

Впрочем, Ольга всегда была чрезмерно категорична, высказывалась без обиняков, не огибая острые углы. Но факт остается фактом. Сегодня «петлю Корбут» растиражировали, ее осваивают девчушки за год-полтора, а то и быстрее. Но кто из них, оторвавшись от верхней жерди, стал невесом, замер, застыл, завис над снарядом, вырвав тысячеголосое «Ах!» у зрительного зала?

ЕЕ УЛЫБКА

Ростов, 1969 год. В Ростове проходит первенство Советского Союза по спортивной гимнастике.

До того как выйти на помост, предстояло перебраться через одну неожиданную бюрократическую преграду. Много разговоров велось вокруг да около нижнего возрастного ценза участниц. Подискутировав, законо­датели прежнюю цифру пятнадцать так и не решились уменьшить. Ольге к тому времени исполнилось че­тырнадцать - кому объяснять, кому демонстрировать свою готовность, если не положено. Кныш тем не менее куда-то съездил, с кем-то поругался, с кем-то догово­рился. Словом, Ольга поехала в Ростов, однако на во­прос сколько лет, должна была отвечать «пятнадцать». Но никто так и не подошел, не спросил.

Ответ Ольги на вопрос интервьюера:

- Чем был для меня первый в спортивной биогра­фии взрослый чемпионат Советского Союза? По моему почти детскому разумению - важными соревнования­ми, где необходимо выступить хорошо. Не более того. И хоть я тогда уже научилась делить турниры по сте­пени ответственности (главные, необходимые, вто­ростепенные), но каждый раз жила исключительно сегодняшним днем. Ретроспектива и перспектива на первых порах не тревожили. Выступила хорошо - хо­рошо, выступила плохо - плохо. Обо всем остальном пусть думает Кныш.

Для Кныша же ростовский чемпионат был Руби­коном, который он решился перейти. Он задумал уда­рить из всех батарей, выплеснуть на тренеров, судей, болельщиков, специалистов отредактированный, от­шлифованный итог самозабвенной пятилетней рабо­ты. В его планы входило ошеломить, удивить, заставить говорить и, главное, заставить поверить в его новую ученицу, в новое направление.

Кныш и Корбут действительно привезли сложнейшую программу. «Петля» и «перемах-перелет» на бру­сьях, «сальто назад» на бревне, «вольные» упражнения, нашпигованные акробатикой, в прыжках - уже известный, полюбившийся и по-прежнему неожидан­ный «сгиб-разгиб». И стиль: не обычный - плавный, лиричный, а резкий, порывистый («как само время» - напишут в газетах), где каждый жест летел в водово­роте эмоций и был тем не менее эстетичен, управляем, чист и закончен.

И еще улыбка (вот сюрприз!) стала предметом все­общего внимания и обсуждения. Как коньковый шаг на чемпионате мира по лыжному спорту в Зеефельде, как в свое время прыжок «фосбюри-флоп». Так бывает: вроде бы область изучена и исхожена вдоль и поперек, какие могут быть открытия? Но вдруг взгляд под дру­гим углом и - откровение.

Ольге потом всерьез журналисты разжевывали, растолковывали ее же собственную улыбку приблизи­тельно так: «Улыбаются на помосте - красиво, ослепи­тельно - многие гимнастки. Перед началом комбина­ции, после ее окончания. Но на снаряде они большей частью сосредоточены, серьезны. Вы же, Ольга, улы­баетесь непрерывно. И не просто улыбаетесь, а будто подсмеиваетесь, подтруниваете над окружающими и над собой. Это не застывшая, наигранная, отрепети­рованная, бодряческая улыбка - это живое движение мятущейся души, спроецированное на экран непосред­ственного светящегося счастьем лица».

Между прочим, эту улыбку Кныш «ставил» Ольге с такой же обязательностью, как и любой серьезный эле­мент. Любопытно, что «постановка» шла исключитель­но во время соревнований, на тренировках она вольна была распоряжаться своим лицом как угодно: плачь, смейся, хмурься, выражай безразличие, отчаяние, тревогу или недовольство. А уж на официальном турнире, голубушка, будь любезна, сгони с личика тучки, забудь про горести, прогони скребущихся кошек с души и покажи на что способна. Не просьба - приказ. Уже стоя на помосте, Ольга оглядывалась и видела, как Кныш торопился поймать указательными пальцами уголк губ и растянуть их до невозможных размеров. И она спешила надеть улыбку.

«ОЗОРНИЦА»

Ольге исполнилось шестнадцать лет, и она вполне отчетливо понимала: пришло время отрабатывать вы­данные авансы. Она чувствовала: стоит лишь приоста­новиться в этой бешеной гонке за новизной и сложно­стью, отшлифовать, отточить, отглянцевать уже осво­енное - и победы придут.

Но Кныш, крепко держа за руку, шагал вприпрыж­ку и слушать не хотел о привале. Именно поэтому и на­ходилась Ольга так долго на нейтральной полосе - как бы в сборной и как бы вне ее.

Мюнхенская Олимпиада выплыла из череды дней стремительно, неожиданно. Казалось, столько еще впереди времени, любые ошибки поправить можно, любой элемент освоить. А вот уже и январь позади, февраль закончился, через два месяца чемпионат страны в Киеве - конечно же, отборочный - а у Ольги хандра. У нее случаются такие периоды (наверняка три биоритма разом заклинивает в нижнем, стрессовом положении), когда ничего делать не хочется и все из рук валится.

В такие минуты тоскливо представляется, будто все лучшее и главное в жизни ты уже совершил, и остается незаметно соскользнуть с освещенной сцены и - бегом, бегом, - через черный ход подальше от суеты, шумихи, зрителей в тихий дворик на площади Ленина, в знако­мый подъезд со скрипучей лестницей, где в квартире номер 3 стоит справа от двери мягкая обшарпанная ку­шетка, на которой, укрывшись с головой одеялом, мож­но безмятежно растянуться и спокойно глядеть на рас­черченное дождем в косую полоску окно, слушать ти­хую и печальную мелодию жести, стекла и воды.

Уныние - недолгий попутчик. И она может однажды утром проснуться беспричинно счастливой. Все, как вчера, только со знаком плюс, и солнечный зайчик, пробравшийся через щелочку штор, уже не метит раздражающе настырно в глаза, а весело прыгает по потолку и по сердцу. Мир снова цветной.

Наверное, тогда, в начале 1972-го, игра в перспективную «звездочку» и всеобщую любимицу кончилась. Ольге захотелось ставить цели и добиваться их, захо­телось побеждать.

Два внутрисоюзных соревнования должны были определить тех шестерых, что поедут на Олимпиаду, - апрельский чемпионат страны в Киеве и июльский Кубок СССР в Москве. В очереди же за билетом в Мюн­хен стояло никак не меньше 10-12 гимнасток, и лишь двое - Турищева и Лазакович - могли не опасаться пре­вратностей судьбы, так как заказали броню еще в про­шлом году.

Еще раньше Ольга почувствовала, как Кныш при­тормозил, ослабил поводья, перестал вгрызаться в не­изведанные пласты. Любовно, методично принялся об­рабатывать ранее высеченные глыбы. Теперь в каждом упражнении он безжалостно изымал паузы, заполнял их всевозможными связками (иные из которых каза­лись Оле труднее самых сложных элементов) и повсю­ду стремился рассыпать изюминки собственного изго­товления, старался в каждом номере эффектно препод­нести ударное движение, которое, как хотелось думать (и думалось), еще никто в мире не исполнял.

На бревне это было «сальто назад» и «бланш-перекат»; на брусьях - «петля» и серия оригинальных перелетов; в прыжках - «сгиб-разгиб»; в «вольных» - снова «бланш-перекат», исполняемый на ковре, плюс каскад «уникальных», почти из мужской гимнастики, элементов»... Это цитата из «Советского спорта».

Как ни странно, больше всего неприятностей достав­ляли «вольные». «Полет шмеля» на музыку Римского-Корсакова, поставленный прекрасным, неистощимым на выдумки хореографом из Ленинграда Аидой Селезневой, болельщикам сразу пришелся по душе. Едва первые такты знакомой мелодии взлетали над помостом, зал взрывался аплодисментами и тут же взволнованно умолкал. Под многодецибельное жужжание громкоговорителей на ковер выпархивала быстроногая, резкая, угловато-порывистая девчоночка-шмель, металась от одного воображаемого цветка к другому, баловалась, кокетничала, беспокоилась, играла, радовалась солнеч­ному дню и своему свободному полету. Так понимала Ольга настроение «вольных», и вроде бы постановщик и тренер остались довольны.

А сама Ольга говорила, что «все там - от стартового до до финишного си - про меня и для меня».

К сожалению, арбитры непоколебимо принялись отстаивать несколько иную точку зрения. «Да, - гово­рили холодно служители гимнастической Фемиды, - в композиции прекрасно схвачено настроение, гимнастка артистична, если хотите, даже блистательна. Но, про­стите, «вольные» упражнения - это непременно изя­щество, пластика, грация. Оленька Корбут слишком мала, она, простите, - коротконожка, короткоручка, ей, что называется, не дано. Так что не обессудьте, мы бу­дем безжалостно резать баллы, и пусть трибуны него­дуют и беснуются».

Пробить стену этого устоявшегося мнения не удава­лось очень долго. До самого Мюнхена. Напрасно было спорить с судьями после окончания соревнований, без толку ругаться с разного рода жюри и апелляционны­ми комиссиями - ответ следовал один и тот же: «Этого не может быть, потому что не может быть никогда»! 9,5-9,6 - тогдашняя норма Ольги Корбут.

В Киеве на чемпионате страны она впервые за три года нигде не споткнулась, ни разу не упала. Выступала себе в удовольствие, об отборе на Олимпиаду и ответственности вспоминала лишь поздно вечером в номере гостиницы. В итоге выиграла бронзовую медали в многоборье и за все время единственный раз испытала огорчение, когда бригада рефери поставила под негодующие крики болельщиков 9,55 за «вольные».

Однако и этот шрамик в душе скоро зарубцевался. Стоило только подойти Ларисе Семеновне Латыниной, ласково обнять Олю и сказать: «Глупенькая, нашла из-за чего огорчаться. Ведь теперь мы с тобой непременно поедем в Мюнхен. Ты доказала, ты убедила...»

Но на всякий случай - для полной гарантии - Ольге пришлось спустя три месяца выиграть Кубок СССР. Тогда же тренеры назвали пять участниц, которые будут представлять женскую сборную страны по спортивной гимнастике на Олимпийских играх - Турищева, Лазакович, Бурда, Корбут и Саади.

Примерно за месяц до Игр сборная в полном составе перебазировалась в Минск. Дворец спорта в столице Белоруссии был своеобразным талисманом сильней­ших гимнастов страны, именно тут проходили послед­ние тренировки перед большинством крупнейших со­ревнований. Суеверные страхи здесь ни при чем, но до­брая примета никому еще не помешала перед дальней и трудной дорогой.

В конце июля, после изнурительных тренировок, дово­док и корректировок состоялась генеральная репетиция по полной программе в присутствии огромного числа болельщиков. Все, как на настоящих больших соревнова­ниях, с той лишь разницей, что оценки арбитров не обнародовались, а инкогнито попадали в блокноты тренеров сборной. Они уж потом между собой судили-рядили - кто есть кто. Так, шестое вакантное место отдали Антонине Кошель. Ольга очень обрадовалась: во-первых, Тоня ей была ближе всех из девочек, во-вторых, она стала третьим представителем Белоруссии в сборной.

Тогда же, в горячке последних тренировок, произо­шел случай, а точнее ЧП, а еще точнее - скандал, имев­ший самые неожиданные последствия.

Из воспоминаний Ольги:

- Обедаем мы с Кнышем в ресторане гостиницы «Юбилейная», вяло боремся с антрекотом и в самом невоинственном расположении духа, какое бывает у людей в коротких промежутках отдыха между напряженной работой, обсуждаем вопросы, отстоящие от гиммнастики на миллионы парсек. Такой у нас уговор. И вдруг «Спидола», стоящая на соседнем столике, вздыхает своими электрическими легкими и наполняя окружающее пространство незнакомой мелодией: «Та-да-рам, там-там, та-да-рам, там-там...» Ток высокого напряжения пробегает от Рена ко мне и обратно, я поднимаю глаза, вижу его необычайно взволнованное лицо, и мы одновременно вскрикиваем: «Эврика!» Не знаю, что подтолкнуло Архимеда в известный момент, возможно, он также услышал звуки отдаленной мандолины, но мы - и это не подретушированная правда - делаем открытие: вот она, долгожданная, неуловимая музыка для олимпийских «вольных». Долой «шмеля», да здравствует >«та-да-рам, там-там!» Я и сейчас себя иногда спрашиваю: почему? Почему, имея откатанную, отрепетиро­ванную программу, которая к тому же нравилась нам самим, мы в одночасье решили отвергнуть ее, переина­чить? Почему решились на этот безумный по всем мер­кам шаг, когда до главного в жизни старта оставалось две недели и вероятность провала была весьма велика? Не прихоть ли это, не каприз ли, не блажь? Что я могу ска­зать? Сослаться на наше неугомонное, неистовое жела­ние искать, экспериментировать? Но есть же разумные границы риска, а здесь мы как будто явно перегнули пал­ку, переступили черту серьезных аргументов. Но что же я могу сказать, если именно так все и было, - годы ничего не убавили и не прибавили к нашим доводам.

В «Озорнице» - это она, приятельница мистера Слу­чая, выпорхнула в ресторанном зале гостиницы «Юби­лейная» - многое осталось от «Полета шмеля». Те же озорство, лукавство, детское неосознанное кокетство, игра, веселье, стремительность и радость. Те же - толь­ко в квадрате, в кубе, в четвертой степени. Движения остались прежними, но новая музыка вдохнула в них новый смысл, иное содержание, другой характер. Так мегафон, поднесенный к губам, превращает шепот в ревущий ураган звуков.

Бой был выдержан, «Озорница» обрела право граж­данства, благо через недели полторы самый придир­чивый взгляд не мог обнаружить в ней ни одной шеро­ховатости.

ЗОЛОТО МЮНХЕНА

Олимпийские игры в Мюнхене. Прекрасный сон, па­рение в нереальности, сказочная страна сбывающихся желаний...

Еще в Москве в самый канун отъезда, когда было множество встреч, напутствий, пожеланий,- порой веселых и суетливых, порой торжественных и утоми­тельных, но всегда искренних,- все девушки с нео­быкновенной остротой ощутили свой долг и свою от­ветственность. Тогда поселились в Ольге негромкое, неистребимое волнение, какой-то сердечный трепет с налетом тревоги и ожидания. Они усиливались, росли по мере того, как падали день за днем листки отрыв­ного календаря, который Оля Корбут возила повсюду вместе с гимнастической амуницией и школьными учебниками. Она ходила по городу, разговаривала с девочками, тренировалась, а сознание отказывалось фиксировать происходящее, события ударялись о его металлическую оболочку и отскакивали прочь, не оставляя следа. И только тема гимнастики, Олимпиа­ды легко вспарывала болезненно-острым плугом со­знание, оставляя там широкие борозды.

Кныш, испробовавший тысячу и один способ ожи­вить ученицу, попал в точку. «Да ты со своими пережи­ваниями проиграешь любой участнице, которая толь­ко вчера научилась забираться на бревно», - сказал он однажды. Ольга вскинула брови - шутит? Нет, серье­зен. «Может, не поедем?» - продолжал он, не отводя взгляда.

Не поедем? Ольгу прорвало, такого наговорила - в другой раз не сносить бы головы: и про его деспотизм, и про мозоли на руках, и про слезы в подушку, и про интриги судей, и бог знает еще про что безо всякой при­вязки к существу разговора. Кныш выслушал не пере­бивая и сказал: «Вот так-то лучше...» И вправду стало лучше, легче, свободней. И она вновь смогла слушать и слышать, смотреть и видеть.

Кныш отправлялся в Мюнхен отдельно с тургруппой и поэтому, находясь рядом, спешил перегрузить в Ольгу свои мысли, наблюдения, опыт. Кроме знакомой тетрадки с подробнейшим планом тренировок она получила такие наставления: «Работай думая, осознан­но, ни в коем случае, слышишь, ни в коем случае не ме­ханически. Что-то не станет получаться - не пугайся не паникуй, остановись, поразмысли, отыщи причину! Потом попробуй еще раз. Снова не заладится, оставь, перейди к другому снаряду. И думай, думай, Корбут. На разминках и прикидке не скромничай, включись на полную мощь: судьи - ребята ушлые, они заранее присматривают, кто чего стоит, понравься им, обяза­тельно понравься. Еще улыбка - у тебя чудесная улыб­ка, Оленька, - не забудь про нее. И знай - ты отличная гимнастка, ты самая лучшая гимнастка, которую я знаю».

Ни слова о шансах, о медалях, о местах. Единствен­ное, традиционное: покажи, Ольга, что можешь!

Сборная прилетела в Мюнхен примерно за неделю до старта, и сразу с головой окунулась в гремящий, улюлюкающий, аплодирующий водоворот Олимпиа­ды. Тренеры отражали набеги репортеров, атакующих наперевес с микрофонами. Но перекрыть каналы радио­трансляционной линии было выше их сил, и Ольга не раз, вслушиваясь в иноязычную вязь звуков, выхваты­вала, вычленяла из потока слов свою фамилию. После прикидки, где она действовала в точности с пожелани­ями Кныша, радиодикторы, кажется, стали проявлять к Корбут еще больший интерес.

Бывают соревнования, когда с самой первой мину­ты - с прихода в зал, с начального касания снаряда, с чьего-то доброго взгляда - все идет свободно, точно, удачно. В Мюнхене будто целиком наша сборная по­пала в эту счастливую полосу. Девушки без помарок, солидно, с чувством собственного достоинства и пре­восходства откатали обязательную и произвольную программы и достаточно легко и обыденно обыграли отличную команду ГДР.

Едва Ольга вышла на помост, страхи и тревоги, си­девшие в глубине души, мгновенно улетучились, и она прыгала, танцевала, кувыркалась в упоении, с восторгом ощущая флюиды зрительских симпатий. Зал реагировал на происходящее фантастически. Каждый удачно исполненный кем-либо элемент вызывал на трибунах небольшое землетрясение - овации, свист, крики, аплодисменты. Корбут как будто приметили, выделили из общей массы, и к концу первого дня она услышала, как непроизвольно рождается в недрах три­бун скандирующее, режущее иностранным акцентом эхо: «Ол-га! Ол-га!»

Что за удивительные вещи происходили тогда в ревущем, раскалывающемся надвое мюнхенском «Шпортхалле»? Два дня пролетели как мгновение, и вот девушек уже поздравляют со званием олимпий­ских чемпионок. И Ольга Корбут - олимпийская чем­пионка. Зал негодует на арбитров, посмевших поста­вить смехотворные, по его мнению, 9,6 после велико­лепного «сальто на бревне». Кончается произвольная программа, и Корбут уносят из зала на руках через бушующий океан болельщиков, плещущий охрипшим прибоем единственного слова: «Ол-га! Ол-га!»

Из воспоминаний Ольги:

- К концу второго дня в голове совершеннейший беспорядок, я уже не в состоянии уследить, какое со­бытие за каким следует. Одна лишь неуправляемая радость, восторг, вдохновение. Засыпаю при пульсе 140 ударов в минуту и перед тем, как сомкнуть веки, успеваю вспомнить: в многоборье иду на третьем ме­сте после Турищевой и Янц, проигрывая им 0,15 балла. Хорошо это или плохо, много или мало - разве время обдумывать такие неинтересные, скучные вещи? Ведь меня любит зал, и я - олимпийская чемпионка! Как, наверное, радуются Кныш в своей тургостинице и ро­дители в Гродно. Это последний угасающий всполох суматошного вечера.

А завтра - как продолжение вчера. Ни страха, ни со­мнений, ни тревог по поводу невероятной перспекти­вы - выиграть Олимпиаду в многоборье. Лишь жела­ние: поскорее в зал впорхнуть на помост, услышать, ощутить его обжигающую силу и восхищение, окунуться в клокочущую стихию взглядов - людей, телекамер, прожекторов.

9,8 - кто там утверждал, будто Ольге Корбут в «вольных» не дано»?

Теперь - прыжок. Она разбегается, летит, врастает в маты. Трибуны неистовствуют: «Ол-га!» Это пока разминка, но сейчас она повторит!.. Смотрите, любуйтесь и, пожалуйста, восхищайтесь, как девочка с косичками вычерчивает в пространстве свой «сгиб-разгиб». 9,65 - Ольга вышла в лидеры, обогнала Турищеву и Янц. Следующие - брусья.

Из воспоминаний Ольги:

- Сейчас я выйду к брусьям и... И магнитофонная пленка памяти рвется в клочья. Неуклюжая, растерян­ная, не помнящая себя сижу в середине огромного здания, заполненного молчаливыми, неподвижными людьми, Кто они, почему смотрят на меня, чего ждут? Сгорбив­шись, я поднимаюсь с матов. Убежать? Стыд. Страх. Усталость. Убежать? На край света, к черту на кулич­ки. Туда, где зимуют раки и куда Макар телят гонял. Чтоб никого не знать и не видеть. Чтоб выплакаться вволю и забыть обо всем. Навсегда. Убежать?!! Плечо задевает за нижнюю жердь, она бьется током: ах, да Олимпиада, я могла стать абсолютной чемпионкой и упала с брусьев. Вспрыгиваю машинально на снаряд, начинаю двигаться. Сознание отключено, работает только тело. Память вышколенных мышц, как говорил Кныш. Испускаюсь в зал, жизнь кончена...

Ольга плакала, репортеры, сбивая друг друга с ног, окружили ее своими бесстыдными объективами, не­мецкая гимнастка Эрика Цухольд и наша Астахова обнимали и утешали ее. Зал, оглохший и безголосый, вдруг сорвался в фальцет и устроил овацию, а на табло после тягостных минут ожидания высветился приго­вор - 7,5. Сама Ольга помнит лишь тишину, гнетущую, необъяснимую, и в ней плывут, возникают и исчезают чужие лица без мимики, лица-маски. И еще раздражаю­щий, заставляющий щуриться свет юпитеров.

А потом она выступила на бревне и получила 9,9.

Следующим утром - разговор с Кнышем, из которо­го Ольга узнала, что ей дали «заслуженного мастера спорта».

На тренировке кружилась голова, колени тряслись и слабость, слабость во всем теле. Но стиснула зубы, заставила себя собраться. И странное дело - стало получаться.

И вот вечер, четыре решающих выхода, четыре за­ключительных аккорда Олимпиады. Стрекочут кино­камеры, салютуют блицы фоторепортеров, неистов­ствуют болельщики. Ольга не высчитывает шансов, но помнит: в зачет пошли оценки обязательной и произ­вольной программ, поделенные на два, а злосчастное многоборье к соревнованиям на отдельных снарядах не имеет никакого отношения.

Из воспоминаний Ольги:

- Прыжка, по правде, я совсем не помню. Вполне до­пускаю, что в финал я вообще не попала. А может быть, и попала, и прыгала - не помню. Мысли, опере­жая события, скачут хаотично вокруг брусьев. Глаза на них поднять боюсь, гоню прочь навязчивые образы. А они роятся, порхают, жалят меня эти связки, пере­ходы, прыжки, полеты. «Корбут» - не слышу, догадыва­юсь по реакции Астаховой, что динамик произнес мою фамилию. Кровь стучит в висках: бум, бум.

Выхожу на помост, опускаю руки в баночку с магнези­ей, облизываю кончики пальцев. Ах, не так облизала пра­вую руку, плохая примета. Иду к снаряду, перелизываю наново пальцы и натужно, почти в панике вспоминаю, с чего начинается комбинация. Забыла напрочь! Да, с виса углом! Это после него я позавчера уткнулась в маты. Надо повыше поднять ноги, не дай бог снова повторюсь. Встря­хиваю косичками, растягиваю по науке одеревеневшие му­скулы губ и, закрыв глаза, прыгаю в неизвестность.

...Сознание вспыхивает в ту самую десятимиллион­ную долю секунды, когда стопы касаются шершавой по­ролоновой поверхности. Ввинчиваюсь в мат, кажется, по колени, вытягиваюсь в струночку, делаю изящные пасы руками и думаю злорадно, восторженно, ехидно: доказала, доказала, доказала. В висках - бум, бум.

Оценка Ольги Корбут - 9,85. Ее тискают, целуют, поздравляют - и она уже считает себя чемпионкой. И лишь спустя десять минут, когда вызывают на на граждение, она заметила, что верхняя ступень пьедестала занята Карин Янц, а у Ольги - серебряная медаль.

Теперь - бревно.

На бревне у Ольги второй предварительный резуль­тат. Первая - Тамара Лазакович, разница в оценках всего-то 0,05.

Из воспоминаний Ольги:

- Заскакиваю на бревно и чувствую: пусть накренится земная ось - я не оступлюсь, не упаду. Время разбивает­ся на секунды и каждая - размером в век. Пространство раскладывается на атомы. Наверное, это они врезают­ся в висок: бум, бум. Я точна, строга, непоколебима, как метроном. Раз-два - чисто, три-четыре - здорово, пять- шесть - отлично. Приземляюсь - примагничиваюсь, бегу - не касаюсь помоста. 9,9 - золотая медаль моя! Ря­дом на скамейке плачет Тамара Лазакович. Зачем же я так? Может быть, можно как-нибудь разыграть заново? Но объясняться, оправдываться некогда. В беззвучную какофонию звуков, содрогающих спорткомплекс, врыва­ется «та-да-рам-там-там» - «Озорница». Клубок нервов развязывается, плотина эмоций рушится - я танцую в экстазе, ненавидя и любя этот кусочек собственной жиз­ни. Танцую на последнем вздохе. Силы оставляют меня в углу ковра, когда остается исполнить большую диаго­наль акробатики. Последним усилием я отрываю при­липающие подошвы от пола и мчусь в противоположную сторону. Замираю, кланяюсь, шлю воздушные поцелуи, спускаюсь с помоста.

Это был заключительный олимпийский выход Ольги Корбут. Золотой выход.

Зал скандирует: «Ол-га! Ол-га!»

Ольга Корбут - на первой ступеньке пьедестала по­чета.

ПЕСНЯ

Потом всех гимнастических героинь - Турищеву, Янц, Лазакович, Корбут - журналисты бесцеремонно взяли в оцепление и под руки привели в конференц-зал на пресс-конференцию. Перекрестный допрос продол­жался до глубокого вечера, до тех пор, пока руководи­тель делегации решительной походкой не вышел на сцену, поднял крест-накрест руки и сказал: «Все, баста, девочкам пора спать».

Но едва гимнастки успели вскочить в автобус, за­крыть двери, как людское море разлилось вокруг. На­прасно шофер сигналил и посылал по-немецки про­клятия на головы болельщиков. Лишь энергичные действия полиции помогли пробить в кольце блокады узенький коридор, через который удалось улизнуть.

Минут пять ехали молча в сплошном коридоре ре­кламы, переживали перипетии побега, отключившись, отгородившись от гимнастики. И вдруг с заднего сиде­нья раздался чей-то тихий, неуверенный, чуть смущен­ный голос: «Поле, русское поле...» Растерялись: такой неуместной, несуразной показалась на островке покоя эта рождающаяся песня. Но уже в следующее мгнове­ние десять голосов, недовариваясь, грянули друж­ным хором знакомую мелодию. Потом пели «Голубой вагон бежит, качается...», «Во поле березонька стояла», «А смуглянка-молдаванка отвечала парню так...», какие-то другие мелодичные русские песни.

В номере у Ольги - сплошная стена цветов, писем и телеграмм. Она схватила первый попавшийся листок, пробежала глазами: «Не огорчайтесь, Ольга, Вы все равно сильнее всех!» Другой: «Падение - нелепая слу­чайность, мы гордимся тобой». Третий: «Забудь о не­удаче, думай о завтрашнем дне».

Почта опоздала, время утешений прошло, настало время поздравлений.

ЯЗЫК ДО КИЕВА ДОВЕДЕТ

Ольгу и других гимнасток пригласили на показательные выступления в Японию.

На любые показательные Ольга всегда потом ездила с удовольствием: ни судей, ни оценок, ни волнений, ни пресловутого груза ответственности - сплошное удовольствие! К тому же, в отличие от соревнований, где все «завинчено» до предела (едва приехал - надо выступать; выступил - пора уезжать), здесь порой мож­но выкроить массу свободного времени: побродить по городу, сходить в кино, забежать в магазин, покататься на «колесе обозрения», тайком умять в столовой вто­рой бифштекс. Словом, почувствовать себя свободной от неизбежных соревновательных ограничений. Ведь у спортсменов, как и у артистов, обидно иногда полу­чается. Колесит по городам и весям без передышки, а остановит знакомый, спросит: «Как там поживает мой родной Ереван, или Гомель, или Кострома?» - и он ему ничего вразумительного ответить не в состоянии. По­тому что знает только этажность гостиницы, в которой проживали, и вместимость местного концертного зала или Дворца спорта.

Далекая, удивительная, экзотическая, таинствен­ная Япония оказалась именно такой, какой Ольга ее себе и представляла, - удивительной, экзотической, таинственной. Если б не утомительные, тягостные де­сятичасовые перелеты и не казус, происшедший с ней в день приезда, можно было бы сказать, что это - замеча­тельное турне. А случилось вот что. В Нагое Ольга Кор­бут с Тамарой Лазакович скоренько бросили вещи в но­мер и, никому ничего не сказав, выскочили поглядеть на вечерний город: на секундочку, одним глазком, око­ло парадного входа. Потом решили заглянуть за один угол, потом за другой... и заблудились. Лазакович по­казывает в одну сторону, Ольга - в другую. Проверили обе версии и окончательно утратили ориентиры. Куда ни глянь - повсюду магазины и магазинчики, будто с конвейера, да игрушечные дома-кубики, расцвеченные неоновыми огнями. Плюс близнецы-улицы с равнодушно мчащимися белыми (почему-то 90 процентов японских автомобилей выкрашены в белый цвет) «той­отами». Впору зарыдать от отчаяния.

В этой трагической ситуации Ольга выудила из па­мяти английское «эскьюз ми», достала из кармана го­стиничный ключ (какое счастье, он оказался там!) и ре­шительно подошла к стоящему у обочины полисмену. Так, мол, и так, заблудились мы, не будете ли любезны помочь. И показывает ему ключи от гостиницы. Довел доблестный страж порядка девушек до отеля - он ока­зался в трех шагах от того места, где они заблудились. А Ольга после этого случая стала учить английский.

ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ, ОЛЬГА!

Одному корреспонденту центральной газеты Кныш сказал, что Ольга использует свои возможности на 50 процентов. И на практике, без сомнения, руководство­вался именно этим тезисом, начав усложнять даже самое сложное. Он не желал останавливаться, зани­маться шлифовкой и подгонкой. Его неиссякающая фантазия, удивительное, парадоксальное понимание гимнастики, «нюх» на новый элемент не могли не вы­зывать восхищения.

Пришла весна 1973 года, Кныш уже думал о сорев­нованиях в Варне в будущем, 74-м (там предполагалось провести чемпионат мира), и о Монреале-76. Но имен­но в 1973-м Лариса Семеновна Латынина сказала: «Вас приглашают в турне по Соединенным Штатам Амери­ки. Вылетаем завтра. Непременно требуют, чтобы приехала Корбут...»

В различных турне по Соединенным Штатам Аме­рики Ольге пришлось выступать пять или шесть раз. Многое сегодня стерлось из памяти: события, перетасовавшись, выстроились в произвольной последовательности. Она не может точно сказать, что случилось во второй поездке, что в пятой. Особняком стоит лишь то первое путешествие 1973 года.

Говорят, парфюмерная фирма «Побурже» практически ничем не рисковала, организовывая двадцатидневное турне женской сборной СССР. Популярность гимнастики в США после Олимпиады в Мюнхене росла, подобно лавине, так что даже бейсбол и баскетбол, традиционные виды спорта, вынуждены были почтительно отступить, освобождая место на пьедестале. Секции, клубы, группы создавались вез­де. Гимнастика вошла в моду, а значит, стала сферой, куда выгодно помещать деньги. Это, как известно, параграф номер один из свода правил американско­го образа жизни. Неудивительно, что на всех пере­крестках Америки разом врубились тысячи громко­говорителей, возвестивших, что гимнастика - «это здоровье, престиж, успех» и так далее по обычным рекламным образчикам.

Как утверждают, в центре тайфуна развевался на ветру огромный мыльный пузырь-миф по имени Оль­га Корбут. Образ плачущей мюнхенской неудачницы дорисовали до уровня легенды, сказки по голливуд­ским стереотипам. Пересказывалась она вкратце при­мерно так. Маленькая, добрая, беззащитная и нико­му не известная девочка приезжает на свой первый в жизни королевский бал. Случается чудо - принц за­мечает ее, влюбляется и делает предложение! Но в тот самый благословенный момент, когда растроганный король-отец готов соединить руки и сердца детей, про­изнеся напутственное родительское слово, злые силы разлучили влюбленных. В страшном темном лесу, на­полненном саблезубыми тиграми, горько плачет ма­ленькая и вновь беззащитная девчушка, едва не став­шая принцессой. Плачет, высвеченная юпитерами американской телекомпании Эн-би-си. Она потеряла все. Но... приобрела больше, чем все. Ее, маленькую, беззащитную, плачущую, узнал и полюбил мир, поспе­шивший на выручку с ватным тампоном, смоченным в нашатыре, и носовым платком, дабы утереть дитяти слезы, утешить, восстановить справедливость. Короче, сюжет Ольгиного мюнхенского выступления пропели на мотив Золушки.

Но, оказавшись в нью-йоркском аэропорту в марте 1973 года, Ольга об этом еще не знала и не думала. У трапа волновалось людское море с транспарантами: «Добро пожаловать, Ольга!», «Корбут и советская сбор­ная впервые в США!», «Мы приветствуем олимпийских чемпионок во главе с блестящей Ольгой!» и т. д. Оль­га признавалась, что ей было ужасно неудобно перед Людмилой Турищевой - абсолютная олимпийская-то чемпионка она! Но червячок затаенной радости копо­шился, копошился-таки в душе: это же надо - «Добро пожаловать, Ольга!» Приятно!

Планировалось в течение восемнадцати дней вы­ступить в шести городах США с двухчасовыми по­казательными программами. С одной стороны, тур­не получалось облегченно-разгрузочным, особенно если вспомнить поездки, где на день приходилось по два выступления. А с другой... Чем занять публи­ку в течение двух часов? Ведь их было всего шесте­ро (Людмила Турищева, Тамара Лазакович, Любовь Богданова, Антонина Кошель, Русудан Сихарулидзе и Ольга), а каждое упражнение длится не более полу­тора минут. В конце концов они решили действовать, как на соревнованиях, и включить для показа даже разминку.

Спортивно-концертные комплексы на пятнадцать-семнадцать тысячь не могли вместить всех желаю­щих. С момента появления гимнасток на помосте и до самого ухода трибуны аплодировали, топали, свисте­ли, кричали.

А удачное исполнение соскока вызывало едва ли не ликование. Таких восторженных, шумных, сопережи­вающих болельщиков встречать очень приятно. При­ятны были и отзывы-панегирики на первых полосах местных газет, приятно было смотреть на собственные сияющие лица в американских телевизорах, давать бесконечные интервью и автографы.

Но никто не замечал, как тяжело было Ольге. А она сама буквально приходила в ярость от одной лишь мысли, что кто-то станет ее жалеть, - и прятала, прятала, прятала свою неуверенность от чужих глаз.

После очередного выступления группа прилетела в Вашингтон. Вечер, как обычно, ушел на гостинничные хлопоты, а утром... Утром их разбудили ни свет ни заря, собрали в фойе и весьма торжественно объявили: в 11.00 делегацию советских гимнасток примет президент Соединенных Штатов Америки Ричард Никсон. Ольгу это не обрадовало: мало того, что поспать не дали, так еще утренняя тренировка срывается.

Без пятнадцати одиннадцать комфортабельный двухэтажный дом-автобус с русскими гимнастками увяз было в автомобильной пробке недалеко от Белого дома, но потом прыгнул влево, вправо, нашел лазейку и ровно без пяти одиннадцать стоял у ворот главного здания США.

Минут двадцать девушек, в сопровождении несмет­ного числа репортеров, водили по Белому дому.

И вдруг откуда-то сбоку, резко и легко разорвав надвое кольцо журналистского окружения, появился высокий, осанистый, величавый человек. Президент! Никсон надвинулся горой, глянул на Ольгу откуда-то со своего высока вниз и иронично, но совсем необидно сказал:

- У-у-у, какая же ты маленькая!

А Оля задрала голову и, сохраняя никсоновские ин­тонации, тут же в ответ указала, как ей казалось, на весьма приличном английском:

- У-у-у, какой же ты большой!..

Американская сторона, включая главу государства, дружно прыснула. Как объяснила Ольге потом переводчица, набор звуков, произнесенных ею в тот намят ный момент, дословно переводился так: «У-у-у» сам ты большой мальчик!..»

Потом Никсон пожал всем руки, сказал персонально в адрес каждого добрые слова (проявив при этом удивительную осведомленность) и сделал маленькие подарки: женщинам - золотые броши с гербом Белого дома, мужчинам - такие же запонки.