«Повесть временных лет» как исторический источник

2. «Новгородец Василий» и третья редакция ПВЛ

После работ А.А. Шахматова и до настоящего времени в исторической науке считается аксиомой положение о трех последовательных редакциях Повести временных лет. Соответственно, первая из них принадлежала Нестеру/Нестору, черноризцу Киево-Печерского монастыря, и была доведена им якобы до 6621/1113 г., заканчиваясь смертью Святополка Изяславича[23], вторая — игумену Михайловского монастыря Сильвестру, который осуществил ее в 1116 г.[24], а третья — Василию, автору Повести об ослеплении Василька теребовльского, который работал над текстом в 1118–1119 гг.[25] На самом деле всё обстоит не так просто, поскольку за прошедшее время было установлено, во-первых, что Нестер/Нестор, автор «Чтения о Борисе и Глебе» и «Жития Феодосия», не может быть автором статей ПВЛ, резко отличных от его собственных произведений как по стилю, так и по освещению одних и тех же фактов[26]; во-вторых, приписка Сильвестра, помещенная в Лаврентьевской летописи следом за оборванной на полуфразе ст. 6617/1110 г. [Л., 285–286], не несет никакой другой информации, кроме изложенных в ней фактов, поскольку продолжение этой же статьи читается в Ипатьевском изводе ПВЛ [Ип., 262]; и, в-третьих, Лаврентьевский и Ипатьевский изводы ПВЛ отличаются друг от друга только объемом сокращений общего для них архетипа.

Не подтвердилась и основная идея А.А. Шахматова об отражении труда предшественника Нестора в тексте НПЛ, на чем исследователь строил далеко идущую систему взаимозависимости летописных сводов и развития всего русского летописания в целом, поскольку то, что он принимал за Начальный киевский свод, оказалось дефектным списком «третьей редакции ПВЛ», из статей которой сделана сокращенная компиляция весьма позднего времени.

Всё это, однако, не повлияло на авторитет конечного вывода А.А. Шахматова, что ПВЛ составлена в Киево-Печерском монастыре, затем была передана в Михайловский Выдубицкий монастырь, где ее перерабатывал Сильвестр, будучи там игуменом, и еще раз была переработана и дополнена в 1118 г. по поручению новгородского князя Мстислава Владимировича[27]. Если первые два положения (о Киево-Печерском монастыре и работе Сильвестра) основаны на фактах и никак не связаны с построениями Шахматова, то последнее требует достаточно серьезной аргументации, тем более необходимой, что именно на этот «краеугольный камень» опираются многие заключения о составе, хронологии, авторах и истории сложения ПВЛ.

Основанием для гипотезы о создании третьей редакции ПВЛ именно в 1118 г. А.А. Шахматову послужили два фрагмента текста, которые представились ему прямо связанными друг с другом: новелла о посещении автором Ладоги в 6622/1114 г. и рассказ новгородца Гюряты Роговича, включенный автором ПВЛ в новеллу 6604/1096 г. о войне с половцами. Общим между ними было лишь то, что в первом случае автор сообщал о своем пребывании в Ладоге, а во втором — разговаривал с новгородцем, предварив свой рассказ замечанием, что разговор состоялся «преже сихъ 4 летъ», т.е. за четыре года, но — до чего? Шахматов и его последователи считали, что речь идет о времени написания данного текста. Однако, поскольку этот рассказ является не интерполяцией, а логическим комментарием к основному сюжету, вызванным вполне конкретным поводом — воспоминанием о «заклепанных в горах» Александром Македонским людях, которых встретил на Севере Гюрята Рогович, естественно полагать, что встреча автора с Гюрятой Роговичем происходила за четыре года до описываемых событий, т.е. в 6600/1092 г. Однако Шахматов решил иначе, и вот каким образом.

Поскольку автором новеллы 6604/1096 г., как и новеллы 6622/1114 г., был, безусловно, киевлянин, Шахматов посчитал естественным все сведения о новгородских событиях (о северных странах, закладке Мстиславом Владимировичем каменной церкви, его походе на чудь, а, вместе с тем, и сказание о приходе Рюрика в Ладогу и Новгород) собрать вместе и отнести их ко времени поездки автора в Ладогу. Большинство из них оказалось связано с Мстиславом Владимировичем, во время княжения которого в Новгороде на епископской кафедре находился постриженник киево-печерского монастыря Никита, поэтому историк предположил, что последний «мог привлечь к владычному своему двору известных ему черноризцев и приблизить одного из них к князю Мстиславу», которому потом в Киеве поручили «составление летописного свода и восстановление монастырского летописания»[28]. И в этом случае указанные четыре года следует высчитывать, не отнимая их от 1096 г., под которым автор вставил рассказ Гюряты Роговича, а прибавляя к 1114 г., когда он был в Ладоге и, следовательно, в Новгороде, что и дает искомую дату его работы — 1118 г. Соответственно, в это же время в ПВЛ впервые появилась «легенда о Рюрике» и его «варягах», и, если следовать тем же логическим путем, были внесены все сведения о Ярославе Владимировиче с его «варягами», поскольку — по логике Шахматова — киевляне о них ничего не знали…

Сейчас можно сказать, что мысль о позднем проникновении в киевское летописание легенды о Рюрике и «варягах» (в действительности, как можно думать, еще более позднем) была одной из самых верных догадок А.А. Шахматова, на которую он, к сожалению, не обратил внимания, тогда как его последователи и критики ограничились лишь указаниями на позднее появление этой легенды в русском летописании, а также на «норманизм Нестора» или «редактора Мстислава»[29]. Между тем, всё остальное, в том числе и попытка Шахматова конкретизировать личность «редактора 1118 г.», было чистейшей воды произволом, т.к. именно из указания на то, что Гюрята Рогович — новгородец, следовало, что встреча его с автором рассказа ПВЛ произошла не в 1114 г. в Новгороде, а в 1092 г. в Киеве, поскольку его новгородское происхождение оказывалось единственным его отличием от киевлян, в противном случае была бы указана его должность, как то произошло с «посадником Павлом».

Более того, обращение к следующим за ст. 6619/1111 г. текстам убеждает в отсутствии здесь какого-либо смыслового, стилистического или иного рубежа. Наоборот, наблюдения над вводными синтагмами дополнений свидетельствуют об устойчивости структуры текста до конца 40‑х или начала 50‑х гг. XII в., а содержание этих статей, по крайней мере, до конца 20‑х гг. тождественно как для Лаврентьевского, так и для Ипатьевского свода, не оставляя места для колофона Сильвестра.

Столь устойчивый авторитет взглядов А.А. Шахматова в советской исторической науке был обусловлен его специфическим подходом к «букве летописания» и стремлением максимально идеологизировать работу древнерусских летописцев (княжеская цензура, политический заказ, перенос летописи из одного монастыря в другой, как если бы существовал только единственный список, с содержанием которого каждый день сверялись киевские князья, и пр.), что оказалось весьма созвучным самым мрачным временам советской идеологической цензуры. Можно сказать, что по Шахматову история русского летописания предстает историей борьбы политических и идеологических партий с помощью записанного слова, которое вымарывается, уничтожается, снова вписывается и т.д., тогда как в действительности исследователь имеет дело с текстами, постоянно подвергавшимися при переписке сокращениям и контаминациям остатков, в первую очередь, из-за дороговизны пергамена и трудоемкости работы[30].

Стиль «идеологизированных гипотез», внесенный Шахматовым в изучение русского летописания, нашел своих последователей в советское время, в том числе и в вопросе «третьей редакции ПВЛ». Основанием для работы в этом направлении послужили споры об авторе так называемой «Повести об ослеплении Василька теребовльского», рассказывающей о событиях 1097–1110 гг. Написанная отстраненно, как и большинство новелл, входящих в состав ПВЛ, она содержит фрагмент рассказа некоего «Василия», который передает свой разговор с Давыдом Игоревичем и уже ослепленным Васильком во Владимире Волынском:

«Яко приближися пость великый, и мне ту сущю ŷ Володимере (волынском. — А.Н.); ŷ едину нощь присла по мя князь Давыдъ, и придохъ к нему, и седяху дружина около его, и посади мя, и рече ми: се молвилъ Василко сы ночи ко Вланови и къ Колчю, реклъ тако Василко: се слышу, оже идеть Володимеръ и Святополкъ на Давыда; да же мене Давыдъ послушал, да быхъ послалъ мужа своего к Володимеру, воротится, ведаю, бо ся с нимъ что молвилъ, и не поидеть; да се, Василю, шлю тя, еди к Василкови со сима отроками, и молви ему тако: оже хощеши послати мужа своего и воротится Володимеръ, то вдам ти который любо город, любо Всеволожь, любо Шеполь, любо Перемиль; азъ же идохъ к Василкови и поведахъ ему всю речь Давыдову; он же рече: сего есмь не молвилъ, но надеяся на Бога послю к Володимеру, да быша не прольяли крови меня деля; но сему ми дивно: даеть ми градъ свои, або и Теребовль моя волость, пождавши и ныне; яко же и бысть: въскоре бо прия власть свою; мне же рече: иди къ Давыдови и рци ему: пришли ми Кулмея, азъ его пошьлю к Воладимеру; и не послуша его Давыд, и посла мя, река пакы: нету Кулъмея; и рече ми Василко: посиде мало; и повеле слузи своему ити вон; и седе со мною, и нача глаголати ‹…› по семь же приходящю великому дни, и поиде Давыд, прияти хотя власть Василкову» [Ип., 239–240].

А.А. Шахматов считал этого «Василия» духовником Василька теребовльского, который якобы сопровождал князя на Любечский съезд, отправлен им был с обозом в Киев, а «во Владимире дождался и встретил своего князя». «Что Василий был спутником Василька Ростиславича и после своей беседы с ним, видно из того подробного описания (которое мы имеем, конечно, благодаря Василию) событий, разыгравшихся в 1098 и 1099 году на Волыни и у Перемышля», — писал исследователь[31]. Все эти фантазии, не имеющие никаких оснований в тексте, справедливо отмел в свое время Б.А. Рыбаков, указав на вероятность того, что Василий был «муж Святополка»[32], т.е. его доверенное лицо. Следует отметить, что данная «повесть» существует не обособленно в тексте ПВЛ, как то обычно представляют, извлекая из контекста ту или иную новеллу, а является частью своего рода «хроники княжения Святополка», которая начинается смертью Всеволода Ярославича в 1093 г. и завершается (?) примирением действующих лиц в 1100 г. в Уветичах (т.е., скорее всего, в принадлежавшем Святополку Витичеве на Днепре). Через эту «хронику» проходят одни и те же лица, начинающие с раздоров и кончающие полным примирением и закреплением княжений. Это — существенно. Однако и «хроника», и «повесть» во время многочисленных переписок испытали различного рода сокращения — в результате дефектов протографов и просто сокращений для экономии места, как можно видеть не только на всех без исключения летописных текстах, но даже на текстах юридического характера, вроде Правды Руской, причем остается неизвестно, что именно было сокращено. Так, при общей полноте «хроники» в Ипатьевской летописи, текст «повести» исправнее в Лаврентьевском списке, где в обращении Давыда к «Василию» сохранилась синтагма «к тезу своему» («да се, Василю, шлю тя: иди к Василкови, тезу своему, с сима отрокома» [Л., 265]), которая дала основание АА.Шахматову предположить, что «тьзу» — «позднейшее чтение, заменившее первоначальное „сыну“»[33]. При этом, как часто бывает, наибольшее количество сокращений было сделано к концу повествования, в рассказе о военных действиях, почему не всегда легко разобраться, о ком из действующих лиц, носящих одинаковые имена, идет речь.

Дело в том, что в этом сюжете задействованы три Василия — князь Василий Ростиславич (Василек) теребовльский, Василий, боярин Давыда Игоревича, оклеветавший Василька, позднее повешенный и расстрелянный со своим соучастником Лазорем, и еще один Василий — посадник Святополка Изяславича в том самом Владимире Волынском, в котором происходит встреча «Василия» с Давыдом Игоревичем и Васильком. Признание тождества «Василия» с посадником Василием объясняет, каким образом он очутился во Владимире, почему именно к нему обращается за помощью Давыд, форму этого обращения (служилый человек!), отношение к нему Василька, а, равным образом, и последующие перипетии судьбы посадника Василия. Давыд Игоревич его признает и терпит во Владимире лишь до того момента, когда Святополк Изяславич, вынужденный отмежеваться от Давыда Игоревича и взять обязательство изгнать его из Русской земли («яко реша Святополку: яко Давыда сколота, то иди ты, Святополче, на Давыда: любо ими, любо прожени и» [Л., 264–265]), идет на Давыда, а тот, естественно, изгоняет его посадника из города. Ситуация меняется, когда «Святоша и Путята перелета городъ и посадника Святополча Василия посадиста» [Ип., 247]. Когда же Давыд с помощью половцев Боняка вернул себе Луцк и подошел к Владимиру, Василию пришлось бежать уже в Киев [Ип., 247–248][34].

К сожалению, увидев в Василии «мужа Святополка», Б.А. Рыбаков на этом не остановился, решив переиграть домыслы А.А. Шахматова о «летописи галицкого попа Василия» в «третью редакцию ПВЛ», заказанную Василию якобы Мстиславом Владимировичем, и это при том, что рассказ Василия о встрече с ослепленным Васильком явно имеет вставной характер. В результате под пером историка Василий оказался талантливым писателем, у которого «драматизм описания сочетается с протокольной точностью», поскольку он писал «по свежим следам». Согласно Рыбакову, Василий «был в Звенигороде и слышал сам, как „троскотали“ кости несчастного князя, придавленного досками к полу в момент ослепления»; он «знал, как Боняк ночью выл волком» и всё это время был «агентом Мономаха», после чего стал «явным обличителем Святополка», от которого бежал к Мстиславу Владимировичу, а вернувшись после смерти Святополка в Киев, исполнял «заказ Мономаха» в качестве летописателя, т.к. «за 20 лет литературный кругозор Василия мог расшириться»[35]. Поскольку никаких доказательств всему этому нет и быть не может, следует признать, что подобные фантазии не имеют никакого отношения ни к науке, ни к ПВЛ. Однако путь был проложен, и первой жертвой доверчивости к авторитету академика стал М.Х. Алешковский, который, сохранив за Василием редактуру ПВЛ в 1118–1119 гг., превратил «мужа Святополча» уже в «новгородца Василия», усвоив ему выдержки из хроники Георгия Амартола, легенду о Кие, обнаружение договоров Олега, Игоря и Святослава с греками, легенду об апостоле Андрее, рассказ о Любечской битве и переработку чуть ли не всего текста ПВЛ, как то должен был сделать редактор «свода Мстислава» и создатель «третьей редакции ПВЛ»[36]. Не слишком ли много для посадника Святополка, который, безусловно, лучше управлялся с мечом, чем с пером?

Отказавшись от полемики с Л. Мюллером, который, как вынужден был признать исследователь, высказал «детально аргументированное сомнение в самом существовании так называемой третьей редакции Повести временных лет», Алешковский попытался спасти положение, указав, что немецкий историк «не отвел и даже не упомянул одного, самого важного, на наш взгляд, аргумента великого ученого» (А.А. Шахматова. — А.Н.), а именно того самого отсчета «преже сих 4 лет» не от 1096, а от 1114 г., получая, таким образом, 1117 г., под которым в летописи находятся приписки о событиях 1118 г. Поскольку, считал Алешковский, они могли быть сделаны только в 1119 г., то от этой даты и следует отсчитывать назад четыре года, что дает 1116 г., под которым в НПЛ мы находим «правильную» дату строительства крепости в Ладоге и, стало быть, пребывания автора на северо-западе русских земель. «В этом убеждает нас и то, — писал исследователь, — что в новгородском летописании сохранился авторский текст Повести временных лет 1115 г.»[37] Но так ли это? Обращаясь к работе Н.Г. Бережкова о хронологии русского летописания, Алешковский должен был знать уничижительные для него выводы исследователя о «вторичности» новгородских известий в НПЛ, не только заимствованных из ПВЛ, но и внесенных с ошибочными датами, что, по наблюдению ученого, вообще характерно для хронологии НПЛ, содержащих безусловные ошибки по сравнению с ПВЛ[38], поэтому ни о каком «авторском тексте Нестора» в НПЛ не может быть и речи. То же самое, только с других позиций и на другом материале достаточно подробно показал А.Г. Кузьмин [39].

Иными словами, вся аргументация исследователя оказалась основанной на ошибочных посылках.

Позднее в заметке, появившейся в «Археографическом ежегоднике за 1968 г.», М.Х. Алешковский, опираясь на предшествующий тексту Комиссионного списка НПЛ перечень «кто колико княжилъ» русских князей, попытался обосновать датировку «первой авторской редакции ПВЛ» 1115 годом, и, соответственно, «второй редакции» 1119 годом[40]. И то, и другое, как легко можно проверить, оказывается безусловным недоразумением, основанном на неверных расчетах сводчика, не сообразующихся ни с хронологическими выкладками и самоповеркой ПВЛ, откуда заимствована часть цифр, ни с суммарными итогами самого списка, в чем нетрудно убедиться каждому, повторив эти расчеты. Более того, по данному списку оказывается, что Ярополк (Святославич), кроме 8 лет, отведенных ему ПВЛ, еще «в крещении кьняжи 17 лет», Святополк (Владимирович) — «3 лета», которых у него не было, и т.д. [НПЛ, 466].

Примечательно, что, выбирая тексты ПВЛ, носящие на себе признаки одного автора или переработчика, М.Х. Алешковский, как я покажу это в дальнейшем, во многом был прав. Ошибался же он в главном — в том неисторическом подходе к тексту, когда целью оказывается не выяснение его внутренней структуры и истории, а поиски того единственного человека, который его мог написать. В его работе есть много интересных наблюдений, которые могут найти свое место в построении общей картины, однако всё это было направлено на утверждение ошибочного положения о рубеже 1118/1119 гг. в качестве завершающего этапа создания ПВЛ. Такая постановка вопроса оказалась самой тягостной по своим последствиям ошибкой А.А. Шахматова, не увидевшего (и не давшего увидеть остальным исследователям), что, во-первых, структура и содержание ПВЛ (чередование погодных хроникальных заметок о событиях и явлениях с новеллами о тех же событиях, написанными спустя годы, по памяти) и после 1118 г. (по крайней мере, до конца 40‑х гг. XII в.) свидетельствуют о едином архетипе, к которому восходят протографы как Лаврентьевского, так и Ипатьевского извода списков, заставляя вспомнить замечание А.Г. Кузьмина, что некоторые вставки в ПВЛ «отражают политическую и идеологическую борьбу более позднего (чем 1118 г. — А.Н.) времени, может быть даже конца XII в.»[41], а, во-вторых, что тексты ПВЛ могут нести и несут следы редактур, вставок и прямых переработок еще более позднего времени, поскольку они дошли до нас в составе сводов уже конца XIV и первой половины XV вв.[42]