«Повесть временных лет» как исторический источник

7. Рюрик / Рорик / Рерик

Выяснение вопроса об истинном значении лексемы «варяги», в ст. 6370/862 г. выступающей в качестве пояснения к следующему за ней ряду этнонимов («идоша за море к варягом, к руси: сице бо звахуть ты варяга — русь, яко се друзии зовутся „свее“, друзии же — „ŷрмани“, „аньгляне“, инии — „готе“; тако и си» [Ип., 14]), позволяет, наконец, отказаться от такой химеры русской историографии, как «народ варяго-русский» и другими глазами посмотреть на Рюрика, который «пояша по собе всю русь и придоша къ словеномъ первее» [Ип., 14]. Из этой фразы следует, что речь идет о нескольких разновременных событиях, из которых первым по времени оказывается приход Рюрика с «русью» не к «чюди, мере, кривичам и словенам», а только к «словенам», в земле которых он заложил сначала «город Ладогу», и только потом, «пришед к Ильмерю», срубил Новгород.

Поскольку к настоящему времени с достоверностью установлено, что Новгород на Волхове, чья древнейшая мостовая датируется 953 г., в 60‑х гг. IX в. еще не существовал[291], как до 20‑х гг. XI в. не существовала лексема «варяг/варяги», весь этот рассказ в применении к конкретному Волховско-Ильменскому региону можно посчитать традиционным «клише» приглашения на царство его легендарного основателя. Более того, в этом тексте отчетливо просматривается первоначальная легенда не о государе-основателе, а эпонимическая легенда о приходе трех братьев со своими «родами» («и изъбрашася трие брата с роды своими» [Ип., 14]) с последующим возникновением трех племенных центров — в Новгороде («словене»), на Белоозере («весь») и в Изборске («кривичи»).

На источник такой эпонимической легенды косвенным образом указывает лексема «чюдь», в данном случае обозначающая не «эстов» или «заволоцкую чюдь»[292], а восходящая к первоначальному готскому (т.е. др.-немецкому) thiuda — ‘народ’, что было отмечено еще А.А. Шахматовым[293]. Однако первоначальные эпонимы оказались забыты, а сама легенда приспособлена к условиям Новгорода на Волхове, причем место недостающих эпонимов заняли псевдоантропонимы «Синеус» и «Трувор», для которых были использованы эпитеты signjotr (‘победоносный’) и truwar (‘верный’)[294] или, как полагает Б.А. Рыбаков, дополнения sine hus (‘свой род’) и thru varing (‘верная дружина’)[295].

Понять, каким образом калька фразы на др.-германском (или старошведском) языке могла быть усвоена русским книжником, помогает упомянутая работа Н.Т. Беляева о Рорике/Рюрике, в которой исследователь впервые представил достаточно аргументированную расшифровку этнонима «русь», содержащуюся в рассказе о призвании Рюрика. Опираясь на тот факт, что в ст. 6370/862 г. ПВЛ в ряду родственных «руси» народов не упомянуты фризы, игравшие первостепенную роль в торговле и мореплавании Северной Европы VIII–IX вв., а, равным образом, привлекая сведения об этом регионе, содержащиеся в дополнениях короля Альфреда к труду Орозия и в Иосиппоне, историк не только отождествил русов с фризами, но и показал, каким образом это могло получиться[296]. Несмотря на всю самостоятельность, работа Беляева в известном смысле подвела итог исследований целого ряда его предшественников, в настоящее время или прочно забытых (несмотря на попытки таких историков, как А.Г. Кузьмин, снова ввести их в научный оборот)[297], или игнорируемых из-за определенной предвзятости. Справедливости ради следует заметить, что в таком пренебрежении отчасти повинны и сами авторы этих работ, которые, выдвигая и подтверждая аргументами новые положения, пытались их согласовать с существующими точками зрения или с источниками, требующими коренного пересмотра, часто же увлекались необоснованными домыслами, чем дискредитировали свои другие, безусловно верные находки.

Впервые на тождество Рюрика ПВЛ и маркграфа фризского, так называемого Рорика Ютландского, и на его связи с фризским округом Рустринген, возможную родину «руси», указал в 1816 г. бельгийский профессор Г.-Фр. Хольманн (Голлманн), развивая «догадку графа Н.П. Румянцева, высказанную им в 1814 г.»[298], по-видимому, под влиянием Н.М. Карамзина, который отметил в первом томе своей Истории государства Российского схожесть имен. Хольманну первому принадлежит честь указать на Рюриксберг поблизости от Остенде[299] и на любопытное свидетельство в генеалогии Мекленбургских герцогов, что «Рюрик и его братья были сыновьями венденского (т.е. „вендского“. — А.Н.) и ободритского князя Готлейба»[300].

Шире и подробнее эту же тему разрабатывал в 30‑х гг. прошлого века профессор Дерптского университета Ф.‑К.‑Г. Крузе, занимавшийся не только Рориком/Рюриком, но и собиравший известия о руссах[301]. Подобно Хольманну, он полагал русов, пришедших с Рюриком, выходцами из Рустрингена или датскими поселенцами сакского Rosengau в южной Ютландии по соседству с ободритами. Этого было достаточно, чтобы дискредитировать разыскания того и другого в глазах С.А. Гедеонова, который отстаивал непременно славянское происхождение русов и Рюрика. Между тем, Крузе не только собрал интересный материал о Рорике, уточнив время его смерти в 879 г.[302], но, что особенно важно, выяснил судьбу его владений, которые, после смерти Рорика, были переданы его племяннику Годофриду, убитому франками в 885 г.[303]; брат Годофрида, Родульф, был убит еще в 873 г.[304]

И всё же основная заслуга разработки биографии Рорика Ютландского, определение его места в событиях того времени и идентификация его с Рюриком ПВЛ принадлежит Н.Т. Беляеву, который в 1929 г. опубликовал уже названное мною специальное исследование об этом выдающемся политическом деятеле IX в., основанное на изучении известий европейских хроник VIII–IX вв., русских летописей и работ российских и европейских историков. Позднее, уже в 60‑х гг. нашего столетия, работу Н.Т. Беляева в отношении биографии Рорика продублировал польский историк Г. Ловмянский, главной задачей которого, как он указывал сам, было опровергнуть своего предшественника, поскольку, как объяснял он сам, «в случае правильности этой концепции (т.е. идентификации Рорика и Рюрика. — А.Н.) Рюрик, упоминаемый летописями, превратился бы в конкретную историческую личность, а тылы норманской экспансии на Русь оказались бы в определенной мере расширенными и усиленными»[305]. Отсюда, несмотря на важные наблюдения Ловмянского над сведениями хроник, проистекает его неприкрытая тенденциозность и стремление представить факты, в искаженном виде.

Опровергнуть основные выводы Н.Т. Беляева о тождестве Рорика и Рюрика польскому историку не удалось, поскольку это было бесполезно. Начав с изложения общей ситуации в северном регионе Европы второй половины VIII в., Беляев сумел показать место самого Рорика и его ближайших родственников, принадлежавших к датским конунгам из рода Скьольдунгов, в событиях последующего времени, главным содержанием которых явилась борьба европейских государств с норманской экспансией. Северные викинги из Норвегии, Дании и Швеции ежегодно и со всё большим упорством, волна за волной, накатывались на побережья Британских островов и растянувшуюся от Шлезвига до атлантического побережья Пиринейского полуострова империю франков, в составе которой с 785 г. оказались фризы и венды-ободриты.

Цветущая и богатая земля фризов, расположенная между Рейном и Везером, а по берегу моря доходившая до устья Эльбы/Лабы, примыкала к славянским землям и была тем центром, откуда в балтийское Поморье через земли Шлезвига, где ныне проложен Кильский канал, шли многочисленные товары и ремесленные изделия Фландрии, Германии и Нидерландов. Фризский экспорт, как показали археологи, играл важную роль в торговле таких славянских городов как Волин (Юмна), Колобжег, Ретра, Старгард (Альдейгьюборг северных саг?), Мекленбург (Велиград) и другие. Большие колонии фризских купцов известны в Шлезвиге, в Бирке на озере Меларен, на Готланде, а предметы экспорта, в первую очередь знаменитые фризские кувшины и костяные гребни, находят в Норвегии и Швеции, на Аландских островах, на землях Восточной Прибалтики, в Финляндии (Турку), в Старой Ладоге и на Верхней Волге, т.е. на том Великом восточном пути, который вел купцов из Северной Европы в Хазарию и азиатские страны, и по которому обратно поднимался поток восточного серебра[306]. Другой, не менее важный путь, который практически монополизировали фризские купцы, поднимался от Северного и Балтийского морей по рекам нынешней Германии к верховьям Дуная и далее вел вниз к городам Адриатики, к Черному морю и в Константинополь — Миклагард, сказочный город северных саг.

Но всё это продолжалось не слишком долго, и уже к середине IX в. Фризия стала одним из излюбленных объектов набегов норманнов, которые начали грабить и растаскивать империю франков, и без того раздираемую войнами между внуками Карла Великого. Столь же разрушительно для фризов оказалось наступление на их земли Северного моря в связи с развитием очередной трансгрессивной фазы мирового океана.

Наследственные владения рода Скьольдунгов, из которых происходил Рорик, находились в Шлезвиге, на юге Ютландии, и были населены данами, ваграми и вендами. Последние были известны также под именем ободритов, то есть жителей берегов реки Одры/Одера, и воевали с лютичами и саксами. Ситуация здесь изменилась в 780 г., когда на Эльбе впервые появились войска Карла Великого, и с помощью ободритов в последующие годы саксы были окончательно покорены франками и расселены по другим местам империи. Такие союзнические отношения князей вендов с императором франков в известной степени объясняют как появление при дворе Карла Великого изгнанного из Ютландии Хальфдана Скьольдунга, отца Рорика, с семьей и дружиной, так и последующее назначение его маркграфом только что завоеванной франками Фризии. Более того, завершив к 804 г. переселение саксов, Карл Великий отдал принадлежавшие им земли между Эльбой и Везером вендам-ободритам, получившим, таким образом, выход к берегам Северного моря между данами и фризами[307].

Личная биография Рорика оказалась теснейшим образом связана с двумя этими народами — фризами и вендами. Маркграфом фризским был сначала отец Рорика, а затем его брат Харальд, торжественно крещенный в 826 г. в Ингельгейме сыном Карла, Людовиком I Благочестивым, тогда же передавшим ему в наследственное владение фризский округ Рустринген вместе с обширными виноградниками на Рейне. Сам Рорик присутствовал при этом торжестве с просветителем Севера епископом Анскарием/Ансгарием, с которым возвратился затем в Дорестад, где находился теперь двор Скьольдунгов. В том, что он был крещен вместе с братом, убеждает его последующее «отпадение» от христианства, в котором упрекает Рорика хронисты, и его вторичное, как считает Беляев, крещение перед 863 г.[308] Титул маркграфа фризского после смерти отца наследовал старший из братьев, Харальд, затем он перешел к Рорику, поскольку их средний брат, Хемминг/Гемминг был убит уже в 837 г.

Не буду здесь пересказывать все факты яркой и бурной жизни Рорика, которые удалось собрать Н.Т. Беляеву. В своем исследовании историк показал, что практически вся жизнь и вся деятельность Рорика оказалась связана с фризами. Среди них он вырос, вместе с ними боролся за возвращение наследственных земель в Шлезвиге, через которые проходил фризско-вендский транзитный путь в Балтийское море и обратно, защищал их от набегов норманнов до 843 г., когда Лотарь I, сын Карла, по какой-то причине отобрал у него Фризскую марку, разрушал и грабил империю франков с 844 по 850 г., после чего вновь получил Фризию из рук Лотаря, опять защищал ее от бывших товарищей по набегам до 854 г., когда, наконец, получил обширные земли вендов-ободритов в Мекленбурге, а затем, на этот раз вместе со своим племянником Годофридом, сыном Харальда, наследственные земли Скьольдунгов в Шлезвиге, став одним из крупнейших и влиятельнейших вассалов империи франков[309].

В 873 г. вместе с другим своим племянником, Родульфом, Рорик встретился с Карлом Лысым, который в очередной раз подтвердил все права своего маркграфа на Фризию, после чего, как выяснил Ф. Крузе, в 879 г. Рорик умер. Поскольку Родульф был убит в 873 г., вскоре после свидания с императором, Рорику наследовал другой его племянник, Годофрид, который, в свою очередь, был «изменнически убит франками» в 885 г. Были ли у самого Рюрика дети, остается неизвестным, однако передача его владений племянникам безусловно свидетельствует об отсутствии у него мужского потомства.

Насколько интересна и плодотворна оказалась работа Н.Т. Беляева по восстановлению биографии Рорика и роли фризской торговли в политических событиях конца VIII — первой половины IX в., настолько же удачно было толкование им известной глоссы в ст. 6370/862 г., объясняющей «варяжскую русь» через остальные «варяжские племена», как в свое время удачно выразился М.Н. Тихомиров[310], что позволило поставить эту «русь» в последовательный ряд этнонимов, а затем продемонстрировать ее тождество с фризами. Историк показал, что для летописца рос/русь была таким же «варяжским народом» (т.е. известным в качестве наемников), как шведы, норвежцы, англы и готы, не будучи при этом ни одним из них. Последнее заставило его искать росов/русов среди пропущенных в этом перечне фризов, тем более, что они, как я уже говорил, оказались самым тесным образом связаны с жизнью и личностью Рорика. Не меньшей удачей следует считать и его версию происхождения самоназвания «рос/русь», связанного с фризами Рустрингена, которые, в свою очередь, оказались по ряду причин в тесном контакте с вендами-ободритами[311].

К сожалению, на этом действительные находки исследователя кончаются. Его настойчивые попытки напрямую связать Рорика с текстами ПВЛ и с ее хронологией, для IX в. более чем относительной, привели к отрицательному результату, показав всю неубедительность таких сопоставлений. Более того, насколько подробно им были рассмотрены факты военной биографии Рорика до 854 г., настолько же в тени осталась вся последующая жизнь этого выдающегося политического деятеля IX в., объединившего в своих руках Рустринген, Шлезвиг и Мекленбург, иначе говоря, фризов и вендов, на чьих землях начинается строительство крепостей и городов, один из которых на восточном берегу Мекленбургской бухты получил имя «Рерик», заставляя вспомнить о своем предшественнике возле Остенде.

Как далеко на восток по славянскому Поморью простирались владения Рорика, сказать сейчас трудно. Возможно, они достигали устья Одера, откуда начинался знаменитый трансевропейский путь «из варяг в греки», и в этом случае покровительство фризского маркграфа служило для славян надежным щитом от его бывших врагов-союзников, норвежских и шведских пиратов.

Здесь мы вплотную подходим к главной загадке Рорика/Рюрика.

Задачей Н.Т. Беляева, «крайнего норманиста», как аттестовал его В.А. Мошин[312], который не сомневался, что Новгород на Волхове был заложен и построен именно Рориком Ютландским, было проследить родственные связи и происхождение своего героя из рода датских Скьольдунгов, тем более, что один из них, дед Рорика по отцу, носил такое же, крайне редкое для скандинавов имя. Действительно, как заметил С.А. Гедеонов, имя «Рюрик» столь же странно, для шведского или норвежского конунга, как для русского князя имя «Казимир» или «Прибыслав»[313]. Другими словами, увлеченный своими генеалогическими изысканиями в Скандинавии, Беляев упустил из вида нечто более важное: идентичность имени Рорик/Ререк племенному символу вендов-ободритов, каким был «рарог/ререг», о чем неоднократно напоминал еще С.А. Гедеонов[314].

В наше время имя — всего лишь условное отличие, получаемое человеком при рождении в силу семейной традиции, привлекательности звучания или по другим причинам. Иным было отношение к имени в древности. Оно характеризовало человека, указывало на его происхождение, общественное положение, предопределяло его судьбу. Так было у скандинавов, славян, и практически у всех народов до принятия ими христианства (а часто и много позже), после чего имя стали давать в память того или иного святого, полагая, что во время жизни тот будет опекать новоокрещенного и направлять его поступки, а после смерти — предстательствовать за него на Страшном Суде.

Какое имя получил Рорик при крещении в Ингельгейме, хроники не сообщают. Оно интересовало только его духовника, потому что в обиходе оставалось прежнее «языческое» имя. Но в этом имени, писавшемся хронистами по-разному — Rorik, Rerek, Rorich, Roerik, Rerig, Horig и т.д., — отчетливо проступает западнославянское (вендское) слово «ререг/рарог» — ‘сокол’. Последнее чрезвычайно знаменательно, поскольку на пространстве земель, где проходила жизнь Рорика ютландского, только у одного народа сокол («ререг») был священным племенным символом — у вендов, т.е. у славян-ободритов. Венды были «соколиным народом». Их так и звали — «рарожане», поэтому германский историк Й. Херрманн совершенно напрасно связал это имя с др.-исландским reyrr — ‘тростник’, превратив рарожан-ободритов в «камышников»[315], в то время как ободриты, задолго до германцев, имели собственное государство, на протяжении нескольких столетий сопротивлявшееся германской экспансии. Часто в сагах и европейских хрониках вместо названия «ободриты», «народ вендов» или «войско вендов» употреблялась синтагма «вендский сокол», отождествлявшая народ и войско с их священным символом на военном штандарте. И здесь естественно задать вопрос: каким образом имя священного символа (собственно, имя народа) оказалось у конунга из рода Скьольдунгов?

Как правило, такое совпадение бывает только в том случае, если мы имеем дело с эпонимом, именем родоначальника, как правило, мифического, вроде Леха и Чеха, Радима и Вятко, Ромула и Рема и пр. Но Рорик отнюдь не является «культурным героем», будучи личностью вполне исторической, к тому же венды — народ, имевший собственные этнонимы. Так что единственное возможное объяснение этого факта заключено в сообщении Хольманна, что Хальфдан, отец Рорика, именуемый в генеалогии мекленбургских герцогов «Готлейбом», был «князем вендским и ободритским»[316]. В таком случае Рорик оказывается наследственным вендским (ободритским) князем, получившим по закону наследования не только Шлезвиг, который он делит со своими племянниками, но и Мекленбург, которым распоряжается единовластно. Последний факт может быть объяснен только одним способом: поскольку Скьольдунги de jure считались датскими (ютландскими) конунгами, то Ютландия со Шлезвигом наследовалась всем родом по мужской линии, и права на них Рорик разделял с сыновьями своих умерших братьев. Наоборот, единоличное наследование Мекленбурга оказывалось для Рорика возможным только в том случае, если он получал его по материнской линии и к этому времени (а так оно и было в действительности) его братья уже умерли, поскольку их дети при жизни Рорика правом на это наследство не обладали.

Тот факт, что Рорик по своему происхождению был наполовину — скандинавом, наполовину — славянином, оказывается весьма характерным для семей датских конунгов, соседивших с вендами-ободритами. Так Харальд, сын Горма, был женат на Тови, дочери Мстивоя, князя ободритов, как об этом говорит воздвигнутый ею великолепный рунический камень, а Свен Вилобородый, который, как полагают, был их сыном, в свою очередь женился на вендке, вдове шведского конунга Эрика Победоносного[317]. Однако самое замечательное, что на этом возможности проследить происхождение Рорика и его связи с вендами не кончаются. Правда, для этого надо вернуться на земли Новгорода Великого.

Естественно задать вопрос: что общего между маркграфом Фризии, чья жизнь и бурная деятельность прошли вдали от берегов Ладоги и Волхова, и «нашим» Рюриком, кроме отдаленного сходства имен, поскольку теперь с достоверностью известно, что Новгород на Волхове основан почти столетие спустя после его смерти? Но, во-первых, как подтвердил Беляев мнение своих предшественников, здесь перед нами не сходство, а тождество имени, причем весьма редкого[318], а, во-вторых, общего оказывается много больше, чем можно предположить.

Беляев считал, что, вернувшись на земли предков, Рорик мог отправиться с фризскими купцами на восток, охраняя их от пиратов, мог провести какое-то время в Старой Ладоге, а затем мог вернуться в Ютландию, оставив по себе на Руси добрую память, как основатель новой колонии на Великом восточном пути[319]. Примерно так, только умолчав о заимствовании этой идеи от Н.Т. Беляева и назвав Рорика «одним из мелких датских конунгов», реконструировал «основание Новгорода» Г.С. Лебедев[320]. Как полагал Беляев, такая экспедиция вполне могла пройти мимо внимания западных хронистов, но осталась в памяти фризов-русов и новгородских словен, став основой новгородского летописного сказания.

В последнем, как мы знаем, историк ошибался. Рорик ютландский оставил свой след не на землях Великого Новгорода, а в памяти вендов-ободритов. Об этом свидетельствуют имена его «братьев» (Синеус и Трувор), чье происхождение Н.Т. Беляев связывал с вероятным припевом песни о Рорике на др.-немецком (норренском) наречии (Roerik, signjotr ok thruwar, т.е. ‘Рорик, победоносный и верный’), которые, однако, могли быть усвоены на русской почве только в уже переосмысленном виде. Другими словами, сказание о приходе Рорика/Рюрика к «словенам» сфрормировалось не на почве Великого Новгорода или Киева, а значительно ранее, на землях вендов-ободритов, и лишь много времени спустя было инкорпорировано в ПВЛ в малоузнаваемом виде.

В этом легко убедиться, поскольку, кроме тех сведений, что содержатся в ст. 6370/862 г., никаких других следов специфически новгородской версии «призвания князей» в раннем русском летописании исследователь не найдет. До начала XVII в. новгородские летописцы и составители сводов довольствовались исключительно киевской версией ПВЛ, хотя уже с XIII в. в древнерусской (новгородской) письменности начинают проступать отголоски каких-то западных исторических источников, прямо утверждающих славяно-датское происхождение Рюрика/Рорика. Только так можно объяснить появление в Комиссионном списке НПЛ XV в. имени Гостомысла, открывающего список новгородских посадников, далеко отстоящего по времени от следующих за ним исторически реальных лиц[321].

Вторым, несколько более поздним отголоском можно посчитать «Задонщину» — поэтическое повествование о Куликовской битве, созданное во второй половине XV в. по образцу «Слова о полку Игореве» и с использованием отдельных фрагментов его текста, в котором упоминается «вещий Боян», певший славу «первому князю Рюрику»[322].

Третьим в этом ряду стоит известное «Послание» митрополита Спиридона-Саввы, написанное в первой четверти XVI в., где впервые сходятся имена «новгородского воеводы» Гостомысла и «князя Рюрика», «римска царя Августа рода» из «Прусской земли», от которого «в четвертом колене» показан «князь великий Володимер, просветивый землю Русскую святым крещением»[323], что должно было удовлетворить генеалогические притязания Василия III, рожденного от последней византийской принцессы Софьи Фоминичны Палеолог. Здесь Рюрик назван вместе со своими легендарными братьями и «племянником Олегом», почерпнутым из ПВЛ.

Последним по времени и наиболее законченным в своей композиционной целостности источником, раскрывающим западнославянское происхождение Рюрика, оказывается пресловутая Иоакимова летопись, частично изложенная, частично опубликованная В.Н. Татищевым, в которой особенно явственно проступают изначальные черты этого исторического сюжета, перенесенного с земель Мекленбурга в Приильменье и там переработанного уже на новгородской почве.

Иоакимова летопись содержит рассказ о князе Славене, который, уйдя из Иллирии на север, основал Великий град, названный им «Славенском». По прошествии многих поколений пришли «варяги», которые наложили на Великий град «дань тяжку». Не стерпев, горожане послали к князю Буривою, потомку Славена, «испросиша у него сына Гостомысла, да княжит во Велице граде». Гостомысл изгнал варягов, установил мир и порядок, однако ему некому было наследовать, поскольку его сыновья погибли в войнах, а дочери были выданы за соседних князей. Гостомысл обратился за советом к волхвам в Колмогард, и те обещали ему наследника по крови, чему он не поверил. Однажды после полудня ему приснился сон, что из чрева его средней дочери Умилы выросло великое и плодовитое дерево, которое покрыло собою весь Великий град, а от его плодов насытились люди этой земли. Встав ото сна, он призвал для толкования увиденного волхвов, которые заверили его, что именно от Умилы произойдет его наследник… И действительно, по смерти Гостомысла в Великий град был призван сын Умилы Рюрик «с братьями и родами их»[324].

В.Н. Татищев и его читатели полагали, что «Великий град» идентичен Великому Новгороду на Волхове. Таким образом, Рюрик оказывался иноземцем только по отцу, по матери же — новгородцем, т.е. «словеном». Его приход в давно существовавший Новгород был представлен естественным возвращением на родину предков и вполне отвечал странной, на первый взгляд, формуле призвания варягов: «Идите и володейте нами!»

Иоакимову летопись многие историки безосновательно полагают сочинением самого Татищева, считая таким же историческим подлогом, как и сказание Нестора о Рюрике и варягах. Между тем, такой взгляд ничем не подтвержден, позволяя говорить о нем, как о весьма поверхностном. В том фрагменте летописи, который нам известен, к сожалению, только по пересказу В.Н. Татищева, внимательный исследователь обнаруживает отрывки из каких-то подлинных, недошедших до нас документов (например, рассказ о крещении новгородцев), и даже знакомство с текстами северных саг. Последнее прямо относится к «сну Гостомысла», в котором подчеркивается мысль о преемственности княжеской власти в Новгороде (и в России) от Гостомысла к Рюрику по женской линии.

Коллизия весьма любопытная, казалось бы, подтверждающая скептический взгляд на подлинность Иоакимовой летописи, ибо всё это можно принять как весьма изящно преподнесенный автором исторический прецедент, особенно уместный именно в то время, когда В.Н. Татищев писал свою «Историю Российскую», поскольку описанная ситуация соответствовала обстоятельствам воцарения Голштейн-Готторпской династии, присходившей из тех же областей Северной Германии, откуда был призван и Рюрик. Но не будем спешить. Ведь такие же аллюзии уместны были и за сто лет до этого, в середине XVII в., когда переписывалась Иоакимова летопись и обсуждалась возможность свадьбы Ирины, дочери царя Михаила Федоровича от его второго брака, с датским принцем Христианом-Вольдемаром, однако вряд ли они повлияли на переписчика (или редактора) этого любопытного памятника нашей письменности.

Дело в том, что литературный прототип «сна Гостомысла» был зафиксирован гораздо раньше создания Иоакимовской летописи. Именно такое могучее и раскидистое дерево, обещающее славное и многочисленное потомство конунгов Норвегии, исследователь обнаруживает в «Круге земном» Снорри Стурлусона — в саге о Хальвдане Черном, где ствол дерева символизирует сына Рагнхильды, Харальда Прекрасноволосого (в «сне Гостомысла», естественно, его замещает Рюрик), а раскидистые ветви — его многочисленное потомство в Норвегии и в сопредельных странах[325]. Более того. Сюжет о Гостомысле в Иоакимовой летописи можно было бы посчитать компиляцией эрудита середины XVII в., если бы не следующее обстоятельство: имя Хальвдана/Хальфдана Черного совпадает с именем отца Рорика Ютландского, а имя Гостомысла в исторической реальности принадлежит князю-ободриту, упомянутому под 844 годом в Фульденских анналах. Там сообщается, что король баварский и восточно-франкский Хлодовик подавил «замышляющих измену» ободритов (т.е. вендов) и убил их князя Гостомысла[326].

Здесь есть над чем подумать. Усмирение ободритов и убийство их князя на следующий год после того, как у Рорика была отнята Фризия с Рустрингеном, а сам он из верного вассала превратился в яростного противника франков, наводит на мысль, что именно тогда Гостомысл с ободритами выступил в его поддержку, ибо никаких других видимых причин «замышлять измену», т.е. отпадение от франков, у вендов не было. Поскольку Рорик наследовал Мекленбург после гибели Гостомысла, последний должен был приходится ему родственником по женской линии — отцом или братом матери Рорика, в полном соответствии с теми обычаями датских конунгов брать в жены вендских принцесс, как можно видеть из приведенных выше примеров.

Предположение о прямой связи исторического Гостомысла с Рюриком может показаться смелым, но для автора этого сюжета Иоакимовой летописи Рюрик вполне тождественен Рорику Ютландскому, которого он считал наполовину славянином, выходцем из тех самых земель, на которые и в действительности распространялась его наследственная власть. На чем основывалась такая уверенность? По-видимому, в его руках находились какие-то недошедшие до нас хроники вендов, потомки которых, говорившие на виндальском наречии, еще в XVII в. жили на землях своих предков в Померании, тогда как другая их группа, прямо именовавшая себя «варягами», в конце XVIII в. проживала в окрестностях Копорья, свидетельством чему является приведенная мною в очерке о «варягах» записка Екатерины II одному из ее секретарей[327]. Когда эти тексты могли оказаться в Новгороде на Волхове? Сейчас на этот вопрос аргументированного ответа нет. Они могли попасть сюда при оккупации Новгорода корпусом Делагарди в начале XVII в., могли находиться «под спудом» во владычной библиотеке, и пр., даже (хотя это представляется мне маловероятным) попасть туда в первой половине XI в., когда на Руси впервые прозвучали имена Рорика/Рюрика и Гостомысла, давшие начало легенде о призвании князей.

Но мнение — не аргумент, к тому же определение времени появления этих текстов в Новгороде практически ничего не меняет в наших представлениях.

Поэтому вернемся к Рорику, так как совпадения сведений Иоакимовой летописи с действительностью IX в. не кончаются. Столицей вендов-ободритов, в которой обитал Гостомысл, упомянутый в Фульденских анналах, был город, носивший несколько названий: у славян — Велиград, т.е. «Великий город», у латинских хронистов — Магнополис, что является калькой предыдущего, у саксов — Михелинбург (откуда современный «Мекленбург»), у скандинавов — Микилингард и, наконец, у датчан — Рерик, т.е. «Сокол»[328]. Другими словами, сведения «Иоакимовой летописи» о «Великом граде», где княжил Гостомысл и куда был приглашен Рюрик, полностью отвечают историко-географической реальности.

Что же касается священного для славян имени, то Рорик Ютландский получил его не случайно. Это же имя носил его дед по отцовской линии — «Рорик, метатель колец», что на образном языке той эпохи означало ‘щедрый’. Подобно деду, Рорик Ютландский был властителем вендов, по линии матери был связан с ними кровными узами, защищал их от северных пиратов и в известной степени представлял этот народ, будучи сам «вендским соколом». Не потому ли он так и стремился освободить эти земли от власти Инглингов, отдав в обмен за них в 854 г. вторично пожалованную ему в 850 г. Фризию? Между тем, он с рождения был связан тесными вассальными узами с фризами Рустрингена, называвшими себя «рос», этим народом купцов, разбойников и мореходов, которые составляли его дружину и чьи торговые караваны он охранял, разделяя с ними полученную прибыль, как то было принято в его эпоху. Поэтому, получив «вендское наследство», Рорик был прямо заинтересован в переселении фризов на славянские земли Мекленбурга («пояша по себе всю русь»), когда участившиеся набеги северных викингов («варягов из-за моря») начали опустошать, а потом окончательно разорили некогда цветущую страну.

Возвращение Рорика сначала в хорошо известный на славянском Поморье Старгород (Старгард, Альденбург), в скандинавских сагах часто фигурирующий под именем Альдейгьюборга, т.е. Старой Ладоги (впрочем, существует еще более фантастическое отождествление Алаборга саг с окрестностями нынешнего Олонца[329]), а затем и в Рерик/Мекленбург, который незадолго до того был разрушен викингами, а теперь заново отстроен Рориком (не отсюда ли «Новгород»?), всё отчетливее проясняют нам личность Рорика и те исторические обстоятельства, с ним связанные, которые так или иначе отразились в сообщении ПВЛ о «призвании князей». Рорик действительно должен был прийти в славянские земли с «русью» Рустрингена, только не на берега Волхова, а на берега Мекленбургской бухты. О наличии в Альденбурге (Старгарде) колонии фризов еще в середине XII в., переселенных сюда в IX в., прямо пишет в своей хронике Гельмольд[330]. Более того, обращение к исторической географии славянского Поморья обнаруживает там, кроме вновь отстроенного Мекленбурга, существование ряда «Новгородов», каждый из которых мог стать ареной описанных событий, предоставив возможность древнерусскому летописцу использовать сюжет из истории западных славян для создания отечественной династической легенды.

Наиболее серьезным аргументом в пользу подобного истолкования текста может служить тот факт, что ни сам основатель (Рюрик), ни «русь», от которой «стала называться земля Руской», не оставили никаких зримых следов своего пребывания в Новгороде на Волхове — ни в памяти жителей, ни в письменности, ни в топонимике, ни в самосознании новгородцев. В отличие от обитателей южнорусских земель, новгородцы категорически отказывались отождествлять себя с «русью», а киевляне в XII–XIII вв. считали их происшедшими «от рода варяжска» [Л., 20]. Имеющиеся вокруг Новгорода и Ильменя топонимы и гидронимы с корнем рос-/рус-, на которые пытаются опереться сторонники норманской версии «призвания Рюрика» («ruotsi» и пр.), и в самом деле могут восходить к финским наречиям, однако указывают не на самоназвание обитателей этих мест, а на окружающую финноязычную среду, в которую попали западнославянские колонисты, — среду, которая называла пришельцев по-своему и присваивала местам их обитания свои имена[331].

Даже название Рюрикова городища, на которое порой ссылаются авторы, малосведующие в истории Новгорода, как и большинство подобных якобы «исторических» топонимов, появилось только в начале XIX в.[332], когда в результате распространения грамотности и массовой исторической литературы краеведы по всей России приступили к фабрикации легенд, приуроченных к тем или иным историческим местам. В действительности, начиная с древнейших новгородских летописей, Рюриково городище именовалось всегда только «Городищем» (т.е. ‘городом’, ‘укреплением’)[333]. Если же говорить о Рюрике как об основателе династии, с чем непосредственно связан «норманизм» отечественных и зарубежных историков, то им, кроме уже перечисленного, следует сначала объяснить беспрецедентный факт полного забвения этого «основателя», во всяком случае, до середины XI в., когда его имя впервые получает внук новгородского князя Владимира Ярославича, Рюрик Ростиславич, в последующем князь перемышльский. Поэтому попытки современных «младонорманистов», в конце концов признавших тождество «нашего Рюрика» с Рориком Ютландским, маркграфом фризским, следом за Н.Т. Беляевым и Г. Ловмянским «привести» его в Ладогу, а там и в Новгород на Волхове[334], оказываются всего только подменой одной легенды другой, столь же несостоятельной.

Раз и навсегда мы должны смириться с тем, что Рюрик ПВЛ в реальной истории Новгорода на Волхове — всего только легенда и, подобно поручику Киже, на Руси «фигуры не имеет». Но именно в этом легендарном аспекте он представляет огромный интерес как для понимания раннего периода нашей отечественной истории, так и для истории западных славян, похоже, оказавших известное влияние на духовную жизнь новгородцев в XII–XV вв. и даже в более позднее время, что нашло отражение на страницах поздних новгородских летописей. Поэтому, как бы ни писалась русская история, фигура Рюрика, «родоначальника Рюриковичей», будет оставаться ключевой для понимания тех процессов, с которыми ее связывали и еще будут связывать историки. Более того, скрупулезное изучение личности исторического Рорика (фризского или ютландского) и событий, с которыми он был действительно связан, дает в руки исследователя новый и поистине бесценный материал для понимания исторического процесса и событий IX в., отмеченных ПВЛ, и, таким образом, вводящих начальные этапы формирования древнерусского государства в контекст истории общеевропейской, которую мы до сих пор игнорируем, рассматривая факты IX–X вв. исключительно в современных политических границах бывшего СССР или дореволюционной России.

В чужеродности Рюрика, вероятно, и таился «камень преткновения» для норманистов и их оппонентов, не осмелившихся предположить, что ст. 6370/862 г. рассказывает не о кульминационном событии русской истории, а пересказывает исторический сюжет, заимствованный со стороны и адаптированный к новой историко-географической реальности. Последнее касается не только рассказа о Рорике/Рюрике. По всей видимости, многие сообщения ПВЛ, связанные как с «Киевом», так, в особенности, с «Новгородом» («месть Ольги», конфликт «новгородцев» с «варягами» и др.) могут иметь стороннее происхождение для Киева на Днепре и для Новгорода на Волхове. На это, в частности, указывает фантастический путь «из варяг в греки» по Ловати и Днепру, изобретенный летописцем, тогда как подлинный путь шел по Висле и Одеру на Дунай — путь, которым из Новгорода (поморского) могли уйти на юг Аскольд и Дир, летописные сподвижники Рюрика/Рорика, появившиеся в 860 г. с «росами» под стенами Константинополя[335].

Здесь мы подходим к вопросу, с неизбежностью встающему перед каждым исследователем древнерусской «княжеской легенды»: каким образом Рорик/Рюрик, в действительности не ступавший на берега Волхова и вообще на территорию Восточной Европы, мог оказаться родоначальником российских «рюриковичей», вспомнивших о своем происхождении почти через двести лет после его смерти? Каким образом и почему эта легенда оформилась в Киеве на Днепре в XII в., а уже потом без возражений была принята в составе ПВЛ в Новгороде на Волхове? Последнее выглядит особенно странно, поскольку признание новгородцами легенды о призвании первого князя позволяло «Рюриковичам» рассматривать исконно вечевую республику, приглашавшую и изгонявшую князей, как свою «дедину и отчину», что было окончательно закреплено de jure только в XV в.

Первоочередную роль, на мой взгляд, здесь сыграли два пути славянской колонизации пространств Восточной Европы, что привело к образованию двух совершенно различных по своей природе и структуре государственных образований древней Руси — Новгородской торгово-вечевой республики на севере и «государства Рюриковичей» с центром в Киеве на Днепре — на юге.

Заселение новгородских земель и формирование на них единой административной системы «пятин» шло из земель западных (поморских) славян при активном участии торговых городов, привыкших рассматривать князя с его дружиной всего лишь как исполнительный придаток власти. Новгородская вечевая республика складывалась и развивалась по образцу западнославянских, а затем северогерманских вольных городов[336]. Такие города-республики, жившие ремеслом, торговлей, освоением новых территорий и новых рынков, в своей деловой активности были равнодушны к прошлому: оно не задерживало их внимания, поскольку сами они жили настоящим и были устремлены в будущее. Можно полагать, что в среде их жителей циркулировало множество историй об удачливых согражданах, о торговых экспедициях, о товарах и ценах, об опасностях, подстерегающих торговца на том или ином пути, но всё это не требовало фиксации, тогда как легенды о прошлом для новгородцев X–XI вв. не представляли реального интереса. Они не несли актуальной информации, а потому и не фиксировались. Не случайно, что и собственно новгородское летописание возникло много позднее, чем в Киеве, и по киевскому образцу: сокращая ПВЛ и «пристраиваясь» к ней в дальнейшем.

Иначе дело обстояло на юге России, где изначально складывалось централизованное государство с наследственной княжеской властью, феодальным правом, иерархичностью общества, институтами власти, повторяющими не только структуру западноевропейских монархических государств, но даже титулатуру владетелей («светлый князь», «наша светлость»), зафиксированную в договоре 6420/912 г. [Ип., 24] Здесь всегда остро стоял вопрос о легитимности, поскольку у каждого претендента на престол оказывалось большое количество детей, в том числе и внебрачных, от наложниц, так что после ряда мероприятий в области законодательства в XI в., регламентации наследования земель (уделов) и притязаний на киевский «стол», а, равным образом, большого количества иностранных браков, вопрос об «основателе» с помощью фигуры Рорика/Рюрика получил в XII в. не только приемлемое, но и вполне своевременное разрешение.

С именем Рорика, а, точнее, с символом, представленным этим именем, оказывается связан еще один сюжет, восходящий к первой четверти XI в.

Речь идет о схематическом изображении падающего сокола-ререга, который появляется на знаменитых «малых сребрениках Ярослава» вместо классического «трезубца» Владимира I или его модификаций на монетах других князей. Появление этих монет, как и «больших» сребреников Ярослава, резко выпадающих из типа остальных монет этого ряда и, более того, найденных исключительно на берегах Балтики[337], в том числе в районах славянского Поморья, представляет одну из загадок древней русской истории, поскольку находки монет других древнерусских князей начала XI в. концентрируются преимущественно в Среднем Поднепровье.

Замечательные по своему изяществу монеты, выполненные резчиком штемпелей по типу западноевропейских денариев, нумизматы датируют первой четвертью XI в. и даже более точно — двадцатыми годами указанного столетия. Основанием столь точной даты, кроме имени Ярослава, служат следующие соображения: 1) соответствие этих монет европейскому типу в отличие от остальных монет киевских князей; 2) находки монет исключительно в балтийском регионе, в том числе и в Мекленбурге; 3) предположение, что монеты чеканились Ярославом исключительно для расплаты с наемниками-варягами; 4) время княжения Ярослава (Владимировича) в Новгороде до отхода в Киев. Согласиться с этими аргументами мешает одно обстоятельство: для того, чтобы чеканить монеты с такой символикой, Ярослав должен был не только знать легенду о Рюрике применительно к Новгороду, но и усвоить понятие о происхождении княжеской династии на Руси, как «Рюриковичей», от мекленбургских (вендских) князей. В том, что так могло быть, свидетельствуют монеты; в том, что Ярослав еще не рассматривал Рорика ютландского в качестве родоначальника русских князей, убеждает, во-первых, «Похвала Владимиру» в «Слове о законе и благодати» митрополита Илариона, сказанном в присутствии Ярослава и его семьи[338], где обойден молчанием Рюрик и основателем династии русских князей назван «Игорь Старый»[339], а, во-вторых, большая редкость этого имени даже в великокняжеской семье[340].

Всё это заставляет думать, что, возможно, речь идет о разных Ярославах, никак друг с другом не связанных. Но это уже другой сюжет, который не мог предполагать ни новгородский книжник, ни киевский сводчик середины XI в.

Итак, подводя итоги рассмотрению фигуры Рюрика, представленной в ст. 6370/862 г. ПВЛ, остается констатировать полную внеисторичность легенды о «призвании» по отношению к Новгороду на Волхове и древнерусскому государству в целом как «варягов» с «Рюриком», так и приглашавших их «чудь, славен, кривичей и веси», заимствованных из какой-то эпонимической легенды, до нас не дошедшей. С другой стороны, реконструкция биографии реального Рорика Ютландского и связанных с ним событий по-новому ставит многие вопросы уже собственно русской истории, в том числе о 1) правомерности использования термина «Рюриковичи» ранее XVI в., поскольку до этого он отсутствует в письменных источниках, и 2) о воздействии западнославянской (вендской) письменности на новгородскую культуру и пр. Но всё же главным итогом этого рассмотрения должно стать признание полной чужеродности Рюрика/Рорика для истории России, с которой он оказался столь прочно связан благодаря тенденции летописцев и консерватизму мышления многих поколений отечественных историков.