«Волкодавы» Берии в Чечне. Против Абвера и абреков

Рассказывает Сергей Алексеевич — старшина 141-го горно-стрелкового полка НКВД Нестеренко ^{Далее просто: «Рассказывает старшина Нестеренко».}

24 августа 1942 года начался штурм Грозного. Немецкие войска рвались к грозненской нефти, все моторы их многочисленной армады боевой техники остро нуждались в горючем; нефть была подобна черной крови, питающей ненасытные утробы вампиров войны — танков и самолетов. Но гитлеровское наступление захлебнулось под станицей Червленной, родиной моего деда, казачьего сотника Нестеренко. Немецкий генерал Руофф получил задание взять населенные пункты Наурскую и Мекенскую, чтобы ударом с севера отсечь и окружить грозненскую группировку, для чего под Наур были стянуты танковые и механизированные части вермахта. Советские войска были намного хуже вооружены, но у наших была сильнее воля к победе — ведь они защищали наши родные дома, своих жен и детей.

Однако наша часть НКВД, вместо того чтобы бить врага на фронте, была вынуждена охранять от бандитов тылы. Но разве нам было легче, чем фронтовикам?! Их враг был ясен и понятен, наш враг прятал свою подлую личину и нападал из-за угла, под покровом ночи. Националисты сколачивали банды из жителей горных аулов, которые громили сельсоветы, убивали коммунистов, нападали на советские государственные учреждения, отделы НКВД, а также на военные гарнизоны.

Уже несколько месяцев мы охотились за одной из банд, входящих в группировку Р. Сахабова. Мы знали, что они действуют в тесной связи с группой немецких парашютистов. Мы не раз устраивали на них засады, но эти дьяволы каждый раз умудрялись выскочить из капкана. Недавно они взорвали мост узкоколейки в Галашкинском районе, потом была попытка нападения на лесопильный завод в Мужичах. Правда, охрана оказалась на высоте, и диверсанты, потеряв в перестрелке одного из своих, вынуждены были отступить.

Не знаю, кой черт дернул меня на рассвете пойти одному на горный родник — наверняка это один Аллах ведает. Впрочем, могу признаться, что у этого черта была толстая черная коса до пояса, осиная талия и огромные карие глаза с пушистыми ресницами. Звалась эта чертовка Фатима и каждое утро, грациозно покачивая бедрами, спускалась к роднику за водой. Мне было всего 23 года, я был молод, беспечен и по уши влюблен.

Прыгая с камня на камень, как горный козел, я быстро спустился к роднику и, раздвинув густые заросли кизила, любовно прошептал: «Фатима…»

Впрочем, последняя буква ее имени буквально застряла в моей глотке. То, что я увидел, было совершенно не похоже на юную красавицу-горянку! Хотя тоже начиналось на слог «Фа».

В полутора метрах от меня сидел на корточках здоровенный малый в зеленом камуфляже, с закатанными по локоть рукавами, и набирал воду в армейскую фляжку. Черный «шмайсер» лежал в траве у его ног.

На пару секунд мы застыли, остолбенело глядя друг на друга.

Он прыгнул первым. Сильное тренированное тело распрямилось как сжатая пружина, кулак размером с пивную кружку летел мне в лицо. Я успел уклониться и, в свою очередь, влепил ему хук с правой.

Рассказывает Павел Петрович — рядовой вермахта Вольфганг Пауль Гроне ^{Далее просто: «Рассказывает рядовой Гроне»}

Oh, mein Gott! Откуда на мою беду свалился этот русский амбал! Моей главной ошибкой стала моя самонадеянность. Видимо, прочно вдолбили нам в головы мысль о расовом превосходстве. Я чувствовал себя тогда этакой всемогущей белокурой бестией, сверхчеловеком… Но давайте ближе к делу.

Я не воспользовался автоматом, так как не хотел стрельбой поднимать лишнего шума. Все-таки я был специально обученный десантник и понадеялся справиться с советским солдатом голыми с руками. Это он мне потом сказал, что несколько лет занимался боксом в заводском клубе, был чемпионом района в тяжелом весе. Как сейчас говорят, «круто я попал…».

Представляете, что чувствует боксерская груша? Увесистые тумаки посыпались на меня со всех сторон, конечно, я тоже старался отвечать ударом на удар; но рефери бы сказал, что счет был примерно 10:6, и не в мою пользу. Затем нокаутирующий удар сшиб меня с ног. Изогнувшись как змея, я выхватил из-за пояса финский нож, в его руке блеснул кинжал. Острая сталь полоснула меня по правому плечу, я отчаянно завопил: «Hilfe, kameraden!» Но наши парни рванули с этой поляны как трусливые зайцы! Может, они подумали, что русских много. Scheisse! Думаю, если бы со мной был Гюнтер, он бы меня не бросил. Но в этот раз старшим с нами пошел ротенфюрер Хайнц.

Я лежал, обливаясь кровью, с ужасом ожидая смертельного удара кинжалом в сердце, а русский коленом прижимал меня к земле и деловито обыскивал мои карманы в поисках оружия. Он отобрал у меня пистолет, запасные обоймы и гранату.

Рассказывает старшина Нестеренко:

— Именно в этот момент, а не секундой раньше явились ребята из моего взвода. И Васька задал просто конгениальный вопрос! Причем не мне, а фрицу. Он спросил: «А ты что здесь делаешь?!»

— Не видишь, загорает! — вызверился я. — Быстро сообщите командиру, что надо прочесать лес. Несколько его дружков сбежали в сторону водопада.

— Говори, сколько вас было?

Дерзко блеснув белозубой улыбкой, он ответил:

— Ich verstehe nicht!

— Быстро отвечай, гад фашистский! Сколько?!! — я схватил пленного за грудки, резко приподнял.

Фриц молча, вызывающе вскинул на меня нагловатые зеленые глаза, но я чувствовал, как напряженно он дышит и как бешено молотится его сердце. Боится он нас, жутко боится, но изо всех сил старается выглядеть храбрецом. Все он понимает, гаденыш, я могу объясниться по-немецки, хотя и с сильным акцентом.

Я посильнее встряхнул фашиста и громко повторил вопрос. Он невольно охнул от боли в раненой руке.

Я выругался и швырнул немца на землю. Не буду же я бить раненого!

Но, думаю, парашютистов было двое или трое, иначе бы они не сбежали, а приняли бой.

Десяток более азартных ребят сразу рванули в погоню, более трусоватый Василий вызвался предупредить остальных.

И опять я остался с фрицем наедине. Отдышавшись от горячки боя, я смог рассмотреть его внимательнее. Теперь он показался мне гораздо моложе: просто ростом высокий, но видно, что еще пацан. Лицо сильно загорело на горном солнце, и на щеках явственно белеет не знавший бритвы легкий пушок; разбитые губы припухли совсем по-детски. Черты лица довольно красивые, но не по-славянски резкие, даже какие-то хищные. Что-то даже неуловимо знакомое чудится в его физиономии…

Ну да, точно! На волчонка пойманного чем-то смахивает. Так же сверкает зеленовато-золотистыми глазами из-под копны растрепанных пепельных волос, похожих на вздыбленную на загривке волчью шерсть. Только что клыки не показывает и не скулит. А ведь ему, наверное, больно. Вон на рукаве быстро набухает кровавое пятно.

Наклонился над ним, он отпрянул, прямо вжался в скалу.

— Да не трусь ты! Я просто рану посмотрю!

Рассказывает рядовой Гроне:

— Признаться, я его очень сильно боялся! Я знал, что нахожусь в полной его власти, а уж чего нам офицеры не рассказывали о жестокости большевиков! Вон какой он здоровяк: вылинявшая гимнастерка аж чуть не лопается на груди, в пудовых кулачищах мой автомат выглядит игрушечным. Мужик в самом расцвете сил: огромный, как медведь, будто топором рубленные черты лица, пышные каштановые усы. Тяжелый подбородок густо зарос коричневой щетиной (впрочем, женщины бы сказали «мягкой каштановой бородкой», от таких, как он, дамы без ума). Черные глаза угольями горят из-под нахмуренных густых бровей. Сначала все глядел на меня как зверь на добычу, потом резко встал и нагнулся надо мной. «Сейчас опять бить будет!» — с ужасом решил я.

Но он просто жестами показал мне, что надо расстегнуть мундир и спустить его с плеча. Потом осторожно, стараясь не причинять лишней боли, осмотрел рану и перевязал ее найденным у меня индивидуальным пакетом.

Я немного успокоился и стал думать о дальнейшем. Сразу меня пощадили, но так ли это хорошо, как кажется? В разведшколе нас предупреждали, что НКВД применяет на допросах изощренные пытки. А меня, конечно же, станут допрашивать!

Попробовать сбежать, пока вражеский солдат только один? Но у меня голова кружится от потери крови, и он легко догонит меня! Я обреченно вздохнул…

Рассказывает старшина Нестеренко:

— Тем временем я стал рассматривать отобранные у вражеского десантника вещи. Среди них была завернутая в непромокаемый пакет пачка фотографий.

Довольно интересно! Вот несколько живописных горных пейзажей (похоже, парень неплохой фотограф, и у него хороший вкус, невольно подумал я). Дальше группа смеющихся подростков в форме гитлерюгенда. А вот симпатичная фрау средних лет и мужчина в пенсне по-родительски обнимают моего пленника. Стоп! Вглядываюсь в пожелтевшее фото внимательнее. Неужели это они? Тетя Клара и дядя Петер. В начале тридцатых годов он работал по контракту инженером на нефтепромыслах вместе с моим отцом. Наши семьи жили в соседних домах в Заводском районе. Это точно они! Вот на шее у женщины то самое жемчужное колье, которое так восхищало мою мать. Я еще помню, как дядя Петер занимательно рассказывал нам о ловцах жемчуга с тропических островов.

Показываю ему фотку, тычу пальцем: «Vater? Mutter?» Кивает головой.

Но тогда кто этот фриц?! У них было два сына — погодки. Кто он, Виктор или Пауль? Конечно, мне сложно было узнать милого пухлощекого мальчугана в сидящем напротив меня фашистском десантнике. Но мне вдруг на секунду показалось, что сквозь жесткие арийские черты лица внезапно проступило что-то наивно-детское и трогательное.

Собираю весь свой скудный запас иностранных слов и задаю контрольный вопрос:

— Wie heisst du?

— Ich heisse Wolfgang Grone.

Ну да, точно «Гроне». Их фамилия была Гроне, просто мы чаще переиначивали ее на свой лад — Тронов, Гроновы. Но имя? Может, Виктора по-настоящему звали Вольфгангом?

— Du bist Victor Gronoff?

Ошалело смотрит на меня, глаза скачут по моему лицу, словно пытаясь за что-то зацепиться.

Еще раз сую ему под нос фото: «Твою мать зовут Клара, а отца Петер Гроне?»

— Ja, ja, — медленно выдыхает он.

Сто процентов — это Витек!

— А я Серега Нестеренко, сын дяди Леши, из Грозного. Вспомнил меня?! Вы жили рядом с нами в Заводском районе. Отвечай, ты же понимаешь по-русски. Ты же в детстве неплохо болтал.

— Я тоже тебья вспоминайль! — наконец его прорвало. Он говорил взволнованно, с сильным акцентом, мешая русские и немецкие слова. — Мы есть приходить вам в гости! Твой папа работайт цузамен… вместе с мой! Ты иметь кляйн брудер — Семка!

— Витюха! — я уже почти с симпатией смотрел на этого фрица. Обалдеть, бывший друг детства… буквально с неба свалился. На парашюте.

— Но я не есть Виктор. Их бин Павлик.

— Как это?

Хватает свой зольдбух — солдатскую книжку. С трудом разбираю непонятную готическую вязь. Написано Вольфганг Пауль Гроне.

— Вольфганг есть трудни имя для русских. Поэтому мама называйт меня Пауль.

Оказывается, все-таки младший. Мы как-то больше с его старшим братом дружили, но я и этого хорошо помнил. Белобрысый такой шкет в коротких штанишках на помочах. Он по праздникам надевал белые гольфы до колен. В гости к моему младшему братишке ходил, они вместе марки собирали.

Рассказывает рядовой Гроне:

— Tolles Ding! Оказывается, этот суровый русский солдат — Серега Нестеренко. Но немудрено, что я его сразу не узнал: мы ведь в последний раз году в тридцать пятом виделись, мне было тогда около двенадцати лет, а ему около шестнадцати. Просто тогда он носил буйный казацкий чуб, а сейчас его как всех красноармейцев остригли под машинку. Да и вырос под два метра, возмужал, усы вон отпускает.

Все-таки не зря на наших солдатских пряжках написано «Gott mit uns», хранит меня мой Бог, это старое знакомство все же шанс, соломинка. Но может, это спасет меня? Правда, я больше дружил с его младшим братом Семой, но все же… все же…

— В страшном сне не могло бы привидеться, что ты станешь фашистом! — Отстраняясь от меня, он качает головой.

Halt, стоп, кажется, разговор сворачивает на скользкую тему.

— Я не фашист. Фашисты есть только в Италии. А ваши называют так членов национал-социалистической партии. Но у меня посмотри — в документах партийного билета нет. И нагрудного значка НСДП нет. Значит, я не наци, — тараторю я, бурно размахивая руками. И думаю про себя: «Слава богу, что не успел ни в партию, ни в СС вступить. А то ведь была такая мечта в семнадцать лет. Трудно было бы объяснить русскому парню, что весь этот нацистский антураж: факельные шествия по унтер ден Линден, бравурные марши, эффектная красота черной униформы, клятвы на крови, мистика древних рун — обладали романтической притягательностью для мальчишеского воображения. Особенно парадная эсэсовская униформа, на которую как мухи на мед липли юные фроляйн из «Союза немецких девушек».

Хотя над историей, почему я не попал в СС, Серега наверняка бы посмеялся.

Я уже и справки о своем чисто арийском происхождении предоставил, и медкомиссию прошел, получив вторую расовую категорию, и по физической подготовке все тесты успешно сдал. Но однажды наш командир взвода — цугфюрер Хешке допек-таки меня своими придирками. Он уже в пятый раз раскидывал убранную мною постель и кричал, что если я даже койку не могу аккуратно заправить, то из меня не выйдет хороший солдат, на что я ответил, что он сам только лозунги нацистские хорошо может на собраниях орать, а в мишень на стрельбах попасть не может. Тогда он обозвал меня коммунистом, за что я его обложил отборнейшим русским матом. (Как раз Серега научил нас с братом ругаться. Шутки ради.) Наши разборки с Хешке закончились в кабинете начальства, где еще один воспитатель, член нацистской партии, припомнил, как я анекдоты про Геббельса травил в туалете.

Короче, меня с треском выгнали из элитной нацистской школы и сказали: ну, типа, недостоин я высокого звания эсэсмана. А так по всем параметрам проходил: рост, нордическая внешность, чистокровный ариец. Характер, видите ли, нельзя назвать «нордический, стойкий». Сказали, что для немецкого солдата главное качество — это беспрекословное послушание. А я просто по натуре своей не могу выполнять идиотские приказы каждого необразованного дебила, пусть и одетого в унтер-офицерский мундир. Я родился 27 апреля, а значит, по гороскопу Телец — упрямый и своенравный, и чуть что не по мне, сразу драться-бодаться лезу. И если чувствую, что прав, — иду напролом.

Я думал, отец будет ругать меня за вылет из школы. А он как-то странно посмотрел и ласково потрепал мои волосы.

Но теперь Серый прицепился к моей татуировке. Разглядел-таки, пока рану бинтовал. А чего к ней цепляться, пикантная такая татуировочка: обнаженная длинноногая девушка с крыльями сжимает в правой руке огромный меч, в левой — щит, слегка прикрывающий интересные места. На щите синие руны «SS». Понимаю, что проблема в буквах.

— А это что-о? — больно выворачивает мою здоровую руку и задирает рукав.

Ну вот, я так и знал, что ему не понравится. Нашему цугфюреру тоже не понравилось. Но по другой причине. Тому понравились буквы, но не понравилась девица. Сказал, что я опошляю идеалы национал-социализма.

— Это Валькирия, из древнегерманского эпоса. Вроде ангела. А это просто молнии.

Рассказываю про критику цугфюрера.

Серега ржет: «А мне баба нравится, особенно большие титьки. Только немного тоща».

Обсудив поистине выдающиеся достоинства германских женщин, он все-таки счел нужным продолжить свой допрос с пристрастием.

— Но ты все-таки был в гитлерюгенде! — как улику поднимает злополучную фотографию, где мы сняты с ребятами в летнем лагере.

— Ой, да что ты! У нас в гитлерюгенд всех подряд записывают, как у вас в пионеры.

Сравнил тоже мне! Пионеры и фашистский гитлерюгенд, — возмущается Серега, но больше не придирается. Кажется, ему самому хочется верить мне.

Рассказывает старшина Нестеренко:

— Склонясь голова к голове, продолжаем рассматривать фото.

Ага, вот Виктор. Тоже в военной форме и тоже десантник. Что ж удивляться, оба они ребята крепкие, почти двухметровые — таких только в десант. Интересно, где он сейчас? Ах, не воюет, так как был сильно ранен в ногу во Франции. В такт с Паулем киваем головами, что это хорошо. Не в смысле хорошо, что ранен, а в смысле хорошо, что в России не воюет.

— Да что же мы все обо мне да обо мне, — спохватывается Павел. — А как ваша семья? Где Сема, дядя Леша, тетя Тося?

— Папа на фронте, мама фельдшер в селе, сестренка Гуля окончила медучилище.

— Гуля медсестра? Помню, она еще в детстве постоянно кукол лечила.

— Да, да, особенно самую красивую — фарфоровую. Ту, что твоя мама подарила.

— Твоя сестренка и сама была красивая, как куколка.

— Видел бы ты ее сейчас! Невеста!

— А Сема? В армии или нет? — с неподдельным интересом ждет новостей о друге детства.

— Убили Семку-то… Под Москвой. Еще зимой похоронка пришла… — медленно проговорил я.

— О, nein, нет! — Пауль в ужасе обхватил голову руками. Несколько минут он молчал, горестно покачиваясь из стороны в сторону, затем глухо произнес: — И мой дядя Артур, мамин младший брат, тоже погиб под Москвой… Мама до сих пор не может успокоиться. Отец пишет, что плачет каждый день. Вынет его фотографию из комода и плачет…

— И наша мамка тоже плачет.

Рассказывает рядовой Гроне:

— Я был в шоке. Сема погиб! Под Москвой, как и мой любимый дядя Артур! Возможно, они даже стреляли друг в друга! Ведь и Серега чуть было не убил меня! Как же все перемешалось в наших жизнях, будто злодейка-судьба нарочно потешается над нами, тасуя наши биографии как карточную колоду. И не понять сразу, сблизили наши души эти две смерти или же, наоборот, еще больше разъединили.

Тем временем вернулись остальные русские солдаты. Раздраженные, злые, вымазанные в грязи. Пленных с ними не было, но что это может значить? Из разговоров ничего не понять.

— Где мои камерады? Ваши их догнали, убили? — улучив момент, спросил я у Сереги.

— Конечно! — злорадно-насмешливо говорит сержант, но, увидев мое горестно вытянувшееся лицо, снисходительно бросает: — Да успокойся ты, убежали твои дружки. Вовремя ты их предупредил.

Он сам конвоирует меня, и мы идем как бы отдельно от остальной роты. Пока Нестеренко ничем не выдает давнее знакомство со мной, и я тоже это не афиширую.

Ротный приказывает отвести меня в медсанбат, зашить рану. Что ж, очень гуманно.

Заходим на медпункт. Фи, какое убожество! Никакого сравнения с нашими полевыми госпиталями. А это что висит? Они до сих пор стирают бинты и щипают корпию?!

Один угол отгорожен застиранной простыней, оттуда выходит заспанная санитарка в белом халате. Злобно взглянув на меня, начинает сварливо ругаться с Сергеем, затем кричит куда-то в глубь коридора: «Иосиф Моисеевич!» После изрядной паузы из полумрака выплывает чернявый доктор явно еврейской наружности. Verflucht (проклятие)! Чувствую, неприятности продолжаются. Похоже, не зря нам рассказывали жуткие истории о зверствах евреев и комиссаров.

Рассказывает старшина Нестеренко:

— Военный хирург Иосиф Моисеевич Фридман ворчливо приказал медсестре размотать бинт. Молоденькая медсестра неприязненно косится на фашиста, но ее руки споро и ловко делают свою работу.

— Повезло тебе, парень, рана неглубокая, ничего серьезного не задето.

— Доктор, так я его просто пугануть хотел, чтоб перестал сопротивляться.

— Раздеться до пояса и лечь на стол, — по-немецки скомандовал врач.

Поеживаясь то ли от холода, то ли от страха, пленный вытянулся на столе. Медсестра закрепила ему руки ремнями.

— Обезболивающего нет, — буркнул хирург, натягивая на руки перчатки. — Да ничего, так потерпишь.

Немец прикусил губу и напрягся в предчувствии боли.

Хирургическая игла сноровисто мелькала в опытных руках Иосифа Моисеича. Пауль выгибался и что-то шипел сквозь стиснутые зубы.

Как после выяснилось, он был уверен, что доктор-еврей нарочно хотел помучить его.

Но в медсанбате в самом деле не было морфия! Накануне банда Абдуллы напала на обоз, шедший к нам в Шатой, и именно в этом налете участвовали его камерады-парашютисты. Так кто же виноват в мучениях несчастного немецкого пленного?!

Рассказывает рядовой Гроне:

— Но как говорят русские, это были только цветочки. Ягодки были впереди, на допросе в штабе.

Рассказывает старшина Нестеренко:

— Неожиданно дверь в операционную резко распахнулась. На пороге, слегка покачиваясь, стоял старший лейтенант Джапаридзе. От него изрядно несло перегаром, но глаза были трезвые и злые.

— Нестеренко! — хрипло сказал старлей. — Говорят, ты утром бандита взял. Где он?

— Не бандита, а парашютиста, — как можно спокойнее ответил я.

— А какая, на хрен, разница?! Где он? Мне его допросить надо, я с ним потолковать хочу! — волосатый кулак Гии с размаху врезался в косяк.

Хирург обернулся: «Он здесь. Извините, но вас я попрошу покинуть операционную, вы мешаете. После старшина Нестеренко сам приведет его к вам».

— Так вы тут еще нянчитесь с фашистом! — Гия аж присел от возмущения. — Да по мне его сразу прирезать, и дело с концом.

«Как он будет вести допрос в таком состоянии?» — подумал я, заранее предчувствуя неприятности.

Я попытался уговорить старлея поручить вести допрос мне, но тот уж очень сильно хотел сам «перетолковать с проклятым фашистом».

В результате меня не взяли на допрос даже в качестве переводчика, так как пленный умудрился что-то вякнуть по-русски.

— А, так ты, оказывается, по-нашему здорово шпрехаешь! Так, может, ты из предателей, из эмигрантов?! Тогда сразу к стенке! — еще больше обозлился Гия и полез расстегивать кобуру.

— Nein! Я не предатель! — возмутился Пауль. — Просто в детстве я семь лет прожил в Грозном.

И наивный немецкий мальчик выложил старлею НКВД всю нашу историю.

Тот внимательно слушал, и улыбка на его лице становилась все более зловещей.

— Все с вами ясно! — торжествующе заключил он. — Папаша Гроне был шпионом, его сынок с дружками прислан совершить диверсию на заводе, а старшина Нестеренко сотрудничает с врагом, прикрывает их. Короче, я сейчас арестую тебя, как вражеского агента, завербованного еще в тридцатые годы!

Мой бедный немецкий приятель впервые столкнулся с логикой НКВД.

— Какая ерунда! Разве вы не понимаете, что в тридцатые годы Сергей был еще ребенком?! — он попытался противопоставить старлею свою классическую немецкую логику.

Но железная логика НКВД была сильнее.

— Вот! — обличающе вытянул палец Джапаридзе. — Он признался! Старшина Нестеренко, вы будете расстреляны за пособничество врагу.

— Да вы что?! Так даже в гестапо со своими не поступают! — Пауля понесло куда-то совсем не туда.

— Заткнись! — прорычал я, отвешивая пленному подзатыльник.

— А чего ты ему рот затыкаешь?! Сейчас выяснится, кто предупреждал банду о наших засадах. Давай, давай! Высказывайся! Вам все зачтется! — подзуживал старлей.

Тут уж нам стало совсем не по себе, как Гия вдруг Расхохотался дурашливым пьяным смехом и хлопнул меня по плечу: «Расслабься, старшина! Я знаю, ты у нас преданный коммунист. Но не стоит доверять врагу. Это он раньше был мальчик-колокольчик, а теперь матерый фашист. Втерся к тебе в доверие. Это потеря бдительности!

Ладно, Нестеренко, пока свободен. Я его сам допрошу. И станет ясно, благодаря кому бандиты еще не пойманы».

Рассказывает рядовой Гроне:

— По приказу своего начальника Сергей отвел меня в штаб, а сам покинул помещение. Я в смятении проводил взглядом его широкую спину, все-таки под его защитой я чувствовал себя намного спокойнее.

Офицер НКВД уселся за стол и разложил перед собой бланки допроса, я стоял перед ним, переминаясь с ноги на ногу.

— Имя, фамилия, из какой воинской части? — начал с традиционных вопросов Джапаридзе.

Свои личные данные я ему, конечно, назвал, но на вопросы, являющиеся военной тайной, отвечать отказался.

— Так, так, — тон чекиста, в котором и до того слышалась неприкрытая угроза, стал откровенно раздраженным и злым. — Значит, не хочешь колоться?! Ну, я еще и не из таких сопляков, как ты, умудрялся правду-матку вытряхивать! В НКВД на допросах генералы плачут как дети!

Я молчал.

— Собственно, мне от тебя осталось узнать совсем немногое. Тут один из ваших вел себя на допросе намного откровеннее тебя. Хочешь, я расскажу, что нам уже известно о вас?

«Один из нас? — стрелой пронеслись мысли у меня в голове. — Вероятно, он имеет в виду шарфюрера Хешке, плененного НКВД сразу после нашего приземления в Чечне».

Этот придурок не справился с парашютом и повис на скале; быстро снять его было невозможно, русские уже окружали нас. Командир десанта оберштурмфюрер Шмеккер приказал Гюнтеру прикончить Хешке, но тот нарочно промахнулся. Двоих парашютистов убили в перестрелке чекисты, остальные выскользнули из кольца, а Хеш попал в плен. Лучше бы мы его сразу пристрелили.

Благодаря болтливому краснобаю из гитлерюгенда наша миссия потерпела полный провал. Мы не смогли осуществить почти ни одной из запланированных диверсий, так как всюду натыкались на милицейские засады. Тут уж не до выполнения задания, лишь бы ноги унести! В конце июля застрелили специалиста-подрывника Ганса, в середине августа поймал свои свинцовые 9 граммов в сердце бывший белогвардеец Глуздов, затем курсант «Штранса» переводчик Ваха.

Шмек даже вслух сожалел, что группа лишилась самых идейных нацистов, а осталась наша четверка. Солдаты, конечно, хорошие, но… как он выражался, «не было в нас стальной национал-социалистической твердости духа».

Меня поразило, насколько много сведений смогли вытянуть из предателя Хешке в НКВД. Допрашивавший меня старший лейтенант Джапаридзе знал о нашей группе почти все! Он знал, что мы диверсанты из 804-го полка дивизии специального назначения «Бранденбург-800». Что наше подразделение называлось батальоном особого назначения «Бергман» и было сформировано в ноябре 1941 г. в Нойхаммере вторым отделом абвера. Чекист знал, что мы служили в Кавказско-магометанском легионе подразделения «Бергман» под командованием майора Риделя. В основном наша воинская часть состояла из выходцев с Кавказа: азербайджанцев, дагестанцев, чеченцев и ингушей. Их набирали из лагерей военнопленных, если они соглашались служить рейху. Курсанты-кавказцы принимали присягу фюреру, но у них были свои муллы. Обучали в «Бергмане» не только Диверсионной, но и пропагандистской работе, чтобы будущие диверсанты смогли умело разжечь националистические чувства своих соплеменников на Кавказе. Посланцы абвера должны были не столько сами воевать, сколько подстрекать других. Кавказцев обучали немножко немецкому языку, чтоб понимали команды. Обычно в Чечню забрасывалась группа, состоящая и из немцев, и из местных. Нашу группу забросили одной из первых.

Мы были сброшены, чтобы присоединиться к местным повстанцам в качестве немецких военных инструкторов. Мы должны были поддерживать регулярные контакты по рации с дислоцированной в г. Сталино абверкомандой-21 майора Арнольдта и наладить снабжение по воздуху повстанческих отрядов оружием, снаряжением и пропагандистскими материалами. Планировался ряд крупных совместных диверсий на нефтеперегонных заводах и железной дороге. То есть допрашивающий меня русский офицер НКВД знал почти все.

Он хотел выбить из меня только одно: где сейчас наш отряд.

Сначала он просто кричал, яростно дыша на меня перегаром, и размахивал пистолетом перед моим носом.

Я стиснул зубы и молчал.

Потом звонкая оплеуха обожгла мою щеку. Я закрылся руками, ожидая следующего удара, он резко оторвал мои руки от лица.

— Говори, тварь фашистская! Бандит недорезанный!

Я упорно твердил: «Ich bin kein Gangster, ich bin kein Faschist, ich bin ein deutscher Soldat!» (Я не бандит, я не фашист, я немецкий солдат!)

Вопросы и удары сыпались вперемешку. Размазывая по лицу кровь, я орал: «Не знаю!»

Объяснить почему?

Наивные романтические мечты о героических подвигах во имя рейха и железных крестах уже оставили меня. С недавнего времени я понял, что никого мы не освобождаем от большевистского ига. Мы делаем грязную работу вместе с грязными бандитами, а не борцами за веру.

Сам Шамиль и его головорезы вызывали у большинства наших солдат мало симпатии. У меня у самого кровь стыла в жилах от зверских расправ местных с ранеными красноармейцами. Честное слово, я хотел остановить джигита, вспарывавшего кинжалом живот молоденькому милиционеру, но наш командир оберштурмфюрер Шмеккер приказал не вмешиваться. Сам он кровью мараться не любит, зато с садистским удовольствием наблюдал за действиями этих восточных дикарей. Не меньшую неприязнь вызывал у меня и его подручный — гориллоподобный Хайнц. Меня чуть не стошнило, когда я увидел Хайнца, выдирающего клещами золотые коронки изо рта мертвой фельдшерицы.

Но мои остальные товарищи по оружию, наша знаменитая четверка — я и мои лучшие друзья: бывший студент Алекс, Кристиан со своею гитарой, мастер по альпинизму Гюнтер — конечно, тоже не безгрешные ангелочки. Все мы не раз нарушали христианскую заповедь «не убий». Но ведь это было в честном бою, и русские парни тоже палили в нас из автоматов. Тут уж кто первый успел…

Но если НКВД удастся захватить наших, то там вряд ли станут разбираться. Всех пленных расстреляют, а перед этим еще подвергнут мучительным пыткам! Но скоро немецкие войска возьмут Грозный, и все будут спасены…

Поэтому я молчу. Чекиста аж трясет от ярости в ответ на мое упрямство. Удары становятся все ожесточеннее. Неудивительно, что Хешке не выдержал подобного допроса. Но я не предатель! Ich bin ein deutscher Soldat!

Наконец русский офицер сам устал от многочасового допроса.

— Даю тебе срок до завтрашнего утра, — тяжело отдуваясь, сказал он. — Ежели, падла, не расколешься, то на рассвете пристрелю как собаку.

Меня заперли в каком-то вонючем хлеву, за перегородкой блеяли и толкались рогами в стенку бараны. Караулил меня незнакомый солдат с раскосыми глазами, а я наивно думал, что быть со мной опять прикажут Сереге. Теперь он вряд ли сможет помочь мне; скорее всего и не захочет.

Мой спаситель пришел ближе к полуночи. Покачал головой, увидев, как я сильно избит.

— Н-да, круто старлей с тобой обошелся. Злой он стал с перепоя, а пьет потому, что бандиты вырезали у него всю семью. Беременную жену и двоих маленьких детей.

«О боже! — подумал я. — Вот так сразу потерять всю семью! Какой ужас! Неудивительно, что у него столько ненависти. Столько зла накопилось за эту войну! Нам точно не стоит ждать пощады».

Сергей дал мне попить из медного кувшина и смазал мое разбитое лицо каким-то прохладным травяным отваром. Затем быстро провел руками по телу.

— Кости вроде целы, зубы на месте. У вас в гестапо сильнее бьют.

— В гестапо не был, а в НКВД мне не понравилось, — буркнул я.

— Сам виноват, — назидательно сказал он. — Зачем в несознанку пошел? Расскажи, все что знаешь, и тебя оставят в живых.

— А ты бы здорово болтал у нас в плену?

— Ну, ты это… вечно путаешь грешное с праведным. Советский боец не нарушит присяги! — презрительно процедил старшина.

— Так ведь и я давал присягу!

— Кому?! Своему бесноватому фюреру?! Вот и помрешь за него завтра геройской смертью!

Напрасно я пытался объяснить ему истинную причину моего молчания. Раздраженно швырнув мне узелок с принесенной едой, он хлопнул дверью.

Последними его словами были:

— Теперь уже и по тебе, дураку, тетя Клара будет рыдать!

Рассказывает старшина Нестеренко:

— Да, я со злости сказал именно так! Но когда я представил себе эту картину: милая тетя Клара в домашнем передничке открывает дверь почтальону, а тот ей вручает похоронку. Или что там у них в Германии вручают? Как там они пишут в своих похоронках — «Геройски погиб за фюрера и рейх»?! Но все матери рыдают одинаково!

Тетя Клара! Такая красивая и добрая! Я помню, как вы перешивали моему братишке отцовские брюки и как угощали нас яблочным пирогом. Вы уже пережили смерть младшего брата. Только ради вас я не дам расстрелять этого недоделанного фашиста. Только потому, что он ваш ребенок… И еще ради своего братана Семки, убитого под Москвой.

Вот кто мне нужен — полковник Лагодинский! Лев Давидович! Он старший по званию и сможет отменить приказ. К тому же он хороший психолог, и, надеюсь, ему удастся переупрямить Пауля. Как назло, полковник уехал сегодня в другую роту. Придумав подходящую отговорку, взнуздываю коня и скачу в соседний аул, топот коня гулко разносится по ущелью. Только бы найти полковника, только бы убедить. И только бы не опоздать!

Оказывается, полковник Лагодинский даже не знает, что мы взяли пленного.

— Почему Джапаридзе не поставил меня в известность?! — разбушевался он. — Ты знаешь, кто твой пленник? Гроне — их радист! И он же — сын инженера Гроне. Ты понимаешь, что это значит? Нам в руки попала козырная карта. Хотя это только шестерка, но… Как можно разыграть эту карту! — хватает меня за рукав Лагодинский.

Все произошедшее далее и я, и Пауль приняли за чистую монету. Но теперь я начинаю потихоньку сомневаться: а не разыграл ли хитрый контрразведчик с нами тщательно срежиссированный душещипательный спектакль? Так сказать, «проверку на прочность». С него бы сталось, такой уж он был человек.

И вот мы с полковником скачем назад по крутой горной дороге, кони храпят, роняя пену из-под удил.

С поворота открывается скалистый утес, нависающий над излучиной Аргуна. На вершину поднимаются трое: первый слегка пошатывается, но старается ступать твердо, второй несет винтовку наперевес, на замыкающем ясно различима командирская портупея.

— Отставить! Старший лейтенант Джапаридзе, я приказываю вам отставить! — орет Лагодинский, пытаясь перекричать грохот реки.

По-моему, старлей нас прекрасно слышит и видит, но делает прямо обратное приказанному. Три фигурки на тропе ускоряют шаг и вскоре оказываются на вершине утеса, Пауля ставят на самом краю обрыва, конвоир поднимает винтовку, прицеливается… Пришпорив коня, я вылетаю прямо на него и ногайкой вышибаю оружие из рук. Гремит выстрел…

— Ты что, обалдел?! — с кулаками кидается на меня Джапаридзе. — Под трибунал захотел?!

— Нет, это вы под трибунал пойдете! — сквозь зубы цедит полковник. — За самовольный расстрел ценного «языка».

В это время «ценный язык» лежит на траве, обхватив голову руками.

— Посмотри, что с ним, — бросает мне Лев Давидович. Трогаю «расстрелянного» за плечо, и он вдруг начинает отчаянно рыдать. Прямо захлебывается от рыданий, аж трясется весь.

— Успокойся, успокойся, все уже позади, — шепчу я, поглаживая его по плечу. Как в детстве, когда он упал и до крови расшиб коленку.

Пауль потрясенно смотрит то на меня, то на полковника, по грязным щекам катятся крупные, как горошины, слезы.

Лагодинский усмехается: «Натерпелся…», — и протягивает флягу.

Пауль делает судорожный глоток и закашливается — во фляге не вода, а водка. Салага! Это он только корчит из себя крутого арийца, а на самом деле просто перепуганный и растерявшийся пацан.

Сажаю его сзади себя на лошадь, он крепко прижимается ко мне. Уже не плачет, но продолжает дрожать крупной дрожью, как захолодавший щенок. Или волчонок, оторванный от стаи. Часто охотникам удается воспитать из таких волчат верных охотничьих псов. Думаю, что это возможно и с человеком.

Рассказывает рядовой Гроне:

— К моему удивлению, полковник Лагодинский для начала предложил нам выпить и закусить. Шутит: «Война — войной, а обед по расписанию». Сели все вместе, невзирая на чины: полковник, старшина и рядовой. В вермахте так не положено, а тут Серега с ним запанибрата.

Серега мечет одну рюмку за другой, красный весь, вспотевший. Расписывает полковнику о жизни наших семей в Грозном с 1928 по 1936 год. Тот, слегка пригубливая из рюмки, внимательно слушает, изредка бросая взгляды в мою сторону, я тоже присматриваюсь к нему.

Лев Давидович уже немолодой человек и больше похож на школьного учителя, чем на офицера: у него интеллигентное лицо, высокий лоб с залысинами, старомодное пенсне на длинном горбатом носу; говорит вежливо, не повышая голоса, но очень аргументированно. Он даже чем-то отдаленно напоминает мне моего отца — то ли тем, что носит пенсне, то ли тихой рассудительной речью.

Я пока «не отошел от шока», старательно жую местные деликатесы, пить стараюсь поменьше. Надо держаться настороже.

Надо сказать, что мне ужасно стыдно за свою истерику на расстреле. Враги видели германского воина в слезах!

Вдруг полковник делает мне совершенно неожиданный комплимент — говорит, что я очень смело Держался на допросе у Джапаридзе.

— Любой немецкий солдат на моем месте держался бы так же, — заявляю я с набитым ртом. — Думаю, кое-кто еще бы и «Хайль Гитлер!» орал.

Тут вдруг они начинают хохотать, а Лагодинский сквозь смех говорит:

— Мне чаще на допросах приходилось слышать «Гитлер капут!».

Говорит, что обычно или сразу умоляют о пощаде, или раскисают после первого же удара.

Какой позор! Не может быть!

— Да вот, я пару месяцев назад допрашивал одного из вашей группы, некоего шарфюрера Хешке, — рассказывает Лагодинский.

— Ага, я лично на скалу залезал, снимал его, — говорит Серега. — Он чуть не обделался со страху, в ногах у меня валялся, сапоги лизал, просил не убивать. Его даже пальцем никто не тронул, а он все рассказал.

— Мы догадывались, откуда НКВД так много известно о разведгруппе! На допросе ваш Хешке такие сопли распустил, обещал сотрудничать с НКВД. Клялся, что его папа коммунист, — добавляет Лев Давидович.

— Нацист его папаша еще с 1933 года, а сам он… — выдаю его полную характеристику на русском матерном. — И эта мразь назвала меня тогда слюнтяем! — заканчиваю я гневно.

— И еще коммунистом, — полковник хитро прищуривает глаза. — Ты на него за это сильно обиделся?

— Это далеко не самое худшее оскорбление, — парирую я.

Потом полковник рассказал про нашего Шамиля. Оказывается, тот взял имя известного в XIX веке имама — святого человека. Настоящее его имя Абдулла, и он вовсе не бывший мулла, а вор и насильник. Говорит, что хадж в Мекку совершил, а сам в это время в тюрьме сидел.

— Наш Хайнц тоже из бывших уголовников, — вставляю я.

— Ну, вот видишь, сколько у них общего. Родные души! — иронизирует Серый.

— При Гинденбурге сидел за вооруженный грабеж, а при Гитлере за то же самое в России железный крест получил, — язвительно вторю я.

Оказывается, НКВД давно и небезуспешно охотится за бандой Абдуллы: их уже обложили, как волков, со всех сторон. Можно сказать, что последнее время абреков выручала только круговая порука, когда население чеченских аулов отказывалось сообщать о передвижениях бандитов властям, потому что в банде много их родственников. Но не все джигиты отпетые головорезы, многих Шамиль обманывает или загоняет в банду силой.

— Ну, ладно темные невежественные горцы. Они искренне думают, что ведут праведный джихад за свою веру и после смерти попадут к гуриям в рай, — говорит Лев Давидович. — Но ты-то умный парень из интеллигентной семьи. Ты за что сражаешься?

«Вот теперь уже не знаю, — не озвучиваю свои мысли я. — Получается, что мы уже сражаемся за свои собственные шкуры. Просто из страха поголовного возмездия».

— Абдулла гонит своих джигитов на убой, как стадо баранов. Ты ж не баран. Что ты делаешь в их стаде? Под нож ведь все вместе пойдете. Тебе оно надо?!

Точно — оно мне надо?! Будто мои мысли читает. Я как песчинка попал между страшными жерновами истории. С одной стороны, такие как оберштурмфюрер Шмеккер, Хайнц, Хешке и Абдулла, грязь, кровь и подлость. С другой — Сема, Серега, дядя Леша, тетя Тося, да все мои друзья и знакомые из солнечного грозненского детства! Но есть еще товарищи по другую сторону баррикад. Как же Алекс, Крис и Гюнтер? Я не могу отречься от них. Мы вместе прошли учебку в Лютцензее, вместе принимали присягу, делились последним кусочком хлеба на привале, прикрывали друг друга в бою.

А может, попробовать рассказать о них этому пожилому еврею с мудрыми глазами царя Соломона? Он должен понять! Ведь он сам сказал, что Сталин разделяет Гитлера и немецкий народ.

Рассказывает старшина Нестеренко:

— Вообще занимательно было послушать про этих трех персонажей. Обычно враги представляются какой-то безликой общей массой, как мишени в тире. Просто стреляй по ним и не вдавайся в подробности биографии. А тут… Пауль так эмоционально рассказывал обо всех своих камерадах, что я четко представил себе каждого из них и даже (черт побери!) проникся к ним какой-то долей симпатии.

Оказывается, Алекс — вообще не немец, а терский казак. Родился в станице Червленой в 1915 году, сын казачьего атамана. После Гражданской войны эмигрировали в Германию. Так что он по-настоящему Алешка Ростоцкий. И особняк у них был в Грозном, и дед где-то на грозненском кладбище похоронен. Сам Алексей всю жизнь мечтал вернуться на Родину, изучал в Берлинском университете русскую литературу.

Кристиан — немец только наполовину, его мать русская, а отец из обрусевших немцев. Родился в немецкой колонии Каны, это менее 200 километров отсюда, на Ставрополье, сейчас эта местность временно оккупирована врагом. Учился в Грозненском нефтяном техникуме. Еще молодой пацан, веселый, бесшабашный. Хорошо поет и играет на гитаре, сам сочиняет стихи и песни.

Вот Гюнтер действительно стопроцентный немец, но к нацистам относится более чем прохладно. Самый старший из троих по званию и по возрасту, ему почти тридцать. Достаточно взрослый и разумный человек, со своими принципами и понятиями о чести. Заядлый альпинист, с рюкзаком за плечами исходил весь Кавказ, поднимался на Эльбрус и Казбек, мечтал штурмовать Эверест. Увлекается фотоделом, именно его горные пейзажи я видел среди фотографий Пауля.

В общем, у всех есть какие-то российские корни, и все хорошо говорят по-русски. Неудивительно — их специально так в разведшколе подбирали, со знанием местности, языка и обычаев.

Оказывается, все четверо разочарованы в своей миссии, недовольны излишней жестокостью своего командира и его подручного.

Вообще хитрюга Лагодинский так здорово разговорил Пауля, что тот уже буквально жалуется нам на своего оберштурмфюрера, как школьник на несправедливого учителя.

Пылко, с обидой рассказывает, что Шмеккер был очень заносчив и высокомерен, сильно доставал их мелочными придирками и муштрой, часто унижал. Нередко в глаза называл Алекса русским тупицей, а Кристиана недоделанной грязнокровкой. Он откровенно не любил эту четверку, и они платили ему той же монетой. С эсэсовцем Хайнцем ребята тоже сильно не ладили, пару раз Гюнтер даже дрался с ним.

Шамиля и его абреков все четверо презирают, уверены, что НКВД вскоре накроет банду. Те, что постарше и поумнее, даже сомневаются в победе германского оружия и исходе войны в целом.

Надо заметить, что Пауль рассказал нам еще об одном эпизоде, после которого трещина в отношениях эсэсовцев и их четверки переросла в глубокую пропасть. Это случилось за пару дней до его пленения, после боя около села Шатили. Именно в тот момент рассказа полковнику пришла в голову мысль изменить свои планы в отношении его друзей. Первоначально Лев Давидович хотел просто убедить немцев, что в советском плену им ничего не грозит, и уговорить сдаться.

Рассказывает рядовой Гроне:

— После боя опьяневшие от пролитой крови абреки жестоко добивали раненых красноармейцев. Ну вы же знаете, ЧТО они сделали в Шатили! Нервы Кристиана не выдержали ужаса, творящегося на наших глазах, а тут еще оберштурмфюрер приказал нам «помочь» бандитам.

— Ах, вот как? И…

— У рядового Димпера случилась истерика. Шмеккер успокаивал его.

— Как успокаивал?

— А так. Дал пару раз по морде и сказал: «Du bist ein deutscher Soldat, du bist kein kleines Mädchen! (Ты немецкий солдат, а не сопливая девчонка!)

— Ценный педагогический прием!

Гюнтер схватил его за руку и заявил: «Вы не смеете бить Криса именно потому, что он немецкий солдат. И не смеете отдавать нам подобные преступные приказы. Мы посланы сюда не заниматься разбоем, а честно воевать. И вы никогда больше не поднимете руку ни на одного из моих друзей!»

— Да я просто расстреляю всю вашу четверку за коммунистическую пропаганду! — завелся эсэсман.

— Валяйте, расстреливайте! А мосты ваши неграмотные абреки сами взрывать будут?! За рацию Абдулла сядет?! Как вы с ними вообще без переводчиков разговаривать будете?!

— Однако! Бунт на корабле, — покачал головой полковник. — Вас спасло только то, что вы пока необходимы оберштурмфюреру. Но я думаю, он мстительный человек и выполнит свою угрозу, как только вы вернетесь в центр. Трибунал вам обеспечен. Если я правильно понял, эсэсовцев осталось всего двое, вас четверо. Почему вы позволяете им издеваться над собой?!

— Да мы с эсэсманами тогда чуть не перестреляли друг друга! Если бы можно было, мы оторвались бы от банды и до конца войны укрывались бы в горах, никого не трогая. Тем более что Алекс и Крис практически местные, а Гюнтер в горах как дома. Но это считается дезертирством, за это гестапо обрушит репрессии на наши семьи в Германии.

— А чем бы питались? Грабили местное население? — усмехается Лев Давидович.

— Зря вы так о нас думаете. Мы солдаты, а не разбойники. Охотились бы, рыбу ловили, в горах грибов-орехов-ягод полно.

Рассказывает старшина Нестеренко:

— То есть они все продумали. Пауль говорил об этом с такой обескураживающей детской наивностью! Прямо книжка про Тома Сойера, сбежавшего из дома — охотиться, рыбу ловить. Залечь на дно, а где-то в верхних слоях океана пусть бушует шторм войны.

— То есть вам мешают наслаждаться горным отдыхом только оберштурмфюрер и Шамиль? — иронизирует майор. — Ну, так это поправимо! Вы помогаете нам поймать эсэсовцев и бандитов, а потом хоть охотьтесь, хоть грибы собирайте. Совершенно спокойно, ведь никто не сможет сообщить в абвер о вашем дезертирстве.

Мой бедный немецкий друг в полной прострации.

Это что — шутка?!

Вовсе нет. Если он уговорит своих друзей и они сдадут банду, советское командование гарантирует им жизнь и свободу.

— А наши семьи?

— Но откуда гестапо узнает правду?!

Рассказывает рядовой Гроне:

— Благодарю тебя, Господи! Это шанс, на который я даже не смел надеяться. Шанс выпутаться из этой кровавой передряги. Причем шанс выпутаться, не роняя своей воинской чести, не предавая Фатерланд. Шмеккер и Шамиль — кровавые маньяки, они по всем божеским и человеческим законам уже трижды заслужили смерть! А бандиты — вообще унтерменши, о них даже думать не стоит. Их цементирует железная воля предводителя, не станет его — полбанды сразу же разбежится по родным аулам, остальных легко переловят.

Ночью нам инсценируют побег. Мое разбитое лицо и окровавленная немецкая форма выглядят предельно живописно и всем своим видом подтверждают историю о пытках в НКВД. Легенда для оберштурмфюрера такова: русские заподозрили Нестеренко в сотрудничестве с абвером из-за старого знакомства со мной. Спасая нас обоих от расстрела, Серега бежит вместе со мной. Старшина должен убедить Шмека, что настроен антисоветски и готов сражаться за Великую Германию.

Сомневаюсь, что это очень правдоподобно, но без няньки меня не отпускают. Не доверяют.