«Волкодавы» Берии в Чечне. Против Абвера и абреков

Рассказывает старшина Нестеренко:

— Задыхаясь от быстрого бега, ломимся через густые заросли боярышника, мокрые колючие ветви хлещут по лицу, сзади постепенно смолкают выстрелы ложной погони — как будто не догнали.

Когда останавливаемся отдышаться, Пауль оборачивается ко мне и просит: «Пожалуйста, не говори никому, что я на расстреле плакал».

— Да что ты! Я, наоборот, скажу, что ты, рванув на груди рубаху, кричал «Хайль Гитлер!».

— Не вздумай!

— Почему?

— Камерады примут меня за идиота.

Поднимаемся все выше в горы и к середине следующего дня доходим до сакли старого чабана. Навстречу выбегает пара здоровенных пастушьих овчарок, но, признав Пауля, начинают дружелюбно махать пушистыми хвостами: видимо, здесь он частый гость.

Седобородый аксакал гостеприимно поит нас чаем с чуреком, его внук-подросток тем временем режет барашка для шашлыка. Конечно, я и раньше знал о лояльном отношении местных к фашистам, но такая идиллия меня коробит.

— У деда сын в банде, — рассказывает мой друг.

Не успело подрумяниться мясо на угольях, как на огонек пришли еще двое.

Судя по описанию, Гюнтер и Крис. Радостно обнимаются с Паулем, хлопают по плечу. Заботливо переодевают его в запасную фуфайку из рюкзака.

Тот рассказывает о своих приключениях в плену у большевиков, но хотя говорит по-немецки, по тону чувствую: приукрашивает и привирает. Он и в детстве умел вдохновенно приврать — этакий юный барон Мюнхгаузен.

Затем из кустов выныривает Алекс — Алешка. Узнав, что я из Грозного, подает мне руку и говорит: «Здорово! Теперь у нас еще хоть один казак в отряде будет. А то я один среди фрицев».

— А как же Кристиан, он же вроде наполовину русский?

— Крис не еврей, чтобы определять нацию по матери, считает себя немцем. Я тоже не русский, а казак. Все мои предки по отцовской линии — терские казаки, мой прадед с генералом Ермоловым Кавказ усмирял, — уточняет свою биографию герр Ростоцкий.

— Дед усмирял, а ты баламутишь, — шучу я.

— Германия баламутит национальные чувства нохчей, чтобы те помогли немцам таскать каштаны из огня, — цинично ухмыляется Алекс. — Только вряд ли Гитлер после победы на Кавказе позволит им создать свое государство.

— Не для того мы кровь здесь проливаем, — вторит ему Димпер. — Кавказ будет наш. Мы тут уже двести лет живем, со времен Екатерины.

Пауль кидает кости одной из чабанских собак, оставшейся с нами. Это совсем молодой пес, любимчик всей четверки. Внезапно что-то почуяв, он начал беспокойно лаять в наступающий полумрак.

— Что это? — насторожился Крис.

— Успокойтесь, камерады, — усмехнулся Гюнтер. — Это просто шакалы. Они нам не опасны.

Алексей разливает по стаканам слабенький немецкий шнапс.

— Ну, за знакомство!

Сидим у костра, едим шашлык, дружески болтаем, периодически поднимая тосты.

Ловлю себя на мысли, что с трудом воспринимаю их как фашистских солдат: в пляшущем свете костра они выглядят как туристы на привале. Сходство усиливает гитара Криса и то, что они одеты не в привычную полевую форму вермахта и короткие сапоги, а в какие-то брезентовые ветровки и горные ботинки со шнуровкой.

Вот только пьют они не по-нашему, уж больно маленькими дозами.

— Давай, Серега, тяпнем по-нашему, по-русски! — вдруг предлагает мне Ростоцкий. Наливаем граненые стаканы до краев и пьем залпом, без закуски.

— О! — восхищенно тянут трое немцев и качают головами.

Потом пью с каждым на брудершафт.

После выпивки затягиваем песни: Крис аккомпанирует на гитаре, у него и у Пауля приятные мелодичные голоса. А вот Ростоцкому медведь не просто наступил на ухо, а даже изрядно там потоптался. Ревет как пьяный извозчик.

Позже Пауль осторожно выкладывает своим предложение Лагодинского: те потрясены, но быстро соглашаются. Еще о чем-то шушукаются и укладываются спать.

Мне не спится. Если бы еще пару дней назад кто-нибудь бы сказал, что я проведу ночь высоко в горах один с четырьмя пьяными фрицами, — я б его обсмеял. Вон они храпят, развалившись возле догорающего костра, рядом лежат заряженные черные «шмайсеры». Немецкие десантники, которых мы два месяца ловили. Обалдеть!

— Ахтунг, ауфштеен! — будит нас на рассвете сдавленный голос Гюнтера. Примерно таким тоном кричат «Атас!» мальчишки при появлении милиции. Вскакиваем, стукаясь лбами.

К нам приближаются две темные фигуры, у одного на плечах тускло поблескивают серебристые погоны, в петлицах руны «СС». Догадываюсь, что это оберштурмфюрер Шмеккер. Рядом с ним тяжело шагает гориллоподобный детина с туго набитым рюкзаком за спиной, это верный подручный Хайнц.

Фрицы вытягиваются в струнку, слегка разведя локти, и щелкают каблуками. У меня так не получается да и не очень стараюсь, я ж не дрессированный медведь!

— Кто это? — эсэсовец подозрительно буравит меня ледяными глазами-иголочками.

— Это русский перебежчик, оберштурмфюрер, — докладывает Пауль и излагает нашу легенду.

— Ненавижу комиссаров и советскую власть. Я с детства восхищаюсь всем немецким. Вы великая нация, и я мечтаю служить фюреру, как мой лучший друг рядовой Гроне, — вдохновенно вру я.

Не прокатило! Может быть, он и большая сволочь, но не дурак. Быстро наводит на меня свой пистолет.

— Вы идиоты! Большевистский шпион втерся к вам в доверие и проник в наш отряд, а вы напились как свиньи…

Все-таки у немецких десантников отличная реакция. Два выстрела сливаются в один: вытаращив глаза, падает прошитый автоматной очередью Шмек, рядом грузно оседает Хайнц.

Пауль и Гюнтер опускают дымящиеся стволы «шмайсеров».

— Спасибо! — выдыхаю я.

— Не за что, — спокойно отвечает Гюнтер. — Мне было самому приятно прикончить эту тварь.

Он достает фотоаппарат и начинает деловито снимать трупы в разных ракурсах.

Я немного шокирован: «Это еще зачем?»

— Нам же надо отчитаться перед вашим командованием. Или НКВД предпочитает, чтобы мы принесли в мешке их отрубленные головы?! Джигиты отчитывались перед Абдуллой именно так.

Ничего себе черный юмор! Но отвечаю ему в тон:

— НКВД предпочитает свежие скальпы.

— О’кей, шериф! Завтра скальп Абдуллы будет висеть в вашем вигваме! — шутит в тему неунывающий Пауль.

Рассказывает рядовой Гроне:

— Да уж! Изо всех сил стараюсь вести себя как ни в чем не бывало, пытаюсь шутить, а у самого такое смятение на душе! Смотрю на Криса, у него тоже глаза ошалелые какие-то, и уголок рта нервно дергается. И сам я намертво вцепился в автомат, чтобы руки не дрожали, упорно отвожу взгляд от мертвецов. Конечно, оба покойничка при жизни были большие сволочи. Но когда я договаривался с Лагодинским, то не думал, что придется самому их вот так в упор застрелить. Просто Шмек как-то резко наставил пистолет на Серегу, и я знал, что он вот-вот убьет моего друга, который только что меня от расстрела спас. Вроде все правильно, я просто долг чести вернул. Но все равно тоскливо. Рубикон перейден.

— Чего вы с Крисом такие грустные, словно на похоронах?! — хлопает меня по плечу Сергей. — Выше голову! Вы все сделали отлично! Или, может, вас совесть замучила? Так ведь ваш Гитлер сказал, что освобождает арийцев от химеры, именуемой совестью. Как я понимаю, немецкий солдат должен убивать не моргнув глазом.

— Серый, ты издеваешься? — спрашиваю я.

— Отнюдь! Ни за что не поверю, что ты сейчас первый раз в жизни застрелил человека. Отчего же такие душевные муки на лице? О, конечно, большая разница: те, убитые тобою раньше, не были арийцами! Они принадлежали к низшей расе…

— Старшина, чего вы от нас хотите? — вмешался Гюнтер. — Чтобы мы мгновенно превратились в коммунистов?

— Да мы были уверены, что в 1941 году германские рабочие поднимут восстание против Гитлера и не станут воевать против своих классовых братьев.

— Ну, извините! Все намного сложней. И вообще лучше все вместе помогите оттащить трупы. И будем думать, что делать дальше.

Приступаем к планированию операции под кодовым названием «Скальп Абдуллы».

Младшим членам отряда дико нравится индейский антураж. Думаю, такие же парни, как они, изобрели потом гэдээровский вестерн. Пауль втыкает в свои волосы орлиное перо и вещает: «Отважные Сыновья Волка вырыли священный томагавк войны. Трепещите, грязные гуроны!» Крис, хлопая ладошкой по рту, издает боевой клич команчей.

— Дети, сущие дети! — вздыхает Гюнтер. — Они и в войну сначала играли, как в индейцев.

Странно, почему не возвращаются старик с внуком. На ночь они загоняли своих баранов в большую пещеру, чтобы тех не тронули волки. Пещера находится примерно в километре отсюда. Слава богу, что они не видели произошедшего, а трупы Гюнтер успел скинуть со скалы.

Мальчишка пригнал овец на пастбище один, утверждает, что дед должен был прийти к нам еще на рассвете, проводив эсэсманов. Удивительно, но мы его не видели.

Ростоцкий на ломаном чеченском языке объясняет мальчишке, что надо отвезти письмо Шамилю. Тот послушно вскакивает на лошадь и, пришпорив ее грязными пятками, скачет выполнять поручение.

Надо как-то заманить в ловушку главаря банды и его ближайших помощников. От имени Шмеккера бандитов приглашают срочно приехать к старому аулу якобы для совещания.

Собака опять ведет себя как-то беспокойно, что-то нашла в кустах. Иду за ней, она упорно пытается Раскопать нечто, полузарытое под ворохом веток. О боже! Перед моим взором предстает восковое лицо старого чабана, залитое кровью; папаха валяется Рядом, на выбритом до синевы темени чернеет глубокая рана.

Понимаю, что бандит отстал от эсэсманов только в последний момент, когда те подходили к догорающему костру. Мы его в полумраке не разглядели, но он наверняка все видел. Кто ж его так? Гюнтеру пришлось убрать нежелательного свидетеля? Но когда он успел?!

Шагаем по левому берегу бурной горной речушки. Каньон постепенно суживается, затем вновь расширяется, открывая взору небольшую поляну, на которой живописными руинами лепятся развалины средневекового чеченского аула. Это несколько сторожевых башен, сложенных из дикого камня и поросших мхом, в стенах оставлены узкие бойницы.

Залезаем в самую высокую из башен на второй этаж, ребята деловито размещают в бойницах два ручных пулемета МГ-34, готовят к бою немецкие ручные гранаты с длинными деревянными ручками. Мне взамен моей мосинской винтовки дали автомат Хайнца; обезоруженный в плену Пауль взял автомат Шмеккера.

— Как ты думаешь, сколько будет гостей? — небрежно интересуюсь я.

— Человек пять командиров и несколько охранников. Обычно они так ездят, — отвечает Ростоцкий. — Не бойся, управимся. Как говорится, «с нами Аллах и два пулемета».

— А по-нашему это звучит «Готт мит унс унд цвай «МГ-34», — это снова Пауль со своими шуточками.

Рассказывает рядовой Гроне:

— Чуть позже назначенного часа на тропе появляется десяток всадников. В центре группы на черном жеребце восседает сам Шамиль. Это жилистый мужчина средних лет с жестоким и неприятным лицом. На голове белая чалма — знак паломничества в Мекку, сзади черными, как у демона, крыльями развевается по ветру темная бурка. Рядом скачут джигиты, все в лохматых папахах, с ног до головы обвешаны оружием немецкого производства. Наш фельдфебель, как старший по званию, «командует парадом»:

— Подпускаем поближе. Вы вдвоем стреляете именно по главарю, чтоб наверняка. Мы с пулеметов косим остальных.

Устроившись поудобнее перед узкой бойницей, навожу оружие на цель. Во время учебы в элитной нацистской школе я стабильно занимал призовые места на стрелковых соревнованиях. Вот и научили на свою голову! Ненадолго задерживаю дыхание и плавно жму на курок. В плечо мне бьет резкой отдачей, а на белоснежной чалме Абдуллы алой розой расцветает кровавое пятно — пуля угодила точно в середину лба.

— Фойер! Огонь!

Лай пулеметов вмешивается в цокот копыт, диковинными кустами вырастают взрывы гранат; лошади встают на дыбы, мечутся, сбрасывая и давя всадников.

Рассказывает старшина Нестеренко:

— Ура! — победно орем мы с Ростоцким (и Крис, кажется, тоже!).

— Hur-ra-a! — вторят нам Гюнтер с Паулем.

Но на месте убитых тут же появляются новые, в еще большем количестве, похоже, Шамиль зачем-то привел на встречу всю свою банду, а это около пятидесяти человек.

Обозленные смертью командиров, они кидаются на нас, как стая бешеных собак, пулеметные очереди косят их, но силы явно не равны: их просто намного больше, и запас патронов у нас ограничен.

«Приз достается поймавшему медведя, а не пойманному медведем», — всплывает в голове дурацкая Фраза. Но не озвучиваю ее, действительные и страдательные причастия русского языка — слишком сложная грамматика для немцев. Не поймут.

Зато прекрасно понимают, что это, возможно, их последний бой, но никто не трусит, продолжают вести огонь из всех стволов.

Гортанные выкрики на чеченском и гиканье многократным эхом отражаются от стен ущелья. Вокруг башни, как рой жалящих ос, кругами носятся конные бандиты, стреляют на скаку.

Вот охнул и схватился за грудь Крис, рикошетом ранен в ногу Гюнтер. Патроны на исходе. Переглядываемся, мысленно прощаемся.

— «Ich hat es erwischt» (меня задело), — говорит своим фельдфебель.

Хриплым, яростным голосом сын белого офицера Ростоцкий запевает «Варяг»:

Сначала к нему густым басом присоединяюсь я, затем в наш хор вливается звенящий тенор Криса (он помнит слова, ведь он вырос в СССР). С песней и помирать легче!

Этот хор звучит настолько жутко и зловеще, что недоумевающие бандиты на некоторое время прекращают пальбу.

Внезапно вершины окрестных скал оживают хлопками выстрелов: узнаю знакомый стрекот старого доброго «максима», частую дробь родных трехлинеек.

— Никогда не думал, что испытаю такой бешеный прилив счастья от появления отряда НКВД! — признается потом Пауль.

Нам навстречу из-за скалы выходит улыбающийся Лев Давидович.

— Молодцы! Герои! Покрошили их как капусту!

Еще не остывшая от горячки боя немецкая десантура настороженно здоровается. Русский полковник щедро сыплет комплименты их боевой выучке и тактической изобретательности. Похвалы приятны, но заметно, что больше бы устроила простая фраза: «Всем спасибо, все свободны».

— Ну, все, мы можем уходить? — первым не выдерживает Гюнтер. — Вы давали слово офицера, обещали нам свободу.

Он с опаской оглядывает плотное кольцо оцепивших остатки банды красноармейцев.

— Конечно. А пока я приглашаю вас вместе отметить удачное окончание операции. Вы не пленники — вы мои гости на этот вечер. К тому же раненым необходима медицинская помощь.

Гюнтер дергается, но Пауль что-то быстро шепчет ему на ухо по-немецки.

Сформировав из бандитов небольшую колонну пленных, красноармейцы гонят их по дороге, я с фрицами еду в кузове грузовика.

Постепенно их настороженность спадает, разряжаясь каким-то нервным весельем: возможно, этому способствует фляга с русской водкой, презентованная нам полковником. Фляга идет по кругу, и вот мы уже с хохотом вспоминаем подробности прошедшего боя. Слава богу, двое наших товарищей ранены не тяжело.

«Ничего себе я выразился о них — «товарищи», — запоздало соображаю я.

Рассказывает рядовой Гроне:

— Сидим в качестве гостей Льва Давидовича во дворе под виноградной беседкой. Сочные янтарные грозди светятся прозрачным светом в лучах мягкого осеннего солнца. Мирно жужжат пчелы, садясь на сладкие ягоды, на земляном полу трепещут тени от резных виноградных листьев. Демонстрируя знаменитое кавказское гостеприимство, стол ломится от богатой выпивки и закуски.

Вскоре к нашей компании присоединяются еще двое. Один в гражданском, но с военной выправкой. Второй, несмотря на теплую погоду, носит каракулевую папаху. Здороваются с нами за руку, представляются: «Владимир Петров, Асланбек Чермоев». Петров с улыбкой рассказывает, какое впечатление произвел них наш сводный мужской хор, поющий «Варяг» на руинах чеченской башни. Еще бы — театр абсурда, трио: белогвардеец, энкавэдэшник и фашист, горланящие под горскими пулями русский военный марш.

«Выпьем за смелых парней, кто бы они ни были!» — именно так сформулировал свой тост один из наших новых знакомых.

Сидим дальше. Хорошо сидим!

Пока все больше походит не на допрос, а на дружескую беседу. Часто переходим на немецкий язык, который Владимир знает в совершенстве. Так же хорошо знает немецкую классическую музыку и поэзию.

Задают нам общие вопросы о родителях, о друзьях, о нашей жизни в Германии. Расспрашивают, кто из нас как попал в отряд «Бергман». Особого секрета тут нет: я пришел в поисках кавказских приключений, Ростоцкий стремился на Родину, Гюнтер не смог уклониться от призыва. История Кристиана Димпера чуть длиннее: он был гражданином СССР, но в первые же дни войны попал в окружение и был взят в плен как боец Красной Армии. Узнав, что он фольксдойч, немецкие офицеры стали вербовать его в вермахт, а потом как нефтяник и бывший грозненец он привлек внимание абвера.

Просят и нас произнести какой-нибудь тост. Слово берет Гюнтер, он среди нас самый старший по званию — фельдфебель.

— Выпьем за то, чтобы скорее кончилась эта ужасная война!

— Чьей победой? — обостряет ситуацию Асланбек.

Вновь появляется исчезнувшая было напряженность.

Нам стало еще больше не по себе, после странного тоста, произнесенного Львом Давидовичем: «Старшина Нестеренко спас друга от расстрела, так как не хотел причинить горе его матери. Выпьем за то, чтобы вашим матерям не пришлось плакать!»

Гюнтер попросил объясниться.

— Для своих родных в Германии вы умрете. Командование сообщит, что вы все убиты, ведь по рации перестали поступать донесения из отряда. Абвер пришлет сюда другой десант, их очень заинтересуют причины вашей гибели, и может всплыть правда. Тогда гестапо займется вашими семьями.

Но если рация не замолкнет, если вы не сообщите ни о смерти Шмеккера, ни об уничтожении банды… Ваше начальство будет регулярно получать от вас жизнерадостные донесения об успехах, а ваши родные — причитающиеся вам деньги и радоваться, что вы живы и здоровы.

— Но вы же обещали нам свободу…

— Не перебивать старшего по званию! Вы могли бы жить в горах свободно, как я и обещал. Однако лето кончается, а выжить там зимой непросто. Вас ждут жуткие морозы и снежные ураганы. Надеяться на хорошую охоту смешно — напуганная войной дичь ушла за перевалы. Вас ждет смерть от голода и холода. Но если абвер будет уверен, что вы работаете, вам регулярно будут сбрасывать помощь с самолетов.

— Вы опять стремитесь обмануть нас. Но я не так глуп, как эти наивные мальчики. Думаете, я не знал, что ваши из НКВД, отпустив Пауля, шли за ним по пятам? Я понял это еще у чабанского костра, собака учуяла чужаков! Именно поэтому я позволил мальчишкам напиться в ту ночь. Я знал, что, пока мы вам нужны, ваши солдаты нас не тронут.

— А как вам такой вариант — мы вас не обманывали, а страховали! Например, убрали нежелательного свидетеля чабана. И согласитесь, эта подстраховка здорово помогла, когда бандиты чуть не убили вас.

Так вот, оказывается, как действовал полковник. Беспроигрышная лотерея для него: я вывожу НКВД на парашютистов, а далее либо мы выполняем свою часть соглашения, либо нас расстреливают на поляне как кроликов. Слушайте, получается, что он Серегу тоже подставил?! Не доверял, думал, он в самом деле завербован?! Или Серый знал о «подстраховке»?! Черт их поймет. У меня полное впечатление, будто я сел играть в карты с профессиональными шулерами.

А Лагодинский упорно гнет свою линию: «И я лично в дальнейшем не оставлю вас своими заботами. Красноармейский паек, теплые вещи и безопасность гарантирую».

— Как вы добры! — перебил его Гюнтер. — Но если вы пришли к башням за нами по пятам, то почему сами сразу не перестреляли банду?

— Вашу песню хотели дослушать, — пытается скрыть истину за шуткой Лагодинский. — Уж больно душевно вы пели!

Но упрямый фельдфебель не сдается:

— А можно поподробнее о жизнерадостных донесениях?! Я полагаю, вы имеете в виду дезинформацию? Я не стану сотрудничать с врагом!

И он призывно оглядел остальных. Ростоцкий задумчиво курил, Крис растерянно водил глазами. Конечно, в словах русского полковника есть доля истины, но передавать дезу — это уже слишком!

— А вы уже начали сотрудничать с нами! — заявил тип в папахе. — Вы сыграли решающую роль в операции «Капкан». Если мы вас отпустим в горы, а хоть кто-то из чеченцев узнает о том, кто на самом деле покрошил банду Абдуллы, пожелания кавказского долголетия в ваш адрес будут выглядеть очень смешно! Вы знаете, что такое кавказская кровная месть?

— И вы собираетесь шантажировать, вы нарочно повязали нас кровью! — горько воскликнул Крис.

— Кажется, я не давал повода считать нас подлецами, — веско сказал Лев Давидович.

— Оставьте, на войне все средства хороши, — буркнул Гюнтер.

— Мы вас, наоборот, жалеем, идем навстречу. Рядовой Димпер бывший красноармеец и может быть расстрелян как перебежчик, а Ростоцкий сын врага народа и предатель, — начал давить Владимир.

— А мы с рядовым Гроне фашисты и диверсанты! Давайте, расстреливайте! — взбеленился наш фельдфебель и грохнул свой стакан на стол. — Не буду я с вами пить!

В общем, разговора не получилось. Начали за здравие, а кончили за упокой, как говаривала тетя Тося.

Рассказывает старшина Нестеренко:

— Пленных увели, и мы остались за столом вчетвером: полковник, майор Петров, капитан Чермоев и я, как курирующий немецкую группу.

— Получи, фашист, гранату! — грохнул кулаком по столу Петров. — Не вышла у тебя перевербовочка, Давидыч.

— Еще не вечер, — спокойно ответил Лагодинский. — Они у меня еще будут по струночке ходить. К тому же никакие они не фашисты. Обычные задуренные Гитлером немецкие мальчишки.

— Ага! Особенно этот здоровенный фельдфебель! Его сразу надо было от остальных изолировать. Расстрелять для острастки! Тогда сопляки сразу сломаются. А еще думаю, надо отыскать семейку Димперов в Караганде, посмотреть, что там за фашистские прихвостни.

— Не горячитесь, товарищ Чермоев! Вон Джапаридзе попробовал бить пленного, а Гроне чуть не начал на допросе нацистские лозунги орать. Зато со мной беседовал, как с родным папашей. Заметь, я своего добился, банда разгромлена!

Кстати, Аслан, спецоперация НКВД не место для сведения личных счетов. Я понимаю, что чабан Бельтоев был твоим кровником, так как его сын убил твоего брата. Сегодня ты попал в тему, но не злоупотребляй. А семейку Димперов найди мне на всякий случай, и по Ростоцким сведения уточни.

Откозыряв, Петров с Чермоевым удалились. А меня полковник попросил остаться.

— Ваше мнение, товарищ Нестеренко?

— Насчет Гюнтера не уверен. А Ростоцкий любит Россию. И Крис больше наш, и Пауля можно перевоспитать. Тем более с вашим-то педагогическим талантом.

— То есть ты веришь в лучшее в людях? — в голосе Льва Давидовича мне чудится скрытая ирония.

— А без такой веры сложно жить, — улыбнулся я.

Рассказывает рядовой Гроне:

— После допроса нас с камерадами разделили. Меня поселили в одной комнате с Серегой, на третьем этаже какой-то старой тюрьмы. Я так решил, увидев железные решетки на небольших окошках-бойницах. Сел на узкую койку, смотрю через квадраты решетки на вершины гор, где еще недавно гулял свободным, и на парящего в закатном небе орла.

— Сижу за решеткой в темнице сырой… — насмешливо декламирует пушкинского «Узника» Нестеренко.

Еще и издевается, вероломный! Прошу: «Замолчи! И так настроение паршивое! Halt die Fresse!»

Сам попался в ловушку как Grünschnabel (неопытный новичок), да еще и товарищей за собой потянул. Wo sind meine Kumpeies? (где мои друзья?). Was haben die Russen mit ihnen gemacht? (что русские сделали с ними?).

Особенно тревожусь за Гюнтера. Как поступят с ним русские после такого резкого отказа от сотрудничества?! Вполне могут выполнить свою угрозу и расстрелять!

Да, мы для русского полковника не более чем козырные карты: «шестерка», «девятка», «валет». А я тогда раскис, доверился ему. И Димпер тоже. Кто его за язык тянул рассказывать, что он был красноармейцем и попал в плен? Думал, русские расчувствуются, своим посчитают? А коварные комиссары напоили нас, притупили бдительность. Прямо какое-то Weiche Birne (вата в голове, размягчение мозгов) с нами случилось от их крепкой русской водки.

Рассказывает старшина Нестеренко:

— По приказу Лагодинского немцев держат в отдельных помещениях, чтобы исключить их общение и влияние друг на друга.

Полковник поручил мне почаще вести беседы с Паулем, постепенно перетягивая его на нашу сторону. Что можно рассказать о наших разговорах: пока беседуем на общие темы, мой немецкий друг общайся с нами, как абсолютно нормальный парень, он весел, мил и остроумен. Но все наши политбеседы переходят в бурные споры, на любое мое слово он находит десять своих; вообще поведение Пауля уже начинает меня бесить. Я даже не предполагал, насколько этот парень оказался заражен нацистской идеологией. А ведь когда я только что его в плен взял и мы сидели у родника, врал мне, что не фашист!

Но как оказалось, в гитлерюгенде ему основательно запудрили мозги. Вот, например, попытался было я с ним побеседовать после допроса у Чермоева. Смотрю, он пришел с допроса такой растерянный, сел на койку, сжался весь, грустный-прегрустный, и глаза как у побитой собаки.

Мне его по-настоящему жаль стало, попытался его успокоить: «Радоваться надо, что в плен попал, война для тебя кончилась».

А он вдруг так резко вскинулся и со злостью в голосе говорит: «А ты бы радовался, попав в плен?! Тем более если бы тебя так обманули?! Что бы вы с нами ни делали, вам не удастся превратить нас во врагов собственного народа!»

Потом я думал, что упрямство остальных ребят было обусловлено влиянием Гюнтера, который казался мне воплощением настоящего фашистского вояки. Он и выглядел почти так, как их наши на плакатах рисуют: высоченный нордический блондин с угловатыми чертами лица и холодными стальными глазами. Шрам через всю левую половину лица только добавлял ощущение жестокости всего его внешнего облика. Гюнтер первые дни вообще отказывался общаться с нами, только презрительно вскидывал на допрашивающих свой тяжелый, как тонна свинца, взгляд.

— При чем тут Гюнтер! — отмахнулся Пауль. — У меня своя голова на плечах есть! Серега, я не виноват, что моя страна воюет с твоей. Может быть, я в Душе не одобряю некоторые действия нашего командования. Но родину, как и родителей, не выбирают. Меня призвали в армию, и я должен был выполнять свой воинский долг, я солдат, я давал присягу. Сергей, постарайся понять наконец, я не фашист, но я немец. Я не могу стать предателем, не могу вредить своей Родине.

А я русский! И меня беспокоит судьба моего родного края — сегодня на рассвете танковые соединения фон Клейста форсировали реку Терек в районе Моздока и развернулись для атаки на склон Терского хребта. До этого они почти целый месяц пытались перейти в наступление то у станицы Луговской, то у Мундар-Юрта; их передовые полки, как кровожадные волки, рыскали по левому берегу буйного Терека, пытаясь перебраться на южный. Истекая кровью в неравном бою, наши из последних сил сдерживали наступление фашистов. Бронированный кулак немцев был усилен дивизией СС «Викинг» и полком «Бранденбург». Прикрываясь густым туманом, противник загрузил заранее сцепленные понтоны танками и пехотой и развернул их по течению реки во время артподготовки. Буквально за десять минут снаряды гитлеровцев в щепки разнесли рощу, укрывавшую наши позиции. Затем вражеские автоматчики, словно клыки хищного зверя, вцепились в южный берег, наши атаковали с флангов, пытаясь любой ценой удержать их.

Над моей родной Чечено-Ингушетией нависла угроза фашистской оккупации: по дорогам потянулась бесконечная череда беженцев: кто на арбах и фургонах, кто пешком, изможденные дальней дорогой и ночевками под открытым небом. Люди нарочно шли не по открытым дорогам вдоль Сунженского хребта, они боялись налетов фашистской авиации. Жители казачьих станиц, чеченских и ингушских аулов встречали их, приглашали в дома поесть и отдохнуть, а сами с тревогой думали: не придется ли и им самим уходить в горы? На внеочередном заседании бюро райкома был отдан приказ перегонять на высокогорные альпийские пастбища колхозный скот, в партийных организациях спешно создавались списки будущих партизанских отрядов.

— А что! — хорохорились аульские и станичные старожилы, служившие в Гражданскую под начальством Кирова и Орджоникидзе, дравшиеся на этой земле с белогвардейцами Деникина и Бичерахова. — Наши кинжалы проведут кровавый след по вражеской груди! Не затупились еще дедовские шашки, рубившие головы басурман под Шипкой и Плевной!

— Фашистские танки в горы не пройдут, — вторили им с комсомольским задором совсем юные мальчишки. — А мы будем драться, как барсы!

Рассказывает рядовой Гроне:

— Желания играть в «добрячков» у чекистов хватило ровно на четыре дня. Им срочно нужно было заставить меня сесть за рацию, прервавшаяся на несколько дней связь с нашей группой неминуемо должна была возбудить подозрения у абвера, то есть каждый день задержки уменьшал шансы на успех радиоигры. Собственно, по постепенно меняющемуся тону бесед я чувствовал, что терпение Чермоева скоро лопнет, — и не ошибся. Капитан сорвался на крик; он орал, что достаточно насмотрелся на мои выходки, что чертовых фрицев бесполезно пытаться переубедить по-хорошему, но у него найдется способ сломить мое упрямство.

Следующую ночь по его приказу мне предстояло провести в подвале. Ночи в горах даже летом холодные, лечь на ледяной каменный пол не было никакой возможности, вдобавок целый день меня не кормили. Посреди следующей ночи Сергей в качестве конвоира вновь повел меня к Чермоеву.

Я стоял перед ними, измученный отсутствием сна, голодный и злой, а капитан, присев на край стола, с издевкой разглядывал меня в упор, не говоря ни слова; затем медленно встал, подошел ближе и взял меня за подбородок.

— Ну что, надеюсь, ты готов сесть за рацию? — вкрадчивым голосом поинтересовался он.

— Я все равно не знаю шифра, я только радист, — как можно правдоподобнее повторил я свою версию.

В ту же минуту сильный удар кулаком в лицо сшиб меня на пол.

— Мне надоело твое вранье! — гаркнул Чермоев.

— Но это правда! — настаивал на своем я. Так мне велел вести себя Гюнтер: постараться уверить русских, что только командир группы знал шифр и составлял радиограммы; я же, как радист, только передавал непонятный для себя порядок цифр. Но русские не приняли нашу выдумку на веру.

— Не понимаешь по-хорошему, буду действовать по-плохому! — угрожающе сказал капитан и… началось!

Это не было похоже на допрос у Джапаридзе: Чермоев бил не со злости, а с расчетливой жестокостью. Его лицо было презрительно и спокойно, но руки действовали как какой-то адский механизм, методично нанося удар за ударом. Периодически он останавливался и, сверля меня взглядом своих черных глаз, задавал один и тот же вопрос: «Ну что, ты одумался или мне продолжить?!»

Капитан успел уже довольно сильно избить меня, когда утром наконец пришел Лагодинский. Я сидел в углу комнаты на полу и, запрокинув назад голову, тщетно пытался унять льющуюся из носа кровь.

— Вставай, пошли, — ворчал, поднимая меня с пола, Серега. — Ну что, добился своего?! Здорово получил?! Или ты думал, что в НКВД с тобой в игрушки играть будут?!

В голосе моего бывшего друга детства звучит только раздражение и ни капли сочувствия; подталкивая прикладом в спину, он вывел меня на улицу; Лагодинский шел вместе с нами.

Сначала полковник приказал старшине Нестеренко умыть меня и переодеть — я весь перемазан кровью и грязью, моя форма изорвана. Стою голый у колодца, Серега поливает меня из ведра. Шрамы и ссадины немилосердно щиплет. Поеживаюсь от холодной воды и любопытных взглядов столпившихся вокруг молодых красноармейцев: они громко и насмешливо комментируют происходящее, не зная, что я понимаю все их колкости. Почти все, кроме «Пошел по шерсть, а вернулся стриженым». Как это?

Наконец Нестеренко уводит меня в комнату, перевязывает рану свежим бинтом и дает свою запасную чистую гимнастерку со штанами.

Возмущенно заявляю:

— Я не надену советскую форму!

— Слушай, фриц, ты уже допек меня своими фокусами! Щас слетаю домой в Грозный и притащу тебе гражданскую одежду! Или лучше напялю на тебя старое платье бабушки Сациты. Вон оно на чучеле в огороде висит!

Поняв, что это реальная угроза, послушно натягиваю его вещи. Гимнастерка мне великовата, брюки тоже падают.

Потом Сергей ведет меня в штаб. Насупившись, стою перед Лагодинским, он с притворным сочувствием разглядывает следы свежих побоев на моем лице, даже пытается сокрушенно качать головой. Кивает мне на стул, предлагая сесть (на допросах у Чермоева я стоял перед капитаном по нескольку часов). Затем спрашивает, не хочу ли я выпить кофе. Аромат свежезаваренного напитка щекочет мой расквашенный кулаком чекиста нос, вид хлеба и масла на столе вызывает бешеные спазмы в желудке (Чермоев продержал меня без пищи более двух суток).

— Знаем мы этот приемчик «плохой следователь — хороший следователь», — бурчу я. — Все равно вы от меня ничего не добьетесь. Лучше бы вы меня тогда на утесе сразу расстреляли.

— Пауль, ты можешь мне не верить, но мне искренне жаль тебя, — вздыхая, говорит полковник. — За что ты готов отдать свою молодую жизнь? За Родину? Но ни твоя напрасная смерть, ни смерть твоих товарищей ничего не изменит. Германия проигрывает эту войну, это стало ясно уже после поражения под Москвой. Сейчас вермахт застрял под Сталинградом, на Кавказе дела тоже складываются неудачно, фронт забирает тысячи солдатских жизней, но победить Россию вам не удастся! И великий Бисмарк, и создатель рейхсвера Ганс Сект предостерегали от войны с Россией. Гитлер втянул вашу страну в страшную авантюру, скажи мне — ради чего?

Ради завоевания жизненного пространства?

Сижу перед ним, опустив глаза, и молча прихлебываю кофе. Горячий напиток обжигает разбитые губы, но зато приятно бодрит. На этот раз молчу не из упрямства, мне действительно нечего возразить на слова чекиста. Насчет хода войны он абсолютно прав, вместо победоносного блицкрига Германия увязла в затяжной кровавой бойне. А русский тем временем продолжает заботливо, прямо по-отечески, намазывать мне маслом очередной бутерброд.

— Пауль, мне искренне жаль твоих родителей. Ты представляешь, каким горем для них будет твоя гибель? Разве мать рожала и растила тебя для того, чтобы ты погиб на чужой земле как захватчик?

Гроне, скажу честно, твоя твердость перед нами вызывает у меня невольное уважение, ты смелый парень. Так имей же мужество признать, что борьба за преступные цели Гитлера не стоит того, чтобы расстаться с жизнью! Имей смелость порвать с навязанными тебе фашистскими убеждениями!

Понуро опустив голову, я слушал слова полковника и все больше укреплялся в мысли, что выхода у меня нет. Я прекрасно понимал, что если даже мы сбежим в горы, то жить нам останется не более суток. Да еще и смерть нашу хитрый чекист наверняка обернет в свою пользу — ведь это такой прекрасный повод вбить клин между вермахтом и бандитами. Смотрите, они вероломно убили ваших! Ах, так они наших бьют!

Трудно выиграть у профессиональных картежников. Красиво проигрывать тоже надо уметь. Ладно, в конце концов, лучше иметь дело с играющим в добряка Лагодинским, чем с жестоким Чермоевым. Ведь, по логике игры «плохой — хороший следователь», при категорическом отказе от сотрудничества я наверняка опять попаду в руки Асланбека или грузина Джапаридзе. Петров тоже не производит впечатление добродушного человека. Пытается, конечно, но не слишком-то у него получается.

Решаю пока сделать вид, будто потихоньку поддаюсь на перевербовку. А там видно будет. Как говаривал ходжа Насреддин: «Либо ишак сдохнет, либо падишах».

Рассказывает старшина Нестеренко:

— После допроса я вместе с Паулем и группой красноармейцев отправляюсь к тайнику диверсантов. Настроение у моего немецкого друга сильно подавленное, он угрюмо шагает рядом со мной. «Чего такой хмурый, успокойся, все будет хорошо!» — пытаюсь подбодрить, положив руку на его плечо. Он негодующе дергается и сбрасывает мою руку. Один из красноармейцев с угрозой хватается за винтовку.

«Отставить! — командую я. Крепко беру пленного за руку повыше локтя: — Вперед!»

Пауль неприязненно косится на меня, но послушно идет рядом.

В небольшой пещере мы находим портативную коротковолновую радиостанцию батарейного питания, фиктивные документы военного образца со штампами и печатями стрелковых полков, дислоцированных на территории ЧИ АССР и 30 000 рублей советских денег.

С санкции самого начальника военной контрразведки B.C. Абакумова и под руководством 1-го отдела 2-го КРУ НКВД было решено начать с абвером радиоигру «Вервольф», основной целью которой были Дезинформация противника о положении в Чечне, легендирование успехов группы в разжигании повстанческого движения, возможное выявление и перехват других активных агентов, захват оружия и самолетов. Кроме того, через задаваемые противником вопросы наше командование надеялось узнать стратегические и тактические интересы немцев.

Тем временем на территории ЧИ АССР предпринимались дополнительные меры по предотвращению диверсий. Росло число бойцов истребительных батальонов, создавались дополнительные посты по охране заготпунктов и зернохранилищ, районных отделений госбанка, контор связи.

Рассказывает рядовой Гроне:

— Оказывается, русские уже давно перехватывали наши радиограммы, и хотя не смогли их расшифровать, зато четко установили наш график выходов в эфир. Я должен был связываться с майором Арнольдтом каждые четыре дня, но время связи каждый раз было разным и подчинялось особой закономерности. Из-за не сразу выбитого у меня русскими согласия на сотрудничество пару сеансов связи была пропущена, это могло бы возбудить подозрения у абвера, но хитрый полковник обошел этот подводный камень. Как выяснилось, русский радист оба раза выходил в эфир якобы от моего имени, но имитировал помехи в эфире и невозможность нормальной радиосвязи.

Под контролем Лагодинского я составил короткую шифровку в центр: «Причина отсутствия нормальной связи была в окислении контактов. Рацию починил, но батареи садятся, прошу выслать новые. В следующий раз выйду в эфир по графику». Так как очередной сеанс связи должен был состояться не ранее пяти часов завтрашнего утра, полковник наконец отправил меня спать. Проведя более двух суток без сна, после жесткого допроса у Чермоева, я был сильно истерзан физически и морально и очень нуждался в отдыхе.

Рассказывает рядовой Гроне:

— За последующие несколько дней я постепенно начал успокаиваться и как-то примиряться со своим новым положением военнопленного. Оно больше не казалось мне таким ужасным: кормили меня хорошо, и я уже почти подружился с Серегой. Самое главное, Чермоев больше не трогал меня. Но как оказалось, пока не трогал.

Перед очередным сеансом связи капитан вновь появился на пороге моей комнаты, его лицо и настроение явно не сулили мне ничего хорошего.

— Старшина, выйдите! — резко скомандовал он Нестеренко.

Тот не мог ослушаться старшего по званию и, сочувственно кивнув мне, покинул комнату.

— Встать! — Асланбек рявкнул так, что звякнули стекла.

Я был еще довольно слаб после перенесенной болезни, но послушно встал с постели и вытянулся перед ним.

— Догадываешься, что случилось?! — Чермоев глядел на меня, как удав на кролика, а его руки медленно расстегивали кобуру на бедре.

Я медленно отвел глаза и хмуро уставился в окно. Конечно, я догадывался, что случилось. Но что он будет делать? Ведь не пристрелит же меня прямо здесь?! А впрочем, лучше бы пристрелил, я не в силах больше терпеть его издевательства. Изо всех сил стараюсь сохранять внешнее спокойствие, но внутри меня всего трясет при одном воспоминании о том, как он бил меня на прошлом допросе.

— Ты почему ничего не сказал про ту радиограмму из Центра, насчет самолета?! Ты ведь знал, что надо встречать самолет?!

Ну, точно, моя самая худшая догадка оказалась верной: русские контрразведчики перехватили и Расшифровали радиограмму, присланную абвером накануне моего пленения. В ней говорилось о том, что наша группа должна оборудовать площадку для посадки транспортного «Юнкерса».

— Продолжаешь обманывать нас?!

Вообще-то у меня была надежда, что из-за этого самолета планы русских с радиоигрой потерпят провал, что абверовское начальство как-то сопоставит перерыв в радиосвязи с нашей группой и отсутствие нормальной встречи самолета, ведь это обязательно должно было бы их насторожить! Черт, «Юнкере» должен прилететь этой ночью, для успеха моего плана не хватило буквально пары дней, я не рассчитывал, что русские так быстро расшифруют наши радиограммы! Но что они хотят сделать, перехватить самолет?! Мало того что я стал невольным виновником пленения моих товарищей, теперь НКВД хочет, чтобы я помог им в захвате самолета и экипажа?! Лучше бы Серега убил меня тогда на роднике, по крайней мере я бы погиб как солдат! Господи, за что ты ставишь меня перед таким выбором, за что посылаешь мне эти нравственные и физические мучения, господи, я слишком слаб, я не выдержу!

Грубо толкая стволом пистолета в спину, капитан повел меня в штаб, по пути ругаясь последними словами и живописно рассказывая, что бы он сделал со мной, если бы не доброта товарища полковника. Я прекрасно сознавал, что Чермоев вполне может осуществить свои угрозы, и тоже надеялся только на гуманизм Лагодинского.

Однако полковник встретил меня непривычно сердитым лицом и даже не предложил, как обычно, сесть, что явно было плохим знаком.

— Гроне, ты что, действительно думаешь, что тебе удастся обмануть нашу контрразведку?! Ты, глупый мальчишка, вообще соображаешь, куда ты попал и что мы можем с тобой сделать?! — обманчивая мягкость уступает в голосе Лагодинского металлическим ноткам. — В общем, так: или ты сейчас выполняешь все, что надо, или я ухожу и оставляю тебя с капитаном Чермоевым. Уверяю, у него есть способы заставить тебя подчиняться и делать все, что мы требуем!

Стою, молча кусая губы, полковник нарочито медленно разворачивается и идет к выходу, Чермоев насмешливо смотрит на меня, подходит ближе…

— Господин полковник! — кричу я вслед Лагодинскому. — Пожалуйста, не надо уходить! Я… согласен…

Полковник жестом отпускает Чермоева, а мне предлагает сесть за стол и быстро зашифровать радиограмму в Центр, где сообщается, что наша группа готова принять транспортный самолет завтрашней ночью в два часа, даются координаты посадки и подтверждается условный сигнал — четыре костра, выложенные ромбом.

После успешно проведенного сеанса связи к полковнику вновь возвращается его обычное благодушное настроение. Но мои моральные терзания продолжаются, я медленно сгораю в огне угрызений своей совести: мысли о судьбе летчиков, которые попадут в плен, а возможно, будут убиты из-за моего малодушия, не дают мне покоя.

Полковник приказывает накормить меня, ведь я с утра ничего не ел, а уже полдень; вслух удивляется, что у меня нет аппетита. Пытаюсь промямлить какую-то нелепую отговорку; а он, словно догадываясь о моих душевных муках, покровительственно улыбается: «К сожалению, мы будем вынуждены дать этому самолету благополучно вернуться обратно, чтобы не возбуждать у абвера лишних подозрений».

Я аж вздохнул от облегчения, слава богу, моим соотечественникам на этот раз ничего страшного не грозит, но… с другой стороны, можно ли доверять чекисту?! Ведь он уже однажды обманывал нас?! Я весь в сомнениях; однако беру со стола кусок черного хлеба, обильно намазанного смальцем, и чай, силы мне понадобятся; полковник хочет отправить меня с группой, встречающей самолет. Дело в том, что должен прилететь майор из абвера, лично знающий нас в лицо, плюс именно тот экипаж, который сбрасывал нас над Чечней пару месяцев назад. Лагодинский дает мне четкие указания о том, как вести себя с посланцем абвера и пилотами, что говорить, предупреждает, что все мои действия будут жестко контролироваться Чермоевым.

Рассказывает старшина Нестеренко:

— Ну, полковник, ну, знаток душ человеческих, — хохотал Асланбек, вернувшись ко мне в комнату. — Он ведь нарочно поручил именно мне привести твоего Гроне, чтоб я еще по дороге хорошенько пощекотал ему нервишки. Трогать-то фрица сегодня нельзя было, как бы он с разбитой мордой пошел бы самолет встречать?! Но говорят, иногда предчувствие боли страшнее самой боли. Мальчишку аж трясло от ужаса. Правильно, враг должен бояться!

Я молча слушал разглагольствования капитана и думал, что где-то в глубине души сочувствую Паулю, а его твердость на допросах даже вызывала невольное уважение. Но наши все равно смогли сломить его, сколько я помнил захваченных немцев — никто из них не выдерживал. Гюнтер, правда, еще держится.

Неожиданно вспомнилось, с каким настроением вернулся Пауль после одного из первых допросов Чермоева: бросился на кровать вниз лицом и, как мне показалось, я услышал сдавленные рыдания из-под подушки.

Сел к нему, спрашиваю: «Что случилось, капитан тебя сильно бил?»

— Нет, — сквозь всхлипывания отвечает он. — Чермоев сказал, что они Гюнтера расстреляли, за то что он отказался от перевербовки.

Вот уж кто из четверых захваченных фрицев не вызывал у меня ни малейшего сочувствия, так этот фельдфебель! Самый настоящий матерый фашист, как мне тогда казалось, и я был уверен, что он получил по заслугам! Не скрываю своих чувств перед Паулем, а тот сквозь слезы начинает меня убеждать в том, что Гюнтер был прекрасным товарищем, честным, смелым, благородным; рассказывает, как тот, рискуя собой, прикрывал их в бою под Чеберлоем.

— Ну да, — говорю я. — Так это он был тем пулеметчиком, что под Чеберлоем чуть половину нашего взвода не положил?! Меткий, гад! Если бы я его тогда поймал, сам бы лично пристрелил!

Пауль потрясенно замолкает, смотрит на меня полными слез глазами, видно, этот Гюнтер действительно был для него хорошим другом. Да уж, все мы прекрасные парни, только война нас плохими делает Думаю, сказать или нет рыдающему от горя немецкому мальчишке, что на самом деле его друг жив?! И что Чермоев просто хочет сломить его морально, поэтому сказал про расстрел Гюнтера.

Лучше промолчу, капитан и так постоянно ругает меня за излишне мягкое отношение к пленным, он говорит, что проклятые фрицы заслуживают только жестокого обращения, и ни к чему копаться в их душах.

— Ладно, хватит выть, — грубо говорю я Паулю. — А то я подумаю, что ты такой же неисправимый фашист, как и ваш Гюнтер.

Рассказывает рядовой Гроне:

— Во дворе крепости стоят две полуторки с крытыми кузовами, в которые рассаживаются человек пятнадцать бойцов НКВД, переодетых в потрепанную гражданскую одежду; их специально подобрали чернявых и смуглолицых, чтобы достовернее изобразить для немецкого экипажа абреков из банды Сахабова. Как я заметил, в составе гарнизона настоящих русских не более половины: остальные — представители различных народностей Кавказа, поэтому подобрать нужный внешний типаж массовки не было проблемой.

Выводят Ростоцкого и Димпера, оба на всякий случай крепко связаны; замечаю, что следы побоев на лице у бедного Кристиана, как и у меня самого, тщательно загримированы, ночью в темноте они совершенно не будут заметны, и летчики вряд ли о чем Догадаются.

Димпер пытается что-то крикнуть мне, но сопровождающий его майор Петров сердито замахивается кулаком, Крис вздрагивает и замолкает. Майор подсаживает его в кузов, садится рядом, продолжая грубо ругаться по-немецки и по-русски, а Крис, глядя на чекиста снизу вверх, только виновато кивает в ответ: заметно, что его здорово запугали. Думаю, что скорее всего именно Димпер первый сознался на допросе насчет даты и места, выбранного покойным оберштурмфюрером для приземления самолета. Но я не осуждаю его, все-таки Крис еще совсем мальчишка, даже младше меня, и к тому же наполовину русский, у него нет никакой идеологической мотивации молчать на допросах.

Ко мне подходит Чермоев, на нем вместо военной формы горская черкеска и бешмет, на поясе красуется громадный кинжал, и у меня мелькает мысль, что выглядит бравый капитан НКВД как самый настоящий кровожадный бандит.

Асланбек веревкой туго стягивает мне руки за спиной и шипит на ухо: «Заранее предупреждаю, если ты опять хотя бы попытаешься выкинуть один из твоих фокусов — прирежу, как барана». Он демонстративно достает из ножен свой устрашающих размеров кинжал и проводит холодным лезвием по моей щеке, я невольно дергаюсь, а стоящие рядом красноармейцы взрываются грубым хохотом.

«Вот сволочь, попался бы ты мне, когда я был с оружием в руках», — мысленно шлю проклятия Чермоеву, но покорно сажусь в машину рядом с ним.

Старая полуторка медленно ползет по грунтовой дороге в гору, на особо крутых подъемах красноармейцы соскакивают и помогают толкать машину сзади. Наконец прибываем на обширное горное плато, где уже расчищена посадочная площадка; Чермоев приказывает своим бойцам заготавливать дрова для костров, а меня под охраной Нестеренко оставляет пока под высокой чинарой на краю поляны.

Немилосердно печет солнце, в горле пересохло и хочется пить, слишком туго стянутые за спиной руки ломит от боли. Мне повезло, что хоть Серега немного сжалился надо мной: незаметно для Чермоева он ослабляет веревку и дает напиться из своей фляги.

Меня развязывают только тогда, когда красноармейцы зажигают сигнальные костры. Разминаю затекшие руки, Чермоев орет мне в ухо последние инструкции о том, как я должен себя вести и что говорить. Димпер и Ростоцкий тоже находятся под жестким контролем чекистов.

Огромный «Юнкере», вынырнув из ночной темноты, делает круг над площадкой и, включив фары у самой земли, совершает посадку. Со всех сторон, как муравьи, к нему устремляются переодетые в абреков красноармейцы; ничего не подозревающий пилот выходит из кабины и приветственно машет нам рукой: ведь он уверен, что их встречают союзники.

Чермоев, изображая главаря банды, стоит рядом со мной; он обращается к майору абвера на ломаном русском языке с короткой приветственной речью, которую я синхронно перевожу. Какая-то высокопарная чушь о благородной помощи в освободительной войне и германских братьях по оружию; но я-то знаю, что под широкой горской буркой чеченец держит револьвер на взводе: если хоть что-то пойдет не по плану, тогда он и его люди просто изрешетят меня и летчиков пулями. Немецкий майор с натянутой вежливостью выслушивает бандита, затем зовет меня по имени и интересуется, как у нас дела. Ох, если бы он знал, как на самом деле плохи наши дела и каким предателем я себя сейчас чувствую! Если бы не твердые заверения Лагодинского в том, что немецкому экипажу дадут благополучно вернуться на базу… А если русский полковник опять не выполнит свое обещание?! Но в любом случае, что можно сделать?! Может, попытаться сорвать русским операцию… попытаться как-то предупредить пилотов?! Но как, ведь Чермоев сторожит буквально каждое мое движение! И чего я добьюсь, чекисты просто перестреляют всех нас! А так все-таки есть надежда… Все эти мысли вихрем кружатся у меня в голове, тем временем работа продолжается: Димпер и Ростоцкий послушно помогают джигитам Чермоева таскать ящики с оружием и боеприпасами; рядом со мной постоянно вертится Петров, он отлично понимает по-немецки и внимательно вслушивается в наш диалог с летчиками, то есть попытка сказать им что-то лишнее заранее обречена на провал.

Но вот разгрузка окончена, она заняла буквально двадцать минут, летчики даже не глушили моторы. Развернувшись против ветра, самолет отрывается от земли, набирает высоту, и я облегченно вздыхаю. Слава богу, хотя бы для этих немецких парней сегодня все кончилось благополучно!

Рассказывает старшина Нестеренко:

— «Юнкерс» взлетел, и у меня словно камень с души упал: все-таки это была очень рискованная операция, малейшая случайность могла все погубить. Но полковник, с санкции самого Берии, пошел ва-банк и не ошибся: все прошло без сучка без задоринки! Самым слабым звеном, конечно, было участие во встрече самолета пленных вражеских десантников, но они были подвергнуты настолько мощному физическому и психическому прессингу, что ни у кого из них даже мысли не возникло о сопротивлении.

Впрочем, даже в случае перестрелки с немецким экипажем НКВД не остался бы в проигрыше — нами был бы захвачен вражеский самолет, полный оружия и взрывчатки, а также один из офицеров абвера. У хитроумного Лагодинского даже для этого случая была отговорка для абвера заготовлена: ведь если самолет не вернулся, то свидетелей все равно нет, и можно попытаться радировать о трагической случайности при посадке (например, шасси в яму попало или на пенек какой наткнулись). Конечно, немцы наверняка бы выслали для проверки самолет-разведчик, хотя и эту проблему мы постарались как-нибудь решить.

Но, слава богу, все прошло по наилучшему варианту — экипаж уверен, что груз доставлен по назначению, майор абвера и капитан люфтваффе своими глазами видели повстанцев, их главаря и десантников, которых они лично знают в лицо. Переговоры были проведены, нужные договоренности достигну ты: теперь германское командование уверено, что в тылу Красной Армии немецкие агенты успешно формируют пятую колонну, готовую в нужный момент ударить в спину Советам.

Под наблюдением Петрова Гроне закидывает на дерево антенну и разворачивает рацию, в абвер летит доклад о благополучном прибытии груза и успешном взлете самолета. Радостный Петров чуть ли не обнимает радиста и грубовато-ласково треплет его по волосам. Я тоже в приподнято-счастливом настроении, пытаюсь разговорить Пауля, но он отвечает неохотно и невпопад, и я оставляю свои попытки.

Тем временем из-под деревьев выкатывают спрятанные полуторки, красноармейцы быстро закидывают в кузов ящики, но пускаться в обратный путь ночью опасно, дороги в темноте не видно, а ехать предстоит по извилистому горному серпантину. Поэтому решено дождаться рассвета, а пока майор Петров разрешает всем отдохнуть.

Красноармейцы устраиваются спать в копнах заготовленного колхозниками сена, я тоже облюбовал одну из копешек. Перед сном по приказу Чермоева вновь связываю пленному руки и ноги, Гроне глядит на меня жалобными глазами и просит не затягивать слишком туго. Ложимся рядом, поглубже зарываясь в мягкое сено: ночи в горах холодные, вон Пауль весь дрожит от холода. Накрываю его полой своей плащ-палатки, он прижимается ко мне поближе, и вскоре, пригревшись, засыпает. Под его мерное сопение сон одолевает и меня.

Рассказывает рядовой Гроне:

— На самом деле я дрожу не от холода, меня сотрясает сильнейшая нервная дрожь. Свистопляска мыслей в моей несчастной голове не прекращается: вот мне пришло на ум, что русские вряд ли просто так отпустят немецкий самолет, наверняка уже послали истребители на перехват. И что чекистам ни в коем случае нельзя верить, и неизвестно, что в следующий раз они заставят меня делать, но можно предположить, какие средства принуждения будут использованы против меня и моих камерадов. Перед моим мысленным взором всплывает усатое лицо Чермоева и его огромный кулак с набрякшими синеватыми жилами, потом холодное лезвие кинжала у щеки и презрительный смех красноармейцев: от этой картины меня начинает трясти, но не от страха, как самодовольно думает Асланбек, а от унижения и злости.

Какой уж тут заснуть; лежу, уставившись в летнее звездное небо, а Серега тихонько похрапывает под боком, усталость незаметно сморила его. Потихоньку отодвигаюсь подальше, медленно освобождаю от веревочных пут руки, а затем ноги. Осторожно поднимаю голову; вижу, что часовой курит, сейчас у него перед глазами яркий тлеющий кончик папиросы, и он в ближайшие секунды не в состоянии будет заметить что-либо в темноте. Меня охватывает непреодолимое желание сбежать. Умом я понимаю, что это неразумный шаг, но это на уровне какого-то почти животного инстинкта, я бегу не «куда», а «откуда», лишь бы подальше от Чермоева с его издевательствами.

Отползаю на край поляны, крадусь осторожно, но, верно, у караульного глаза в темноте видят не хуже, чем у кошки: заметив подозрительное шевеление, он поднимает тревогу, и мое отсутствие замечают. Но я уже добрался до ближайших деревьев, под их прикрытием встаю на ноги и бегу что есть сил, больно спотыкаясь о торчащие из земли корни, царапая лицо и руки о низкорастущие колючие ветви, поскальзываясь и падая на влажной после позавчерашнего дождя земле.

Красноармейцы, громко матерясь на весь лес, устремляются за мной в погоню, стреляют наугад, хотя Петров приказывает обязательно взять меня живым. Ну, правильно, я ведь нужен им для радиоигры.

— Какой, к черту, живым, — пересыпая свою речь крепкими выражениями, орет Асланбек. — Убежит ведь!

Похоже, он один не выполняет распоряжение майора, слышу за спиной отрывистые выстрелы чермоевского револьвера, и вдруг сильнейшая боль обжигает мне правое бедро. Задело! Теперь шансов у меня никаких! Наступать на ногу нестерпимо больно, боль пульсирует и разрастается, штанина быстро намокает теплой и липкой кровью, вероятно, задета крупная артерия.

Вот теперь я четко представляю себе, что чувствует попавший в западню волк, когда сила явно на стороне охотников и кольцо преследователей сжимается вокруг все туже и туже, неся несчастному зверю неминуемую гибель.

Из последних сил, подтягивая ногу и цепляясь руками за землю, заползаю в кусты, снимаю ремень, пытаясь перетянуть им бедро, как жгутом. Но в душе понимаю, что все это бесполезно: кровь уходит из меня вместе с жизнью, вытекая горячей, пульсирующей струей.

Мне суждено умереть здесь, посреди этих прекрасных, но так враждебно встретивших меня гор; на чужой земле, которую я мечтал покорить. Меня убили те, кто оказался сильнее нашей силы; на рассвете они найдут мое тело и закопают, как последнюю собаку, ведь они ненавидят всех нас, они считают меня грязным фашистом и бешеным зверем.

Моя бедная мать никогда не узнает, что со мной произошло на самом деле; ей сообщат, что я геройски погиб на задании; но я знаю, что ей не будет от этого легче. Она будет плакать обо мне долгими одинокими ночами, как плачет сейчас по убитому под Москвой дяде Артуру, проклиная эту жестокую войну, отнявшую у нее сына. Мама, мамочка, зачем все это, зачем я пришел сюда?! Мамочка, мне всего девятнадцать лет, я не хочу умирать!

В глазах у меня темнеет, все тело наливается свинцовой тяжестью, сознание, вертясь по спирали, устремляется по какому-то бесконечному тоннелю навстречу сияющей дымке вдалеке.

О, а это кто впереди, апостол Петр с ключами от рая?! Не хочет открывать мне ворота?! А что я сделал плохого в моей короткой жизни?!

Рядом со мной стоят другие молодые ребята, смерть сегодня собрала богатый урожай, особенно много тех, кто погиб под Сталинградом. На всех разная форма: русская, немецкая, румынская, итальянская…

Святой апостол, согласен, таким, как Шмеккер и Хейнц, самое место в аду, и уверен, что их души уже там: слишком многие прегрешения отягчают их совесть. Но другие наши солдаты, большинство из которых воевали, как честные бойцы, неужели всем нам придется отвечать за чужие грехи?!

Ведь тогда, по логике вещей, всех, кто когда-либо надевал военную форму и убивал своего противника в бою, надо отправлять прямиком в ад — ведь все они нарушили священную заповедь «не убий». Но разве это справедливо, не все они взяли в руки оружие по своей воле!

Что, я не расслышал, куда?! Нам не в рай и не в ад, но в чистилище, во искупление невольных грехов?!

Рассказывает старшина Нестеренко:

— В кромешной ночной тьме наши бойцы прочесывают лес, на всю роту всего несколько трофейных немецких фонариков. Продираемся через густые заросли колючего боярышника и дикого шиповника, ноги подворачиваются на невидимых округлых валунах. Чермоев шагает рядом со мной, дышит прямо в затылок и не переставая осыпает меня отборнейшей руганью. По его словам я — мягкотелый идиот, в лучшем случае давший обмануть себя коварному фашистскому шпиону, а в худшем — сам вступивший в сговор с вражеской разведкой.

Насчет последнего я бурно возражаю ему, хотя в глубине души сам остро осознаю свою вину. Да, я растяпа, наивный дурак, не уследил, и теперь из-за моей доверчивости под угрозой срыва вся операция. Капитан грозит мне военно-полевым судом.

Да, он прав, мой «дружок Гроне» здорово подставил меня, хитро сыграв на моей жалостливости. Ну, теперь пусть только попадется снова в мои руки! Отныне никакого снисхождения к проклятым фашистам! Как только поймаю, я сам этого фрица так отделаю, глаза будет бояться на нас поднять, чтоб даже мыслей не было о непокорности! Сам себя распаляю этой мыслью, кулаки наливаются недоброй свинцовой тяжестью…

На рассвете в кустах наталкиваемся на неподвижное тело, Пауль лежит лицом вниз, словно спит, но земля под ним вся пропитана кровью.

Чермоев склоняется над Гроне, переворачивает его, грубо трясет, орет, чтобы тот перестал притворяться и хлещет по щекам, пытаясь привести в чувство, но немец не подает никаких признаков жизни.

— Аслан, какого дьявола, я же приказывал не стрелять! Если он умрет, то пойдешь под трибунал вместе с Нестеренко!

Теперь майор орет на капитана, а тот пытается защититься: еще бы, ведь именно его пуля оборвала жизнь ценного пленного и поставила под угрозу всю затею с радиоигрой. Надо же, так удачно встретили самолет, и все пойдет теперь псу под хвост из-за смерти радиста! Обстановка крайне нервозная, все пытаются найти козла отпущения, и сто процентов, что этими козлами станем мы с Чермоевым.

Но если командиры сожалеют о Гроне лишь как о Ценном пленном, то меня при виде его распростертого окровавленного тела вдруг охватывает острое чувство жалости. Господи, ведь я его знал совсем ребенком, ласковым розовощеким малышом, он и сейчас просто упрямый немецкий мальчишка, обманутый изощренной нацистской пропагандой. Я не хочу, чтобы он умирал!

Петров берет руку Пауля, находит нитевидный пульс, распоряжается достать индивидуальные пакеты и сам перевязывает пленного, пытаясь остановить кровь. Затем приказывает мне взять немца на руки и нести к машине, шофер подгоняет полуторку поближе. Несу на руках легкое тело, голова и руки Пауля безжизненно болтаются в такт моим шагам, лицо его мертвенно-бледное с заострившимися чертами, и мне уже кажется, что тело медленно холодеет в моих руках. С помощью других красноармейцев осторожно кладем пленного в кузов, закутываю его в плащ-палатку, голову заботливо устраиваю на своих коленях. Димпер смотрит на нас круглыми от ужаса глазами; Петров уже не возражает, чтобы немец подошел к своему другу. Кристиан садится в кузове рядом с нами, всю дорогу держит Гроне за руку, по его круглому мальчишескому лицу не переставая льются потоки слез, кажется, что они смоют со щек все рыжие веснушки.

— Успокойся, все будет хорошо, — я пытаюсь успокоить одновременно и Криса, и себя самого, но в душе остается страх за жизнь Пауля.

— Скорее, скорее, — торопит шофера нервозный майор Петров.

Вот машину занесло на повороте, от резкого движения раненый слабо застонал. Чермоев пытается влить ему в рот несколько капель воды из фляги, но тонкая струйка стекает по сжатым бескровным губам.

Рассказывает рядовой Гроне:

— Святой Петр, ты спрашиваешь, помню ли я, что говорил о прощении грехов наш Господь?! Помню, конечно, этот библейский текст, мама читала мне в детстве библию: «Когда Иисус умирал мучительной смертью на кресте, Он дал пример великой любви и прощения даже по отношению к тем, кто распял Его. О прощении для кого Он просил Бога? Лицемерных фарисеев и религиозных лидеров, осудивших Его на смерть? Нет! Они отлично знали, что делали, совершая это убийство! Иисус молился за несчастных, невежественных римских воинов, которые всего лишь выполняли приказы и действительно не знали, что происходит. За них Он молился: «Отче! прости им, ибо они не знают, что делают».

Святой апостол, ты говоришь, что Бог проявит ко всем грешникам милость и всепрощение, но я должен сначала отказаться от злых мыслей и поступков, раскаяться и попросить о прощении!

Да, я знаю, что на мне есть грех невольного убийства, и я искренне раскаиваюсь в нем.

Святой апостол, а можно спросить, куда попадут после смерти такие, как Чермоев?! Ах да, они же в Бога не верят. Но ты говоришь, что я все равно должен простить и Чермоева, и Джапаридзе, ибо Иисус говорил, что мы должны любить и прощать даже своих врагов.

Страж райских врат с доброй улыбкой смотрит на меня и… отправляет обратно на землю. Моя миссия в этом мире еще не закончена, мне предстоит еще очень долгая жизнь.

Моя душа возвращается в бренное тело — я лежу в санчасти; уже знакомый мне военврач озабоченно щупает мой пульс и качает головой: «Само ранение нетяжелое, пуля прошла сквозь мышцы бедра навылет, кость не задета, но он потерял много крови, необходимо срочное переливание».

Меня очень удивило, что долго доноров искать не пришлось, сразу несколько красноармейцев согласились отдать мне свою кровь. Они спасли мне жизнь, и я до сих пор благодарен им.

— Теперь в тебе есть не только арийская, но также украинская и грузинская кровь, — шутит Лев Давидович. — Но зачем ты сбежал, неужели не понимал, что это безнадежно?!

Говорю ему о Чермоеве, полковник сначала недоуменно слушает мой рассказ о пытках, которыми мне грозил Асланбек, удивляется, затем вдруг начинает заливисто хохотать.

— Пауль, неужели ты поверил во все эти дикие сказки? Однако фантазия у товарища Чермоева, как он обещал: на мелкие кусочки?!.

— А мне в тот раз смешно не было, — с обидой говорю я. Мое лицо пылает от стыда, надо же — я опять так глупо попался на удочку чекистов. Я ведь на самом деле поверил, что капитан сделает со мной ЭТО, я действительно очень сильно испугался!

— Гроне, согласись, что ваша пропаганда представляет большевиков как кровожадных зверей, поэтому ты так легко был готов поверить в любую чушь? — отсмеявшись, говорит Лагодинский. — Ладно, я вижу, что товарищ Чермоев немного перегнул палку. Обещаю, что если ты будешь нормально себя вести, то тебя больше никто пальцем не тронет.

И еще он сказал, что они не расстреляли моего друга Гюнтера, что тот внял голосу разума и дал-таки им согласие на сотрудничество. Несмотря на обиду за очередной обман, в моей душе преобладает все-таки чувство облегчения: я окончательно успокоился и убедился, что ничего страшного ни мне, ни моим товарищам в русском плену не грозит. Тем более что по приказу Лагодинского в госпитале очень хорошо заботятся обо мне.

Сам полковник почти каждый день навещает меня, мы подолгу разговариваем на разные темы, зачастую довольно далекие от политики. Ловлю себя на мысли, что с нетерпением жду его вечернего прихода, а весь день обдумываю сказанное им и готовлю свои аргументы. Полковник оказался интереснейшим, начитанным и высокообразованным человеком: как выяснилось, еще при царской власти он окончил университет. Особенно мне нравилось спорить с ним об истории, которой я очень увлекался в школьные годы, он много интересного рассказывал мне о революции в России и о первых годах советской власти. Очень хорошее впечатление производит то, что, несмотря на огромную разницу в возрасте и звании, он не пытался так явственно давить на меня и навязывать свое мнение, как это делал Серега. Он не повторял расхожие штампы коммунистических газет о пролетариате и классовой солидарности: полковник просто приводил такие весомые и разумные доводы, что я невольно соглашался с ним. Но самое главное, я чувствовал, что многие вещи он говорит искренне, что в нем нет ненависти ни ко мне, ни к немецкому народу. Полковник говорил, что понимает все мои сомнения, но что никто не заставляет меня действовать против интересов моей страны. Однако, спрашивает он, ведь ты и сам согласен, что с такими, как твой бывший командир Шмеккер, надо вести борьбу?! И я действительно начинаю понимать, почему нашему бывшему уголовнику Хейнцу так нравилась нацистская идеология: ведь она вполне оправдывала стремления таких, как он, к грабежам, насилиям и убийствам, прикрывая все это высокопарными словами о превосходстве германской расы.

Под влиянием разговоров с Лагодинским я стал задумываться: «А что я сам раньше находил в идеях нацистов? Ведь в конце тридцатых я с удовольствием горланил с камерадами «Хорста Весселя», и нам очень хотелось, чтобы наша страна была самой сильной в мире. Мы приходили в восторг, видя в кинохронике наши танки с крестами на башнях на парижских улицах; я вместе со всеми немецкими мальчишками радовался нашим молниеносным победам; я просто рвался на фронт и с нетерпением ждал того момента, когда коричневую форму гитлерюгенда на моих плечах сменит настоящая серая солдатская форма. Теперь мне смешно, но я боялся, что война закончится раньше, чем меня призовут в армию, и я не успею совершить подвиг и получить орден из рук самого фюрера!

Но ведь я попал в атмосферу фашистской Германии тринадцатилетним подростком, только начинающим находить свое место в мире, я тогда и не видел вокруг ничего иного, подобно губке впитывал все, чему нас учили в гитлерюгенде, принимая на веру самую беспардонную ложь. А теперь русский полковник открывал мне новую Германию, и я стал совершенно иначе воспринимать борьбу немецких коммунистов с нацистами. Лагодинский говорил о том, что Гитлер не сделал Германию сильной, он втянул ее в страшную войну на уничтожение, что против нас ополчился целый мир, и я понимал, что, к сожалению, русский полковник прав.

Я вспоминал, с каким настроением жарким летом сорок первого, надрывая глотку, мы пели «Wenn die Soldaten durch die Stadt marschieren» и маршировали в солдатской колонне мимо первых захваченных нами русских деревень, в полурасстегнутых мундирах с закатанными по локоть рукавами, потные и пропыленные, но полные молодого задора и бесконечной веры в несокрушимую силу вермахта. Я чувствовал себя непобедимой белокурой бестией, «Schnell wie ein Windhund, Zäh wie Leder, hart wie Krupp-Stahl» — быстрым, как борзая, и твердым, как крупповская сталь. Что осталось у меня от этого настроения сейчас, осенью сорок второго, после сокрушительного поражения под Москвой?!

Я так разоткровенничался с Лагодинским, что рассказал ему о том, как родители в марте 1942 провожали меня после краткосрочного отпуска обратно на фронт. Шел дождь, и по лицу моей матери катились дождевые капли, смешиваясь со слезами. Она держала меня за руку, как маленького, и все повторяла, что не переживет, если со мной что-то случится, уговаривала, чтобы я берег себя (как будто это возможно на фронте!). Я смотрел на ее родное лицо с преждевременно появившимися после гибели дяди Артура морщинами и думал, что, возможно, вижу ее в последний раз. Отец хмурился: я знал, что он давно уже не верит в победу Германии и недоволен тем, что я напросился воевать на Кавказе. Но вот паровоз загудел, до отправления оставались считаные секунды, тогда мама упала мне на грудь и разрыдалась, я сам был готов расплакаться, но я был солдат — как я мог проявить такую слабость на глазах у товарищей?! Я неловко прошептал ей пару успокоительных слов, поезд уже тронулся, я на ходу вскочил на подножку и долго-долго смотрел на оставшиеся на перроне фигурки двух самых дорогих для меня людей…

А вот о некоторых других подробностях моей фронтовой биографии рассказать русскому полковнику я не решился.

В сорок первом я представлял войну как захватывающее приключение, позже я понял, какое это кровавое и страшное дело.

Я не боялся встретиться лицом к лицу с любым врагом, никто не скажет, что я хоть раз струсил в бою, но я не был готов воевать теми методами, что требовал от нас оберштурмфюрер Шмеккер! Он постоянно ругал меня, называл сентиментальным слюнтяем и кричал, что если он отдаст такой приказ, то я должен буду стрелять, невзирая кто передо мной: ребенок, женщина или старик. «Славяне неполноценная раса, они должны быть безжалостно уничтожены», — внушал он мне. Но я знал, что перед нами не унтерменши, я много лет жил в этой стране, я понимал русский язык и уважал их культуру Я был в шоке от того, что позволяли себе в обращении с мирными жителями некоторые из моих однополчан, особенное отвращение вызывала беспардонная жадность и звериная жестокость шарфюрера Хешке и Хайнца. Много раз мои понятия о нравственном долге приходили в конфликт с требованиями командиров, особый ужас вызывали карательные акции. Я пытался изворачиваться, то напрашиваясь часовым, чтобы не принимать участия непосредственно в самом грязном деле, то вовсе прикидываясь больным, и меня оставляли в казарме, но я понимал, что постоянно так продолжаться не может, и рано или поздно меня вынудят к исполнению бесчеловечного приказа.

Поэтому я был рад, когда попал в составе разведгруппы «Бергман» в Чечню. Но этот поворот оказался всего лишь зловещей издевкой судьбы! Если в Белоруссии нам приходилось гоняться за партизанами, то в Чечне я сам попал внутрь своеобразного партизанского отряда и увидел, что в этих условиях самые жестокие методы войны достигли своего апогея! Не связанные более условностями воинского устава Шмеккер и Хайнц смогли проявить самые худшие черты своего характера, а нравы повстанцев вовсе этому не препятствовали. Я попал в тупик и не видел из него достойного выхода. Теперь слова русского полковника давали мне надежду на такой выход, они помогли мне на многое взглянуть иначе!

Рассказывает старшина Нестеренко:

— К середине сентября стало ясно, что сроки, поставленные гитлеровским командованием для взятия Кавказа, невыполнимы. Шестого сентября планировалось взять Грозный, шестнадцатого — Махачкалу. Но вермахт увяз в тяжелых боях под Моздоком и Малгобеком. Ежедневно мы собирались у плоской черной тарелки репродуктора и, затаив дыхание, слушали очередную сводку Совинформбюро. Сообщения внушали надежду и вселяли гордость за беспримерный героизм наших солдат.