«Волкодавы» Берии в Чечне. Против Абвера и абреков

Рассказывает старшина Нестеренко:

— В конце октября Лагодинский поручил нам ликвидировать командира абреческого отряда Джохара по кличке Борз. Его отряд был, пожалуй, одним из самых малочисленных — менее десяти человек, — но за ними тянулась целая цепь кровавых преступлений. Ходили слухи, что Джохар мстит за расстрел своего старшего брата Исы и поклялся уничтожить за него тысячу безбожников-копаров. Мы знали, что приказ о расстреле его брата отдал лично майор Петров и он же лично командовал расстрелом. Само дело об убийстве брата Джохара было довольно темным, произошло это еще в конце тридцатых годов: наш Владимир говорил, что Иса скрывал у себя во дворе целый склад оружия и оказал сопротивление товарищам из НКВД, которые пришли это оружие конфисковать. Сами аулчане утверждали, что конфисковать хотели вовсе не оружие, а единственную лошадь Исы. Как бы то ни было, результатом конфликта стало то, что чекисты застрелили Ису прямо посреди аульской улицы и прямо на глазах его младшего брата Джохара, который видел все из окна собственного дома.

Таким образом Владимир Петров стал кровным врагом Джохара, а это!..

О! Горцы очень щепетильны в таких делах! Каждый уважающий законы адата считает своим священным долгом отомстить обидчику за пролитую кровь, кровная месть неумолима и беспощадна! Мститель преследует своего кровника, как волк преследует в горах оленя, кровная месть не гаснет целые годы и десятилетия.

Наш майор ходил буквально на волосок от гибели: сразу после этого случая начальство перевело его служить подальше от Чечни, и вернулся сюда он только осенью 1942-го. И пока его спасало то, что горец искал убийцу брата среди офицеров НКВД; он и подумать не мог, что обидчик скрывается под мундиром офицера СС. Но Джохар знал своего кровника в лицо, и если бы вдруг при случайной встрече все открылось… нашей миссии пришел бы конец.

Итак, Петров был лично заинтересован в устранении Джохара и его банды. Был применен испытанный прием — абреку назначили встречу в доме его кунака в одном из высокогорных аулов.

Рассказывает рядовой Гроне:

— Поздним осенним вечером ничего не подозревающий горец в сопровождении двух своих нукеров подскакали к дому; стих топот подков и улеглась поднятая копытами лошадей пыль на аульской улочке. Лязгнул кованый засов на тяжелых деревянных воротах, и их створки со скрипом раскрылись, впуская всадников во двор. Наш Ахмет почтительно придержал стремя главного гостя, затем провел его в кунацкую. Пришельцы скинули чувяки и вошли в темную комнату, освещенную лишь одним тускло чадящим на столе светильником.

— Салям алейкум! — произнес Джохар, тщетно пытаясь разглядеть находящихся в комнате людей.

— И тебе салям! — отозвался насмешливый голос с явно не чеченским произношением. В ту же минуту чьи-то жесткие руки схватили троих гостей, выкручивая назад локти и не давая им шевельнуться, а в бритые затылки уперлись вороненые стволы револьверов. Поднятый невидимой рукой светильник поднялся со стола и поплыл вперед, освещая чье-то сухощавое лицо под фуражкой. На околыше немецкой фуражки зловеще сверкал серебряный череп со скрещенными костями, однако само лицо показалось Джохару странно знакомым.

— Узнаешь меня? — незнакомец еще сильнее приблизил горящий фитиль к своему лицу, и Джохар начал понимать, кто перед ним.

— Хотел встретиться со мной? — издевательским тоном продолжал офицер. — Ну, вот и свиделись! Конечно, не совсем так, как ты хотел…

Джохар видел совсем рядом его серо-стальные глаза, и изогнутые в ухмылке тонкие губы, и золотую коронку на ощерившихся зубах.

Злоба и обида на подлый обман захлестнули горца с головой, бешеная злоба придала ему силы — он рванулся из удерживающих его рук, словно пойманный волк из капкана, и прыгнул вперед. Его пальцы вцепились в горло кровника, словно когти дикого зверя, оба мужчины повалились на пол, увлекая за собой висящий за спиной майора ковер с прикрепленными на нем саблями и кинжалами. Враги барахтались, запутавшись в ковре, один из чекистов лупил прикладом по голове и спине горца, но от ярости тот почти не чувствовал боли; он только рычал и норовил дотянуться зубами до горла врага, где набухала и билась синеватая яремная вена. Петров уже начал багроветь и задыхаться, когда между лопаток Джохара по самую рукоять вошел кинжал Ахмета. Джохар выгнулся назад и хрипло заорал, его руки на шее майора ослабили хватку, и майор почувствовал, как на него горячим, липким потоком хлынула пузырящаяся чужая кровь. Владимир сбросил с себя тело умирающего противника и, пошатываясь, встал; у его ног бился в агонии горец, его стекленеющие глаза с ненавистью глядели на русского, а немеющие губы через кровавую пену пытались послать последние проклятия своему кровнику.

— Сдохни, собака! — в ярости выкрикнул чекист и, выхватив из кобуры револьвер, в упор выстрелил в искаженное злобой лицо абрека. Три выстрела подряд превратили лицо в кровавое месиво; когда пороховые газы рассеялись, горец был уже мертв. Владимир презрительно пнул его узким носком начищенного офицерского сапога, мертвец вяло колыхнулся, словно мешок.

— Лучше было бы взять живым, — буркнул я себе под нос, но обостренный слух майора уловил сказанное, Владимир круто развернулся и ткнул ствол своего еще дымящегося пистолета мне в скулу — ей-богу, у меня было полное впечатление, что, находясь в таком настроении, он способен пристрелить и меня!

— Поговори тут у меня, фашист! — прошипел он мне в самое ухо, и дуло револьвера вдавилось мне в щеку.

— Владимир, соца (уймись)! — Чермоев повис на его руке и осторожно отобрал взведенное оружие. — Конечно, жаль, что этот пес сдох, он мог бы рассказать нам немало интересного. Надеюсь, его дружки тоже кое-что знают.

Он кивнул в сторону двоих лежащих на полу лицом вниз нукеров; сидящие на их спинах чекисты уже сноровисто вязали им руки назад.

Пленников подняли и, толкая в спину, повели к выходу из сакли.

— Вы не дождетесь от меня ни единого слова, шакалы! — проходя мимо Петрова с Чермоевым и глядя им прямо в глаза, четко произнес один из пленников.

— В НКВД и не такие пели соловьями, ты просто не знаешь наших методов! — рявкнул майор и наотмашь ударил его в ухо затянутой в кожаную перчатку ладонью; голова пленника мотнулась, и из уха, из лопнувшей барабанной перепонки потекла тонкая струйка крови. Петров нагнулся, поднял с пола оброненную в драке эсэсовскую фуражку с черепом на околыше, тщательно отряхнул ее и аккуратно надел на голову, подровняв козырек. И меня вновь поразило его жуткое сходство с нашим покойным оберштурмфюрером, бывшим хозяином этой фуражки. В зловещем полумраке комнаты, в сполохах мигающего фитилька свечи мертвый эсэсман Шмеккер и живой майор Петров казались почти близнецами, как будто дух мертвеца продолжал жить в теле живого странной и полной злобной ненависти жизнью.

Рассказывает старшина Нестеренко:

— Но и у нас в отряде не обошлось без потерь. Один из бандитов тяжело ранил Алексея Ростоцкого. Он умер в госпитале, на руках у моей матери. Перед смертью просил похоронить его рядом с дедом, в родовом склепе. Командование разрешило выполнить его просьбу.

Осенью НКВД совместно с воинскими частями провело крупную операцию, в результате которой вооруженное восстание в Веденском и Чеберлоевском районе было подавлено. 7 ноября 1942 года главарь бандитов Майрбек Шерипов был убит. Чуть ранее, в октябре, был застрелен Расул Сахабов. Характерно, что убили его не чекисты, а чеченец Магомадов — его кровный враг. Лидера другой шпионской группы Дзугаева арестовали. Актив повстанческого формирования, созданный главарем банды Сахабовым, в количестве 32 человек был схвачен НКВД, остальных участников принудили сдать оружие и легализоваться.

Рассказывает рядовой Гроне:

— Абвер решил продолжить помощь местным националистам. Ведь несмотря на успешно проведенную русскими операцию, в горах оставалось еще много бандитов: многие из бывших джигитов Шерипова и Сахабова сумели ускользнуть от НКВД и присоединились к бандам Терлоева.

Вечером мы попросили Петрова рассказать нам о Терлоеве.

— А что вам рассказывали о нем в «Бергмане»? — задал встречный вопрос майор.

— Ну, он образован, юрист, писатель. Создал национал-социалистическую партию горцев, их там вроде около пяти тысяч человек со своей программой. Идейный борец с Советской властью, хотя вырос при Советах, ему сейчас около сорока. Послал через линию фронта своего представителя к германскому командованию с просьбой о помощи, — хором перечислили мы.

— Точно! Он из богатой и известной семьи. Дед его был одним из наибов Шамиля, отец — абрек, приемный брат Зелимхана, убит при грабеже Кизлярского Казначейского банка. Родился он в 1903 году в селении Нашхой Галанчожского района Чечни. В семье из шести братьев он был самым младшим.

Хасан до революции посещал арабскую духовную школу, затем Советская власть выучила его на свою голову Учился в Комвузе в Ростове. Бывший комсомолец, даже член ВКПБ. Четко усвоил ленинское «дайте мне организацию революционеров, и я переверну Россию». Вот он и занялся партийным строительством — создал свою организацию «Кавказские братья». Кстати, ваш абверовский офицер Ланге обозвал его программу глупой.

— Нам рассказывали о нем как о талантливом самобытном писателе. Говорили, что в юности он писал стихи и пьесы, опубликовал две книги.

— Ага! Писатель, все пописывал антисоветские статейки в местной «Крестьянской газете», где рассказывал, как советские чиновники притесняют горцев. Фантазии у него было хоть отбавляй! За что и был арестован.

— А знаете, почему его в первый раз отпустили из тюрьмы?! — гордится своей осведомленностью Димпер. — Ведь выяснилось, что многие из этих чиновников действительно были ворами и взяточниками!

— Терлоева и в самом деле четыре раза арестовывали и даже приговаривали к смертной казни, но каждый раз он путем подтасовки фактов и подкупа (сам юрист!) умудрялся выходить на свободу. Публично раскаивался в 1933 г., был восстановлен в партии. Ему разрешили работать корреспондентом грозненской «Крестьянской газеты». Посылают его на учебу в Москву в Коммунистический университет, но он опять связывается там с антисоветским подпольем.

— А правду говорят, что он в Москве создал подпольную террористическую группу, дерзко ограбившую банк и убившую двух сторожей? А из их отрубленных рук и ног выложил две буквы «М», что обозначало «Мусульманские мстители»? — затаив дыхание, спрашиваю я.

— Где это вы читали? В «Фелькишер Беобахтер»? Гляди-ка, прямо как чикагского гангстера Хасана там расписали!

— А еще писали, что он бежал с сибирской каторги, убив охранника и двух собак. Вырезал «филе» и, пока скитался по тайге, питался этим мясом! — округляет от ужаса глаза Димпер.

— Чьим мясом: собак или охранника?! Я смотрю, вы любите страшные сказочки на ночь? Смотрите, чтоб ночью никто не намочил постель со страху, когда ему приснятся кровавые отрубленные руки, — иронизирует Петров.

— А они нам уже давно снятся, мы их в натуре видели. И головы отрезанные тоже, — жестко сказал Гюнтер. — Это не смешно, после боя на Аргуни Крис действительно несколько ночей кричал во сне.

— Герр фельдфебель, зачем вы позорите меня! Теперь чекисты будут считать меня истеричной барышней, — протестует Димпер.

— Нет, Кристиан! Именно после этого случая мы стали считать вас людьми! — кладет ему руку на плечо Серега.

Он знает, чем началась и окончилась эта история, я рассказывал ее на первом допросе у Лагодинского.

Но давайте вернемся к нашим баранам.

— А еще была какая-то романтичная история, что вместо прошения о помиловании Терлоев подал заявление со словами: «Я решил встать во главе освободительной борьбы моего народа!»

— Ага, романтик с большой дороги. Всюду распространял слухи, что Советская власть проводит политику геноцида кавказских народов. А на гербе своей партии изобразил горца, режущего шашкой свинью, да еще пояснил, что под свиньей имеются в виду русские гяуры!

Понабирал в свои банды дезертиров и уголовников, вот они и начали бороться за «святое дело свободы»: грабили магазины и сберкассы, вырезали русские и еврейские семьи, охотились на небольшие группы и одиночных военнослужащих.

— Тогда почему Советы не подавили это восстание в самом зародыше?

— У Терлоева всюду были свои люди. Его агентом был даже сам министр внутренних дел ЧИ АССР Албогачиев. Многие из руководства только делали вид, что преследуют бандитов, а на самом деле сотрудничали с ними. Помните, как 17 августа вы совместно с бандитами Шерипова легко разгромили Шароевский райцентр?

— Да, нас тогда просто поразило практически полное отсутствие сопротивления!

— Так вот, благодарить за свою легкую победу вы должны начальника отдела по борьбе с бандитизмом ЧИ АССР подполковника ГБ А. Алиева, лично приказавшего их роте (он кивнул на Сергея) накануне уйти из аула. И он же помешал нам поймать вашу группу.

В общем, биография Терлоева очень похожа на биографию Майрбека Шерипова. Надеюсь, и кончит так же! — закончил свой рассказ Владимир.

Беда подкралась незаметно. Вскоре мы получили из центра радиограмму, что надо готовиться к встрече очередного десанта абверовцев.

Встретим по всем канонам кавказского гостеприимства! Они получат свинцовое угощение, которое вряд ли смогут переварить! — расхохотался Ахмет. Мы не станем стрелять по своим! — сразу резко встал на дыбы Гюнтер. Даже если опять пришлют таких негодяев, как ваши Хайнц и Шмеккер? — прищурился Петров.

Мы должны сообщить в центр координаты для лучшей высадки десанта: место выбирает сам Лагодинский — это окрестности аула, недавно освобожденного красноармейцами от банды.

Примерно треть всех сброшенных с парашютами энкавэдэшники расстреляли еще в воздухе. Но большая часть диверсантов во главе с командиром сели в стороне и смогли выскользнуть из окружения.

Черт побери! Никогда не думал, что подобное сообщение так расстроит нас. Да не в плане того, что почти всех расстреляли. Все убитые при жизни были отменными подлецами, неоднократно участвовали в карательных акциях, и мы согласились со справедливостью возмездия. Нас больше беспокоили ускользнувшие. Они могли информировать Центр о произошедшем, и у командования вновь могли ожить подозрения по поводу нашей благонадежности. Чем грозило это нашим семьям в Германии, вы уже знаете. Ситуация была такова, что наши родные оказались в роли заложников. Причем эта карта была козырной не только в руках гестапо. Мы, конечно, старались не сомневаться в порядочности товарища Лагодинского. Страшно было сомневаться. Если бы он отдал приказ стрелять по десанту, мы бы его выполнили. Но он был мудрый человек и не стал испытывать нас на верность.

Однако через одно испытание мне все-таки пришлось пройти. Один из парашютистов схвачен, и вновь в роли переводчика предстоит быть мне. Конвоир вводит здоровенного детину в разорванной униформе ротенфюрера СС и с синяком под глазом.

— Спроси, как его зовут? — командует Чермоев.

Пленный настороженно вслушивается в мою речь и спрашивает: «Ты немец?»

— Да.

— Тогда какого черта ты здесь делаешь? Ты коммунист?

— Кончайте болтать между собой, — возмущается Чермоев. — Пусть отвечает на вопрос!

— Меня зовут Фриц Швейффер! — заявляет пленный. — Я солдат СС, член Национал-социалистической партии и больше ничего не скажу тебе, большевистская свинья!

Ничего себе экземплярчик! Ну и как это перевести?!

— Он сказал, что его зовут Фриц Швейффер и он солдат СС, — нахожу компромисс я.

Но Чермоев по тону явно чувствует, что тут что-то не так.

— А дальше что он сказал? — тянет он угрожающим голосом. — Вы что, оба собираетесь дурачить меня?!

— Ну, это непереводимый немецкий фольклор, — мнусь я.

— Переводи все! — орут мне оба на двух языках. Вот уж попал между двух огней!

Да пошел этот Фриц к черту. Хочет повыпендриваться перед чекистом — пожалуйста! Посмотрим, насколько его хватит. Монотонным голосом перевожу все их фразы и цветистые выражения. Стандартный набор: Чермоев матерно кроет Гитлера и фашистов, а эсэсман с непередаваемой гордыней говорит о силе германской армии, которая гнала РККА до Волги и до Кавказа.

Кстати, большей части десанта удалось оторваться от преследования НКВД именно благодаря Фрицу; он прикрывал отход своих, отстреливался до последнего патрона, затем сражался врукопашную с навалившимися на него чекистами.

— Сволочь, пятеро наших бойцов из-за него погибли! Своими бы руками придушил! — злится Чермоев.

А эсэсовец только смеется ему прямо в глаза, словно нарочно доводя чекиста до белого каления.

— Я же, — говорит, — не виноват, что вы погнали своих солдат прямо под мои пули! Что же вы, как грамотный командир, не послали их в обход с флангов!

А потом Аслан его чуть прямо в кабинете не пристрелил, когда ротенфюрер начал рассказывать о своих подвигах в борьбе против белорусских партизан. Кстати, по сути своего задания Фриц так ничего и не сказал.

К обеду вернулся из рейда Петров, и они с капитаном взялись за нациста уже вдвоем.

Майор сказал, что «это зрелище не для маленьких детей», и выпроводил меня. Через несколько часов я услышал два пистолетных выстрела в задней части крепости.

Я смог увидеть обоих чекистов только глубоким вечером. Они пришли в обнимку и слегка покачиваясь от выпитого. Но заканчивать пьянку пока не собирались. Послали Нестеренко сбегать к Никитичне еще за парой бутылок самогона и усадили нас пить вместе с собой. Потом к нам присоединились еще пара русских, притащили сало и вареную картошку на закуску.

— Не стесняйся, ешь, — резал мне толстые ломти хлеба и сала Петров, — ты еще пацан, тебе сил набираться надо.

Сами они пили много, закусывали мало.

— Давай, пей, Павел! — обнимал меня за плечи захмелевший Серега. — Пора тебе уже научиться пить как настоящий русский мужик.

— Да куда немчуре до нас! Кишка тонка! — пьяно хохотал один из пришедших по имени Андрей, наливая мне стакан доверху. — Пей до дна, если ты меня уважаешь.

Не помню как, но нетрезвый разговор перекинулся на сегодняшний допрос пленного ротенфюрера.

— Прикинь, этот эсэсовец еще разозлился, когда я назвал его фашистом, — возмущался Чермоев. — Орал, что он национал-социалист и сам презирает фашистов. Как это?

— Самое интересное, что сторонники Гитлера Действительно не любят это слово. Это понятие родилось в Италии. Партия Муссолини заимствовала название из истории Древнего Рима, — начал объяснять я. — Немцы называют себя наци.

— Да какая, к черту, разница, — отмахнулся капитан. — я считаю, что подонок, хвастающийся расправами над партизанами, именно фашист.

— Вы все-таки расстреляли Фрица? — решился спросить я у Петрова.

— А тебе что, жалко его? — подозрительно сощурившись, ответил вопросом на вопрос майор.

Я замялся и опустил глаза. Да, этот ротенфюрер был тот еще экземплярчик и на допросе проявил себя как ярый нацист.

— Немного да, — честно ответил я. — Я просто подумал о его детях, помните, он показывал двоих кудрявых малышей на фотографии. Теперь они остались сиротами.

— Да уж ангелочки-близнецы, — усмехнулся Андрей. — Мальчишки вырастут и станут такими же убийцами, как их отец.

— Зачем вы так говорите? — поежился я.

— Затем, что их папаша вряд ли бы пожалел русских ребятишек.

— Неудивительно, что Гроне жалеет фашиста. Ведь он и сам недавно был таким же. А может, в глубине души и остался? Просто пошел на сотрудничество ради спасения своей шкуры, — усмехнулся Чермоев.

Я просто онемел. Я знал, что Чермоев недолюбливал меня и моих немецких камерадов, но такое услышать не ожидал!

— Я никогда не был таким фашистом, как этот эсэсман! — четко отчеканил я. — Я не совершал никаких воинских преступлений. Я всегда считал, что воевать надо честно и на поле боя, а не с беззащитными стариками и детьми.

— Да, да, в плену вы все быстро учитесь кричать «Гитлер капут» и сразу все поголовно становитесь коммунистами. Мы и не ждали, что ты скажешь что-то иное, — продолжал чеченец. — Правильно, немчура боится — значит, уважает! Чуть что, я и тебя, Гроне, могу расстрелять. Уверяю, рука не дрогнет. Так что смотри мне!

— Я решил сражаться на вашей стороне не из-за страха, а потому, что искренне считаю Гитлера злом для моей Родины и хочу, чтобы поскорее кончилась эта война…

— Ладно, ладно, Гроне, раскипятился, — похлопал меня по колену Петров. — Успокойся, капитан просто пошутил.

— Зато я не шучу! — грохнул кулаком по столу чернявый Андрей. Его явно понесло. — Я прекрасно помню оголтелых молодчиков с закатанными по локоть рукавами, которые расстреливали наших пленных в сорок первом. Да, да, я был у вас в плену, и со мной не цацкались, как мы сейчас с твоими камерадами. Нас били коваными сапогами в зубы и морили голодом в Уманской яме. Как цинично заявил нам ваш эсэсовский офицер, чем больше сдохнет расово неполноценных славян, тем быстрее освободится жизненное пространство для арийского народа.

— Я никогда не считал никакой народ низшей расой, подлежащей уничтожению. У меня нет и никогда не было ненависти к русским…

— А я с удовольствием буду убивать проклятых фашистов, пока ни одного из этих выродков не останется на нашей земле! — яростно отчеканил Андрей.

Господи, за что они на меня так? Что я им еще могу сказать?!

— Оставь его, Андрей. — Сергей берет меня за плечи и выводит из комнаты, шепча: «Не бери в голову, разве ты не видишь, что они в стельку пьяны и несут невесть что».

Вы думаете, их извиняло то, что они был пьяны?! Но русская поговорка не зря говорит: «Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке».

Я пришел к себе в комнату, меня просто молотило и я долго не мог успокоиться. Возможно, мне стало бы легче, если бы я мог кому-то высказать свою незаслуженную обиду, но я прекрасно понимал, что ни Курту, ни тем более Гюнтеру говорить об этом не стоит.

Рассказывает старшина Нестеренко:

— Сегодня Лагодинский сообщил нам новости о второй половине сброшенных парашютистов. Они пытались совершить диверсию на нефтепроводе, но были обстреляны и сбежали. Вторая стычка произошла на железнодорожном мосту. Сейчас они действуют не в нашем районе, но нам дан приказ двигаться к ним на соединение. Причем одинаковые приказы из абвера и НКВД пришли почти одновременно. Потрясающее единодушие!

Вообще с появлением десанта относительному спокойствию в нашей жизни пришел конец. Они были как оторвавшийся болт внутри налаженного механизма — неизвестно куда залетит. Слава богу, при приземлении у них пропала рация.

Рядом с пещерой, которую мы облюбовали для жилья, находим следы архаров.

— Не желаете совместить приятное с полезным? — предложил Аслан. — Охоту на парашютистов с охотой на горных баранов?

— Это мысль! — оживился Ахмет. — Или тех баранов, или этих, глядишь, кого-нибудь подстрелим.

В шутку предлагает сшить из их шкур папахи для немцев.

— Хорош же Крис будет в папахе, рыжий чечен, — смеется Пауль.

— Настоящие вайнахи были рыжие. Даже ваш Гитлер говорит, что арийцы вышли с Кавказа.

— Гитлер не наш! — хором говорят фрицы.

Лайсат с Вячеславом остались в пещере, они «не желают смотреть на убийство несчастных животных». Все остальные члены отряда, одержимые охотничьим азартом, двинулись в сторону перевала.

Мы охотились целый день: бараны нам попались, даже двое, а вот парашютисты нет. Ребята сели свежевать туши и жарить шашлык. Пауля, как самого молодого, послали к пещере Лайсат со Славиком привести. Мы даже предположить не могли, что к тому моменту наш бедный товарищ был уже мертв.

Рассказывает рядовой Гроне:

— «Здрасьте, я ваша тетя!» Конечно, человек, встретившийся мне на узкой горной тропинке, произнес не эти слова. Вместе с клубами морозного пара он четко выдохнул условный абверовский пароль. Ясное дело, признал родню, у меня ведь под теплой одеждой еще можно различить немецкую форму и альпийские ботинки. Я со скрытой неприязнью оглядел небритого мужчину в бараньем кожухе и кирзовых сапогах. Надо же так опуститься всего за пару недель, а ведь, судя по выговору, стопроцентный ариец откуда-нибудь из-под Мюнхена.

Итак, он из остатков той, недорасстрелянной в воздухе группы. Их семеро немцев и восемь кавказцев — курсантов из «Штранса». Именно благодаря последним их укрыли от НКВД местные жители. Эсэсман очень рад, что встретил меня: теперь наши отряды соединятся, и они через нашу рацию свяжутся с абвером. Предлагает сразу идти навстречу с их группой, это недалеко, с полкилометра. По дороге трещит как заведенный: оказывается, они через местных родственников своего кавказца вышли на одну из банд, а через них узнали, где примерно искать нашу группу.

Дошли очень быстро. Звучат приветственные возгласы; нас окружают заросшие многодневной щетиной диверсанты, но в отличие от нашего отряда с целью маскировки они одеты по гражданке: в какие-то серые ватники или полупальто, на головах мохнатые шапки, некоторые горцы в овчинных тулупах и мохнатых папахах — вылитые разбойники с большой дороги. Мне почему-то неуютно в их компании, каким-то холодом веет между нами. Ладно, я тоже рад, что вы наконец-то нашлись: теперь вы под контролем. Ко мне, улыбаясь, подходит высокий немец со шрамом над левой бровью, пара стоящих рядом солдат вцепляются в мои руки, лишая возможности двигаться.

— Русская тварь! — Жесткий кулак с размаху врезается мне под дых. — Отвечай, большевистская зараза, где ваш отряд?!

Слушайте, прямо дежавю какое-то. Было уже нечто подобное, правда, тогда меня обзывали фашистской заразой.

— Да вы что, озверели? Я из группы Шмеккера.

— Гляди, этот унтерменш еще и по-немецки пытается разговаривать. Кого ты хочешь обмануть? Обрати внимание, Отто, какая типично дегенеративная русская рожа!

«Слушайте, вы свои рожи давно в зеркале видели?! Ломброзо отдыхает! Ночью такие хари приснятся, на всю жизнь заикой можно остаться!» Но все это оставляю при себе, вслух говорю:

— Мы спешили соединиться с вами, а вы меня так встречаете.

— Что вы сделали с группой оберштурмфюрера Шмеккера? Отвечай, русский ублюдок!

Ну и удар у него, чисто кувалда! Вдобавок он кивает своим солдатам, и все трое эсэсманов хором налетают на меня с кулаками. Я летаю от одного к другому, как волейбольный мяч, в башке гудит. Запоздало соображаю, ведь Серега был прав! Старлей Джапаридзе перед этими дойчмастерами сущий добряк. Эти мордуют умело, из любви к искусству. Скорее бы потерять сознание.

— Русише швайн, мы бы тебя с удовольствием убили и отомстили за группу оберштурмфюрера. Но ты должен помочь нам найти ваш отряд!

Итак, этот эсэсман в курсе, что группа Шмеккера провалилась. Но почему он и в третий раз называет меня русским? И вообще сначала орал на меня по-русски и только сейчас перешел на немецкий. Лучше пока помолчать и послушать, какие обвинения он может мне предъявить.

— Молчать бесполезно, мы все уже знаем. Мы уже имели честь познакомиться с тем, кто выдавал себя за радиста из группы Шмеккера. Это был русский солдат! Ты увидишь, как мы расправились с ним. Вы что, нас совсем за идиотов считаете?! Какая наглость — послать в горы отряд чекистов под видом немецких парашютистов. Посмотри на его рожу, — он хватает меня за волосы — чисто славянский тип.

Это у меня славянская рожа?! Да я стопроцентный ариец, ваши же эсэсовские врачи подтверждали мою расовую чистоту! Но об этом лучше молчать. Пусть лучше принимает меня за русского. И надо убедить его, что все остальные члены отряда советские солдаты. Зачем? Вячеслав мертв, игра с отрядом провалена. Но если, не дай бог, эсэсманы каким-то образом сообщат в абвер, что немецкие парашютисты были перевербованы НКВД и долго работали против рейха! Все наши родственники будут казнены! Надо срочно убедить офицера, что все настоящие парашютисты давно мертвы.

— Послушай, чекист, если ты честно ответишь на все наши вопросы, я как офицер вермахта гарантирую тебе жизнь, — говорит их командир.

Считают меня русским?! Хорошо!

Разыгрываю из себя русского партизана на допросе в гестапо, говорю презрительно, имитируя русский акцент. Кстати, мне не раз говорили, что из-за детства, проведенного на Кавказе, у меня странноватый для немца выговор.

— Наши переиграли абвер: Шмеккер убит, попавшие в НКВД расстреляны, так как на допросах не проронили ни слова. Ни один, кроме шарфюрера Хешке. Он стал двойным агентом, и именно благодаря ему создан ложный отряд.

Вот тебе, Хешке, получи! Теперь нас в Фатерланде будут считать героями, а тебя трусом и предателем, каким ты, собственно говоря, и являешься.

— А обер-лейтенант Менцель?

Как приятно сказать правду в глаза спесивым нацистам! Живописно рассказываю, как обер испугался толовой клизмы и послушно отстукивал пароли. Конечно, получаю по морде, но оно того стоило!

— А ты нахал, русский солдат! — хохочет эсэсман. — Но мне такие нравятся. Как тебя зовут?

— Павел Нестеренко! — выпаливаю я.

— А я Ганс Гольдвиц. Приятно познакомиться, — ерничает он. — Откуда ты, как попал на службу в НКВД?

Тяну время, по капле выдаю им мешанину из Семиной и Серегиной биографий (да простит меня мой погибший друг). Но я не опозорю их фамилию.

— Жить хочешь? — заманчивым голосом произносит нацист. — Нам нужна рация.

Тяну время: наши должны уже насторожиться после пропажи трех членов отряда, заранее предпринять меры безопасности. Их трудно будет взять врасплох.

— Хочешь посмотреть, что стало с твоим товарищем? Так вот, с тобой будет еще хуже!

Солдаты опять хватают меня и тащат на небольшую полянку, прежде скрытую от взора. То, что я там увидел, заставило меня в ужасе зажмурить глаза.

«Mach die Augen auf, sieh dir das an!» (Открой глаза! Смотри сюда!) — орет один из них, показывая на окровавленный труп моего русского друга.

Бедный очкарик Славка! Он был всего на два года старше меня, единственный сын у матери-вдовы. Мы недолго были знакомы с ним, но он всех нас покорил своим искренним дружелюбием, мягким характером, а особенно любовью к немецкой поэзии. Как он читал Гете! Какими надо быть выродками, чтобы так жестоко расправиться с этим беззащитным парнем. Он был самым интеллигентным и физически слабым среди нас, многие относились к нему снисходительно-покровительственно.

— Он сказал только, что вы оставили его в пещере дожидаться прихода роты НКВД, а сами ушли дальше. Куда?

А ведь он смог вынести все эти адские муки и не выдал нас. Иначе бы эсэсовские головорезы дождались весь отряд около пещеры и напали из засады. Про целую роту тоже удачная выдумка. Он надеялся, что угроза столкновения с многочисленным противником заставит эсэсманов уйти подальше. Но те не ушли, им позарез нужна наша рация. Оставили засаду у пещеры, натолкнулись случайно на меня. Теперь хотят, чтобы я сделал то, чего не добились от Славика. Молчать? Но они не отстанут от нашего отряда, они уже начали охоту на нас. Вон с неба сыплет предательский первый снег, они все равно обнаружат моих друзей по следам.

— Так ваши не собираются в ближайшее время вернуться к пещере?

— Нет.

— Но рация у них?

— Я точно не знаю, я не радист. Радиста вы убили.

— Но ты наверняка должен знать, где они. Ты не мог ходить по горам один, у вас наверняка назначено место встречи! Мы поняли, что убитый радист обманул нас, никакой роты НКВД поблизости нет! Есть только ваш отряд. Сколько вас человек?

— Двадцать, — немного привираю я, но эта цифра нацистов не смущает. Рассчитывают напасть внезапно.

— Завтра ты поведешь нас в свой отряд. Так, как будто все нормально и мы верим, что вы настоящие.

Что же мне делать? В случае отказа они станут пытать меня, этого только не хватало! Сознаться, кто я на самом деле? Бесполезно, они все равно убьют меня, как предателя. Сознаю, что у меня есть только один шанс попытаться остаться в живых и одновременно предупредить свой отряд.

— Что молчишь, скотина?! Соглашайся или…

Один из немцев поднял меня и, задрав мне голову, приставил к горлу нож. Ледяная сталь эсэсовского кинжала неприятно холодила кожу, врезаясь под подбородок.

— Хочешь, я тебя на кусочки порежу, мелкие-премелкие… — шипит солдат мне на ухо.

— У своих дружков-абреков научились головы людям отрезать, — прохрипел я. — Ладно, ваша взяла.

— Оставь его, — скомандовал Ганс Гольдвиц. — Русский все понял и больше не будет рыпаться. Он отведет нас к своим. Или, может, мне приказать солдату продолжить?

Острая сталь впилась мне в горло, проводя косой кровавый след.

— Перестаньте! Я же обещал отвести!

Что ж, отведу. А вот там посмотрим, кто кого! Вообще мне жутко сознавать, что эти звери в человеческом облике мои соплеменники. Я доведу их к нашему отряду, но наши наверняка настороже и выставили усиленное боевое охранение. Вот немного не доходя до наших часовых, я заору «Атас, это фашисты!» и кинусь в сторону. Наши будут сидеть за крупными скальными обломками и выше по склону, чужие вынуждены будут пройти обширное открытое пространство перед подъемом к пещере. Надеюсь, что наши перестреляют их, а мне под шумок удастся спастись.

В декабре в горах темнеет рано, к тому же тяжелая снеговая туча опустилась практически нам на головы и плотно окутала вершину горы. Из тучи срываются крупные хлопья мокрого снега, лепят все гуще и гуще, в нескольких шагах уже ничего не видно. В таких условиях ходить по горам опасно, тем более затевать ночной бой. Командир нацистов решает отложить это мероприятие на завтра, а пока дает команду располагаться на ночлег. Вражеские десантники достают теплые спальные мешки, по несколько человек устраиваются под скальными козырьками, где посуше и не так задувает ветер. Меня заталкивают под самый широкий из козырьков, это почти пещера. Крепко связывают по рукам и ногам, на входе сажают часового из горцев. Несмотря на все пережитое за прошедший день, все же умудряюсь заснуть.

Странно, но очнулся я от женского голоса. Трясу головой, с трудом открываю глаза, надо мной склонилась Лайсат. Связанная по рукам и ногам, она сидит рядом со мной в маленькой пещере, на выходе маячит силуэт охранника-горца. При слабом свете я еле-еле могу различить во тьме ее лицо.

— Говори по-немецки и тихо, — шепчет она мне и кивает на охранника, — этот балбес вряд ли поймет нас.

— Что с тобой случилось? — шепчу я в ответ.

— Через час после вашего ухода появились шестеро из того десанта. Сначала мы радостно поприветствовали друг друга, но потом они заподозрили, что Славик не тот, за кого себя выдает. Нас схватили, связали, притащили сюда, его допрашивали эсэсманы, а меня один из горцев.

То, как она описывала допрос бедного Славика, привело меня в настоящий шок!

— Лайсат, неужели они делали это?! Этого не может быть, я не верю! — мое сердце отказывалось верить услышанному, но я внезапно вспомнил про Менцеля.

— А ты думал, все, что пишут в газетах про зверства фашистов, красная пропаганда? Почти то же самое они сделали летом 1941-го с красноармейцем Гофманом, а ведь он был из поволжских немцев. Не надейся, что вас пощадят как перебежчиков. Я уже вижу, как по-родственному отметелили тебя соотечественнички.

Ясно, Лайсат боится, что я перейду обратно к немцам.

А хочу ли я сам вернуться назад, сбежать из плена и вновь воевать на стороне нацистов? Даже если не брать в расчет неизбежные при таком возвращении разборки с контрразведкой, даже если предположить, что нас с распростертыми объятиями примут назад, — все равно не хочу! Я многое понял здесь, в плену, мои взгляды изменились. Конечно, я не стал коммунистом, но я стал совершенно иначе смотреть на нацистов и их цели в этой войне. Я не могу вернуться к ним, не могу опять стать одним из них, как змея не может вновь натянуть сброшенную кожу. Я стал другим, поэтому отрицательно качаю головой.

— Лайсат, я прекрасно знаю, что обратной дороги У меня нет. Неужели ты думаешь, что я стану унижаться и просить у них пощады? Но у меня есть план.

— У меня тоже, — даже в темноте я чувствую, как чеченка улыбается. — Я ведь местная, облазила эти горы еще в детстве, залезала с друзьями и в эту пещеру, поэтому знаю, что здесь есть второй выход. Правда, это всего лишь узкий и низкий лаз, горизонтальная щель под скалой, но надеюсь, ты тоже пролезешь.

— Отлично, — отвечаю я. — Попозже постарайся зубами незаметно расслабить веревки у меня на руках.

Часам к пяти после полуночи охранник на входе начинает дремать. Лайсат, извиваясь, как червяк, подползает к моим связанным назад рукам и начинает теребить узлы веревок, но они завязаны опытными руками и поэтому поддаются с трудом, и ей лишь удается ослабить их. После часа напряженного труда девушка отваливается на спину и просит немного отдохнуть, потом обещает начать снова. Но тут просыпается охранник, мельком оглядывает нас, Слава богу, ему не приходит в голову проверить целость наших пут.

Через полчаса охрана сменяется, но через часок и сменщик начинает клевать носом. Одно плохо, уже потихоньку начинает брезжить слабенький зимний рассвет. Это затруднит побег, но выбора у нас нет — мы оба знаем, что нас все равно убьют, так уж лучше при попытке к бегству. Наконец Лайсат удается расслабить веревку настолько, что я могу с трудом вытащить правую руку; дальше дело идет уже веселее. Сам себе развязываю узлы на ногах, затем освобождаю девушку. Теперь наша задача избавиться от часового.

Чеченка начинает ворочаться, будит охранника и просит дать воды. Сочувствуя горянке, карачаевец поднимается, склоняется к ней и протягивает флягу с водой. И тут я неожиданно хватаю его за протянутую руку и, уперевшись ногой в его живот, резко перекидываю через себя. Горец с размаху врезается головой в камень у стены и наверняка ломает себе шейные позвонки. Отодвинув обмякшее тело часового и камень, о который он стукнулся, Лайсат указывает мне на еле заметный лаз. Она маленькая, худенькая и гибкая, поэтому без проблем проскальзывает в него, как ящерка. По договоренности она не ждет меня на выходе, а сразу пытается побыстрее скрыться. Потом я пытаюсь протиснуться в узкий лаз. Но я значительно крупнее девушки, шире в плечах; ноги пролезли, а верхняя часть туловища все еще в тисках. Раздирая об острые камни одежду, делаю последний рывок, бесшумно сделать это не выходит, из-под дергающихся ног с шумом осыпаются мелкие камешки, увлекая за собой вниз по склону другие, уже покрупнее.

Вот я на свободе, я вылез как бы сбоку от основного входа в пещеру; осматриваюсь: от поляны перед входом вдоль скалы идет узкая тропка, затем она спускается вниз по довольно крутому склону. Только собираюсь начать спуск, как из-за поворота тропы на шум кидаются проснувшиеся вражеские десантники. Вот черт, не повезло! Резко разворачиваюсь и бью подбежавшего ко мне горца снизу в челюсть. Неловко взмахнув руками, он падает без сознания. Второй, получив кулаком под дых, хватается за живот и, охнув, складывается пополам. Пока остальные из-за поворота тропы не могут видеть, что произошло, прыгаю вниз и, сгруппировавшись, скатываюсь вниз по крутому каменистому склону. При таком экстремальном способе спуска получаю несколько синяков, но это ерунда, главное, чтобы пули не задели. А они уже свистят над головой, сшибая кору и ветки с деревьев поблизости от меня.

— Прыгайте за ним, идиоты! — надрывает глотку Ганс Гольдвиц и буквально пинками сталкивает своих эсэсманов вниз, затем прыгает сам. Кавказцы нерешительно толпятся у края обрыва, затем тоже следуют за немцами. Растянувшись цепью, все вместе они пытаются поймать меня. Как-то не очень весело чувствовать себя в роли объекта охоты!

Я опередил их метров на пятьдесят, и если бы дело было летом и на деревьях была бы густая листва, способная укрыть меня от глаз преследователей, я бы наверняка смог оторваться от погони. Но лес стоял голый и прозрачный. Не теряя меня из вида, охотники с улюлюканьем бежали за мной, постепенно сокращая расстояние. В принципе я бегаю неплохо, но, вспомните, перед этим я был сильно избит и ослаб, а мои преследователи полны сил.

А вот это уже более чем неприятный сюрприз! Я уже догадывался по приближающемуся грохоту, что впереди река, и вот она, пожалуйста! Ревущий бурный поток, порожденный тающим ледником, стремительно несется, прокладывая себе русло между огромных валунов и истрепанных горными ветрами елей. Нельзя сказать, что речка широка, но бешеная сила бушующей воды внушает невольное опасение. Однако другого пути у меня нет! Собрав все силы, прыгаю с крутого берега, пытаясь достичь ближайшего из обкатанных водой скальных обломков, чей серый базальтовый бок округлой спиной бегемота выступает над поверхностью пенящейся воды. Хоп-ля! Удалось! Балансируя на скользкой поверхности, как эквилибрист на шаре, делаю следующий отчаянный прыжок. Преследователи палят по мне из всех стволов, их пули высекают искры из камней под моими ногами.

О черт! Очередной валун, как говорят альпинисты, оказался «живым» и предательски перевернулся у меня под ногой! Не удержав равновесия, падаю в ледяную воду, пытаюсь подняться, но неимоверная сила стремительного потока подхватывает меня и швыряет головой о следующий камень. С головой ухожу под воду, захлебываюсь, набираю полный рот воды, отплевываюсь и снова, влекомый горным потоком, боком налетаю на очередной валун. Каким бы человек ни был хорошим пловцом, но плавать здесь невозможно! Река играет моим телом, как сказочный великан, водяные струи оказываются плотными и жестокими, как мускулистые руки. Я уже почти захлебнулся, темнеет в глазах, однако осознаю, что озлобленные погоней диверсанты хотя бы перестали стрелять в меня, а просто с торжествующими воплями несутся вдоль реки. Но вот русло реки перегораживает естественным мостом упавшее толстое дерево. Из последних сил умудряюсь зацепиться за нависающий над водой сук и, как мокрая кошка, вскарабкиваюсь на ствол. Проползаю по скользкой коре несколько метров, отделяющих меня от противоположного берега, встаю на ноги и пытаюсь бежать дальше.

Но погоня также легко перебирается через реку по тому же пути! Радостно кричат, чувствуя, что добыча уже буквально у них в руках!

Вот они уже охватили меня кольцом, кто-то подставил подножку, и я кубарем покатился по земле.

«Все, мне капут, они больше не станут верить мне», — мелькает в моей голове.

И тут вдруг ближайший ко мне горец падает, скошенный метким снайперским выстрелом, за ним еще один.

Какое счастье, это наши услыхали погоню и пришли мне на помощь! Они стреляют из-за бараньих лбов на верху ущелья, враги зажаты на узкой полоске берега, и стрелять им вверх неудобно.

— Бей нацистов! — ору я по-русски и, выхватив автомат у замешкавшегося горца, в упор стреляю в него и стоящего рядом диверсанта, остальные в панике пытаются отступить. Они застигнуты на открытом месте, им негде залечь и укрыться от ведущегося сверху смертоносного огня, поэтому для них путь к спасению один — как можно быстрее добежать до деревьев.

Преследование небезопасно, но для нашего же блага лучше перестрелять всех, нам не нужно, чтобы легенда о наших подвигах дошла до гестапо. Несемся вслед, громадными прыжками перемахивая через кусты. Ахмет бежит первым, ломится как лось через заросли, вопит что-то грозное по-ингушски.

Однако, попав в густой подлесок, враги разбежались в разные стороны.

Я бегу за Гансом Гольдвицем, широкая спина нациста, обтянутая грязной телогрейкой, мельтешит всего метрах в десяти от меня, он перепрыгивает через неширокий ручей и начинает лихорадочно карабкаться вверх по склону. Теперь я охотник, а он добыча, роли поменялись! Но в моем автомате, который я отобрал у десантника, кончились патроны, очевидно, у хозяина и так был неполный рожок. Однако преследуемый тоже не может отстреливаться, его пистолет тоже пуст, и он выбросил его, как ненужную игрушку, чтобы не занимал руки. Руки нужны ему для подъема. Немец карабкается вверх, как таракан по стенке, цепляясь за ветви колючего кустарника, обдирая ладони до крови, комья земли сыплются из-под его сапог. Под немалым весом здоровенного нациста куст с корнем выдирается из влажной земли, и детина, скользя на пузе по грязи, скатывается вниз по склону прямо на меня.

И мы сцепляемся в смертельной схватке! Мы оба знаем, что живым из этого боя может выйти только кто-то один. Яростно вцепившись друг в друга, мы с рычанием катаемся по земле. Противник не выше меня ростом, но старше и коренастее, его руки длинны, как у гориллы, и сильны, как стальные тиски. Схватив меня за волосы, он начинает неистово бить меня головой оземь. Изловчившись, я ударом шипованного ботинка в живот отбрасываю его в сторону; враг, кряхтя, поднимается, в его руке возникает длинный нож. Делая им обманные движения в воздухе, нацист на полусогнутых ногах кружится вокруг меня.

Вот где пригодились ваши восточные боевые искусства, майор Петров! Распластавшись в прыжке, ногой вышибаю клинок из его руки; кувыркнувшись в воздухе, прекрасно отцентрованный нож втыкается на пол-лезвия в землю и стоит, подрагивая, метрах в трех от нас. Оба мы наперегонки кидаемся за оружием; нацист, к сожалению, стоял ближе, и приз достается ему. Яростно оскалив зубы, враг пытается достать ножом до моего тела, я перехватываю его руку, выворачиваю, и его собственный нож втыкается в его собственное горло. Эсэсман хрипит, его рот распяливается в жутком крике, а из его шеи фонтаном хлещет кровь. Зажав горло скрюченными пальцами, он в предсмертной судороге бьется по земле. Выстрел в упор из Серегиного автомата прекращает его мучения.

Я сижу на коленях рядом с трупом, из моих дрожащих рук друг вынимает окровавленный эсэсовский кинжал.

— Надо же, «Meine Ehre Heißt Treue!» (Моя честь зовется верность), — комментирует он надпись на лезвии. — Какая у такой падали может быть честь? А ты молодец, такого матерого фашиста завалил.

Господи! Мне хочется выть, выть в безысходном отчаянии, как волк на луну! Господи, я ненавидел этого нациста, я знал, что он бы безжалостно убил меня, если бы смог взять верх. Тогда почему же у меня такое смятение на душе?! Может, потому, что мне в первый раз в жизни пришлось убить человека ножом, и я весь залит человеческой кровью? Господи, человека ли?! Ведь это именно по его приказу убивали Славика? Господи, я отомстил за моего бедного русского друга! Я прав, я тысячу раз прав.

— Собаке собачья смерть! — заключает Нестеренко и, взяв меня за руку, уводит от трупа.

Меня всего трясет: и от нервных переживаний, и от холода — на мне насквозь промокшее после купания в реке обмундирование. Товарищи спешно раскладывают костер, Серега раздевает меня и, не жалея спирта из своей фляги, растирает мое тело жесткой рукавицей. Потом почти насильно вливает мне в горло остатки огненного пойла: «Это поможет тебе побыстрее успокоиться и не простудиться!» Снимает с себя теплый свитер, остальные товарищи тоже делятся своими вещами, и вот я одет и согрет не только теплом их вещей, но и теплом их искренней заботы обо мне.

Рассказывает старшина Нестеренко:

— Одного из тяжелораненых врагов нашим удалось захватить в плен, вот он сидит, привалившись спиной к дереву, Петров наскоро перевязал его раны и теперь готовится допросить его.

Пленный явно не немец: бритая голова, курчавая темная бородка. Игнорируя нас, антрацитовые глаза впиваются в Асланбека.

— Чермоев! — как змея шипит он. — Сколько лет я мечтал воткнуть кинжал в твое поганое сердце! Отомстить наконец за то, что после революции ты и твои дружки оскорбили и унизили наш древний род, отобрали у нас все богатства!

— Поверь, Рамзан, я не менее рад нашей встрече, — с леденящей душу любезностью отзывается наш чеченский друг. — А богатство принадлежит народу.

— Вместе с кяфирами оскверняешь наши горы, преследуешь честных мусульман?

— А кто здесь честный мусульманин? Не вижу таких, — картинно вертит головой капитан. — А кяфиры вроде с тобой вместе на парашютах с неба спустились?

— Ты и твои дружки продались Советам за чины и паек. Вы помогаете русским грабить вайнахов.

— Зато не грабим на большой дороге, как ваши бандиты.

— Ты предал свой народ! Опозорил своих предков!

О, прямо как беседа Пауля с Менцелем, только окрашенная в кавказский колорит и поэтому более живописная. А по сути, тот же диалог двух глухих. Наконец Петрову это надоедает, и он требует:

— Аслан, давай ближе к теме допроса. Нам желательно знать их планы и маршрут.

Но бандит не унимается, видно, ему хочется побольнее поддеть своего старого врага.

— И твоя сестра позорит честь женщины-горянки! — продолжает он.

— Что вы сделали с ней?! Отвечай, или я тебя зарежу как шакала! — рванулся к кинжалу Аслан.

— Твоя Лайсат была у меня в руках, в полной моей власти, — злобно расхохотался бандит. — Именно увидев ее с парнем, выдававшим себя за немецкого радиста, я заподозрил подмену. Я знал, что она комсомолка и твоя сестра. Она пыталась сопротивляться, но наши схватили их обоих.

— Клянусь могилой своего отца, я поганой твоей кровью смою позор со своего рода! — Аслан уже почти не в состоянии сдерживаться.

— Парни Гольдвица хотели позабавиться с ней, а потом убить. Но я не позволил. Все-таки она горянка. Я сказал, что она пригодится нам в качестве заложницы.

— Правда?! И на каких условиях?

— Вы отдаете нам рацию и не мешаете перебраться через линию фронта к своим.

— Ну, если первое теоретически возможно, то второе зависит не только от нас. Вас ловит несколько отрядов НКВД.

— От вас тоже! Вы сообщаете своим, что встретили нас совершенно в другом месте, скажем, километрах в сорока отсюда. Пока красные будут прочесывать лес там, мы успеем уйти далеко по направлению к линии фронта.

— Но теперь заложница сбежала от вас. Половина вашего отряда перебита. Значит, ваши тем более будут стараться вернуться обратно через линию фронта. Где по договоренности с абвером вы должны пересечь линию фронта?

— Не знаю.

— От него мало толку, — нахмурился майор. — Самое главное мы узнали — они не планируют больше никаких диверсий, а хотят просто унести отсюда ноги. Мы должны настичь их, а пленный будет нам только обузой. Аслан, кончай его!

Рассказывает рядовой Гроне:

— Через минуту удовлетворенный в своей мести Чермоев уже обтирал о снег кровь с длинного лезвия своего кубачинского кинжала, а мы с Кристианом широко открытыми от ужаса глазами взирали на перерезанное, как у барана, горло пленного. Лицо Криса стало белым, как мел, я на секунду решил, что он Упадет в обморок, и подхватил его под руку.

— Нет нервов, нет сердца, нет жалости — ты сделан из крупповской стали. Вспомните, что написано в «Памятке немецкого солдата», — с язвительной улыбкой цитирует Петров на языке оригинала. — У тебя нет сердца и нервов, на войне они не нужны. Уничтожь в себе жалость и сострадание, действуй решительно, без колебаний.

Я прекрасно понимаю, что русский майор издевается над нами, но неужели он сам не знает, что никакой подобной памятки у солдат вермахта не было? Клянусь, я впервые услышал эти жуткие слова именно от него и с удивлением узнал, что, по словам большевистских газет, подобные памятки были вложены в Зольдбух каждого немецкого солдата. Конечно, я не говорю об этом Петрову, наверняка его обидят и разозлят мои рассуждения.

Командир приказывает мне срочно передать координаты, где обнаружен вражеский десант, и вызвать подмогу. Раньше связью с остальными отрядами НКВД и Лагодинским занимался русский радист, мне не доверяли; я только посылал заранее составленные чекистами радиограммы под бдительным надзором Славика. Теперь работу погибшего друга предстоит делать мне, я послушно разворачиваю рацию, даю свои позывные, но в ответ тишина.

Чермоев ругается, подозревая саботаж; я обиженно объясняю ему, что в горах часто бывают зоны, где прием радиоволн невозможен.

— И что делать?! — не верит чеченец.

— Ну, можно попробовать закинуть антенну повыше.

Цепляясь за ветки, карабкаюсь на высокую сосну и, приладив антенну на ее верхушке, снова выхожу в эфир. И снова безрезультатно.

— Возможно, хотя бы они нас слышат, — высказываю слабую надежду. — Так может быть, когда только односторонняя связь.

— Ерунда, налаживай нормальную связь! — злится Аслан. — Надеешься, что после гибели нашего радиста тебя больше некому контролировать, и ты будешь как угодно обманывать нас?! Наверняка не хочешь, чтобы наши поймали твоих камерадов!

— Эти нацистские убийцы мне не товарищи, — говорю я, исподлобья глядя на капитана.

— Если бы он не убил того эсэсовца, я бы подумал, что он предал нас и вел врагов нас уничтожить, — шепчет он на ухо Петрову.

После еще одной неудачной попытки предлагаю перебраться в другое место, на гребень, но и оттуда связаться с подкреплением не удается.

Решаем пока сами преследовать остатки десанта, благо их осталось не так уж много, около восьми человек, и вроде бы некоторые из убежавших ранены. Если что, бой будет практически один на один, у врагов уже нет численного перевеса. Но зимний день в декабре короток. Так как преследование по темноте невозможно, приходится отложить мероприятие до утра, а пока возвращаемся в пещеру. Несем с собой истерзанный труп Славика: я довел отряд до места ночевки вражеского десанта, и мы забрали нашего бедного товарища, чтобы достойно похоронить. Все советские члены отряда возмущены жестокостью нацистов, Гюнтер и Крис тоже в шоке.

Рассказывает старшина Нестеренко:

— Кое — как ледорубами вырубаем неглубокую могилу в мерзлом твердом грунте, заворачиваем Славика в плащ-палатку, как в саван, и опускаем на место вечного упокоения. Заваливаем яму камнями, на самом большом из них, играющем роль надгробия, Петров выцарапывает штыком красноармейскую звезду и даты жизни: 1920–1942. Господи, как мало пожил наш бедный Славик! Затем мы все снимаем шапки, и командир произносит прочувствованную надгробную речь, заканчивая ее словами: «Мы отомстим за тебя, наш боевой друг!»

— Мы отомстим! — хором, как клятву, повторяем мы и даем прощальный залп в воздух. Разрывая траурную тишину, в темнеющее небо улетают огненные строчки трассирующих пуль.

Пауль рыдает, уткнувшись в мое плечо, у остальных тоже на щеках то ли слезы, то ли растаявшие хлопья снега.

Затем Гюнтер настаивает, чтобы похоронили и убитых врагов.

— Пусть эту падаль едят шакалы! — резко возражает Чермоев, но Петров досадливо машет рукой и дает свое разрешение.

Сначала немцы расстегивают на своих убитых одежду, находят смертные медальоны и разламывают их пополам. Мне это знакомо, у всех у нас тоже висят на шее эти овальные металлические штуковины с выбитыми буквами и цифрами. Естественно, Пауль носит свой собственный, а мне для полной аутентичности приходится носить медальон убитого Хайнца. Помню, когда я впервые ощутил прикосновение к своей груди этого холодного кусочка металла, то меня охватил какой-то почти мистический, леденящий душу ужас.

Без нашей помощи, вдвоем, Гюнтер и Гроне долбят яму для четверых немцев и троих горцев, потом за ледоруб берется Димпер, потом я. Злобно ворча что-то на своем языке, Чермоев с Ахметом оттаскивают трупы горцев в сторону: «Негоже мусульманам покоиться вместе с христианами». Их бормотание отдаленно напоминает мне зикр, который мне доводилось слышать на чеченских похоронах.

В конце концов скорбные труды закончены, и Гюнтер вырезает над могилой эсэсманов дату 1942 и странный знак: это тоже не христианский крест, больше всего пиктограмма напоминает треножник с длинной палкой наверху.

— Это древнегерманская руна смерти — тотен-руна, — неохотно объясняет фельдфебель. — У СС свои ритуалы, они возродили вместо христианских некоторые древние языческие обряды. Эта руна символизирует дату смерти, то есть дату ухода в «Чертог мертвых», так в древнегерманской мифологии назывался дворец бога Одина, куда попадали павшие в битве воины.

— Какой еще, к черту, дворец! — ругается Петров. — Я надеюсь, что их черные души уже на пороге ада!

Зимний день угас: возвращаемся в пещеру уже по темноте, тропа еле видна под ногами. Погода заметно портится, ледяной ветер нагоняет в ущелье целые стада беременных снегом туч.

Ночью грянул норд-ост. Прилетевший с холодных заволжских степей ветер выл и стенал за порогом нашего жилища, словно стая сорвавшейся с цепи нечистой силы. Он принес с собой пургу, и снежный заряд обрушился на Кавказ, за несколько часов покрыв горы почти метровым слоем снега. Вход в пещеру завалило, но мы не торопились выбираться наружу, откопав только небольшие отдушины для доступа воздуха. Несколько раз Лагодинский пытался связаться с нами по рации, но жуткие помехи напрочь забивали эфир. Впрочем, все равно никакое подкрепление до нас по такой погоде не добралось бы. Температура на воле упала на пятнадцать градусов ниже нуля, а может, и на все двадцать.

— А может, и на все двадцать пять, — шмыгнул покрасневшим носом Пауль. После купания в ледяной воде он жутко простудился и кашлял не переставая. Похожий на капусту, закутавшись во все, что только можно, поэтому лишь нос торчал из вороха теплой одежды, он тем не менее жутко мерз.

— Ты прямо как фриц в окопе под Сталинградом, — подсмеивался над ним майор.

— А я и есть фриц в окопе, — пробурчал Пауль. — Хотя, скорее, я в теплом блиндаже. А наши там действительно замерзают посреди холодной степи.

— Все-таки опять «наши»! — всплеснул руками Петров. — Уж фашисты его чуть на кусочки не порезали, а он все равно твердит «наши». Пора уже обрести пролетарскую сознательность и решить раз и навсегда, кто такие ваши-наши. Вспомни, что Ленин говорил о пролетарском интернационализме и о поражении в войне своего отечества. Он, правда, по поводу Первой мировой войны говорил, но эти слова актуальны и поныне.

— А ты вспомни, что Сталин сказал, — вежливо, но твердо перебил его Гюнтер. — Он считает, что война идет не против немецкого народа, а против фашизма. И мы так считаем, поэтому и согласились сражаться на вашей стороне. И мы искренне надеемся, что и вы так считаете.

— Да уж разумеется, мы согласны с товарищем Сталиным, — покачал головой Чермоев. — Но как вспомнишь этих ублюдков, убивших нашего боевого друга! Легкой все же смертью умерли эти гады, от пули, раз — и все! А надо бы заставить за каждую каплю его крови… эх!

Толстый дубовый сук с оглушительным треском переломился в мускулистых руках капитана.

— Неужели вы бы поступили с эсэсманами так же, как они поступили со Славиком?! — вздрогнул Кристиан и испытующе взглянул на чеченца.

Тот раздраженно швырнул обломки палки в костер, заставив взвиться целый сноп искр.

— Тише, тише, уйми свой пыл! — махнул на него рукой командир. — Ты нам сейчас пожар устроишь. А ты, Крис, не говори ерунды. Мы не фашисты, чтобы даже думать о таком способе мести, верно, Асланбек?

— Если они убьют мою сестру, я буду мстить им по законам гор! — хрипло пообещал Асланбек.

Пауль вновь жутко раскашлялся. Я снял с остывающих углей жестянку с травяным чаем и протянул ему. Медленными глотками он выпил теплый напиток, и я заботливо закутал его в одеяло. Что бы ни говорил этот парень насчет «ваши-наши», но он фактически спас всех нас вчера!

Рассказывает рядовой Гроне:

— На следующий день, когда основной удар стихии миновал, все же решаемся выйти наружу. Буквально неподалеку нами спрятана туша второго архара, и его мясо смогло бы существенно обогатить наш рацион.

Идти практически невозможно, тяжесть наших тел проламывает тоненькую корочку наста, и мы проваливаемся в пушистый снег почти по пояс.

— Горных стрелков в таком случае выручают лыжи, но где их взять? — сожалеет Гюнтер.

— А что, если сделать аджарские лыжи — тхеламури?! — находит выход Ахмет. Он жил на самой границе с Грузией и видел, как местные делают своеобразные снегоступы. Когда тхеламури были готовы, я заметил, что североамериканские индейцы делают нечто подобное — эти изделия отдаленно напоминают ракетки для большого тенниса — из гибкой ветки делается каркас, напоминающий по форме каплю, и переплетается, как сетка. Все это привязывается к ногам, ваш вес распределяется на большую площадь опоры, и вы больше не проваливаетесь в снег. Конечно, кататься на них нельзя, только ходить.

Надев на ноги тхеламури, мы выбрались из пещеры. Ветер уже перестал быть штормовым, но все равно остается достаточно резким, его порывы швыряют нам в лицо пригоршни колючих снежинок. Закрывая от них руками лица и пригибаясь почти к самой земле, мы продвигаемся к нашему тайнику.

— Я вот думаю, только бы волки тушу не тронули, — размышлял вслух Гюнтер. — А если, не дай бог, эти твари уже сожрали нашего барана…

— Тогда нам точно придется голодать в холодном снежном кольце так же, как тем гренадерам из шестой армии, — пробормотал я себе под нос по-немецки, но фельдфебель все равно услышал мои слова.

— Да, скоро большевики управятся с Паулюсом, освободят себе руки, и здесь, на Кавказе, вермахту придется несладко. Надо отводить войска, а Гитлер Упорно цепляется за каждый клочок, — раздраженно отозвался он. — А я думаю так, если откусил кусок, который проглотить не в состоянии, то лучше выплюнь, пока не подавился.

— Но может, они все-таки прорвутся из кольца?

— Как бы в такое же кольцо не попали и наши войска на Кавказе, — бурчал фельдфебель. — По мне, лучше бы все произошло примерно так: оставшиеся диверсанты пусть вернутся в абвер и сообщат, что отряд Шмеккера геройски погиб, а вместо него в горах действуют переодетые в немецкую форму ребята из местных фольксдойчей-коммунистов. Наши семьи будут скорбеть о нашей гибели, но зато гестапо не посмеет обрушить репрессии на их головы. Прекратится радиоигра, которая, как ни крути, наносила определенный вред вермахту, дезинформируя командование относительно истинного положения дел на Кавказском направлении. Но если диверсантам удастся вернуться назад, абвер наконец узнает правду о нежелании вожаков местных повстанцев сотрудничать с немцами. Возможно, это повлияет на решение командования отвести войска с Кавказа и спасет находящихся здесь немецких солдат от горькой участи сталинградцев. Да, этот вариант определенно устраивает и нас, и оставшихся в живых диверсантов.

— Тихо! — прервал нас Ахмет. — Как по-вашему, что это за звук?

Все трое насторожились и повернули головы. Сквозь завывание ветра действительно доносился какой-то слабый звук, напоминающий стон.

Мы пошли в направлении этого звука и буквально через полтора десятка метров натолкнулись на лежащего в яме под корнями поваленной сосны человека. Увидев нас, он дрожащими руками поднял пистолет и направил его себе в голову. Сухо щелкнув, пистолет дал осечку. Мы знали, что, боясь плена, диверсант оставил последний патрон для себя, нас ведь тоже в свое время на это настраивали.

— Что это ты задумал, парень! — прикрикнул на него Гюнтер и выхватил оружие из ослабевших рук.

Диверсант смотрел на нас ошалевшими от страха глазами, кадык на его худой жилистой шее конвульсивно дергался. Ну, правильно, он принимает нас за грозных солдат НКВД; впрочем, на всякий случай пока не стоит развеивать его ошибку.

Осматриваем и расспрашиваем своего пленника, он отстал от своих, был ранен в позавчерашнем бою в ногу, но нетяжело, сумел самостоятельно перевязать себя и, чудом не замерзнув, пережил снегопад в норе под корнями поваленного дерева.

По-прежнему принимая нас за чекистов, бурно клянется, что ни он, ни остальные оставшиеся в живых после боя немцы не принимали участия в издевательствах над Славиком. Заглядывает нам в глаза, истово крестится рукой в разорванной серой перчатке.

Голос диверсанта предательски дрожит, выдавая страх перед неизбежной местью чекистов, на лбу выступил холодный пот, и мы оба знаем, что боится он не напрасно.

Переглядываемся с Гюнтером, мы оба верим этому немецкому солдату. Мы не говорим об этом вслух, но у обоих всплывает перед глазами картина, как нас самих чуть не линчевали партизаны в сожженной отрядом СС деревне. А еще нас терзают смутные подозрения, что Петров вряд ли сумеет остановить настроенного на месть Чермоева.

Клянусь, если бы не присутствие Ахмета и немец не был ранен, мы бы просто отпустили его на все четыре стороны. Но прекрасно понимаем, что в одиночку перебраться к своим у него нет никаких шансов. Итак, выбора нет — только плен. Фельдфебель пытается успокоить перепуганного немца, что в плену ему ничего плохого не грозит, но разве сами мы на сто процентов уверены в этом? Перед глазами всплывает картина, как Чермоев добивал раненого; причем не немца, а своего соплеменника-чеченца.

— Вы не понимаете, это был его кровный враг, — пытается объяснить Ахмет. — По закону гор кровная Месть священна, кровная обида не прощается годами.

Делаем импровизированные носилки, кладем на них раненого и пускаемся в обратный путь.

Боже, как нам повезло! Пока нас не было, вернулась Лайсат. Если не считать легких обморожений, девушка вполне здорова и даже весела, весел и ее братец; он уже не так пылает жаждой мести и даже пытается шутить.

— Ничего себе барана принесли, — басом орет он при виде пленного. — Из него, что ли, я шашлык делать должен?!

Бедняга неплохо понимает по-русски и принимает высказывание буквально, ему чуть не становится дурно от страха: вид Асланбека, вынимающего из-за пояса кинжал, действительно не слишком забавен.

— Ничего страшного, господин капитан просто смеется, — шепчу я на ухо пленному и вспоминаю, как сам еще недавно реагировал на чермоевские шуточки.

Но мясо для шашлыка действительно необходимо: теперь Аслан и Нестеренко надевают тхеламури и отправляются за тушей архара, а мы остаемся с Петровым допрашивать пленного.

Немец отвечает на вопросы довольно подробно: рассказал, что их командир еще после того, как половину десанта перестреляли в воздухе, понял, что задание провалено, и решил двигаться в сторону линии фронта. Но по дороге заходил в аулы и пытался с помощью горцев из своего отряда вербовать сторонников. Однако разочарованные неудачами вермахта на Кавказе, даже антисоветски настроенные чеченцы на контакт шли неохотно.

— Мы даже боялись, что местные выдадут нас чекистам; но ингуш из нашего отряда объяснил нам, что в горах закон гостеприимства священен.

— Хозяин обязан защищать гостя, даже если тот конокрад или убийца. Если гостя убивают в принявшем его доме, то по адату позор падает на весь род хозяина. И вы подло воспользовались святостью древнего закона, — прокомментировала Лайсат.

— С другой стороны, по тому же адату хозяин несет ответственность за действия своих гостей, — С желчно отзывается Петров. Он тщательно записывает, в каких аулах побывали вражеские диверсанты и с кем из местных контактировали. Все эти люди будут «под колпаком» у НКВД.

Однако допрос допросом, а раненого нужно было как-то лечить: за то время, что он провел в берлоге под корнями, не перевязанная рана загноилась. Даже на ощупь чувствовалось, что у пленного сильный жар, голень в области раны распухла и стала синюшной, от нее шел неприятный гнилостный запах. Медика среди нас не было, но Чермоев заявил, что дед, бывший воин Шамиля, учил его врачевать боевые травмы.

Итак, нам предстояло поучаствовать в сеансе народной медицины. Зрелище получилось не для слабонервных! Аслан очистил от коры тонкий кизиловый прутик, намотал на него длинный черный волос, выдернутый из прически Лайсат; затем велел мне и Гюнтеру крепко держать пленного. Чермоев снял повязку и сдавил больную ногу; некоторое время прицеливался, а затем резким движением проткнул острым прутиком рану насквозь. Немец заорал от боли и чуть не вырвался из наших рук.

— Терпи! Или ты не мужчина?! — презрительно бросил ему Чермоев. — А ты, Гроне, держи покрепче, совсем, что ли, силы у тебя нет!

Из раны с обеих сторон ручьем хлынула темная грязная кровь, смешанная с гноем. Аслан своими заскорузлыми пальцами давил на рану со всех сторон, чтобы вышел гной, пленный буквально заходился от крика и извивался в наших руках.

— У меня уже в ушах звенит! Заткни ему рот или я не стану лечить! — не выдержал чеченец.

Он взял куски свежего бараньего жира и закрыл ими отверстия раны, затем перевязал разорванной трофейной нижней рубашкой, а поверх привязал баранью шкуру.

— А это точно поможет? Мне это больше напоминает средневековую пытку, чем врачевание, — с сомнением прошептал Димпер.

— Что ты болтаешь, идиот! — Петров все же услыхал его слова и потянулся, чтобы отвесить подзатыльник; Крис увернулся и отскочил в угол.

— Лучше возьми и вынеси эти окровавленные тряпки! — приказал майор.

Опасливо косясь на него, мальчишка приблизился и, быстро схватив ворох грязных тряпок, пулей вылетел из пещеры.

Охрипший от крика пленный затих, уткнувшись в мои колени, я укрыл его рваным одеялом и остался дежурить подле него.

— Я не верю, что этот гад не принимал участия в расправе над Славиком, — пробурчал Чермоев.

— Он поклялся нам! — возразил Гюнтер.

— Конечно, в плену он поклянется в чем угодно!

Потом я случайно услышал разговор Аслана с майором: они оба с удовольствием бы пристрелили пленного, но Петров опасался, что это сильно возмутит перевербованных немцев. Правда, майор сказал, что раненый является большой обузой для отряда и если нас так волнует его судьба, то и тащить его тоже должны мы сами.

В тот же день мне удалось связаться по рации с Лагодинским. Я кратко описал ему все случившееся; он сказал, что срочно вышлет две роты НКВД в наш квадрат с заданием прочесать окрестные горы и выловить остатки вражеского десанта. Нам же было дано указание возвращаться на базу.