«За землю, за волю!» Воспоминания соратника генерала Власова

РННА Осинторфская эпопея

Под Осинторфской эпопеей нужно подразумевать ряд военных мероприятий, проведенных в 1942 году недалеко от железнодорожной станции Осиповка, в целях создания на фронтовой полосе русских национальных частей. К сожалению, обстановка того времени далеко не благоприятствовала успеху затеянного предприятия и дело не дало ожидаемых от него результатов.

Нужно заметить, что Гитлер относился весьма отрицательно к идее создания русских национальных формирований. В то же время в германских лагерях для военнопленных томились миллионы русских солдат и офицеров, и, чтобы использовать эту живую силу, он разрешил формировать из них части не крупнее батальона и под непосредственным немецким командованием. Другими словами, можно было сыграть на антикоммунистических настроениях русских военнопленных и использовать их, как пушечное мясо. Само собой разумеется, что при такой постановке дела осинторфская затея превращалась в весьма сложное и трудно осуществимое дело, ибо эти части создавались в целях защиты интересов национальной России, которая в то время переживала страшную трагедию. Но, как бы трудно это ни было, нужно было действовать, ибо война шла полным ходом, немцы продвинулись к сердцу России, красноармейцы сдавались десятками и сотнями тысяч в плен и подлинная национальная Россия оказывалась на положении беспризорной и беззащитной.

В перспективе могло быть два нежелательных варианта: 1) победа немцев приведет к закабалению России немецким нацизмом и 2) победа советчиков — к усилению коммунистической диктатуры, которая и до войны успела залить русские города и села кровью и слезами миллионов неповинных людей. А ведь и советская армия сдавалась в плен при первом же удобном случае, и гражданское население встречало немцев с хлебом и солью тоже потому, что коммунистическая диктатура стала невыносимой, а избавиться от нее своими силами не было возможности.

Таким образом, в завязавшейся борьбе отсутствовала историческая национальная Россия, над наследством которой дрались два захватчика. В то же время патриотически настроенные люди одни сидели миллионами в германских лагерях, другие были истреблены органами режима под видом врагов народа, а третьи смирились и были поглощены аппаратом власти. Именно патриотически настроенные силы русского народа и нужно было по возможности собрать, активизировать их деятельность с тем, чтобы Россия могла бы выйти из войны не немецкой и не коммунистической, а русской. Для осуществления этой цели надо было постараться преодолеть любые препятствия, стоявшие на пути, ибо обстановка войны была самым подходящим моментом для свержения коммунистической диктатуры. В то же время, поскольку Гитлер вторгся в Россию с агрессивными фантастическими планами, то его поражение стало неизбежным. Следовательно, надо было подготовить нового законного хозяина страны, а не метаться между двумя агрессорами. И возможности для осуществления такого плана были налицо: 1) во время войны народ получил оружие в миллионных масштабах, чего никогда в другое время нельзя было добиться; 2) в условиях войны ряды компартии изрядно пострадали и авторитет власти был основательно дискредитирован; 3) многие немцы, занимавшие ответственные посты в военном и гражданском ведомствах, поняли, что Гитлер завел Германию в тупик и катастрофа для нее неизбежна. Образовалась внутренняя оппозиция, искавшая выход из положения. Для этих немцев единственным выходом казалось создание Русского освободительного движения, чтобы, объявив войну коммунизму, заключить почетный мир с национальной Россией. (Достаточно прочитать хотя бы какие-нибудь из многих свидетельств бывших военных и общественных деятелей Германии того времени, чтобы убедиться, что это — не моя фантазия и голословное утверждение.) Понятно, что такая установка вполне устраивала и русских патриотов.

Подтверждением вышесказанного могут служить и следующие примеры.

Несмотря на строгие запреты Гитлера формировать русские части крупнее батальона, к моменту нашего приезда в Смоленск в районе Локоть стояла бригада Воскобойникова — Каминского[11] со своим русским командным составом и с русским административным гражданским управлением края. А в Могилеве стоял казачий полк майора (потом произведенного в генералы) Кононова с русским командным составом, и казаки этого полка иногда призывались конвоировать командовавшего средним участком фронта, фельдмаршала фон Клюге. Тот же фон Клюге и дал разрешение на формирование русских национальных частей в Осинторфе.

Такие успехи и окрыляли надеждой вместе с верой, что сегодняшнее сопротивление Гитлера может быть завтра сломлено неизбежными фронтовыми затруднениями, которых не могло не быть.

Кому могла прийти в голову мысль, что Гитлер признает свое поражение лишь тогда, когда бои шли в Берлине на Потсдамерплац, а он сидел в бункере на Фоссштрассе, в десяти минутах ходьбы? Тогда он впервые признался, что война проиграна.

Помимо вышеизложенного, нужно отметить и то, что ко времени нашего прибытия на фронт по всему среднему его участку возникли многочисленные русские мелкие добровольческие единицы в составе немецких частей или же отдельные части со специальным заданием, но под немецким командованием. Это были вспомогательные войска — Хиви — Хильфсвиллиге[12]. С чего началось и каким путем пошло их формирование, трудно установить, но можно сказать одно: их никто не принуждал и никто не науськивал. Они стали на путь борьбы по своим собственным соображениям, которые, видимо, складывались еще во время коммунистической диктатуры. Эти же настроения привели к тому, что, несмотря на строгий приказ советского начальства гражданскому населению — уходить вместе с отступающей армией, — от 50 до 60 миллионов населения осталось на местах, на милость победителя.

К сожалению, все эти мелкие группы действовали врозь и никакой связи между ними не было. В какой-то мере Гитлер добился своей цели в отношении русских военнопленных. Но и это ему не помогло.

Потом, когда на политическом горизонте появился генерал А. Власов, Гитлер с упорством маньяка продолжал быть нетерпимым по отношению к русским национальным формированиям, хотя тогда уже ясно и бесспорно в перспективе было поражение Германии. Очевидно, он думал, что раз Германия проиграла войну, то пусть и Россия останется коммунистической, ибо после войны разбитая Германия скорее станет на ноги, чем коммунистическая Россия, если даже она выйдет из войны победительницей.

Поездка на Родину

Инициатива формирования русских национальных частой в Осинторфе принадлежала берлинскому эмигранту, радиоинженеру Сергею Никитичу Иванову. Но прежде, чем приступить к делу, он решил привлечь несколько человек, в том числе и меня, в организационную группу.

Как-то вечером в начале марта 1942 года он позвонил мне и предложил встретиться по очень важному делу. Встреча состоялась на следующий день. После короткого обмена мнениями о событиях на фронте он спросил, не принял ли бы я участия в формировании русских частей на фронтовой полосе. Зная отрицательное отношение германского правительства к подобным формированиям, я высказал Иванову свое недоумение, но он стал убеждать меня в реальности своей затеи. Нисколько не веря в осуществимость этого дела, я обещал дать ему ответ на следующий день и при встрече сказал, что приму участие в его акции при следующих условиях:

1) Формируемые части должны быть предусмотрены как русская национальная формация с задачей антикоммунистической борьбы и с соблюдением вытекающих из этой задачи требований.

2) Как солдатский, так и офицерский состав набран будет из русских.

3) Занятия в частях и внутренние распорядки будут производиться по русскому образцу и на русском языке.

4) Обмундирование и снаряжение будут русские.

5) Все наши пленные войдут к нам, как пополнение, без того, чтобы их сажать в лагерь за колючей проволокой.

6) Части будет дана возможность развернуться до большой, серьезной боевой единицы.

7) Наша акция предусмотрена как подготовительная работа для будущего возглавителя русской освободительной борьбы, полагая, что таковым будет один из выдающихся советских генералов, сидящих в плену.

Выслушав меня, Иванов ответил, что он сам иначе и не думал. Таким образом, мы условно договорились.

После этого разговора Иванов полетел в Смоленск и через четыре дня вернулся с разрешением фельдмаршала фон Клюге выбирать людской состав для особой части в любом из лагерей военнопленных на среднем участке фронта. Были ли при этом предусмотрены вышеупомянутые пункты — не знаю, но на практике они целиком соблюдались.

В Берлине Иванова вызвали в ОКВ (Оберкомандо дер Вермахт — Верховное командование Вермахта), чтобы утвердить намеченную программу и наладить поездку организационной группы на фронт. Тем временем организационная группа была составлена и путь был намечен в Смоленск. В группу вошли: Сергей Иванов, я, Игорь Сахаров, Игорь Юнг, Виктор Ресслер, священник о. Гермоген (Кивачук), а позднее к ней примкнули гр. Григорий Ламсдорф, гр. Сергей Пален, гр. Александр Воронцов-Дашков и Владимир Соболевский. Перед отъездом ОКВ прикомандировало к группе своего офицера связи, ст. лейтенанта[13] Бурхардта, который по пути выполнял все необходимые формальности.

В первой половине марта мы выехали из Берлина на восток. Путь лежал через Польшу (Генерал-гувернеман). Проезжая по Польше, нельзя было не содрогнуться при виде произведенных там разрушений. Результаты модернизированной войны и мощь нового оружия не знали себе равных. Какие надо было иметь нервы, чтобы перенести силу огня, превратившего весь город в битые кирпичи, и чтобы нанести людям такой беспощадный удар! Начиная с пограничного города Кутно и до Варшавы включительно, все города были превращены в сплошные развалины. От бывшей красавицы Варшавы уцелело очень мало домов, и все, что уцелело, тоже выглядело запыленно, замызгано и грязно. Конечно, глядя на все, становилось жалко поляков, но сердце сжималось от боли при мысли: во что же превращены русские города?

Закончив свои дела в Варшаве, мы выехали вечерним поездом в Минск. Старую советско-польскую границу должны были переехать к рассвету. В купе разговоры постепенно умолкали и кое-кто задремал. Перед рассветом я вышел на платформу вагона и застал там Игоря Юнга. Он, как и я, вышел наблюдать за моментом переезда польско-советской границы. Ночь была дождливая и темная, никакой видимости. Ждали долго, пока стало светать. Капли дождя то и дело, точно подражая друг другу, сливались на стекле одна с другой и мелкой зигзагообразной струйкой стекали вниз. Навстречу вереницей неслись телеграфные столбы и так же быстро скрывались, давая место следующим. А границы все еще не было видно. Стало совсем светло. И вдруг с правой стороны поезда показалась небольшая серенькая деревня. Боже мой! Да ведь это русская деревня с ее избами. Но до чего бедно она выглядит, безо всяких следов садов и огородов, одни только голые избы, и на некоторых избах так мало соломы, что обнаженные стропила выглядят, как ребра скелета. Около некоторых изб, ссутулившись от дождя, стояли, наблюдая за мчавшимся мимо поездом, отдельные человеческие фигуры.

От всего виденного глубокая грусть легла на сердце. С первого же шага в Россию радость моя была омрачена печальным видом этой деревни. А дальше поезд мчался мимо многих таких же бедных больших и малых сел. Кое-где вырисовывались, без крестов, купола сохранившихся церковных зданий. На всем лежала тяжелая печать войны и большевистского хозяйничанья. Невольно вспомнил богатые и сытые села немцев и сравнил их с этой нищетой, и стало больно и обидно за наш бедный народ. За что выпала ему на долю такая тяжелая участь?

На следующий день мы прибыли в Минск, столицу Белоруссии. Здесь нужно было переменить поезд и ждать три часа. День выдался исключительно холодный, а мы были легко одеты. Тем не менее вышли из вокзала посмотреть город и пошли по главной улице. Впереди над городом маячили три или четыре железобетонных высотных здания, как коробки, возвышаясь над остальными домами. Это были правительственные учреждения. А главная улица, по которой мы шли, представляла собой ужасное зрелище. Справа и слева не было ни одного разрушения от снарядов, но от всех домов остались стоять только стены; ни крыш, ни окон, ни дверей — зияли одни только дыры. Мы было решили, что здесь враг пустил в ход зажигательные бомбы, но местные жители нам объяснили, что враг тут был ни при чем. В Минске боев не было. Красные ушли, покинув город, а в промежутке между уходом красных и приходом немцев местные комсомольцы ходили по улицам с факелами и бензином и поджигали дома один за другим. Все эти опустошения были делом рук местных комсомольцев.

Дошли мы до Дома Советов. Здание осталось невредимым. Снаружи оно выглядело импозантно, но внутренняя отделка была бедной. Перед входом внизу стоял красивый пьедестал, из которого торчали два металлических скрепа, при помощи которых был скреплен памятник Сталину. После прихода немцев местные жители стащили и раскрошили монумент, и пьедестал остался одиноко стоять. Его никто не тронул. Он был обшит по бокам медными щитами с барельефами, изображавшими картины из революционного эпоса. Будет не лишним сказать, что содержание этих картин было мифическим, но сделаны они были прекрасно: лица были, как живые — с пафосом революционеров и отвагой и решимостью пролетариев. От Дома Советов мы было пошли дальше, но мороз одолел нас и заставил вернуться обратно на вокзал, так и не повидав города.

На следующий день мы прибыли в Смоленск, в этот исторический город России. Кто из нас в юности не читал о том, как Смоленск каждый раз первым принимал на себя удар врага, пока страна собирала свои главные силы для ответного удара! И сколько раз он был тяжело ранен и даже полонен? Но, несмотря ни на что, он каждый раз оправлялся от ран и опять, как встарь, стоял на страже России.

Когда мы вошли в смоленский собор, мне показалось, что это католический храм, несмотря на его прекрасный иконостас. У левой колонны все еще возвышается кафедра со времен литовцев и поляков, а у правой колонны огорожено место, где в 1812 году стоял Наполеон. Помимо того, в нем было собрано (большевиками) много утвари из католических, да и не только католических церквей.

По всему было видно, что Смоленск и на этот раз нелегко сдался врагу, свидетельством чего являлись многочисленные разрушения в городе. С первого взгляда казалось, что он разрушен до основания, но в то же время в нем осталось большинство населения и где-то должны же были жить эти люди. Но так или иначе, а город представлял собой сплошные развалины, среди которых здесь и там возвышались уцелевшие дома. А на общем фоне разрушений и оставшихся замызганных домов и улиц величаво возвышался древний Успенский собор, где в течение многих веков одна из реликвий Русской православной церкви, икона Божьей Матери обрела свой трон. К счастью, собор с его на редкость красивым иконостасом — шедевр искусства остался цел и невредим. Собор был большевиками превращен в музей, и в нем были собраны иконы и утварь из других православных, католических и протестантских церквей. Однако, так как помещение собора не топилось, то от мороза на стенах штукатурка местами отстала, и иконы, написанные на стенах знаменитыми иконописцами, теперь висели пузырями. Тут же на своем старом месте стояла одна из древних копий иконы Смоленской Божьей Матери. По свидетельству знатоков, когда обе иконы стояли рядом, было трудно определить, которая из них копия. С иконы большевики сняли ризу, но сердобольное духовенство одело икону парчой от старого облачения. Божья Матерь выглядела ограбленной вандалами… Спрашивается, чем руководствовались эти, с позволения сказать, люди, смеющие теперь называть себя русскими, да еще патриотами? Ведь икона Смоленской Божьей Матери — не только церковная реликвия, но и кусочек Древней Руси — исторический памятник. По преданию, она была написана Евангелистом Лукой и привезена в Россию греческой принцессой Анной, вышедшей замуж за Владимира Святого. В Смоленск же она была привезена Владимиром Мономахом, получившим ее в наследство. И на такую историческую ценность, не говоря уже о ее религиозном значении, поднялась рука людей, продолжающих называть себя русскими!

В Смоленске нас принял начальник контрразведки подполковник Геттинг фон Зеебург. Оказалось, фельдмаршал ф. Клюге установил над нами его опеку. Эта неожиданность нас сначала огорчила, а потом обрадовала, ибо тут мы могли пользоваться свободой действий, гораздо большей, чем при любом другом варианте, что в нашем положении играло очень большую роль. К тому же он оказался очень милым человеком и большим другом русских.

Начало формирований

Со дня прибытия в Смоленск началась подготовительная работа по формированиям. Подполковник фон Зеебург в наши дела не вмешивался и нужды наши выполнял не откладывая.

Первым долгом сформировали наш штаб. В него вошли: С.Н. Иванов — возглавитель всей акции и ответственный за нее, И.К. Сахаров — помощник Иванова и я — комендант центрального штаба, ведающий кадрами, а также строевой и хозяйственной частью формирования. Все мы трое начали работать под псевдонимами: Иванов — Граукопф, Сахаров — Левин и я — Санин. (Тогда я еще не знал, что еще в 1936 году мои родные на Кубани были уже репрессированы и моя предосторожность была излишней.)

Предполагаемое формирование решили назвать Русской народной национальной армией (РННА). Это название в полной мере выражало нашу идею и являлось первым шагом к достижению поставленной нами цели. К нашему штабу ф. Зеебург прикомандировал старшего лейтенанта Бурхардта с командой связи из двадцати человек немецких солдат. Покончив с предварительными делами в Смоленске, мы взяли из лагеря военнопленных 20 человек добровольцев и все вместе на грузовиках выехали на место формирований, в Осинторф.

Осинторф — это крупное торфяное предприятие Белоруссии, а точнее, я бы сказал, большое торфяное поле с весьма мощными пластами торфа. На окраинах поля разбросаны недалеко друг от друга, не то 8, не то 10 барачных поселков для рабочих и два бетонных здания — главное управление предприятия и больница. К моменту нашего прибытия туда предприятие пустовало, занят был только один центральный поселок, и предприятие обслуживало только местную электростанцию, снабжавшую током ближайшие города. Познакомившись на месте с квартирными ресурсами, мы решили здание управления отвести под штаб и склады, больницу — под лазарет, а поселки — под казармы. Однако как бараки, так и дома оказались в ужасно запущенном состоянии, и, чтобы их приспособить под жилье, нужно было по мере необходимости их очистить и оборудовать. С такой колоссальной работой наш взвод справиться не мог, и пришлось в срочном порядке развернуть взвод в роту и роту в батальон. Вот этот первенец стал нашим образцовым батальоном во всех отношениях и оставался им до самого конца. Благо трофейные склады ломились от всего, что нам было нужно, а наш добрейший ф. Зеебург ни в чем нам не отказывал. И поэтому мы в короткое время оборудовали все нужные помещения для первых формирований.

Вначале было трудно, не зная людей, выделить соответствующие кадры, а люди выходили из лагерей все, как один, серые, тощие и апатичные, похожи друг на друга, как камушки на дне реки. Только постепенно молодые организмы набирали мускулы, появлялся цвет лица, и вместе с тем каждый солдат и офицер становился похожим на самого себя. Иначе говоря, истощенные и изможденные лагерники становились по-настоящему работоспособными только со временем. После этого работа шла успешнее и веселее.

В конце лета РННА обладала прекрасными кадрами и была в состоянии развернуться в дивизию. Так, например, начальником штаба был майор Генерального штаба Риль; начальником артиллерии — полковник Горский, батальонные командиры — полковник Кобзев, майор Ткачев, майор Иванов, майор Генерального штаба Николаев, полковник X. (его судьба неизвестна), начальник разведки — майор Бочаров. На этом же уровне были и командиры всех остальных подразделений. Что касается нашей санитарной части, то она могла бы служить образцом и в мирной обстановке. Молодой врач Виноградов набрал превосходный кадр врачей и не только хорошо обслуживал все подразделения, но и создал прекрасный лазарет и в центральном поселке амбулаторию для гражданского населения. (Часть лазарета, зубоврачебный кабинет, обслуживала тоже гражданское население.)

Здесь будет уместно упомянуть об одном незаурядном случае с нашими хирургами: в ночном бою капитан Каштанов был тяжело ранен осколком мины в живот. Его вынесли на шинели с поля боя, и наш хирург (к сожалению, забыл его фамилию) тут же при автомобильном освещении сделал раненому операцию, вырезав треть его желудка. Пациент не только выжил, но и здравствует по сей день.

Многие из упомянутых офицеров РННА вошли потом во Власовское движение и занимали там ответственные посты. Так, например, генерал Жиленков был членом Президиума КОНРа и начальником отдела пропаганды; полковник Боярский — помощником начальника штаба РОА, полк. Сахаров — оперативным адъютантом, а потом командиром полка, С. Иванов — начальником школы пропагандистов, полковник Бочаров — представителем ген. Власова при казачьих частях генерала Доманова, полковник Риль — оперативным адъютантом штаба РОА, капитал Каштанов — начальником охраны ген. Власова, лейтенант Рейслер — штабным офицером, сопровождавшим ген. Власова в плену (пока их не разъединили), капитан гр. Ламсдорф командовал ротой, а пишущий эти строки имел честь быть сначала комендантом штаба, а потом начальником Личной канцелярии генерала Власова.

Прием добровольцев

Прием людей из лагерей для РННА производился на добровольных началах. Формальная сторона этого приема была проста: приемщик, кто бы он ни был, обращался к коменданту лагеря военнопленных с упомянутым выше удостоверением, выданным Иванову в штабе фельдмаршала фон Клюге. Комендант выстраивал пленных, и приемщик обращался к ним с соответствующей речью. На изъявлявших желание поступить в РННА составлялся список, и людей тут же выводили из лагеря.

На деле эта процедура была много сложнее и труднее. Дело в том, что после речи приемщика изъявляло желание столько народа, что взять всех приемщик никак не мог (у него было твердое задание), тем более что среди добровольцев было много людей с отмороженными руками и ногами (и все-таки таких полуинвалидов тоже попадало к нам немало, и мы не отправляли их обратно в лагерь, а лечили их у себя). Когда же прием кончался и оставались лишние люди с разочарованными лицами и печальными глазами, бывало трудно оторваться от них и уйти, стыдно было смотреть в глаза этих обреченных людей.

Начнем с того, что на войне положение солдат и офицеров, попавших в плен и очутившихся у врага за колючей проволокой, является для них самым тяжелым испытанием. А положение русских военнопленных в германском плену во время минувшей войны по своей трагичности в истории не знало себе равного. В связи с этим и подход к ним был связан с особыми моральными требованиями. В то же время военнопленные, как правило, были до предела истощены, морально разбиты и деморализованы, не говоря уже о том, что, кто только мог, скрывал свою инвалидность (главным образом отмороженные конечности). И не только это… Кто мог быть уверенным в искренности всех этих добровольцев, из которых за один прием можно было сформировать целую бригаду? Чем руководствовался каждый из них, поднимая руку? Да и можно ли было требовать от них в их положении искренности? Вся процедура приема людей была алгебраической задачей со многими неизвестными, но делать было нечего.

Так или иначе, но выведенных из лагеря людей в сопровождении трех немецких солдат из команды связи приводили на вокзал, где их уже ждал заранее заказанный железнодорожный состав, который и доставлял их до станции Осиповка. Расстояние от станции до места службы (6 км) проделывалось уже походным порядком. К людям, вышедшим из лагеря, нужно было отнестись, как к больным; сплошь и рядом происходили поступки, за которые виновный не в состоянии был отвечать. Но через три недели после выхода из лагеря люди приходили в себя и входили в норму.

Прибывавшую новую команду надо было сначала накормить, потом наголо обстричь и пропустить через дезинфекционную камеру и баню, после чего каждому выдавалось совершенно новое белье и обмундирование с обувью. Этих внешне приведенных в порядок солдат в течение первой недели нельзя было трогать, а потом с ними устраивали собеседования и через две недели подвергали опросу (если кто-нибудь передумал и хотел бы вернуться в лагерь) и зачисляли в строй. Оружие, как правило, выдавалось через три недели пребывания в части, и оно было советское — знакомое.

В заключение хочу отметить, что в любое время любой офицер или солдат мог заявить о своем желании вернуться в лагерь и это никому не ставилось в вину. Но за все время пребывания в РННА я такого случая не знаю. Мало того, наш лагерь с севера и с востока был окаймлен густым кустарником и лесом, и желавшие покинуть нас могли бы легко и незаметно уйти, но таких случаев тоже не было, пока в это дело не вмешались высшие немецкие инстанции и не вызвали в сердцах русских людей горечь и разочарование. Но и тогда, несмотря на это, уходили только единицы, за исключением одного случая, о котором речь будет впереди.

Система формирований была батальонная, т. е. формировались отдельные батальоны, подчинявшиеся коменданту центрального штаба. Принято было это решение в силу особых соображений, а именно: 1) Каждый отдельный батальон создавался с расчетом развернуть его в полк; 2) В таком деле, как наше, когда эмоциональные переживания людей были очень сложны, когда не каждый и не всегда может найти в себе исчерпывающий ответ на свои поступки, мы должны были подумать, что впереди нас могли ждать не только одни успехи. А раз это так, то пусть неприятности возникнут в малой части, где их локализировать много легче, чем когда беспорядок возникает в крупных частях. Короче говоря, батальонная система больше отвечала требованиям профилактики, чем обыкновенная общеармейская система.

Так или иначе, а через три недели на пайке германского солдата люди окончательно приходили в себя и лица их становились веселее и приветливее, а из бараков сплошь и рядом слышны были смех и песни.

Со дня получения оружия в частях начинались интенсивные занятия, несмотря на то что кадры наши состояли из уже обученных офицеров и солдат, это нужно было делать из тех соображений, что соблюдение уставных требований внутренне-казарменной жизни военных укрепляет дисциплину и субординацию, так же как строевые и тактические занятия укрепляют воинов физически, вселяя в них к тому же бодрость. Но, помимо этого, надо было приобщить людей к новой для них идее освободительной борьбы, ведь еще вчера они за проволокой мыслили категориями политграмоты и мыслить о чем-нибудь крамольном — антикоммунистическом не дерзали. Сегодня эта крамола является их прямой задачей. Следовательно, нужно было открыть перед людьми этот новый мир и исторически оправдать его. Нужно было не столько критиковать советские порядки, которые они знали лучше нас, сколько правильно и без прикрас осветить прошлое России, исторический путь русского народа, совершенный им, начиная с периода Московской Руси до великой Российской империи с ее культурными достижениями, народными многовековыми традициями, с ее морально-нравственным укладом жизни народа. Иначе говоря, лучшими примерами из дореволюционной народной жизни мы старались разбудить в сознании этой обманутой и обобранной большевиками молодежи любовь и преданность к прошлому своего народа, к его истории, без чего человек остается с пустой душой и не может считать себя полноценным человеком. Правда, к тому времени и большевики без зазрения совести начали манипулировать именами Александра Невского, Суворова и Кутузова, но тут каждому ясно было, что имена дореволюционных народных героев большевиками взяты всего лишь на вооружение и по необходимости и этот их шаг равносилен святотатству над памятью усопших героев, которые лишены возможности защищаться. Правда, проходят века, меняются поколения, меняются облики героев, но поставить в один ряд Александра Невского, Суворова, Кутузова, Маркса, Энгельса, Ленина — это значит не уважать ни тех, ни других, ибо они взаимно исключают один другого.

Я склонен думать, что в смысле политическом и идеологическом мы с нашими людьми достигли некоторого взаимопонимания. Как доказательство, приведу один характерный пример: мы никогда никого не спрашивали, состоял ли он в партии или же в комсомоле, но нередки были случаи, когда тот или иной офицер или солдат приходил и клал свой партийный билет на стол. И в каждом таком случае билет возвращался владельцу: он мог его и дальше хранить, мог сам его уничтожить, а нам нужен был он сам, его сердце, его преданность. Можно было бы привести много примеров преданности людей идее освободительной борьбы, но не хочется обременять читателя, поэтому, чтобы отдать дань прошлому и почтить память павших, я хочу подчеркнуть только, что люди были убеждены, что они идут не на братоубийство, а на жертвенную борьбу; что они носят оружие не для нападения, а для обороны. Наша сила заключалась в нашей идее, и наше подлинное оружие было наше слово. И то, что я здесь говорю, было подтверждено в конце мая в дорогобужском окружении десанта генерала Белова.

В заключение этой главы хочу напомнить о внешнем оформлении наших формирований. Как было упомянуто вначале, форма осинторфских формирований была советская. Чтобы людям было легче разобраться, знаки различия для командного состава тоже были взяты советские (красноармейские), но с петлиц перенесены были на погоны (в Красной Армии еще погон не носили). Но для кокарды головного убора были взяты цвета русского национального флага — бело-сине-красный. За неимением подходящего материала они делались из материи и картона. Конечно, и флаг наш был бело-сине-красный. Этим флагом не по принуждению, а добровольно обзавелись все наши роты и команды.

Таким образом, в течение первых четырех месяцев сформированы были пять стрелковых батальонов, батарея легких орудий, курсы усовершенствования среднего командного состава (после кровопускания в Красной Армии в 1937 году и пополнения ее рядов новыми людьми в рядах комсостава оказалось много случайных людей и такой курс был необходим), учебная команда, транспортная команда и санитарная часть, как было сказано выше. Все наши ожидания превзошла санитарная часть. Старший врач Виноградов подобрал себе блестящих помощников и обслуживающий персонал. Его часть обслуживала не только наши части, стоявшие в Осинторфе, в поселках Москва, Урал и Киев, но и части, стоявшие в Березине и Шклове. Помимо этого он занял пустовавшую больницу для рабочих торфяного предприятия, отремонтировал ее, оборудовал и превратил в образцовый лазарет. Все необходимое для лазарета, вплоть до медикаментов, вывозилось лейтенантом Гесслером из борисовских трофейных складов целыми грузовиками. В лазарете часть коек была отведена для гражданского населения, а кроме того, были открыты зубоврачебный кабинет и амбулатория для общего пользования.

Всеми упомянутыми формированиями, начиная от начальника штаба, майора Генерального штаба Риля и кончая заведующим автомобильной мастерской, у нас командовали и распоряжались вчерашние военнопленные, и дело шло блестяще. У нас не было даже гауптвахты, и только потом пришлось обзавестись ею, после одной провокации со стороны большевистской агентуры, но об этом будет речь впереди.

В середине мая Иванов и Сахаров поехали в лагерь военнопленных к командующему советской армией, очутившемуся в германском плену, генерал-лейтенанту Лукину с предложением принять наши формирования и развернуть русскую освободительную борьбу. Генерал Лукин наотрез отказался от сделанного ему предложения. Этот отказ был тогда для нас большим разочарованием, но и большим отрезвлением, ибо если бы даже генерал Лукин не отказался, то для возглавления освободительной борьбы он был человеком неподходящим… Не говоря о том, что он и в плену оставался преданным партии и правительству — таким он себя показал, — он был тяжело ранен, с ампутированной ногой и поврежденной рукой, с расшатанными нервами, желчным и брюзгливым человеком — другими словами, неработоспособным. Надо было искать другого. Мы не могли себе представить, чтобы все русские генералы под коммунистической диктатурой были заняты только своей карьерой, закрывая глаза на все ужасы, творимые над беззащитным народом. Да, наконец, не могли же они так легко простить пролитую невинную кровь десятков тысяч своих же товарищей? Да ведь на их глазах репрессированы десятки миллионов неповинных людей, из которых одни были умерщвлены в застенках ЧК, НКВД, МГБ, а другие медлсшю умирали в концлагерях. И если тем не менее маршалы и генералы остаются лояльными по отношению к власти, то становится страшно от представления себе психологии таких генералов. (Да простят мне те старшие и младшие офицеры Красной Армии этот мой укор, кто хотел бы подняться на борьбу против режима, но не имел возможности.)

Взаимоотношения между РННА и местным населением

На оккупированной немцами территории во время минувшей войны остались 50–60 миллионов населения на милость победителя. При гитлеровских порядках по отношению к побежденным этому беспризорному населению приходилось очень трудно. Оно страдало морально и материально. Обманутое в своих надеждах найти в лице немцев спасителей от коммунизма, теперь оно нищенствовало, и требовались большая энергия и виртуозная изобретательность, чтобы как-то просуществовать. Положение населения усугублялось еще и тем, что при большевиках все жизненные ресурсы были огосударствлены, а при немцах все государственное считалось трофеем. Для оставшегося на местах населения собственности как при большевиках не было, так и при немцах не стало. Таким образом, народ сразу же оказался в полной зависимости от новых хозяев.

При этом нужно заметить, что и в мирное время, перед войной население не жило на широкую ногу; уцелевшие от бомбардировок дома в городе десятками лет не ремонтировались, улицы и дороги были в ужасном состоянии, народ был одет бедно. Поэтому, когда красные отступили и пришли немцы, у населения не было никаких запасов. Жизнь и смерть теперь тоже зависели исключительно от новых хозяев. В особенно тяжелом положении в этом отношении очутились горожане и рабочие. Я бы сказал, что рабочим приходилось, пожалуй, хуже всего, ибо у горожан в какой-то мере существовал налаженный аппарат питания, а рабочие остались беспризорными, вернее, их семьи, старики, жены и дети, ибо сами рабочие целиком отсутствовали: одни ушли с армией, оставшиеся скрывались в лесах. А раз кормильцы ушли — семьи остались на произвол судьбы и стали голодать. В этот тяжелый период положение спасала деревня. С уходом красных колхозники остались хозяевами всего колхозного имущества и спрятанных от немцев продуктов. И, конечно, часть спрятанного какими-то тайными путями просачивалась в город.

Вот в такое прискорбное время ранней весною 1942 г. и прибыли мы в Осинторф, где центральный поселок был еще занят семьями рабочих и беженцами. Я бы не сказал, что нас встретили с распростертыми объятиями, но и антипатии проявлено не было: население заняло выжидательную позицию. Однако этот первый холодок очень быстро стал исчезать, и люди все чаще и чаще приходили к нам за помощью по всем своим нуждам. А нужда была большая и в самом существенном — в питании. Теперь, вспоминая эти дни, могу охарактеризовать наши отношения так: чем больше мы познавали друг друга, тем больше сближались и тем теплее и отзывчивее относились друг к другу.

Возьмем для примера несколько случаев. Мы приехали в Осинтроф ранней весною, когда было еще холодно и земля в низинах была покрыта толстым слоем снега. Как-то из окна своей комнаты я увидел на другой стороне торфяного поля человек пять женщин, бродивших взад и вперед по черным пятнам земли. Меня эти женщины заинтриговали, и я спросил у одного из офицеров, что они могут там делать. Тот, не задумываясь, сказал, что они ищут картофель. Но о каком картофеле могла идти речь в такое время года? Я оделся и пошел к ним. Их было пятеро — в тулупах, в валенках, с мешками за спиной и с длинной, на конце заостренной палкой в руке. Мое появление их смутило. Поздоровавшись с ними, я спросил, что они тут делают, и получил ответ, что ищут картошку. «А много ли вы ее нашли?» В мешках оказалось с ведро грязевой жижи, в которой плавали какие-то кругляшки. Эта же жижа, просачиваясь сквозь мешок, широкой полосой протекала но спинам женщин до самого низа тулупа. У меня сердце защемило, узнав о том, что из этих полугнилых, полузамерзших картофелин эти женщины после того, как их помоют, высушат и помелют с какими-то кореньями, спекут лепешки. На мой вопрос, будут ли такие лепешки съедобны, женщины, перебивая друг друга, заявили: конечно, у их детей болят животы и они плачут, но что можно сделать? Чем-то нужно кормить… «Уложила я своих не накормленных, — говорит одна, — а они не засыпают и все просят есть… только когда заснули, смогла сама плакать».

Мне стыдно стало смотреть этим женщинам в глаза, стыдно за себя и за всех мужчин, доведших наших жен, матерей и детей до такой страшной трагедии взаимной грызней. (Вспоминая теперь об этом случае, думаю, что трагедия, выпавшая на долю русской женщины и ее детей, — одна из самых страшных страниц истории российского лихолетья.) Я повел этих женщин в штаб и распорядился интенданту выдать каждой но буханке хлеба и зачислить на работу и на довольствие в хозяйственной части. Со временем у нас стало 65 таких женщин. А затем открыли в Центральном поселке нечто вроде детского сада, куда матери приводили своих детей на целый день, а питание им шло из нашего неприкосновенного запаса.

Весна 1942 года была дождливая, сырая и холодная, и казалось, что холоду конца не будет. Гражданскому населению в валенках ходить уже нельзя было, обувались кто во что горазд, но большинство женщин ходили босыми. От одного такого вида кожа на голове стягивалась и по телу пробегала дрожь. И вот как-то приезжает к нам добрейший Зеебург. Когда после обеда мы остались с ним одни, он вдруг спросил меня: «Проезжая через поселок, я заметил, что почти все женщины ходят в новых сапогах. Откуда они их взяли?» Не задумываясь, я ответил, что, очевидно, нашли спрятанный красноармейский склад. А он прошелся раза два по комнате, подошел ко мне и, положив руку на плечо, сказал: «Махен зи дас вейтер» («Продолжайте так же делать»).

Берлинской эмиграции не нужно было объяснять, что русскому населению в оккупированной зоне тяжело живется. Там об этом знал каждый. Поэтому летом 1942 года Анна Митрофановна Сахарова и моя жена, Евгения Константиновна Кромиади, открыли сбор женской одежды, белья, обуви, а также иголок, пуговиц, ниток и т. д. Набрали шесть больших ящиков, которые ухитрились через ОКВ выслать в Осинторф: все эти вещи поступили в распоряжение нашего священника, отца Гермогена, который раздавал их не только осинторфкам, но и женщинам окружающих деревень.

Отец Гермоген — молодой архимандрит, в прошлом окончивший Оксфорд. Он был большим идеалистом и блестящим проповедником. По воскресеньям он служил обедню в одном из бараков в поселке Урал. Посещали его службы главным образом пожилые люди, но детей крестили, от младенцев до десяти лет, и молодые матери. За воскресный день бывало иногда по десяти крестин. В военных частях о. Гермоген вел беседы с людьми на патриотические, религиозно-нравственные и исторические темы.

Когда наставало время косить сено или же убирать хлеб, наша дежурная рота распределялась по деревням помогать многодетным семьям, и не было случая, чтобы партизаны кого-либо из них тронули.

В мае месяце как-то ночью я возвращался из Смоленска и издали наблюдал, как советские аэропланы спускают десант в лесах, окружающих Осинторф. Это обстоятельство навело меня на размышления. И, к великому моему удивлению и еще большей радости, на следующий день пришли предупредить меня об этом осинторфцы.

Как-то наш интендант поехал в Оршу за продуктами и вернулся с пустыми руками. Оказалось — партизаны взорвали поезд с продуктами. Что было делать? Интендант, майор Содель, поехал искать счастья по деревням. В одной из соседних деревень бургомистр сказал: «Для народников у меня картошка найдется», — и насыпал целый грузовик картофеля. Чтобы закончить эту главу, позволю себе сказать несколько слов о весеннем посеве после голодной зимы.

В 1942 году весна была поздней, холодной и сырой. Весенние дожди не унимались, кругом царили сырость, холод и грязь. Население было одето очень плохо, но еще хуже обстояло дело с обувью. Зимою все ходили в валенках, весною в грязи и по воде в валенках не пройти, а другой обуви мало у кого сохранилось. Все население ходило босиком, и не только у себя дома и по улицам, но и на больших дорогах и дальних расстояниях. Жалко бывало смотреть на проходивших осунувшихся, худых и бледных женщин с сизыми от холода ногами, на которых волосы торчали, как у ежа иглы. Это была бедная, беспризорная и босая Русь. А как ей помочь, когда мы сами находимся во власти нацистов? Да и помощь требовалась серьезная, не по нашим силам. Однако прошли дожди, под яркими весенними лучами солнца земля задымилась, люди повеселели, настала пора посева. Сеять старались все, кто мог достать семена (речь идет о рабочих поселках), свободной земли было много. Но как вспахать поля, когда в колхозах отступившие власти угнали всю техническую тягу и лошадиную (небольшую часть лошадей крестьяне спрятали в лесах). Но пришли немцы и мобилизовали найденных у крестьян лошадей. Таким образом, у крестьян осталось очень мало спрятанных лошадей, которыми боялись открыто пользоваться. Но недаром говорят: голь на выдумки хитра. Очень быстро в деревнях и поселках, как по команде, образовались женские артели и вышли лопатами перекапывать свои поля. Женщины, человек 20, становясь в ряд, перекапывали поле, один пожилой мужчина сеял, а другой легкой бороной боронил на себе перекопанное. Так по очереди перекопали поля всех участниц артели.

К счастью, в том году уродился хороший урожай; рожь на нолях стояла стеной, и колосья гнулись под тяжестью зерен. Неплоха была и пшеница. Когда хлеба стали поспевать, на полях здесь и там сторожили женщины, отгонявшие от полей стаи прожорливых птиц. Итак, все шло хорошо, казалось, зимою народ не будет голодать, но, вдруг, партизаны заявили крестьянам, что они сожгут урожай и не дадут им убрать его для немцев. Народ переполошился: а чем же зимою будут питаться сами и кормить своих детей? Даже те, кто ненавидел оккупантов, и те побежали к немцам просить защиты. Из окружавших Осинторф деревень бургомистры пришли к нам просить помощи. И мы разослали по деревням наряды, которые не только охраняли деревни от партизанских налетов, но и помогали многодетным женщинам по уборке хлеба… Думаю, что этот приказ был дан партизанам сверху, ибо в нашем районе они никого не тронули и урожай был полностью убран.

Конечно, вышеприведенными примерами взаимоотношения РННА с местным населением не исчерпываются, но не хочу утруждать читателя. К тому же следующая глава дополняет их.

РННА и партизаны

Весною 1942 года, когда мы прибыли в Осинторф, в его окрестностях партизан почти не было. По словам местных жителей, в лесах был один отряд, состоящий главным образом из коммунистов, оставленных по партийному заданию, и коммунистов, неожиданно очутившихся на этой стороне линии фронта и теперь вынужденных партизанить. Однако чем больше весна входила в свои права и леса зеленели, тем больше партизаны давали себя чувствовать. Леса постепенно оживали: молодежь, вольно или невольно очутившаяся на оккупированной территории, не желая попасть за колючую проволоку или на принудительные работы, и зимой скрывавшаяся в городах и селах, с наступлением тепла потянулась в лее. Процесс этот развивался довольно быстро, ибо из-за быстрого отступления советского фронта много народу откололось от своих частей и скрывалось в тылу. А тылы немецкого фронта, в особенности в районах больших лесных массивов, были совершенно пусты и недоступны немецкому контролю. Когда партизаны особенно допекали немцев, то назначались целые дивизии для прочесывания лесных массивов, но это мало помогало. Поймают одного или двух, а остальные ухитряются избегнуть открытого столкновения и незаметно просачиваются сквозь неприятельскую цепь в только что прочесанный район.

Народ относился к партизанам по-разному: одни их поддерживали, другие на них доносили, и не только нам, но и немцам. Само собою разумеется, и партизаны тоже были разные. Беда их заключалась в том, что они должны были свое питание забирать из деревень и такие экспроприации не всегда кончались мирно. Жители деревень обращались к немцам, прося дать им вооруженную охрану, и немцы давали им так называемых полицаев. Однако эти полицейские сами с наступлением темноты прятались где-нибудь за деревней, чтобы не попасть в руки партизан; что касается деревень в лесных районах, то там и «полицаев» не было. Ночью деревню занимают партизаны, а утром они уходят в лес. С утра же в деревню приходит какая-либо немецкая часть, и начинаются допросы и терзания.

Я ранее упомянул, что фельдмаршал фон Клюге в Смоленске передал нас в ведение контрразведки. Сначала это нам совсем не понравилось, но потом мы поняли, что это было мудрым решением. Мы были избавлены от принятия участия в больших боях, и, пока мы формировались, задача наша заключалась в ограждении окружающих нас деревень от партизанских налетов. Иначе говоря, у нас были большие возможности действовать самостоятельно и в приемлемых для нас рамках. В связи с этим, когда к нам приходили из деревень с жалобой на партизан или мы получали приказ из Смоленска освободить от партизан такую-то деревню и мы посылали по указанному маршруту одну или две роты, то на местах партизан никогда не оказывалось и наши части с ними не встречались. Партизаны приходили в деревни за продуктами и в жилых местах не задерживались. Скрывались же они в окружающих Осинторф лесных массивах, и в нашем районе им особенно было нечего делать. Разве только вывести электростанцию из строя, но тогда и русское население пострадало бы не меньше немцев. Работа станции протекала нормально.

Как правило, партизаны добывали себе пропитание в деревнях, и в этом отношении были для них большой нагрузкой, ибо иногда отбирали последний кусок хлеба. Как-то пришли к нам с жалобой из одной деревни пожилой мужчина и пожилая женщина. У него в прошлую ночь партизаны сделали обыск и отобрали единственный спрятанный костюм, и он остался в лохмотьях, а женщина последний свой кусок хлеба спрятала вечером от партизан под корытом на огороде, но ночью собака пронюхала хлеб и, опрокинув корыто, съела его, так что теперь ей нечего есть. С такими затруднениями можно было еще мириться. Хуже было сведение счетов, как, например, в деревне Озеры (если не ошибаюсь), куда партизаны пришли ночью, вытащили одного парня из постели и тут же на глазах жены и подростка-дочери расстреляли его за то, что он, по решению его односельчан, согласился поделить между ними колхозную землю. Был случай и расстрела бургомистра партизанами.

Правда, одновременно почти в каждой деревне находились противники коммунистов и партийных работников и тоже доносили на них, но не нам было начинать бессмысленную расправу, да и какая была бы от этого польза? В конечном счете, не эти несчастные, нищие люди были виноваты в своем заблуждении и даже в своих действиях; виноваты были те, кто их обманул, обокрал и превратил в жалких исполнителей своей воли. Только дьявольщина могла породить в селах и городах России такие дикие взаимоотношения.

В то же время мы сами находились в стадии разворачивания и не считали себя вправе принять какие либо решительные меры в отношении населения. Партизаны угрожают населению сжечь их хлеба, потому что они этот хлеб отдадут немцам, а люди просят помощи и плачут — чем же питаться зимою и кормить своих детей? Вот и приходилось посылать наши части по деревням для охраны и уборки урожая. Как правило, прибывшая в деревню часть обращалась к бургомистру, и тот указывал, кому из многодетных семей помочь, ответственным же за наряд в таких случаях являлся командир части. И все-таки нужно заметить, что и партизаны тоже были разные; одни боролись против оккупантов и с населением вели себя терпимо, другие себя не жалели, но и никого не щадили; большинство же были просто мужчины, скрывавшиеся в лесах, чтобы избегнуть колючей проволоки или принудительной работы. Я бы сказал, что и политические убеждения всех этих людей, сидевших в лесах, были разные, иногда даже противоположные, и только после того, как фронт стабилизировался и с Большой земли, как тогда говорили, стали снабжать партизан политическими руководителями и комсоставом, все, независимо от их убеждений, заговорили старым, привычным языком политграмоты. За целый минувший год партизанщина не нашла своего хозяина и вновь должна была стать орудием большевиков. А между тем это были серьезные кадры антикоммунистической борьбы, погубленные алчной и тупой политикой нацистов.

Таким образом, большевики стали хозяевами тыла немецкой армии. Победители незаметно для себя оказались в ловушке. Летом 1942 года целый ряд шоссейных дорог был наглухо закрыт из-за партизанских налетов, а железнодорожные пути партизаны систематически взрывали, где хотели и когда хотели. Железнодорожная прислуга на далеких от больших городов станциях устраивала бункера, где дежурили целыми ночами, боясь спать.

Первый партизан, попавший нам в плен, был молодой долговязый парень, родом из Белоруссии. Его, как и некоторых из его товарищей, выделили из армии на специальные курсы обучения партизанским методам борьбы (в г. Козельске) и подбросили его в немецкий тыл. Парень был страшно перепуган, но наши солдаты его успокоили. Поговорили с ним о настроениях и делах на той стороне, я ему сказал, чтобы он пожил немного с нами и узнал и наши идеи и задачу. Он прожил у нас две недели на полном довольствии; с ним часто беседовали, он присутствовал и на политсобеседованиях. А через две педели ему было предложено уехать домой, хотя мы знали, что человек в его положении может идти только в лес, иначе попадет за проволоку. Но нам и нужно было, чтобы он ушел именно в лес, чтобы там рассказать, что ему пришлось видеть и слышать. После этого первого случая последовало немало аналогичных, и всех партизан после соответствующей обработки отпускали на свободу. Зато и партизаны относились к нам бережно. У них была возможность охотиться за нами, но они этого не делали; они могли взорвать нас по дороге от нашего лагеря до главного шоссе, но и этого не случалось. Мало того, как-то я поехал верхом со своим адъютантом навестить роту, стоявшую в десяти километрах от штаба. Дорога шла перелесками и полями. Приехали в деревню благополучно, а через час туда же пришла женщина, разыскавшая меня с поручением от партизан. «Мы сидели во ржи, когда вы проехали мимо, и только потому, что узнали вас, не сняли вас с лошади, так и вы тоже нас не трогайте!» В другой раз большой партизанский отряд неожиданно напал на нашу хозяйственную роту, косившую сено в 25 километрах от штаба. Партизаны отобрали у наших автоматы, патроны, новые сапоги и табак, но никого не тронули.

Узнав о приключении с нашей хозяйственной ротой (партизаны шли к нашей роте в колонне и с песней, как будто идут свои, а когда подошли вплотную, неожиданно напали на людей, косивших и убиравших сено), я с двадцатью солдатами пошел проведать другую нашу роту, стоявшую у моста между двумя озерами. Шли мы ночью и без дороги, по компасу. Вдруг до нас донеслось фырканье коней. Редкой цепью мы окружили небольшой табун, и что же — с десяток мальчиков и девочек, усевшись комочком, устроились в стороне от мирно пасущихся лошадей, о чем-то разговаривали и искренне, по-детски, хохотали. Под сине-голубыми лучами месяца эти мирно пасущиеся лошади и кучка крестьянской детворы, беззаботно заливающейся смехом, представляли неповторимую картону. Увидав нас, детвора испугалась и замолкла, но мы их успокоили, дали им по несколько конфет и пошли дальше.

Через некоторое время справа раздались звуки гармошки и девичьи голоса. Мы опять пошли на голоса и незаметно окружили деревню на холме. Было часов 12 ночи. Гармошка заливалась на улице, и парни с девушками лихо отплясывали. И опять, увидев нас, затихли. Наши уговоры продолжать танцы не помогли; парни стали незаметно собираться в кучу в стороне от танцевальной площадки. Боясь, что они могут схватиться за оружие, которое у них где-то должно было быть, мне пришлось приставить к ним наблюдателей. Вся деревня всполошилась, стали собираться матери, сестры, старики, старухи. При свете фонарика я заметил, как какая-то женщина, на ходу вытирая слезы (оказалось, что среди парией был ее сын), подходит ко мне. Чтобы разделаться с этой неожиданной для нас историей, я вызвал бургомистра, но тот и не подумал прийти, объявив, что болен. Пришлось опросить парней самому. Нужно было формально установить, что все они здешние жители и, следовательно, в порядке вещей, что у себя дома могут танцевать, когда хотят. При опросе каждый заявлял, что он здешний житель, и все присутствовавшие это подтверждали. Подходит последний. Осветив его карманным фонариком, я увидел перед собою типичное лицо казаха и сказал: «Вижу, что ты тоже здешний». Поднялся общий хохот, и две девушки стали просить отпустить его тоже, он, мол, очень хороший парень. Ну, сказал я, раз хороший, берите его. Все повеселели и заговорили, а парни быстро смылись. Перед уходом я попросил выделить кого-нибудь довести нас до нужной нам дороги, и, когда дал проводнику пачку папирос, он поблагодарил, назвав меня господином полковником. А между тем я заранее распорядился называть меня на этот раз товарищем командиром (не зная, на кого нападем) — ко всему надо быть готовым. Я спросил у проводника, почему он называет меня господином полковником, и каково было мое удивление, когда он сказал: «Да ведь вы — комендант Осинторфа».

С нами в эту ночь был летчик-немец — унтер-офицер. Он был к нам прикомандирован с громадным количеством советских трофейных парашютов. Их нужно было переупаковать, что наши летчики и сделали. На прощание этот унтер-офицер сказал, что если бы все так относились к местному населению, то война давно бы окончилась и не было бы столько жертв.

Может быть, кое-кого эти описания приводят в недоумение. Но тогда мы иначе действовать не могли: не для учинения суда и расправы мы поехали на фронт. Да и кто дал нам право судить кого бы то ни было? А главное, эти люди на низах, кто бы они ни были, сами являются жертвой партийного аппарата и режима. Партийные вожди, чтобы легче было держать людей в руках, систематически порождали между ними антагонизм и принуждали их следить и доносить друг на друга. Это их работа привела к тому, что при немцах враждебные элементы продолжали доносить друг на друга новым хозяевам. Легко могу себе представить, что происходило на оккупированной немцами территории после ухода немцев и прихода туда опять большевиков! Вот когда происходила расправа над кроликами!

Пойдите, разберитесь в том, что происходит между партизанами и их врагами в деревне, когда одни партизаны зверски убивают невинных людей, а другие, попав к нам, больше не желают уходить и умоляют включить их в РННА! В деревне Веретея, расположенной у опушки леса, во время прочесывания леса два партизана из местных жителей, бежав от немцев, попали в руки нашей команды. В этот день случайно и я туда поехал проведать своих. Пришлось мне заняться ими, и оказалось (по свидетельству местных жителей), что как-то ночью в деревню пришел партизанский отряд и обоих забрал с собою в лес, причем один из них сирота и содержит пять маленьких братьев и сестер, а у другого на шее десять человек родных его и его жены. Что оставалось делать? Взял с них слово, что больше не пойдут в партизаны, и отпустил их. А если бы они и сами не захотели пойти в партизаны, то их заставят другие…

Как-то одновременно попали к нам пять человек партизан. Через неделю, чтобы от них отделаться, приказал интенданту послать их без охраны в лес за дровами для кухни. К моему удивлению, они вечером, нагруженные сухими дровами, вернулись «домой». Так продолжалось пять дней, и попытка «уволить» их в партизаны не удалась. А если бы вы знали, как они просили оставить их у нас!

В Осинторфе я подружился со старшим инженером предприятия, П. Пономаревым, хотя и сильно подозревал его в связи с партизанами. Как-то он посетил меня, и мы засиделись до глубокой ночи. Я пошел проводить его до Центрального поселка, а по дороге он уговорил меня пойти с ним в гости. Это было около двух часов ночи, шли мы долго и пришли к небольшому срубу у опушки леса. Он постучал в дверь несколько раз (видимо, условным стуком). Наконец хозяева отозвались и, получив заверение «свои», открыли дверь. При тусклом свете плошек были видны лица пяти молодых людей. Пономарев отрекомендовал меня. Хозяева с ним поздоровались, со мною нет. Вся группа продолжала стоять. Наконец один из хозяев обратился ко мне с укором и бранью, что, мол, я иду с врагами родины против своих братьев. Я не предусматривал подобного визита, но не могу сказать, чтобы он был совсем неожиданным. Обезоружил я хозяев тем, что снял с себя автомат и повесил на гвоздь, а потом обратился к говорившему и сказал: «Не для того я пришел сюда, чтобы слушать вашу брань. Кто вам сказал, что мы идем против своей родины? Давайте обсудим, кто прав, и пойдем тогда вместе. Вы хотите выгнать немцев и привести сюда снова советскую власть. Мы же стараемся освободить Россию от любой агрессии. Русский народ имеет право наладить свою жизнь не по указке коммунистов, а по своему усмотрению, как это делают другие народы».

Кто-то предложил сесть, и начались разговоры, сначала бурные, потом более дружелюбно. Потом незаметно появились на столе самогон, хлеб и яйца, и беседа пошла глаже. Так мы просидели до восхода солнца и расстались друзьями. На прощание мои новые знакомые приглашали меня посещать их почаще, уверяя, что мне ничего плохого не грозит. А недели через четыре одна из партизанских групп написала мне письмо, передав через одного из наших офицеров (капитана Проскурова), примерно следующего содержания: «Товарищ полковник, мы все пришли бы к вам, но мы не доверяем немцам; потом они расстреляют и нас и вас…»

Все эти и важные и второстепенные факты я вынужден был привести, чтобы читатель убедился в том, что далеко не легкими путями нам удалось подготовить почву для восприятия местным населением и партизанами идеи русской освободительной борьбы. И не по нашей вине не удалось использовать ни приобретенных нами новых сил, ни открывшихся нам новых возможностей.

И наконец, чтобы закончить эту главу, я приведу еще один пример, с которого, придерживаясь хронологического порядка, следовало бы начать.

Как известно, в ноябре 1941 года, чтобы прорвать немецкий фронт в районе Дорогобужа, советское командование перебросило в тыл немцам десантный корпус генерала Белова. Удар должен был быть нанесен с фронта и тыла. Операция не удалась, и корпус оборонялся в течение шести месяцев. Наконец, в конце мая 1942 года немцы подтянули свои резервные дивизии и решили ликвидировать окруженный корпус. Было приказано и нам выделить 300 человек для этой операции. Это была наша первая операция, и она переживалась болезненно. Командование выделенной группой было поручено Иванову. Он взял с собою и своего заместителя Сахарова. Готовил же группу я и перед отъездом обратился к ним со следующей напутственной речью: «Офицеры и солдаты Русской Народной Национальной Армии, сегодня вы выступаете на первую нашу операцию. Не на братоубийственную борьбу мы вас посылаем, ибо там вы можете встретить в прямом смысле этого слова, ваших родных братьев. Не для этого дано вам оружие в руки, а для обороны, для вашей собственной защиты и безопасности. Вашим же оружием должна служить ваша освободительная идея и ваши правдивые слова. Вы должны стараться своим братским обращением к той стороне заставить автоматы и пулеметы замолчать. И если вы этого добьетесь, то цель ваша будет достигнута». И действительно, наши солдаты и офицеры так и поступили. Когда советский отряд, высланный против них, с близкого расстояния открыл огонь, Иванов вышел вперед со словами: «Товарищи, с ума сошли, в кого стреляете? Мы такие же русские, как и вы!» Те перестали стрелять, тогда наши бросились к красноармейцам, произошло братание. Все смешалось. Одни из красных бросились бежать, другие остались. В результате хотя дело и кончилось не так, как мы себе представляли, но много солдат и офицеров перешло к нам, в том числе и легендарный разведчик Князев.

В 1944 году в Первой Дивизии РОА из-за этого лозунга — «Наше оружие — это наше слово и наша сила — это наша идея» — произошла стычка между командиром дивизии, полковником Буняченко и майором Нарейкисом, начальником отдела пропаганды, и последнему пришлось покинуть свой пост, хотя он в своем утверждении и был прав. Освободительное Движение осмыслено было своей идеей.

Такие встречи всегда полны неожиданностями, вполне однако оправдавшими наши ожидания и надежды, а также методы ведения борьбы. Когда наши добежали до красных и смешались с ними, два офицера, охранявшие Иванова, заметили одного небольшого коренастого паренька, готовящегося застрелить Иванова, и, набросившись на него, отобрали его пистолет. Иванов же, пристыдив его, протянул ему обратно пистолет со словами: «Хочешь убить меня — на, бери и стреляй!» Но у парня рука не потянулась к пистолету и он только сказал: «Да кто вы такие и почему идете от немцев?» Тут наспех ему объяснили, что могли, и, сунув ему в руку пистолет, побежали дальше. Этот паренек и оказался потом разведчиком Князевым. Обещав пойти с нами и получив обратно свой пистолет, он, воспользовавшись суматохой, убежал к своим, там сколотил из беглецов роту и, вернувшись на поле боя, сдался с нею. На нашу сторону тогда перешло вообще много солдат и офицеров. В то же время красные опознали и захватили двенадцать человек наших солдат и офицеров, в том числе и нашего «политрука», майора Бугрова (псевдоним майора Бочарова, в РОА он был произведен в полковники).

На допросе Бочарова одним из старших красных командиров X. (говорят, что он уже умер, но не ручаюсь за точность сообщения), тот спросил: «Скажи, майор, что тебя привело к такому позорному шагу?» — «О каком позорном шаге спрашиваете, товарищ?» — «А ты не считаешь позором то, что во время войны вы идете с врагом против своего народа и нашей родины?» — «Мы не идем против своего народа и нашей родины. Мы идем за освобождение нашей родины и нашего народа от коммунистов и от нацистов». — «А кто вы такие?» — «Мы — Русская Народная Национальная Армия». — «А сколько вас?» — «Пока пять тысяч». — «Почему так рано начали?» — «Как вас понять, товарищ?» — «Как хочешь!» Произошла пауза. «Ну что, брат, война есть война. Мне придется расстрелять тебя». — «Я это знаю, товарищ, я готов».

Пленного не расстреляли, так же как и остальных двенадцать человек, хотя и выстроили их для расстрела, и те, кто должны были расстрелять их, выстроились против них с заряженными ружьями и ждали команды. Последовал приказ отставить расстрел.

В эту ночь немецкие дивизии атаковали беловцев, и в возникшей суматохе при переправе через реку Утру наши пленные вместе со своей охраной скрылись и пробрались к нам. Еще две-три небольшие наши группы, оторвавшиеся от своих и заблудившиеся в лесах, через три дня тоже выбрались благополучно.

В результате:

1) Из 300 человек только один лейтенант оказался предателем.

3) Хотя операция и кончилась не так, как мы думали, но проделанный опыт на деле показал жизненность идеи освободительной борьбы и правильное ведение ее (методы борьбы вполне отвечали требованиям самой идеологии).

3) За такое короткое время люди, перенесшие столько ужасов в лагерях военнопленных, во имя осуществления своей освободительной идеи перенесли все выпавшие на их долю испытания, но не поддались искушению перейти на ту сторону, хотя у каждого из них там было все милое и дорогое, что связывает человека с жизнью (родители, жены, дети, невесты, друзья). Они хотели вернуться к ним освободителями.

Немцы высоко ценили генерала Белова и, как тогда говорили, якобы собирались после поражения преподнести ему какую-то особенную шашку за доблестную шестимесячную оборону. Белов же в самый решительный момент с некоторой частью своих войск просочился сквозь леса и вышел к своим, хотя какая-то часть его войск попала в плен.

В связи с исходом этой операции погибла и наша вторая надежда, что, может быть, генерал Белов согласился бы стать на путь освободительной борьбы. Как-то не верилось, что после всего того, что совершили коммунисты в России, советский генералитет может остаться к ним лояльным. Ведь, помимо карьеры, существует еще и долг перед народом и перед своими расстрелянными товарищами. А ведь их тоже было расстреляно немало, а остальных скрутили в бараний рог. Тогда мы предложили бы ему возглавить наше начинание. Но Белов ушел, и к нам попали человек 40 офицеров его корпуса. В плену их оставалось много — целые полки со своим командным составом.

Старший лейтенант А. Князев, Герой Советского Союза, перешел на нашу сторону со своей ротой разведчиков добровольно, как было сказано выше, и был назначен начальником нашей разведки. Своим веселым нравом, смелостью и правдивостью он очень быстро расположил всех нас к себе. Я же его высоко ценил и относился к нему очень дружественно. Побыв с нами месяца три он изменился, стал молчаливым и, я бы сказал, угрюмым. Почувствовав в нем эту перемену, я вызвал его на откровенный разговор, и он признался, что пришел к заключению, что свой Гитлер все же лучше чужого Гитлера. На что я мог только ответить, что наша цель — избавиться от обоих Гитлеров. Правда, наш путь тяжел, и испытания тоже велики, но мы верим, что, только идя нашим путем, можно будет избавить Россию от дальнейшего порабощения. Князев примолк. Видя его удрученное состояние, я сказал: «Слушайте, Князев, если вы решили уйти от нас на ту сторону, я вас удерживать не буду, только скажите мне ваше решение и не обманывайте меня. Разойдемся друзьями».

Прошло две-три недели. Как-то средь бела дня, когда Князев должен был быть на занятиях, раздался стук в дверь, и он вошел основательно пьяным. Увидев его в таком непристойном виде, каким он раньше никогда не бывал, я предложил ему пойти к себе выспаться, а поговорить завтра. Однако перед уходом он попросил разрешения поцеловать меня. Я почувствовал неладное, и понял, почему он пришел ко мне. Я поцеловал его, и он вышел. В эту ночь Князев со взводом своих солдат ушел к партизанам.

Теперь, по прошествии тридцати с лишним лет, суммируя более или менее важные события в этой первой операции, прихожу к заключению, что часть наша тогда оказалась весьма стойкой, под огнем с той стороны, не прибегая к оружию, водворяла в жизнь идеи и методы борьбы РННА.

Одновременно нужно отметить, что как С. Иванов, так и А. Бочаров и Сахаров в самый тяжелый и решительный момент были на должной высоте и своим примером поддерживали дух своих солдат.

В июне приехал к нам начальник штаба фельдмаршала ф. Клюге, генерал Веллер на ревизию и остался нами очень доволен. В частной беседе за столом генерал обнадежил меня, что мы можем развернуть наше дело до пределов, нам доступных, что задержек не будет. В то же время один из офицеров, сопровождавших генерала, сцепился с нашим Зеебургом, и между ними разыгрался скандал, в результате чего Зеебурга куда-то перевели. Его уход от нас был для РННА незаменимой потерей. И это произошло тогда, когда мы лишились Иванова — во время майской операции он заразился брюшным тифом и был эвакуирован в Берлин. А тут убрали и нашего покровителя. Что представляет собой заменивший его подполковник Хотцель, мы не знали, но с первого же раза он произвел на нас нехорошее впечатление. Видно было также, что он собирался командовать и мало интересовался нашим отношением к нему.

И действительно, для такого дела, как наше, он оказался самым неподходящим человеком. Хитрый и неискренний, с холодным сердцем и неприятным взглядом, Хотцель решил использовать нас исключительно в борьбе против партизан. Он и думать не хотел о том, что мы формировались для другой цели и что наши задачи совсем другие. Он и представления не имел, куда он, собственно, попал, и вряд ли представлял себе, в каком сложном и тяжелом положении оказались немцы в России. Короче говоря, насколько наши солдаты и офицеры полюбили Зеебурга, настолько же возненавидели Хотцеля. Не особенно хороши были и мои личные отношения с ним, и чем дальше, тем они больше ухудшались.

В конце июня к нам приехал на ревизию начальник тыла среднего участка фронта генерал фон Шенкендорф. Он остался очень доволен частью и после официального приема в порядке частной беседы предложил нам взять на себя организацию местного районного самоуправления. Это предложение нас обрадовало, и, заручившись соответствующим документом от генерала, мы разослали своих представителей по деревням подготовить бургомистров к новым переменам. К сожалению, дней через десять генерал ф. Шенкендорф взял обратно свое решение и вся затея лопнула. Что произошло за эти десять дней, мы не знали, а генерал заявил, что он не имел права дать нам подобное разрешение. И тем не менее назначенный в Шклове (наряду с немецким комендантом) русский комендант, ведавший делами гражданского населения, продолжал существовать и дальше. Русская комендатура закрылась много позже по вине самого коменданта, капитана гр. ф. Палена, который как-то в порыве патриотических чувств сорвал в городской управе портрет Гитлера со стены в присутствии своих подчиненных. Тогда кто-то из свидетелей донес на него, и его надо было в срочном порядке отправить обратно в Париж, чтобы замять дело. Нужно отдать справедливость немецкому коменданту Шклова — это он задержал донос и помог нам потихоньку отправить Палена домой.

Граф С. Пален и граф Григорий Ламсдорф служили переводчиками в штабе генерала ф. Шенкендорфа и в числе других офицеров сопровождали генерала в Осинторф. Приехав же туда, они упросили генерала оставить их в РННА, на что генерал не сразу согласился, но потом все-таки уступил их нам.

Летние месяцы проходили в ожидании лучших перемен, но их не было. Иванов все еще был в Берлине, очередного кандидата на возглавление всего начинания на горизонте не видно было, а отношения между мною и Хотцелем становились невыносимыми. Мы не терпели друг друга, но на людях, конечно, старались этого не показывать. Как-то Хотцель приехал к нам и, не заезжая в штаб, остановился в лагере Урал и предложил майору Грачеву занять мою должность. Майор поблагодарил за предложение и отказался. Совсем случайно я приехал к Грачеву и застал обоих за разговором, от чего Хотцель был в немалой степени смущен. Так и не заехав в штаб, он вернулся в Смоленск.

В оперативном отношении тоже ничего особенного не было. За лето пришлось четыре раза выделить по батальону в больших немецких антипартизанских акциях, но все они кончались безобидно, за исключением одного случая, когда в одной деревне эсэсовцы расстреляли учительницу (за связь с партизанами) и сожгли деревню. В связи с этим майору Иванову еле удалось удержать своих людей от выступления против эсэсовцев. В прочесывании леса принимали участие — одна дивизия французов, одна дивизия эсэсовцев и один из наших батальонов. После такого дикого поступка эсэсовцев партизанские отряды очутились в тылу наступавших и вся операция пошла прахом. Не успели мы оправиться после этого, как к нам приезжает немецкий комендант Шклова и в доверительной форме передает мне донос на русском языке одного из наших офицеров на командира батальона майора Головинкина, что он, мол, готовится увести батальон в лес. В тот же день я поехал с капитаном в Шклов, и, когда мы прибыли туда, там лежал уже второй донос от того же офицера, в котором сообщалось, что готовятся уйти в лес не только шкловский гарнизон, но и части РННА из Осинторфа. Комендант передал мне оба доноса с заявлением, что, мол, это ваше русское дело, и разберитесь в нем сами. Я приказал арестовать доносчика и повез его в Осинторф. Здесь мы произвели следствие и предали его гласному суду. На суде присутствовали представители от солдат и офицеров всех частей с правом высказать свое мнение и задавать интересующие их вопросы. На первом заседании суда одни выступавшие обвиняли доносчика в том, что он направил свое сообщение немецкому коменданту, а не нашему командиру, другие же просто спрашивали обвиняемого, что он хотел заработать — Железный крест или же Героя Советского Союза? В конце августа мне пришлось покинуть часть, и дальнейшей судьбы обвиняемого я не знаю.

В начале августа наше смоленское начальство выслало к нам сначала полковника Генерального штаба В. Боярского и политкомиссара генерала Г. Жиленкова. Принимали мы их с радостью. С первым очень быстро сошлись во мнениях и поняли друг друга, зато со вторым никак нельзя было согласиться. Он все наши действия и высказывания критиковал, называя их авантюрными. Мы насторожились — какого дьявола прислали нам? И для чего? А он продолжает выступать перед батальонами, как ортодоксальный наци… Автоматчики пришли просить разрешения убрать его. Я вынужден был открыться Боярскому, который успокоил меня тем, что Жиленков думает так же, как и мы, но он, как бывший комиссар, вынужден играть комедию, спасаясь от преследования.

В конце августа приехал из Смоленска Хотцель и пригласил меня в комнату офицера связи. На столе стояли бутылка водки и бутылка коньяка, сигары и папиросы. Хотцель спросил, чего бы я выпил. Я наотрез отказался пить и ждал, что он мне скажет. Он начал с того, чтобы я не задавал ему никаких вопросов на его заявление, ибо он не имеет права ответить мне, но что он получил приказ сверху немедленно отправить меня в Берлин. Я было спросил — в чем дело? На время или навсегда? — на что он ответил «не знаю». А на вопрос — когда? — он ответил «завтра утром». Я сказал, что не поеду. Почему? Потому что уйду отсюда, когда сдам все дела. Хотцель сказал, что он знает, что у меня все дела в порядке, и он гарантирует, что никаких требований ко мне не будет предъявлено. «И тем не менее я не могу завтра выехать», — возразил я. «А когда»? — «Послезавтра». — «Хорошо! Но обязательно».

На меня как гора свалилась. Осинторф в этот момент показался мне таким родным и близким, от которого мне было трудно оторваться, как матери от ребенка. В этот день я написал свой прощальный приказ, который во время вечерней поверки был прочитан батальонам:

Приказ произвел на офицеров и солдат удручающее впечатление. Никто этого не ожидал. Началась тяжелая процедура прощания. Одни писали письма со многими подписями и со словами искренней благодарности, другие, пренебрегая требованием субординации, приходили лично прощаться. Более смелые упрашивали вопреки приказу немецкого командования остаться на своем месте, а они меня не выдадут. А если будет нужно, уйдем в лес и будем драться и против нацистов и против коммунистов. Автоматчики же, думая, что это происки Хотцеля, предложили мне свои услуги убрать его. Что мне было делать и как успокоить этих близких моему сердцу ребят и откуда было взять мне слова успокоения, когда у самого рвалось сердце на части? В то же время не мог же я поднять бунт против моего начальства и противопоставить свою малюсенькую часть одновременно против немецкой и советской армий? И я понимал, что мой уход из РННА — это мое личное горе, но для РННА и вообще для освободительной борьбы — это всего лишь маленький эпизод, и я не смею своими личными обидами осложнить положение большого дела.

И тем не менее на следующий день я не смог заставить себя уехать. Узнав об этом, смоленское начальство несколько раз через офицера связи капитана Козловского передавало мне грозные приказы и угрозы. Я не остался в долгу и показал им зубы. После этого стали уговаривать и убеждать меня покинуть Осинторф и не причинять неприятностей и им.

29 августа 1942 года я покинул РННА и поехал в Берлин, где пошел представиться в Оберкомандо дер Вермахт (ОКВ). Там меня встретили весьма грозно, точно не они нас, в том числе и меня, отправили в Смоленск. Мне изменили нервы, и я попросил майора, принявшего меня, поговорить с ним один на один и высказал ему все, что накопилось у меня в душе. Тот сперва несколько раз предупреждал меня не забывать, где я нахожусь, но потом смягчился и с сочувствием сказал мне: «Господин Кромиади, очень жалею, что должен повторить вам, что вы в Осинторф больше не поедете, этот приказ поступил сверху, и никто не может его отменить, но если я вам понадоблюсь, то позвоните мне».

Так окончилась моя осинторфская эпопея. Вслед за мною убрали из РННА и всех остальных старых эмигрантов.

С 1 сентября 1942 года в командование РННА вступил полковник (бывший командир дивизии в Красной Армии) Владимир Ильич Боярский. Я был этому обстоятельству очень рад, ибо за короткое время нашего знакомства он показал себя с самой лучшей стороны. Когда мне полковник Хотцель передал, что я должен покинуть РННА, моей первой мыслью было: что будет с людьми? В той обстановке очень легко было скатиться в пропасть и бессмысленно погубить людей. Боярский же отдавал себе отчет в сложившейся обстановке и даром людей губить не станет.

При нем вначале дела пошли успешнее — армия возросла до 8000 человек. Он свел отдельные батальоны в полки и расширил часть до бригады; нашу стенную газету «Родина» превратил в многотиражную, расширил библиотеку. 16 октября в РННА приехал фельдмаршал фон Клюге на инспекцию и остался очень довольным. Казалось, дело уже пошло в гору. И вдруг приехавший из Смоленска генерал Герсдорф пригласил Боярского и передал ему приказ командующего фронтом переодеть части РННА в немецкую форму и расчленить ее на батальоны. Боярский в категорической форме отказался выполнить этот приказ. Тогда ему было сказано, что для частей РННА больше не будет отпущено советское обмундирование. Боярский демонстративно покинул генерала, пришел к себе и приказал дать сигнал к тревоге. Приведение войск в боевой порядок перепугало немецких офицеров. Офицер связи бросился к Боярскому и в дружелюбном тоне убедил его дать отбой, что тот и сделал. А через некоторое время по приказу из Смоленска эсэсовская дивизия[14], расположившаяся в Шклове на отдых, получила приказ обезоружить РННА. Окружив незаметно РННА, эсэсовцы потребовали сложить оружие. Произвели следствие и ничего серьезного не нашли. После этого дивизия снялась и ушла, а оружие вновь вернули людям.

В эту ночь 300 человек солдат под командой своих офицеров, в полном вооружении, прихватив еще запасные пулеметы и минометы, покинули свою часть и ушли в лес. И ушли прекрасные офицеры, которые до того не раз показывали свою стойкость и преданность идее освободительной борьбы. После этого полковника Боярского отстранили от командования РННА. С ним вместе отстранили и генерала Жиленкова. Командование принял бывший начальник штаба, майор Риль. Риль остался преданным традициям РННА, за то его не только отрешили от командования, но и арестовали, и понадобилось много просьб и ходатайств, чтобы его освободили.

Все погромные распоряжения в отношении РННА приходили от того же самого фельдмаршала фон Клюге, с разрешения которого была создана РННА. Трудно было понять причину такой резкой перемены в отношении к РННА. А причина была проста и стала ясной лишь после войны, когда в американской печати обнародовали тайные документы штаба Гитлера. Там он в одном документе заявил, что в 1942 году на среднем участке фронта старые эмигранты затеяли что-то создать (передаю текст по памяти), «но я приказал разогнать их». Видимо, фон Клюге, опасаясь гнева фюрера, уничтожал у себя крамолу с корнем.

С отстранением Риля от командования РННА перестала существовать. Кадры ее были переключены в вермахт, снабжены немецким обмундированием и новым командиром, немецким полковником Каретти. Новый командир переформировал часть; ей было придано наименование — Добровольческий полк № 700.

Читатель легко может себе представить моральное состояние людей в их новом положении. Зная тогдашнее настроение людей я, очутившись в Берлине, долго еще переписывался с офицерами, которые продолжали информировать меня о своих нуждах и заботах. Одновременно они старались поддержать меня тем, что собираются послать делегацию от полка к командующему с просьбой вернуть меня обратно в часть. Уверен, что если все они, до последнего солдата, не ушли тогда в лес, то только потому, что туда им была закрыта дорога: ненависть к коммунистам у них была не меньше ненависти к нацистам.

Добровольческий полк № 700 получил задание бороться против партизан в районе Шклова и Могилева, а в 1943 году, как и все русские добровольческие части, по приказу Верховного главнокомандования переброшен на запад, во Францию.

В 1945 году во время стихийного отступления немецкой армии полковник Каретти покинул свой полк, но полк. Бочаров принял полк и довел его до крепости Лориан, где он вместе с гарнизоном крепости оборонялся до конца.

Крепость Лориан продолжала обороняться еще и после капитуляции Германии и сдалась добровольно американцам (видимо, американцы не хотели ее разгромить) по их уговору. А попавших в плен бывших солдат и офицеров РННА американцы выдали большевикам на расправу. Одновременно вместе с ген. Власовым в числе многих других были выданы осинторфцы Жиленков, Риль, Боярский, Николаев.

Таковы были пути и конец первой фазы русской освободительной борьбы времен минувшей мировой войны.

Формирование РОА на фронте

Прежде чем приступить к изложению намеченной мною темы, хочу предупредить читателя, что ввиду того, что организационной группе по формированию Бригады РОА пришлось связаться с очень ненадежным партнером, то и деятельность ее развивалась не столько в области намеченной ею цели, сколько в области целого ряда эпизодических вопросов, которые, в свою очередь, играли тогда немаловажную роль в жизни местного населения в оккупированной немцами зоне в России.

Весною 1943 года совершенно неожиданно возникла возможность формирования частей Русской освободительной армии (РОА) на фронтовой полосе. Поводом к ее возникновению послужило то, что штаб отдела безопасности (Зихерхейтдинст), ЭСД[15], вызвал С. Иванова (бывшего инициатором формирования РННА в 1942 году) и предложил ему собрать свою осинторфскую группу и поехать на фронт принять русскую Бригаду полковника Гиля (он же — Родионов). Эта Бригада называлась также и Дружиной. Тогда это предложение показалось странным, поскольку этого самого Иванова и всех членов его группы год тому назад не только с треском выпроводили из Осинторфа, но и категорически запретили им показываться впредь в оккупированной зоне. Однако разрешение этого вопроса ЭСД взяло на себя. Странным предложение казалось еще и потому, что 1943 год был самым неподходящим временем для формирования частей РОА. Дело в том, что, когда во второй половине 1942 года клевреты Гитлера донесли ему о незаконных формированиях, существующих на среднем участке фронта, он пришел в бешенство и приказал немедленно выпроводить домой всех русских старых эмигрантов без права когда-либо появляться во фронтовой зоне (так мне лично было сказано в ОКВ в 1942 году), а все русские формирования перебросить с восточного фронта на западный. Весною 1943 г. эта переброска производилась полным ходом. Восточные полки и батальоны снимались с позиций и целыми эшелонами отправлялись в Млаву, где переформировывались и направлялись во Францию, Италию и другие оккупированные западные страны. О каких же новых формированиях на Востоке могла идти речь? Но об этом должно уже было заботиться ЭСД.

Конечно, этот приказ Гитлер отдал не только потому, что был настроен против русских, и не только потому, что совместная борьба немцев с русскими антикоммунистами противоречила его агрессивным планам по отношению к России, но еще и в целях профилактики. Однако этот приказ оказался чреватым тяжелыми и курьезными последствиями для самих немцев, и поэтому я позволю себе немного уклониться от моей основной темы.

Как бы грозен и категоричен ни был тогда приказ Гитлера (по тому же поводу фельдмаршал Кейтель весьма недвусмысленно пригрозил тогда всем командованиям армиями и корпусами, дерзнувшим вопреки распоряжению фюрера заводить у себя не позволенные формирования), но практическое его осуществление оказалось не так просто, и потому приказ обратился в полумеру. Начнем с того, что, раскинувшись на широких просторах России, у немцев не хватило войск, чтобы насытить фронтовую полосу и освоить свои тылы, в особенности в районах лесных массивов. В связи с этим, когда пришлось снимать с позиций русские полки и батальоны, чтобы отправить их на запад, то оказалось, что одних нельзя было трогать, потому что они несли охранную службу и их некем было заменить, других нужно было оставить, чтобы не образовать прорыв на линии фронта, а третьих не хотели отпустить сами немецкие командиры и предпочитали пойти на риск и оставить их у себя в замаскированном виде. Таким образом, приказ Гитлера, с одной стороны, был как бы выполнен, но, с другой, и фронт, и тылы изобиловали восточными формированиями.

И тем не менее немало батальонов было переброшено на Запад. В связи с этим тылы немецких войск еще более обнажились и партизаны стали полными хозяевами немецкого тыла. В то же время в Млаве переформированным батальонам дали немецкое командование. Когда они прибыли на место своего назначения, то оказалось, что командиры не понимают своих солдат, те — командиров и те и другие — местного населения. В штабы полетели требования переводчиков, но где их взять? Наглядным примером для создавшейся тогда обстановки может служить следующий случай: на французском фронте немецкий генерал ночью на своей машине подъезжает к линии фронта. Его останавливает патруль. Адъютант генерала показывает патрулю соответствующую бумагу и тот пропускает машину. Но сидевший в машине переводчик спрашивает что-то у патрульного, и выясняется, что тот не владеет немецким языком. Тогда у него спросили, как он пропускает машину, если не знает, что за бумагу ему показали. На это патрульный ответил, что ему достаточно, если на бумаге есть немецкая печать. Комментарии излишни.

Но самое главное, что переброшенные на Запал восточные батальоны большой подмогой быть не могли. Если на Востоке они поднялись для борьбы против коммунистов, то на Западе они лишились врага, против которого должны были сражаться. Сами по себе англичане, французы или американцы вызывали у русских солдат скорее симпатию, чем вражду. Я позволил себе коснуться вопроса переброски русских частей на Запад только в связи с общей обстановкой, в которой ЭСД сделало предложение Иванову, и возвращаюсь теперь к основной теме.

Иванов обратился тогда к своим товарищам по РННА, но те, помня еще обиду от осинторфской расправы, не соглашались войти в новое начинание. Да и никто толком не знал, что это за Бригада Гиля и почему ЭСД заинтересовано в передаче ее в другие руки.

При более близком ознакомлении выяснилось, что эта бригада была сформирована по инициативе штаба ЭСД[16] для использования по своей линии. Формирование ее началось в 1942 году, частично на фронте, частично в Силезии. Когда формирование закончилось, она была брошена против партизан в районе Брянских лесов, где один полк перебил своих немцев и перешел на сторону партизан. Перепуганный штаб ЭСД, не зная, что предпримет командир бригады со своим вторым полком, решил, пока не поздно, передать полк в другие руки.

Перспектива была не особенно заманчива, и договоренность между Ивановым и его группой не состоялась. Но вдруг в это дело вмешался генерал Георгий Николаевич Жиленков. Тогда на эмигрантском политическом горизонте появился новый советский генерал, бросивший вызов коммунистической власти, поработившей Россию, — Андрей Андреевич Власов. Имя генерала было окружено ореолом славы, заслуженной в рядах Красной Армии, и его недвусмысленные патриотические заявления внушали к нему доверие. Жиленков сделал предложите ЭСД, как представитель генерала Власова, перенять Бригаду Гиля с условием переформировать ее в бригаду Русской освободительной армии (РОА). Когда ЭСД приняло предложение Жиленкова, тогда вся осинторфская группа согласилась войти в подчинение Власову и ехать на фронт под командой генерала Жиленкова. Новая организационная группа состояла из следующих лиц: Г.Н. Жиленков, С.Н. Иванов, И.К. Сахаров, о. Гермоген (Кивачук), В.А. Ресслер, Г. Ламсдорф и К.Г. Кромиади.

За два дня до отъезда группа отправилась в штаб ЭСД за документами, но оттуда ее послали в гестапо, где были заготовлены документы. Этот неожиданный оборот дела внес в настроения группы сумятицу и недовольство, никто этого не ожидал. Дело было, однако, в том, что, как указано было выше, все члены новой организационной группы год тому назад были разогнаны из Осинторфа по приказу Гитлера с запретом когда-либо появляться в оккупированной зоне и потому разрешение на въезд могло дать только гестапо. Я лично в категорической форме отказался от поездки: после того, как в 1938 году у меня, как у представителя германской Русской православной епархии, без всякой причины гестапо отобрало документы на выезд в Сремские Карловцы на Заграничный собор русских православных иерархов и запретило покинуть страну, я не хотел иметь с этим учреждением ничего общего. Другие члены группы не хотели выехать без меня. Почти каждый день мы собирались и обсуждали создавшееся положение. Прошло недели две, ЭСД торопило с отъездом, а мы никак не могли договориться. Наконец все сошлись на том, что раз документы гестапо ни к чему не обязывают и являются всего лишь броней, то нам следует прекратить дальнейшие сомнения и ехать. Для выполнения по пути необходимых формальностей и выполнения приказа штаба на месте, группу должен был сопровождать от ЭСД штурмбаннфюрер СС (майор) Шиндовский. Группа выехала из Берлина за три недели до Пасхи и прибыла в Варшаву, откуда ее направили в Глубокое (Белоруссия), где находилась бригада. Однако она стояла в Лужках, в двадцати километрах от Глубокого, но и в Лужках мы застали хозяйственную часть бригады и чинов ЭСД, находившихся при Гиле, а строевые части ушли на операцию. Каково же было наше удивление, когда офицеры ЭСД при Гиле выступили против распоряжения своего берлинского начальства! Они и мысли не допускали, чтобы отнять бригаду у Володи, как они называли Гиля, и передать ее нам. К нам они отнеслись холодно, чтобы не сказать больше.

Можно было только удивляться тому, что после того, как половина бригады ушла к партизанам, Гилю удалось завоевать не только доверие, но и дружбу немецких офицеров[17]. Все они, вплоть до командовавшего тылом северо-восточного участка фронта, генерала Баха[18], дружили с ним, были с ним на ты и называли Володей. Не дождавшись возвращения Гиля, Шиндовский, Жиленков и Иванов выехали в Берлин выяснить создавшееся положение, а мы, остальные, остались в Лужках. Время шло медленно, нас все сторонились. Наконец полковник Гиль вернулся со своим полком в Лужки. Впечатление от строевых частей осталось неплохое, но когда вслед за ними на улицах появился целый обоз из крестьянских телег, нагруженный бабами и всяким крестьянским скарбом, вплоть до гусей, кур и уток, то впечатление от Дружины испортилось, от нее повеяло чем-то нехорошим.

В этот же день Гиль, узнав о нашем пребывании, вместе со своим начальником штаба и адъютантом навестил нас, после чего пригласил к себе на обед. Новое знакомство производило какое-то неопределенное впечатление. Гиль был видный мужчина, прекрасный строевой офицер, хорошо знающий свое дело, веселый, гостеприимный хозяин. Но в то же время чувствовалось, что он хитрит, что эта широкая натура рубахи-парня — показная сторона. Это и подтвердилось дальнейшим ходом событий. Мои личные встречи с Гилем в Лужках участились, так же как и наши политические беседы. Гиль приставал ко мне, предлагая поступить к нему в бригаду на должность начальника его штаба, а я с благодарностью отклонял это предложение, объясняя свой отказ договоренностью, связывающей меня с нашей группой.

В один прекрасный день, высказав Гилю свое удовлетворение от его строевиков, я выразил и свое недоумение по поводу характера и размаха его хозяйственной части. Гиль на это недостаточно убедительно заявил, что он, мол, позволил своим офицерам и унтер-офицерам обзавестись походными женами, чтобы этим путем удержать их от побега. В искренность его ответа я не поверил, но этого вопроса больше не затрагивал. Не может быть, чтобы такой прекрасный организатор и строевик не знал, что наличие баб в войсковой части неминуемо приведет к падению дисциплины, деморализации солдат и офицеров, а также и к мародерству, ибо и временных жен нужно было тоже кормить и содержать — на что же?

Нужно заметить, что, несмотря ни на что, Гиль умел располагать к себе людей. Однако при нем состояли два отвратительных субъекта — его адъютант и командир второго батальона, майор Блазевич[19]. Они были разными людьми, но от обоих веяло чекистским изуверством, и оба ходили за своим командиром, как тени; по-моему, они и его держали в руках. Тогда говорили, что Блазевич до прибытия к Гилю со своим батальоном в Люблине наделал немало ужасных дел. Во всяком случае, наблюдая за командным составом полка, можно было установить, что наряду с прекрасными офицерами было немало и таких молодцов, у которых шеи были толще головы, а на лицах было написано сплошное самодовольство.

Наконец наши представители вернулись из Берлина, но с пустыми руками, ибо штаб ЭСД внял просьбам своих людей при Гиле и решил оставить его командовать бригадой, но, чтобы отделаться и от Жиленкова, предложили ему договориться с Гилем полюбовно. У нас же даже после поверхностного ознакомления с бригадой пропало всякое желание приобрести ее, хотя в то же время не хотелось отказаться от права иметь свою бригаду.

Так или иначе, я приступил к переговорам с Гилем. Он держал себя но отношению к нам очень корректно и, я бы сказал, доброжелательно, но в то же время категорически отказался сдать свой полк, предложив совместно провести опрос командного состава полка, что и было сделано. Опрос проводился в местном театре в первые два дня Пасхи. Все опрошенные, в том числе и сам Гиль, высказывали желание поступить в РОА, но в составе своей бригады. Из всех опрошенных к нам перешли начальник Отдела пропаганды, майор Томилин (инженер), его помощник — старший лейтенант Самутин (астроном) и еще два младших офицера. Но каково было наше удивление, когда уже опрошенные офицеры по одному ловили нас где-нибудь за углом и чуть ли не со слезами на глазах просили взять их с собою. Они боялись мести. На второй день опроса, когда я на сцене, где разместилась комиссия по опросу, разговаривал с Гилем, неожиданно из-за кулис высунулся старший лейтенант Самутин и, отозвав меня (Томилин и Самутин уже состояли в нашей группе), сообщил, что прошлой ночью майор Блазевич и адъютант Гиля подняли майора Томилина с постели и увели его якобы в штаб, но с тех пор майор Томилин исчез. Сам же Самутин, живший в том же чердачном помещении и видевший все, спрятался от них. Заметно было, что появление Самутина застало Гиля врасплох, он смутился, а когда я вернулся, он молча протянул мне рапорт дежурного офицера, в котором тот сообщал, что этой ночью майор Томилин перебежал к партизанам. Стало ясно, что они сами прикончили Томилина и рапорт составлен самими убийцами. Майор Томилин, молодой и энергичный человек, был, определенно, антикоммунистически настроен, и надо полагать, что он был на особом счету у убийц, но после перехода его к нам выскользнул из их рук, и они поторопились убрать его. В этот день Самутин боялся отойти от нас и на шаг, и вечером мы увезли его с собою в Глубокое.

Таким образом, наши планы относительно Дружины Гиля не оправдались, и не только потому, что он отказался уступить нам свою бригаду, а еще и потому, что состав бригады был основательно деморализован и распущен. Нам оставалось согласиться на предложение самого Гиля принять его учебную и пропагандную команды и попытаться на их базе сформировать свою бригаду. С этими двумя командами мы и переехали из Лужков в Глубокое. Здесь был организован штаб новой бригады: С. Иванов был намечен командиром ее, И. Сахаров — его помощником, К. Кромиади — начальником штаба. Что касается генерала Жиленкова, то он оставался представителем генерала Власова при бригаде. Решено было, что намеченная первая бригада РОА будет называться Гвардейской бригадой, и, следовательно, наш первый батальон (части, взятые у Гиля) носит то же название.

Глубокое — это небольшой городок в Белоруссии. Население его смешано — русские, белорусы и поляки. Наше появление там в форме РОА многих переполошило. О Власове там знали, но о существовании РОА никто ничего не слышал, и вдруг появились офицеры РОА. Русское население проявляло к нам очень большое внимание: нами интересовались, нас каждый день приглашали в гости совершенно незнакомые люди. На Пасху местный батюшка пригласил отца Гермогена сослужить с ним в соборе и после службы предоставил ему произнести проповедь. Темой проповеди о. Гермоген выбрал значение праздника Пасхи для нашего народа в связи с его теперешним положением. После первых же слов народ хлынул плотной массой к амвону, стараясь уловить каждое слово проповеди. На другой день церковь уже не вмещала всех прихожан, но местное ЭСД запретило отцу Гермогену произносить проповедь. Несмотря на это, люди без конца навещали о. Гермогена и приносили ему всевозможные пасхальные яства для наших солдат.

Покончив со своими делами в Глубоком, мы собрались выехать в Псков, где нам назначено было место формирования. Провожать нас на вокзал пришли толпы русских знакомых и незнакомых. Одни пришли с цветами, другие с разными пасхальными яствами для солдат.

Из Глубокого мы добрались до Режицы, и здесь испортился наш паровоз. Нужно было ждать часа три на вокзале. Не зная, чем занять людей, один из офицеров попросил разрешения со своей ротой пройтись по улицам города… и тут произошло то, чего никто из нас не ожидал. Когда рота с русским национальным трехцветным флагом и с песней вышла на главную улицу города, ее мигом обступила сначала детвора, а потом и взрослые. Толпы народа сопровождали маршировавшую роту до конца улицы и обратно. А когда роту распустили и солдаты разбрелись по магазинам за покупками, в русских магазинах мало того, что отказывались брать с них деньги, но и совали им в руки товары, которые они и не намеревались купить.

Мы с отцом Гермогеном пошли осмотреть местный собор, и показывавший нам его человек — очень влиятельное лицо в городе — почти насилу затащил нас к себе на чашку чаю. Оказалось, что он был офицером старой царской армии и хотел узнать от нас о точном положении РОА. На прощание он предложил мне поддерживать с ним связь, обещал позаботиться, чтобы для РОА не взорвалась ни одна партизанская мина, и снабжать нас людским составом, когда мы откроем свои вербовочные пункты. Разговоры и прощание затянулись настолько, что мы опоздали на поезд и догнали его на конечном пункте нашего маршрута, на небольшом разъезде перед Псковом. Отсюда мы должны были добраться до Стремутки — места нашего формирования, в пятнадцати километрах, своими силами.

Левее разъезда в низине разместился небольшой лагерь военнопленных. В ожидании грузовиков для погрузки хозяйственной части солдаты стали наблюдать за передвижениями людей в лагере и вдруг гурьбой бросились вниз, к лагерю. Часовые взяли автоматы на изготовку, толпа остановилась, и послышались упреки но адресу немцев. Такая неожиданность заставила и нас с офицером связи пойти выяснить положение. Мы успокоили своих людей, а офицер связи зашел в комендатуру и вышел вместе с комендантом, который приказал открыть ворота и впустить наших солдат в один из секторов лагеря, туда же пустили и пленных. Началось, если можно так выразиться, братание. Наши давали пленным хлеб, пасхальные яйца, куличи, пасху. И вдруг заиграл баянист, кто-то пустился в пляс, но пленные не плясали. В заключение отец Гермоген обратился к ним с очень теплой речью, и, так как время было вечернее и лагерь нужно было закрыть, комендант попросил нас вывести своих людей, что и было сделано безо всяких эксцессов. Покинули мы тогда лагерь с двояким чувством; с одной стороны, удовлетворение, что хоть на минутку смогли отвлечь пленных от их долгих мучительных переживаний за колючей проволокой, с другой стороны — жалость к людям и некоторое смущение, будто в чем-то мы виноваты, что уйдем, а они и дальше останутся за проволокой.

Дождавшись грузовиков, забравших хозяйственный груз, мы покинули разъезд и поздно ночью прибыли в Стремутку. Здесь нам было отведено под казарму отдельно стоящее здание школы-десятилетки, которое и до нас было занято войсками и приспособлено под казарму. Здание было в очень запущенном состоянии. Против него, через овраг, находились два маленьких дома для преподавательского персонала, теперь отведенные под действующую школу первоначального обучения. Помещения этой школы были не в лучшем состоянии, чем наша казарма, к тому же в классах было мало парт, и многие дети стояли. Мало того, дорога к школе вела через овраг, по склону которого в ненастные дни дети скользили вниз, как на катке, а затем балансировали но доске, чтобы добраться до школы, как канатные плясуны.

Видимо, эта дорога и до войны была не в лучшем состоянии. Нужно было в срочном порядке отремонтировать нашу казарму и проделать всю необходимую черную работу. Заодно мы привели в полный порядок и школу, побелили помещения, снабдили классы недостававшими партами, построили прекрасную дорогу и мост через овраг. Я бы сказал, что школа стала нашей подопечной.

В ознаменование нашего появления в Стремутке с первого же дня нашего прибытия перед казармой на высокой мачте был поднят русский национальный бело-сине-красный флаг, и на обмундировании солдат и офицеров эмблемы ЭСД были заменены русскими (бело-сине-красная кокарда и нарукавный знак РОА). Солдаты воспрянули духом!

Нужно заметить, что на новом месте нас подчинили местному ЭСД, расположенному в 15 километрах от нас, и дали нам офицера связи, штурмбаннфюрера Хойнца. Но, видимо, задача нашего начальства была другая, и оно нами почти не интересовалось. Я бы сказал — пользы нам от него было мало, но и вреда никакого. В Стремутке мы были предоставлены самим себе.

На первых порах благодаря заботам Жиленкова мы получили два небольших пополнения, благодаря чему сформировали один стрелковый батальон, хозяйственную роту, офицерскую запасную роту и команду пропагандистов. Формирование было названо Гвардейским батальоном РОА. С первого же дня начались интенсивные занятия в ротах и командах. Прошло немного времени, как батальон превратился в образцовую воинскую единицу. Одновременно и команда пропагандистов заметно вклинилась в жизнь крестьян соседних деревень, ибо каждый день с утра до вечера крестьяне стали осаждать наш штаб своими просьбами, жалобами и заботами.

Утром и вечером при церемонии подъема и спуска флага люди приходили не только из окружающих деревень, но и из города наблюдать за церемонией. Но самое главное — вопрос о формировании бригады с места не двигался. Жиленков и Иванов часто выезжали в Берлин хлопотать, но ЭСД было глухо ко всем просьбам. Мы со своим батальоном вынуждены были вариться в собственном соку. За вес лето пребывания в Стремутке мы два раза принимали участие в параде вместе с немецкими летчиками и три раза по заданию коменданта города вышли на операцию но освобождению деревень, занятых партизанами. И все три раза партизан и не видели, потому что они приходили в деревни за продуктами и не задерживались.

Не удержусь сказать, что 13 августа полковник Гиль, любимец ЭСД, со своим полком перешел к партизанам (при переходе расстрелял своего начальника штаба и нескольких немцев)[20] и вместе с партизанами захватил узловую станцию Крулевчизну, а вслед за тем повел наступление на Глубокое, но подоспевшая эсэсовская дивизия отбила его наступление и очистила и Крулевчизну. Для нас этот поступок Гиля не был неожиданностью, мы удивились только, что это произошло так поздно, но для друзей Володи это был большой конфуз. Что касается штаба ЭСД в Берлине, то подвох Гиля окончательно отбил у них охоту обзавестись еще какой-то новой русской бригадой.

Неизбежное постоянное соприкосновение наших офицеров и солдат с местным населением в Стремутке приводило к необходимости заниматься с людьми интенсивно, пока они сами не освоят идеи и задачи антикоммунистического движения, чтобы воплощать их в жизнь. Должен заметить, что за все время нашего пребывания в Стремутке не было ни одного эксцесса наших людей с местным населением. Люди искренне полюбили наших гвардейцев, и те относились заботливо к населению.

Приведу несколько примеров из взаимоотношений Гвардейского батальона РОА и местного населения:

1) Как-то утром приходит женщина с грудным ребенком на руках и предлагает его нам. Я в недоумении спрашиваю, в чем дело. Женщина говорит, что вчера немцы пришли в деревню, собрали женщин, посадили на грузовик и увезли; в том числе и мать ребенка, а родных никого нет; ребенок все время плачет и умрет с голоду. Где его мать, никто не знает. Нам пришлось снабдить ее деньгами, чтобы она ухаживала за ребенком, а самим через полевую комендатуру вернуть мать.

2) Как-то глубокой ночью шел проливной дождь. Ко мне постучал дежурный офицер и сообщил, что пришла какая-то девушка. Я оделся и вышел. У дверей стояла совершенно бледная худая девушка, волосы и платье прилипли к телу, вокруг нес образовалась целая лужа. Не дождавшись моего приветствия, она крикливым голосом спросила: «Вы будете здешним начальником?» Я ответил, что да, и, по правде сказать, ждал или удара ножом, или выстрела из пистолета, так она выглядела. Но она закричала; «Называете себя освободителями! Кого от кого освобождаете? Не видите, что ваши немцы с нами делают?» Но тут я прервал ее словами: «В чем дело? Разве вы не можете говорить спокойнее, что вас привело к нам в такую погоду?» Тут она расплакалась навзрыд, а успокоившись, рассказала о своей беде. Оказалось, что она пришла к нам из леса, где скрывается от немцев, чтобы те не увезли ее на работы. Она единственная дочь глубоких стариков, которые без нее умрут с голоду. Но теперь они голодают дома, а она в лесу. Дольше терпеть стало невозможно, и она пришла просить помощи. В целях безопасности она выбрала глубокую дождливую ночь. Выглядела она просто покойницей и от дрожи стучала зубами.

Пришлось разбудить повара и каптенармуса, чтобы дать ей переодеться, накормить и устроить ее на кухне спать. Утром я поехал с нею в полевую комендатуру, в Кресты, и выхлопотал ей освобождение от нарядов. С комендантом полевой комендатуры Псковского района я был в хороших отношениях и как-то обратил его внимание на безобразное поведение и злоупотребления его людей, кстати, русских, забирающих в деревнях матерей грудных детей или кормильцев семьи. На это полковник озабоченно сказал, что сам знает, что происходит в деревнях, но что ему делать, если леса полны мужчинами и в деревнях остались одни женщины и старики. А их командование намечает какое-нибудь наступление и заранее требует от него рабочую силу для приведения в порядок дорог и мостов. Что же ему в таких случаях остается делать?

3) 2 июня ровно в час ночи раздался сильный взрыв, от которого наша казарма сильно потряслась, стекла разлетелись вдребезги и смыло с крыши дымовые трубы. В это время батальон спал глубоким сном. Проснувшись, перепуганные люди, не зная, что случилось, выскакивали из постелей и бросались к выходу. В коридорах образовались пробки. Вдруг раздался второй такой же взрыв, и одновременно послышались голоса, что горит аэродром (немецкий военный аэродром был расположен в 6 километрах от Стремутки). Это известие сразу отрезвило людей, они разошлись, а со стороны аэродрома раздавались еще один за другим взрывы, и красное зарево заметно окрасило горизонт.

В таких случаях необходимо прийти на помощь пострадавшему соседу. Я взял одну роту и направился к аэродрому, помочь, чем сможем. Однако на шоссе немецкий патруль остановил нас, и от него мы узнали, что горит не аэродром, а деревня — правее через шоссе. Оказалось следующее: товарный поезд, груженый амуницией, шел на ленинградский фронт. Партизаны на какой-то станции ухитрились всыпать песок во втулки колес двух последних вагонов, отчего вагоны и загорелись. Когда поезд проходил мимо деревни, кто-то из жителей показал машинисту, что у него происходит, а тот, зная, что везет, остановил поезд, отцепил паровоз с двумя вагонами и умчался в Псков, оставив свои остальные вагоны догореть у самой деревни. А в вагонах были не только снаряды, мины и патроны, но и фосфор. По свидетельству погорельцев, после первого же взрыва в воздухе над деревней появился какой-то голубой порошок, от чего воспламенялись дома.

Когда мы дошли до деревни, перед нами из-за стройного ряда ив, растущих у обочины шоссе, развернулась целая огненная стихия; пламя охватило всю деревню, с основания домов и до крыш, и огненные языки, извиваясь, бушевали высоко над домами. Над деревней стояли вибрирующий гул пожара и треск от горящих бревенчатых стен домов. По этому огненному фону здесь и там мелькали черные человеческие фигуры, почему то не пылавшие, хотя пламя охватывало не только дома, но и заполняло узенькие улицы деревни.

Пришлось сразу же распустить людей, чтобы они могли оказать помощь, где можно. Сам же я по просьбе местных жителей с небольшой группой солдат пробрался к железной дороге, где под развалинами кирпичного здания остались три семьи. Работать пришлось в ужасных условиях: кругом бушует пламя, здесь и там поблескивает фосфор, а неразорвавшиеся снаряды разбросаны повсюду, и в любой момент каждый из них может взорваться. На месте, где мы работали, два солдата с ведрами, не переставая, обливали водой из дождевой лужи снаряд, лежавший почти у края пожара и совсем близко от нас. Работали мы на этом месте до утра и спасли всех, за исключением одной женщины, которая была задавлена рельсом насмерть. Точно так же работали и остальные солдаты и офицеры.

Взрывы застали людей во сне, и каждый спасался, в чем был. Были и искалеченные, не сумевшие выбраться, из домов. Дома с имуществом сгорели полностью, десять людей погибли, искалеченных и с тяжелыми и легкими ожогами было больше сотни. Всю ночь наши грузовики вывозили пострадавших в Псков, а тяжело пострадавших сперва к нам для перевязки, а потом в больницу. Было немало людей с серьезными ожогами, но тем не менее отказавшихся ехать в больницу и предпочитавших вместе с оставшимися без крова соседями ютиться у знакомых и родственников в соседних деревнях. Можно было поражаться и тому, что как грандиозен ни был пожар и как бы молниеносно быстро он ни охватил деревню, а женщинам все же удалось спасти какие-то узелочки своего домашнего скарба.

Борьба с огненной стихией продолжалась всю ночь. А утром, когда блеснули первые лучи восходящего солнца, на том месте, где накануне стояла деревня, образовалось одно сплошное черное пятно, на котором здесь и там еще лениво дымились очаги отгоревших пожаров. От всей деревни остались беспризорные полуодетые старики, женщины и дети, без куска хлеба и крыши над головой. Тут-то и прорвалось людское горе. Вся эта людская масса, сидевшая у обочины дороги и бессмысленно глядевшая на образовавшееся перед ними черное пятно, вдруг как заголосит, как пошли женщины, каждая на свой лад, причитать — нельзя было самому не расплакаться…

Наш батальон в течение первых трех-четырех дней подкармливал погорельцев, и за это время они устроились в окрестных деревнях. В самом тяжелом положении очутились те обожженные, кто не хотел отправиться в больницу, а ютились без медицинской помощи в примитивных условиях в деревнях. Стояла летняя жара, а они были безо всяких медикаментов и перевязочного материала. Раны стали гноиться. Вот и начал тянуться каждое утро обоз крестьянских телег к нашему штабу, и наш врач, Евгений Разумовский со своими помощниками целыми днями мыл, чистил и перевязывал пациентов, пока не вылечил их. Особую благодарность за это нужно высказать офицеру связи, штурмбаннфюреру Хойнцу, который видел все происходящее и молчал.

Вернувшись домой с пожара, наша штабная группа поехала в Псков, в церковь. Это был праздник Константина и Елены, и в соборе служил митрополит Сергий, исключительно одаренный пастырь и великолепный проповедник. Собор был полон молящимися, но Владыко заметил нашу группу и пригласил нас в миссию на чашку чая. Приглашенных оказалось много. Когда за столом зашел разговор о случившемся ночью бедствии, Владыко поблагодарил солдат и офицеров РОА и дал нам свое благословение за оказанную помощь. Между прочим, оказалось, что на расстоянии 20 километров от ночных взрывов на куполе собора лопнули стекла.

Много позже, но в том же 1943 году Владыко Сергий и его спутники были убиты на шоссе из Митавы в Ригу. Девушка, случайно оказавшаяся недалеко от места убийства, видевшая все и скрывшаяся от убийц, свидетельствует, что убийцы были в форме эсэс, но говорили между собою по-русски.

Я думаю, что не ошибусь, если скажу, что тогда и среди псковичей и жителей окружающих деревень Гвардейский батальон РОА приобрел очень много друзей и доброжелателей, из которых особую благодарность хочу высказать отцу Георгию Бенигсену и редакции газеты «За свободу» во главе с главным редактором, ныне покойным Хроменко. Оба они довольно часто нас навещали с любовью и заботами.

Однако были у нас и недоброжелатели из числа оставленных большевиками своих людей для работы в немецком тылу. На железнодорожной станции Стремутка начальником охраны дороги был какой-то красивый рослый молодой блондин; немцы ему доверяли во всем, а население от него плакало. Он обесчестил принудительно многих девушек, а старики и старухи за редким исключением носили на спине рубцы от его резиновой палки. Мы пробовали добром его угомонить, а он пожаловался на нас немцам, что, мол, мы ему угрожали. Тогда наши люди вызвали его на ссору и арестовали его, а его начальнику, полевому коменданту открыли глаза на провокационную деятельность его подчиненного. Комендант от него отказался, и народ вздохнул спокойно. Такими же неумолимыми были и те, кто ездил с немцами по деревням и брал на работу, кого хотел. Эти типы бывали строже и хуже немцев, от них нельзя было ожидать пощады.

В качестве иллюстрации приведу выписку из журнала СБОНРа «С народом за народ».

Власовцы и народ

В мае 1943 года в местечке Стремутка под Псковом была сформирована первая добровольческая часть, находившаяся в прямом политическом контакте с Русским комитетом Власова. По предложению Жиленкова она была названа 1-й Гвардейской бригадой РОА. Предполагалось, что эта часть явится основой для развертывания более мощных соединений задуманной Власовым Русской Освободительной Армии. Однако этим планам не суждено было сбыться. Немецкие инстанции затормозили развитие части, не дав ей перерасти за рамки батальона. А осенью того же года она вообще была расформирована.

За время пребывания в районе Пскова этот батальон РОА установил тесный контакт с местным населением. Им была проведена большая работа по пропагандированию идей комитета Власова. Командование части обследовало материальное состояние крестьянских хозяйств ближайших к Стремутке деревень. Все неимущие семьи были взяты на учет. Им оказывалась помощь продуктами и одеждой. В деревни посылались специальные отряды, которые помогали крестьянам в уборочных работах.

Ниже печатаются некоторые уцелевшие документы, свидетельствующие о характере связей власовцев с местным населением. Все фамилии, встречающиеся в документах, по понятным причинам опускаются.

Вспоминая теперь о событиях того времени, невольно вспоминается древний красавец — Псков. Псков — это подлинная и богатая история: чего только не навидался на своем веку этот город? Расположенный у северо-западной границы России, он не раз вступал в поединок с поляками, шведами, Ливонией; не раз его тяжело ранили и полонили, но он все пережил и так же гордо стоит на левом высоком берегу Великой, у впадения в нее Псковы. Уснувшие в веках полуразрушенные Баторием крепостные стены и сохранившийся поныне кремль красноречиво говорят о той тяжелой борьбе, которую Псков веками должен был вести, чтобы оградить себя и Россию от вражеского нашествия.

Дореволюционный Псков изобиловал древними и новыми церквями и монастырями. Их там много, очень много, православных и староверческих. Такие шедевры, как Мирошников монастырь (12-го века), Успенский собор (14-го века) или Василий на горке (15-го века), являются древними памятниками не только в смысле религиозном, но и в смысле искусства вообще и культурного развития прошлых поколений русского народа.

Но если бы читатель мог себе представить тот убогий и запущенный вид, в каком пребывают как сам город, так и все его исторические памятники! Варварское обхождение большевиков в Пскове не могло коснуться только красоты многоводной и быстротечной Великой. Она так же величественна, как и тогда, когда привела первых поселенцев обосноваться у впадения в нее реки Псковы и основать славный город Псков. Все остальное носит на себе печать варварского обхождения коммунистов. Улицы и дома грязны и обмызганы; очень много церквей разрушено, другие превращены в склады и автомобильные мастерские, а вышеупомянутые древние храмы закрыты. Мало того, с церквей сняты кресты, а там, где их почему-то не могли содрать, кресты все еще стоят косо и криво, как инвалиды. А с некоторых куполов железные листы сорвались и висят и в ненастье тоскливо постукивают от порывов ветра.

В центре города, у одной из главных улиц, на пустыре, стоит одинокое обветшалое, грязное, замызганное здание — бывшая церковь (церковь была построена кораблем, с алтарем на восток, а обросший по краям бурьяном пустырь, очевидно, бывший церковный двор). Пошел посмотреть, как она выглядит изнутри: кругом грязно, запущено, и земля раскатана тяжелыми машинами. А у входа в храм стена проломана и вход увеличен для въезда грузовиков; вместо дверей висят распахнутые примитивные дощатые ворота. Церковь была превращена в автомобильную мастерскую, но при немцах пустовала. Пол сорван, и посреди зияла яма для ремонта машин; стены закоптелые, и из-под дымной пелены на стенах здесь и там проглядывают стенные иконы с ликами святых. А когда я посмотрел наверх, на купол, пришел в ужас: весь звездный небосвод, посреди которого изображен Господь Саваоф, основательно закопчен, но в одном месте устремленно и грозно проглядывает Око Господне. Мне показалось, что это грозное Око с укором смотрит на меня. И я окончательно был задавлен всем тем, что мне пришлось видеть. И мне так захотелось пасть на колени и выкрикнуть: «Нет, Господи, мы Тебя не предавали вандалам на издевательство и поругания. Мы старались, как умели и могли, отстоять наши святыни, нашу Родину, но враг нас одолевал, очевидно, что-то не так делали. Прости нам наши ошибки и наши поражения, научи найти путь ко спасению». Но тут же мне стало стыдно своим мыслям, и, перекрестившись, произнес слова молитвы: Да святится имя ТВОЕ! Да будет воля ТВОЯ!

Город от оккупантов почти не пострадал, у базара было разбито два или три дома, но говорят, что при отступлении немцы разорили Псков тоже.

Наряду с городом хочется сказать несколько слов о псковичах. Псковичи — народ традиционный, религиозный и любят свою землю. По дороге из Стремутки в город попадаются села с такими нежными названиями: Соловушка, Горушка, Крапивенка. Сколько нежности и любви к своей земле и деревням сказывается в этих названиях! А что касается религиозности псковичей, то должен заметить, что за всю свою долгую жизнь нигде и никогда не видел такой массы людей, молящихся со слезами на глазах, как это имело место в одной из деревень недалеко от Стремутки в июле 1943 года. Кроме того, на дороге Стремутка — Псков очень часто встречались религиозные процессии, переносившие иконы из одного села в другое.

Хочу привести один пример: как-то в походе мы остановились в одной деревне пообедать и дать людям отдохнуть. От нечего делать наш баянист сел на камень на одном из перекрестков и заиграл. В один миг его окружила сначала детвора, а потом и взрослые. (Впервые я услышал тогда частушки в народном исполнении.) Я что-то спросил у одной из женщин, но она ответила, что не знает, не здешняя, а здесь всего восемь годов… Ответ меня подзадорил, и я спросил, почему за восемь лет она не стала здешней. А она и отвечает: они здесь староверы, а я православная. Меня ответ этой женщины поразил — после двадцати с лишним лет «религия опиум для народа», после разгрома церквей и духовенства, после окончательного озверения правящей элиты. Я сделал вид, что не разбираюсь в сказанном, и спросил: а разве это не все равно? Тогда бедная женщина, чтобы объяснить мне, бедному недотепе, разницу, сложила три пальца правой руки для крестного знамения, но стоявшая рядом староверка перебила ее, и, сделав то же самое, крикнула: «Кто так крестится! Так только котят поднимают». Я был приятно поражен. Так вот о кого разбились железные фаланги коммунистических изуверов! Вот кто, несмотря на страшные гонения коммунистических вандалов, вот этот русский чернозем в холоде и голоде, в тюрьмах и концлагерях свято носит в своем сердце крест, поднятый над Россией Владимиром святым. В его вере каждый из нас может найти не только утешение, но и опору в тяжелых случаях жизни.

В июне Иванов уехал в Берлин и больше не вернулся. А в начале июля генерал Жиленков и Сахаров поехали в Берлин по делам бригады и тоже не вернулись. А я, не зная, что творится в Берлине и что предпринять самому, единственно, чем мог заполнять жизнь батальона, это общественно-политической работой и небольшими походами по окрестным деревням. Однако и батальонному составу стала заметной наша неувязка; видно было, что мы никак не можем перейти от слов к делу. Меня не раз офицеры спрашивали о нашем положении, и я по мере возможности должен был стараться не разочаровать их, сохранить в них веру в наше общее начинание.

Но в конце августа из Берлина пришел приказ вернуться и мне. Оказалось, что, раздосадованный поступком Гиля, штаб ЭСД категорически отказался от разрешения сформировать еще одну русскую бригаду. Тогда генерал Власов приказал вернуть и меня в Берлин и ликвидировать все начинание. Но как мне было это объяснить батальону, если судьба его тесно связана с жизнью и смертью людей? Я сказал им всю правду, но обещал не оставить их и вернуться к ним.

К сожалению, я свое обещание исполнить не мог, но немного позже весь батальон удалось перевести в летные части РОА, к генералу В.И. Мальцеву.

28 августа перед отъездом на вокзал я обратился к батальону с прощальной речью, после чего обошел роты и направился к машине, но она уже была облеплена людьми с протянутыми руками: одни высказывали последние слова прощания, другие желали скорейшего возвращения. Так, с облепленной машиной, без заведенного мотора, все вместе спустились к мосту, а там одиноко стояли две наши учительницы и плакали. Я вышел из машины, с тяжелым сердцем попрощался с этими прелестными девушками и поехал на вокзал.

Так кончилась наша псковская эпопея. Нам не удалось сформировать обещанную нам бригаду РОА, но Гвардейский батальон РОА тогда не только на словах, но и на деле распространил идею освободительной борьбы весьма широко и с большим успехом. Я бы сказал, что он свою миссию исполнил и словом и делом.

1 сентября вечером я приехал в Берлин. Там меня ждали. По прибытии домой жена дала мне номер телефона, куда я должен был позвонить. Оказалось, что это был номер телефона штаба генерала Власова, куда генерал пригласил меня с женой. До того я не имел чести видеть генерала Власова, хотя и состоял в его организации. Пришлось ехать, как говорят, с корабля на бал. Оказалось, что это был день рождения генерала, и гостиная его была полна русскими и немецкими офицерами. Генерал нас встретил, как гостеприимный хозяин встречает старых знакомых.

В эту ночь генерал Власов отозвал меня в сторону и наедине сказал: «Полковник, я о вас все знаю, и больше мне нечего знать. Я вызвал вас спросить — хотите со мною работать или нет?» Не задумываясь, я ответил: «Господин генерал, спасибо за честь и доверие». Генерал поблагодарил за ответ и с того дня пригласил меня ежедневно бывать в штабе. Собственно говоря, со следующего дня и началась фактически моя работа в штабе ген. A.A. Власова.

В штабе генерал-лейтенанта А.А. Власова

2 сентября по приглашению генерала Власова я стал работать в его штабе. Здесь мне все было ново и незнакомо. Генерал был ко мне очень внимателен, но состоял я при штабе внештатным, т. е. у меня не было определенной должности, я только пока знакомился с делами штаба, и, очевидно, генерал изучал нового подчиненного.

Размещался штаб в Берлин-Далеме, на Кибитцвег, 9, в небольшой уютной вилле, окруженной садом. Ко времени моего прибытия туда там, помимо самого Власова, жили еще генерал-майор Василий Федорович Малышкин, помощник Власова, полковник В. Кравченко — комендант штаба, майор А. Калугин — начальник личной канцелярии, капитан Р. Антонов — адъютант генерала, лейтенант В. Мельников, заведовавший хозяйством, и шесть солдат — обслуживающий персонал. Помимо вышеупомянутых лиц, к штабу относился еще офицер связи Сергей Борисович Фрелих, но он жил на соседней вилле. Немного позже поступил Виктор Ресслер. Весь штабной персонал находился на довольствии при школе пропагандистов в Дабендорфе (Остпропаганда-Абтейлунг)[21]. Каждое утро оттуда присылалось в Далем на генеральскую кухню определенное количество пайков; готовил солдат-повар, и довольствовались все из общего котла — офицеры за генеральским столом, солдаты у себя внизу.

Помимо продовольствия, генералы получали еще по 70 марок карманных денег, а остальные офицеры по 30. Короче говоря, условия жизни на вилле были скромнее скромного, но атмосфера царила там прекрасная — точно жила одна семья, строго соблюдавшая субординацию и воинскую дисциплину. Каждый старательно выполнял свои обязанности, как будто от его прилежания зависел успех всего начинания. Сам Власов в повседневные дела штаба не вмешивался, к своим подчиненным относился строго, но справедливо. При всем том чувствовалось, что офицеры и солдаты его не только уважают, но и любят.

Признаться, и на меня самого Власов произвел внушительное впечатление: высокий, стройный, мужественный, с крупными чертами лица и добрым выразительным взглядом из-под толстых стекол очков. Среди присутствующих он выделялся не только своим высоким ростом, но и полувоенной формой без всяких знаков различия. Он встретил меня с женой с улыбкой гостеприимного хозяина, хотя мы виделись с ним впервые. А когда поприветствовал нас своим густым басом, так гармонировавшим с его внешностью, он нас совсем очаровал. Вот как, подумал я, выглядит знаменитый Власов, спаситель Москвы, имя которого в конце 1941-го и в начале 1942 года не сходило со страниц газет воевавших стран. Тогда генерал Власов не только первым отбил атаку немцев на Москву и тем самым способствовал контратаке других армий, оборонявших столицу, но нанес немцам тяжелое поражение, отогнал их до Волоколамска и уничтожил миф о непобедимости немцев. Я бы сказал, что в психологическом отношении эта подмосковная победа послужила поворотным пунктом в дальнейшем ходе войны. Психологический капитал, в смысле сознания немцами своего превосходства над врагом, приобретенный ими в связи с головокружительными успехами в начале войны, в боях под Москвой окончательно иссяк, и это положение вещей первым доказал Власов.

Однако в первый же день, когда меня пригласили к столу обедать, я почувствовал себя неловко среди всех этих незнакомых лиц, за счет пайков которых я должен был питаться, ибо еще не был зачислен на довольствие. Видимо, генерал заметил мое состояние и, обратившись ко мне, самым серьезным образом сказал: «Полковник, жаль, что вчера не приехали к нам. Вчера мы ели гуся». Я не знал, как реагировать, но, заметив улыбки на лицах обедавших, понял, что он шутит, и в тон ему ответил: «Надеюсь, господин генерал, что гуся будем есть и впредь». От шутки у меня немного отлегло на душе. Я понял, что Власов заметил мое состояние и хотел рассеять мое смущение. Потом мне представилось немало случаев убедиться в моей правоте и в том, что Власов был тонким психологом и очень редко ошибался в людях. Он был очень прост в обхождении с ними, любил шутить даже в серьезных случаях. Но, шутил ли он или говорил серьезно, всегда чувствовалось, что говорит человек большой эрудиции, знающий, что говорит, и что с ним надо быть начеку.

Власов обладал незаурядным даром речи, говорил просто и доходчиво и знал хорошо историю России, нравы и обычаи народов, часто в своих выступлениях пользовался примерами исторического и бытового порядка, что делало его речь красочной и убедительной.

Удивительно во Власове было и то, что, хотя революция застала его совсем молодым человеком и весь зрелый период жизни он провел в Советском Союзе, в условиях торжества материализма и нигилизма, он остался глубоко идейным и верующим человеком. Ведь он в Советском Союзе сделал большую военную карьеру и мог, как и другие, попавшие в плен генералы, сидеть в лагере и ждать возвращения домой к семье. Но нет, он ставит на карту и карьеру, и семью, и жизнь. Как подстреленный орел все еще взмахивает крыльями, пытаясь взмыть в небеса, так и плененный Власов во вражеской стране при самых невероятно тяжелых условиях пытается выполнить заветную мечту своего народа — избавиться от коммунистического ига. При этом, отзывчивый и гуманный в обращении с окружающими, он и к врагам своим относится гуманно. Никакой мести, пишет он в Манифесте. Пусть каждый виновный за деяния свои отвечает перед законом, говорил он. И дальше: «Если нам суждено будет вернуться домой, то вернемся не в роли карающего меча, а в роли помощников народа и успокоителей страны. Там и без нас кровь проливаться будет на почве сведения личных счетов, и наш долг — постараться по возможности это кровопролитие прекратить».

Что касается его религиозных убеждений, должен заметить, что он, бесспорно, был человеком верующим, но об этом позднее. Как было уже сказано, Власов знал и любил старые русские народные и войсковые нравы, традиции, порядки и в своих беседах часто упоминал их. Мало того, несмотря на его генеральский чин, в нем сохранилось много деревенского, в лучшем смысле этого слова. Он и генералом продолжал считать себя жителем села Ломакино и с увлечением рассказывал разные эпизоды из его юных лет в деревне. В нем глубоко коренились понятия честности, гуманности, любви к ближнему — эти ценнейшие духовные качества простых деревенских людей, еще не искушенных и не испорченных городским вольнодумством и нигилизмом. В то же время в нем отсутствовали жестокость и самодурство — отличительные черты характера многих советских вельмож, вышедших из низов, которые на путях революционной борьбы крошили, кого могли, во имя захвата и укрепления своей власти. Я бы сказал, что в отличие от революционной накипи Власов остался в полном смысле слова человеком, обладавшим чувством любви и сострадания. Зная хорошо историю России, он глубоко скорбел за свой народ, на долю которого выпала такая тяжелая судьба. Он и в революции принял участие, потому что думал, что она изменит жизнь народа к лучшему, и когда окончательно убедился в том, что коммунисты народ обманули, что они использовали революцию в своих партийных целях и загнали народ в кабалу, решил подняться на борьбу против их тиранической власти. При этом он не раз говорил: «Меня лично советская власть ничем не обидела. Я сын крестьянина и дослужился до чина генерал-лейтенанта и заместителя командующего фронтом. Чего мне больше желать? Я выступил против коммунистической диктатуры во имя раскрепощения моей родины и освобождения моего народа от тирании диктаторов. Вот уже четверть века на нашей Родине строится коммунизм. Строители имели в своем распоряжении все, что им нужно было: громадное государство со стасемидесятимиллионным населением и неисчерпаемыми материальными, техническими и духовными богатствами, действовали в условиях безграничной власти, и не считаясь с издержками, а построить его так и не смогли. На пути построения коммунизма, коммунисты разрушили все, что им мешало, разрушили веками выработанный уклад жизни прошлых поколений народов России, обездолили людей и превратили их в жалких и нищих рабов, а коммунизма своего построить не могут. Сколько жертв принесено этому чудовищу, а он никак не образуется. Сколько жертв было принесено этому страшному Молоху, а он чем дальше, тем больше идейно выхолащивается, и на сегодня ни один человек здравого ума не верит в практическое осуществление коммунизма».

В то же время Власов никогда не выступал в роли какого-то партийного профессионального политика, заранее разрешившего все проблемы народной жизни. Его программу-минимум нужно объяснить всего лишь, как вехи, определяющие направленность антикоммунистической борьбы. Это положение вытекало из его принципа непредрешенчества. По его мнению, право на окончательное решение при любых условиях должно принадлежать народу. Наша же задача в предстоящей борьбе сводится к помощи народу избавиться от диктаторов и дать ему возможность организовать свою жизнь, как он сам находит нужным, а не как велят ему сверху. Из этой концепции и вытекало его непредрешенчество, как и его скептицизм к зарубежным законченным политическим программам. По его мнению, в нашем положении на чужбине законченные социально-экономические рецепты значительно осложняют и без того сложную нашу задачу и затрудняют борьбу. В то же время, подходя к антикоммунистической борьбе с большой осторожностью, Власов говорил: «В Советском Союзе не все плохо, есть и хорошее, к которому мы обязаны отнестись бережно. Так, например, фабрики, заводы, школы и так далее. Их строили в условиях нищеты и голода народа, в них содержатся последние куски хлеба, вырванные властью у голодных людей, и потому к ним нужно отнестись бережнее, чем ко всему тому, что люди покупают и строят на деньги».

Мне очень интересно было слушать мнение такого незаурядного человека, как генерал Власов, тем более что он говорил и захватывающе, и убедительно, и объективно. Вскоре я сам стал объектом его беседы.

Как-то после обеда генерал пригласил меня в гостиную, куда перед этим удалились генерал Малышкии и генерал Иван Алексеевич Благовещенский. Почему-то мне это приглашение показалось не случайным, и я насторожился: похоже на «смотрины». Видимо, генералы решили познакомиться со мною поближе, имея на то все основания: нас разделяла Гражданская война со всеми вытекавшими из нее последствиями, как и двадцатипятилетнее пребывание в двух взаимно враждебных лагерях. Я не ошибся. Беседа началась без предисловия. Исходя из моей принадлежности к старой эмиграции, генералы считали меня носителем наших старых, дореволюционных идей и понятий и поэтому высказали свое критическое отношение к староэмигрантским монархическим убеждениям, считая их несвоевременными. При этом сами же пояснили, что в Советском Союзе народ живет намного хуже, чем в дореволюционной России, однако большевики за минувшие годы сумели внушить молодому поколению самое превратное представление о монархическом периоде, и потому, если эмиграция желает продолжать вести и дальше антикоммунистическую борьбу, она должна говорить с молодежью той стороны, в руках которой находятся пушки и пулеметы, языком, понятным этой молодежи. Короче говоря, эмиграция должна исходить из позиций сегодняшней реальной обстановки. Как бы к революции ни относиться, но она была, и жизнь народа во многом изменилась.

Отвечая на затронутые вопросы, я должен был указать на то, что у всех нас светлое представление о родине сохранилось от старой, дореволюционной России, ибо со времени Временного правительства Россия ничего хорошего не дала или не успела дать, а от России коммунистического периода они же сами ушли. С какими же понятиями и идеями мы должны были десятками лет жить вдали от родины, среди чужих народов, как не с теми, в каких воспитали нас наши отцы и деды? Без этого старая эмиграция давно рассосалась бы среди чужих народов и культур. Правда, со времени нашего ухода прошло много времени, на родине произошли большие перемены, у людей возникли новые взгляды на жизнь, но ведь и эмиграция тоже никому не собирается навязывать свои взгляды и убеждения.

Что касается второго заданного мне вопроса — отношения старой эмиграции к новой, в частности, к ним самим, — то должен был заметить, что старая эмиграция всегда делала разницу между властью и народом и смотрела на них, как на палача и его жертву. Пребывая на чужбине, она продолжала в доступных ей рамках вести антикоммунистическую борьбу во имя раскрепощения страны, видя в ней смысл своего изгнания. Что же касается отношения к новой, то хотя старая эмиграция в борьбе против коммунистической диктатуры оружия не сложила, но ряды ее сильно состарились и поредели. Поэтому каждого из них, кто решился подняться на борьбу против коммунистов, она может только приветствовать, однако при условии, что он выступит как русский генерал, а не как советский.

Много позже организация молодых власовцев выпустила но этому поводу прекрасный лозунг: «На смену павшим, в борьбе уставшим, мы идем!» (СБОНР — Союз Борьбы за Освобождение Народов России.)

Такова, в основном, была беседа генералов со мною, и я думаю, что она произвела на Власова положительное впечатление, если он включил меня в свое окружение, а он в этом отношении был очень разборчив.

После этой беседы Власов поручил мне ознакомиться с имевшимися в его канцелярии программами эмигрантских политических организаций и с предложениями отдельных лиц. Видимо, несмотря на то что его собственные политические взгляды сложились в условиях жизни народа на той стороне, несмотря на то что они вытекали из вопиющих нужд и забот народа под коммунистической диктатурой, он интересовался и политическими взглядами старой эмиграции. Эти мои соображения впоследствии оправдались, когда генерал вел переговоры с представителями старой эмиграции. Тогда стало ясно, что он очень хорошо разбирался в эмигрантских политических течениях. Не в пример многим другим советским генералам и политическим деятелям, считавшим старую эмиграцию отработанным паром революции, Власов придавал ей большое значение. В предстоящей антикоммунистической борьбе он отводил ей место, как носительнице старых традиций русского народа и его моральных устоев, культурных и религиозных идей, попранных коммунистами. В его представлении старая эмиграция должна была служить связующим звеном между прошлой исторической Россией и теперешней. К тому же привлечение старой эмиграции на борьбу против большевиков вместе с новой означало использование всех наших возможностей, ибо практически в общем деле обе эмиграции дополняли друг друга.

В связи с вышеизложенным, обращаясь к старой эмиграции, Власов говорил: «Во время гражданской войны мы воевали друг против друга, но тогда каждый из нас защищал свою правду, как он ее понимал. В результате вы войну проиграли и вынуждены были покинуть родину, а мы ее хотя и выиграли, но очутились в положении не лучше вашего. Коммунисты обманули нас и захватив власть, утвердили над нами свою невыносимую диктатуру. Иначе говоря, и белые, и красные одинаково гражданскую войну проиграли. Давайте забудем прошлые обиды, и как братья, как дети одной матери пойдем освобождать наш народ от постигшего его несчастья. Нам делить нечего — прошлое России наше, настоящее России тоже наше и будущее России тоже должно быть наше». Но тут же, чтобы его правильно поняли, он говорил: «Поймите меня правильно, история вспять не идет. Не за реставрацию и возвращение старых порядков мы идем; мы боремся за народные права, завоеванные февральской революцией и отнятые коммунистами в октябре, мы боремся за лучшее будущее нашего народа. Конечно, к тому времени февральская революция тоже стала явлением большой исторической давности, но тогда она была признана всеми, исключая коммунистов, которые покинули Государственную Думу после того, как оказались в значительном меньшинстве. Короче говоря, достижения февральской революции должны служить вехами для политической направленности всего начинания».

Из этой его концепции вытекало и то, что в Освободительном движении могли принять участие граждане бывшей Российской империи, все, без различия политических и национальных интересов, исключая тех, кто продолжает оставаться на коммунистических позициях.

Таковы, в основном, были черты характера генерала Власова и таковы были его взгляды на Освободительное Движение Народов России, которое он задался целью организовать.

Примерно через две недели после моего пребывания в штабе генерал назначил меня на освободившуюся должность коменданта штаба. Казалось, с этого же дня я должен был быть зачисленным в штат и на все виды довольствия. Но штаб командующего войсками восточных областей[22], которому подчинялась и наша дабендорфская школа, почему-то молчал. Сначала я не обратил на это внимания, но со временем стал беспокоиться; положение стало нетерпимым. Питался я в штабе за счет чужих пайков, что меня крайне стесняло, а помимо того, у меня была семья, которую не на что было содержать. Прошел томительный месяц без результатов.

Видя мои затруднения, генерал предложил мне помочь лично, но я, разумеется, должен был поблагодарить его и отказаться, ибо и он сам получал гроши. Не видя выхода, я вынужден был просить генерала отпустить меня, но, к счастью, при этом разговоре присутствовал ротмистр Деллингсхаузен, который посоветовал мне поступить в какую-нибудь немецкую воинскую часть, а оттуда Дабендорфу будет легко устроить мой перевод в школу пропагандистов.

Итак, попрощавшись со штабом, я пошел в Оберкомандо дер Вермахт (ОКВ) наниматься переводчиком. Там сначала и разговаривать со мной не хотели, но я попросил справиться у них же обо мне. (В 1942 году я работал по формированию РННА, а в 1943 — РОА.) В результате согласились принять меня переводчиком для отправки на фронт (по требованию Гитлера еще в 1942 году старых эмигрантов-переводчиков уволили, но нужда в них от этого еще больше возросла). Однако сразу после моего ухода туда позвонил Деллингсхаузен с просьбой назначить меня в Остпропаганда-Абтейлунг, что и было сделано. Итак, я опять вернулся на свое место коменданта, но официально числился переводчиком и получал небольшое жалованье. Когда же Власов стал Главнокомандующим и приступил к формированию КОНРа и РОА, он вызвал заведующего финансовым управлением профессора Андреева и приказал ему выплатить мне за все время моей службы разницу между тем, что я получал, и тем, что мне следовало получать по должности.

Прошу читателей извинить меня за столь сугубо частный вопрос, но я вынужден был это сделать, ибо, с одной стороны, он является характерным для того времени, а с другой стороны, он вносит ясность в мое положение при штабе, что для меня очень важно.

Власов о себе

В прошлой главе я упомянул, что Андрей Андреевич в своих беседах часто вспоминал прошлое, свою деревню и юность. Как-то вечером, когда молодежь разошлась и мы с ним остались одни, разговор зашел о возникновении революции в Петрограде в 1917 году. В связи с этим Власов стал вспоминать, как революция пришла к ним в деревню: Февральская революция, сказал он, почти во всей периферии выявилась безвластием, хаосом, и потом только организовалась власть на местах. Временное правительство так и не сумело освоить периферию и укрепить ее за собою. Время междувластия затянулось, и в дело включились коммунистические агитаторы и своими анархическими демагогическими призывами, как и щедрыми обещаниями, перехватили настроения народных низов. Так, например, у нас в Ломакине, как и в соседних селах, с падением власти царской администрации настало безвластие. Делами в деревне занялись местные старики, выбрав из своей среды старосту. И все шло хорошо, пока в деревню не прибыли большевистские агенты, которые стали науськивать народ на разные непристойности. Как-то крестьяне собрались на сходку, а в управлении, в красном углу, икона Спасителя заменена портретом Маркса. Старики один за другим входили и, не заметив перемены, сняв шапки, крестились на Маркса. Наконец приходит один запоздалый и, тоже сняв шапку, покрыл себя крестным знамением, а присутствующие ему говорят, чтобы он посмотрел, куда крестится. Пришедший, увидев в углу портрет Маркса, сначала остолбенел, потом, увидев в стороне икону, водворил ее на старое место. И тут выявился зачинщик, который до того молчал и молча заменил икону Марксом. Так продолжалось несколько раз. Маркс заменял икону, и икона Маркса, пока в дело не вмешались присутствовавшие и, отдав дань времени, оставили в красном углу красоваться Марксу. Это было начало, отсюда и пошло… Недалеко от нас было имение помещицы. Вдова-помещица была женщина добрая и отзывчивая и не раз помогала нашей сельской общине. Однако с началом революции она с дочерью уехала в Москву. И тут в дело вмешались пришельцы вожаки. Они подбили деревенскую молодежь, по принципу: грабь награбленное! — конфисковать имущество помещицы. Сказано — сделано. Привезли награбленное имущество в деревню поделить поровну между крестьянами, чтобы никого не обидеть и всех сделать соучастниками на всякий случай. А мужики, чтобы не быть причастными к ограблению, чуть свет запирали свои дома, уходили в поле и возвращались поздно вечером. Тогда парни еще с ночи поставили пикеты на дорогах и силой возвращали крестьян в деревню получить свою долю и только после этого разрешали выехать в поле. Так началось разложение деревни в семнадцатом году.

Весь этот рассказ, переданный местами в ироническом тоне, побудил меня дерзнуть спросить у А.А., что толкнуло его выступить против власти коммунистов, когда все другие советские генералы продолжают молча сидеть в лагерях. И Андрей Андреевич, многозначительно улыбнувшись, спросил: «Вы говорили, что вы родом из деревни?» — «Да, из очень бедной маленькой деревни в горах Закавказья», — ответил я. «Я тоже из деревни и из очень бедной многодетной семьи, — сказал он. — До семнадцатого года я революционными делами не интересовался, но когда революция настала, я ее поддержал и поддержал не только во имя интересов моих, нашей семьи, но и всех таких обиженных, как мы. И я вступил в Красную гвардию. Когда кончилась гражданская война и меня оставили в постоянном составе, военная служба пришлась мне по душе и я с головой окунулся в армейские дела. Прошло несколько лет, я подвинулся вперед по службе и поехал к родным в деревню в отпуск. Жизнь в деревне выглядела хуже, чем раньше, да и мои сверстники, с которыми вместе росли и играли, теперь избегают встречи со мною, а встретимся случайно, разговаривают со мной неохотно. Даже в прошлом любимая девушка, которой мечтал показаться в офицерской форме, и та стала меня избегать, правда, она была уже замужем. Я поговорил с отцом, а он всегда был человеком правых убеждений, и говорит: потому что ты теперь с ними. Я спрашиваю: с кем — с ними? — С теми, кто у нас хлеб отнимают. Обиженный и огорченный я вернулся из деревни и окунулся в свои дела. Военное дело было моим увлечением и моей стихией; я знал и чувствовал, что кругом творится не то, что нужно, но был уверен, что когда армия окончательно станет на ноги, она все выравнит. Ведь не для того, что получилось, делали революцию. И вдруг неожиданно вспыхнуло дело Тухачевского. Сначала арестовали и расстреляли его, а потом покончил с собой Гамарник и пошло и пошло. Каждый из нас чувствовал над головою Дамоклов меч и никто не знал, что делать. До того жили обособленно бирюками и к таким событиям не были подготовлены. На мое счастье, в 1938-м году меня откомандировали в Китай, в распоряжение нашего военного советника при Чан Кай-ши Черепанова. Очень скоро но моем прибытии туда, Черепанова отозвали и расстреляли, и я заменил его, а перед началом войны нас отозвали домой и я узнал, что целый ряд моих знакомых и друзей — командиров уже расстреляли. Расстреляли людей, которые никак не могли принимать участия в подпольных организациях, да их и не было. Так, например, арестовали моего приятеля Костю Рокоссовского и в тюрьме сломали ему несколько ребер и выбили ряд зубов, а он ни в каких организациях не участвовал. С этого момента я Сталина и его режим возненавидел, но началась война, и мне, как и другим, было не до Сталина. Тем более, что она началась тяжело для нас».

Позже, когда речь зашла о деле Тухачевского, Андрей Андреевич сказал, что это дело не имело никакого правдоподобного основания. Придумано оно было нацистами (Гейдрих) и использовано Сталиным. Но, какова бы ни была роль в этом деле Гейдриха и Бенеша, Сталину оно пришлось по душе и подоспело вовремя. Дело было в том, что к 1937 году Красная Армия уже достаточно окрепла и приобрела солидные кадры, которые стали опасными для сталинского произвола, и ему нужно было эту опасность отстранить, как он до того сделал с партийными кадрами, убрав всю ленинскую гвардию. Что касается Тухачевского, то он хотя и имел большое влияние в армии, по не пользовался ни всеобщим доверием, ни любовью; одни командиры ему завидовали, другие его боялись и все вместе его не любили, как заносчивого царского гвардейца, смотревшего на всех свысока.

«Однако, — продолжал Власов, — как бы я ни относился к Сталину и его режиму, война захлестнула нас и я боролся за Родину, я боролся против вражеского нашествия на нее. С самого начала войны, когда немцы нанесли нам сокрушительный удар, мой танковый корпус[23] из боев не выходил, мы отходили в полном порядке из Галиции до Киева. В Киеве мне пришлось принять на себя оборону города, и я покинул его через полтора месяца по приказу Сталина, при этом прорвал немецкое окружение и вывел свои войска. Эта моя работа была отмечена Сталиным, и перед наступлением немцев на Москву он пригласил меня принять участие на совещании по обороне столицы. Он же назначил меня командующим 20-й армией и приказал отвести мне самый тяжелый сектор обороны, где ожидался главный удар немцев. Вот почему, когда в боях за Москву мне удалось первому не только отбить атаку немцев, но и нанести им серьезное поражение, и тем самым нарушить миф о непобедимости немцев, я был счастлив, я был окрылен успехом.

Эта победа над немцами тогда ясно показала, что немцы весь свой моральный капитал, в смысле уверенности в своей непобедимости, уже растратили, и чаша весов начинает клониться на сторону Красной Армии.

К сожалению, меня по приказу Сталина сняли с командования 20-й армией, и на аэроплане забросили в осажденную 2-ю Ударную армию спасти положение. Она должна была прорваться на помощь Ленинграду, но застряла на Волхове в болотах и крепко окружена немцами. Но спасти 2-ю ударную нельзя было, там люди опухли от голода и большинство болело цингой. И, тем не менее, мы узкий прорыв к своим проложили, но подоспевшие немецкие части нас задавили. Я со своим штабом две недели бродил по лесам, стараясь выбраться к своим, но меня немцы разыскивали, да и выдал меня русский крестьянин, к которому я зашел просить хлеба. Переживал я свое пленение очень тяжело, никак не мог мириться с положением пленного.

Командующий 19-й немецкой армией, генерал Линдеманн, мой фронтовой противник, к которому меня привезли, встретил меня очень приветливо и дружелюбно. Как будто я у него был не пленным, а гостем. Оттуда меня отправили в особый лагерь в Виннице. Там тоже комендант отнесся предупредительно, отвел мне отдельную комнату и терпимые условия жизни. И тем не менее тоска одолевала, тяжело переживались тоска по родине, оторванность от семьи, от дела, испорченность карьеры. Точно военный ураган, потрепав меня основательно, выбросил за борт, вдали от всего, что раньше связывало меня с жизнью. В лагере меня стал посещать командир 41-й советской дивизии, полковник Владимир Ильич Боярский. Боярского я знал по армии, но теперь нас сблизила общая судьба, мы горевали вместе.

В числе пережитых мною неприятностей тогда немалую роль играли и посетители из немцев. Они не всегда бывали достаточно тактичными, и вольно, а то и невольно задевали или мое самолюбие или же мои национальные чувства. Я насторожился против незваных посетителей.

Как-то, без стука, открывается дверь и в комнату входят два военных. Я сидел на койке. Я точно их не заметил и продолжаю сидеть. Подходят ко мне вплотную, я продолжаю сидеть и не смотрю в их сторону. Наконец, один из них обращается ко мне по-русски: — Майор спрашивает, почему вы не встаете? — Я ответил, что если этот господин действительно майор, он должен был знать, что хотя я и пленный, а все же генерал-лейтенант и командующий армией и он не мог позволить себе войти ко мне без стука. После этого я наотрез отказался говорить с майором, и меня оставили в покое. Скоро после этого случая меня посетил немецкий капитан. Я опять насторожился. Но капитан заговорил со мною по-русски и по-дружески, как свой, он мне понравился. К тому же он оказался бывшим офицером русской царской армии, чем вызвал к себе мое доверие и благорасположение. Капитан этот был Вильфрид Карлович Штрик-Штрикфельдт, бывший уроженец Петербурга, который после революции и гражданской войны, в которой принимал активное участие на стороне белых, приехал в Германию, принял германское подданство, но продолжал нежно и тепло любить Россию. Визиты Штрикфельдта ко мне участились и взаимоотношения наши приняли дружеский характер. Честный, умный и глубоко идейный В.К. был совершенно откровенен со мною и поставил меня в известность о том, что наша встреча не была случайной, что его направили ко мне из штаба ОКХ (Оберкомандо дес Хеерес), что как там, так и во многих других штабах германских частей есть ведущие командиры, не разделяющие агрессивных планов Гитлера по отношению к России. Таковые считают его восточную политику не только жестокой и аморальной, но и утопической, и что она неминуемо должна привести самою Германию к катастрофе. Эти люди ищут сближения с национальной Россией и готовы сотрудничать с нею.

Я относился отрицательно к тем пленным, которые, вырвавшись от большевиков, очертя голову пошли служить немцам, не зная, за что, и считал это явление естественным порождением тиранического образа правления большевиков. Тут никого укорять не приходится, да и бесполезно. Однако новая историческая информация показалась мне самому многообещающей. Зная общее положение дел на той стороне линии фронта, народные настроения и противоестественный союз капиталистов с коммунистами, и в какой-то мере познакомившись с закулисными делами и на этой стороне, я пришел к заключению, что обстановка войны по обе стороны линии фронта чревата большими осложнениями и они уже начинают давать себя чувствовать. Тогда уже стало ясно, что с концом войны международное положение не только не уяснится, но осложнится еще больше. Уже не было сомнения в том, что в огне войны Гитлер со своими нацистами сгорят, но откроется широкая свободная дорога для коммунистической агрессии на Запад. А это значит — России освободиться от коммунистов не удастся. В этом заколдованном круге одно было отрадно — это то, что ответственные круги немецкого командования не строят себе иллюзий и настойчиво требуют изменения восточной политики Гитлера, как и целей войны. Для нас это — единственный проблеск. А так как победа заметно склоняется в сторону союзников, то Гитлеру ничего не остается делать, как уступить генералитету. Наши беседы с В.К.[24] участились, и я знал, что состав оппозиции довольно солидный, что к нему относятся весьма квалифицированные ответственные работники армейских штабов, а также и других видов оружия, как и дипломаты и финансисты. Оставалось самое трудное — уломать фюрера.

Под впечатлением этих для меня новых данных, я вызвал к себе Боярского, обсудить с ним представшую перед нами обстановку, и мы пришли к следующим выводам:

1) Антикоммунистическая борьба в России возникла и продолжается со дня захвата власти в стране коммунистами, но справиться с ними народ не смог, и очевидно, и в будущем не сможет без посторонней помощи;

2) При сложившихся обстоятельствах, когда весь мир включился в войну, этой помощи ждать не от кого, кроме как от германского оппозиционного движения, которое, как и мы, ищет пути спасения своей родины от катастрофы. И совместное с ним выступление может спасти Германию от разгрома, но и Россию спасет и от Сталина и от гитлеровских посягательств;

3) Нужно принять к сведению то, что компартия, утвердившая свою власть над Россией, во время войны изрядно потрепалась и аппарат ее нарушен, а народ в миллионных масштабах получил оружие в руки, что в другое время недостижимо;

4) На оккупированной зоне осталось еще около 60 миллионов населения, и около 4 миллионов пленных пребывает в германских лагерях. Ко всему этому контингенту нужно прибавить и 5 миллионов восточных рабочих. Все эти люди ненавидят коммунистическую власть и могут служить ядром будущего свободного российского государства;

5) КПСС[25] за время своего существования успела опутать весь земной шар своими авангардами (компартиями всех народов мира), и пользуется ими в своих целях. К тому же эта война приведет ее в самое сердце Европы, из чего англо-американцы должны будут сделать свои выводы;

6) Не исключается и то, что англо-американцы, оказавшиеся на одной стороне линии фронта вместе со своим потенциальным врагом — коммунистами, в конце войны, покончив с Гитлером, предпримут кое-какие профилактические меры против коммунистической агрессии.

Таковы были тогда основные вопросы, представшие перед нами, и из которых надо было исходить. Однако шла жестокая война и решиться на открытое выступление было трудно. Мысли чередовались одна за другой и упирались в тупик, война все заслоняла собою. Оглядываясь назад, я силился представить себе прошлое, а оно рисовалось мне в различных проявлениях комаппарата со всеми его атрибутами, оно полностью заслонило и обезличило народ, как таковой. Но все эти мои переживания побледнели, когда меня вывели из лагеря и повезли по городам и селам Германии показать, как живут их рабочие и крестьяне. И то, что я там увидел, меня потрясло. Меня поразили зажиточность и благосостояние крестьян, как и прекрасные условия жизни и работы рабочих. Мне стало больно за наших рабочих и крестьян, которые ведут жалкий нищенский образ жизни, а работают, как рабы. Мало того, партийные органы в течение четверти века систематически ищут какие-то новые формы работы, или какой-нибудь подходящий повод, чтобы с этих несчастных нищих снять еще добавочную шкуру. Тут я ясно представил себе всю глубину нашего падения и степень наглой и лживой саморекламы большевиков. С этого дня я пришел к решению, что дальше терпеть это рабство нельзя, нужно что-то предпринять, но что?

В начале августа 1942 года за подписью моей и Боярского мы написали германскому Главнокомандованию предложение сформировать на оккупированной зоне русское правительство и освободительную армию, которые вместе с немцами боролись бы против коммунистов. Ответа на наше предложение не поступило, но после этого германские закулисные круги, разделявшие наши идеи, развили бешеную деятельность в смысле оказания давления на Гитлера и его окружение, и сдвинуть дело с мертвой точки. Об этой работе оппозиционеров обстоятельно написали В.К. Штрик-Штрикфельдт в своей книге „Против Сталина и Гитлера“ и Свен Стеенберг в своей книге „Власов“. Обе эти прекрасно и обстоятельно написанные книги бесспорно послужат историческим справочником о периоде тогдашнего нашего лихолетья».

Таков в основных чертах был рассказ покойного Андрея Андреевича о том, что во время минувшей войны привело его выступить против Сталина и его режима.

Здесь я вынужден сделать две оговорки:

1) Все, что я говорю от имени генерал-лейтенанта Власова, я передаю в своей интерпретации, но стараюсь по возможности точнее передать его взгляды, мысли и идеи.

2) Все, что я привел в отношении характеристики генерала, сложилось у меня постепенно, в течение двух с лишним лет работы под его непосредственным руководством, после многих бесед и долгих наблюдений в условиях частной и деловой жизни. Позволил же я себе забежать вперед для того, чтобы читатель заранее составил себе представление о человеке, имя которого стало знаменем русской освободительной борьбы времен Второй мировой войны, тем более что борьба эта — один из этапов российского лихолетья, ибо в ней участвовало больше миллиона советских граждан на добровольных началах.

Конечно, одними этими данными характеристика Власова в полной мере не обрисовывается, но я надеюсь в какой-то мере дополнить этот пробел в дальнейшем своем изложении.

Генерал-майор Василий Федорович Малышкин

Вторым лицом в штабе был помощник Власова генерал-майор Василий Федорович Малышкин. Генерал Малышкин родом с Дона и в прошлом офицер царской армии. Революция застала его молодым подпоручиком. После развала старой армии он примкнул к большевикам и в рядах Красной Гвардии проделал Гражданскую войну. Когда же Гражданская война окончилась и Красная Армия была реорганизована, Малышкин был оставлен в постоянном составе, а в дальнейшем поступил в Военную академию, окончил ее блестяще и пошел служить по штабной линии. Служба его шла довольно успешно. К 1937 году он дослужился до начальника штаба Сибирского военного округа, но в это время вспыхнули события, связанные с делом Тухачевского. Сначала арестовали и расстреляли начальника военного округа Великанова, а потом арестовали и посадили в тюрьму и Малышкина.

В тюрьме после допросов Малышкина не раз приносили в камеру на руках, без сознания, но он упорно отказывался подписать протоколы следователей. Так он сидел до нападения Гитлера на Советский Союз. А тогда перепуганное советское правительство распорядилось выпустить из тюрем недострелянных арестованных командиров. Выпустили и Василия Федоровича на свободу, послали его в санаторий подправить расшатанное здоровье и зачислили в строй. После тюрьмы В.Ф. начал службу в должности начальника штаба 19-й советской армии, с которой вышел на фронт. А в 1942 году эта армия под Вязьмой целиком попала в плен.

Читатель легко может себе представить отношение В. Малышкина к Сталину и его режиму, к его клике. В 1918 году он, будучи студентом и подпоручиком царской армии пошел к большевикам во имя права и справедливости, во имя улучшения условий жизни народной бедноты, а на деле оказалось, что он помог узурпаторам скрутить все слои народа в бараний рог, уничтожить десятки миллионов ни в чем не повинных людей, а также оскорбить и обесчестить свое собственное человеческое достоинство. Сказать, что он их терпеть не мог, было бы мало, он их презирал как людей и как правителей ненавидел и говорил о них, как о губителях России. По нему видно было, что на своем жизненном пути он пережил много разочарований и много испытаний. Все его старое мировоззрение рухнуло, и осталась одна преданность России и народу. Василий Федорович остался чистой воды народником.

Но, говоря о Малышкине, нельзя не указать на то, что этот скромный, всегда изысканно одетый человек был большим эстетом и весьма образованным генералом. Он обладал большой эрудицией, любил литературу, в особенности изящную литературу, и был искусным декламатором. Редко кто так мог декламировать стихи Блока и Есенина, как это делал Василий Федорович. А так как он любил ходить в штатском костюме, то своим видом и поведением был похож скорее на профессора, чем на генерала. Этим я не хочу сказать, что Василий Федорович был плохим генералом, а что в нем было много того, что выходит за рамки военщины.

Его выступление в 1944 году в Веймаре на съезде журналистов и писателей 20 европейских стран на тему «Советский Союз и Европа» было сенсационным и вызвало овации и обсуждение целого ряда животрепещущих вопросов. Мало того, этот ученый генерал был к тому же смелым и искусным дипломатом. В 1943 году представитель русской эмиграции в Париже Юрий Сергеевич Жеребков предложил Власову выступить в Париже. Это выступление было предусмотрено главным образом для внешнего мира, для той стороны линии фронта, ибо в Париже тогда еще было много каналов официальных и неофициальных сообщений.

Однако после выступления Власова в оккупированной зоне России ехать ему в Париж после угрозы Кейтеля не рекомендовалось, и поехал туда В.Ф. Малышкин. На это выступление возлагались тогда большие надежды. Малышкин выступил в зале Баграм, перед шестью тысячами слушателей (полон был не только главный зал, но и побочные, куда доклад транслировали). Говорил он на тему «Задачи русской освободительной борьбы», и так смело и обстоятельно, что слушатели были потрясены; Маклаков по поводу этого доклада сказал, что это была разорвавшаяся бомба, а слушатели долго и дружно аплодировали докладчику. Спасли тогда Малышкина от репрессий немцы доброжелатели. Что же касается тех, кому этот доклад был адресован, то они положили его под сукно — все, что Малышкин говорил им с эстрады с риском для жизни, и в 1945 году, как «изменника родины», предали его Сталину на муки и казнь.

В заключение я бы сказал, что Малышкин был умудрен жизненным опытом. Пережив надежды своих революционных идей и разочарование в их практическом осуществлении, он искал выход из положения в гуманизме. Всем, кто нуждался в его помощи, он старался делать добро. Во власовском движении молодежь его обожала.

Все остальные работники штаба были ординарными сотрудниками, и каждый из них по мере сил исполнял свои обязанности.

Тем не менее я хотел бы сказать несколько слов о лейтенанте Василии Мельникове, о самом молодом из штабных работников, бывшем глубоким идеалистом, точным исполнителем и общим любимцем. По природе своей лейтенант Мельников мог служить образцом моральной чистоты и преданности идее освобождения России.

Мельников, 25 лет, родом из Риги, сын диакона, охваченный патриотическим энтузиазмом и жертвенным порывом, приехал в Берлин искать Власова, о котором тогда заговорили все русские по эту сторону линии фронта. В поисках путей к Власову он встретился со своим земляком, Сергеем Фрелихом, которому высказал свою заветную цель. Тот доложил о нем Власову, которому очень понравился порыв молодого человека, и он распорядился привести к нему Мельникова. Власов принял Мельникова приветливо и распорядился провести его через Дабендорф в число штабных работников. Таким образом, Мельников достиг своей цели. Скромный, услужливый и расторопный, он сразу же завоевал общую симпатию и благосклонность. Но для военного дела у него не было никакой подготовки. Ему были поручены несложное штабное хозяйство и 6 человек обслуживающего персонала. Очень скоро он освоился со штабной обстановкой и со своей должностью. Генерал полюбил Мельникова и обращался с ним ласково и, шутя и любя, обращался к нему — «Отец эконом», от чего тот смущался и краснел. Со временем, когда Мельников освоил требования военной службы и задачи освободительной борьбы, генерал произвел его в лейтенанты. Можете себе представить, с какой любовью он надевал форму РОА и как он сиял от счастья?

После обнародования Манифеста Мельников поступил в Союз молодежи при КОНРе, где встретился с другими такими же энтузиастами, как и он, среди которых выделялись братья Крыловы, Легостасв, Комар, Дьячков, Бублик — он же Кружин, Малый и другие. Вся эта молодежь одновременно состояла на разных должностях в штабах и управлениях КОНР, но большинство принадлежали к пропагандистам. После войны Союз молодежи переформировался и был переименован в «Боевой Союз Молодежи РОД», а потом был переименован в «Союз Борьбы за Освобождение Народов России» и существует и по сей день[26].

В первые же дни капитуляции в Австрии красные захватили и расстреляли Мельникова. Это была тогда одна из наших первых жертв, а потом пошли и пошли, и ни конца и ни счета им не было. Так погиб наш любимец лейтенант Мельников. Недолговременная жизнь и гибель этого кристаллически чистого и жертвенного молодого человека толкнула меня оглянуться назад и вспомнить длинную-длинную вереницу таких же молодых людей, в борьбе за свободу Родины ставших жертвами коммунистической диктатуры. Знавал первых пионеров, которые вешали свои школьные ранцы на вешалки и тайком от родителей уходили в ряды Белых армий, и могилками этих детей усеяны просторы юга России; знал и ту нашу молодежь, которая во время 2-й мировой войны, будучи забыта всеми, в первую очередь советской властью, миллионами умирала от голода и холода в нацистских лагерях военнопленных; познал и ту, которая при самых тяжелых условиях надев форму РОА, со словами «На смену павшим, в борьбе уставшим, мы идем» подняла знамя освободительной борьбы. Мало и от нее уцелело, а большинство победителями насильственным путем были выданы Сталину на муки и смерть.

Наши будни

Итак, я в штабе на должности коменданта. Было бы ошибкой, говоря о штабе генерала Власова в Берлине, представить его себе как некое правительственное учреждение, пользующееся определенными правами и преимуществами и выполняющее возложенные на него функции. Здесь все обстояло иначе — никаких прав и преимуществ и никаких обязанностей по отношению к вышестоящим инстанциям.

Я бы сказал, что штаб стоял особняком и находился на особом положении. Дело в том, что генерал Власов, как военачальник и политический деятель, в глазах командного состава германской действующей армии пользовался большой популярностью. В этих кругах на него смотрели, как на весьма подходящего будущего союзника в борьбе против коммунизма. В связи с этим после предложения, сделанного Власовым в августе 1942 года Главнокомандованию вермахта о формировании в оккупированной зоне русского правительства и русской освободительной армии для совместной борьбы против коммунизма, интерес к Власову еще больше возрос. Тогда и приняты были меры вывести генерала из лагеря и создать ему хотя бы минимальные условия жизни для работы, а наряду с этим стали активно действовать в направлении официального признания Власова возглавителем русского освободительного движения. Так возник штаб Власова в Берлине как зачаток будущей большой акции. А до поры до времени для нацистских кругов Власов продолжал оставаться бесправным пленным. Само собою разумеется, что покровители генерала Власова, устраивая его штаб в лучшей части Берлина, под носом гестаповцев, не на шутку рисковали, но те закрывали глаза на происходящее и молчали. Видимо, не хотели из-за Власова вступать в конфликт со своим генералитетом, да к тому же, имея в своих рядах сотни тысяч русских добровольцев, имя Власова было им нужно. Так или иначе, но штаб существовал и, несмотря ни на что, работал.

Первые мои шаги на должности коменданта были — организовать безопасность штаба, как и обеспечить его повседневную работу. При этом если налаживание вопросов внутреннего порядка зависело от нас самих и было легко осуществимо, то соприкасательство с внешним миром ставило нас, бесправных иностранцев, в тяжелое положение. А между тем такая необходимость возникала почти каждый день. Нашим милым капитаном Штрикфельдтом это обстоятельство было учтено. Во всех таких затруднительных случаях положение спасал офицер связи Сергей Борисович Фрелих[27], человек с немецким паспортом и русской душой, родившийся в Латвии и выросший в Москве. Прикомандирован он был Штрикфелъдтом к штабу главным образом для оказания необходимой помощи генералу перед внешними немецкими органами. Власов его ценил и любил.

В то же время атмосфера вокруг имени генерала Власова накалилась в политическом и национальном смысле до предела, и нужно было быть готовым ко всякого рода неожиданным эксцессам. Помимо этого, неприятельская авиация бомбила Берлин днем и ночью, а то и по несколько раз в сутки, а в распоряжении штаба была небольшая «щель» — зигзагообразный узкий ров, заменявший бомбоубежище. Так как штаб был окружен другими виллами, стоявшими в садах, то подход к нему был слишком легко доступным и потому возникла необходимость первым долгом организовать круглосуточную охрану дома и наладить внутреннее дежурство. Вторым вопросом, требовавшим срочного разрешения, было бомбоубежище. Если в первые месяцы пребывания штаба в Далеме не все и не всегда во время бомбежки шли в «щель», а раз даже все, в том числе и Власов, бросили «щель» и пошли спасать имущество соседей-погорельцев (сам генерал Власов наравне со всеми лез в горящий дом и вытаскивал вещи, и никак нельзя было уговорить его остаться в стороне), то потом, когда вокруг нас несколько вилл было снесено с лица земли, а у нас самих несколько раз слетала черепица с крыши, разбивались стекла, а внутренние стены хотя и стояли, но с широкими трещинами вдоль и поперек, то возникла необходимость срочных мероприятий. При таких обстоятельствах довольствоваться «щелью» нельзя было, тем более что бомбежки значительно участились и мощь их усилилась. Дело дошло до того, что противовоздушная оборона боялась выявить себя, ибо ковровые налеты своим огнем подавляли кого угодно. Сплошь и рядом налетали воздушные соединения в тысячу бомбовозов в сопровождении соответствующей охраны и наводили ужас на берлинцев. Одним таким налетом был уничтожен весь центр Берлина.

Как то во время ночного налета бомба попала в одну из соседних вилл, и от взрыва стенки нашей «щели» как будто собрались сойтись и задавить нас. Это ощущение, правда, быстро прошло, но у нас заложило уши, кое у кого разболелась голова, появилась рвота. И в другой раз нас основательно потрясло, когда сбитый американский бомбовоз вместе с бомбами попал в одну из соседних вилл.

Недалеко от нас была вилла адмирала фон Деница с солидным бомбоубежищем. Чтобы не рисковать жизнью Власова, пока мы обзаведемся бункером, Фрелих и я пошли просить временно разрешить штабу генерала Власова пользоваться этим бомбоубежищем. Однако комендант штаба адмирала сказал, что генерал Власов может пользоваться им, но только он один. Когда мы доложили об этом Власову, он категорически отказался от этой любезности и пожурил нас за эту затею. В то же время жизнь его зависела от простой случайности, и надо было торопиться с собственным бомбоубежищем, пока не поздно. Для этой цели Федор Иванович Трухин послал в распоряжение генерала Власова инженера Смирнова с двадцатью солдатами, Фрелих раздобыл строительный материал, и через несколько дней в саду смастерили прекрасное бомбоубежище.

Теперь это может показаться маловажным, не заслуживающим внимания, но тогда этот вопрос был тесно связан с жизнью и смертью. Тогда в таких городах, как Берлин, Мюнхен, Франкфурт, Гамбург, жить было опаснее, чем воевать на фронте. В Берлине бывало, что приедут фронтовики домой в отпуск, а от всего их прошлого благополучия остались только ключи в кармане; дом лежит в развалинах, а семьи или погребены под ним, или же перебрались куда-нибудь, и новый адрес гвоздем или углем обозначен на уцелевшей части стены. Сумеет ли кто-нибудь когда-нибудь описать хотя бы часть тех ужасов, мук и страданий, пережитых жителями Берлина в их так называемых бомбоубежищах — подвалах домов, ни в какой мере не отвечавших своему назначению? Бомбы очень часто пронизывали дома от крыши до самого подвала, а под потолками подвалов, как правило, проходили водопроводные и газовые трубы… В этих подвалах немало умерло уцелевших от бомбежки людей, ибо при ковровых налетах наносились одновременно такие большие разрушения, что никто не в силах был откопать заваленных в подвалах и обреченных на смерть людей. Дело дошло до того, что при ковровых налетах артиллерия боялась выявить себя, предоставляя город на произвол судьбы.

Помнится, после первого небольшого налета англичан на Берлин рейхсмаршал Геринг по радио заявил: «Если еще раз над Берлином покажется неприятельская авиация, назовите меня Мейером!» Что это было: мальчишеское бахвальство или же полное незнание возможностей противника?

Однако с устройством бомбоубежища вопрос о безопасности не был исчерпан. Гораздо сложнее обстояло дело с посетителями. Дело в том, что, как уже было сказано, имя генерала Власова стало широко известно еще в бытность его в рядах Красной Армии в связи с наступлением немцев на Москву в конце 1941 года и в начале 1942 года. Тогда, повторяю еще раз, Власов во главе 20-й армии первым из всех, оборонявших столицу, не только отбил наступление немцев, но и нанес им сильное поражение, за что был награжден орденом Красного Знамени, произведен в генерал-лейтенанты и прозван спасителем Москвы. В связи с этой подмосковной битвой имя Власова прозвучало не только по всему Советскому Союзу, но и в столицах всех воевавших стран. Вот почему, когда стало известно, что тот же Власов теперь поднялся на борьбу против советской коммунистической власти, в Кремле сперва заявили, что немцы врут, распространяя листовки с именем Власова, а когда их опровержение оказалось неубедительным, то заявили, что это вовсе не тот генерал Власов, который сражался против немцев под Москвой. В то же время Сталин распорядился его убрать.

К Власову шли и русские, и немцы, военные и гражданские лица с самыми разнообразными целями — и он их всех принимал. Однако же охотнее всего принимал русских офицеров и солдат-фронтовиков, а также русских, привезенных немцами в Германию на работу. При этом он распорядился принимать их, когда бы они ни приходили, если бы даже в это время он спал, и игнорировал все меры предосторожности. Он никогда не носил при себе личного оружия, и положенный ему пистолет всегда лежал в ночном столике. В город он выезжал редко, но если и бывало, то и тогда брал с собой безоружного солдата Горбунова большей частью и редко кого-нибудь из нас. В деловых поездках, как правило, его всегда сопровождал его адъютант капитан Антонов. При таких условиях было трудно гарантировать безопасность генерала, принимая во внимание, что он служил бельмом на глазу и большевикам, и нацистам, и надо было полагать, что посещать его могут не одни только благожелатели, а обыскивать посетителей было нельзя.

В заключение этой главы должен заметить, что за все время моего пребывания на должности коменданта штаба были и серьезные случаи, закончившиеся благополучно.

Как-то с улицы раздался звонок. Выхожу к калитке, там стоят два каких-то немца. При моем появлении оба отворачивают отвороты жакетов на груди. Гестаповцы. Спрашиваю, что им надо, а они приказывают открыть калитку. Я им ответил, что по распоряжению полковника Мартина из ОКВ не имею права пускать посторонних в дом. Они пришли в ярость от такой наглости, заявили, что я не понимаю, что говорю, и еще раз потребовали открыть калитку, потребовали мой паспорт и, записав, что им было нужно, пригрозили расправой и ушли. Я сразу же позвонил в Дабендорф, но Штрикфельдт меня успокоил. Кто были эти люди, что им было нужно в штабе Власова — так и осталось неизвестным, но репрессий никаких не последовало.

Весною 1943 года русская часть, сражавшаяся на стороне немцев, поймала одного советского парашютиста, который признался, что его послали ликвидировать генерала Власова. Его доставили в Берлин на допрос. Допрашивал его генерал Малышкин, и тот признался в своем задании убить Власова. Власов попросил о его помиловании, но немцы все же посадили его за проволоку. А летом того же года поймали еще двух парашютистов с аналогичным заданием.

Весною 1944 года, когда о Русском освободительном движении стали много писать и говорить и имя Власова не сходило со страниц русской и иностранной печати, вдруг в Латвии объявилась кухарка семьи Власова, которая в свое время приехала от жены генерала к нему в штаб армии и вместе с ним попала в плен. Впоследствии она куда-то пропала, а тут сама явилась в штаб представителя РОА, и тот препроводил ее в Берлин к Власову. Конечно, Власов принял ее тепло и устроил жить при штабе, а она призналась ему, что подослана отравить его.

Говорили наши офицеры, что был случай, когда вышедший от генерала посетитель, фронтовик, признался, что он приехал в Берлин убить Власова, но, поговорив с ним и посмотрев, как он живет, понял, что генерал свой и борется честно. Теперь он сам хочет стать власовцем. Но этот случай имел место до моего прихода в штаб, и знаю о нем понаслышке.

Время от времени по почте приходили, видимо, от скрывавшихся коммунистов и угрожающие письма, которые генерал читал, но они поступали редко, и нельзя выразить их в процентах по сравнению с письмами от доброжелателей.

Русские добровольческие формирования и генерал Власов

Советские добровольческие формирования на стороне немцев во время минувшей войны стали появляться с весны 1942 года, и к концу года их насчитывалось около 800 тысяч человек, а в 1943 году их число перевалило за миллион. Спрашивается, что заставляло этих людей пойти на столь противоестественный и на первый взгляд антипатриотический шаг, тем более что за период от начала войны и до весны 1942 года немцы своими далеко не гуманными методами ведения войны, как и своим жестоким обхождением с пленными, показали свое подлинное вражеское лицо. Я целиком отметаю объяснение, что этот миллион людей пошел служить немцам из-за куска хлеба. Конечно, среди сотен тысяч были и такие, но это был ничтожный процент, все же остальные руководствовались какими-то другими соображениями. И если даже допустить мысль, что и остальной процент практически воспользовался изъявлением желания поступить на службу к немцам, чтобы выйти из-за колючей проволоки, то на воле, подкрепив здоровье, каждый из них каждый божий день имел возможность уйти в лес, перейти линию фронта. А вот почему-то не уходили, а если даже и уходили, то опять-таки ничтожный процент, остальные же крепко держали винтовку в руках. В этом сложно психологическом мире чуждых друг другу людей, людей разных концов России, из разных воинских частей и разных положений было одно общее, что их объединило, и это была ненависть к советской власти. Эта ненависть, порожденная долголетним тираническим правлением страны, когда человек физически и духовно изнемогает под тяжестью невыносимого ярма правителей и теряет надежду когда-нибудь от него избавиться, заполняла не только сердца людей, но и всю атмосферу Советского Союза, ею заражено было все население, и, зная это, власть окружила себя чекистами, энкаведистами и кагэбистами[28], без которых она не могла бы существовать.

Этим тяжелым психологическим состоянием советских граждан предвоенного периода нужно объяснить не только поведение русских добровольцев, но и слабую боеспособность Красной Армии во второй половине 1941 года, когда большое количество советских солдат очутилось в плену у немцев. В то же время, чем бы каждый из них ни руководствовался, беря винтовку в руки и становясь в немецкий строй, он попадал в очень тяжелое положение, ибо каждый немец, рука об руку с которым этот доброволец сражался, знал, за что он борется, а доброволец — нет. И в этом была его трагедия. Он взял в руки винтовку в надежде добраться до своих мучителей, до мучителей своих родных и друзей. А его мучители опоясались широким поясом таких же Ванек, как он сам, и до них ему не добраться. К тому же все эти Ваньки, очутившиеся на чужбине беспризорными, немцами вкраплены были в их частях одиночками или же мелкими группами, где должны были забыть про свои цели и переключиться на обслуживание чужих и чуждых им целей. Иначе говоря, не успев еще оглянуться, они опять попали в положение связанных по рукам и ногам; уйти нельзя и оставаться не хочется. Они обманулись в своих надеждах и потому, что каждый из них мечтал как-нибудь уйти в одну общерусскую организацию, к своим, где борьба связана с осуществлением и их личных целей. Само собою разумеется, что при таком положении людей борьба добровольцев, которых немцы правильнее называли вспомогательными войсками, становилась бессмысленной. Но и осуждать их в опрометчивом поступке тоже никто не вправе, ибо им никто и никогда ни в чем не помог. А между тем живя и работая на положении рабов в нищенских условиях жизни в Советском Союзе, они должны были там переносить все издевательства власти; очутившись же у немцев, они лишены были даже и тех элементарных прав, которыми Гаагская конференция наделила военнопленных за колючей проволокой. За советскими военнопленными времен Второй мировой войны молчаливо было признано только одно право — умереть. Тогда от голода и холода в муках и судорогах умерли в немецких лагерях около трех миллионов военнопленных по вине не только Гитлера и Сталина, но и не в меньшей мере и Международного Красного Креста, который удовлетворился отказом Сталина от своих пленных и предоставил миллионы людей их страшной участи.

При таком положении вещей советских людей, ставших тогда в ряды немецкой армии, назвать добровольцами — просто издевательство. О какой свободной воле в этом случае может идти речь? Они и дома были подневольными, и к немцам идти диктовала им тоже неволя. Они надеялись при помощи немцев достичь свободы и человеческих условий жизни, чего одними своими силами добиться не смогли, и опять очутились на положении невольников.

Занялся я этим длинным анализом для того, чтобы показать читателю, в каком плачевном состоянии находился русский вопрос в Германии до пленения Власова. Когда Власов познакомился с подлинным положением советских вспомогательных формирований, на него напала ярость бессильного человека. Ему до боли было жаль обманутых людей, отдающих свои жизни за чужие интересы. Помню, как он основательно отчитал двух советских генералов из рядов вспомогательных войск за их необдуманные поступки.

Конечно, сам Власов, становясь на путь антикоммунистической борьбы, рассчитывал на этот миллион советских воинов, стоявших уже в рядах германской армии, как на будущие свои кадры, и тогда они боролись бы за свои интересы, но гитлеровцы, успев перехватить инициативу в свои руки, довольствовались тем, что уже приобрели, и не находили нужным разговаривать по этому поводу с каким бы то ни было советским генералом, который к тому же носится со своими национальными проблемами.

Очень сильно обострился вопрос со вспомогательными войсками и людьми, работавшими на фабриках и заводах, после обнародования Манифеста, когда стали формироваться дивизии РОА и отделы, подведомственные КОНРу. Началось форменное дезертирство с фабрик и заводов, а также из воинских частей. Люди самовольно переходили в Освободительное движение, но было уже поздно.

Прием митрополита Анастасия

В начале своих воспоминаний я упомянул, что генерал Власов был верующим человеком. Сделал я это заявление не голословно, а на основании ряда фактов. Так, например:

Когда красный фронт приблизился к границам Югославии, русский православный Синод, обосновавшийся в Сремских Карловцах, покинул Югославию и временно остановился в Линце, а председатель Синода, митрополит Анастасий прибыл в Берлин к главе русской православной германской епархии, митрополиту Серафиму. В один из воскресных дней я поехал в собор отстоять обедню. Служил митрополит Анастасий в сослужении с митрополитом Серафимом. По окончании службы в числе других и я подошел к кресту, и Владыко Серафим попросил меня остаться для короткого разговора, а разоблачившись, сказал, что владыко Анастасий уже две недели в Берлине и хотел бы встретиться с генералом Власовым, но никто не догадывается организовать эту встречу. Я сказал владыке, что позвоню ему через час, а сам поехал в штаб и доложил Андрею Андреевичу о разговоре. Выслушав меня, Власов приказал мне немедленно взять машину, поехать к митрополиту Анастасию и от его имени передать митрополиту следующее: генерал Власов узнал о вашем пребывании в Берлине и очень хотел бы посетить вас, но такие выезды ему запрещены. Но если бы Владыко нашел для себя удобным и возможным посетить наш штаб, то генерал был бы очень рад посещению. Я точно выполнил приказание генерала, и оба митрополита вместе с личным секретарем владыки Анастасия с чудотворной иконой Курской Божьей Матери выехали в Далем.

Подъехали мы к штабной вилле, и дожидавшийся высокого гостя почетный караул встретил митрополита взятием на караул, а у самого подъезда дежурный по штабу ему отрапортовал и провел его в переднюю, где раздалась команда: «Господа офицеры!» — и строй штабных офицеров взял под козырек, а дожидавшийся у входа в гостиную высокого гостя Власов, сложив руки для принятия благословения со словами «Благослови, Владыко!» с наклоненной головой подошел под благословение. И владыко его благословил и поцеловал, а у самого по щекам катились слезы. Не меньше владыки были расстроены и мы. В этот момент из глубины души прорвались годами накопленные обиды и боль за столь трагическую судьбу, постигшую когда-то светлую и радостную родину.

В гостиной генерал представил гостям своих офицеров, а те, приложившись к чудотворной иконе, покинули зал. Оставшись наедине, оба митрополита со Власовым побеседовали часа два и порешили, что Синод с имеющимся в его распоряжении духовенством обслуживает религиозные потребности частей Освободительного движения, а Освободительное движение все возникающие в его частях религиозные и церковные вопросы направляет к представителям Синода. Это положение продолжалось вплоть до трагического конца нашего движения.

После общего обеда и общей беседы оба митрополита отбыли к себе домой. А через некоторое время к Власову приехали эвакуировавшиеся монахи Почаевского монастыря во главе с их игуменом, всего 25 человек, и Власов всех их принял, выслушал и позаботился о них, что по тем временам было не так просто.

В общем, касаясь религиозных вопросов, Власов не раз говорил, что верить или не верить — это дело совести каждого и в этом вопросе никто никого не должен неволить. Тем более что насилие над человеческой волей в корне противоречит христианскому учению. Помимо того, отдавая должное той большой и благородной роли, которую религия и церковь сыграли в жизни нашего народа, он полагал, что, обслуживая духовные запросы народа, в смысле его духовного воспитания и просвещения, церкви не следовало бы снисходить до вмешательства в политические и государственные дела, дабы сохранить свой высокий авторитет в сердцах верующих.

Думаю, что вышеизложенное в достаточной степени говорит об отношении генерала Власова к религии и церкви.

Взаимоотношения генерала A.A. Власова с немцами

Поскольку этот вопрос является одним из очень важных вопросов во власовском деле и чтобы он был яснее и понятнее читателю, прежде чем приступить к изложению темы, позволю себе сделать небольшой экскурс в прошлое.

Как известно, во время минувшей войны официальное лицо Германии было национал-социалистическое, но подлинное политическое лицо германского народа представляло собой настоящий слоеный пирог, над которым довлели паписты. Еще до прихода Гитлера к власти, когда после Первой мировой войны Германия переживала страшный экономический и политический кризис, когда правительства, не будучи в состоянии вывести страну из состояния перманентного голода, менялись одно за другим, не успев еще согреть свои министерские кресла, германская интеллигенция и дворянство относились довольно отрицательно к тогда уже довольно успешно подвизавшемуся Гитлеру. От него отдавало таким же душком, как от коммунистов. И в то же время Национал-социалистическая партия тогда была единственной партией, которая успешно действовала против коммунистов, довлевших над всеми остальными партиями и своим террором доведших страну до хаоса и анархии. И наконец, к 3-му году национал-социалисты по числу депутатов в рейхстаге вышли на первое место и решили захватить власть. У власти было правительство фон Папена (германские националисты). Не побрезгав средствами, нацисты на очередном заседании рейхстага по предварительному сговору проголосовали вместе с коммунистами[29] и свалили правительство фон Папена, пользовавшегося доверием и благорасположением президента фон Гинденбурга. А следующим кандидатом в премьеры был Гитлер.

Гинденбург пригласил Гитлера к себе, но принял его стоя и руки ему не подал, однако заявил, что ему, Гитлеру, принадлежит право формировать новое правительство. На это Гитлер ответил, что он с благодарностью принял бы предложение, если бы «мой фельдмаршал был бы ко мне так же добр, как к моему предшественнику». Гинденбург ответил отказом, и Гитлер, отказавшись от формирования правительства, покинул президента. Следующим кандидатом для формирования нового правительства был лидер коммунистов Тельман. Гинденбург не торопился пригласить его. А время шло, все сроки прошли, и страной продолжало править неправомочное правительство фон Папена. В то же время обнадеженные заманчивыми перспективами коммунисты каждый день маршировали по улицам Берлина, потрясая кулаками и грозясь залить Курфюрстендамм кровью. А по ночам то здесь, то там приканчивали своих политических врагов и одиночных полицейских (в северо-восточной и восточной частях города по ночам полицейские ходили по улицам только группами).

Над Берлином нависла коммунистическая угроза, население чувствовало себя обреченным, и ждать помощи было не от кого. В это тяжелое время в дело вмешался отставленный канцлер фон Папен. Он уговорил Гинденбурга согласиться на формирование Гитлером коалиционного правительства из национал-социалистов и германских националистов. Гинденбургу пришлось второй раз пригласить Гитлера и на этот раз принять его с соблюдением ритуала. Таким образом, кризис минул, и страна успокоилась. Однако через короткое время нацисты выкинули из правительства германских националистов во главе с Гугенбергом и остались управлять одни. Тут они дали полную волю себе по отношению к коммунистам. Двумя ночными облавами арестовали всех их вождей во главе с Тельманом и обезоружили их фланги. И очень скоро обезглавленная, обезоруженная и запрещенная партия коммунистов растаяла и остатки ее ушли в подполье. Вслед за этим Гитлер ввел ряд социально-экономических реформ и вывел страну из состояния перманентного голода и нищеты, в связи с чем его авторитет в народе укрепился. В то же время интеллигенция и дворянство вынуждены были подчиниться власти Гитлера в силу обстоятельств, продолжая оставаться внутренней пассивной оппозицией. Грубые и аморальные мероприятия Гитлера и его людей оскорбляли культуру, историю и доброе имя немцев. Это чувство тлело все время и стало давать себя чувствовать во время войны, когда наступили тяжелые испытания и Гитлер вовлек Германию на путь больших авантюр.

В связи с вышеизложенным трудно сказать, с какими взглядами на происходившее и с какими планами на будущее германский генералитет вступил в войну против Советского Союза, но ко времени пленения генерала Власова настроения ведущей части командного состава сильно расходились с генеральной линией партийцев. И это стало особенно заметно после того, как фельдмаршал Браухич предложил фюреру в 1941 году остановить наступление армии и перезимовать на линии Днепра, а фюрер приказал продолжать молниеносную войну, надеясь несколькими мощными ударами сломать хребет Красной Армии (его точные слова) и принудить правительство Сталина просить мира. Эта размолвка привела к тому, что 21 декабря 1941 года Гитлер объявил себя Главнокомандующим. А в результате этого — зимнее наступление на Москву, которое привело к серьезному разгрому немцев и потере ими большого процента техники. (Зимняя кампания обошлась немцам в один миллион обмороженных солдат и офицеров.) С этого момента германский генералитет насторожился, стало ясно, что Гитлер со своими дикими планами и экспансивным характером на посту Главнокомандующего погубит армию и надо искать выход из создавшегося положения. Иначе говоря, в действующей армии между партийным возглавлением и генералитетом образовалась трещина, и командиры частей там, где приказ фюрера шел в разрыв с необходимостью, саботировали его (например, приказ об отправке русских добровольческих частей на западный фронт или увольнении русских переводчиков из полосы восточного фронта). Взаимоотношения стали заметно натянутыми.

Здесь я позволю себе привести один маленький характерный пример того времени. В ноябре 1941 года наша комиссия по распределению военнопленных по специальностям в Зедлице (Польша) остановилась в гостинице для проезжающих немецких офицеров. Утром, перед уходом на работу, мы зашли в столовую позавтракать. Столовая была пуста, и только за одним столом завтракал какой-то армейский генерал со своим адъютантом. Войдя в комнату, мы хором произнесли положенное тогда приветствие: «Хейль Гитлер!» Генерал повернулся к нам и внушительно ответил: «Гутморген!» Это нас поразило, и, заняв места за двумя соседними столами, мы с нетерпением ждали прихода нашего председателя, ярого нациста, к которому очень подходила кличка «золотой фазан». Вслед за нами пришел и он и, задрав руку вверх, выкрикнул: «Хейль Гитлер!» — и генерал подчеркнуто ответил снова: «Гутморген». Наш «золотой фазан» съежился и подошел к нашему столу смущенным.

Что заставило тогда этого генерала пойти на такую явную демонстрацию, которая по тем временам могла ему стоить не только карьеры, но и жизни?

Я позволил себе сделать это отступление в связи с тем, что, говоря о взаимоотношениях генерала Власова с немцами, нужно обязательно указать — с какими немцами, ибо ко времени пленения Власова правящая элита немцев уже молчаливо составляла два различных лагеря.

Как известно, нацисты пошли на войну с Советским Союзом с определенной целью — обеспечить свой рейх жизненным пространством за счет Советского Союза. Этой своей затее они приносили в жертву все остальное, во имя ее осуществления не брезгали любыми мерами воздействия, как и не останавливались перед любым препятствием. Отсюда вытекало и все остальное. На Западе немцы-победители точно извинялись перед побежденными и всячески шли им навстречу. На Востоке — молниеносная война, помимо ее сокрушительных свойств, дополнялась еще целым арсеналом нацистских измышлений, оскорблявших национальное чувство восточных народов и ставивших их существование вообще на карту. Додумались до того, что Советский Союз стали представлять как некое пространство (Остланд), заселенное какими-то полудикими восточными народами — унтерменшами, пользующимися этой территорией не по праву, а потому эти восточные пространства должны быть заняты культурной германской расой (культуртрегерами), которая использует их и организует жизнь туземцев. На этих просторах немцы должны быть не только победителями, но и повелителями.

Трудно сказать, говорило ли тогда устами Гитлера буйное помешательство или же мания величия шизофреника. Но говорилась эта галиматья открыто, серьезно и во всеуслышание. И в этих своих словах и планах Гитлер был последовательным. Начав свой поход на Восток, он никаким русским не позволял коснуться дел Востока. Даже там, где без русских нельзя было обойтись, им позволено было быть только в качестве подсобной силы. Мало того, для фронтовых частей и военной администрации, ехавшей на Восток, была выработана специальная инструкция, как вести себя по отношению к местному населению. Согласно этой инструкции, немцы должны были относиться к местному населению свысока, как победители и повелители, от которых зависели и жизнь и смерть побежденных, а побежденные не смеют возражать своим повелителям, они должны повиноваться во всем. Эта инструкция разбрасывалась по вагонам поездов, шедших на Восток. И в этом духе действовали партийцы, в особенности гебитскомиссары (начальники областей) и пристроившиеся к ним местные коммунисты, относившиеся к людям еще хуже немцев (в окрестностях Пскова был один такой тип, который в деревнях драл плетью мужчин и женщин, приговаривая: «Не хотели советской плетки, получайте немецкую»). Немецкое начальство держало такого негодяя и горой стояло за него, пока в это дело не вмешалась РОА.

Как было упомянуто выше, на Востоке нацистские мероприятия проводились главным образом гебитскомиссарами, и таковых готовили специально, они должны были пройти курс специальной политической школы. Подбирались кандидаты из партийцев не по признаку подготовленности справиться со своей ответственной должностью, каковой является управление областью, да еще во время войны, а по признаку преданности партии и ее идеям. Кандидатов в школе основательно натаскивали по нацистским изуверствам, после чего давали им назначения и штат помощников, с которыми они выезжали на место. А на низовых должностях, для практической работы комиссар набирал служащих из местного населения. (В комиссариатах на низовых вспомогательных должностях работали в значительном большинстве оставленные для тыловой работы коммунисты, и они терроризировали население хуже немцев.) Однако со временем оказалось перепроизводство гебитскомиссаров. Люди оканчивали школу, а вотчины их еще не были завоеваны, и таковые должны были временно поступить на административную работу на оккупированной зоне и ждать вызова.

Одна из таких школ помещалась в старом гнезде тевтонских рыцарей — в Мариенбурге. Там готовили нацисты своих янычар с психологией наших чекистов. Но иногда и у них бывали срывы. Так, например, во время лекции одна немка, бывавшая раньше в России и говорившая по-русски, не выдержала и со словами: «Я больше не в состоянии выслушивать такие глупости», — покинула аудиторию. Другой случай — русский немец окончил курс школы, и дали ему назначение в одну из центральных областей России, но тот попросил дать ему место где-нибудь на окраине, чтобы смог вовремя удрать. Конечно, оба были изгнаны и из школы и из партии.

В общем, гебитскомиссары в тылу фронтовой зоны были самыми отвратительными после фельджандармерии, которые пререканий не терпели, убивали людей, как мух. И фронтовые части предпочитали с ними не иметь дела, они были в состоянии нагадить и своим.

В связи с такой постановкой дела в 1942 году, когда генерал Власов попал в плен и определенные круги германского генералитета связали его имя с возможной русской освободительной акцией на стороне Германии, Гитлер не только в категорической форме отклонил такую возможность, но и возненавидел самого Власова, хотя тот себя еще ничем не проявил. Этого своего отрицательного отношения он не изменил до конца своих дней. Как потом выяснилось, его сильно раздражали всякие попытки со стороны его генералов протащить идею русской освободительной борьбы, и он грозился по адресу таковых серьезными репрессиями. В этом отношении его начальник штаба, фельдмаршал Кейтель не отставал от своего шефа.

Однако и Власов после своего пленения, чем больше присматривался к нацистам, тем враждебнее относился к ним. Он вообще нацистов терпеть не мог и считал их выучениками коммунистов, но далеко отстающими от своих учителей. Коммунистов он считал коварнее и опаснее, у них большая школа, и они прекрасно организованы. Что касается Гитлера и его окружения, то он их определял как людей случайных, выброшенных на поверхность взбушевавшейся германской народной стихией, доведенной в свое время до голода и нищеты, грозившей тогда затопить страну в анархии и хаосе. Тогда они оказались на месте, но вообразили себя солью земли и делают глупость за глупостью, а теперь зашли так далеко, что уже ничто их спасти не может. Разве не показатель грубой ошибки то, что в самое тяжелое время Гитлер снимает с главнокомандования опытного и испытанного в боях фельдмаршала и занимает сам его место, не имея никакого представления ни о военной науке, ни о вождении армий? Не менее критически относился Власов и к расовой теории Гитлера. Его не задевала теория сама по себе, поскольку он считал, что на земле все народы достаточно поперсмешались между собою и немцы в центре Европы в этом отношении не составляют исключения. Он говорил об этой выдумке с иронией, но вред этой теории усматривал в совращении неопытной, не искушенной жизнью молодежи, как и в развязывании рук всевозможным проходимцам, которые творят над беззащитными людьми все, что им в голову придет, все дозволено.

Короче говоря, до середины ноября 1944 года между Власовым и нацистскими кругами никакой связи не было и быть не могло. Говоря о Гитлере и его окружении, Власов часто останавливался на роли его ближайших помощников — фельдмаршала Кейтеля, фельдмаршала Цейтлера, генерал-полковника Йодля. Эти военные высокого ранга, говорил он, не могут не видеть, что Гитлер ведет армию к катастрофе, что он ее перегрузил, и тем не менее они не только слепо ему повинуются, но и потакают ему в его безумствах. Они виноваты перед Германией, Россией и всем человечеством больше, чем Гитлер, Гиммлер и Розенберг, которые творят свои безумства по невежеству. Хотя бы обратили внимание на то, что делает Сталин; в то время как они всю тяжесть войны свалили на плечи армии и стараются одержать верх при помощи грубой силы, Сталин, их противник, не только протянул руку своим потенциальным врагам — капиталистам и пользуется их материальной поддержкой, но вынес из архивов им же упраздненных национальных героев старой, дореволюционной России и прикрывается их тенью, разрешил открыть им же ограбленные и закрытые церкви и монастыри, а для будущей вассальной Германии усиленно готовит в Москве кадры коммунистического правительства. Точно эти люди ослеплены и не видят, что продолжают держаться уже давно проигранных позиций.

И тем не менее Власов был уверен, что неотвратимый ход предстоящих военных событий продиктует и Гитлеру отказаться от своих безумных восточных планов, чтобы не погубить всю Германию.

Но наряду с партийной элитой, захватившей ключевые позиции в стране и диктовавшей свою волю германскому народу, как было указано выше, во всех областях жизни народа были здравомыслящие люди, занимавшие ответственные посты и понимавшие подлинно тяжелое положение своей страны и искавшие пути ее спасения. На таковых громкие обещания фюрера вроде следующего: «Сталинград будет взят, когда я прикажу!» — уже не звучали убедительно. Факты говорили о том, что успехи германской армии на Востоке уже кончились. Гитлер окружил Германию одними только врагами, и рассчитывать не на кого. Единственный союзник Гитлера, Муссолини, сам нуждается в помощи, чтобы не сдаться. Что касается другого союзника — Японии, то у нес свой путь. Япония для Германии — только моральный союзник. Во время войны в Берлине японский посол защищал в Германии интересы Советского Союза и всячески старался услужить советской власти, чтобы не ухудшить отношения между Советским Союзом и Японией. Так, например, когда в 1944 году в Праге состоялось обнародование Манифеста КОНРа, японский посол в германском Министерстве иностранных дел стукнул кулаком по столу, выразив таким образом свой протест против разрешения немцами этого акта. Но вся его добросовестность не помогла, и после капитуляции Германии Сталин в спешном порядке перебросил свои войска против японцев.

Возвращаясь к вышеупомянутым оппозиционным кругам германской общественности, нужно заметить, что с первого же дня появления генерала Власова в германском плену оппозиционеры отнеслись к нему благосклонно. Когда только что плененного Власова привели к командовавшему 18-й германской армией генералу Линдеманну, тот встретил Власова, как боевого товарища, тепло и приветливо, и эти их дружелюбные отношения сохранились до конца войны. При этом нужно заметить, что не только Линдеманну, но и остальному старшему командному составу Власов был известен как незаурядный советский генерал. Вот почему, когда Власов, еще сидя в лагере, сделал немецкому главнокомандованию письменное предложение формировать в оккупированной зоне русское союзное правительство со своей освободительной армией, в действующей армии целый ряд ответственных немецких командиров живо откликнулись на это предложение и стали обсуждать его между собою. И, несмотря на то что главнокомандующий предложение генерала Власова оставил без ответа, закулисная межведомственная связь заработала полным ходом.

Тут я должен сделать небольшое отступление. Трудно сказать, чем руководствовались германские оппозиционеры, работая за спиной Гитлера против его планов и мероприятий. Руководствовались ли они моральными соображениями, обвиняя Гитлера в аморальных и жестоких мероприятиях, позорящих доброе имя немцев и их страны, или руководствовались политическими соображениями, считая гитлеровскую политику утопической, или же руководствовались стратегическими соображениями, видя гибельность гитлеровских военных планов? Думаю, что эта оппозиция, со временем развернувшаяся в целое течение, в которое входила почти вся элита немецкого общества, начиная с фельдмаршалов, генералов и полковников всех родов оружия и кончая лицами из дипломатического корпуса и финансового мира, руководствовалась всеми вышеупомянутыми соображениями, и цель была одна: избавиться от Гитлера и спасти свою страну и честь своего народа. В Берлине несколько смелых священников в своих проповедях открыто с амвона обличали аморальные поступки нацистов и, конечно, поплатились за это своей жизнью.

Эта элита относилась к России, и Власову в частности, доброжелательно, и ее чаяния вполне совпадали с желаниями и стремлениями русских патриотов. Немцы старались спасти свою страну от разгрома, а русские старались спасти свою страну и от Гитлера, и от Сталина. Власов не раз это подчеркивал, когда говорил: мы с немцами — два соседних народа и для блага наших народов должны искать правильные пути содружества, другого пути нормального сосуществования нет. Если у кого-нибудь из вас в доме возникнет пожар, другому не только во имя моральных соображений, а во имя собственной безопасности нужно помочь соседу потушить пожар, пока его собственный дом не загорелся. Во имя этого мы протягиваем немцам руку искренне, не держа камня за пазухой, но и немцы должны понять, что без нас они тоже погибнут, таков неотвратимый ход событий. При этом долг велит подчеркнуть, что вышеупомянутые немецкие друзья вполне искренне и жертвенно в условиях нацизма старались и делали все, что могли, чтобы помочь Власову осуществить его идею создать освободительную армию. Мало того, в обстановке германской действительности того времени группа немецкой общественности, сочувственно относившаяся к идее русской освободительной борьбы, не составляла исключения. Если власть имевшие были зверьми и причиняли много горя и страдания ни в чем не повинным русским военнопленным и рабочим с Востока, то широкие слои германского народа открыто осуждали зверские и аморальные поступки своих соотечественников — нацистов и, подставляя свою жизнь под удар, шли с ними на разрыв. Сколько священников, профессоров и врачей пошли на открытое осуждение нацистских деяний и потом оказывались в подвалах гестапо и в концлагерях рядом с иностранцами и разделили их судьбу. Ведь недаром в связи с покушением на жизнь Гитлера были расстреляны около двух тысяч элиты германского народа, главным образом лица из старшего командного состава. Положа руку на сердце и не кривя душой, определенно можно сказать, что все немцы, которые были далеки от нацистской одержимости и боялись за судьбу своей страны, все сочувственно относились к идее создания русского освободительного движения вместе с немцами, лишь бы к ним не пришли большевики.

Приведу несколько характерных примеров того времени:

1) не дождавшись разрешения Русской освободительной идеи через правительственные инстанции, представители дирекции Дрезденского банка пришли к Власову с предложением финансировать его дело, чтобы он приступил к формированию, но Власов поблагодарил и ответил, что нам нужны не деньги, а права, что мы представители целого народа и можем выступить только как равноправные, иначе наш народ нас осудит и за нами не пойдет;

2) в 1940 году, к столетию рождения П.И. Чайковского, все витрины музыкальных и больших магазинов были завалены его произведениями и портретами;

3) во время войны на Курфюрстендамме долго шел в кино старый фильм «Бисмарк», построенный на союзе России и Германии и на том, как вступивший на престол Вильгельм Второй порвал с Россией и заключил союз с Австро-Венгрией и тем самым толкнул Россию в объятия Франции. (Кстати, этот союз в 1914 году вызвал казус: перед Первой мировой войной в Петербург приехал французский президент Пуанкаре, и для его встречи оркестр должен был в спешном порядке разучить французский гимн — запрещенную в России «Марсельезу». Во время встречи не только войска должны были взять на караул, но и сам Государь должен был взять под козырек при исполнении «Марсельезы».)

4) в Берлине во всех ресторанах и кафе музыканты продолжали играть запрещенные русские мелодии, называя их то болгарскими, то румынскими, а на фронте немецкие солдаты довольно часто и с удовольствием, с трудом произнося русские слова, пели русские песни;

5) в 1942 году в Осинторфе немецкая команда связи видела, что, как правило, мы опять отпускаем на волю пойманных партизан (это было нашей тактикой), и никогда этого вопроса не поднимала; значит, так нужно было;

6) во время войны в Берлине было очень много восточных рабочих и пленных, работавших в разных мастерских. По субботам или вообще вечером они шли в магазины что-нибудь купить, и, несмотря на то что все отпускалось по карточкам, им давали и хозяева магазинов и покупатели — еду и одежду. Население относилось к ним по-человечески в отличие от нацистов.

Такова была картина германской общественности, когда генерал Власов пытался организовать на стороне Германии Русское освободительное движение.

Характерно и то, что в середине июля 1942 года генерал Власов попал в плен, а осенью того же года сторонники идеи создания Русской освободительной армии из Среднего участка[30] фронта организовали его посещение их участка, и Власов на положении свободного человека в сопровождении немецких офицеров выехал из Берлина через Белосток и Минск в Смоленск. Там, торжественно, тепло и приветливо принял его командовавший тылом этого участка генерал фон Шенкендорф и распорядился организовать его встречи как с местным населением, так и с русскими добровольческими формированиями, а он в своих речах говорил совершенно открыто о своих и их чаяниях, о задачах, предстоящих им на пути освобождения от коммунистов. В Смоленске было обнародовано и формирование первого власовского комитета[31]. Казалось, произошло полное понимание между русскими и немцами. Шенкендорф распорядился предоставить в распоряжение Власова радиостанцию Бобруйска для его выступлений. В это время информированный о происходящем в Смоленске Гитлер приказал немедленно вернуть Власова в Берлин, и чтобы ноги его в оккупированной зоне не было. Даже при таком строгом приказе бобруйская радиостанция не удержалась от того, чтобы объявить, что сегодня у нее в гостях русский генерал-лейтенант Власов.

А надежды были большие… Полагали, что на Среднем участке фронта русские добровольческие формирования поступят в распоряжение Власова и послужат началом создания Освободительной Армии как таковой. Инициаторы этой поездки должны были выполнить приказ фюрера, но, чтобы не разочаровывать Власова, скрыли от него истинное положение вещей. Таким образом, Власов вернулся из этой поездки весьма удовлетворенный и стал строить дальнейшие планы на будущее. Его непосредственные помощники — генерал Малышкин, генерал Жиленков и Зыков воспламенились и стали интенсивно работать как над выработкой текста Смоленского манифеста, так и над изданием газет для добровольцев и листовок для населения оккупированных областей и солдат Красной Армии. А в это время фельдмаршал фон Клюге, который перед тем дал разрешение на посещение Власовым Среднего участка фронта, перепуганный угрозами фюрера, в спешном порядке ликвидировал добровольческие части, над которыми уже приняли командование ставленники Власова.

А время шло, успехи немцев на фронте все больше ослабевали, в тылу партизанское движение прогрессивно развивалось и создавало угрожающее положение; фронтовые командиры проявляли все большую нервность и настойчивость, пытаясь убедить Гитлера в неизбежной необходимости изменить его восточную политику и, пока не поздно, дать разрешение на формирование Русской освободительной армии, но у Гитлера на все домогания фельдмаршала фон Клюге, генерала фон Шенкендорфа, генерала Линдеманна, адмирала Канариса, полковника Гелена и других был один ответ. «Политика — не дело военных».

Но оппозиционеры не унимались и в апреле 1943 года сделали вторую вылазку. Фельдмаршал Кюхлер и генерал Линдеманн, несмотря на прошлогодний запрет Гитлера, пригласили Власова посетить северный участок[32] фронта. 19 апреля ген. Власов в сопровождении ротмистра Деллингсхаузена и адъютанта капитана Антонова выехал в Псков через Ригу. По дороге посетил знаменитый Печерский монастырь и получил благословение игумена. В Пскове население и официальные лица встретили Власова, как своего защитника, с радостью и почетом. Особенно тепло и преданно отнеслась к нему редакция газеты «За Родину» (ее главный редактор Хоменко стал потом членом КОНРа). Очень сильное впечатление на слушателей произвело выступление Власова, организованное в переполненном людьми из местного населения и деревень театре. Много позже я попал в Псков, и псковичи все еще вспоминали про выступление Власова как о начале возрождения России. А потом генерал Линдеманн встретил своего гостя, как старого друга, и дал в его честь обед. На этой встрече состоялась договоренность между командующим северным участком фронта фельдмаршалом Кюхлером и Власовым, что ему, Власову, будет отведен участок фронта, еще не занятый немецкими войсками: Ораниенбаум, Петергоф и Кронштадт, для чего в спешном порядке нужно было дать Власову иметь свой отдельный боевой участок на фронте добровольческих частей — их мечта. За обедом растроганный Власов поднял бокал, поблагодарил хозяев, принявших его в Гатчине, и выразил надежду принять их своими почетными гостями в освобожденном Ленинграде. Видимо, кто-то среди присутствовавших шпионил и донес об этом в ставку Гитлера (см.: Штрик-Штрикфельдт. Между Сталиным и Гитлером). Там пришли в бешенство от такой наглости Власова (точные слова Кейтеля), возомнившего себя будущим вождем, и Кейтель дал приказ о запрещении какой бы то ни было деятельности Власова вследствие его наглых выступлений. В случае же нарушения приказа посадить Власова обратно за проволоку. А если он и там не успокоится, передать его гестапо на усмирение.

После смоленской неудачи Власов отказывался принять предложение ехать в Псков, но немецкие друзья убедили его в необходимости поехать, познакомиться с командованием Северного участка фронта, которое старается помочь осуществлению его идеи, и Власову пришлось согласиться. Грозным и категорическим приказом Кейтеля весь план был сорван, и инициаторам этой поездки пришлось во избежание эксцессов в пути снабдить Власова своим сопровождающим и вернуть его в Берлин.

В Берлине же вместо лагеря военнопленных капитан Штрикфельдт уже приготовил для Власова виллу в Даесме, на Кибитцвег, 9, и приставил к нему своего доверенного С. Фрелиха, как охрану от неожиданных неприятностей. Вилла эта находилась в ведении Оберкомандо дер Вермахт (ОКВ), и туда ни один нежелательный гость не имел права войти без разрешения полковника Мартина из ОКВ. Однако, несмотря на обе неудачно сделанные попытки, сначала на Среднем участке фронта, а потом на Северном, оппозиционеры не унимались и придумывали новые пути и меры воздействия на Главное командование. Дело дошло до того, (см.: Штрикфельдт. Между Сталиным и Гитлером), что один из генералов, имя которого не названо, пригласил Власова на встречу в университете, в кабинете одного из профессоров, и в присутствии и при посредстве самого Штрикфельдта, как переводчика, сказал ему, чтобы он и дальше держался своих позиций и не отступал ни в чем, а скоро будет смена власти и Главнокомандования.

При этом нужно заметить, что фронт оппозиционеров окреп и увеличился, захватил даже и эсэсовские фронтовые части, в связи с чем возникла необходимость самому Гиммлеру выступить перед своими эсэсовцами, оскверняя и черня Власова и его идею. Таким образом, чем больше усиливалась и активизировалась оппозиция, тем больше верхушка нацистов ненавидела вместе с нею и Власова, и одно произношение его имени кем бы то ни было приводило фюрера в бешенство. А время шло, дела немцев ухудшались, и сами нацисты чувствовали, что земля под их ногами начинает гореть; видимо, и сам Гитлер заколебался, но не разговаривать же ему с этим русским ненавистным Власовым? И все-таки…

В феврале 1944 года неожиданно приехал из Далемдорфа к Андрею Андреевичу ротмистр Деллингсхаузен с предложением от командующего войсками восточных областей, генерала Кестринга ехать в Восточную Пруссию с ним на отдых. Власова это неожиданное предложение поразило, и он сказал: «Помилуй Бог! Я устал от ничегонеделания, я работать хочу». На что смущенный Деллингсхаузен ответил: «Андрей Андреевич, это нужно». Власов понял, что это приказ в форме предложения, и, покраснев, коротко произнес: «Так бы и сказали». Деллингсхаузен окончательно растерялся и смущен был так, как будто он был виноват в происходящем. Произошла пауза, после которой Власов порывисто встал и сказал адъютанту Антонову приготовить его чемодан и приготовиться самому сопровождать его.

Власова тогда увезли в Морисфельде к полковнику Мальцеву с его летчиками. Сопровождать Власова поехали Деллингсхаузен, Фрелих и Антонов.

Тут я должен сделать маленькое отступление. Дело в том, что до конца 1943 года войсками восточных областей[33] командовал генерал Хельмих. Это был настоящий строевик, политикой не интересовался и в деле Власова никак себя не показал.

При нем был дан приказ Гитлером о переброске добровольческих частей с восточного фронта на западный, и на Власова это тогда так сильно подействовало, что он решил все бросить и вернуться в лагерь военнопленных. Его друзья долго и упорно его уговаривали не делать этого ради русских, очутившихся в Германии на положении беспризорных, и говорили, что он им нужен, что его имя для всех них — якорь спасения. И Власов не только остался, но, когда узнал, что русские части во Франции очутились в тяжелом положении, послал туда целую организацию во главе со своим помощником В.Ф. Малышкиным, помочь людям в их беде.

Короче говоря, генерал Хельмих на посту командующего войсками восточных областей ничего ни плохого, ни хорошего для Власова не сделал. Но с первого января 1944 года его сменил генерал Кестринг, родившийся и выросший в Москве и при большевиках служивший там германским военным атташе. Власова это назначение обрадовало, ибо хотя Хельмихи и Кестринги погоды тогда не делали, но все-таки приятно было иметь дело с человеком, который понимает наши нужды и заботы. А в этом отношении уж кто-кто, а Кестринг, конечно, должен нас понять лучше других. Однако проходили дни и недели, а Кестринг не давал Власову себя почувствовать — и вдруг приезжает Деллингсхаузен с таким странным и неожиданным предложением.

Итак, Власова увезли в Восточную Пруссию, а на следующий день в Дабендорф приехал генерал Кестринг на смотр школы. После смотра он вызвал к себе генерала Малышкина и предложил ему занять место Власова, на что Малышкин ему ответил, что он с удовольствием и дальше будет работать под руководством генерала Власова. После такого афронта Кестринг сделал аналогичное предложение генералу Трухину, и тот ответил почти такими же словами, как и Малышкин. Так прошел первый и долгожданный визит Кестринга, оставив у генералов глубокое разочарование.

А через некоторое время после этой неудачной попытки привезли обратно Власова как ни в чем не бывало. Принадлежала ли эта идея самому Кестрингу или же она была продиктована ему сверху, трудно сказать. Власова это сильно задело, и он возненавидел Кестринга, избегал встречи с ним, не хотел его видеть, называя его хитрой лисой. Их первой встрече суждено было состояться только в Праге, при обнародовании Манифеста КОНРа, на котором Кестринг присутствовал официально как командующий войсками восточных областей.

Нужно ли описывать моральное состояние Власова после подобных сюрпризов? Даже такой волевой человек, как он, и то выходил из себя от таких интриг, ведущихся за его спиной, как это позволил себе сделать генерал Кестринг. А главное — все это происходило тогда, когда германская армия уже сильно сдала и сопротивляемость ее значительно упала, когда по вине Гитлера и его нацистов коммунисты преодолели кризис начала войны и стали вытеснять немцев из оккупированных территорий и когда и русская освободительная борьба по вине того же Гитлера упустила значительную долю своих возможностей. И несмотря на все это, Гитлер и иже с ним еще не поддавались влиянию здравого смысла и продолжали держаться за свои уже давно проигранные позиции.

Тогда Власов многих подробностей не знал, но в общих чертах знал все и судил правильно. Он исходил из того, что обманчивая немецкая пропаганда, для которой гитлеровцы стараются использовать его имя, для наших людей на той стороне не доходчива. Они еще с весны 1942 года научились верить не немецким словам, а делам. А немецкая пропаганда, которая иногда ведется к тому же из рук вон плохо, убивает у людей последние иллюзии, которые они питали по отношению к немцам в начале войны, когда сдавались при первой возможности им в плен или очертя голову брали винтовку в руки и шли с ними вместе против коммунистов. Теперь люди, наученные горьким опытом, от немцев ждут не слов, а дела. Власов часто осуждал аморальное поведение Гитлера и его окружения, говоря, что они виноваты перед русским народом, ждавшим помощи, в том, что вместо ожидаемой помощи решили использовать его тяжелое и безвыходное положение и навязать ему свое рабство; они виноваты перед всем человечеством в том, что во имя своих алчных целей не дали использовать представившуюся возможность надеть на коммунизм смирительную рубашку; они виноваты и перед своим собственным народом, доверившим им свою судьбу, и погубили его вместе с собою, хотя и была возможность избавить его от окончательного разгрома.

Само собою разумеется, что все эти суждения генерала связаны были с его глубокими переживаниями, томившими его.

В таких случаях он поднимался к себе наверх и подолгу ходил в спальне взад и вперед, а то, бывало, ночью спустится вниз и беседует с дежурным офицером. При этом нужно заметить, что Власова волновала не его личная судьба. О себе он не думал и не раз во время наших ночных бесед говорил, что мы должны считаться с тем, что мы лично погибнем по вине Гитлера, но зато мы дали идею, которая сокрушит коммунизм. Если нам самим не суждено было одолеть его, то, продолжая наше дело, это сделают другие. Но Власова беспокоила судьба самого движения, которое еще не удалось оформить, его беспокоила судьба людей, ставших на путь освободительной борьбы и очутившихся на положении беспризорных. И только после обнародования Пражского манифеста он успокоился, считая, что КОНР декларировал свою программу-минимум и тем самым Освободительное движение народов России в национальном, политическом, идеологическом, социально-экономическом и морально-религиозном смысле оформилось и стало явлением исторического порядка (а тогда и жертвы оправдываются. — Примеч. авт.).

Однако такие моменты бывали редко и мало кто видел Власова в таком положении. Обыкновенно, что бы у него ни происходило на душе, он владел собой прекрасно и на людях бывал веселым и приветливым. А иногда, как бы шутя, говорил: «Да, действительно, нам нехорошо, но немцам, англичанам и американцам не лучше, им придется еще расхлебать кашу, которую заварили». А время шло, и бесплодное ожидание выматывало нервы. И в таком нудном положении был не только Власов, но и остальные его генералы.

Власова часто посещали генералы Трухин, Благовещенский, Жиленков и Малышкин из Парижа, а также и Зыков. (Зыков во власовском движении сыграл немаловажную роль, и о нем в конце этой главы я поделюсь с читателями теми данными, которыми располагаю.) Жили они между собою дружно и все, как один, признавали над собою авторитет Власова. По вечерам играли в преферанс, играли хорошо и с увлечением. Можно сказать, за игрой все остальное забывалось, и только изредка за столом раздавался взрыв смеха по адресу зазевавшегося партнера. Каждый вечер, как правило, весь штаб собирался вокруг радиоприемника послушать московские сообщения с фронта. Адъютант Антонов должен был делать заметки о передвижении линии фронта. А после передачи генерал раскрывал карту на столе и следил за линией фронта по сделанным записям. Покончив с картой, бывало, в сердцах скажет: «Пойдет дядя Митяй гулять по Европам! Но он, кажется, и до Америки доберется». Или еще: «Сталин обязан Гитлеру и Розенбергу в Москве на Красной площади поставить памятники, это они помогли ему выиграть войну».

Положение генерала A.A. Власова на путях русской освободительной борьбы в Германии

В предыдущих главах я не раз упоминал о германской оппозиции гитлеровским мероприятиям, одновременно преследовавшей и идею создания союзной русской освободительной армии во главе с генерал-лейтенантом Власовым[34]. И, несмотря на исключительно отрицательное отношение Гитлера к подобной идее, оппозиционеры в течение двух лет вели упорную и рискованную борьбу, и в этом направлении они многого добились. Они создали Власову сносные условия для работы и дали ему возможность создать почти всю подготовительную работу для разворачивания самого движения. Мало того, оппозиционеры в 1942 году на Среднем участке фронта, а в 1943-м на северном попытались сформировать власовские части в боевой обстановке и тем самым поставить Гитлера перед совершившимся фактом, но, к сожалению, обе попытки кончились неудачно.

Власов даже по тем признакам, которыми располагал, понимал, что кругом происходит, ничего изменить не мог и томился в своем бессилии. Для тех, от которых зависела судьба его дела, он значился всего лишь пленным генералом. Тем не менее Власов крепко держался своих позиций и держал себя достойно своему положению. Как в начале своего выступления в 1942 году он заявил, что мы, русские, можем выступить вместе с немцами против коммунистов для освобождения своего народа только на союзных началах, иначе наш народ с нами не пойдет и осудит нас, так он с этих позиций не сходил. При этом он прибавлял еще — в случае согласия германского правительства привлечь нас к совместной работе права и обязанности обеих сторон должны быть закреплены договором, гарантирующим интересы и суверенитет нашей Родины.

Эти смелые высказывания Власова очень быстро стали достоянием населения оккупированных областей, а также русских добровольцев, военнопленных и так называемых рабочих с Востока. Идея Власова теплилась в сердце каждого из них и потому была воспринята с любовью и надеждой. Немалую роль в этом отношении сыграли «Открытое письмо» Власова и его листовки, предназначенные исключительно для той стороны линии фронта и благодаря заботам Штрикфельдта распространенные и на этой стороне. Все это и многое другое сделали имя Власова вопреки тенденциям нацистов общеизвестным, и штаб его превратился в место паломничества. Власов прослыл вождем Русского освободительного движения. В Берлине его посещали русские и немцы, военные и гражданские лица, каждый хотел видеть генерала, у каждого было к нему дело. Отпускники-добровольцы и рабочие с Востока, попав в Берлин, считали своим непременным долгом посетить Власова и рассказать ему свои нужды. И генерал всех принимал, беседовал с ними, и люди выходили от него со светлыми лицами и сияющими улыбками. Не прошло много времени, и к Власову стали поступать сначала редкие, а потом и частые письма от казаков фон Паннвица и Доманова с просьбой включить их в РОА (после обнародования Пражского Манифеста генерал фон Паннвиц одним из первых поздравил Власова и выразил готовность со своим корпусом войти в РОА. То же самое сделал и генерал Штейфон, попросив включить Русский Корпус в РОА). Таким образом, вопреки желанию и запретам Гитлера Власов стал центром Русской освободительной борьбы и общепризнанным вождем.

Очень большую роль в деле установления внутренней связи между людьми в оккупированных немцами областях и в лагерях военнопленных сыграли пропагандисты школы Дабендорф. Благодаря своему назначению они официально проникали всюду и, с одной стороны, разносили на места идею освободительной борьбы, а с другой — информировали свое начальство, а следовательно, и штаб Власова о состоянии дел на периферии. И чем больше пропагандистов выпускала школа, тем больше увеличивалась посещаемость штаба фронтовиками и рабочими с Востока. Наиболее ценные посетители брались на учет, и из них составлялись списки. Таким образом, Власов заранее составил себе приблизительное представление о наших будущих кадрах, и когда впоследствии пришлось организовать КОНР и подведомственные ему отделы, штаб располагал большими списками кандидатов, что позволило в значительной мере сократить организационный период.

Здесь будет уместно сказать несколько слов о Школе пропаганды РОА в Дабендорфе. В предыдущих главах я не раз упоминал о том, что многократные попытки оппозиции практически осуществить идеи Власова незамедлительно пресекались со стороны Гитлера и его окружения. И тем не менее ей удалось создать точку приложения сил, создать платформу, на которой можно было бы строить дальше. Таковой платформой была Школа пропагандистов РОА в Дабендорфе, которая с первых же дней своего основания превратилась в идеологический центр освободительной борьбы и резервуар накопления военно-политических сил, я бы сказал, кадров движения. Этому достижению мы обязаны были главным образом полковникам Штауффенбергу и Гелену, которые по своим каналам провели его осуществление.

В связи с созданием школы я хотел бы упомянуть о том, что с самого начала войны в лагерях советских военнопленных немцы отделяли пленных по принципу национальной принадлежности. Помимо этого, были взяты на учёт офицерский состав и интеллигенция.

Для нацистов принцип отделения русских военнопленных по национальному признаку был не нов. Еще во время Первой мировой войны немцы отделили русских военнопленных христиан от мусульман, возможно, в угоду своей союзнице — Турции. В связи с этим покойный генерал П.Н. Краснов приводит следующий случай. В 1914 году, во время Первой мировой войны, представитель Международного Красного Креста, сопровождавший вдову генерала Самсонова, приехавшую в Германию за телом своего мужа, и посетивший лагерь русских военнопленных в Вюнсдорфе, был изумлен отделением военнопленных мусульман от христиан. Чтобы внести ясность в дело, он попросил пленных мусульман спеть ему свой национальный гимн, и те дружно спели: «Боже, царя храни». У Гитлера разделение советских военнопленных по национальностям исходило из его восточной политики.

Из этого взятого на учет русского офицерского состава и из интеллигентных пленных по принципу добровольного соглашения были составлены две команды — одна в Вульхейде, другая в Вустрау. Когда в начале 1943 года сверху из кругов оппозиции был дан приказ выделить особую команду из советских пленных для формирования Отдела восточной пропаганды, в основу ее легли сначала эти две команды, которые были потом дополнены добровольцами из лагерей. Так в марте 1943 года в Дабендорфе была заложена Школа пропагандистов РОА. И не случайно командиром этой школы (батальона) был назначен капитан Вильфрид Карлович Штрик-Штрикфельдт, друг Власова и доверенное лицо оппозиции из комсостава. Как было упомянуто выше, В.К. Штрик-Штрикфельдт — уроженец Петербурга и бывший офицер русской царской армии. В рядах Верховного немецкого командования, не разделявших гитлеровской политики по отношению к России, он играл очень большую роль. С самого начала войны, не покладая рук, он работал в рядах оппозиции.

Помощником Штрикфельдта был назначен другой бывший русский офицер — ротмистр, москвич по рождению, Эдуард Карлович барон Деллингсхаузен, человек еще полностью старой культуры. Оба они были не только друзьями ген. Власова, но и связью между ним и немецкой оппозицией. Помимо них, на все остальные административные должности были назначены бывшие офицеры русской армии и немцы — балтийцы, владевшие русским языком так же хорошо, как и немецким. Они служили для немцев правительственной инстанцией, официальным фасадом, а за их спиной стояло подлинное начинание.

Вся строевая и учебная часть школы подчинялась генерал-майору Федору Ивановичу Трухину как представителю генерала Власова. Курсанты и преподавательский состав в школе были бывшие военнопленные. Лекции читались на русском языке на разные актуальные темы: политические, социально-экономические, исторические, идеологические, на тему об освободительной борьбе, структуре германской власти и критики большевистской диктатуры.

В защиту всех немцев, обслуживавших Дабендорф, начиная с самого Штрикфельдта и кончая последним писарем в его канцелярии, должен заметить, что никто из них не кривил душой по отношению к своей родине. При создавшихся во время войны исключительных условиях они понимали, что в освободительном движении генерала Власова отражаются одинаково интересы русского и немецкого народов, и потому служили ему искренне.

Таким образом, по официальной линии школа подчинялась полковнику Мартину из ОКВ и его ставленнику из Отдела восточной пропаганды капитану Штрикфельдту, а фактически во главе школы стоял генерал Трухин, непосредственно подчинявшийся Власову. Школа была забронирована, таким образом, за ОКВ, и туда не мог попасть никто из нежелательных посетителей без разрешения полковника Мартина.

У входа в школу на двух мачтах развевались германский национальный флаг и русский морской Андреевский флаг, потом замененный бело-сине-красным. На немецкой форме курсантов на правом рукаве появился значок РОА, а на пилотке — бело-сине-красная кокарда. Преподавание и строевая служба велись на русском языке. На довольствие школы шел нормальный германский военный рацион. Дабендорф превратился в русский оазис. Курсанты с гордостью выезжали по праздникам в город в своей форме, и берлинцы, привыкшие ко многим иностранным военным формам, спрашивали друг друга, что это за новые войска «ПОА»[35].

Однако, говоря о пропагандной школе в Дабендорфе, нельзя ограничиться более или менее сносными внешними условиями, которыми друзья власовского движения окружили курсантов. В этом деле главную роль играли условия внутреннего, духовного, морального порядка как в частной жизни курсантов, так и в изучавшемся ими курсе. Вопрос этот сам по себе был очень сложен. Первым долгом пропагандист должен был быть уверенным в том, что содержание его пропаганды должно отвечать не только его личным духовным запросам, но главным образом чаяниям нашего народа по ту сторону.

Помимо того, курсанты-добровольцы были подобраны по принципу их интеллектуальной подготовки и жизненного опыта, и, конечно, в таком сугубо щепетильном вопросе у каждого из них были и своя национальная амбиция и свой взгляд на затронутые программой вопросы. В условиях же национал-социалистической действительности, когда всякое проявление русского патриотизма являлось крамолой, удовлетворить запросы курсантов и как-то привести их к общему пониманию, и сделать это не силой приказа, а силой свободного слова и аргумента было очень трудно. И тем не менее это положение в школе было достигнуто. Курсантам была дана полная свобода обсуждения любого вопроса затронутой темы. Правда, при этом часто происходили столкновения мнений, возникали острые споры, но в заключение все-таки приходили к общему решению, отвечавшему требованиям права и справедливости, как и их патриотическим запросам. Само собою разумеется, что при таком положении дел увлекавшиеся спорщики не раз переходили границы дозволенного в нацистских условиях и тем самым ставили Штрикфельдта и его подчиненных под удар СД (Зихерхейст Динст — служба безопасности), но они каждый раз как-то отчитывались за «крамолу» своих опекаемых, и не было случая, чтобы кого-нибудь выдали властям. Был в Дабсндорфе один тяжелый случай, дело полковника Бушманова, но оно стояло особняком и в нашу тему не входит.

Из преподавательского состава доцент Зайцев и Штефанов, будучи сугубо национально настроенными, не раз своими смелыми высказываниями приводили в восторг курсантов, а Штрикфельдта и Деллингсхаузена быть начеку, чтобы отстоять их от СД. Кстати, до Штрикфельдта дошли сведения, что СД собирается арестовать Зайцева и Боярского, в связи с чем возникла необходимость обоих на время отправить в Данию, пока СД не остынет. Надо полагать, что те же господа из СД выкрали и Зыкова с его адъютантом и переводчиком, поручика Ножина. Эти же типы потом попытались вмешать Власова в их грязные дела, но своевременно были выданы одним из дабендорфцев, и Власов потребовал произвести следствие по этому делу, и виновные были куда-то убраны. Кстати, это были два брата из парижской русской эмиграции.

На фоне столь сложной и тяжелой миссии школы пропагандистов наиболее ответственной являлась должность ее начальника, генерал-майора Федора Ивановича Трухина. По сути говоря, перед немецкими властями начальником Отдела восточной пропаганды, как назывался батальон в Дабендорфе, являлся капитан В. Штрикфельдт, который добровольно и услужливо в рамках школы уступил свою роль генерал-майору Ф.И. Трухину, оставив за собой административную часть с немецкой командой обслуживания. Генерал Трухин через короткое время сумел не только быть наделенным правами начальника школы, но и в полном смысле стать таковым. Умный, образованный, скромный и тактичный, он очень скоро завоевал сердца окружающих. Будучи военным до мозга костей, к тому же большим идеалистом, Федор Иванович Трухин был требователен к своим подчиненным, но справедливым. В Красной Армии Трухин окончил Академию Генерального штаба, служил по штабной линии и попал в плен начальником штаба Балтийского военного округа[36]. Короче говоря, своими личными данными генерал Трухин быстро упрочил в Дабендорфе и свой авторитет и свое положение. Однако этого мало. К своим подчиненным он относился не только как начальник, но и как старший товарищ, заботливо и дружелюбно. Будучи по природе веселым и общительным человеком, в свободное от занятий время входил в частную жизнь своих подчиненных и помогал им в их нуждах. В Дабендорфе курсантская молодежь не только вполне доверяла своему начальнику, но любила и обожала его. Очень хорошие взаимоотношения установились и между Трухиным и Штрикфельдтом, как и со всей его командой.

В заключение этой главы я бы сказал, что в Дабендорфе произошел полный альянс между немцами и русскими и дал блестящие плоды. Там в маленьких рамках произошло то, чего добивался генерал Власов и чему противился Гитлер вплоть до конца своих дней.

Мелетий Александрович Зыков

Мелетий Александрович Зыков, лет сорока, попал в плен к немцам, будучи политкомиссаром, и уцелел тогда чудом, ибо, помимо его социального положения (был приказ ликвидировать комиссаров), и наружность его выдавала в нем еврея. В прошлом он был сотрудником центральных столичных газет, был близок к Бухарину и в родственных связях с Бубновым. Короче говоря, он принадлежал к той советской элите ленинцев, которую Сталин разгромил. После расстрела Бубнова и Бухарина, заместителем которого являлся Зыков (со слов самого Зыкова), арестовали и его и после всего пережитого в застенках НКВД отправили в концлагерь в Сибирь. А через четыре года, когда началась война, его, как и многих других недострелянных, досрочно освободили, восстановили в правах и отправили на фронт политкомиссаром.

Такой редкий советский экземпляр по тогдашним установкам гитлеровцев мог уцелеть только случайно и только потому, что он попал к таким культурным и сердобольным людям, как капитаны фон Гроте и Дюрксен. Они, рискуя многим, его схоронили, спрятали от посторонних глаз. И тем не менее, когда его спасители узнали про его антисталинские настроения и предложили ему работать вместе с немцами, он ответил, что, если «немцы пойдут освобождать мою родину, пойду с ними, а сели идут ее закабалить, то отказываюсь». Сошлись на том, что он пойдет работать вместе с теми немцами, которые, как и он, борются за освобождение России.

Зыков с первого раза показал себя человеком светлого ума, колоссальных дарований и больших знаний. О нем рассказывали легенды, что, мол, он может в один прием продиктовать машинистке содержание газеты, начиная с ее названия до объявлений включительно, и номер получится прекрасный. Он прекрасно знал литературу, экономику и другие науки, а также поэзию и был хорошим декламатором. Я сам с Зыковым в деловой обстановке не встречался, он жил и редактировал газету «Заря» в Дабендорфе, а я находился в Далеме, в штабе. С Зыковым мы встречались, когда он приходил к Андрею Андреевичу в гости. Тут он бывал веселым, разговорчивым, остроумным собеседником, но, да простит мне читатель это мое заявление о покойном, да еще о власовце: мне он не нравился. От него на расстоянии чувствовалась советчина, в самом худшем значении этого слова. В своем обращении с окружающими он бывал заносчивым, грубым и бесцеремонным. Мне он представлялся человеком, считающим себя единицей, а всех остальных — нулями, и это свое пренебрежительное, бесцеремонное отношение к нулям он даже не считал нужным скрывать.

К Власову он относился с большим уважением и преданностью. Со своей стороны, Власов тоже ценил его дарования, исключительную работоспособность и относился к нему дружелюбно и заботливо, поскольку среди окружающих Зыков нажил гораздо больше врагов, чем друзей. За ним установилась слежка Зихерхейтдинст, и его дабендорфские недруги не раз обращались к Власову с просьбой убрать Зыкова. Он, мол, не наш человек, он с нами только потому, что обижен Сталиным, а нутром он такой же, как и те, против которых мы боремся. Но Власов Зыкова берег, таких крупных работников, как Зыков, у нас больше не было. Вокруг Дабендорфа поселились агенты СД из кругов старой эмиграции и стали строить козни не только против Зыкова, но и против самого Власова, но с ними быстро справились. Тем не менее дело этим не кончилось, а пошло дальше.

Весною 1944 года вдруг Зыков и бывший при нем в качестве переводчика и адъютанта лейтенант Ножин исчезли накануне серьезного задания, в связи с которым Зыков, Жиленков и другие должны были выехать на фронт. Исчезли они из городской загородной квартиры Зыкова, куда он переселился с женой и адъютантом. Извещенные о случившемся органы СД отказались послать по горячим следам своих людей, заявив, что у них нет бензина для машины. Одновременно был пущен слух, что якобы Власов послал Зыкова через партизан на ту сторону, к советским. Власов потребовал вести следствие по делу Зыкова. Следствие затянулось, ибо все следы вели к органам власти. Короче говоря, их украли люди, относившиеся к врагам Власова и его идеи. Много позже один из СД признался Деллингсхаузену в том, что СД вынуждено было убрать Зыкова как марксиста-коммуниста, которого никак иначе отстранить не могли. К тому же Зыков был евреем. Нужно заметить, что в рядах Освободительного движения было немало евреев, но все они вели себя скромно, и неприятностей ни с кем из них не было.

Гитлер у разбитого корыта

Итак, в ожидании перемены в восточной политике Гитлера было погублено целых два года. Подходил грозный для немцев 1944 год. Предпосылки к разворачиванию событий 1944 года имели место еще во второй половине 1943 года. К тому времени Италия почти вышла из строя, а у немцев значительная часть подводного флота была потоплена. Помимо того, на восточном фронте Красная Армия перешла в серьезное наступление и 25 сентября заняла Смоленск, а в октябре — Днепропетровск, Мелитополь, отрезала Крым и, выйдя на линию Днепра, повела общее наступление от Витебска до Таманского полуострова. В то же время англо-американцы заняли остров Сицилию и Корсику и высадились недалеко от Рима. В связи с происходившими событиями и внутренняя оппозиция усилила свои атаки на фюрера. Представившийся было исключительно благоприятный случай спасти Германию от неминуемой катастрофы и одновременно Россию и весь мир от коммунистов по злой воле маньяка Гитлера был упущен. Внутренняя оппозиция накалилась до предела, и замечания ее по отношению к Гитлеру, Кейтелю, Йодлю и иже с ними стали выходить далеко за рамки ее сферы, чего до того не бывало. Надвигалась гроза, чаша терпения переполнилась.

В связи с происходившими событиями настроение у генерала Власова было не лучше, чем у оппозиционеров, но он ничего не мог предпринять, когда в стране назревали грозные отношения между нацистами и оппозицией. Видимо, что хотя Гитлер все еще продолжал упираться и повторять, что политика — не дело военных, создавшееся положение на фронтах и в тылу его тоже устрашило, и 23 августа 1943 года он назначил Гиммлера министром внутренних дел, иначе говоря, при нацистских порядках он подчинил всю страну начальнику гестапо. Настал 1944 год. События на фронтах идут плохо, германская армия под натиском врага все больше сдаст позиции, авиация окончательно парализована американцами, и города в тылу остались беззащитными от вражеских налетов.

20 июля 1944 года перед обедом, в штаб Власова приехал из ОКВ капитан Николай фон Гроте. Оказывается, Гиммлер изъявил желание принять у себя Власова, и фон Гроте приехал сопровождать генерала. Перед этим Власов был уже оповещен о желании Гиммлера. Андрей Андреевич предложил Гроте пообедать вместе и выехать после обеда. За столом у всех было приподнятое настроение, тон задавал сам Власов. Вдруг раздался телефонный звонок — это ОКВ вызвало Гроте. Вернувшись после телефонного звонка, Гроте во всеуслышание растерянно сказал: «В связи с покушением на Гитлера наша поездка откладывается». Сообщение было встречено, как разорвавшаяся бомба, все присутствующие приняли его молча, но чувствовалось, что все ошеломлены. Обеспокоенный Гроте прервал свой обед и, спросив разрешения у генерала, покинул виллу. Андрей Андреевич тоже ушел к себе наверх, а мы спрашивали друг у друга, что будет теперь с оппозиционерами. Видимо, не добившись от Гитлера изменения положения вещей, приведшего Германию к катастрофе, оппозиционеры решили пойти на крайность и избавить Германию от Гитлера.

Как стало известно позднее, эту тяжелую миссию взял на себя молодой полковник авиации, граф Штауффенберг, большой сторонник власовского движения. Пользуясь тем, что в ставку для заседания Гитлера с его фельдмаршалами он должен был доставить документы, подлежавшие обсуждению, он оставил под столом сумку с бомбой. Взрыв был страшный, и жертвы были большие, но Гитлер уцелел благодаря тому, что наклонился над картой на столе и толстый дубовый стол спас его от осколков. Тем не менее он тяжело пострадал и к нормальному состоянию больше не вернулся. Вся власть перешла к Гиммлеру, он был назначен командующим войсками тыла, Гитлер управлял делами номинально. А после покушения разъяренные нацисты стали арестовывать и расстреливать оппозиционеров. За короткое время расстреляны были из рядов оппозиции 2000 человек. Несколько видных военачальников покончили жизнь самоубийством. Германия впала в агонию. Расстрелян был мозг германской элиты, главным образом ведущая часть комсостава, что, в свою очередь, отразилось на боеспособности армии. Таким образом, взрыв бомбы Штауффенберга послужил сигналом к началу конца войны и заката нацистской эпопеи. Генерал Власов определял конец войны к середине 1946 года, но после покушения на Гитлера и его последствий события пошли быстрее.

При таких условиях нетрудно сказать, что заставило Гиммлера, ненавидевшего генерала Власова так же, как и Гитлер, вдруг пригласить его для переговоров. Да и пригласил он его не самолично, а с согласия Гитлера. Характерно и то, что за несколько дней до 20 июля по линии Гиммлера обратились к генералу Жиленкову с предложением занять место Власова, поскольку мол, ни Гитлер, ни Гиммлер не желают видеть Власова. Георгий Николаевич Жиленков категорически отклонил сделанное ему предложение (аналогичное предложение в начале года генерал Кестринг сделал сначала генералу Малышкину, а потом и Трухину, а теперь очередь дошла и до Жиленкова). И тем не менее Гиммлер решил пригласить для переговоров Власова. Я не сторонник мнения некоторых моих друзей, которые новое решение Гиммлера приписывают успешным воздействием на Гиммлера одного лица из его окружения. Зная характеры Гитлера и Гиммлера, я уверен, что решение Гиммлера пригласить на переговоры Власова было продиктовано страхом перед советскими танками и армиями, которые, сокрушая все и вся на своем пути, подходили к германским границам, и притом внутри самой страны открылся негласный внутренний фронт. К тому же ни Гитлер, ни Гиммлер не верили, что активизация деятельности Власова может сколько-нибудь изменить их положение, уже все немецкие возможности были упущены. Если Гитлер и Гиммлер не оценили значения власовского движения тогда, когда оно могло иметь стопроцентный успех, то теперь они большого значения ему не придавали. И тем не менее Гиммлер пригласил Власова, обходя армейское командование, т. е. подлинных сторонников идеи разворачивания русской освободительной борьбы в союзе с Германией.

Я думаю, что в данном случае Гиммлер хотел всего лишь использовать Власова в своих целях, а именно: 1) использовать Власова с его частями во фронтовых операциях (история с Первой дивизией РОА); 2) отвести от себя миллионы ножей русских военнопленных и рабочих с Востока (остарбейтеры), над которыми нацисты так долго измывались, которых терзали, морили голодом, эксплуатировали, как могли. Доказательством моего мнения является и то, что Гиммлер своих обещаний Власову не сдержал да никогда и не собирался их выполнить, но об этом мы узнали очень поздно, уже после гибели Андрея Андреевича.

Почему-то полковник Крегер[37] об этом молчит, хотя он сам стал сторонником Власова. Надо полагать, что идея пригласить Власова для переговоров принадлежала самому Гиммлеру, а д'Алкен и другие эсэсовцы просто выполняли приказ своего шефа.

Вечером, когда все разошлись по своим комнатам и мы с Андреем Андреевичем остались одни, я спросил у генерала, что произошло бы с нами, если бы покушение достигло своей цели, и Власов спокойно сказал, что нас выдали бы Сталину, и, как бы углубляясь в свои мысли, сказал далее: «Раз оппозиция пошла на такой риск, значит она потеряла надежду на какой-нибудь другой выход из создавшегося положения, и чтобы спасти Германию от неизбежного разгрома, решила повторить пример Гитлера, но без Гитлера, то есть просить у союзников мира».

Дело в том, что в мае 1941 года Гитлер послал своего помощника Хесса в Лондон прозондировать почву дня заключения мира, и тогда англичане отказались разговаривать с Хессом и тем паче с Гитлером.

Теперь, когда оппозиция решила во что бы то ни стало вывести Германию из войны, надо полагать, возникла необходимость убрать Гитлера, чтобы очистить путь к переговорам. Но такой шаг равносилен капитуляции, и новым представителям Германии пришлось бы принять любые условия победителей для начала переговоров. А раз до того дошло, Сталин не преминул бы потребовать нашу выдачу как предварительное условие для переговоров. Кто стал бы нас отстаивать, когда на карту поставлена судьба Германии и ее народа?

И в этом вопросе оппозицию винить нельзя, поскольку она в течение двух лет использовала все свои возможности, чтобы переубедить Гитлера развернуть нашу общую с ними антикоммунистическую борьбу. Теперь, видимо, потеряв всякую надежду на свой успех и предчувствуя близкий конец войны, решили пойти ва-банк, пожертвовав своей собственной жизнью. Но это их не спасет. Уже слишком поздно для таких выступлений. Это только сократит агонию Германии и наш подготовительный период.

После этого разговора я подумал: а в самом деле, как бы ни сложилась дальнейшая наша судьба, можем ли мы быть в претензии на наших политических единомышленников, которые, несмотря на все запреты Гитлера, шли напролом и помогали Власову, чем могли. Не их вина, что они не смогли переубедить ослепленного властью фюрера. Теперь они выбрали отдельный путь — пожертвовать собою, но облегчить судьбу своей родины, если это будет возможно. Но ведь и Власов, тоже откликнувшись на планы германской оппозиции, надеялся при помощи немцев спасти свою родину от свалившегося на нес несчастья, из которого она собственными силами никак выбраться не может.

Таким образом, взрыв бомбы Штауффенберга автоматически прервал надежды Андрея Андреевича — при поддержке и помощи своих немецких друзей достигнуть своей цели. Теперь нацисты возьмутся за них и основательно их потрясут; им не до русского вопроса будет, да и сроки уже на исходе. Перед Власовым стала новая проблема — что делать? Мало того, Власов сам и его Движение не были гарантированы, что новые потрясения не коснутся его персонально, поскольку некоторые из арестованных по делу покушения не раз посещали Власова в Далеме, а фон Фрейтаг-Лорингхофен, покончивший собою, чтобы не попасть в мясорубку нацистов, был в дружеских взаимоотношениях с Власовым. Насторожило Власова и неожиданное желание Гиммлера повидать его, не знал, что кроется за таким неожиданным жестом. Однако Андрей Андреевич молчал и вида не показывал и только стал задумчивее.

Прошло некоторое время в ожидании разворачивания событий. Как-то позвонили в штаб, что генерала Бичерахова хозяйка квартиры нашла на полу в бессознательном состоянии и доставила его в больницу, а там установили отравление. Нельзя было выяснить, произошел несчастный случай или его умышленно отравили. Перед этим генерал был в гостях у одного из офицеров СС.

Генерал Лазарь Феодорович Бичерахов, офицер Терского Казачьего Войска, близко стоял к Андрею Андреевичу, и последний его ценил и уважал как своего советника по делам народов Кавказа (сепаратисты его не любили).

Этот случай заставил еще больше насторожиться, но в результате случай не повторился. А генерала спасли, хотя и болел он долго и тяжело. А когда пришлось покинуть Берлин, Андрей Андреевич распорядился больного Бичерахова забрать с собою в Карлсбад. Там он и поправился.

Все это происходило тогда, когда на политическом горизонте тучи предельно сгустились и гроза готова была разразиться, со всех сторон стали поступать тревожные сведения; русские парни и девушки, работавшие в Силезии на предприятиях просили помочь им выбраться на Запад, а из берлинских лагерей для рабочих люди ночью прибегали в штаб просить помощи выбраться из Берлина. И никому тогда в помощи не было отказано, вывезены были все, кто этого хотел, несмотря на строгий запрет Гебельса берлинцам эвакуироваться, не считаясь и с нарушением местных полицейских и разных административных требований в отношении остовцев.

Прием у Гиммлера и начало активной деятельности

Со дня покушения на Гитлера прошло два месяца. Разъяренный до бешенства Гиммлер потряс оппозицию до основания, перестреляв из ее рядов около двух тысяч человек и покончив с крамольниками, вернулся к текущим делам. Вспомнил и про Власова и пригласил его в свою походную ставку на 16 сентября для переговоров. На этот раз Власов был лишен своих друзей. Его должны были сопровождать эсэсовцы д'Алкен и Элих, но Власов не захотел ехать без Штрикфельдта и взяли и его с собою. Выехала группа из Берлина поездом со Штеттинского вокзала вечером 15 сентября и приехала к месту назначения вовремя. Ровно в 10 часов Гиммлер принял Власова, но заявил, что желает видеть его одного. Андрей Андреевич было заартачился, не хотел войти без Штрикфельдта, но последний уговорил его не задерживаться, чтобы не создавать лишний прецедент. Оказалось, что, не желая видетъ Штрикфельдта, которого Гиммлер считал прорусски настроенным, он пригласил переводчиком балтийского немца, полковника ЭсЭс[38] Крегера. Таким образом, при переговорах Гиммлера с Власовым присутствовали д'Алкен, Элих и полковник, переводчик Крегер.

Гиммлер приветливо встретил Власова со словами: «Я о вас хорошо информирован, говорил о вас с фюрером. Жалею, что наша встреча состоялась так поздно, но надеюсь, — не совсем поздно. Я знаю про допущенные немцами ошибки и прошу вас быть со мною откровенным». После такого вступления он предложил Власову изложить ему свою идею.

Поблагодарив хозяина за приглашение, Власов изложил ему идею антикоммунистической освободительной борьбы, этого самого могучего оружия против власти коммунистов, чего Сталин больше всего боялся, и одновременно указал на вред восточной политики немцев. Это она превратила русский народ из друзей во врагов. Тут же он не постеснялся указать, насколько понятие «унтерменш» задевает честь и национальное достоинство русского народа. В настоящее время, сказал Власов, положение на фронте можно было бы изменить путем создания большой русской антикоммунистической армии с освободительными целями, которой была бы передана и пропаганда на восточном фронте. Тогда, бесспорно, наступит перемена в нашу пользу. Однако для этого нам нужно будет передать все добровольческие части, находящиеся в немецких частях, и восточных рабочих, работающих на предприятиях, а также и все национальные формирования народов Советского Союза.

Присутствовавшие на этом приеме потом говорили, что Власов держал себя с большим достоинством и не боялся говорить то, что Гиммлеру было неприятно слушать. До того едва ли кто-нибудь посмел говорить с Гиммлером безнаказанно таким языком, как и едва ли Гиммлер позволил кому-нибудь говорить с ним таким тоном. Надо полагать, что те соображения, которые принудили Гиммлера пригласить Власова на прием, вынудили его и терпеливо выслушать укоры Власова. Гиммлер сказал, что понятие «унтерменш» не относится ко всему русскому народу. «„Унтерменши“ есть у всех народов, но у нас они сидят в тюрьме, а в Советском Союзе управляют страной».

Затем, обсудив совместно главные вопросы по предстоящим формированиям, Гиммлер от имени германского правительства признал Власова возглавителем Освободительного движения народов России. После этого перешли к деталям, из которых главными нужно считать следующие: 1) желательно, чтобы антикоммунистическая борьба была бы общей и велась бы от имени всех народов России и чтобы национальные формирования этих народов подчинились бы будущему общему комитету; 2) чтобы Власов мог бы формировать столько дивизий, сколько он сможет осилить, но готов выступить на фронт со своими войсками не раньше, чем у него будут готовы и вооружены пять дивизий. Позже Гиммлер телеграммой сообщил Власову, что тот должен выступить на фронт, имея готовых и вооруженных не пять дивизий, а три; 3) Гиммлер не обещает передать Власову русские добровольческие части, состоящие в немецких частях, и рабочих, занятых на немецких военных предприятиях, поскольку их некем заменить, но, поскольку Власов рассматривал разрешение этого вопроса вообще в зависимости от развития предстоящих событий, возражать не стал. Будущее, мол, покажет; 4) Практическую помощь Власову по формированию РОД Гиммлер возложил на своего помощника генерала Бергера[39], с которым Власов должен был поддерживать тесную связь; а полковник Крегер назначается при Власове офицером связи.

На этом прием окончился, и сопровождавшие Власова вышли вместе с ним. К этому времени в приемной Гиммлера собрались многие лица из эсэсовской элиты. Полковник Крегер, указав на одного из генералов, сказал, что от него зависит судьба арестованных и заключенных в тюрьму руководителей организации Национально-Трудового Союза. Власов попросил познакомить их и сказал: «Генерал, я позволю себе заверить вас, что в лице арестованных членов Национально-Трудового Союза вы держите в тюрьме своих доброжелателей». Тот ответил: «Вы думаете?» На что Власов сказал, что он в этом уверен. Тогда тот сказал, что он этот вопрос пересмотрит. Этот разговор передал мне тогда сам Андрей Андреевич.

Вернулся Власов из своей поездки в более или менее хорошем настроении, ибо если, с одной стороны, договоренность хотя и состоялась очень поздно, когда масса практических возможностей была уже упущена, когда Красная Армия уже справилась со своими неудачами и инициатива на фронтах уже целиком перешла в руки Сталина, но, с другой стороны, этот прием развязал ему руки, открывал ему путь к активной деятельности, к возможным успехам, к надеждам. А самое главное — теперь он мог открыто разработать политически и идеологически обосновать русскую антикоммунистическую борьбу в Германии как общенародное чаяние. Тогда ведь этот вопрос находился в весьма печальном состоянии. Теперь Власов получил возможность на базе общих освободительных идей и народных чаяний создать практическую платформу, духовное пристанище не только для всех беспризорных русских за рубежом, но и для всего нашего народа, пребывающего в коммунистической неволе.

Таким образом, половина его забот уже отпала, ибо как бы ни кончилась для него война, но движение, принявшее форму и содержание, выступление общенародного характера, поскольку оно стремится выполнить многолетнюю мечту всего народа, пребывающего в коммунистической неволе и не имеющего возможности избавиться от нее, такое движение останется в истории как пример подражания для будущей нашей молодежи.

И наконец, эта договоренность давала ему возможность приступить к практической, реальной работе, обрасти живой силой, без которой во время войны действовать при любых условиях невозможно.

Под влиянием этих соображений Власов вернулся из своей поездки удовлетворенный (здесь я постарался по возможности точно передать мысли и переживания, которые Андрей Андреевич неоднократно высказывал).

Но вернемся к его встрече в Берлине, где его окружение с нетерпением ожидало его возвращения. Когда же он вернулся и стало известно, что между Гиммлером и Власовым состоялась договоренность, наступили общее ликование и взаимные поздравления. Слишком уж долго ждали этой договоренности! Никто не хотел подумать о том, что эта запоздалая договоренность с уже обанкротившимся партнером — шаг в неизвестность. Для всех нас было важно то, что наконец-то мы добрались до своей цели!

На следующий день после возвращения Власова в Берлин на Кибитцвег было назначено заседание генералов под председательством Власова, а через два дня вышел первый приказ Власова, предусматривавший ряд перемен в нашей жизни. Этим приказом кончалось наше бездеятельное состояние и началось создание аппарата для развертывания большого дела. Резервом для создания аппарата служила наша школа в Дабендорфе. Но так как к тому времени у нас были миниатюрный штаб Власова в Далеме и сравнительно небольшая канцелярия Трухина в Далеме, то нужно было сначала расширить и укрепить оба штаба для их работоспособности. В связи с этим из Дабендорфа были переведены в Далем целый рад офицеров и солдат на новые должности, прибыли целая рота охраны под командованием майора Беглецова и хозяйственная рота под командованием майора Шишкевича; штабные службы распались на целый ряд подразделений и получили свое оформление. В самом штабе тоже произошли большие перемены: мне было приказано сдать должность коменданта штаба майору Хитрово, начальником охраны штаба был назначен капитан Каштанов. Бывшему начальнику личной канцелярии самого Власова приказано передать свои полномочия мне, а самому принять Отдел безопасности. Все новоназначенные лица получали свои служебные помещения и набирали свои кадры. В этом отношении у генерала Трухина, несмотря на всю сложность и громоздкость его деятельности, положение было проще: он сам был хозяином кадров. Он быстро сколотил свой штаб, и когда из Дабендорфа переехал в Далем, то целый ряд улиц был занят его подразделениями, и они напоминали муравейник. При этом нужно заметить, что главная работа штаба Трухина — формирование первых трех дивизий РОА — была заложена и протекала в Мюнзингене и Хойберге, недалеко от Ульма. Скоро и некоторые его подотделы из Далема были переброшены в Мюнзинген, ибо в Далеме ему стало тесновато. Но, помимо этих трех дивизий, в состав вооруженных сил РОА вошли русские военно-воздушные части под командой полковника, произведенного в генералы, Виктора Ивановича Мальцева; о них и о самом Мальцеве скажу несколько слов в конце этой главы.

На заседании генералов после возвращения Власова от Гиммлера было установлено организовать пока пять отделов (потом их стало больше): Общий организационный под председательством помощника Власова, генерал-майора Малышкина, Военное управление под начальством A.A. Власова, Гражданское управление под председательством генерал-майора профессора Д.Е. Закутного, Пропагандное управление под руководством генерал-лейтенанта Г.Н. Жиленкова и Управление безопасности под командой сначала подполковника М. Калугина, а потом Н. Тензорова.

Читатель легко может себе представить, что творилось в Далеме, в этой сравнительно небольшой фешенебельной части Берлина, когда стали разворачиваться все упомянутые отделы. Улицы с утра и до вечера бывали полны народом, хотя некоторым управлениям пришлось разместиться в других частях города. Но с размещением управлений по отведенным им помещениям работа их не могла наладиться, ибо у нас не хватало обслуживающего персонала — как то: машинисток, секретарш и других необходимых специальных работников, и нанимать их было не на что. Положение спасли наши соотечественницы, которые осаждали канцелярии и предлагали свой труд бесплатно. И тогда работа закипела. Правда, большинство из этих женщин приходили из лагерей и на целый день оставались голодными. Но офицеры, работавшие в управлениях и на своих пайках открывшие офицерскую столовую, пригласили наших благодетельниц обедать вместе в кантоне. Так продолжалось до ухода из Берлина, несмотря на то что с получением кредита все бесплатные сотрудники были зачислены на жалованье. От всего происходившего кругом создавалось впечатление, что здесь началось большое дело. Далем стал не только местопребыванием генерала Власова и КОНР, но и центром формирования Освободительного движения народов России. К Власову стремились не только наши старые и новые эмигранты, но и немцы и пребывавшие в Германии иностранцы. Я бы сказал, что Далем стал центром русской политической жизни. И интерес к нему со стороны иностранцев все больше и больше увеличивался в связи с тем, что сквозь огонь и дым сражений на фронте уже проглядывал страшный лик наступающего коммунизма. Каждый посетитель Далема приходил с заботой и надеждой, ибо к тому времени чувствовалось, что на путях военных сражений не осталось границ, где бы германская армия могла отразить наступающую Красную Армию, чувствовалось, что черт выпущен из бутылки на широкие просторы западных стран и от него деваться будет некуда.

Интересно отметить, что, несмотря на то что фронт все больше и больше приближался сначала к границам Германии, а потом и по германской территории, желающие попасть в РОА не унимались, все наши отделы были завалены письмами с просьбой вытребовать их из немецких частей и учреждений. А девушки просто убегали из лагерей, приходили в штаб Власова и заявляли, что останутся здесь и обратно не вернутся. Делайте, что хотите. Вот и приходилось всеми правдами и неправдами оформлять таковых и найти им работу.

Но приходили и ценные работники, которых предприятие не отпускало, а они категорически отказывались вернуться на работу. Все это надо было как-то наладить и всеми правдами и неправдами зачислить людей на работу и на довольствие. Само собой разумеется, что в связи с таким наплывом людей каждый день по нашим улицам курсировали полицейские патрули, но никаких неприятностей полиция нам не причиняла, а если и случалось что-нибудь, то полиция с обвиняемым обращались в нашу канцелярию и мы разбирали дело.

По утрам почтальоны приносили почту в больших мешках из-под муки и вываливали ее на пол. Начинались разбор и препровождение писем по отделам. В одной только личной канцелярии на разбор писем и ответы сидели десять человек, а когда пришлось покинуть Берлин, три дня топили камин, чтобы письма или именные списки не достались большевикам. Оставили им только целые полки с пропагавдным материалом. Короче говоря, вскоре личная канцелярия развернулась в целое управление.

Здесь нужно сказать несколько слов о наших военно-воздушных силах, возглавлявшихся полковником, а потом генералом Мальцевым. Для Власова и его окружения Мальцев был человеком со стороны. У него еще до приглашения Гиммлером Власова наладилась работа с германскими летными частями, которые считались с ним, поддерживали его и давали ему возможность собирать вокруг себя летчиков из советских военнопленных. Хотя в 1944 году по распоряжению генерала Кестринга и повезли Власова к Мальцеву в Морицфельд на «отдых», между ними никаких деловых связей не было.

Полковник Мальцев еще молодым полковником сделал блестящую карьеру на советской службе, дослужившись до должности начальника военно-воздушных сил Средне-Азиатского военного округа[40]. Но настал трагический 1937 год, и его, как и многих других офицеров, безо всякой вины арестовали и посадили в тюрьму. Там на допросах ему выбили несколько зубов.

С началом войны его освободили и послали в Крым на поправку здоровья, а тут немецкая армия заняла Крым. Ненавидя всеми фибрами души большевиков, он представился немцам и был назначен комендантом города Ялты. Тогда же он написал свою брошюру под названием «Конвейер НКВД» (работа НКВД в тюрьмах). Потом немцы вывезли его в Германию. Однако, будучи еще в Крыму, Мальцев посещал больницы и санатории, разыскивал раненых и больных советских летчиков и помогал им. Один из этих опекаемых раненых советских летчиков, поступивший потом в ряды Военно-воздушных сил РОА, лейтенант Аяс Хаким-оглы и по сей день с благодарностью вспоминает ту большую и незаменимую моральную и практическую поддержку, которую полковник Мальцев оказывал им в их тяжелом и беспросветном положении. Он потом и позаботился об их выезде в Германию. Начав с этих летчиков, Мальцев потом в Морицфельде (Восточная Пруссия) собрал несколько эскадрилий и вспомогательных пехотных частей.

К Власову Мальцев пришел, имея свои формирования, и вошел с ними в состав вооруженных сил РОА. Но в Далеме Мальцев открыл всего лишь небольшую канцелярию для связи с центром.

С Власовым у Мальцева сложились не только нормальное деловое взаимопонимание, но и прекрасные, теплые, дружеские взаимоотношения. После выдачи генерала Мальцева осталась на произвол судьбы его жена Антонина Михайловна.

К военным формированиям КОНР относятся еще и корпус генерала Туркула (один полк) и вспомогательные инженерные войска инженера К.И. Попова. Обе эти части ни в каких операциях участия не принимали, было уже поздно.

Подготовка к оформлению структуры движения

Центральным моментом структуры оформления Освободительного движения нужно считать создание его руководящего органа, т. е. Комитета. Но поскольку само Освободительное Движение предусматривалось общим для всех народов Советского Союза, возникала необходимость выработать проект политической платформы, на которой могла бы состояться общая договоренность. В связи с этим по решению организационного совещания генералов составление текста проекта манифеста было поручено идеологам из Дабендорфской школы. Группа работала под руководством Ковальчука, помощника генерала Жиленкова.

Составить текст манифеста для такого идеалистически и политически принципиального начинания, как власовское, в обстановке нацистской Германии оказалось не так просто. Но, принимая во внимание историческое значение этого акта, составители текста решили абсолютно игнорировать обстановку, в которой они были призваны работать, и исходить в своей работе исключительно из нужд и чаяний наших народов в обстановке коммунистических порядков и режима. Законченный текст манифеста был представлен Власову, а он, прокорректировав его вместе со своими генералами, созвал специальную комиссию из 30 человек научных и общественных деятелей новой и старой эмиграции, чтобы выслушать, отредактировать и принять текст манифеста к руководству. Комиссия текст выслушала и никаких существенных поправок в него не внесла. Только в конце, когда каждый из присутствовавших должен был высказать свое мнение о манифесте, все отозвались о нем весьма положительно, и только генерал Бискупский (представитель старой эмиграции в Германии) сказал, что он монархист и потому ничего сказать не может, а генерал Лампе, начальник Второго отдела Обще-Воинского Союза[41], заявил, что он обязан доложить сначала о тексте начальнику Союза генералу Архангельскому.

(На последнем заседании КОНРа в Карлсбаде генерал-майор фон Лампе вошел в КОНР, и это произошло не случайно. Дело в том, что незадолго до начала войны Германии против Советского Союза генерал Лампе написал письмо Главнокомандующему Браухичу, в котором писал, что он убежден в том, что война между Германией и Советским Союзом неизбежна, в связи с чем просит иметь в виду русский Обще-Воинский Союз, который готов бороться против коммунистов. Ответа на это письмо не последовало. А через две недели после возникновения войны Лампе написал в канцелярию Гитлера аналогичное письмо с приложением к нему копии своего письма Браухичу. Дней через пятнадцать канцелярия Гитлера ответила, что письмо отправлено на рассмотрение фельдмаршалу Браухичу, а тот, в свою очередь, ответил, что в войне Германии против Советского Союза привлечения русской эмиграции не предвидится. После такого ответа генерал Лампе к своему приказу по Второму отделу РОВС приложил упомянутую переписку, прибавив, что каждый член РОВСа волен действовать самостоятельно, но должен поддерживать при этом с ним связь.)

Короче говоря, текст Манифеста был отредактирован, принят и отправлен Гиммлеру за разрешением для его обнародования. Но Гиммлер вернул его с указанием дополнить двумя пунктами: первый — антиеврейская борьба и второй — борьба против плутократов. По первому пункту Власов ответил, что КОНР не может внести в текст Манифеста антиеврейский вопрос, поскольку в Советском Союзе все народы равны. Вопрос же о борьбе против плутократов пришлось внести, поскольку он никакого практического значения не имел, как не имел и никакого отношения к задачам освободительной борьбы. Власову и КОНРу пришлось отдать дань времени, чтобы не вступить в конфликт с Гиммлером.

С законченного текста пришлось сделать 50 копий для руководства при ведении переговоров с желающими вступить в движение.

Ввиду того, что текст Манифеста обширен, здесь я позволю себе привести ниже только 14 пунктов из его текста, которые составляют основное ядро программы-минимум всего начинания (документ воспроизводится полностью в приложении).

В основу новой государственности народов России Комитет кладет следующие главные принципы:

1) Равенство всех народов России и действительное их право на национальное развитие, самоопределение и государственную самостоятельность.

2) Утверждение национально-трудового строя, при котором все интересы государства подчинены задачам поднятия благосостояния и развития нации.

3) Сохранение мира и установление дружественных связей со всеми странами и всемерное развитие мер народного сотрудничества.

4) Широкие государственное мероприятия по укреплению семьи и брака. Действительное равноправие женщин.

5) Ликвидация принудительного труда и обеспечение всем трудящимся действительного права на свободный труд, созидающий их материальное благосостояние, установление для всех видов труда оплаты в размерах, обеспечивающих культурный уровень жизни.

6) Ликвидация колхозов, безвозмездная передача земли в частную собственность крестьянам. Свобода форм трудового землепользования. Свободное пользование продуктами собственного труда, отмена принудительных поставок и уничтожение долговых обязательств перед советской властью.

7) Установление неприкосновенной частной трудовой собственности. Восстановление торговли, ремесел, кустарного промысла и предоставление частной инициативе права и возможности участвовать в хозяйственной жизни страны.

8) Предоставление интеллигенции возможности свободно творить на благо своего народа.

9) Обеспечение социальной справедливости и защиты трудящихся от всякой эксплуатации, независимо от их происхождения и прошлой деятельности.

10) Введение для всех без исключения действительного права на бесплатное образование, медицинскую помощь, на отдых и обеспечение старости.

11) Уничтожение террора и насилия. Ликвидация всех насильственных переселений и массовых ссылок. Введение действительной свободы религии, совести, слова, собраний, печати. Гарантия неприкосновенности личности, имущества и жилища. Равенство всех перед законом, независимость и гласность суда.

12) Освобождение политических узников большевизма и возвращение на родину из тюрем и лагерей всех подвергшихся репрессиям за борьбу против большевизма. Никакой мести и преследования тем, кто прекратит борьбу за Сталина и большевизм, независимо от того, вел ли он ее по убеждению или вынужденно.

13) Восстановление разрушенного в ходе войны народного достояния — городов, сел, фабрик и заводов за счет государства.

14) Государственное обеспечение инвалидов войны и их семей.

Комитет считает, что уничтожение большевизма является неотложной задачей всех прогрессивных сил и что объединенные усилия народов России найдут поддержку у всех свободолюбивых народов мира.

Подготовка к созыву КОНР

Почти параллельно с выработкой текста проекта Манифеста велась и подготовка к созыву Комитета. Как-то после организационного совещания генералов Власов вызвал меня к себе, объяснил предстоящую задачу созыва Комитета и в связи с этим дал мне ряд списков лиц, которых я должен был пригласить к нему для переговоров. Но ввиду того, что лица, подлежавшие приглашению, исключая русских, принадлежали к нерусским народам России, уже давно завербованным министром Восточных областей Розенбергом, проводившим свою расчленительную программу по отношению к России, надо было быть очень осторожным, чтобы не попасть на провокацию. Помимо этого, работа сама по себе была очень сложной и кропотливой в связи с перегруженностью как самого Власова, так и его канцелярии. Поэтому ко мне была временно прикомандирована секретарша генерала Малышкина Валентина Крылова, с которой мы целыми ночами работали над созывом будущих кандидатов на вхождение в КОНР. Переговоры шли далеко не так гладко как со стороны русских по национальности, так и нерусских, но так или иначе, а недели через три был составлен Комитет из 50 членов при 12 кандидатах. В него вошли представители 15 народов России.

На первом же своем учредительном заседании члены КОНР наметили свое временное положение, выбрав председателем генерала Власова и президиум в лице профессора Ф.П. Богатырчука, генерала В.Ф. Малышкина, генерала Ф.И. Трухина, генерала Г.Н. Жиленкова, генерала Д.Е. Закутного, при двух кандидатах: профессора Иванова и Ю. Музыченко. Временное положение должно было быть утверждено перед обнародованием Манифеста.

Примерно в это время из Парижа приехал к Власову генерал, профессор H.H. Головин, а немного позже — генерал Драгомиров, и оба предложили Власову свои услуги. Генерал Головин взял на себя труд новых военных учебных пособий для РОА. Генерал Драгомиров из-за преклонного возраста оставался в резерве. Начальник (Русского) Обще-Воинского Союза генерал Архангельский благословил генерала A.A. фон Лампе поддерживать связь с Власовым (как я указал выше, генерал Лампе в Карлсбаде вошел в КОНР).

Но с этого момента в окружении Розенберга начались открытые и подпольные волнения среди эмигрантов.

Дело было в том, что, когда Розенберг объявил набор последователей его политики, к нему пошли все, кто ненавидел коммунистическую диктатуру. Если при этом кое-кому из пошедших к нему расчленительная политика была по душе, но другим она могла и не нравиться. У каждого были свои взгляды на решение его национального вопроса, независимо от германских взглядов, но немцы говорили только о праве нерусских народов оторваться от России, а какова должна была быть их дальнейшая судьба, стояло под вопросом. Но делать было нечего, других путей антикоммунистической борьбы не разрешалось. Теперь же создается общий для всех комитет, с учетом пересмотра больных вопросов для всех, и, конечно, люди стали пересматривать собственное положение. Происходили всевозможные ожиданные и неожиданные случаи, из которых я приведу несколько характерных.

Первым политическим деятелем, прорвавшим фронт Розенберга, был председатель Калмыцкого национального комитета Шамба Балинов. Позвонив в канцелярию и попросив приема у генерала Власова, он пришел на следующий день. Никто еще не знал о цели его визита. Власов принял гостя приветливо, как соотечественника. Нужно заметить, что с самого появления Балинов на всех нас произвел прекрасное впечатление. Сразу можно было сказать, что это человек, соблюдающий свое собственное достоинство и умеющий обращаться с другими. После знакомства и нескольких общепринятых взаимных вопросов говорить о цели своего посещения начал сам Балинов.

«Господин генерал, я хорошо информирован о вашем начинании и его задачах, и знаю о том, что германские власти согласились на формирование вами общей антикоммунистической борьбы народов России. В связи с этим наш Национальный комитет уполномочил меня просить вас включить и нас в ваше начинание».

Выслушав Балинова, Власов поблагодарил его и в его лице членов Калмыцкого национального комитета за выраженное ему доверие и предложил Балинову вступить в формируемый общенациональный комитет. После этой официальной части Балинов стал информировать генерала о делах калмыков и их заботах, на что Власов ему сказал: «Дорогой Балинов, мы все пострадали, и знаем про ваши заботы, но постараемся в предстоящей нам общей борьбе беречь живую силу таких малых народов, чтобы было кому на свободной родине наладить жизнь своего народа». Эти слова Власова тронули Балинова до слез.

Было время пятичасового чая, и Власов пригласил своего гостя к столу. За столом завязалась беседа. С этого дня Балинов, как полноправный член власовского движения, посещал штаб генерала ежедневно, а потом стал и другом Власова.

Вслед за Балиновым пришли к Власову с аналогичным предложением от осетин — профессор Цагол, от горцев — Цинбал и Чачук, от грузин — в личном порядке генерал Шалва Маклагелидзе. Вслед за ними вошли в Комитет представители от армян, народов Туркестана и целый ряд других лиц.

Как-то рано утром приехал к Власову председатель грузинской колонии д-р Кедия в сопровождении двух эсэсовских офицеров. Власов был еще у себя наверху. Я предложил гостям сесть и пошел доложить о них генералу. К моему удивлению, гости продолжали стоять. Вошел Власов и, поздоровавшись, предложил им сесть и сам подошел к своему креслу за столом. Но гости и не подумали сесть. Не предвидя ничего демонстративного, Власов сказал: «Господа, садитесь и поговорим». И вдруг Кедия демонстративно сказал: «Генерал, очевидно, вы собрались прочесть нам лекцию, но лекцию и я могу прочесть». Власов в недоумении ответил: «Никакой лекции читать не собираюсь, но, раз приехали ко мне, полагаю, что хотите со мною поговорить». На это Кедия ответил, что он прибыл сюда по настоянию его друзей, показывая на эсэсовцев, «но раз приехал, считаю нужным заявить, что вы стараетесь свалить Сталина и занять его место сами, а для нас ни Сталин и ни вы не приемлемы». После такого заявления Власов сказал: «Я думаю, что нам с вами не о чем говорить». На что тот ответил, что он тоже так думает. И с этими словами все трое покинули виллу. Никто не мог ничего понять. Во время войны, когда каждый день гибнут сотни тысяч людей и решаются судьбы народов, ответственные представители народов могут заняться такими не достойными их положения выходками!

Однако, когда весть о случившемся дошла до грузинской колонии, несколько уважаемых лиц из грузинской интеллигенции собрались у бывшего председателя колонии д-ра князя Абхази и пригласили и меня туда на чашку чая. За столом меня попросили информировать их о посещении Кедии Власова, что я и сделал. Оставив вопрос о Кедии открытым, присутствовавшие просили меня рассказать об идее и задачах власовского движения. Я предложил им копию текста Манифеста, который тут же был прочтен и обсужден. На прощание все просили передать Власову, что они поддерживают его начинание и войдут в Комитет, но в силу обстоятельств временно должны стоять в стороне.

Был еще один неожиданный прием человека из розенберговских кругов. Как то позвонил в канцелярию председатель Белорусской национальной рады профессор Астровский и просил передать Власову, что он хочет повидать его. На этот раз Власов предпочел быть осторожным, поскольку еще недавно Кедия сыграл с ним такую неумную и недостойную шутку. Он приказал сообщить Астровскому, что генерал Власов будет в отъезде, но если бы тот захотел, то его примет помощник Власова, генерал Малышкин. Астровский согласился, и встреча состоялась у Василия Федоровича Малышкина. После взаимного приветствия Астровский заявил, что хотел бы поближе познакомиться с идеями и задачами власовского движения и потому решил получить информацию из первоисточника. Василий Федорович обстоятельно изложил своему гостю все, что требуется в таких случаях, и в заключение дал ему прочесть текст Манифеста. Астровский никаких возражений не высказал, но на прощание сказал, что сомневается в том, чтобы немцы дали Власову осуществить все, что здесь написано. Видно было, что Астровский остался доволен своим визитом, как мне показалось, но к Власову больше не приходил.

И наконец, самые долгие и тяжелые переговоры велись с бывшим Атаманом Всевеликого Войска Донского, с генералом от кавалерии Петром Николаевичем Красновым.

Как известно, в 1943 году по приказу Гитлера казачьи части с фронта оттянули в Млаву. Там из них сформировали один казачий корпус, который под командованием тогда еще полковника, а потом генерала немецкой службы фон Паннвица отправили в Югославию на борьбу против партизан, и второе соединение — Казачий стан, под командованием донца, генерала Доманова, отправленный на размещение в северную Италию. В Казачий стан входили не только казаки, но и их семьи. Помимо этого, в Берлине было организовано Обще-Казачье Управление, начальником которого был назначен генерал П.Н. Краснов, а помощником — его же племянник Семен Николаевич Краснов.

В том же 1943 году мне пришлось побывать в Париже и познакомиться с Семеном Красновым. Тогда мы условились — он повлияет на Петра Николаевича, а я — На Андрея Андреевича, чтобы они договорились и работали бы вместе. С тех пор прошло много времени, за это время Власов и Краснов очутились в противоположных политических лагерях. Краснов с казаками находился в орбите Розенберга. А когда настало время переговоров и Власов уполномочил меня поговорить с Петром Николаевичем (я имел честь быть знакомым с ним довольно близко), я решил начать разговор с его помощником, Семеном Николаевичем. К моему удивлению, он категорически отказался говорить с дядей по этому поводу, поскольку они уже подписали договор с немцами и нарушить его не могут. После меня Юрий Сергеевич Жеребков, находившийся в родственных отношениях с Петром Николаевичем, говорил с ним о совместной работе с Власовым, и генерал наотрез отказался обсуждать этот вопрос.

При этом должен заметить, что еще до активного выступления Краснова целый ряд политических и общественных деятелей старой нашей эмиграции, чтобы познакомить и сблизить Краснова с Власовым, устроили в Далевице у фон Шлиппе ужин с участием обоих генералов. Мало того, специально для урегулирования вопроса между казаками и РОА приезжали из Югославии, Болгарии и Чехии казачьи генералы, посещали Власова и Краснова, стараясь свести их в одну общую организацию, но генерал Краснов упорно стоял на своем.

Должен также заметить, что с самого начала формирования КОНР в него вошли, не обращая внимания на отрицательную позицию Краснова, два генерала Войска Донского, Абрамов и Балабин, но вошли они в личном порядке. Однако время работало не на генерала Краснова. Вдруг без предупреждения приехал в штаб генерал Войска Донского Полозов и приказал доложить Власову о нем. Власов вышел ему навстречу и ввел его в кабинет, и оттуда раздался голос Полозова: «Генерал, я пришел просить вас включить меня в вашу организацию, ведь все мы русские и делаем наше общее дело». А потом стали приезжать походный атаман Войска Донского генерал Татаркин, атаман Кубанского казачьего войска генерал Науменко и генерал Шкуро. Все они стали принуждать генерала Краснова войти в РОА. В то же время в личную канцелярию на имя ген. Власова каждый день приходили письма от казаков то с просьбой принять их в РОА, то с угрозой, что они расправятся с теми, кто мешает их вхождению в РОА.

Под таким общим давлением со стороны своих казаков Петр Николаевич приехал к Власову и предложил ему совместную борьбу против коммунистов, с условием, что казаки останутся автокефальными, а он учредит при Власове постоянную сотню для связи. Такое положение в России существовало при царе Алексее Михайловиче. Казаки признавали на Москве власть царя и держали при нем постоянную казачью станицу, а сами у себя на Дону жили своими порядками.

Видя, что с генералом Красновым ничего не поделаешь, Власов дал приказ формировать при штабе вооруженных сил КОНР Казачье управление, назначив начальником его бывшего походного атамана Войска Донского генерала Татаркина, а его начальником штаба полковника Генерального штаба Карпова. Вслед за этим атаман Науменко дал приказ о включении казаков Кубанского войска в РОА, а после признания Власова главнокомандующим войск КОНР все казачьи части и корпус Штейфона были официально включены в РОА.

После всего сказанного читатель может спросить, чего добивался Краснов: сепаратизма, ухода казаков от России? Зная генерала Краснова очень хорошо, я отвечу — нет! Краснов, бесспорно, был одним из очень больших патриотов России. Об этом говорит его долголетняя безупречная служба в рядах старой императорской армии, об этом говорят все его литературные труды, об этом говорит и приводимое ниже его письмо берлинской эмиграции в ответ на ее просьбу возглавить эмиграцию за рубежом.

(Письмо было написано по старой орфографии. — К. К.)

Нужны ли еще какие-нибудь доказательства преданности генерала Краснова России? Причины его работы с Розенбергом нужно искать в том, что он был не только русским, но и казаком, и казаком Всевеликого Войска Донского, которое не только любил, но и обожал. Для него, Краснова, седой Дон с его укладом жизни, вековыми традициями, с его историей, богатой подвигами казаков на полях сражений, являлся не просто родиной, а целым мировоззрением, без чего он жить не мог. И Краснов не принял революции 1917 года, нивелировавшей казачество с его особыми привилегиями, и до конца жизни оставался его преданным защитником. Он не раз говорил, что для того, чтобы освободить Россию от коммунистической неволи, нужно сначала твердо стать обеими ногами на казачьи земли и общими силами двинуться на север (он считал, что центр и север России больше коммунизированны, чем казаки). И он рассчитывал стать на казачьи земли при помощи немцев. Когда же я раз имел смелость сказать: но, Петр Николаевич, ведь немцы эту войну проиграют, — он возмущенно ответил, что это только я так думаю.

Как-то во время нашего сидения на Кибитцвег я рассказал Власову о взглядах, высказанных Петром Николаевичем, и Андрей Андреевич их в корне раскритиковал, говоря: «Во-первых, трудно сказать, какая часть населения России больше и какая меньше коммунистическая при настоящем смешении населения, во-вторых, коммунизм надоел всему населению, но есть и люди, устроившие свое благополучие на порядках коммунистов и те будут бороться за него. Что касается наступления с юга на север, — это битая карта Белых армий времен гражданской войны. Казаки бесспорно прекрасное войско, но и ими и центр и север России не покоришь! Иначе говоря, голой силой коммунистическую власть в России не уничтожим. Для этого нужно, чтобы население центра и севера, как и южане было бы уверено, что в борьбе против коммунистов творится его воля. Немцы во время этой войны своим обманом многому нас научили».

Возвращаясь теперь к этим прошлым печальным событиям, приходишь в недоумение от того, что все эти события протекали почти накануне конца войны, когда все мы жили сегодняшним днем. При этом не только генерал Краснов продолжал упорно отстаивать свои позиции, но и министр Розенберг болел душой, что его люди переходят к Власову, и высказывал протесты Гиммлеру. А Кейтель, Йодль и иже с ними, проигравшие войну, все еще продолжали твердить, что они пальцем о палец не ударят, чтобы чем-нибудь помочь Власову.

Удивительное умопомрачение! Да простит мне читатель перечень столь маловажных фактов и дрязг, но я вынужден был на них остановиться, чтобы отдать дань времени и показать, в каких сложных и тяжелых условиях возникло и развивалось власовское движение. Тогда палки в колеса ставили не одни только гитлеровцы, но и свои, судьба которых в той или иной степени зависела от успеха или неудачи этого же власовского движения…

Но вернемся еще раз к нашей повседневной организационной работе. Как уже было указано выше, организационное совещание генералов постановило создать пять управлений, и они стали подведомственными органами КОНРа. Эти пять управлений своими функциями должны были охватить все вопросы, имевшие отношение к идее освободительной борьбы, разрешение которых являлось целью и содержанием всего движения. Эти управления были следующими:

1. Военное управление, во главе которого стоял сам генерал Власов со своим начальником штаба генералом Трухиным, ведало всеми вооруженными силами КОНРа. Само собою разумеется, что всю практическую работу по формированию вел начальник штаба под руководством начальника Управлении. Умный, энергичный и опытный генерал Трухин развил быстрые темпы формирований и за короткое время сформировал две с половиной дивизии и офицерскую школу РОА. Из них он успел полностью вооружить только Первую дивизию (не по его вине остальные части не были вооружены. В рамках предоставленных ему возможностей он достиг больше, чем можно был ожидать).

Характерной особенностью воинов РОА было то, что это были не просто солдаты, в обыкновенном смысле этого слова, а борцы за идею освобождения своей Родины. Только во имя этого они взяли в руки оружие и добровольно подчинились воинской дисциплине; во имя этого добровольно стали в строй чтобы пожертвовать единственным, что у них еще осталось, — своей жизнью, если потребуется. Готовясь к боям, они выдвинули лозунг: «Наша сила — это наша идея, и наше оружие — это наше слово!»

Одновременно, отрицая коммунизм, РОА боролась за материальные и культурные накопления, оставленные их отцами дедами, за землю и волю для следующих поколений, и потом при всех торжественных актах, как символ, всегда исполняли сначала «Коль славен наш Господь в Сионе», а потом «От края до края»…

Чтобы не быть голословным в своих утверждениях, я позволю себе забежать вперед и подтвердить свои слова тем, что бойцы РОА настолько свято несли свой долг, что к концу войны когда на них надвинулась катастрофа и, казалось, спасения нет, они в течение нескольких недель не пытались как-то скрыться и спасти свою жизнь, но стойко оставались на своих местах, выполняя приказы своих командиров до последнего момента. Такой выдержкой в истории русской армии отличилась еще команда «Варяга» в 1905 году. Первая дивизия РОА получила приказ разойтись лишь после того, как американцы категорически заявили, что они с Власовым разговаривать не желают, и когда советские танки уже вклинились в расположение дивизии. И если команда «Варяга» скрылась в волнах океана вместе со своим кораблем, то воины РОА так же спокойно пошли на смерть, на пытки в застенках КГБ[42], на многолетние сроки тюремных заключений. Таков был моральный облик воинов РОА и ее командиров.

2. Вторым управлением КОНРа нужно считать Общеорганизационное, во главе которого стоял помощник Власова генерал Малышкин. Я бы сказал, что для возглавления управления с такими сложными и специфическими функциями, как Общеорганизационное, лучшую кандидатуру трудно было бы подобрать. Дело в том, что в этом отделе сходились вопросы не только структурно-организационного порядка, но и политические и национальные. А как известно, из-за террористически-дьявольского образа правления в России национальный вопрос принял для нас всех довольно обостренные формы, гитлеровцы же, строившие на этом обострении свои личные планы, обострили его еще больше. Но умный и тактичный Василий Федорович своим внимательным отношением к интересам и заботам всех народов, вошедших в КОНР, всегда вовремя предотвращал всякие недоразумения и обходил подводные камни. Благодаря такому отношению к делу между членами КОНРа и в подведомственных ему организациях было полное доверие друг к другу, что создавало предпосылки к плодотворной работе всего движения. Иначе говоря, Общеорганизационное управление сколотило не только структурный механизм всего движения, но как бы вдунуло в него идею нашей общей освободительной борьбы, благодаря чему каждый участник движения чувствовал, что он борется в рядах движения за свои личные и национальные интересы и это его собственная организация. Во власовском движении никакой внутренней межнациональной недоговоренности не было, там все было договорено, и все участники честно протянули друг другу руки и пошли бороться вместе.

Очень сложную и ответственную работу вел секретариат Общего Управления во главе с доктором Д.А. Левицким. На этом перекрестке сходились все политические, национальные, структурно-организационные нити, объединявшие народы, представляемые КОНРом.

3. Третьим управлением КОНРа являлось Гражданское управление. Председателем его был назначен генерал Д.Е. Закутный. В задачи этого управления входила судьба миллионов наших соотечественников, которые очутились на положении рабочей силы в Германии, как «унтерменши». Тогда миллионы очутились у Гитлера на положении рабов двадцатого века. Они жили и работали в ужасно тяжелых условиях, не говоря уже о том, что над ними царил произвол безответственных людей. Гражданскому управлению надлежало в срочном порядке войти в связь с соответствующими немецкими учреждениями, чтобы использовать свои права для улучшения жизни и работы так называемых остарбейтеров, рабочих с Востока. Ему было дано право рассылать своих людей по фабрикам и заводам для наблюдения над условиями жизни и работы, и благодаря этому они были приноровлены к условиям жизни и работы остальных иностранных рабочих. К тому же был установлен контроль над произволом административных лиц. Во всей этой работе немалую помощь оказал Закутному Юрий Константинович Майер, прекрасно владевший немецким языком и не менее хорошо знавший права и порядки немцев.

К концу войны, когда красный фронт вторгся на территорию Германии, представители Гражданского управления на местах помогали эвакуироваться рабочим, не желавшим попасть в руки коммунистов.

4. Четвертым управлением КОНРа нужно считать Пропагандное управление. Во главе его стоял генерал Георгий Николаевич Жиленков. На нем лежала очень тяжелая и ответственная задача. Дело в том, что гитлеровцы своими агрессивными планами и нечеловеческими мерами обращения с людьми вооружили против себя весь мир, в том числе и народы нашей родины. Следовательно, Пропагандному управлению надо было, выступая со стороны немцев, с одной стороны, отмежеваться от всего нацистского, а с другой стороны, утвердить и распространить нашу собственную идеологию и цели. В условиях нацистской Германии сделать это было не так легко. Приведу один характерный пример того времени.

КОНР добивался уничтожения значков «Ост», которые каждый рабочий обязан был носить на груди и не имел права его снимать. Его мы решили уничтожить и заменить чем-нибудь. Вдруг в личную канцелярию приходит письмо от одной фабрики, в котором просят генерала Власова прислать 50 значков «Ост» для восточных рабочих. Я им ответил, что, во-первых, они обращаются не по адресу, а во-вторых, посоветовал позаботиться о приобретении значков «Вест», которые им скоро придется носить самим.

Несмотря на все препятствия, которые чинили ему нацистские аппаратчики, Жиленков достиг очень многого. Во-первых все три наши газеты — «Воля народа», орган КОНР, и «Заря» и «Доброволец» для рабочих и военнопленных, — так же как радиостанция Освободительного движения народов России (на русском языке), стали рупором КОНР с его идеями и задачами. Пропагандная сеть, считая и курсантов Дабендорфа, пронизывала всю эмигрантскую периферию вместе с лагерями военнопленных и рабочих. Немало пропагандного материала разбрасывалось наступавшим красным фронтовым частям.

Хочется упомянуть об одном случае. Само собою разумеется, что наши печатные органы распространялись бесплатно и их не хватало, они быстро исчезали. В Берлине, на Алесксандерплатц (площадь названа была именем Александра Первого) ежедневно происходили сборища рабочих, работавших на развалинах домов. Они, видимо, находили немало ценных вещей и торговали ими между собою. На этих сборищах номер «Воли народа» стоил 5 марок. Когда об этом узнал Жиленков, он поехал в издательство просить удвоить тираж газеты, но издатель отказал. Жиленков стал убеждать его, но раздраженный чиновник-нацист заявил, что он может и совсем закрыть газету за неимением бумаги. Однако Жиленков не растерялся и спросил: знает ли он, кто открыл Америку? Тот опешил от такого вопроса и спросил: при чем тут Америка? А при том, что в таком-то году Христофор Колумб открыл Америку — и попробуйте теперь ее закрыть! Закрыть нашу газету теперь тоже не в вашей воле. Немец разозлился, тиража не прибавил, но и закрыть газету тоже не рискнул.

Этот характерный случай ясно говорит о той тяжелой и зачастую враждебной обстановке, в которой Жиленкову приходилось разворачивать дела своего управления. Кроме того, слишком коротки были сроки для того, чтобы каждый советский солдат, попавший в Германию, вернулся бы домой с правильным представлением о роли и деятельности Власова и власовцев. Зная хорошо Жиленкова, я бы сказал, что это был один из самых талантливых людей в окружении Власова и его роль в деле поднятия Власовского движения весьма велика. Жиленкова нельзя было сопоставить с любым из наших генералов. В то время как генералы Власов, Малышкин, Трухин и Закутный, несмотря на их службу и карьеру, сделанные в рядах Красной Армии, по складу мышления и вообще по духовному миру являлись синтезом из дореволюционного с пореволюционным, Жиленков был продуктом чисто пореволюционного мира. У него было совершенно иное мировоззрение, иной подход к делу, иные практические приемы. Хотя он был и чистейшей воды коммунистическим продуктом, он сохранил очень ценные человеческие качества и был приятен в обхождении с окружающими.

Незаурядными работниками были и его помощники но управлению — Ковальчук и A.C. Казанцев. Обоих их Власов очень высоко ценил и любил, в особенности Казанцева.

5. Пятым управлением КОНРа было Управление безопасности, и о нем я ничего особенного сказать не могу, поскольку деятельность подобных учреждений всегда протекает в глубокой тайне, а наше к тому же ничем особенным себя не проявило. Можно только сказать, что в той обстановке, в которой формировалось и развивалось Освободительное движение, это управление ничем особенным себя проявить и не могло. После договоренности Власова с Гиммлером в соседнюю со штабом виллу поместились два молодых человека из СС, которые не только нас охраняли, но и сопровождали Власова в поездках (в штатских костюмах). Они оказались очень приятными и услужливыми людьми и за все время своего пребывания в Далеме не проявили ни одной бестактности и всегда старались помочь, когда приходилось обращаться к их помощи.

Особое положение занимал штаб Власова, находившийся в его непосредственном подчинении. В связи с таким положением функции личной канцелярии разрослись, и автоматически личная канцелярия превратилась в шестое Управление, обслуживавшее генерала и через которое он связывался с периферией и разрешал целый ряд вопросов внутреннего порядка.

Однако, приступив к практической работе, КОНР не ограничился вышеупомянутыми пятью управлениями; возникла необходимость формировать целый ряд дополнительных отделов, как, например, национальные советы, подчинявшиеся своим членам КОНРа и разрабатывавшие свои национальные вопросы для предложения КОНРу; Финансовое управление под председательством профессора С.И. Андреева; Научный совет под председательством профессора И. Москвитинова для разработки и углубления тем, затронутых Манифестом; Красный Крест под председательством члена президиума КОНРа профессора Ф.П. Богатырчука; Военно-санитарное управление под председательством полковника-профессора Новикова; Народная помощь под председательством Георгия Александровича Алексеева.

Примерно в таком составе КОНР закончил свою предварительную организационную работу и попросил у Гиммлера разрешения на обнародование Манифеста. При этом, остро переживая свою полную зависимость от немцев, но желая придать обнародованию Манифеста некий автокефальный характер, Власов просил обнародовать его в славянском городе — Праге. Гиммлер согласился и был назначен день — 14 ноября. Все заботы об этом были возложены на протектора Чехии и Моравии Франка.

Обнародование Манифеста

Обнародование Манифеста было назначено на 14 ноября, а 11 ноября члены комиссии, в составе полковника Меандрова (позже он был произведен в генерал-майоры), майора Чкалова и бывшего представителя русской эмиграции во Франции Юрия Жеребкова, выехали из Берлина в Прагу для разработки с местными представителями власти точного порядка церемониала и обслуживания гостей, приглашенных на торжество. Все протекало, как по нотам. Протектор Франк действительно не посчитался с затратами. Весь церемониал был разработан и проведен на уровне, достойном своего назначения.

КОНР и его гости выехали накануне из Берлина двумя специальными поездами. Первый поезд с КОНРом и почетными гостями прибыл в Прагу в 23 часа и был поставлен до утра на запасный путь, а второй прибыл позже, и приезжие были встречены на вокзале членами комиссии и развезены по гостиницам, где для них были заказаны номера. Когда же утром первый поезд был подан к перрону и Власов вышел из вагона, его встретил и приветствовал в сопровождении почетного караула начальник местного военного округа генерал Туссен. С вокзала приезжих развезли по гостиницам, КОНР и его почетных гостей поместили в «Алькроне». Затем последовали прием у Франка и для узкого круга немецких и русских офицеров обед в Чернинском дворце. Для всех остальных завтрак и обед организованы были в одном ресторане.

Начало церемонии назначено было на 15 часов в знаменитом зале Марии Терезии в Градчанах. К этому времени КОНР и его гостей привезли туда, кого на автомобилях, кого автобусами. Ехать могли только по пригласительным билетам. У входа в замок Власова встретил немецкий почетный караул отданием чести, а когда он вошел в зал в сопровождении Франка и Лоренца, присутствующие встретили вошедших громом аплодисментов. Нужно было посмотреть на многочисленных репортеров, которые, как бешеные, метались по всему залу, выискивая подходящую позицию для очередного снимка. Снимали происходящее и на ленту. Среди присутствовавших были: протектор Франк, представитель германского правительства СС-генерал Лоренц, министр внутренних дел Чехии, командующий войсками восточных областей генерал Кестринг, представитель русской эмиграции в Германии генерал В. Бискупский, начальник Второго отдела Русского Обще-Воинского союза генерал А. Лампе, командир Дроздовской дивизии генерал Туркул со своим окружением и дипломаты некоторых союзных и центральных стран.

Наконец все заняли свои места и репортеры успокоились, хотя они до конца церемонии мешали присутствовавшим.

Члены КОНРа расположились впереди на возвышении за столом буквой «П». Заседание открыл старейший из них, профессор Сергей Михайлович Руднев. С первых же слов у профессора задрожал голос и по щекам его покатились слезы. Точно такое же тяжелое настроение наблюдалось и у других. Открыв заседание, профессор предложил выбрать председателя, и единогласно был выбран генерал Власов. После того как генерал Власов занял место председателя и поблагодарил членов КОНРа за доверие, предложил выбрать президиум заседания, и в его состав вошли генерал В.Ф. Малышкин, профессор Ф.П. Богатырчук, генерал Ф.И. Трухин, генерал Жиленков, генерал Д.Е. Закутный. А кандидатами — профессор Иванов, литератор Ю.А. Музыченко и профессор Будзилович. После этого с приветствием от себя и подведомственного ему министерства выступил протектор Франк, а потом представитель правительства генерал Лоренц, назвавшие Власова другом и союзником в борьбе против коммунизма. Заслушан был и доклад генерала Малышкина.

После процедурной части Власов перешел к деловой и приступил к чтению Манифеста. При гробовом молчании присутствовавших раздались четко и звучно первые слова: «Соотечественники! Братья и сестры! В час тяжелых испытаний мы должны решить судьбу нашей Родины, судьбу нашего народа, нашу собственную судьбу…» И дальше: «Представители народов России, в полном сознании своей ответственности перед своим народом, историей и потомством, с целью организации общей борьбы против большевизма создали Комитет Освобождения народов России». А вслед за этим последовали 14 пунктов морального, социально-экономического и политического характера, разрешение которых Комитет ставил своей задачей во имя раскрепощения страны и освобождения народов от коммунистической неволи. Так, строчку за строчкой и страницу за страницей генерал Власов огласил текст Манифеста, после чего председатель поставил вопрос перед Комитетом о принятии его, и текст без изменения был принят. В зале раздался гром продолжительных аплодисментов.

Следующими вопросами, подлежавшими разрешению, были утверждение временного положения КОНРа и утверждение состава президиума. В заключение Власов объявил В.Ф. Малышкина своим заместителем.

Этим деловая часть была окончена. После нее были оглашены приветственные телеграммы, среди которых было поздравление от Гиммлера. Особенно ценными для нас были поздравления от старого сторонника и доброжелателя власовской идеи начальника Генерального штаба германской армии генерал-полковника Гудериана и командира Казачьего корпуса[43] генерала Хельмута фон Паннвица.

Перед закрытием заседания Власов поблагодарил хозяев за оказанное КОНРу содействие и затем под шум оваций и щелканье фоторепортеров члены КОНРа и гости покинули зал. После обнародования Манифеста Франк дал в Граданах банкет для узкого круга приглашенных русских и немцев, а остальные до вечера имели время осмотреть достопримечательности города. Вечером в автомобильном клубе состоялся общий банкет, и в 23 часа КОНР и его гости покинули Прагу и вернулись в Берлин.

Так состоялось официальное обнародование Манифеста КОНРа. Было сделано все хорошо, но только с опозданием на два года. На следующий день после приезда в Берлин Власов посетил Дабендорф побеседовать с курсантами и принять их поздравления. Энтузиазм у курсантов был большой.

18 ноября КОНР обнародовал Манифест в Берлине исключительно для эмиграции, военнопленных и восточных рабочих. На этот раз обнародование состоялось в большом зале «Европахауз», у Ангальтского вокзала. Зал был переполнен до отказа, и на улице осталось желающих примерно столько, сколько мог вместить зал. На этот раз церемониал был разработан применительно к нашим требованиям; зал был украшен национальными флагами народов России, вошедших в Комитет, стены были обвешены транспарантами с антикоммунистическими лозунгами, первый ряд, за малым исключением, был занят духовенством во главе с председателем Архиерейского синода, митрополитом Анастасием, и от духовенства с проникновенным словом выступил о. Александр Киселев.

Появление Власова сопровождалось сплошными овациями. У входа в дом его встретил почетный караул из Дабенсдорфской школы, а в зале путь его до сцены сопровождался рукоплесканиями присутствовавших. Заседание открыл генерал Жиленков и передал слово Власову. В сильных и метких выражениях Власов изложил задачи Освободительного движения, образование общего Комитета народов России в целях общей антикоммунистической борьбы, объявил о состоявшемся 14 ноября обнародовании Манифеста КОНР, а затем огласил текст Манифеста.

На этот раз впечатление от текста Манифеста было совсем другое, чем у присутствовавших в Праге. Как бы высоко они ни оценили текст, но для них, немцев, это был всего лишь хорошо составленный документ, содержащий гуманные и политически приемлемые идеи. Для присутствовавших же в Европахауз содержание Манифеста было многовековой мечтой их дедов, их отцов и их самих, которую КОНР ставит себе задачей осуществить при таких тяжелых условиях и в чужой стране. Конечно, все присутствовавшие с любовью и болью в душе воспринимали каждое слово. Неудивительно, что многие плакали. Настроение в зале с каждым новым выступлением становилось все напряженнее, и дошло до апогея, когда представитель РОА, поручик Димитриев в своем выступлении сказал: «Мы не наемники немцев и не собираемся стать таковыми. Мы сражаемся за независимую Россию без большевиков и угнетателей». Гром продолжительных аплодисментов прервал речь оратора, и немало людей вытирали глаза платками. Уж слишком тяжелые раны носил каждый в своей душе.

Не менее захватывающими были речи и других ораторов. Так, например, член КОНРа Ю.А. Музыченко сказал: «…Я выступаю тут как член КОНРа, как украинец, который любит свой народ, как выразитель настроения широких кругов этого народа. Украинский народ хорошо понимает, что его основным историческим заданием ныне является ликвидация большевизма. Он понимает также, что победы над большевизмом можно достичь только объединением всех антибольшевистских сил в одном центре… Платформа Манифеста, которую принял я и мои товарищи по Комитету — украинцы, даст все предпосылки и гарантии для полноценного развертывания национальной работы — реконструкции нашей национальной жизни…»

Из выступления рабочего М.Д. Фоменко: «В этот торжественный день мы обращаемся к нашим братьям и сестрам, к отцам и матерям, к нашим друзьям и товарищам, томящимся пока еще в сталинской неволе с призывом: „Вставайте на священную борьбу с угнетателями Родины — России! Уничтожайте везде сталинских сатрапов! Будущее России, будущее всех народов, населяющих ее, наша собственная судьба, будущее наших детей — в наших руках…“»

Крестьянин Андрей Горюнов: «14 ноября 1944 года врезывается в мое сознание и в мое изболевшееся сердце. „Воля народа“ — это наше крестьянское знамя…»

Из выступления унтер-офицера РОА Саакяна: «Я — сын армянского народа. Я знаю, что мои деды и прадеды, свободолюбивый армянский народ, всегда боролись за свободную и независимую Армению. Эту борьбу мы будем вести до полной победы… Господа члены Комитета Освобождения России, вы взяли на себя ответственность за судьбу миллионов людей, населяющих Россию. Чуждым народу идеям большевизма вы противопоставили подлинно народные идеалы человеческой справедливости. На вашем знамени написаны слова общечеловеческой правды. Не на крови и мести вы собираетесь строить счастье наших народов, а на свободе и справедливости, на чувствах гуманности и человеколюбия. В этом ваша сила. В этом залог того, что народы России как по эту, так и по ту сторону линии фронта пойдут за вами…»

Из речи фронтовика капитана Боброва-Голубовского: «От имени офицеров и солдат, уже сражающихся на фронте, я приветствую Комитет Освобождения Народов России. Я простой русский человек из крестьян, перед лицом собравшихся здесь патриотов нашей Родины, обращаюсь ко всем труженикам русской земли с горячим призывом встать на святую правую борьбу против антинародной сталинской власти, поработившей нашу родину — Россию… Путь борьбы долог и труден. Нужен жертвенный подвиг от чистого сердца во имя спасения Родины. Тысячи солдат Освободительной армии готовы на подвиг, готовы на смерть. Ведите нас, генерал Власов! С нами правда, а там, где правда, там и победа!»

Подобных выдержек из речей выступавших можно было бы привести много, очень много.

По окончании выступлений были оглашены телеграммы и письма, поступившие от наших соотечественников на имя Власова и КОНРа. Поздравления были одиночные и коллективные. Наиболее трогательным было поздравление (радиограмма) от бывшего батальона Русской Народной Национальной армии, сидевшей в то время в окруженной американцами французской крепости Лориан.

По окончании церемонии все, стоя, пропели хором «Коль славен…» и председательствовавший закрыл заседание. Публика расходилась, как после большого праздника, веселая и шумная. Долго еще по улицам, примыкавшим к Ангальтскому вокзалу, слышна была русская речь.

20 ноября в воскресенье Владыко Анастасий в сослужении с митрополитом Серафимом в берлинском кафедральном соборе отслужил молебен с провозглашением «Многая лета» вождю Освободительного движения Андрею и воинству его. А перед молебном Владыко сказал прочувствованную проповедь, упомянув, что, согласно русской традиции, каждое большое дело надо начать с молебна. На этом молебне Власов был лишен возможности присутствовать. Его представлял генерал Жиленков в сопровождении полковника Меандрова и пишущего эти строки.

Весть об обнародовании Манифеста с быстротой молнии облетела всю Германию, лагеря военнопленных и рабочих и подняла всех русских на ноги. С раннего утра и до поздней ночи улицы, примыкавшие к штабам и канцелярии КОНРа, были полны народом. Все искали приема или справки об интересующем их вопросе. Приходили не только свои, русские, но и немцы, испанцы, болгары, югославы, венгры, приезжали дипломаты, журналисты и корреспонденты газет, включительно до «Фелькишер Беобахтер» (орган Геббельса). Особенно трудно приходилось Военному управлению, которое одновременно формировало не только дивизии, но все подведомственные ему подотделы. Нелегко было и в личной канцелярии Власова, куда тянулись нити со всех сторон. Не могу умолчать и о той, весьма тяжелой и трудной работе, которую развернуло Гражданское управление в связи с заботами и нуждами рабочих с Востока и военнопленных. К 1 марта 1945 года оно добилось полного уравнения рабочих с Востока с остальными рабочими, но это было уже поздно.

Вообще я бы сказал, что со времени приглашения Власова Гиммлером положение его в германских официальных кругах сильно укрепилось. 11 ноября его пригласил на прием министр иностранных дел фон Риббентроп, а потом пригласили на прием Геринг, Геббельс и Лей. Первые трое были очень любезны и внимательны к его высказываниям, но зато Лей был очень груб и невежлив, и Власов поднялся, чтобы уйти. Тогда тот опомнился, переменил тон и предложил гостю изложить свою идею. Разговор кончился общими фразами. Еще более отрицательные взаимоотношения продолжали оставаться между Власовым и Розенбергом. Власов слышать о нем не мог, но тот продолжал гадить Власову, пока его не отстранили отдел. А в общем, Далем превратился тогда в русский политический центр, с которым одни вынуждены были считаться, а другие смотрели на него, как на последнюю свою надежду. Власова рвали на куски, он физически не мог принимать всех, кто хотел его видеть, и он дал мне право во всех случаях, когда решение дела выходило бы за рамки моих возможностей, пользоваться его именем, но потом ставить его в известность.

Одновременно довольно успешную работу развернуло Пропагандное управление. Помимо газеты Дабендорфской школы «Заря», теперь стали выходить орган КОНРа «Воля народа», военный орган «За Родину» и орган военно-воздушных сил «Наши крылья». Помимо печатных органов, пущена была в ход и радиостанция КОНР на русском языке.

Конечно, при таком положении приходили люди, работавшие на фабриках и заводах, и тогда мы вступали в конфликт с Главным управлением СС (СС-Хауптамт)[44]. И тем не менее вопросы разрешались в нашу пользу. Таковы были требования времени, и немцы редко когда отказывали нам в наших просьбах. В этих вопросах положительную роль играл полковник СС Крегер, который заменил при Власове нашего дорогого Штрик-Штрикфельдта. В это время из кругов немецкого военного командования мало кто вмешивался в наши дела, если не считать генерал-полковника Гудериана, начальника Генерального штаба немецкой армии, который в теплых словах поздравил Власова после обнародования Манифеста.

Параллельно с посещаемостью штабов стали поступать и пожертвования как от местного русского населения, так и от рабочих и пленных с Востока. Жертвовали деньгами, старыми золотыми монетами, золотыми крестами и обручальными кольцами и разными другими ценными вещами. Кто-то пожертвовал две дюжины часов, а один принес Власову официальный документ, подписанный Петром Великим. Особенно трогательны бывали сборы, совершаемые в лагерях между рабочими, которые доставлялись Власову через делегации рабочих. Пожертвования продолжали поступать все время, пока наши части находились в Берлине. Когда наши части покинули Берлин, а я должен был остаться, чтобы эвакуировать наших отставших людей (эвакуация Берлина была запрещена Геббельсом, и ослушников карали смертью), ко мне поступили последние 43 тысячи марок. Удивительнее всего то, что к тому времени фронт подошел вплотную к Берлину и по ночам слышна была далекая канонада, а люди не только продолжали жертвовать, но КОНР, 50 членов которого подписали Манифест, разросся до 102 членов, а Научный совет — до 100 членов.

Как-то пришел на прием к Власову старик рабочий с Востока. Он работал на фабрике с двумя сыновьями, и они сэкономили три тысячи марок, которые он и его сыновья жертвуют Освободительному движению. Андрей Андреевич попробовал убедить старика оставить деньги на нужды своей семьи, но тот обиделся, и пришлось принять пожертвование.

Итак, в повседневной беготне, в заботах и хлопотах дни протекали быстро. Незаметно подошли рождественские праздники. На Новый год КОНР решил устроить новогодний вечер с приглашением сотрудников всех своих отделов, а генерал Власов поздравил всех наших соотечественников в «Воле народа» нижеследующим обращением:

На этом вечере встретились все наши сотрудники, многие из которых друг друга не знали. И, несмотря на то что в начале 1945 года судьбоносные дни наши были не за горами, вечер прошел довольно удачно, все чувствовали себя непринужденно и весело. А самое главное — люди перезнакомились между собою и создалась атмосфера одной большой семьи, что в другой обстановке достичь было трудно.

Помню, как после этой новогодней встречи наши офицеры из Красной Армии, захлебываясь, рассказывали, как хорошо было на вечере и что никогда раньше они так Нового года не встречали. Однако их заявление меня нисколько не удивило после того, как еще в 1942 году в РННА два наших майора попросили меня освободить их от участия на обеде, где должны были обедать все наши старшие офицеры, во главе с начальником штаба командующего Средним участком[45] фронта, лишь только потому, что они никогда раньше на таких обедах не присутствовали.

17 января 1945 года председатель КОНРа генерал-лейтенант Власов подписал договор с немецким правительством о финансировании Освободительного движения в необходимых рамках, и кредит этот должен был быть погашен будущим правительством освобожденной России. Требование первой суммы в 5,5 миллиона марок было подготовлено в личной канцелярии генерала за его подписью, скрепленной подписью начальника канцелярии. Только после получения этой суммы КОНР мог платить жалованье своим сотрудникам (см. приложение).

Тут я должен сделать оговорку: вступив в командование войсками восточных областей (1 января 1944 года), генерал Кестринг уравнял в правах офицеров и солдат РОА с немецкими чинами. Таким образом, утвержденные офицеры и солдаты РОА оплачивались, но гражданские лица штабов и канцелярий работали бесплатно, пока КОНР не получил немецкого правительственного кредита.

Не прошло много времени после обнародования Манифеста, когда стала реагировать и периферия. Так, например:

1. В начале декабря по немецкой линии в Троппау предстоял конгресс русской молодежи (приглашалась молодежь и из лагерей рабочих с Востока). Руководители обратились к Власову с просьбой послать на конгресс своего представителя. Поговорив с генералом Жиленковым, Власов приказал мне взять, кого бы я хотел, и поехать в Троппау в качестве представителя КОНРа. Я взял с собою начальника охраны штаба, капитана Каштанова и лейтенанта Мельникова. Приехали в Троппау (Силезия). Народу собралось много, было много представителей из лагерей рабочих, приехали представители и от русского Кадетского корпуса (из Югославии). Конгресс прошел прекрасно, но выяснилось, что среди советской молодежи в лагерях большой процент туберкулезных вследствие тяжелой работы и недоедания. Вернувшись домой, я доложил Власову в присутствии Жиленкова о конгрессе и о состоянии советской молодежи в лагерях, которой нужна скорая и радикальная помощь. Андрей Андреевич принял это близко к сердцу и сказал, что через неделю будет первое заседание КОНР и мы поднимем этот вопрос, а Жиленкову поручил сделать доклад о русской молодежи в лагерях.

Через несколько дней после нашего возвращения приехал в штаб представитель кадет на конгрессе Соколов. Я исполнил данное ему в Троппау обещание и представил его генералу. Андрей Андреевич приветливо его принял и расспрашивал про их житье-бытье. Вышел он от Власова в восторге. Потом мы узнали, что, когда он вернулся к своим и рассказал, как его принял генерал, его товарищи на неделю запретили ему мыть руку, которую пожал генерал Власов…

Вскоре по просьбе генерала Трухина русский кадетский корпус при весьма торжественной церемонии был передан генералом Бергером Власову. А немного позже старшие классы кадет были зачислены в офицерскую школу РОА, и их команды часто маршировали по улицам Далема с песней: «За землю, за волю, за лучшую долю пойдем мы на смертный бой…»

2. В Силезии на угольных предприятиях работало очень большое число советских рабочих и интеллигентных технических сил. В конце декабря 1944 года тамошняя русская общественность решила устроить вечер, посвященный Освободительному движению, в связи с чем в Берлин была послана делегация пригласить Власова принять участие в этом вечере. Я представил делегацию генералу, который поблагодарил за идею и приглашение и выразил сожаление, что у него забот и работы выше головы и потому выехать из Берлина не может. Но меня будет представлять на этом вечере начальник моей канцелярии полковник Кромиади, сказал он. На это один из делегатов сказал, что мы и полковнику будем рады, но каждый приезжающий в Рим хочет видеть Папу… Итак, было решено, что в Катовицы и Сосновицы поеду я. В назначенный день мы выехали из Берлина целой делегацией: капитан Каштанов, лейтенант Мельников, репортер из «Воли народа» и я. Первое выступление состоялось в Катовицах перед техническими работниками (профессора, инженеры, техники). Выступления с обеих сторон носили информативный характер, и наша встреча прошла довольно хорошо. В результате я посоветовал им выбрать своего представителя и уполномочить его приехать в Берлин изложить КОНРу свои заботы.

Вечером того же дня состоялось собрание в Сосновицах, в зале театра под председательством инициатора и главного организатора вечера священника отца Константина. Зал был полон до отказа, вплоть до самой рампы, ложи были заняты немецкими офицерами и эсэсовцами. Организаторы и мы расположились за столом на сцене. Собрание открыл о. Константин, сообщив присутствующим, что генерал Власов из-за своей занятости не мог приехать и послал полковника Кромиади, который будет его представлять. Зал разразился продолжительными аплодисментами, после чего слово было передано мне. Я только поднялся и слова не успел произнести, как опять раздались аплодисменты. Мое волнение дошло до предела. Я понял, что эти беспризорные в чужой стране люди, заброшенные и истосковавшиеся по человеческому слову сочувствия, ждут много, очень много от Власова, но что я могу им сказать, чем их утешить? И решил не остановиться ни перед чем. Поэтому в первой части своей речи, покончив с вопросами информационного характера, как данные о Власове, его идеологии и пути борьбы со всеми сопровождавшими в его работе препятствиями и затруднениями, перешел к обвинению тех, кто чинит эти препятствия, и закончил тем, что до сих пор сжигались и разорялись русские города и села, насиловались русские жены и дочери, а теперь будут сжигать немецкие города и села и насиловать немецких жен и дочерей, и грех за все это ляжет на тех, кто до сих пор не хочет считаться с нашими общими интересами. При этих словах зал разразился аплодисментами, и выкрикивали «Браво!». Аудитория была настолько наэлектризована, что на каждом шагу прерывала меня аплодисментами, долго не умолкавшими и по окончании речи.

Пусть читатель не подумает, что я занялся саморекламой. Я остановился на этом выступлении, чтобы охарактеризовать политические и национальные настроения у этих бедных, измученных коммунистами и замученных нацистами русских людей, над которыми каждый безнаказанно творил, что хотел.

После меня выступил капитан Каштанов, а потом и Мельников. Оба они говорили прекрасно, и им одобрительно аплодировали. Вдруг из зала поднялся какой-то паренек и, подойдя к рампе, попросил разрешения сказать и ему несколько слов. Он оказался западноукраинцем и природным оратором, говорил смело и так захватил внимание и настроение присутствовавших, что ему аплодировали без конца. Потом выступили еще двое из организаторов и о. Константин с прекрасно построенным заключительным словом. Когда мы покидали зал, у выхода стояли толпы рабочих и пленных, и каждый тянул нам руку со словами благодарности. После вечера организаторы пригласили нас к себе на ужин, а затем мы спокойно вернулись в Катовицы на ночлег.

Оказалось, однако, что местные эсэсовцы решили меня арестовать, но поскольку я представлял Власова, то они запросили Главное управление СС в Берлине, а те, в свою очередь, спросили, видимо, Крегера, тот поставил в известность Власова, а Андрей Андреевич, не зная, что я там натворил, сказал, что Кромиади представляет там меня, и кто решил его арестовать, пусть сперва арестуют меня. Так меня не тронули, и обо всем этом я узнал, вернувшись в Берлин.

На следующий день в Катовицах меня пригласил на чашку кофе начальник Арбейтсфронта (Рабочего фронта), некий нацист с дубовыми листьями в петлице. Высказав мне комплимент в связи с моим вчерашним выступлением, он затем перешел к нашим задачам относительно русских рабочих. Я не постеснялся высказать ему заботы КОНРа в связи с весьма неудовлетворительным положением острабочих в Германии. Он обещал провести в подведомственном ему районе большие улучшения и сам предложил назначить от КОНРа контроль при его управлении, что и было сделано. Таковым был назначен Сельдерецкий — из русских общественных деятелей в Катовицах. Он и до нас занимался делами рабочих, но возможности его были ограничены. По указанию этого молодого человека я попросил на прощание генерала разрешить мне посетить завод, где рабочих истязали. Генерал охотно согласился и поручил одному из своих помощников сопровождать нас. На заводе людей действительно терроризовали, и после моего выступления там они обратились ко мне с жалобами на своих начальников. А когда мы с дирекцией и администрацией пошли разбирать дела, возникли большие споры, но представитель начальника Арбейтсфронта предупредил их, что генерал больше такого положения не потерпит. Оставив там нашего молодого человека, как представителя Власова по делам рабочих в северной Силезии, мы уехали в Гляевитц, а потом в Лабанд посетить лагеря военнопленных. К нашему удивлению, в тамошних лагерях условия жизни пленных были сносными и люди жалоб не высказывали; комендатура пустила нас в лагерь без сопровождения, и мы могли говорить с людьми без присутствия немцев. Вернулись мы оттуда с громадными списками желающих поступить в РОА.

3. Еще до обнародования Манифеста представители сербских генералов Дража Михайловича и Лотича связались с Власовым и довольно часто посещали его. Со временем у них назрел целый план, который они и предложили Власову. Ввиду успешного наступления Красной Армии, которую на Балканах все народы ждут с нетерпением, как русскую армию, в конце войны Власову постараться уходить в Сербию, чтобы объединить все три формации и скрыться в горах, чтобы вести партизанскую войну, а когда народ раскусит прелести коммунистического режима, тогда он от них отвернется и начнется борьба за их вытеснение с Балкан. К сожалению, этот план был сорван, с одной стороны, немцами, которые втянули Первую дивизию в авантюру на Одере, а с другой стороны, наступлением англичан и советчиков с юга.

Официально Словакия считалась независимой страной. Русские офицеры из словацкой армии не раз приезжали к Власову по тем или иным вопросам. На пресс-конференцию, устроенную в Прессбурге журналистами, был приглашен и генерал Жиленков, которому после его выступления были заданы следующие вопросы.

Вопрос: Как относится КОНР к западным державам?

Ответ: РОА будет сражаться только против советской власти.

Вопрос: Как относится КОНР к еврейскому вопросу?

Ответ: В России не существует никакого особого еврейского вопроса, который требовал бы разрешения.

Вопрос: Вследствие каких причин вы перешли на сторону немцев?

Ответ: Я никогда не переходил на сторону немцев. Я попал в плен в числе многих других.

После этой конференции Гиммлер распорядился прекратить внешние сношения Власова и одновременно запретил и осуществление межславянской конференции, созыв которой был намечен на этой пресс-конференции.

Вспоминая тогдашнюю атмосферу, царившую в наших кругах, припоминаю и такие случаи, когда серьезные люди из немцев напоминали мне наш долг по отношению к тем немцам, которые в черные для нас дни оставались с нами и нас поддерживали. Никому тогда в голову не могла прийти мысль, что к концу войны в самом тяжелом положении окажемся мы, власовцы, ибо Гитлера и его окружение хотя бы и формально судили в Нюрнберге, а Власова и его людей выдавали без суда, принудительно, применяя к ним самые бесчеловечные методы насилия. Тут, пожалуй, читатель задаст мне вопрос: а о чем думали Власов и власовцы, вклинясь в минувшую мировую бойню? Отвечаю: в жизни иногда возникают требования сильнее смерти. Поступок Власова и власовцев, как моральный долг перед закабаленной родиной, относится к таким требованиям. Помимо того, отрицая коммунизм, Власов защищал нравственные, отличительные черты культурного человечества XX века, но на деле оказалось, что коммунистические идеи были свойственны не только коммунистам, но и англо-американцам, которые оказались союзниками коммунистов во всех их злодеяниях.

В конце января 1945 года германское правительство наконец-то признало генерал-лейтенанта Власова Главнокомандующим Освободительной армии народов России. 31 января вышел приказ Власова о вступлении им в главнокомандование, и сразу после этого генерал Кестринг в Мюнзингене после парада и торжественной церемонии передал Первую дивизию РОА новому главнокомандующему. С этого момента в войсках РОА была установлена своя форма, без эмблем немецкой формы[46].

2 февраля 1945 года немецкий генерал военно-воздушных сил, генерал Ашебреннер, перед войной бывший военный атташе в Москве, хотел передать Власову подведомственные ему русские авиационные части во главе с полковником Мальцевым, но для этого нужно было разрешение Геринга. Ашебреннер организовал прием Власова Герингом, и тот безо всяких разговоров дал свое согласие. Тогда же генерал фон Паннвиц заявил, что его казаки изъявили желание перейти в РОА и он охотно с ними согласился. В свою очередь, Власов заявил, что Паннвиц и дальше остается командовать своим корпусом.

Вслед за Герингом и Геббельс высказал желание познакомиться с Власовым и принять его. К этому же времени относятся всевозможные козни по адресу Власова со стороны Розенберга и окружающих его сепаратистских кругов. Даже запоздавший успех Власова пришелся им не по вкусу. Кончилось это отстранением Розенберга от дел, потому что вся его восточная политика, легшая в основу разрешения нацистами восточного вопроса, оказалась блефом и провалилась.

Из рядов Розенберга и его единомышленников началась утечка. Не только солдаты, но и офицеры и политические деятели самовольно бросали Розенберга и переходили к Власову. Национальные секции при КОНРе заработали полным ходом. Могу сказать, что в течение трех месяцев после посещения Власовым Гиммлера и месяц спустя после обнародования Манифеста Освободительное движение оформилось и создало все свои отделы и подотделы. 17 декабря состоялось заседание КОНРа, на котором Власов доложил о состоянии дел в Освободительном движении, а генерал Малышкин, профессор Цагол и Ю. Музыченко — о дальнейших перспективах объединения народов России вокруг КОНРа. Помимо этих двух кардинальных вопросов, в повестку дня входили доклад проф. Москвитинова о положении дел в Научном совете, и доклад Жиленкова о молодежи. Он ярко обрисовал тяжелое положение советской молодежи в лагерях и призывал КОНР к немедленному оказанию ей помощи.

Заседание происходило в весьма торжественной обстановке, и в зал были допущены не только свои, но прибывшие с поздравлениями представители от ряда национальностей. Укажу на представителя туркестанских народов Каюмхана, который выступил с речью, после чего Власов от имени КОНРа предложил ему стать членом КОНР, на что Каюмхан согласился. Вслед за этим слово попросил генерал старой царской, а потом Врангелевской армии Крейтер и заявил, что в его ведении находятся ценности сейфов, вывезенных Белой армией из России. Последним распорядителем этими ценностями был последний Главнокомандующий, генерал Петр Николаевич Врангель, когда нужны были средства на устройство первоначальной жизни русских войск на Балканах. Остатки ценностей находятся в его распоряжении, и он передает их в распоряжение нового Главнокомандующего, генерала Власова. Власов от имени КОНРа поблагодарил генерала Крейтера и начальника РОВС. Крейтеру тоже было предложено вступить в КОНР, что он принял с благодарностью. КОНР этими ценностями так и не воспользовался. Они попали сначала в руки американцам, а потом были возвращены и стали достоянием безответственных людей из эмиграции.

К тому времени Первая дивизия была полностью сформирована и вооружена, для Второй лишь набран людской состав, для Третьей набрана всего лишь одна невооруженная бригада, один полк для Корпуса ген. Туркула и технические войска инженера К. Попова, набранные много позже.

Между тем состоялась высадка англо-американцев в Нормандии и началось их наступление в глубь Франции. Переброшенные с восточного фронта во Францию русские батальоны попали в тяжелое положение: они не владеют языком ни одного из воюющих народов, а немцы оказывают сопротивление, не считаясь с жертвами. Кроме того, русские наступающих англо-американцев своими врагами не считают, но как им это показать? Видя безвыходное положение людей, Власов послал туда своего помощника Василия Федоровича Малышкина, но события развивались так быстро, что ничем помочь было нельзя. Французы, ободренные высадкой англо-американцев, всколыхнулись, и немцы в срочном порядке, несмотря на тяжелые бои, которые они вели в Арденнах, сворачивались и уходили. Малышкин вернулся в Берлин.

Наступает сентябрь, и хотя на польском фронте немцы и подавили восстание в Варшаве, Красная Армия заняла Прагу и стоит под Варшавой; не сегодня завтра надо ждать наступления. Во второй половине января она заняла Варшаву и повела широкое наступление на запад. Из Силезии немцы стали вывозить восточных рабочих, хотевших уйти подальше от красных. Вывозили их целыми поездами в тыл, но так как с транспортом было плохо, то этих плохо одетых и полуголодных людей везли в трескучие морозы на открытых платформах. Может читатель представить себе, что происходило с этими несчастными людьми в пути? И вот этих людей, переживших ужасы сталинизма, а потом и гитлеризма, западные демократы-победители насилием и побоями принудили вернуться к Сталину на расправу…

Уход из Берлина

В конце января и в начале февраля Власов по договоренности с Главным управлением СС все подведомственные КОНРу отделы перебросил из Берлина в Чехию, в Карлсбад, Мариенбад и Иоханисталь. В Берлине царила форменная паника, фронт с северо-востока подошел вплотную к городу, ночью при абсолютной тишине слышна была отдаленная канонада, а Геббельс запретил эвакуацию города. Я решил задержаться в Берлине и помочь отставшим нашим людям выбраться из Берлина, а заодно и другим русским, не смогшим вовремя выехать. Пользуясь тем, что наши части уехали на юг, я всем давал предписание выехать на юг в распоряжение такого-то начальника. Нужно ли описывать, с каким отчаянием приходили люди, прося о помощи? Горя было море… Я выписал из Карлсбада обратно своих сотрудников — Галю Федорову, Яроцкого, присоединил к ним Говорова из Гражданского отдела, и работа у нас закипела. Мы вывезли всех русских, кто хотел покинуть Берлин. Параллельно с нами работал и помощник генерала Бискупского Таборицкий. Перед приходом красных в Берлин там не осталось ни одного русского, который хотел бы уехать и не смог. Даже рабочих с фабрик и заводов вывозили. Нужно отдать директорам немецких предприятий справедливость — они отпускали людей охотно.

Однако то немецкое командование, которое рассчитывало использовать власовцев в обороне Берлина, подняло протест, на каком основании Власов покинул Берлин. Ему пришлось отписаться, что он со своей канцелярией находится в Берлине и вывез только те части, которые ему нужны для формирований.

В один прекрасный день генерал Бергер через полковника Сахарова вызвал меня к себе и приказал открыть сборный пункт в лагере под Вюнсдорфом для русских солдат и офицеров, приезжавших в Берлин из уже разбитых немецких частей. Предчувствуя неладное, я позвонил ночью по телефону Андрею Андреевичу в Хойсберг и поставил его в известность. Он приказал мне не покидать канцелярию и сказал, что утром будет в Берлине и сам поговорит с Бергером. Приехав в Берлин, Власов сказал, что этим русским солдатам и офицерам здесь делать нечего и пусть пробираются дальше, а я, поскольку выполнил свое задание, должен ехать в Карлсбад.

Берлин того времени представлял собой печальное зрелище, он весь лежал в развалинах, и население ютилось в неотопленных полуразваленных домах с забитыми картоном окнами или в сырых подвалах и основательно голодало. На улицах во многих местах строили противотанковые заграждения, и здесь и там маршировали части народного ополчения — мальчишки и старики. Оборона была лишь вопросом чести и ничего положительного обещать не могла. Когда немцы подошли к Москве, за Москвой оставалась еще вся Сибирь с ее людскими и материальными ресурсами, а окруженный Берлин был отрезан от всей страны, да еще разбитой и истощенной. Помощи ждать было неоткуда. Части, предназначенные для этой обороны, заранее были обречены на гибель. А за Берлином железнодорожные пути и автомобильные дороги были полны беженцами, которые днем и ночью двигались на запад, чтобы не попасть к большевикам, а американская авиация бомбила паровозы и расстреливала составы из пулеметов.

27 февраля в Карлсбаде, гостинице «Ричмонд» состоялось последнее заседание КОНРа. Как было указано выше, КОНР, начавший свое существование с 50 членов, на последнем заседании возрос до 102, а Научный совет составлял уже 100 человек. Довольно сильно были представлены национальные течения, и многие из розенберговских кругов одновременно состояли и у нас. К тому времени фронтовые события совершенно лишили возможности отступать в Югославию для слияния с частями генералов Лотича и Дража Михайловича, а немецкий фронт все отступал, и грозные события подходили вплотную. Не зная, как отнесутся западные демократии к Освободительному движению, члены КОНРа на заседании рассматривали главным образом текущие дела. Настроение заседавших удачнее всего высказал бывший городской голова города Киева (при немцах) Форостинский. «Мне нечего терять, — сказал он, — я кандидат в смертники. Мое имя стоит в списке тех, кто осужден советскими властями на расстрел за сотрудничество с немцами. Поэтому могу спокойно сказать всю правду. Я лично послал 45 000 лучших наших девушек и юношей на работу в Германию, из них 60 процентов поехали добровольно. Я считал, что они своей работой будут служить нашему делу борьбы против большевизма. Но что вы с ними сделали? — обратился он к присутствовавшим немцам. — Вы их превратили в бесправных рабов и даже теперь не хотите оказать им справедливости. Мы принимали вас, как освободителей. Вы нас обманули. Три года мы ждали, надеялись, что ваш разум победит. Теперь уже поздно и для вас и для нас».

Этот укор горел тогда в душе каждого участника освободительной борьбы, и честь и слава Форостинскому, что он его высказал, если даже присутствовавшие немцы и не были виноваты в этом.

К этому времени в Берлине оставались только сформированные инженером К.И. Поповым вспомогательные войска и небольшая часть органов разведки. Прибыв в последний раз в Берлин, генерал Власов дал приказ, не дожидаясь окружения, покинуть город своевременно, что они в последний момент и сделали, пробравшись в Прагу, а оттуда в Баварию.

2 марта вдруг неожиданно немецкий полковник Хере, прикомандированный генералом Кестрингом к Первой дивизии для содействия генералу Буняченко в деле формирования дивизии, передал приказ Гиммлера выдвинуться с дивизией в направлении Штеттина для присоединения к армии «Висла», которой командует он сам. Буняченко пришел в недоумение от такого приказа и заявил, что он исполняет приказы своего начальника, генерала Власова. Тогда Хере обратился к Власову. Власов был возмущен. Он договорился с Гиммлером выйти на фронт не раньше, чем у него будут три готовые дивизии, а тут вооружена только одна, и от него требуют отправить ее на фронт. Он считал этот приказ нелепым и совершенно бесполезным, ибо к тому времени не только одна власовская дивизия, но и целая армия не могла бы спасти Германию. Было уже поздно. Гиммлер и Гитлер погубили германскую армию, она потеряла свою боеспособность. Посылка дивизии на фронт означала бы только ее уничтожение.

Свен Стеенберг в своей книге «Власов» указывает на то, что эта идея, мотивированная желанием доказать преданность и боеспособность дивизии, для того чтобы немцы поторопились вооружить и остальные две дивизии, принадлежала полковнику Генерального штаба Хере. Если это так, то я отказываюсь понять роль Хере. Мы его всегда считали другом власовской идеи, но в данном случае он толкал дивизию на никому не нужную, бесполезную гибель. Во-первых, к тому времени сопротивляемость германской армии подходила к концу и она никаких новых дивизий вооружить не могла. Во-вторых, если одну-единственную дивизию надо было послать на истребление, то для чего нужно было вооружать две другие, когда основная идея их создания втоптана немцами в грязь. Да и для чего понадобилось явное истребление власовской дивизии, когда доблестные вояки Гитлер, Кейтель и иже с ними уже погубили Германию, довели ее армию до полной деморализации и небоеспособности и власовская дивизия положения спасти не могла.

Характерно, что перед этим генерал Бергер пригласил Власова в Берлин и предложил ему послать на фронт какую-нибудь ударную группу, чтобы показать боеспособность русских и тем самым убедить командование поторопиться с русскими формированиями. Интересно также, у кого и в связи с чем возникла эта дикая мысль — поставить Власова в безвыходное положение: или отказаться и порвать с немцами, или против своей воли послать людей на смерть из-за кем-то придуманной авантюры. Власов послал тогда небольшую группу на Одер, но сам из себя выходил из-за этой никчемной и ничем не оправданной затеи, а Малышкин, говоря о ней, даже становился не разборчивым в выражениях, что ему не было свойственно. И все-таки, как бы ни была неприятна эта авантюра, она была локальной. Теперь же речь шла о судьбе целой дивизии и требования предъявлялись вопреки договоренности с Гиммлером. Власов насторожился. Он и из Берлина поторопился вывезти свои части, чтобы избавить их от необходимости оборонять Берлин. «Пусть, мол, защищают его те, кто довел дело до этого, — говорил он, — а у нас своя задача. Я обратился к соотечественникам с призывом поступить в ряды Освободительного движения за освобождение нашей родины от коммунизма, а не для того, чтобы создать пушечное мясо для Гитлера и Гиммлера». Но он понимал, что нельзя доводить дело до открытого столкновения. Взвесив создавшееся тяжелое положение, он сначала поговорил с глазу на глаз с генералом Буняченко, потом успокоил командный и рядовой состав дивизии, чтобы удержать от открытых антинемецких выступлений, и поехал в ставку выяснить недоразумение. Однако изменить там Власову ничего не удалось, у немцев, в полном смысле этого слова, земля горела под ногами, они мобилизовали подростков и стариков в отряды народного ополчения. Власову было обещано передать ему командование на фронте и свести под его командование Вторую дивизию и казачьи части. Тогда он попросил изменить его маршрут и вместо Штеттина дать ему направление на восток, и так как дивизия свежесформирована и части ее не сработались, двинуться ей из Мюнзингена походным порядком. Обе эти просьбы Власова были удовлетворены. Дивизия выступила походным порядком из Мюнзингена, но в Эрлангене, недалеко от Нюрнберга, ее ждали приготовленные составы, и Буняченко приказано было погрузить свои части в поезда дальнейшего следования, что и было сделано. Ехать надо было на Одер, южнее Франкфурта. Там дивизию подчинили местному командованию, которое дало задачу Буняченко уничтожить советское предмостное укрепление на Одере, которое сами немцы ликвидировать не могли. Буняченко проверил позицию и пришел к заключению, что дивизия посылается на уничтожение. Ей нужно было занять позицию в узкой петле, образовавшейся загибом реки, которая обстреливалась не только фронтальным огнем противника, но и кинжальным огнем с обоих флангов. Власов, обещавший Буняченко перед боем посетить дивизию, не приезжал. Солдаты и офицеры спрашивали, куда делся Власов и не арестован ли он немцами. А Буняченко заявил командовавшему 9-й германской армией, в состав которой включили его дивизию, что он подчиняется лишь непосредственно Главнокомандующему войсками РОА[47] генералу Власову. Наконец прилетел и Власов и, ознакомившись с обстановкой, заявил, что в виде протеста перед началом боя он покидает дивизию. Он мотивировал свой протест тем, что его опять обманули не только тем, что отправили единственную его дивизию на фронт, но еще и тем, что дивизию бросают в бой и никаких обещанных Второй дивизии и казаков поблизости не видно.

Своим уходом Власов развязал руки Буняченко. Они оба очутились в положении обманутых и обманувших своих людей, роль которых вместо освободительной борьбы свелась к необходимости стать пушечным мясом для тех же нацистов. И, конечно, в данном случае Власов и Буняченко обязаны были во имя справедливости, человечности и спасения своего доброго имени перед историей спасти жизнь своих солдат от уготованной им гибели и решили не допустить дивизию до участия в боях. Власов честно шел на союз с немцами, но нацисты решили обманным путем использовать его последние возможности и этим своим обманом развязали ему руки.

9 апреля Власов вызвал меня к себе и сказал: «Завтра мы покидаем Карлсбад. Сегодня возьмите у проф. Андреева 25 000 марок, и на автомобиле поезжайте к Фюссен, куда приедем и мы. Там откройте канцелярию и помогите нашим людям, независимо от того, состоят ли они в нашем движении или нет». Я вышел от генерала и стал на карте искать Фюссен, однако через час он опять вызвал меня и сказал, что меняет свое решение в связи с тем, что в тот же день из Карлсбада в Ванген должен был отойти поезд с канцелярскими служащими и их родными, которых сопровождает в пути полурота РОА, но начальник эшелона профессор Богатырчук отпросился поехать к семье, и эшелон остался без начальника. Накануне ночью американская авиация разбомбила Байрейт и разрушила дом, в котором жила семья профессора. Я должен был взять эшелон, доставить его в Ванген и вернуться в Фюссен.

Времени до отъезда эшелона оставалось очень мало, день был субботний, магазины после обеда закрывались, а людям вместо продуктов выданы только продовольственные карточки. Чем же их кормить в пути? Перед самым отъездом пришел на вокзал сотрудник штаба Лев Раар с группой организации НТС во главе с их председателем Владимиром Михайловичем Байдалаковым. Эта группа была только что выпущена нацистами из тюрьмы. Власов приказал их принять в эшелон. С местами было плохо, но потеснились, и я устроил членов НТС рядом с нашим купе.

Перед самым Мариенбадом нас настиг налет американской авиации. Загудели сирены. Машинист прибавил ходу и, влетев в вокзал, отцепил паровоз, чтобы удрать, но было поздно. Под американскими бомбами люди, как горох, выскакивали из вагонов и мчались в бункер, а самолеты один за другим пикировали и всаживали в паровоз то бомбы, то очереди крупнокалиберных пуль. Паровоз стоял, окутанный паром, а летчики не оставляли его в покое. Наконец они его бросили и присоединились к другим эскадрильям, которые бомбили совершенно беззащитный аэродром «Эгер», разбили все, что можно было разбить, и улетели. Паровоз выглядел ужасно — от него остался один остов, а от машиниста и его помощника — отдельные, разбросанные во все стороны обгорелые куски тел.

После бомбежки я пошел к начальнику станции просить паровоз для моего эшелона, но ему было не до меня. Он чуть не в истерике кричал: «Откуда я возьму вам паровоз? Сколько паровозов они нам побили! А вот еще один ваш человек просит отправить его в Карлсбад, а у меня туда нет поездов».

Я заметил у стоявшего рядом со мною офицера в форме Шпеера[48] нарукавный знак РОА и спросил, кто он и куда едет. Оказалось, он и трое его товарищей из хозяйственной части РОА по поручению начальника хозяйственной части сопровождают вагон с консервами из Карлсбада в Байрейт, но так как к Байрейту уже подошли американцы, то железнодорожное начальство возвращает вагон обратно в Карлсбад. Я ему сказал, что так как завтра последние наши части уходят из Карлсбада, то они там попадут к красным, и этот вагон мы берем с собою. Он было заартачился, но я попросил начальника станции прицепить вагон к нашему составу, за что я беру ответственность на себя. А так как на скорое получение паровоза рассчитывать не приходилось, то поехал навестить членов КОНРа и позаботиться об их эвакуации.

Вслед за тем нужно было навестить и штаб начальника наших военно-воздушных сил. Генерал Мальцев встретил меня как гостеприимный хозяин, несмотря на то что на следующее утро он со своими частями покидал Мариенбад. Узнав о постигшем меня несчастье, Виктор Иванович постарался успокоить меня, что паровоз для нашего эшелона он раздобудет, и пригласил поужинать с ним, а своего начальника хозяйственной части послал на вокзал с заданием любыми мерами раздобыть паровоз для нашего эшелона. В этот вечер я имел честь быть представленным супруге генерала, которая угостила нас прекрасным ужином, а к концу его позвонили с вокзала, что состав мой готов и ждет меня. Любезный хозяин приказал своему шоферу доставить меня на вокзал. Это было моей последней встречей с Мальцевым, и оказывается, что в этот день и Власов посетил его и уехал за четверть часа до моего прихода.

Итак, мы двинулись из Мариенбада дальше, ехать и дальше приходилось по Чехии, и во избежание нападений я распорядился на остановках никого в вагоны не пускать. Но на одной из остановок к нам стали вламываться снаружи, а мы упорно схватились за ручки дверей и никого не пускаем. Но люди стали колотить кулаками в двери и кричать — мы раненые, откройте. Я открыл дверь и увидел — ночь холодная, а платформа полна больными и ранеными немецкими солдатами в одном больничном белье и туфлях. Одни еле стоят на ногах, у других высокая температура, и лица их пылают, у третьих руки и ноги в гипсе. Сразу открыли двери своих вагонов и чужих и впихнули столько людей, сколько смогли. И все-таки на платформе осталось много несчастных. От взятых мы узнали, что чешские партизаны напали на лазарет и стали расстреливать пациентов; кто смог, убежал из лазарета.

Со своими новыми пассажирами мы доехали до Пильзена, там раненых и больных сдали коменданту станции, но выяснилось, что наш состав дальше не пойдет, ибо впереди американская авиация разбила железнодорожные пути. Осталась только побочная ветка, по которой комендант пропускает только пассажирские поезда. Как я ни убеждал коменданта в необходимости нашего срочного прибытия в Ванген, на него ничего не действовало. Наш состав, как и другие, отвели на товарную станцию Пильзен, в двух километрах от главного вокзала.

Вид этого железнодорожного парка, заставленного воинскими составами, ничего хорошего не предвещал. На следующий день нас тоже не отправили. В этот день над Пильзеном показались два американских самолета, покрутились немного и улетели. Было ясно: разведчики сделали снимки и вечером нужно ждать гостей. Бросить состав и уйти походным порядком нельзя, с нами много женщин, и даже одна — инвалид. Настал вечер. Я приказал открыть вагон с консервами и выдать каждому нашему вагону по два ящика консервов (люди начинали голодать). А я с нашим кассиром Федором Ивановичем Головиным пошли к чешским железнодорожным служащим просить вытащить наш состав из остальных и поставить нас на какой-нибудь запасной путь пассажирского вокзала. Те долго не соглашались, но, когда мы обещали им два ящика консервов, послали с нами одного из своих, который записал путь, на котором мы стоим и номера вагонов.

Вытащить нас обещали в два часа ночи. Но в половине второго загудела сирена — тревога! Я приказал идти в бункер — туннель в горе, в километре от станции. Слышался топот ног людей, покидающих состав, и в это время раздалась вторая сирена и одновременно послышался отдаленный гул моторов. К тому времени у всех вагонов стекла были уже разбиты, и мы свои окна завесили одеялами. Я отодвинул одеяло и увидел головную эскадрилью, низко стелющуюся на горизонте. Не долетев до нас она выпустила канделябру (сигнал к атаке), и на нас посыпались бомбы. От первых же бомб наш вагон подпрыгнул, как мяч, крышу снесло, как срезало бритвой, и на нас посыпались осколки, чемоданы, камни и бог весть что. Мы выскочили в коридор и легли на пол. Не успели опомниться, как налетели вторая эскадрилья и третья, покрывшие наш эшелон. На наше счастье, одна бомба попала по одну сторону вагона, другая по другую. Обе воронки от них были метра на 4 глубины и метров 6 в диаметре. Я потерял сознание. Об этом налете тогда газеты написали, что в нем приняла участие тысяча бомбовозов и что он продолжался 35 минут.

Я пришел в себя, когда налет кончился и начались пожары и взрывы вагонов со снарядами, бомбами, минами, патронами. Эти взрывы были страшнее авиационных бомб. Там, где они происходили, образовывался большой котлован, а колеса и рессоры вагонов находили за километр от станции. Я пришел в себя от того, что пламя подошло ко мне вплотную и лицо мое стало пылать. Сразу не сообразил, где я и что со мною, но почувствовал, что начинаю гореть, а передо мною лежит убитая Вера Александровна, мать одной нашей машинистки, и изо рта ее струится кровь по подбородку, а ее каракулевая шуба тлеет. Оказывается, от взрыва бомб из пола и стен вагона образовалась пирамида, и я на вершине этой пирамиды стоймя, головою вверх. Почувствовал, что сгорю живьем, стал метаться, но не могу вырваться из обложивших меня обломков, а тут еще страшные боли в голове и в правой ноге. Я метался, как зверь, и вырвался наконец, но на одной ноге стоять не могу. И все же стянул вниз Веру Александровну. Внизу от пола уцелела маленькая площадка, и на ней лежит дочь убитой В.А. и издает душераздирающие крики. Оказалось, что у нее трещина в черепе и двойной перелом обеих ног. Я стал звать свою секретаршу, и она откликнулась и вышла из-под обломков, но тоже с раненой ногой. Вслед за нею из-под тех же обломков вышла секретарша Николая Иосифовича без юбки, с громадной раной сзади на мягком месте. У нее вырвало оттуда кусок мускула, и рана была черная от крови, сажи и пыли. Она немного помешалась, но потом поправилась. Зову Николая Иосифовича, а он издаст глухие стоны из-под пылающих обломков. Мы хватаемся за доски и железо, чтобы растащить их в стороны и освободить его, а их с места не сдвинуть. Так он и притих, объятый огнем. Мы все, трое раненых, толклись на этой площадке, а кругом рвались вагоны со снарядами, и это было страшнее американских бомб. Наконец стянули вниз мать и дочь, хотя она все еще продолжала кричать, и улеглись на стенках воронки и стали дожидаться конца взрывов. А бедный Н.И. Ливенцев живьем сгорел, и помочь ему не смогли.

Когда взрывы прекратились, наши солдаты, успевшие добежать до бункера, прибежали и были поражены, застав нас живыми. Я забыл упомянуть о маленьком бункере, находившемся на станции. Он получил прямое попадание и завалился. Все, находившиеся в нем, 25 наших девушек и майор Беглецов погибли. Чудом спасся только капитан Шульга, у которого голова прошла через осевший потолок бункера и торчала снаружи. Его выкопали, остальные погибли. Еще ранены были несколько человек, в том числе и Владимир Михайлович Байдалаков, не успевшие добежать до бункера в туннеле.

В эту ночь уничтожена была не только товарная станция Пильзена со своими поездами и с тем, что в них находилось, но и часть города, примыкавшая к вокзалу. Убиты были около 700 человек. Один молоденький офицер из рядов НТС каким-то образом попал под железнодорожную цистерну с бензином, когда ее взрывом сбросило на землю. Он кричал и умолял застрелить его, но ни у кого рука не поднялась, и он, постепенно изнемогая, умер.

Нужно ли описывать читателю наше моральное состояние под бомбами? Я в Берлине пережил много налетов и еще больше видел, но то, что произошло с нами в Пильзене, ни на что не было похоже. Это был катаклизм. Ни храбрость, ни смелость, ни стыд не существовали. Когда происходит ковровый налет и над вами взрываются тяжелые бомбы целой эскадрильи и вагоны, подпрыгивая, разлетаются на куски, человек теряет самообладание и превращается в червяка, которого насаживают на крючок, в дрожащий комочек. Так и мы, не обращая внимания на то, куда нас швыряет воздушная волна, обо что нас бьет и что сверху падает, стараемся прилипнуть к полу, втиснуться в него. И все это происходит молча. Только во время паузы между налетами эскадрилий слышна была молитва Гали Федоровой, моей секретарши: «Божья Мать, спаси нас!» (Она только что кончила гимназию.)

Утром пришли немецкие власти и раненых отправили в местную больницу, убитых собрали и увезли. А для меня, Байдалакова, Гали и Шульги наши солдаты конфисковали один полугрузовичек-платформу и отправили нас в Фюссен. Эшелон разделился на две части: военные пошли походным порядком, а гражданские служащие поехали пассажирскими поездами. Мои раненые потеряли все свои вещи, а у меня сгорели и свои деньги и казенные вместе с полевой сумкой. Нас окружили наши солдаты, и каждый совал нам что-нибудь — белье, носки. Мне один солдат дал свою пилотку, ибо моя фуражка исчезла. Но самое главное — они подобрали бутылку коньяку, сигары, папиросы и другие ценные вещи и вот дали нам несколько бутылок коньяку, несколько коробок сигар и папирос на дорогу с заданием сигареты курить самим, а коньяк и сигары обменять на бензин. И действительно, что бы мы сделали без этого коньяка и сигар! Только в обмен на эти товары мы получали бензин и добрались до Фюссена. А в Фюссене полковник Риль, видя мое жалкое положение, принес мне белье и несессер с бритвенными принадлежностями. И когда я отказался от этого подарка, он внушительно сказал: «Полковник, вы довольно покомандовали мною, теперь настала моя очередь». Полковник Риль был моим начальником штаба в РННА. Это была тогда наша последняя встреча, и на прощание мы расцеловались со слезами на глазах.

Итак, 18 апреля утром я распрощался со своим эшелоном, и мы поехали. От Пильзена дорога шла на подъем, через небольшую гору, и когда город остался внизу, то сверху железнодорожная станция показалась черным пятном, заваленным разным металлическим хламом. Ехали мы долго, с частыми и долгими остановками. В танке было совсем мало бензина, и мы оставались стоять то на горе, то под горою. Тогда наши лихие автоматчики с канистрами, сигарами и коньяком с попутной машиной добирались до следующей заправочной станции и приносили литров 10, а то и 15 бензина. На третий день поздно вечером прибыли в Декендорф, и негде было ночевать, а ночи были холодные. Мы подъехали к больнице просить приюта. Дежурный врач сперва нам отказал, сказав, что больница переполнена, а потом подумал и принял нас. Байдалакову отвели койку в палате, где тяжело раненным лежал гетман Скоропадский. Я лежал в комнате с одним тяжело раненным венгерским магнатом, у которого было заражение крови, от чего он без перерыва стонал и к утру скончался. У меня самого головные боли ни на минуту не прекращались и мучительно болела нога, но было страшно жаль моего бедного соседа.

Утром пришел Шульга с автоматчиками снести нас вниз и выехать. А у самого Шульги голова и лицо были покрыты многочисленными легкими ранами, была сильно потрясена нервная система, и он вдруг начинал плакать, вспоминая, как под развалинами бункера стоявшая перед тем рядом с ним его жена потом плакала и скребла ногтями по его сапогам. Я за ночь превратился в обнаженный нерв, и что-то подсказало мне решение выехать после обеда. Все стали убеждать меня выехать с утра, чтобы к вечеру прибыть в Фюссен. И все-таки я настоял на своем. А через четверть часа загудела сирена и посыпались на Декендорф бомбы. Больные, мужчины и женщины, в одних рубашках высыпались из палат и заполнили коридоры и лестницу, образовались пробки, и все застряли в проходах. Тяжело больные и раненые, которых было немало, остались в своих постелях. А самолеты бросали бомбы, делали очередные залеты и опять бросали бомбы. Наконец больные добрались до подвала, остальные остались наверху. Бомбежка не прекращалась. Монашки, не переставая, читали молитвы, и с каждым новым взрывом голоса подымались до высоких тонов, а потом опять спускались до шепота. Продолжалась бомбежка часа два и потом, постепенно удаляясь, смолкла. Был дан отбой. На Дунае были взорваны склады горючего, и черный дым столбом взвился к небу. В городе больших разрушений не было. Следы бомбежки кончились в Фрейзинге по нашей дороге, где горел вокзал, было сломано много деревьев, росших вокруг.

К вечеру мы прибыли в Фюссен. Нас окружили члены КОНРа, офицеры и солдаты. Прибыл Федор Иванович Трухин с одним из эсэсовских офицеров и, высказав свою радость, что мы уцелели, распорядился Виктора Михайловича и Галю поместить в местную городскую больницу, а меня в военный эсэсовский лазарет (там другого не было). В лазарете уход за пациентами был отвратительный, помещения не топились, было холодно, да и бинты были бумажные, впитывали влагу, и я в постели мерз и дрожал. Видно было, что эсэсовцам не до пациентов.

Через три дня после нашего прибытия в Фюссен стало известно, что французы заняли Линдау, Равенсбург и Ванген, а американцы вышли в Кемптен и двигаются дальше. Настроение мое было отвратительное — боли в ноге не унимались, в голове что-то все время вибрировало и не давало спать.

На третью ночь, когда все кругом заснули, слышу в коридоре голоса и тяжелые шаги, приближающиеся к моей палате. Дверь открылась, кто-то включил свет, и передо мною очутился адъютант генерала Власова, капитан Антонов, с несколькими солдатами из охраны. Видя, что я не сплю, Антонов обратился ко мне: «Господин полковник, враг приблизился к Фюссену, и генерал послал меня за вами». С этими словами он приказал солдатам взять меня из постели и перенести в машину, ждавшую на улице. Тут вмешались санитары, придавили меня к постели и не хотели выпускать без разрешения дежурного врача, а тот не ночевал в лазарете. Антонов рассвирепел и вытащил пистолет, после чего санитары бросили меня, но заперли калитку внизу на замок. Антонов бушевал, дергал калитку, и вдруг распахнулись ворота. Меня упаковали в машину и привезли в штаб. Для меня вся эта операция сопровождалась мучительными болями, но в штабе девать меня было некуда, и Антонов в два часа ночи с револьвером в руках заставил семью Мест, жившую этажом выше, принять меня и отвести мне комнату. Мне было стыдно перед этими людьми, и я все извинялся, а те, видя мой страшный вид, меня успокаивали и предложили мне кофе и молоко. Так бессонно прошла эта первая ночь на новом месте.

Рано утром приходит Антонов и говорит, что сейчас придет генерал Власов. Я обрадовался в такой тяжелый момент увидеть его и хоть чем-нибудь облегчить душу. Через десять минут вошел Андрей Андреевич. Это была первая наша встреча после моего ранения. Андрей Андреевич, желая меня немного отвлечь от мрачного настроения, принял веселый вид и, смеясь, сказал мне: «Ничего, полковник, мы с вами солдаты, и теперь осталось одним разом меньше. Давайте покурим». С этими словами он достал сигареты, предложил мне одну, зажег ее и только после этого закурил сам. Я почувствовал его заботу и был ему бесконечно благодарен. Не спрашивая больше ни о чем, он сказал: «Кончились немецкие дела, они сами во всем виноваты. Теперь начнутся наши. Конечно, будем сидеть не только за проволокой, но и в тюрьмах, но они без нас не обойдутся. Уж слишком далеко допустили большевиков, привели коммунизм в сердце Европы». Я возразил, что боюсь, что мы ошибаемся; за минувшие годы англо-американцы стали настолько обозленными, что постараются отомстить всем, кто имел какое-либо отношение к Германии, но А.А., перебив меня, сказал, что нет, политика — вещь реальная, западные демократы должны не о нас думать, а о себе, они уже надели себе петлю на шею. «В этом вопросе я не столько возлагаю надежды на Америку, сколько на Англию. Америка — это молодая страна и только за последнее время вышла на путь большой мировой политики, но Англия — это классическая страна и в течение пятисот лет стоит в центре мировой политики. Не может быть того, чтобы она не оценила создавшегося положения после разгрома Германии и прихода коммунистов в сердце Европы».

На этом разговор наш кончился, и перед уходом Андрей Андреевич сказал, что сегодня мы двинемся через Тироль на юг, к нашим дивизиям, и он отдаст распоряжение дать мне машину на одного, чтобы было удобнее расположиться (я мог только лежать). И тут я решил посвятить его в составленный мною план ввиду намечающегося конца войны. Я решил сам вступить в переговоры с той стороной, чтобы Власов и его окружение в связи с ходом переговоров имели бы возможность маневрировать и не попасть в беду. Я сказал: «Андрей Андреевич, вы думаете, что мне следует ехать дальше?» Для Власова этот вопрос был неожиданным, и он неправильно понял меня. Он решил, очевидно, что я пытаюсь отколоться, хотя раньше я не раз говорил ему, что когда настанут наши черные дни, а они настанут, то он всегда может рассчитывать на меня, я его никогда не оставлю, у Власова пробежала по лицу неприятная гримаса, и он сказал: «Полковник, если хотите ехать к семье, я дам распоряжение везти вас домой». Я на это ответил: «Андрей Андреевич, домой-то я очень хочу, но теперь не время думать о семье. Вы сказали, что сегодня выезжаем на юг, но кольцо все больше и больше суживается, и скоро отходить-то будет некуда. Вы не считаете, что пора нам вступить в переговоры с той стороной, пока она не столкнулась с нашими дивизиями? Тогда будет поздно».

Андрей Андреевич, выслушав меня, сказал: «Вы правы, вы остаетесь здесь моим представителем. Вы все знаете и знаете, что говорить. Я оставлю при вас Каштанова со взводом, а теперь спущусь вниз распорядиться написать вам необходимые документы».

С этими словами он вышел. Примерно через час они с Василием Федоровичем Малышкиным поднялись ко мне, и Андрей Андреевич сказал: «Полковник, мы вашу идею разработали дальше, и я решил оставить здесь половину штаба. Меня представлять будет Василий Федорович, а при нем будет генерал Закутный и вы». Дав тут же Василию Федоровичу некоторые указания относительно меня, Андрей Андреевич попрощался со мною, и, когда наклонился поцеловать меня, у меня глаза были полны слез, и слезы были на его глазах тоже. Когда они выходили, я окликнул его, он вернулся, и я сказал: «Андрей Андреевич, не сдавайтесь в плен, с пленными никто разговаривать не станет. Там, где вы будете, пусть кто-нибудь из генералов поведет переговоры от вашего имени». Власов ответил: «Нет, полковник, я кликнул клич, и войска пошли за мной. В такой тяжелый момент я должен быть с ними и разделить их судьбу».

Это была последняя моя встреча с Андреем Андреевичем — в Фюссене 25 апреля 1945 года, но образ его и сам он и по сей день находятся в моем сердце, и с ним вместе уйду я в могилу. При мне был оставлен фельдфебель-студент, который помогал мне.

Перед отъездом все командиры пришли попрощаться со мною, а пастор Шаберт со слезами на глазах сказал: «Господин полковник, не знаю, увидимся еще или нет, но прошу не забыть того, что в самые тяжелые для Власова дни мы всегда были с ним».

Тяжело было прощаться и с Георгием Николаевичем Жиленковым, с которым я впервые встретился в 1942 году. С тех пор нам пришлось многое пережить вместе. Со свойственной ему манерой даже в очень тяжелых случаях показать себя беззаботным, Георгий Николаевич нагнулся и поцеловал меня со словами: «Прощайте, Константин Григорьевич, и, если больше не увидимся, спасибо за прошлое».

Так наши уехали на юг, через Тироль, к Первой дивизии. Уехал и Василий Федорович к себе домой (генерал В.Ф. Малышкин с женой сняли комнату у бауера в Зееге, недалеко от имения Эриха Двингера, известного немецкого писателя, где устроился жить с семьей и Вильфрид Карлович Штрик-Штрикфельдт). В Фюссене осталось немало наших людей, но стало тихо, как перед грозой, осталась одна тоска на душе.

Вдруг открывается дверь, и входит подполковник Калугин. Услышав, что я остался в Фюссене, и не зная причины, он пришел увезти меня к себе в горы. Он со своими людьми нашли в лесу спрятанный эсэсовский склад оружия, снаряжения и консервов и осели поблизости, переждать первые дни прихода американцев. Решил он увезти и меня туда, но я сказал ему, в чем дело, и посоветовал самому вернуться к своим людям, чтобы не быть отрезанным. И вдруг загудела продолжительная сирена, что означало — враг близко! Калугин немедленно уехал, но вместо него появился незнакомец — А.Н. Штрандман, наш бывший посол в Югославии. Пришел познакомиться и сообщить, что Владыко Анастасий и он с женой поселились внизу, в комнатах, которые занимал генерал Власов.

Зная, что соседний город — Кемптен уже занят американцами, Фюссен приготовился встретить победителей. Бургомистр и старейшие лица города упросили эсэсовцев, которые собирались затеять бои в этом районе, покинуть город без боя, а потом поехали в Кемптен, объявить город свободным. А эсэсовцы хотя и покинули город, но за собою взорвали мост через реку Лех, сами же отошли по направлению к Лехбруху. Это было с 26 на 27 апреля. Ночь проходила в тревоге, и вдруг раздался сильный взрыв — это эсэсовцы взорвали мост.

Приход американцев

На следующий день, 27 апреля, в послеобеденные часы раздался одинокий пушечный выстрел, и вслед за ним послышался грохот, и в город со стороны Кемптена ворвалась колонна американских джипов. Проехали весь город, добрались до реки и перед взорванным мостом стали. Машинам конца не было. Стояли они долго, и солдаты, почти все, вышли из машин переминать ноги и покурить. Город встретил их белыми флагами из окон, а какой-то немец недалеко от дома, где мы жили, вывесил американский флаг, но американцы заставили его убрать. Простояв часа два, американцы оставили в Фюссене комендатуру и обслуживавшие ее части, а вся остальная колонна повернула обратно и пошла в обход, на Зеег и Кауфбоерн. Таким образом, намеченных в районе Фюссена боев не было, но в окружающих его лесистых Альпах и предгорьях их осталось много спрятанных складов оружия, снаряжения и консервов. В этих лесах долго еще скрывались отдельные эсэсовские команды, которые постепенно рассосались.

Итак, мы на той стороне фронта, мы у американцев, но что происходит с нашими, уехавшими на юг, навстречу решениям своей судьбы и судьбы всего движения? А в Фюссене народ притаился и ждет, что будет. По улицам взад и вперед мирно разгуливают американские солдаты. Но потом выяснилось, что кое-кто из них и девиц силой из дому уводил, и в некоторых домах картины на стенах располосовал. В нашем же доме внизу мадам Штрандман зашла к Владыке Анастасию, и когда они стояли, разговаривали, с улицы солдат дал очередь, и пули, пролетев над их головами, вонзились в стену.

Моя комнатушка опустела, все заняли выжидательное положение. Только одна сестра милосердия Татьяна, не считаясь ни с чем, систематически приходила менять мне на ноге компресс. Эта бесстрашная девушка являлась образцом старой русской, дореволюционной сестры, которая и при самых тяжелых боях с сумкой Красного Креста через плечо ходила по полю боя и перевязывала раненых. Каждый раз, когда она приходила ко мне, я невольно вспоминал другую такую же сестру милосердия, из далекого прошлого…

Это было в 1918 году, во время осады Баку турками. Прорвав наш фронт у Волчьих ворот, турки сосредоточили сильный артиллерийский, пулеметный и ружейный огонь на месте прорыва. Будучи назначенным отбить турок и заткнуть прорыв, я с батальоном занял исходную позицию и ждал удобного момента для контратаки. И вдруг под бешеным огнем турок девушка-подросток с косынкой на голове и с сумкой сестры милосердия через плечо точно влетела в мое прикрытие со словами: «На людях и смерть не страшна». С тех пор прошло больше чем полстолетия, а образ этой героини, как живой, стоит перед моими глазами. Такой жертвенной и бесстрашной была и Татьяна.

Сразу же после прихода американцев и открытия их комендатуры молодой офицер Игорь Юнг пошел в комендатуру и заявил о себе как власовском офицере. В комендатуре его задержали и сразу же отправили в штаб дивизии. На допросе он сообщил о том, что генерал Власов, покидая Фюссен, оставил там своего заместителя, генерала Малышкина для переговоров с американцами и что его можно найти через его секретаря, доктора Димитрия Александровича Левицкого. В ту же ночь из дивизии за Левицким был послан в Фюссен американский офицер, и Левицкий вместе с Львом Раром и американцем поехали по направлению к Зеегу. Недалеко от крестьянского дома, где жил Малышкин, остановили машину и без американца пошли и разбудили Малышкина, который, узнав, в чем дело, послал за Штрикфельдтом, жившим неподалеку, у писателя Э. Двингера. Штрикфельдт приехал, и, как полковник Веревкин (по заранее заготовленным предписаниям Власова), передал себя в распоряжение Малышкина. Надев рюкзаки, генерал и полковник пошли к дожидавшемуся их американцу. Он встретил их отданием чести и объяснил, что послан доставить их в штаб своей дивизии, на что Малышкин согласился. Американец перед отъездом предложил всем по рюмке коньяку, и они поехали. В Фюссене Левицкого и Papa высадили и поехали дальше. В штабе дивизии их принял начальник дивизии генерал Снайдер. Штрикфельдт объяснил генералу, что он капитан немецкой армии и сопровождает генерала Малышкина как переводчик. Генерал отнесся к парламентерам очень внимательно и, узнав про их миссию, сказал, что он им вполне сочувствует, но решать ничего не может и переправит их в штаб армии, но они могут написать своим женам, и он пошлет их письма по назначению, что он действительно и сделал.

Снайдер отправил парламентеров в распоряжение командующего 7-й американской армии, генерала Петча. Генерал Петч принял их очень заинтересованно и внимательно выслушал обстоятельный доклад Малышкина о роли и задачах Освободительного движения народов России. Попутно генерал задал Малышкину несколько пояснительных вопросов о непонятной роли русских батальонов на французском фронте и, представив себе подлинное положение вещей и трагедию людей, сидевших перед ним, сказал: я понимаю вас и вхожу в ваше положение, но я солдат и в вашем политическом вопросе ничего решать не могу и ничего вам не обещаю. О вашем деле я доложу главнокомандующему. Парламентерам было оказано достойное их миссии внимание.

Генерал Айзенхауэр, выслушав донесение Петча, сказал, что в таком политическом вопросе он обязан спросить мнение американского правительства в Вашингтоне. Правительство же ответило, что оно не желает иметь ничего общего с Власовым. Дни проходили за днями, а парламентеры сидели в неведении. Когда произошла капитуляция Германии, они автоматически превратились в военнопленных, о чем генерал Петч с грустью передал Малышкину, на прощание пожал ему и Штрикфельдту руку и, пожелав им успеха, удалился. Парламентеров привезли и сдали в сборный лагерь в Аугсбурге, где они встретились с генералом Жиленковым. Оказалось, что Жиленков в Австрии в сопровождении майора Хитрово тоже пошел к американскому генералу как парламентер Власова (фамилии генерала не знаю). Генерал его выслушал, вызвал своего адъютанта и приказал угостить дожидавшегося Хитрово и отпустить его, а самого Жиленкова после капитуляции Германии отправили в Аугсбург в лагерь военнопленных.

И генерал Малышкин и генерал Жиленков, не считаясь с последствиями своих слов, ясно и определенно изложили американским генералам не только идею освободительной борьбы генерала Власова, но и подлинную роль коммуниста Сталина, злодеяния которого во много раз превышают злодеяния Гитлера. Мало того, они не побоялись обратить их внимание на последствия разгрома только одного злодея, открыв другому возможность продолжать свои зверства в куда больших масштабах. Теперь, оглядываясь назад и вспоминая те далекие страшные и в то же время полные надежд дни, считаю своим долгом подчеркнуть, что хотя генералы Власов, Малышкин, Жиленков и многие другие и стали жертвами своего смелого выступления против коммунизма, зато они свято и нерушимо выполнили свой долг перед Россией, как и перед настоящим и будущими поколениями.

Позволю еще раз вернуться к событиям в Фюссене. После увоза генерала Малышкина в Фюссене парламентерами остались генерал профессор Димитрий Ефимович Закутный и я. Так как я был прикован к постели и ходить не мог, то после прихода американцев я попросил сестру Татьяну пойти в комендатуру и доложить им обо мне и о моей миссии. Там ей ответили, что они уже обо мне знают и придут ко мне. Оказалось, что, как только комендатура обосновалась, хозяйка квартиры Закутного пошла туда и сделала заявление, что у нее живет русский генерал, которого власовцы принудительно поселили в их дом. Американцы сразу же забрали Закутного, несколько дней продержали его под арестом и выпустили на свободу. Мы тогда этот факт восприняли как хороший показатель. Димитрий Ефимович после своего приключения не раз посещал меня, и мы подолгу беседовали. Примерно недели через две его опять арестовали и посадили в тюрьму, в одиночную камеру. Добровольно пошел сидеть с ним его переводчик. Генерал Закутный, офицер Красной Армии, владел только русским языком. Жена генерала, молодая женщина, на последних месяцах беременности, получила разрешение каждый день навещать мужа.

Прошло некоторое время. Как-то ко мне пришла его жена с жалобой, что мужа никто не посещает. Да и кто мог его посетить, ведь в Фюссене его людей и не было. Я попросил ее взять разрешение на посещение мужа ее братом, и мы пойдем вместе, разрешение было дано очень легко, и я, опираясь на костыль, пошел с ней (это был мой первый выход в свет). Димитрий Ефимович обрадовался моему приходу, и мы долго беседовали. Похоже было на то, что он немного успокоился. Уходя, я обещал попозже еще раз навестить его, но вдруг вечером со слезами на глазах приходит его жена с переводчиком и говорит, что ее мужа только что увезли в Аугсбург. До того я не знал, что в Аугсбурге был сборный лагерь советчиков, и недоумевал — почему именно туда?

Оказалось следующее: в тот день вечером, с наступлением темноты, к Закутному приходит немец полицейский и говорит, чтобы он взял свои вещи и пошел с ним. Закутный обрадовался, что его выпускают (в Фюссене тюрьма находится на горе, в крепости, а полицейское управление внизу). Когда они спустились вниз, генерал увидел перед управлением автомобиль с зажженными фарами и с советской эмблемой. Он насторожился. Полицейский ввел их в пустую комнату, где сидел один советский офицер, а сам исчез. Советчик пошел им навстречу и сказал: «Товарищ генерал, я послан за вами». Закутный сухо ответил, что он никуда с ним не поедет. Но тот рассыпался в любезностях, что, мол, здесь ему делать нечего, а там ждет Родина и таких генералов, как он, ждут для подготовки новых кадров (до войны генерал Закутный читал лекции в Академии Генерального штаба), что теперь мы победили и все будут амнистированы, кто, мол, без греха, и товарищ Сталин допустил немало ошибок, и тому подобное. Закутный опять отказался ехать. Тогда тот решил применить другой прием и говорит: вас никто не заставляет ехать, но поедем в Аугсбург, и, если вы не согласитесь вернуться на родину, я привезу вас обратно в Фюссен. Не думаю, чтобы этот прием подействовал на генерала, но, видя, что американцы в его деле умыли руки, как Пилат, и он остался один, деваться некуда, сказал: но у меня здесь жена. Советский офицер сразу же согласился отвезти его домой к жене и там договориться. Жена, увидя мужа в сопровождении советского офицера, пришла в ужас, но генерал поторопился ее успокоить. Офицер повторил все прежние предложения с прибавлением, что если генерал согласится вернуться в Россию, то он сам приедет за нею и отвезет ее к мужу. Так они и уехали. Переводчик сперва заявил, что он своего генерала не оставит и поедет с ним, но советчик сказал ему, что так как он старый эмигрант, то сначала должен подать заявление советскому правительству с просьбой разрешить ему вернуться в Россию, и он не может взять его с собою. Так они и уехали, оставив генеральшу одну в Фюссене.

Прошло томительных четыре дня, и в Фюссен приехал тот же чекист-искуситель к жене Закутного с запиской от мужа: «Бросай все и приезжай сама. Все в порядке, едем домой». Ехать ей надо было на следующий день. В этот день вечером она пригласила меня к себе, сообщить о случившемся и попрощаться, угостила меня чашкой чая и, заплакав, протянула мне тысячу марок имевшихся у нее карманных денег со словами: «Они теперь мне не понадобятся, а вам нужны». Попрощались мы с нею подлинно, как брат с сестрой, хотя я знал ее очень мало, мы познакомились только в связи с арестом ее мужа.

Таким образом, сидя в Фюссене, мы поняли, что уже обезглавлены. Генерал Власов со штабом капитулировал в Бурге и исчез по пути из Бурга в Пильзен (к этому вопросу я еще вернусь), генералы Малышкин и Жиленков сидят у американцев, генерала Закутного выдали большевикам, генерала Трухина чехи выдали большевикам, генералов Боярского и Шаповалова чешские партизаны перехватили и повесили в лесу, генерал Меандров с частями Второй дивизии сидит в плену. Над головой повис дамоклов меч, наши надежды на американцев не оправдались. Мы почувствовали себя затравленными, беспризорными. Создалась новая обстановка, не лучше нацистской, требовавшая выхода из положения.

Тут я должен заметить, что, не зная еще решения американского и британского правительств по отношению ко власовскому движению и к его участникам, мы считали пребывание наших вождей у американцев фактом положительным и надеялись на успех переговоров. На такое заблуждение нас натолкнуло отчасти поведение фюссенского коменданта, молодого капитана-еврея. Культурный и гуманный человек, он никого из нас не тронул. Закутного арестовал по доносу его хозяйки, но через несколько дней выпустил на свободу. Второй его арест через несколько недель мы объясняли желанием американцев спрятать его от советчиков, тем более что, когда жена генерала Малышкина пошла к нему выяснить, куда они дели ее мужа, капитан был к ней очень внимателен, обещал навести справки и при этом сказал: «Я знаю, что в Фюссене большинство беженцев — власовцы, но я отдал приказ их не трогать». Мало того, когда все мы, очутившись беспризорными, попали в очень тяжелое материальное положение, то по содействию этого капитана стали получать пайки и кое-что из одежды из местного лагеря ДП (перемещенных лиц). Мы тогда думали, что это все делается в связи с общей политикой Америки. Вести о подлинном отношении американцев к власовскому движению дошли до нас со стороны и много позже. При этом все, что доходило до нас, говорило далеко не в нашу пользу.

Первая дивизия РОА на фронте

Не говоря о том, что приказ Гиммлера отправить Первую и единственную вооруженную дивизию РОА[49] на фронт противоречил договоренности того же Гиммлера с Власовым, он являлся к тому же коварным подвохом по отношению к Освободительному движению вообще. Этим приказом нацистское руководство, видимо, решило послать дивизию на убой и тем самым закрыть последнюю страницу Власовского движения. То, что дивизия посылалась на истребление, не могло вызывать сомнений, ибо к тому времени германская армия отступила от Волги до Одера и от Варшавы до берегов Черного моря и окончательно лишилась боеспособности. Следовательно, в такой обстановке дивизии РОА на восточном фронте предстояло два тупика — либо быть истребленной в боях против красных, или же быть истребленной в сталинском плену, и это при условии, что участие дивизии в боях германской армии ни в какой мере ее положение облегчить не могло. К тому времени Гитлер и Гиммлер свою армию уже доконали до конца. В такой степени поражения никакая дивизия никакой роли играть не может.

Все это я пишу, чтобы подчеркнуть бессмысленность этого приказа с точки зрения военной, здравого смысла и аморальное и бесчеловечное отношение Гиммлера к Власову и русской освободительной идее вообще. Гитлер и Гиммлер, допустившие приход десятков миллионов красноармейцев, победителей, старались в то же время ликвидировать с корнем власовцев, точно они были главными врагами Германии. И нет ничего удивительного, что Власов, взвесив положение вещей, предпринял все, что мог, что было в его силах, чтобы спасти своих людей от истребления. Для Власова эти люди были не только его близкими единомышленниками, поверившими в его идею и доверившими ему свою судьбу, но и небольшой силой, на которую он возлагал надежды и строил свои дальнейшие планы.

Такова была подоплека событий, развернувшихся на Одере между командиром дивизии РОА и местным немецким командованием. Генерал Буняченко в этом тяжелом и, казалось, безвыходном положении оказался не только прекрасным командиром дивизии, но и смелым и решительным офицером. Выполняя, в основном, волю Главнокомандующего, генерала Власова, он не раз в самых тяжелых случаях проявлял свою собственную инициативу и дивизию свою спас и довел до Праги.

В дальнейшей трагедии дивизии и вообще всего Власовского движения Буняченко не виноват. Он с честью выполнил возложенную на него задачу и совершенно чист не только перед Освободительным движением народов России, но и перед историей.

Но вернемся к событиям, разыгравшимся на месте, на Одере, хотя бы в схематическом их изложении. Поход Первой дивизии РОА описал талантливо и обстоятельно командир Второго полка той же дивизии подполковник В. Артемьев в своей книге под тем же названием.

Дивизия Буняченко прибыла на фронт недалеко от Франкфурта на Одере и была введена в состав 9-й немецкой армии. Генерал Буссе, командующий армией, сначала оставил дивизию на второй линии, а 6 апреля приказал Буняченко подготовить дивизию к наступлению на советское предмостное укрепление и ликвидировать его. Буняченко отказался принять приказ, сославшись на то, что его прямым начальником, приказы которого он исполняет, является генерал Власов, и к тому же дивизия ждет прихода других войск РОА — Вторую дивизию, Запасную бригаду генерала Койды и Офицерскую школу генерала Меандрова. Помимо этого, генерал Власов обещал перед началом операций приехать в дивизию. Буссе был возмущен отговорками Буняченко, но делать было нечего.

Узнав о получении дивизией приказа о наступлении, солдаты и офицеры стали спрашивать, где их Главнокомандующий и почему ими командует и дает приказы немецкий генерал, а не генерал Власов. Наконец приехал в дивизию Власов и подтвердил приказ генерала Буссе. Буняченко подчинился приказу и стал готовить дивизию к наступлению, изучил местность, обстановку и составил план наступления. Через два дня Власов покинул дивизию и уехал в Карлсбад. Буняченко как будто смирился и взялся за выполнение приказа Буссе, но эта задача стояла ему поперек горла. Дело в том, что советское предмостное укрепление расположено было на немецком левом берегу Одера, в самом отдаленном месте дуги, которую делает в этом месте река. Ввести дивизию целиком в бой нельзя, фронт слишком узок, а посылать ее по частям — гибельно. Кроме того, между предмостным укреплением и наступающими частями река залила водой при половодье по всей линии фронта пространство в два километра шириной и два метра глубиной, через которое наступающие должны пройти. Хуже всего было то, что наступающие одновременно попадали под фронтальный и фланговый (обоих флангов) огонь противника при условии полной невозможности маневрирования. Буняченко было над чем призадуматься. Дивизия посылалась на истребление. Нужно заметить, что перед этим немцы сами несколько раз пытались ликвидировать это предмостное укрепление и не смогли.

11 апреля Буняченко дал приказ начать артиллерийскую подготовку и вслед за этим двумя назначенными полками начать наступление. И опасения Буняченко сбылись; местность заболочена и ровна, как на ладони, а пулеметный и минометный огонь противника уничтожающ. Наступление захлебнулось. Каждая новая попытка развить наступление вызывала новый шквал советского огня. Видя бесцельное истребление людей, Буняченко дал приказ полкам отступить и выйти из-под советского огня. Генерал Буссе пришел в ярость и потребовал немедленно начать наступление.

Но прежде чем принять решение, Буняченко собрал командиров полков на совещание, и все высказались за отказ снова повести бессмысленное наступление, тем более что эта задача не имеет ничего общего с той идеей, из-за которой они взяли в руки оружие. Буняченко довел решение командиров полков до сведения Буссе. Буссе потребовал Буняченко к себе. Буняченко под предлогом болезни не явился. Взбешенный Буссе пригрозил расстрелом самого Власова и Буняченко. Буняченко, со своей стороны, пригрозил Буссе, что если с генералом Власовым что-нибудь случится, то он за последствия не отвечает, и одновременно сказал, что он со своей дивизией тронется на юг и просит распорядиться его не трогать. Однако Буссе приказал не отпускать дивизии снаряжения, питания, бензина и фуража, но Буняченко предупредил Буссе не принуждать его прибегнуть к мерам самоснабжения, и снабжение дивизии было продолжено. Тут нужно упомянуть о том, что на одном из переходов дивизии Буняченко на юг в нее влился полк полковника Сахарова, и дивизия возросла до двадцати тысяч прекрасно вооруженных бойцов, что заставляло с собою считаться.

Спрашивается, можно ли в этом возникшем между Буссе и Буняченко скандале винить кого-либо из них? Ведь каждый из них на своем посту был прав в своих требованиях. На фронте в самое тяжелое время в распоряжение Буссе назначают дивизию, а она отказывается от исполнения его приказов. По законам любой страны такого командира дивизии предают военно-полевому суду и расстреливают. Но что было делать Буняченко, когда и он сам, и его люди вошли в состав дивизии РОА во имя идеи освобождения своей родины от диктатуры коммунистов? Глава правительства обещает КОНРу и тем самым всем примкнувшим к нему участникам целый ряд прав и преимуществ, и вдруг все обещанное и данное игнорируется и обманным способом, заманив 20 000 человек под ружье, превращает их в обыкновенное пушечное мясо, да еще от них требуется безоговорочное повиновение. Тут поневоле поставишь свою жизнь на карту, что Буняченко и сделал. И если Буссе и другие военачальники, имевшие отношение к Первой дивизии РОА, не расстреляли Буняченко, то только потому что в этой обстановке Буняченко в долгу не остался бы, и неизвестно еще, кто бы кого расстрелял. В этом трагическом деле виноваты те, для которых честь и обещание являлись пустым звуком. Эти люди во всей их практике считались только с голой силой и на этот раз просчитались.

15 апреля с наступлением темноты Буняченко дал дивизии приказ с соблюдением мер осторожности и выставив походное охранение, форсированным маршем двинуться на юг. В обстановке угроз и опасностей состав дивизии подтянулся и точно священнодействовал, выполняя приказания своего командира. По пути маршрута встречные немецкие части дивизии не трогали, а с местным гражданским населением дивизия была предупредительна. Через два дня, проделав больше ста километров, дивизия стала на отдых в местечке Клеттвиц.

На следующее утро в штаб дивизии прибыли несколько офицеров из штаба командующего группой «Север», генерала Вейса с приказом командующего Буняченко занять позицию на новом участке фронта.

Буняченко принял их, пригласил и своих штабных офицеров и обратился к приезжим с обстоятельной и обвинительной речью. Он перечислил им обманы, издевательства и над Власовым и над всеми русскими, которые честно протянули руку для совместной борьбы, а их правительство издевалось и насмехалось над ними, стараясь закабалить их родину их же руками. Гиммлер сам пригласил Власова и разрешил ему развернуть Освободительное движение, а когда у него оказались 40 000 человек под ружьем, решил использовать их в своих целях, как пушечное мясо. «Поймите, что ваш фюрер вас уже погубил и дальнейшие ваши жертвы напрасны, а у нас есть своя задача, свой долг перед нашей родиной, и теперь мы пойдем своим путем. Приказа генерала Вейса не принимаю и прошу его вернуть генералу», — сказал он. На прощание Буняченко предупредил приезжих не трогать наших людей, пребывающих у них в плену, не трогать Власова, чтобы не вызвать лишнего кровопролития, и с этими словами покинул помещение. Делегацию провожал полковник Николаев. Один из приезжих смущенно сказал ему, что если ваш командир и дальше не будет повиноваться, то он будет расстрелян. Когда Николаев передал эти слова Буняченко, тот спокойно сказал: пока Первая дивизия цела, не беспокойтесь.

На следующий день вечером дивизия, пополнив свои запасы из местных складов, выступила в поход и, проделав за два дня 120 километров, 23 апреля остановилась на отдых недалеко от Дрездена. Это был Средний участок фронта, район генерал-фельдмаршала Шернера. Фельдмаршал, человек экспансивный, решительный и строгий, был уже информирован о Первой дивизии РОА и с ее появлением в его районе послал своего офицера к Буняченко с приказом выйти на фронт и занять позицию. В ответ на это Буняченко обратился к нему с письменной просьбой дать ему разрешение двинуться дальше на юг. Разрешения не последовало, но дивизия двинулась на юг и с хитростью Буняченко переправилась через уже заминированный мост через Эльбу и в районе Ноеберг-Баденбах остановилась. У нее кончились все запасы, дальше двигаться она не могла. На следующий день фельдмаршал Шернер заявил, что он приедет к Буняченко в штаб, но вместо него приехал его начальник штаба. Перед этим были посланы две эсэсовские дивизии для разоружения Первой дивизии, но Буняченко ловко вышел из их окружения и добрался до Ноеберг-Баденбаха.

Начальник штаба Шернера, генерал фон Нацмер принес категорический приказ фельдмаршала Буняченко во избежание репрессий пойти в наступление против советских войск в районе Брно. Буняченко был прижат в угол и вынужден был дать свое согласие. После этого генерал фон Нацмер написал приказ отпустить дивизии полное снабжение и улетел обратно, а Буняченко пригласил командиров частей и объяснил им положение. Каждому было ясно, что пойти на фронт — это значит отказаться от своей прямой миссии, ради которой, начиная с Одера, перенесли столько мук, чтобы спасти дивизию. А теперь пришли к такому же исходному положению. Картина ясна. Немцы не выдерживают советского наступления и отходят на запад, чтобы капитулировать у американцев, а мы должны прикрыть их отход, жертвуя собою. Обсудив всесторонне создавшееся положение, командиры частей высказались за продолжение движения дальше на юг.

Тут позволю себе обратить внимание читателя на следующее: командир дивизии, которая вышла из повиновения, снялась с фронта и совершила поход, начиная с Франкфурта на Одере и до самой чешской границы, конечно, ходил по острию ножа, и для этого требовалась колоссальная выдержка. Но я хотел бы обратить внимание читателя на дух и решимость 20 000 его солдат и офицеров, которые, поддерживая решение своего командира, совершали чудеса. Где это видано, чтобы дивизия в два дня походным порядком проделала 100 и 120 километров? Такие походы в истории вождения войск являются примерными. Мало того, эти 20 000 солдат в общей сложности в Германии пережили немало горя, но когда Буняченко отдал строгий приказ местное население не трогать, они его не трогали, если даже и голодали. Честь освободительной армии должна остаться незамаранной — написал в приказе Буняченко, и она осталась незапятнанной. Дивизия до конца высоко держала знамя РОА.

Не то в 1964-м, не то в 1965 году мне позвонил фельдмаршал Шернер и выразил желание встретиться со мною и поговорить о Власовском движении. На его предложение я ответил, что, если бы фельдмаршал согласился поужинать у нас, моя жена и я были бы очень рады. Фельдмаршал охотно согласился и в назначенный день посетил нас. За столом, вспоминая прошлое, Шернер отдавал должное Буняченко, как умному и решительному командиру. Он сказал, что очень жалел и Власова, и Буняченко, и всех, кто с ними погиб, но просил понять его самого в его тогдашнем положении: «Погибала Германия, и я спасал ее. Пока я не узнал подробностей о власовской дивизии, я не уничтожил ее только потому, что у меня не было авиации, а когда узнал, в чем дело, то предпочел закрыть глаза на то, что делал Буняченко». На прощание в память прошлого он оставил мне самим написанную свою визитную карточку.

Буняченко решил перебраться через чешскую границу и выяснить обстановку. Сделав за два дня 120 километров, дивизия расположилась на отдых в Чехии, в районе Лаун-Шлена-Ракониц. Сюда с разных сторон прибыли фельдмаршал Шернер и генерал Власов в сопровождении целого ряда немецких офицеров. Фельдмаршал рвал и метал по адресу Буняченко, но в этот день у него был на приеме полковник Крегер, который осведомил фельдмаршала о всей трагедии Власова и его движения, а также о надежде продолжать борьбу против коммунизма вместе с англичанами и американцами. Для Шернера все сказанное Крегером было откровением. На следующий день он встретился с Буняченко в присутствии Власова, и его обвинения Буняченко носили чисто формальный характер, и фельдмаршал, отменив свое распоряжение о разоружении дивизии и подтвердив ее дальнейшее снабжение, покинул дивизию. Генерал Власов остался при дивизии.

На этом совещании Андрей Андреевич иногда присоединялся к обвинениям, высказываемым Шернером по адресу Буняченко, но на следующий день в присутствии всех старших офицеров дивизии поблагодарил Буняченко за столь блестяще выполненную задачу и при этом дал понять, что его обязанности далеко выходят за рамки Первой дивизии. Она вооружена и в предстоящие страшные дни предкапитуляционного хаоса сама может отстоять себя. «Но миллионам наших не вооруженных и беспризорных соотечественников грозит большая опасность, и я о них обязан позаботиться», — сказал Власов.

С приходом дивизии в Чехию местная партизанщина подняла голову, до нее дошли сведения, что пришедшие власовцы хотят вести борьбу против немцев. Чехи заволновались и умоляли власовцев помочь им. Партизанские представители каждый день по несколько раз приходили в штаб Буняченко просить то вооружение, то снаряжение. Буняченко запрашивал Власова, а Власов заявлял, что нам не нужно вмешиваться в немецко-чешские дела. Однако антинемецкие настроения у солдат и офицеров в дивизии усиливались, и похоже было на то, что автоматически произойдет взрыв. Чехи уговаривали Буняченко поддержать их предстоящее восстание против немцев, а они обеспечат им у себя приют. Они даже предлагали Власову (он категорически отказывался от встречи с чехами) возглавить их восстание. Власов предложение отклонил. Мало того, Власов до последнего момента уверял немцев, что дивизия против них не выступит. И, несмотря на то что в Чехии политическая обстановка вот-вот доходила уже до точки кипения, при Буняченко все еще оставался немецкий офицер связи, майор Генерального штаба Швенингер, и Власов все еще был окружен немецкими офицерами, которые сопровождали его повсюду. Взрыв произошел автоматически, и предотвратить его никто не мог.

Дело было в том, что в Чехии дивизия Буняченко стала выставлять свои посты и патрули как для самоохраны, так и для поддержания порядка в районе их расположения. Один из постов дал сигнал проходящей машине остановиться, но она проехала мимо. Постовой открыл огонь и пробил кузов и шину. Из машины выскочил немецкий офицер и, достав револьвер, выстрелил в постового. Тот открыл огонь из автомата и убил офицера. Не успели это дело разобрать, как на вокзале возникла перестрелка между группой эсэсовцев и власовцев, были убиты и ранены по несколько человек с обеих сторон. Оставшихся эсэсовцев власовцы обезоружили и привели в штаб Буняченко, где жил Власов и где происходило общее заседание вместе с немецкими офицерами. Последние пришли в ужас при виде своих и не знали, как реагировать на такой вызов. Первым опомнился Власов и приказал вернуть эсэсовцам оружие. Однако те от оружия отказались и попросили доставить их до германской границы, что и было сделано. Это было началом, после чего никто не мог гарантировать, что в дальнейшем подобных эксцессов не будет. Уж слишком много горя и обиды накопилось у власовцев. Видимо, это понимали и немецкие офицеры, сопровождавшие Власова, и они попросили доставить и их до германской границы. Расстались они с Власовым дружелюбно, без каких бы то ни было упреков, да и в чем его было упрекать, когда над ним довлела задача спасти свое начинание и своих людей.

С этого момента, кончились взаимоотношения Власова с немцами. 4 мая в Праге началось восстание чехов против немцев. Повстанцы сначала действовали довольно успешно, но потом им пришлось плохо, и Центральный партизанский штаб, организовавший и руководивший восстанием, обратился к Власову и Буняченко с просьбой оказать помощь против немцев, одновременно обещая дивизии приют в свободной Чехии. Но ни Власов, ни Буняченко решение вынести не могли, им трудно было перешагнуть через границы допустимого. А чехи, умоляя, просили о помощи, да и для них самих свет сошелся клином. В последний раз Буняченко, посоветовавшись с Власовым, дал приказ дивизии атаковать Прагу. Бои шли целый день, и город был очищен от немцев, но на окраинах еще шли бои. Местное население ликовало, благодарило власовцев, осыпало их цветами, власовцев угощали, кто чем мог, зазывали в гости, как освободителей.

На следующий день в Праге собралось временное чешское правительство, и Власов послал туда для информации несколько человек своих офицеров, в том числе и капитана Антонова. Там члены правительства (Рады) — коммунисты встретили власовцев враждебно, со словами: «Вам что нужно здесь, кто вас позвал? Мы ждем русских, но не вас — немецких наймитов. Советуем убрать ваше командование и перейти в Красную армию».

Чехи националисты, полюбившие и приветствовавшие власовцев, отстаивать их не стали. Видимо, побоялись репрессий со стороны приближающейся Красной армии. Узнав о случившемся, Центральный партизанский штаб принес свои извинения Власову и Буняченко с просьбой продолжать с ними борьбу и дальше, но Буняченко дал приказ полкам сняться с позиций и двинуться навстречу американцам. По иронии судьбы дивизии пришлось уходить туда, куда уходили и отступали немцы. Другого пути не оставалось.

В связи с уходом дивизии РОА чешский Центральный партизанский штаб обратился за помощью к Красной Армии, но Конев двигаться на Прагу не торопился. Советчики спустили парашютистов-инструкторов для партизанских отрядов, но двигаться вперед медлили. Надо полагать, что под Прагой они собирались повторить варшавский пример — то есть дать немцам подавить восстание, перебить чешские национальные силы патриотов и тем самым обеспечить захват власти местными коммунистами. Если так, то Первая дивизия, вмешавшись в это дело, нарушила план большевиков, и только в 1968 году очередным захватом Праги они наверстали тогдашнюю упущенную возможность. Дело в том, что хотя спущенные на парашютах советские инструкторы для коммунистических отрядов организовали их хорошо, но по сравнению с партизанами-националистами они были в значительном меньшинстве и состязаться с ними не могли.

Тут я должен заметить, что, зная моральный облик Власова и его взгляды на вещи и несмотря на все невзгоды, пережитые им и его окружением в Германии, могу с уверенностью сказать, что только крайне безвыходное положение могло вынудить Власова дать согласие на выступление в Праге против немцев. Ему нужно было со своими войсками перейти Рубикон, а тут Красная Армия шла по пятам и могла перехватить их до встречи с американцами. И все же было уже поздно.

9 мая Первая дивизия, двигаясь по Чехии, дошла до района Розенталь-Бойшин. Здесь она вошла в район разведывательных танков 3-й американской армии, а на следующий день встретилась с ее передовыми частями. Рядовые американские офицеры не могли понять, что это за русские, когда русские являются их союзниками, а эти почему-то воюют на стороне немцев! Они троекратно приказывали сложить оружие и пройти к ним в тыл, а Буняченко отказывался и добивался переговоров со старшим начальством. Однако, узнав, что генерал Власов и его подчиненные поднялись на борьбу исключительно ради того, чтобы освободить свою родину и свой народ от невыносимой коммунистической тирании, они меняли свое отношение и старались в рамках своих прав и возможностей помочь им, чем могли, пока сверху не поступали к ним явно противоположные директивы. Так было в Пильзене, так было в Шлюссельбурге. И тем не менее многие офицеры из строевого состава старались облегчить судьбу Власова и его людей. Особое внимание в этом отношении проявил комендант Шлюссельбурга капитан Донахю, который до конца пытался помочь Власову, неоднократно предлагая ему вывезти его в тыл; кроме того, он отстаивал дивизию от захвата ее советской танковой бригадой. И тем не менее дивизия была выдана по распоряжению сверху.

Тут мы подходим к очень сложному сплетению событий, и, чтобы остаться в дальнейшем на позициях правильного и точного освещения фактов, я предпочитаю дать слово очевидцам и участникам тогдашних событий — адъютанту генерала Власова капитану Антонову и лейтенанту Виктору Ресслеру. Оба они тогда находились в непосредственном распоряжении генерала до момента его выдачи; Что касается лейтенанта В. Ресслера, он добровольно пошел со своим генералом в плен.

Так решилась судьба генерал-лейтенанта Власова и его Первой дивизии. От нее тогда уцелели, то есть спаслись, очень мало людей. Командиры и бойцы, несмотря на их критическое положение, продолжали оставаться на своих местах и ждали распоряжения начальства. А американцы тянули со своим ответом и только в самый последний момент, когда советская танковая бригада уже хозяйничала в районе частей РОА, сказали Власову, что они не могут гарантировать, что дивизия не будет выдана. Только после этого Буняченко объявил дивизию распущенной, но мало кто смог уйти от красных. Да и американцы сами стали препятствовать уходу людей к ним в тыл. И Первая дивизия, почти целиком, с поднятой головой и с проклятием на устах по адресу западных демократов пошла навстречу новым испытаниям.

Капитан Р. Антонов Прага — Пильзен — Шлюссельбург

Утром 8 мая стало известным, что к Праге приближаются советские войска. Так как к этому времени пути для продвижения Первой дивизии на юг оказались уже перекрытыми, было принято решение двигаться на запад, в направлении Пильзена. Это была ближайшая точка, которую должны были занять американские войска. Дивизия начала отход, но связи с американцами еще не было. Власов находился в пражском замке. Прибывший к нему начальник штаба Первой дивизии подполковник Николаев предложил попытаться вступить в контакт с командованием американских войск. Решено было послать адъютанта генерала капитана А. (здесь и дальше автор говорит о себе в третьем лице). Власов сказал Антонову: «Попробуй. Если к вечеру не вернешься, пошлем другого».

Ехать надо было километров 60. Впереди ехали чехи, которых попросили быть сопровождающими (это были связные от повстанцев). Потом капитану А. по дороге встречались чешские партизаны. Узнав, что едет представитель Власова, они всячески старались выразить ему свою признательность. Кстати, они сообщили, что к ним в отряды сброшены на парашютах советские инструкторы. У деревни Бенешау, километрах в 15 от Пильзена, мы были остановлены заставой: два американских танка и сидящие в них чехи. Оказывается, в Пильзене был создан тогда чешский корпус в несколько тысяч человек — жители Пильзена хотели идти на помощь восставшей Праге. Но американцы их не пустили.

Капитана Антонова пропустили в Пильзен. Сначала приехали в чешский штаб. Здесь о Власове знали и говорили о нем с восторгом. Потом провели к американцам. Первый американец, видимо, дежурный офицер, говорил по-немецки. Антонов объяснил ему, что он — представитель Власова и хотел бы говорить с представителем командующего. Тот провел капитана к своему полковнику. Полковник долго не понимал разницы между русскими и большевиками. Потом сказал, что он не может принимать какие-либо решения, касающиеся русских, и должен переговорить с командующим армией. Через два часа полковник передал следующее заключение командующего: раз РОА враждебна по отношению к Красной Армии, то есть их союзнику, то ее дивизия должна безоговорочно сдаться американцам. Капитан Антонов заявил, что Власов таких условий принять не может, и попытался снова объяснить характер и цели РОА. Полковник опять связался с командующим и вернулся с ответом: разбирать характер и цели РОА — это дело американского правительства, командующий может лишь принять Первую дивизию в плен; он сообщит обо всем представителю правительства генералу Айзенхауеру однако лично он хотел бы, чтобы дивизия оставалась на месте и не шла бы в место расположения его армии — это может вызвать ряд неприятных для него осложнений. Капитан Антонов ответил, что Первая дивизия все равно будет двигаться к Пильзену, что о переговорах он должен доложить Власову и что, видимо, представители Власова еще раз приедут в американский штаб.

Все это было доложено Власову, и тот, посоветовавшись с Буняченко, решил сам ехать к американцам. При выезде из Праги к Власову с сопровождающими его присоединилась группа подполковника Тензорова (нач. отдела безопасности КОНРа). В ней были два переводчика. Вся колонна двинулась по дороге на Пильзен. Туда же двигалась и дивизия. Путь лежал через местечко Пшибрам. Чехи сообщили, что в районе этой дивизии действует недавно брошенный туда советский парашютный десант и что советские партизаны настраивают население против власовцев, называя их немецкими наймитами. Чехи советовали ехать другой дорогой. Но Тензоров почему-то настаивал ехать прямо. (Кстати, как оказалось впоследствии, именно в Пшибраме попали в руки советских партизан генералы Боярский и Шаповалов, а потом генерал Трухин.) Но пока решали, как ехать, нас нагнала немецкая колонна с танками (в ней как будто бы находились командующий немецкими войсками в Чехии и сам Франк). Мы втиснулись в эту колонну.

По дороге встретились американцы. Они разделили всех проезжающих — «СС — налево, вермахт — направо». Подойдя к машине Власова, они спросили: «А вы кто?» Но, увидев генеральскую форму, сказали: «Генералы — отдельно». И мы поехали за американским джипом.

В Пильзене привезли к дежурному гарнизона. Переводчиков не было. (Наши переводчики где-то застряли по дороге.) Переводили сначала на чешский, потом на английский. В первую очередь дежурный по гарнизону потребовал, чтобы Первая дивизия не шла на Пильзен, который по договоренности с советским командованием является американской территорией, и русским войскам в нем делать нечего. Власов заявил, что его дивизия — не советская дивизия. Но переводчик, по-видимому, не понял, что хотел сказать генерал Власов. Начальник гарнизона пригрозил, что дело дойдет до вооруженного столкновения. Появился американский генерал и повторил то же самое. Но Власов, в свою очередь, твердо сказал, что дивизия будет продолжать свое движение к Пильзену, ибо иного пути для нее нет.

Нам отвели место для ночевки в гостинице. На другой день утром, когда Власов вышел на улицу, собралась толпа чехов, восторженно приветствовавшая его. Появились чешские полицейские, которые торжественно вручили генералу ключи от лучшей квартиры в городе. Власов направился туда. На городской площади образовался стихийный митинг. Собрались до тысячи человек. Выступил старик чех, поблагодарил Власова за спасение Праги и преподнес ему цветы и бюст Масарика. Во время этих торжеств на площади присутствовали советские офицеры связи. Они отъехали в угол площади и наблюдали оттуда. На противоположной стороне площади чехи водружали портреты Рузвельта, Сталина, Черчилля и Масарика. Подъехали американцы и стали все фотографировать. Потом к Власову подошел американский офицер и от имени коменданта Пильзена пригласил на банкет в честь «освободителя Праги — генерала Власова».

На банкете не было переводчиков. Американцы поздравили с освобождением Праги. Потом мы вернулись на квартиру, а оттуда поехали в американский штаб. Там произошел обстоятельный разговор о том, за что и почему борется РОА. Судя по внешней реакции американцев на слова Власова, они поняли, что допустили оплошность с банкетом. Тем временем перед штабом собралась новая толпа чехов. Американцы сказали им, что Власов выйти к ним не может, так как он занят, а Власову предложили отправиться к себе на квартиру и ждать там, пока сверху не придет распоряжение о Первой дивизии.

На квартире Власова расположились, кроме самого генерала, капитан Антонов, подполковник Тензоров, его адъютант подпоручик Доноров, медсестра из Первой дивизии и шофер генерала. Наши автомашины оставались при нас. Американцы сказали, что всем, что находится в квартире, мы можем распоряжаться по своему усмотрению, и добавили: если нужен бензин, его дадут. Мы поняли это, как намек на то, что лучше выехать из Пильзена. Тензоров предложил — Власова не было в комнате — переодеться в штатское и попытаться пробраться в Германию.

Обедали в казино американского штаба. Во время обеда Власов продолжал настаивать, что ему необходима встреча с Айзенхауером. Американцы сказали, что постараются этому помочь, и опять прибавили: машины, мол, находятся в вашем распоряжении, вы можете делать, что найдете нужным, бензин дадим. Переводила Рождественская.

Вернувшись домой, мы сразу же переоделись в штатское. Увидев это, Власов спросил: «Что это за маскарад?» Когда ему изложили план Тензорова, он отверг его и сказал, что надо ждать ответа относительно всех войск РОА.

Около трех часов пополудни пришел офицер американского штаба и спросил: «Здесь ли генерал?» На ответ, что генерал на месте, офицер задал новый вопрос: «Что он намерен делать?» Сказали, что Власов ждет ответа относительно свидания с Айзенхауером. Американец ответил «о'кей» и ушел. Часов в шесть он снова появился и пригласил всех на ужин.

На ужин Власов пошел один. Остальные под разными предлогами остались и стали готовиться к побегу. Через час все было готово: машины, одежда для Власова и другое. Но вернулся Власов и сказал, что по предложению американского командования мы выезжаем в Первую дивизию, которая подошла уже к границе американской зоны. Он приказал нам снова облачиться в форму. Выехали на площадь. Там к нам присоединились супруги Рождественские. Всего собралось три машины. Подъехали два американских броневика, и мы тронулись по направлению в Шлюссельбург, близ которого была остановлена Первая дивизия.

Были уже сумерки, когда мы подъехали к Шлюссельбургу. Навстречу шла советская моторизованная колонна. Увидев нас и приняв за немцев, солдаты кричали: «Что, фрицы, навоевались?» В городке расположился также партизанский отряд капитана Голикова, о чем говорила соответствующая надпись на борту стоявшего грузовика. Пропустив советскую колонну, мы въехали в крепость.

Комендантом крепости был американский капитан. У него находились немецкий полковник и майор СС. Они втроем обсуждали вопрос о перемещении немецких пленных в глубь Германии. Нас капитан принял очень хорошо. Он сообщил нам, что Первая дивизия находится в нескольких километрах от крепости, что она будет направлена с немецкими частями в глубь Германии, а пока она разоружается, оставляя одну винтовку на десять человек и пистолеты при офицерах. Власов стал настаивать на возвращении оружия и на немедленной переброске дивизии в глубь Германии. Американец ответил, что в отношении разоружения дивизии он имеет точные инструкции и нарушить их не может, что же касается ускорения отправки дивизии, то он постарается. Мы отправились опять в отведенное нам в крепости помещение, этажом выше капитана Голикова.

Утром Власов послал капитана Антонова к генералу Буняченко. Буняченко, по сути дела, сказал то же самое, что и американский капитан. Он лишь добавил, что рядом с Первой дивизией стоит советская танковая бригада, советские машины свободно разъезжают кругом, хотя это и американская территория, а советские агитаторы стараются проникнуть в дивизию и вести там агитационную работу за возвращение на родину.

Капитан Антонов доложил обо всем Власову. Вскоре к Власову явился Буняченко. Между тем у Власова состоялся новый разговор с американским капитаном. Американец предложил составить план эвакуации дивизии с заявкой на автомашины и бензин. Буняченко уехал в свой штаб и часа через два вернулся с нужными документами. Генералы пошли к коменданту крепости. Тот сказал, что бензин есть, но автомашин нет, поэтому дивизии придется эвакуироваться на своих машинах несколькими рейсами; эвакуация начнется на следующий день. Американец подчеркнул, что Первая дивизия рассматривается как плененная американской армией. Буняченко уехал в дивизию.

Американец предложил Власову не ждать эвакуации дивизии, а составить колонну, не более трех машин, и отправиться в Германию вместе с возвращающимися на родину английскими военнопленными. До пределов вверенного ему района американец обещал дать в сопровождение своих подчиненных, но далее, мол, придется ехать только с англичанами. Однако Власов отказался от этой любезности, заявив, что выедет вместе с дивизией. Американец пожал плечами. «Смотрите, как бы не было поздно». Между тем количество советских подразделений в Шлюссельбурге увеличилось. Партизаны, находившиеся в замке, совсем распоясались, с ними были уже стычки. Во избежание дальнейших эксцессов комендант крепости предложил Власову выехать из замка и расположиться на опушке леса, близ подготовленных к эвакуации немецких частей. Мы так и сделали. Вечером на опушку леса приехал комендант крепости. Он сказал, что район Шлюссельбурга отходит к советским войскам. Но он попросил у своего начальника три дня, чтобы за это время завершить эвакуацию всех пленных, в том числе и власовскую дивизию. Он добавил, что старается делать все возможное для ускорения эвакуации власовцев. Потом он опять предложил Власову не ждать начала эвакуации дивизии и ехать в Германию хотя бы с колонной эвакуируемых немецких гражданских беженцев. Но Власов опять отказался, сказав, что разделит судьбу со своими войсками.

Ночью снова вернулись в замок, так как партизаны, оказывается, из него выехали. Туда же прибыл начальник штаба дивизии Николаев и сообщил, что в распоряжение дивизии вошли советские танки и принуждают идти к советским частям. Об этом сообщили американцу. Тот сел в джип, накрыл его американским флагом и поехал в советскую бригаду. Там он предложил, командиру бригады немедленно отвести танки из расположения власовской дивизии, добавив, что если это не будет сделано, то будут пущены в действие американские танки. Командир советской бригады попытался было сослаться на то, что власовцы, мол, тоже советские люди, все равно они будут возвращены в СССР. Но американец прервал его: «Меня это не касается. Вы заняли нашу территорию и должны оттянуть свои танки». Комбриг выругался, но танки оттянул назад.

Наутро 12 мая американец сообщил, что никаких приказов об эвакуации дивизии нет. Он расценивает положение как безнадежное. Поэтому он выставляет свои танки между советскими частями и дивизией и предлагает личному составу дивизии просачиваться на запад мелкими группами. На это он может дать три часа. За это время можно достигнуть территории американской оккупации.

Власов немедленно же отдал соответствующий приказ генералу Буняченко. Тот отдал нужные распоряжения по дивизии, а потом со своим штабом прибыл в крепость. Вокруг крепости расположились отдельные советские машины. Кое-где появлялись люди в форме НКВД.

Крепость была взята под наблюдение. В 3 или 4 часа дня пришел американец и сказал, что из штаба американской дивизии поступил запрос, где находится генерал Власов. Американец спросил, что ему ответить. Власов сказал: «Отвечайте, что здесь». Хотя все, в том числе, видимо, и американец, считали правильным ответить, что Власова в замке нет. Через некоторое время из дивизии поступило распоряжение: Власов должен быть переброшен в распоряжение американской дивизии.

Вместе с Власовым решил ехать и Буняченко со своим штабом. Тензоров со своими людьми остался в крепости (кстати, в ночь на 12 мая Тензоров со своей группой тоже «отстал» от нас). Составилась колонна: машина Буняченко, машина штаба Первой дивизии, затем две машины Власова. Тронулись. Впереди ехал американский джип…

В. Ресслер (Записано П. Кружиным) Вот что сохранилось в памяти

Когда начался отход Первой дивизии РОА из Праги, Власов послал своего адъютанта, капитана Антонова в Пильзен — посмотреть, что там. Антонов вернулся и сказал, что в Пильзене американцы. Тогда Власов решил ехать туда сам, чтобы лично вступить в переговоры с американским командованием относительно судьбы его войск. Выехали небольшой колонной. В числе сопровождающих Власова был и я. Американская комендатура Пильзена отвела нам место для ночлега (дело было уже к вечеру). На другой день американский начальник, кажется, в чине полковника, пригласил нас всех на завтрак. Выпивали, закусывали американскими консервами. Атмосфера была непринужденной. Переводчиками были супруги Рождественские. Разговора я не помню, но помню, что впечатление от него было благоприятное: казалось, что наши надежды на благоприятный исход нашей эпопеи сбываются.

Однако вскоре — в какой форме, уже не помню, американцами был сделан намек, чтобы Андрей Андреевич скрылся. Когда я спросил генерала, не лучше ли будет нам всем поближе к чешско-германской границе, он ответил: «Нет. Я не могу оставить своих солдат на произвол судьбы».

На другой день нам сказали, чтобы мы на своих машинах в сопровождении американского конвоя направились в Шлюссельбург, куда к этому времени подошла Первая дивизия РОА. По прибытию туда нас встретил американский капитан. Видимо, это был комендант местечка, так как он там всем распоряжался. Он отвел нам место в замке. Андрей Андреевич получил отдельную комнату.

Утром следующего дня в замок прибыл немецкий генерал авиации. Он, оказывается, отвечал за разоружение немецких частей. Американцы и нам предложили сдать свое личное оружие. Все было в вежливой форме. Обыска не было. Принимая от нас оружие, американцы хотели приобрести что-нибудь в качестве сувениров, предлагая за это деньги, сигареты.

Власов в это время находился в своей комнате. У него, видимо, уже появились сомнения относительно того, что все кончится хорошо. Помню, оглядывая свою комнату, он сказал: «Если дело дойдет до выдачи, то нам и деться некуда…»

2 мая после обеда американский капитан вдруг сказал, что Власову нужно ехать в близ расположенную американскую дивизию для разговоров с американским генералом. К этому времени в замке появились генерал Буняченко со своей женой и другие офицеры его штаба. Выехали вместе. Машина Власова ехала примерно седьмой. Это была немецкая машина марки «Вандерер», весьма некомфортабельная и рассчитанная всего лишь на четверых. Упоминаю об этом на тот счет, что в советской печати были высказывания, будто бы в машине Власова были женщины, а сам он, завернутый в ковер, лежал на дне кузова. Власов с его почти двухметровым ростом никак не мог бы разместиться, лежа, в такой машине. Что же касается лиц, ехавших в этой машине, то ими были впереди за рулем шофер Власова, рядом с ним капитан Антонов, на заднем сиденье — Власов и я. Впереди колонны шли два американских танка. Колонну замыкал джип. Тензорова с его людьми в этой колонне не было; он по неизвестной мне причине остался в замке.

При выезде нашей колонны из местечка с места сорвался какой-то мотоцикл, умчавшийся куда-то в сторону.

Проехали на запад километра три. Вдруг на развилке колонна остановилась. Произошла какая-то заминка. Послышался возбужденный разговор. Я сказал: «Андрей Андреевич, что-то неладно. Не лучше ли повернуть назад?» Но шофер Лукьяненко и Антонов в ответ: «Нельзя развернуться». А тут уже к нашей машине с левой стороны подошли два советских автоматчика. Открыли дверцу. Лукьяненко и Антонов сидят. Я сидел слева и вышел первым. Как вышел Власов, не видел — может быть, сам, может быть, попросили выйти. Власов пошел в сторону американских танков. Я с ним. Когда мы шли, в стоящих впереди машинах уже никого не было. Подошли к американцам. Они ухмыляются, жуют резинку, на слова Власова не реагируют. Тут же торжествующий советский капитан. Он вскинул автомат. Власов повернулся к нему, распахнув отвороты шинели. «Что ж, стреляйте!» Наперерез к Власову кинулась молодая женщина. «Что вы делаете! Не стреляйте! Это хороший человек!» Капитан оттолкнул ее и, обращаясь к Власову, сказал: «Что ж — стрелять! Тебя будет судить Сталин».

И тут я увидел, как наша машина с Лукьяненко и Антоновым развернулась и помчалась обратно, в сторону замка. Я побежал вдоль колонны, надеясь хоть кого-то найти. Машины стояли с распахнутыми дверцами, кругом ни души. Но в этот момент я услыхал голос Андрея Андреевича: «Ресслер! Где же вы, Ресслер?» Я подбежал к генералу. Кажется, сказал: «Подождите, Андрей Андреевич, сейчас Антонов вернется с нашими людьми». Советский капитан заволновался, начал торопить, угрожая опять автоматом.

Нас посадили в машину, которая стояла около танков. Открытая военная трофейная машина. За руль сел шофер в мундире РОА. Рядом советский капитан. Мы сзади. Машина быстро поехала к Шлюссельбургу. Когда проезжали Шлюссельбург, Власов попросил остановиться, чтобы он мог захватить свои вещи, оставленные в замке. Но советский капитан скомандовал шоферу: «Жми, не останавливайся!»

Проехали через передовую линию советских войск. Там шел «брудершафт» с американскими солдатами. Пили, пели, орали. Машина подъехала к какому-то штабу. В саду были накрыты столы с остатками выпивки и закуски. За ними сидели несколько офицеров. Андрей Андреевич пошел к столу. Сидевшие встали. Старший вышел навстречу. «Вы — Власов?» Генерал с достоинством ответил: «Да, я — Власов». Спрашивающий предложил генералу сесть за стол.

О чем шел разговор за столом, я не знаю. Мне сначала предложили отдохнуть на лужайке недалеко от стола. Потом забрали и отсюда. Андрея Андреевича я больше никогда не видел. Меня привели к походной кухне и здесь дали поужинать. Во время ужина советские солдаты и офицеры расспрашивали меня о Власове и РОА. Без какой бы то ни было злобы. Наоборот, с интересом и доброжелательностью. После ужина направили на ночевку вместе с солдатами. Потом посадили в подвал. Через день или два повели на допрос в отдел контрразведки. У дома контрразведчиков в саду я увидел Буняченко, Николаева, начальника разведки Первой дивизии (фамилии не помню, высокий, с острым носом) и еще каких то офицеров РОА. Потом мне удалось спросить Буняченко, при каких обстоятельствах он оказался здесь же. Но тот не стал рассказывать, лишь коротко бросил: «Надоело блуждать». Через день или два нас всех посадили в грузовик и отвезли в штаб советской армии. Здесь опять допросы. Потом привезли на дрезденский аэродром. Здесь была другая атмосфера. Советские офицеры плевали в лицо, обзывая нас последними словами. Посадили всех — набрались человек 25 — в «дуглас». Без сидений, но с полом, устланным коврами (видимо, трофейными). И… повезли на родину.

На первых допросах в Москве следователь хотел приписать мне активную роль в установлении связи гестапо с западными союзниками. По версии этого следователя, Власов, выполняя желание своих немецких «хозяев», посылал меня в Швейцарию. Но потом этот вариант, видимо, отпал, и другой уже следователь «натаскивал» меня на какую-то другую несуразицу. На какую, уже не помню. Кстати, в этот период, когда меня вели по коридору следственной тюрьмы, я видел повернутого лицом к стене человека, который всей фигурой (высокий, сухопарый и чуть сутулившийся) напоминал генерала Трухина. Был ли этот человек действительно Трухин, сказать не могу.

Вторая серия допросов началась в январе — феврале 1946 г., перед выборами в Верховный Совет. На эти допросы меня привезли из Каргопольских лагерей. Сначала привезли на Лубянку, но потом оказалось, что ошиблись, повезли в Лефортово. Здесь я понял, что меня хотят сохранить для какого-то показательного процесса. Один раз даже стали меня прихорашивать. Потом все замерло. Были допросы и позже. Последние не то в конце 1951 года, не то в начале 1952-го. Но на них о Власове и о РОА уже не было речи. Мне инкриминировали шпионаж в пользу Англии. Осудили меня по статье 58-6.

Кстати, когда я был в Каргопольских лагерях, зимой 1946 года я встретился там с заместителем командира Первой дивизии по пропаганде майором Боженко. Был он доходягой. Но держался еще бодро. Считая меня немцем, он как-то с укором сказал: «Ну вот, довели-таки; и вы и мы сидим теперь за проволокой».

Теперь, после того, как эти же самые демократы выдали на съедение большевикам пять восточноевропейских стран, а потом восставших берлинских рабочих, повстанцев Будапешта и Прага, тогдашние надежды Власова кажутся довольно наивными, но тогда еще на них смотрели другими глазами, им верили, их уважали как носителей и блюстителей права и справедливости.

Что происходит в это время со второй группой войск РОА во главе с генералом Трухиным и его штабом?

18 апреля Вторая дивизия, Запасная бригада и Офицерская школа вышли из Мюнзингсна походным порядком через Линц, по направлению Первой дивизии, но она все время меняла свое местопребывание, и дойти до нее было трудно. Экипировка же и снабжение людей были до того отвратительными, что люди в походе переносили не только трудности, но и голод. И, несмотря на эти трудности, поход шел нормально, эшелон добрался до города Киплиц, в Чехии. В это время Первая дивизия находилась в районе Бурга, и Власов был при дивизии. Между ними было расстояние километров в шестьдесят. Видя повальное отступление немцев, генерал Трухин решил на этой линии остановить свой эшелон и попробовать связаться с Власовым, и эту задачу поручил генералу Боярскому.

5 мая Боярский выехал на автомобиле и пропал без вести. Потом выяснилось, что его путь лежал через район, занятый чешскими коммунистами-партизанами, которыми командовал советский капитан. Партизаны задержали Боярского и повели его к капитану. Увидев генерала РОА, капитан обрадовался и стал ругать пленного площадной бранью, а Боярский, недолго думая, дал капитану оплеуху. Тот рассвирепел и приказал пленного повесить (показания самих партизан).

Обеспокоенный исчезновением Боярского, генерал Трухин 6 мая сам выехал к Власову со своим адъютантом Ромашкиным и генералом Шаповаловым. Поехали они той же дорогой. Доехали до города Пшибрам, уже занятого партизанами-коммунистами (это был коммунистический район). Там их задержал коммунистический отряд и доставил к тому же капитану, к которому накануне доставили Боярского.

Выяснилось происшедшее с Трухиным, Шаповаловым и Боярским в связи с тем, что 7 мая через Пшибрам проходила походным порядком Запасная бригада и захваченный вместе со своим генералом адъютант Ромашкин, разбив окно тюремной камеры, окликнул своих. Части бригады захватили тюрьму и освободили поручика Ромашкина, но генералов Трухина и Шаповалова не нашли. Рано утром советский капитан увез их и сдал своим.

После исчезновения генерала Трухина и Боярского в командование оставшимися частями РОА — Второй дивизией, Запасной бригадой и Офицерской школой — вступил начальник Офицерской школы, генерал-майор Михаил Алексеевич Меандров. Идеологические установки у Меандрова были те же, что у Власова. Вступив в командование и видя повальное отступление немцев, не зная точно, что происходит впереди, Меандров принял решение увести свои войска из Чехии поближе к немецкой границе. Он это должен был сделать, поскольку войска были окружены и при любых условиях отстоять себя не могли бы, а к тому же у них кончились продукты питания, и людей кормили кониной, зарезав обозных лошадей.

Эти три колонны РОА на путях отступления между двумя почти встретившимися фронтами, американским и советским, не раз натыкались на красных, которые цеплялись за них, не желая выпустить из рук, но упорное отстаивание американцев избавляло их от советского плена. И тем не менее беда приключилась с самим командиром Второй дивизии, генералом Зверевым. Советская разведка захватила и увела его из собственного штаба.

С большими трудностями части добрались до зоны американской оккупации, до Крумау. Отсюда людей стали переводить временно из одного лагеря в другой, и в людском составе происходило сравнительно небольшое отсеивание. В конечном итоге 4000 человек были доставлены и накрепко замкнуты в лагерь военнопленных в Платлинге, который и стал потом местом их выдачи Советам. Однако еще в Регенсбурге весь старший командный состав, в том числе и генерала Меандрова, из лагеря РОА увезли и содержали в лагере военнопленных в Ландау, откуда их в 1946 году выдали большевикам.

Тут мы вплотную подходим к тому психологическому непониманию, которое возникало с первой же встречи между неискушенными рядовыми американцами и частями РОА. Встретив русских со стороны немцев, они приходили в недоумение, ибо русские воюют на их стороне. Когда же им объясняли задачу освободительной борьбы от коммунизма, у них возникали симпатии и жалость к этим людям, и они предлагали им сдать оружие и мелкими частями уйти к ним в глубокий тыл. Но власовцы не собирались сдать оружие и рассеяться. Они ждали результатов переговоров Власова с американским командованием (Власов просил приема у Айзенхауера). Американцам приходилось за разрешением такого серьезного вопроса обращаться к высшим властям, а оттуда давались следующие инструкции: все, кто с оружием в руках и в немецкой форме попал в плен, должны быть выданы Советам, если же они окажут сопротивление, применить к ним силу. После этого начиналась не только наша трагедия, но трагедия и тех американских офицеров, которые должны были проводить предписанную им экзекуцию над безоружными людьми, и тогда им бывало стыдно смотреть людям в глаза.

Этим объясняется, что за день до выдачи Первой дивизии американский комендант Шлюссельбурга защищал власовцев от наседавших на них советчиков и даже потребовал отвести назад зарвавшуюся вперед советскую танковую бригаду, но когда пришло распоряжение сверху, не только Айзенхауер не захотел видеть Власова, и ему объявили, что они не гарантируют ему и его частям безопасность, но когда советские танки врезались в расположение дивизии, американские посты выставили вперед пулеметы и не разрешали власовцам скрыться у них в тылу.

В заключение должен заметить, что, потеряв своего председателя и вдохновителя и весь свой президиум, за исключением профессора Богатырчука, КОНР был лишен возможности влиять на ход событий. В обстановке, где победители-демократы превратились в карающий меч, разбитые и преследуемые члены КОНР ничего сделать не могли и отошли в сторону. И тем не менее из всех членов КОНРа только один профессор в Платлинге принес повинную и вернулся в Советский Союз, все остальные и по сей день преданы идее освободительной борьбы.