«За землю, за волю!» Воспоминания соратника генерала Власова

Депортация

Приход американцев в Фюссен был ознаменован полным прекращением движения по железнодорожным и автомобильным дорогам. Только с разрешения американского коменданта городская управа посылала в Кемптен грузовики за продуктами питания для населения. В городе магазины были открыты, но товаров в них бывало очень мало (еще при нацистах торговцы прятали свои товары в подвалах, так как их стало трудно доставать). А в ночь между уходом нацистов и приходом американцев были открыты все склады товаров, и люди таскали оттуда все, что могли и сколько могли. В этой акции одинаково принимало участие как местное население, так и заброшенные туда беженцы (потом, как я узнал, то же самое было в Кемптене, Вангене и Равенсбурге. Очевидно, так происходило всюду).

По распоряжению коменданта все офицеры и другие ответственные служащие должны были зарегистрироваться в комендатуре, а кто этого не сделает, будет караться, как шпион. (Не помню, в какой срок зарегистрировались и мы, власовцы, но я об этом упомянул в предыдущей главе.)

Сразу же после прихода американцев в городе началось сведение личных счетов между немцами. Доносчики приходили в комендатуру доносить на своих врагов, как на нацистов, а любители доносов приходили с целыми списками нацистских аппаратчиков. Наконец они довели коменданта до того, что, когда приходил очередной доносчик со списком, он выискивал в имевшихся уже у него списках его фамилию и привлекал его самого к ответственности. После такого оборота дела у всех пропала охота доносить на своих горожан.

Первые три дня на улице шел разгул пьяных солдат с автоматами через плечо и девицами под руку. Было и немало случаев насильного увода девиц из дому. Там же, где их не находилось, портили картины на стенах и били всякую утварь. На четвертый день настал порядок, хотя бывали еще отдельные случаи бесчинства.

В городе был установлен и строго соблюдался полицейский час. Зазевавшихся арестовывали. Но даже и в разрешенные часы люди предпочитали сидеть дома, чтобы не наскочить на неприятности. В связи с таким тревожным положением я беспокоился о нашей Тане, сестре милосердия, которая, несмотря ни на что, продолжала приходить менять мне компрессы на ноге, но Бог хранил ее. После регистрации нас, власовцев, никто не трогал, и только когда мадам Малышкина пошла к коменданту спросить, где ее муж и что с ним, капитан обещал навести о нем справки и заодно сказал, что он знает, что в Фюссене половина беженцев — власовцы, но он дал приказ их не трогать. И действительно, как было сказано выше, он нас не только не трогал, но и опекал и защищал от советчиков.

С прекращением существования Третьего рейха всему населению надо было получить в полицейском участке новые документы личности — Кеннкарте. К счастью, процедура получения нового документа оказалась очень простой: нужно было предъявить старый паспорт или удостоверение личности. А так как тогда беженцами были не только мы, иностранцы, но и сами немцы, то беженцы, у кого не было документов, представляли двух свидетелей и получали новый документ. Вот эта последняя лазейка очень быстро была учтена, и через несколько дней и бывшие военнопленные, и остовцы, и те, кого немцы вывозили, отступая, и те, кто сам бежал от наступавших красных (я знал людей, которые выехали из Киева на своих телегах и своих лошадей продавали за ненадобностью в Баварии), стали старыми эмигрантами и позже избавились от репатриации. Таким образом, беженцы, уже получившие документы, что они старые эмигранты, являлись свидетелями для своих знакомых и друзей, что ускоряло процесс оформления.

Но это была лишь одна сторона судьбы и жизни миллионов вольных и невольных изгнанников, плотной массой заполнивших города и села западной части Германии, оккупированной западными демократиями. Второй вопрос — чем эти люди питались и где ютились. Это зависело от находчивости, изобретательности и виртуозности каждого. Жили в гостиницах, в частных пустых домах и в полуразвалинах, в сараях и на сеновалах. Еду тоже добывали сами, они были беспризорными. К счастью, этот период продолжался недолго. Судьбоносные дни проходили, а мы сидели отрезанными от внешнего мира и ничего не знали. Первой ласточкой, залетевшей к нам, был Митя Граббе. При строгом запрещении передвигаться с места на место этот молодой человек добрался каким-то образом из Крумау до Фюссена, чтобы выяснить обстановку для генерала Меандрова. От него мы узнали о судьбе генералов Трухина, Боярского и Шаповалова и о том, что Вторая дивизия и Запасная бригада, добравшись до Чехии, отступили и находятся в Германии, в Крумау. О генерале Власове и Первой дивизии у него ясных данных не было.

Прошло опять какое-то время, и вдруг через открытое окно слышу внизу голос капитана Антонова. Я его окликнул. Было странно видеть его одного, без генерала, которого он всегда сопровождал. Первым моим вопросом был: а что с Андреем Андреевичем? И услышал убийственный ответ: выдан. Я точно получил удар по голове и, не совсем соображая, что говорю, переспросил: то есть как — выдан? А окончательно удрученный и прибитый Антонов молчал, опустив голову. Потом, оправившись, рассказал мне, как все произошло.

Сколько планов строилось на этот последний и решительный момент, сколько вариантов было намечено, а в заключение все кончилось безумием тех, кто мог спасти нас и себя. Мало того, к этому примешивались еще обман и недостойное их положения поведение. Итак, все кончилось неожиданно и для меня, ибо я предложил Андрею Андреевичу оставить меня в Фюссене для переговоров, полагая, что тем самым я заслоняю его собою, что я принимаю первый удар на себя. Кто думал, что дело обернется совсем иначе? Такой оборот дела был для меня равносилен смерти. Я не мог примириться с мыслью, что такой человек, как Власов, и такое многообещающее движение вопреки всему погибли. Казалось, все расчеты были правильны, да и идея была святая и вытекала из жертвенного порыва освободить Родину и окончательно замученный коммунистами народ. Казалось бы, западные демократии, поднявшие меч против агрессора Гитлера во имя свободы и прав угнетенных им народов, должны были понять и достойно оценить выступление Власова. Ведь они знали, что у Власова с Гитлером ничего общего не было и быть не могло, поскольку у последнего были противоположные идеи и цели. В то же время Власов поднялся на борьбу не только против врага и угнетения русского народа, но и угрозы для всех народов мира. Как это могло случиться? Что привело к такому печальному концу — безумие или дьявольщина? И что это за демократы, которые не задумываются над дальнейшей судьбой своих народов? Ведь сегодня они собственными руками надели петли на шеи собственных детей, и если не сегодня, то завтра они это почувствуют.

Мне трудно было освоиться с тем, что произошло, и я искал лазейку, чтобы опровергнуть действительность. Порою казалось, что Антонов разнервничался и утверждает то, чего не было. Ведь он и шофер Лукьяненко повернули обратно в Бург за помощью и что произошло дальше, не видели. Эти сомнения продолжались до тех пор, пока Владыко Анастасий, вернувшись из Женевы, не сказал мне, что в Женеве он встретился с одним профессором из Москвы, который сообщил ему, что Власов сидит в Москве в тюрьме. После этого я окончательно убедился в том, что западные демократии действительно погубили и нас, и себя (жаль только, что тогдашние вершители судеб народов мира ушли уже из жизни и не увидели последствий своих деяний).

Не успели мы освоиться с болью от выдачи Власова и Первой дивизии, как дошли новые катастрофические сведения о выдаче казаков большевикам в Австрии — сначала корпус фон Паннвица, а потом казачий стан генерала Доманова. Это был очередной тяжелый удар. Создавалось впечатление, что англо-американцы с побежденными немцами ведут себя гуманнее, чем с нами. Позже мы с женой поехали в Лиенц узнать, что там произошло. Казаки — супруги Гордиенко повели нас на кладбище (Иван Гордиенко был церковным старостой). «Вот все, что осталось от всего стана в 12 тысяч человек — сказал он, — эти 156 могил, убитых англичанами. Осталась нас тут небольшая группа уцелевших от выдачи. Вот и ютимся здесь в бараках, рядом с нашими покойниками». На кладбище госпожа Гордиенко припала к кресту небольшой могилки и безутешно расплакалась. Мы молча стояли над нею и прочли на кресте, что это могила четырехлетнего малютки. Все стало понятно. Когда она встала и стала вытирать слезы, жена смущенно спросила ее, как это могло случиться. Та, в свою очередь, спросила: а вы кто будете? На что моя жена ответила, что она тоже казачка. «Так слушайте, — сказала Гордиенко. — Мы выехали сюда из Италии всем станом и расположились здесь на привал. Мы заполнили всю эту долину. Накануне англичане вызвали всех наших офицеров на совещание, а вместо совещания повезли и выдали их большевикам. Мы этого не знали, но когда вечером они не вернулись, мы заподозрили нечто страшное. А на следующий день пришли английские войска с грузовиками вывезти нас. Мы поняли, что нас выдают, и что офицеров наших уже выдали. Собрав женщин, стариков и детей в середину лагеря, мужчины взяв друг друга за руки, образовали круговую цепь, чтобы не пропустить англичан в стан. Англичане попробовали разорвать цепь, но это им не удалось. Тогда был дан приказ прибегнуть к оружию. Солдаты стали прикладами проламывать казакам черепа, других прокалывать насквозь штыками. Разорвали цепь, завязалась драка между казаками и англичанами, кое-кого из англичан казаки обезоружили, но их прикончили другие. Поднялась паника, все хлынули к центру. В центре, под тяжестью нахлынувшей толпы, провалился помост вместе со священником, который стоял в облачении с крестом в руке, и под помостом было ранено много людей. Одни плакали, другие молились, третьи проклинали англичан. Все эти крики, стоны, женские завывания и слова молитвы вместе с проклятиями сливались в одно светопреставление. В давке во время паники многих задавили, задавили и моего малыша. В давке его оторвали от меня. Обезумевшая пожилая женщина с двумя дочерьми бросилась в Драву, за ней бросались и другие. А англичане не унимались и силой грузили раненых и здоровых на грузовики и увозили к красным. Вот мы сироты и остались от всего стана».

Перед этим в районе Клагенфурта сначала обезоружили Казачий корпус фон Паннвица, а потом целиком выдали его красным. Тогда генерал фон Паннвиц (немецкий офицер) отказался оставить своих казаков и разделил их судьбу, его потом повесили.

Мы слушали бедную женщину и про себя думали — да, у достопочтенных джентльменов культура оказалась амальгамой. Такое «геройство» и самому страшному зверю не по плечу.

С самого начала капитуляции в Дахау стояла одна рота РОА. Вела она себя образцово. Летом американец, в ведении которого она находилась, разрешил командиру повести свою роту на лето к крестьянам на работу. Отпустил он их под честное слово вернуться осенью обратно. Рота, покинув свои бараки, с песней ушла к окрестным крестьянам на уборку сначала сена, потом и хлеба. По окончании работ с песнями же вернулась обратно на свое место. Все шло нормально и спокойно, и вдруг в начале января 1946 года приезжает в лагерь американская команда с грузовиками отправить роту на родину. Рота оказала сопротивление и заперлась в бараках. Недолго думая, американцы разбили оконные стекла и забросали солдат слезоточивыми бомбами. Тогда открылись двери, и одни выскакивали из бараков прямо в руки американцев, другие резались бритвенными лезвиями, ножами, оконными стеклами или же душили себя полотенцами. Однако все это американцев не смутило — здоровых, избитых, раненых и полуживых, всех, без исключения, погрузили в грузовики и отвезли к большевикам.

После этого случая мы стали беспокоиться за судьбу четырех тысяч наших солдат и офицеров, сидевших в Платлинге в лагере военнопленных. Это были остатки Второй дивизии и Запасной бригады. Назначили инженера A.A. Неллина и Квоченко держать лагерь под постоянным наблюдением, чтобы знать, что там происходит. Оказалось — удвоена охрана лагеря и у входа поставлено два танка. Картина стала ясна, нужна наша помощь. Поднялась на ноги почти вся мюнхенская эмиграция. Некоторые горячие головы предлагали совершить нападение на лагерь с разных сторон, но это значило бы бросить вызов американской армии и дать ей повод расправиться со всеми русскими. Вопрос отпал. Остановились на том, чтобы помочь пленным бежать. В лагерь ввозились сотнями ножницы, чтобы прорезать проволоку, и лопаты для подкопа, а для беглецов были приготовлены документы и местожительство. К сожалению, беглецов было мало, и несколько человек были подстрелены. Большую энергию и оперативность проявили тогда члены организации молодежи при КОНРе — братья Крыловы, Кружин, Комар, Русанов и другие. Квартира К. Попова была превращена в штаб, где мы систематически собирались решать, что предпринять. Сколько раз этим бедным юнцам с полными рюкзаками всевозможного пропагандного материала и документами для оформления людей приходилось переходить австро-баварскую границу туда и обратно для поддержания связи между Мюнхеном и Зальцбургом, где осели немало наших людей. Без визы, истощенные, зачастую голодные, под носом пограничников им приходилось переплывать холодные воды горного Зальцаха в обе стороны, чтобы помочь нашим соотечественникам.

В Мюнхене у нас образовалось несколько штаб-квартир, откуда веером распространялась помощь нуждавшимся, сначала военнопленным, а потом и гражданским беженцам. Так, например, главными пунктами сосредоточения власовцев были квартира инженера К. Попова, квартира К. Крылова, лагерь Шлейсхейм, где образовалась целая сеть, помимо власовцсв. Нельзя умолчать и о той громадной работе, которую там проделали помощник директора лагеря Александр Иванович Никитин, полковник Гегелашвили, семья Николая Александровича Цурикова и многие другие. И все-таки центральное положение и там занимали власовцы, работая сначала под руководством П. Будкова, а потом князя Кудашева. Со временем выяснилось, что то же самое происходило на севере, где обосновался НТС, и во французской зоне, где колоссальную работу проделал полковник Сахаров со своими людьми. Все эти люди, частично организовавшие, частично по собственному почину провели гигантскую работу по делу оформления людей для устройства в лагерях и избавления от советских репатриационных комиссий. Ведь на Ялтинской конференции было решено вернуть каждой стране не только военнопленных, но и гражданских лиц, которые жили в границах этой страны до 39-го года. Благодаря этой громадной работе все официальные беженские инстанции были наводнены всевозможными образцами разных документов довоенного времени. Интереснее всего то, что всевозможные комиссии при проверке беженцев брали как образец для сравнения и достоверности именно наши бланки, крыловского производства.

Но я забежал далеко вперед, вернемся к Платлингу. Большую моральную помощь оказало пленным наше духовенство, выхлопотав себе разрешение каждую неделю служить в лагере всенощную и литургию. Помимо этого, отец Георгий Граббе часто бывал там и помогал людям, чем мог. Особую услугу тогда оказал пленным и архиепископ Автономов. Дело в том, что, будучи по происхождению донским казаком, он получил назначение в Германию для католиков восточного обряда непосредственно от самого Папы и поэтому легко получил аудиенцию у командующего Третьей американской армией генерала Трускотта, в ведении которого находились наши пленные. Собравшись на прием у командующего, Автономов предложил мне сопровождать его, на что я охотно согласился и таким путем получил возможность информировать генерала о личности самого Власова и о его движении. Автономов очень хорошо построил свою речь духовного лица, которое хорошо знает страшную действительность в Советском Союзе и просит генерала дать ему возможность быть духовником для людей, которых посылают на смерть. После этого он передал слово мне. Я постарался коротко обрисовать личность генерала Власова и идею его освободительной борьбы и попутно бросил англо-американцам укор в их неожиданно враждебном отношении к Власову и его последователям. Генерал Трускотт терпеливо выслушал не только наши пояснения, но и обвинения, поблагодарил нас за столь смелые и откровенные слова, сказав, что американскому народу очень приятно будет услышать мнение русских патриотов, и если бы судьба пленных зависела бы от него, он сегодня же дал приказ выпустить их на волю, но он солдат и получил приказ выдать их Советам. «Обратитесь к главнокомандующему, может быть, он сможет вам помочь». Вслед за тем американский офицер, стоявший тут же, спросил меня по-русски: «Вы тоже власовец?» Я ему ответил, что на этот вопрос я отвечу только генералу, но генерал не счел нужным спросить, кто я такой. Прием кончился приглашением нас начальником штаба командующего на обед в офицерской кантине, а затем приглашением на кофе у армейского капеллана, где присутствовал и армейский раввин.

Практическая сторона этого посещения заключалась в том, что генерал сказал, что он получил приказ пленных в Платлинге и других лагерях выдать Советам, но он назначит комиссии в лагерь для опроса людей, и если среди них есть пострадавшие от советского режима, то те не будут выданы, а нас он просит направить переводчиков для комиссий, если таковые найдутся. Что мы тогда и сделали.

В заключение по просьбе Автономова Трускотт дал разрешение ему и двум сопровождающим посещать лагеря для военнопленных на территории, занятой Третьей армией. Благодаря этому мы два раза были у Меандрова в Ландсхуте (с ним сидели советские генералы Айсберг и Севастьянов и три генерала старой царской армии, которых потом освободили) и два раза побывали в Платлинге, где я давал инструкции начальникам блоков в духе высказываний командующего армией. К моему несчастью, люди стали относиться скептически к моим словам, и, когда их допрашивали комиссии, большинство отвечали в духе власовских установок: что, мол, пошел к Власову для борьбы за освобождение моей родины от коммунистической диктатуры. Все эти идейно честные люди, у которых язык не повернулся хотя бы на словах отказаться от своей идеи, были рыцари, и за это потом их выдали. Тогда мне было стыдно за себя, что я кривил душою, а они твердо защищали свою идею, но ведь я кривил душою, чтобы их спасти. Если бы я очутился в их положении, и я бы отвечал, как они, потому что никогда не уклонялся от ответственности да и Власову предложил оставить меня в Фюссене для переговоров с американцами, как его уполномоченного, думая, что тем самым заслоню и спасу его.

Но вернемся к кошмарной выдаче людей в Платлинге: 23 февраля с наступлением рассвета, когда люди еще спали, американская команда с белыми дубинками в руках ворвалась в бараки, и сонных и полусонных людей вытаскивали из постелей. Пытавшихся что-то сказать и сопротивлявшихся лупили почем зря. В суматохе здесь и там образовались группы самоубийц, ждавших очереди получить бритвенный нож; заливаясь кровью, падали вскрывшие себе вены, иные пытались задушить себя полотенцами. Крики, моления, побои. Все это человеческое месиво — раненых, мертвых и обезумевших от переживаемого — в грузовиках отвозили на вокзал и загоняли в товарные вагоны с переплетенными колючей проволокой окнами и запирали их на замок. Буквально по-чекистски. Вся экзекуция проводилась на глазах жен, подруг, сестер и знакомых заключенных, которые месяцами в дождь, снег и стужу маячили вокруг лагеря, ища возможности перекинуться со своими близкими и родными хоть двумя словами. Теперь эти бедные женщины наседали на охрану лагеря, пробиваясь к выходу из лагеря, и все угрозы охраны на них не действовали. Под дулами автоматов они перебегали с одной стороны дороги на другую, надеясь увидеть своих близких, чтобы выкрикнуть им свою боль на прощание. Каждый из них понимал, что это было прощанием навсегда. А по улицам Платлинга немки стояли шпалерами по обеим сторонам дороги и, провожая окровавленных и истерзанных русских пленных, заливались слезами. Даже они понимали, что людей везут туда, откуда нет возврата. Команды экзекуторов, с жестокостью гангстеров проводившие репатриацию, вошли в лагерь с белыми дубинками в руках и покидали его с красными от крови.

В этот день были выданы 2000 человек и 2000 были отставлены и после долгих волокит выпущены на волю. Спасибо генералу Трускотгу и за это.

Накануне выдачи граф протоиерей Георгий Граббе, Ганзюк и я поехали в ставку генерала Айзенхауера просить отложить выдачу русских пленных и пересмотреть их дело, но генерал был в гостях у Жукова и приказал передать нам, что люди, о которых мы хлопочем, выдаются по распоряжению американского правительства, к которому нам надлежит обратиться по дипломатической линии… а в этот день рано утром производилась выдача.

Что касается генерала Меандрова и пяти других генералов РОА, живших с ним в одной комнате, то и их судьба тоже плачевна. Этот лагерь был исключительно немецкий. В один непрекрасный день Меандрова вывели в лагерную комендатуру. Там оказался полковник советской репатриационной комиссии. Для Меандрова это было неожиданностью, и он заявил, что не желает с ним разговаривать, но тот старался успокоить Меандрова и уговорить его согласиться вернуться домой. На что Меандров сказал, что возвратить в Москву можно только его труп. Тогда разозленный полковник сказал, что он доставит в Москву Меандрова хоть и с веревкой на шее. Так же враждебно отнеслись к советскому полковнику и генералы Айсберг и Севастьянов. (Остальные трое были старыми эмигрантами, и их не тронули.) Все трое власовских генералов отказались добровольно вернуться домой. В тот же день Меандров пошел в уборную и вскрыл себе вены на шее. Его вовремя обнаружили и спасли. В то же время администрация лагеря усиленно убеждала его, что его никто не собирается выдавать. Несмотря на все заверения, раны его еще не зажили, когда посадили в машину его, Айсберга и Севастьянова и отвезли и сдали их большевикам.

А какое варварство было допущено по отношению к доктору Быстролетову, который при выдаче в Платлинге вскрыл себе вены. Его тоже спасли, но он объявил голодовку, а приставленный к нему американский солдат хлестал его по щекам, заставляя есть. Но эта мера не помогла, и тогда храбрый воин стал таскать раненого за волосы и подносить к его лицу револьвер, грозя прикончить его. Быстролетов прекратил голодовку, но перед его повторной выдачей повесился в уборной.

Да, страшны и кровавы были пути репатриации. Тогда англо-американцы точно старались не отставать в зверствах от своих советских союзников. И все это усугублялось тем, что упомянутые зверства происходили через год, а то и два после войны, когда все солдаты вернулись с фронтов к своим семьям, когда, казалось бы, было покончено с теми, кто вызвал это кровавое международное побоище, и следовало бы успокоиться и образумиться. Вместо этого экзекуция над советскими беженцами, как выходцами из Советского Союза после 1939 года, все еще продолжалась. Их выдавали Сталину не только в Германии, Австрии и Италии, но и у себя, во Франции, Англии и в Соединенных Штатах Америки. И, как потом выяснилось, и там выдачи русских военнопленных и восточных рабочих сопровождались не только обманом и коварством, но и жестокими мероприятиями, не уступавшими мероприятиям их восточного союзника, как было упомянуто выше.

Формы и места выдач были тогда слишком разнообразны и слишком многочисленны, и трудно было их все тогда учесть и упомянуть. Я коснулся здесь только кратко крупных, ошеломивших нас выдач, чтобы отдать дань прошлому и заклеймить укором тех, у кого могла подняться рука на такое страшное злодеяние. В связи с вышеизложенным невольно вспоминаются слова Ачесона, когда, раздосадованный бесконечным «вето» Молотова, которые тот накладывал на общие решения, сказал своему коллеге Бевену: «Мы, кажется, не ту свинью зарезали». Я удивляюсь, что Ачесон пришел к такому выводу с таким большим опозданием, а не после Дахау, Лисица и Платлинга, когда англо-американцы, выполняя волю Сталина, принуждены были покрыть себя несмываемым позором.

Однако я уклонился от своего повествования и позволю себе еще раз вернуться к нашим беженцам в Фюссене и его окрестностях. Итак, Сталин после того, как одних своих бунтовщиков схватил на полях сражений, других ему выдали союзники, а третьи потянулись к нему с повинной, знал, что осталось еще около семи с половиной миллионов, успевших скрыться на оккупированных зонах западных демократий, и их нужно было во что бы то ни стало заполучить. Не заботой о застрявших на чужбине беженцах руководствовался Сталин, посылая свои комиссии на Запад, а желанием покарать бежавших, чтобы другим повадно не было. Я бы сказал, что советская власть открыла новый беженский фронт, разослав свои репатриационные комиссии во все три оккупированные западными демократиями зоны, и беженцы в этих зонах не были гарантированы от насилия со стороны советчиков, но и не только советчиков. Так, например, во французской зоне они свободно ходили по адресам эмигрантов и принуждали их пойти в советский лагерь.

Летом 1946 года в деревне Кнолленграбен, под Равенсбургом, с наступлением темноты приехали на автомобиле вывезти семью Шатова (Шатов, он же Каштанов, — бывший начальник охраны генерала Власова). Дома была Шатова с ребенком. Она вовремя заметила незваных гостей и скрылась, заперев за собою двери. Три советских офицера, входя в дом, увидели входящего в калитку самого Шатова, но и он их увидел и повернул обратно. Они окликнули его, но он убежал. Тогда один из них дал ему вслед два выстрела, но не попал. После этого вошли в дом. Квартира Шатовых оказалась запертой. Они приставили револьвер к виску старика хозяина дома, требуя сказать, куда девалась Шатова, но старик и его старуха сказали, что они ничего не знают. Тогда они сломали замок и ограбили квартиру, забрав все носильные вещи. Это были члены советской репатриационной комиссии, а французские власти отказались принять жалобу на грабителей.

Случай с Шатовым не был единственным. Советская репатриационная комиссия выезжала на ловлю своих жертв на автомобиле, а за машиной следовал большой омнибус для добычи. В таком составе были и у нас и спрашивали, где я, но жена сказала, что я в отъезде, а на вопрос, куда поехал, сказала, что это их не касается, достаточно и того, что мы — старые эмигранты. Люди стали бояться оставаться днем дома, чтобы не попасть экзекуторам в руки. И тем не менее попадались.

В Равенсбурге одна бывшая советская девушка панически боялась репатриантов. Как-то она шла по улице и не заметила, как перед нею очутились члены советской репатриационной миссии. Мало того, они обратились именно к ней, спрося по-немецки, где такая-то улица. Она, не растерявшись, вытянула руку вперед и, повернув ее направо, произнесла «зо, унд зо». Бедная девушка побоялась сказать лишнее слово, чтобы не быть опознанной, а те были ее ответом удовлетворены и пошли дальше.

А в Кемптене одна одинокая советская девушка была принята в семью бездетными пожилыми старыми эмигрантами. Она полюбила своих новых родителей, те — ее. Как-то, когда она одна была дома, советчики ввалились к ней. Она перепугалась, но твердо заявила, что они старые эмигранты. И на все их вопросы отвечала «не знаю» и опрашиваемое ее не интересует. Тогда один из них спросил, почему она не топит печи и сидит в холодной комнате (дело было зимою), и она ответила, что она не умеет топить печь, что скоро вернется папа и затопит ее. Тут советчики поднялись и со словами «И чему вас старых эмигранток учат?» покинули помещение.

И все-таки такие курьезные случаи и некоторые другие, им подобные, тогда составляли исключение, а нормально — людей вытаскивали из их домов, хватали их на улицах, и не к кому было обратиться за помощью, их судьба никого не интересовала. Кроме того, нередко и немецкая полиция вытаскивала скрывавшихся русских парней и девушек и доставляла их на сборный пункт, ибо советчики пригрозили немцам расправой за укрывательство своих людей.

Но это, конечно, были пустяки по сравнению с тем, что имело место в кемптенском лагере летом того же года. Приехал из Мюнхена в Кемптен какой то американец изъять по советскому списку якобы засевших в лагере военных преступников. Совершенно неожиданно лагерь был оцеплен американскими солдатами, а офицер с командой и другие вошли в помещение изъять людей. Перепуганные люди хлынули в церковь, где священник служил службу. Американский офицер вошел в церковь, но, ничего не сказавши, ушел. Через 20 минут пришла команда МП[50], они ворвались в церковь и стали оттуда выволакивать обезумевших от страха людей. Поднялись паника, крики, женский вой, но их вытаскивали за руки, за волосы и за ноги. Священник вышел на амвон в облачении, с крестом в руке, чтобы усовестить насильников, но подошедший к нему солдат так сильно ударил его по лицу, что он упал в одну сторону, а крест полетел в другую. Люди бежали в алтарь, пытались спастись от преследователей, но их вытаскивали и из алтаря, причем свалили престол и растоптали антимис, чашу, скинию со Св. Дарами. Короче говоря, доблестная команда устроила в церкви мамаево побоище. У дверей здания стоял часовой. К нему подошел вышедший из церкви пожилой человек и взволнованно сказал: «Ах ты, демократ!» Но демократ стоял, красный как рак, и не шевельнулся — может быть, ему было так же противно смотреть на это.

Не обошлась кемптенская экзекуция и без казусов. В тот момент, когда свалка в церкви дошла до своего апогея, экзекуторы, не разобравшись в жертвах, схватили и француженку из лагерной администрации. Та стала отбиваться и кричать, тогда ее повалили и, схватив за волосы и за ноги, вытащили в коридор, где выяснилось, что она не из унтерменшей. Пришлось им извиниться перед нею.

И еще одно: громадный, почти двухметровый негр из лагерной американской администрации, глядя на происходящее, молча стоял в стороне и заливался слезами. Когда же изъятие подошло к концу и комиссия, погрузив свои жертвы на грузовики, собиралась отъехать, стоявшие и наблюдавшие за тем, что творилось, латыши, литовцы и эстонцы, жившие недалеко от русского лагеря, шпалерами легли на дорогу перед машинами. Американцам стало стыдно. Они стали уговаривать балтийцев открыть дорогу и обещали возвращение всех задержанных. И действительно: они были возвращены.

В этот же день в отделении лагеря, в одной из школ, беженцы под руководством полковника Сахарова забаррикадировали входы в здание школы и подняли над зданием черный флаг. Но экзекуторы туда не сунулись.

Осенью, когда должны были начаться в школах занятия, бургомистр Кемптена просил очистить школы от беженцев, и их перевели в Фюссен, в помещения бывших эсэсовских казарм. В Фюссене лагерь превратился одно время в сборный пункт; там жили те, кто противился депортации, и те, кто собирался вернуться домой добровольно. Но и те и другие жили в отдельных помещениях. Уехала тогда от нас группа парней и девушек. Уж больно противно им стало скрываться и пресмыкаться. А кроме того — тяга домой, к родным, к друзьям. С этой группой уехал и фельдфебель Д., студент. Я его не стал отговаривать, по опыту зная, что эмиграция — тяжелый, порою невыносимый путь. А он на прощание сказал: господин полковник, если меня не расстреляют, все остальное готов перенести ради того, чтобы попасть домой. Перед отъездом группы все парни и девушки пришли со мной прощаться и принесли мне много съестного из того, что им дали на дорогу. Должен тут заметить, что среди советской группы сразу же завелись чекисты, которые установили свои порядки: когда они уехали, в подвале их помещения было найдено несколько трупов.

Итак, советская группа из Фюсссна уехала, и остались одни антикоммунисты в лагере. Жизнь пошла веселее, тем более что обитатели лагеря жили на всем готовом. Вдруг приезжает из Мюнхена очередной американец со списком военных преступников, живущих в лагере. Он обратился к местному коменданту, к которому пригласили и коменданта лагеря, чтобы вместе организовать экзекуцию. Составили план действий и разошлись. А через час все население лагеря покинуло лагерь и разбежалось — кто по лесам, кто приютился у местных жителей. К чести фюссенцев нужно сказать, что они принимали к себе ночью просивших приюта, а немецкая полиция бродила по лесу и уводила людей к крестьянам с поручением кормить и приютить их. Одна женщина тогда родила сына под елью. Лагерная же администрация увозила еду в лес, и там ее разбирали. Бывали и смешные моменты. Когда люди замечали приближающегося к ним полицейского, они кричали: шпион идет, бежим! А полицейский, в свой черед, кричал им: нихт шпион, нихт шпион!

Так прошло три дня, и на четвертый день все вернулись в лагерь. Прошло несколько недель, народ успокоился и стал вспоминать о своих приключениях со смехом. И вдруг просыпаются утром, а лагерь еще с ночи был оцеплен американскими войсками. Пришла комиссия, заняла школьное помещение, села за стол и стала по списку вызывать и задерживать людей. Поднялась паника. Женщины стояли перед школой толпой и плакали. Вдруг подходит к ним стоявший у двери американский часовой и что-то им говорит, а они не понимают. Тогда он наклонился, взял камушек и показал, что надо швырнуть его в окно. Тут женщины подбодрились, собрали камни и стали швырять в окна зала заседания комиссии. Перепуганные члены комиссии выскочили на улицу, но разошедшиеся женщины не переставали атаковать их и окна. Тогда приезжий американец (родом из Польши) вышел и обратился к атакующим по-русски, прося их успокоиться, и сказал, что дает честное слово, что все задержанные завтра вернутся домой.

Увезли тогда пятьдесят человек. Среди увезенных был и летчик Кравец, который еще задолго до войны на почтовом аэроплане из Ленинграда в Москву свернул на Запад и попросил в Эстонии убежища. Аэроплан был тогда эстонским правительством возвращен Советам, а Кравеца главным образом и старались заполучить советчики. Людей доставили в Хоеншвангау, в шести километрах от Фюсссна, и допрашивала их там смешанная комиссия из американцев и советчиков по одинаковым спискам. Американцы вызывали каждого в отдельности, а советский полковник оглашал обвинение. Но все обвинения были липовые, и все задержанные были освобождены. Их в тот же день привезли обратно в лагерь.

Тут я хотел бы сказать несколько слов о роли власовцев в жизни беженцев в лагерях. Еще в Кемптене, когда в лагере их было много, они жили неорганизованно, но когда в первой школе началась экзекуция, полковник Сахаров во второй школе собрал своих и организовал сопротивление: заперли двери, устроили баррикады, подняли черный флаг на здании. В Фюсссне уже организованно, под руководством Павла Будкова власовцы работали вместе с русской администрацией лагеря, а в Шлейсхейме после отъезда Будкова его место заступил князь Кудашев — «поэт-пулеметчик», как он тогда представился. Власовцы всегда помогали там, где было тяжело. Они и организовали бегство жителей лагеря накануне выдачи.

Но вернемся к деятельности советчиков среди беженцев. Их неудача в фюссенском лагере нисколько их не смутила, и они бродили по деревням и отдельным крестьянским дворам выискивать и забирать в свои лагеря скрывавшихся от них беженцев. Через некоторое время началась эвакуация в Союз.

Не лишено будет интереса сказать несколько слов о порядке эвакуации, имевшей место во французской зоне. Она характерна для всех зон и примерно одинаково проходила везде.

В Равенсбурге и его окрестностях работали очень много иностранных рабочих обоего пола и разных национальностей. Когда прошла капитуляция, прибыли комиссии от разных стран разбирать своих людей. Прибыла и советская комиссия. Французы, бельгийцы, датчане и т. д. накануне отъезда в лучшей гостинице устроили самый настоящий бал с выпивкой и танцами до утра. На следующий день стали разъезжаться. Людей разместили в пассажирских вагонах, и знакомые с цветами пришли провожать своих приятелей и приятельниц. Тут было все, как обычно бывает: радость и смех, песни и слезы.

Настало время эвакуации наших парней и девушек, которые добровольно и недобровольно возвращались домой. Всех их из сборного лагеря на окраине города повели на вокзал, где на площади перед вокзалом они без еды целые сутки сидели и спали на голой земле. Между ними бродил какой-то мрачный рыжий тип в военной форме и с пистолетом на боку. При нем боялись говорить, а со знакомыми с воли говорили тихонько и просили принести им хлеба. Наконец посадили их в товарные вагоны, отвезли куда-то и посадили за проволоку, где раньше сидели пленные (видимо, собирали с разных концов для отправки домой.). Обращение с людьми было грубое и хамское, в лагере установлены чекистские порядки. Трое французов и двое барышень, в том числе и моя дочь, поехали в этот лагерь навестить своих приятельниц и отвезти им еду, там их в лагерь впустили, но, чтобы выбраться оттуда, нужно было ночью выбрать темное место и перерезать проволоку.

Однако много позже мы узнали о судьбе этих парней и девушек на промежуточных лагерях по дороге домой; их встречали враждебно, как пособников оккупантов, их третировали и оскорбляли; на бесконечных допросах, стараясь выведать подноготную каждой и каждого, их буквально грабили, отобрав последний их, нищенский скарб.

Женщины, у которых на чужбине родился ребенок, должны были доказать, что он от советского отца, в противном случае их насильно стригли наголо, иногда и голову мазали дегтем. И таковые с болью и стыдом на сердце должны были ходить вдоль проволочных заграждений мужских лагерей, прося чужих незнакомых мужчин признать себя отцами их ребят.

В то же время вернувшиеся из плена немцы рассказывали, в каких тяжелых условиях работали осужденные и посланные на принудительные работы военнопленные и остовцы, вернувшиеся домой из Германии. За малым исключением, получив по десять лет, они в концлагерях применялись на самых тяжелых работах. Многие из них там и погибли.

Но не у всех чекистов выдерживали нервы. Так, например:

1) В Мюнхене, на Херкоменнплатц, один из новых домов был отведен под репатриационные комиссии. Не то в партере, не то в первом этаже размещалась и советская комиссия, и из окна часто выглядывал средних лет полковник. Он раз даже что-то мне крикнул, но я притворился непонимающим и прошел мимо. Этот полковник вдруг пошел к американцам и попросил убежища, но те ему отказали, тогда он сунулся к немцам, и те от него шарахнулись в сторону. Тогда он пришел к себе и застрелился.

2) В Фюссене офицер репатриационной комиссии выискал спрятавшегося у бауера русского художника, привез его в Фюссен и держал с собою в гостинице, пока не наберется группа, чтобы отвезти и сдать в сборный советский лагерь в Лугсбурге. Продержал у себя несколько дней и повез его с вещами на вокзал. Там сунул ему билет, препроводительные бумаги и адрес лагеря, а сам, не дождавшись отхода поезда, уехал домой. Само собою разумеется, что художник поехал в другое место. Этот же молодой офицер подружился с вестовым генерала Малышкина, который решил вернуться домой, и держал его у себя. Как-то я шел по улице, и навстречу мне шли они оба, вестовой четко взял под козырек, а офицер сделал вид, что не видит.

В Равенсбурге на допросах ДП комиссии советский офицер часто уходил, прося продолжать работать без него, и часами не возвращался. Во главе комиссии стоял майор Рош, родившийся и кончивший гимназию в Москве. Он был женат на кубанской казачке и часто говорил, что не знает, кто он больше: русский или француз. Так вся проверка беженцев, а она нужна была для получения статуса ДП и права на выезд в заокеанские страны, прошла без сучка без задоринки и все стали ДП — перемещенными лицами.

Так продолжалось до 1947 года, пока большевики с их аморальными и бесчеловечными выходками не набили оскомину их союзникам, и те стали им отказывать в дальнейших претензиях на беженцев, а со временем постепенно и вытеснять их из своих зон. Только тогда настала жизнь для опекаемых в лагерях беженцев, и они стали жить лучше и тех, кто жил на частных квартирах, и лучше самих голодавших тогда немцев. Лагеря стали заметно распухать, переполняться людьми, жившими до того на положении бесправных: до того их преследовали, депортировали; немецкой полиции советчики грозили расправой, если она не выдаст им скрывающихся. Бывали и курьезы: вчерашний тиролец, в своем национальном костюме ежедневно проезжавший мимо дома, где я жил, вдруг заговорил по-русски — на единственном языке, который он знал. Люди вздохнули свободно. А американцы усердно фотографировали русских-баварцев в их новых, «национальных нарядах».

К тому времени фюсеенекий лагерь перевезли в Мюнхен, в Шлейсхейм, а недалеко от него был такой же лагерь ДП в бывших эсэсовских казармах. В каждом лагере жили свыше шести тысяч человек. Были открыты гимназии и начальные школы, ряд прикладных курсов. Собрали педагогический совет и совет профессоров, которые допрашивали и выдавали соответствующие документы окончившим в Советском Союзе высшие учебные заведения, но не имевшим в силу обстоятельств документов об этом. За короткое время жизнь в лагерях закипела, и мюнхенцы довольно часто стали посещать лагеря ДП, чтобы приобрести что-нибудь из продуктов питания. Так продолжалось до тех пор, пока не стала развиваться немецкая экономика, а с другой стороны, и беженцы стали постепенно переселяться в заокеанские страны.

Переселение началось по афидевитам и по набору рабочей силы представителями заокеанских стран. Народ валом валил в приемочные учреждения, помогавшие выбраться подальше от большевиков. Психоз был до того велик, что люди даже не задумывались, куда они едут и что там их ожидает, лишь бы уехать подальше от советской чумы. Уезжали главным образом в Соединенные Штаты, в Канаду и в Австралию, но немало и в страны Латинской Америки. На приемочных комиссиях некоторые приемщики вели себя, как торговцы живым товаром, так, например, позволяли себе сосчитать, сколько во рту осталось зубов, есть ли смысл везти к себе такого работника. Был случай в Равенсбурге, когда на работу в Бразилию приняли молодую семью — мужа с женой и дочерью, а мать жены отказались принять. На просьбы взять и ее приемщик заставил старуху приседать, а она, присевши, не могла подняться, и мужу с женой пришлось после долгах уговоров приемщика дать ему расписку, что они обязываются содержать мать, чтобы она не легла обузой на бразильскую республику.

В самом худшем и бесправном положении находились бывшие советские люди. Как международная помощь этим новым издержкам войны пришла организация УНРРА, переименованная затем в ИРО, спасшая миллионы беженцев от голодной смерти, вопреки советским требованиям помогая им также устроить свою дальнейшую жизнь в странах свободного мира. Громадную работу выполнил Толстовский фонд, оказавший сотням тысяч наших соотечественников очень большую помощь; графиня Александра Львовна Толстая и Татьяна Алексеевна Шауфус этой своей работой вписали свои имена на одной из страниц истории нашего российского лихолетья.

Мы, власовцы, этим двум русским женщинам особенно признательны, ибо тогда некоторые страны западных демократий, в том числе и США, запретили власовцам переселение в их страны (к стыду им!), и только благодаря Толстовскому фонду каждый власовец смог выехать, куда он хотел. Спасибо им за это!

Со времени описанных событий прошли десятилетия, и многое изменилось, в какой-то мере унялась боль и зарубцевались раны на душе, но вечный позор и проклятия пострадавших по адресу органов советской репатриации останутся в истории навсегда.