Ларец Самозванца

1

— Ну, вот! — продолжил пан Анджей, дождавшись, пока угоготавшиеся до колик слушатели слегка утихнут, и можно будет говорить, не слишком повышая голос. Не надсаживаясь, так сказать. — Я и говорю, они, жиды-то, тупы, словно их из дерева сделали! Прихожу я к тому купцу и говорю: мол, давай я тебе кое-что продам. Он мне — что же? А я ему — твою жизнь, дурак! И всего-то за сто цехинов можешь прожить лишние полгода! А жид-то обрадовался, полез в кошель…

— Ну, ну! — поторопил его пан Роман, утирая слезу. — Что дальше-то? Не тяни, пан Анджей!

— А что — ну! — обиделся пан Анджей. — Наскрёб он сорок цехинов и — всё. Нету, говорит, больше. Это у жида-то! Да ещё в Кролевеце! Ну, я и не поверил!

— Добыл остальные-то? — заинтересованно спросил кто-то из шляхтичей.

— Добыл, само собой! — усмехнулся довольный пан Анджей. — Там как раз его дочурка пробегала… страшновата, правда… Ну, так он мне ещё и доплатил потом! Ещё сотню!

— Так ты хотя бы успел её… — не удержался пан Людвик, старый соратник пана Анджея.

— А как же! — даже обиделся тот. — За то и доплачивал старый жид! Чтобы значит, позорных вестей по местечку тому не ходило! Чтобы он дочку замуж отдать мог… Вот дурак, я ж говорю!

— Да почему ж дурак? — удивились слушатели сразу на несколько голосов.

— Да потому как я не один через то местечко проходил, а с отрядом пана Ходкевича! Там ни одной жидовки целой не осталось!

— Га-га-га! — взорвались весельем гарные хлопцы казаки и их соратники — ляхи. Весело послушать пана Анджея! Завсегда что-то интересное расскажет! Правда, поспать, когда он под хмельком да в настроении, так лучше и не думать. Заболтает, историями своими лживыми да правдивыми до колик доведёт… Вот как сейчас!

Сейчас пан Анджей более всего походил на ходячий сосуд с вином. В него влилось не меньше половины бурдюка молодого вина, закусь же была слишком бедна, чтобы выпитое прошло без последствий. Как результат, из сорока человек спали — в час ночи — не больше десятка. Остальные, плотным кольцом окружив пана Анджея, с нетерпением ждали следующей истории. То, что все они были как сёстры-близняшки похожи друг на друга: в каждой пан Анджей за счёт храбрости и хитрости одолевал врагов или соперников, завоёвывал любовь очередной красавицы или наказывал отвергнувшую его, никого особо не занимало. Редкий воин притязателен настолько. Большниству — лишь бы поржать в полный голос.

— А вот ещё была история! — внезапно вспомнил пан Анджей, даже по лбу себе залепив со всей силы — только толстые щёки содрогнулись. — Случилась она, правду сказать, не со мной, а с моим… другом. Вернее сказать — знакомым паном из Мазовии. Зовут его, кому интересно, Лешек, а уж фамилию я оставлю при себе. Вдруг кому придётся столкнуться! Сей пан Лешек — человек множества достоинств и всего одного недостатка. Увы, он непроходимо глуп! Господь, творя его, даровал и силу, и красоту, а вот ума — лишил. А ещё пан Лешек жуть как влюбчив. Вот и тот раз — влюбился позарез. Надо сказать, он ещё и женат, притом — детей трое. Все девочки, о чём он особливо горюет. И тут — любовь! Великая любовь пана Лешека была невысока ростом, худощава, имела длинный нос и единственное её достоинство, — огромные серые глаза на этом фоне выглядели уродливо. Однако пан Лешек влюбился и вознамерился сделать всё, чтобы эту пани добиться. Имя той красавицы я сохраню в тайне по причинам вполне понятным… Она была замужем, бедняга!

— Была? — не удержавшись, перебил его Роман. — Почему — была?

Загадочно ухмыльнувшись, пан Анджей продолжил:

— … Бедный пан больше месяца мучался от безответной любви. Его возлюбленная, кроме того, что совершенно не подозревала о тайной страсти пана, своим низким рождением оскорбляла бы любого, кто проведал бы про связь. К тому же, жена засобиралась в гости к матушке, куда-то в Померанию и пан Лешек логично предположил, что так будет куда легче. Он отослал жену с дочками и приступил к осаде. Возлюбленная его, женщина простая и бедная, от золотого дождя, обрушившегося на её бедную голову, эту самую голову совсем потеряла. Пан Лешек почти не встретил сопротивления в первую ночь и сполна насладился любовью. Другое дело, что под утро совершенно внезапно вернулся муж его возлюбленной и пан, спасая честь её, вынужден был бежать без штанов, в одном исподнем. Только саблю и прихватил! Что обидно, вместе со штанами и сапогами, пропал и кошель с тысячей цехинов. Ещё обиднее, что та возлюбленная вместе с мужем уехали из города всего неделю спустя…

Молчание. Потом один из шляхтичей, молодой и серьёзный, удивлённо вопросил:

— А что же здесь смешного?

— А смешное в том, что жена пана Лешека, разумеется, не могла не обнаружить потерю такой суммы. Пану Лешеку пришлось выкручиваться, был большой скандал… В общем, можете представить разочарование этого славного поляка, когда двумя годами позднее он наткнулся на свою возлюбленную в самом Кракове. Она там жила со своим мужем, не бедствовала и явно имела средства к существованию… Угадайте, откуда?

Вот теперь стало ясно всё. Такое случалось — временами, хитроумные смерды поправляли своё положение за счёт гонористых, но не слишком осторожных панов. Другое дело, нередко это заканчивалось

поркой, а в самых исключительных случаях, когда речь шла о попятнанной чести панов, даже и потерянной головой.

Особого веселья рассказ пана Анджея не вызвал. Мрачные слушатели один за другим довольно нелицеприятно отзывались о чести женщин… Баб!

— Бабы, они все такие! — подумав, согласился с ними пан Анджей. — Редкая упустит возможность поиметь своё с мужчины, будь он пан или смерд! И за примерами не треба далеко ходить…

Тут он заметил, как изменилось лицо пана Романа, но прежде чем успел оглянуться, пан Роман сорвался с места, чуть ли не перепрыгнув через костёр. Впрочем, даже шум его движения не смог заглушить шороха быстрых, лёгких шагов, как будто кто-то быстро, почти молниеносно удалялся от костра. Обернувшийся пан Анджей увидел только, как рухнул вниз, отделяя внутреннее помещение от внешнего мира, полог палатки. Ну, и само собой разумелось, вряд ли пан Роман побежал бы за Зариной… пусть та почти в открытую крутила молодым хвостом перед паном… Пусть даже пани Татьяна была слепа и ничего не замечала… или предпочитала не замечать.

— Так на чём бишь я остановился? — нисколько не смутившись тем, что слушатели растеряны и вряд ли горят желанием продолжать их беседу, спросил пан Анджей. — Ах да… Так вот, что же тогда сделал пан Лешек…

2

Взрыв хохота, донёсшийся от костра, ворвался в палатку сразу следом за паном Романом. Потом полог опустился… но веселье казаков было столь буйным, что слышно было так, будто боярыня по-прежнему стояла у костра. При воспоминании о дерзких словах, высказанных при всех паном Анджеем, о том, что пан Роман даже не подумал возразить своему приятелю и собутыльнику, у Татьяны немедленно вскипели слёзы на глазах. Нет, она не была достаточно терпелива, чтобы сносить такие оскорбления! И — да, пану Роману придётся в полной мере заплатить за то, что он, именно он оскорбил её, даже не подумав встать на защиту. Что пан Анджей… Он — дурак и пьяница, не способный всерьёз задуматься над словами, которые слетают с его болтливого языка! Ему простительно брякнуть, не подумав толком! Но почему же смолчал пан Роман?! Она-то поверила в его нежность, в его любовь…

— Почему ты смолчал? — резко спросила она, разворачиваясь и, в упор, глядя в его глаза.

— Почему? — вздохнув, устало переспросил тот. — Дорогая моя, но ведь ты знаешь, я… А впрочем, ты права — я зря смолчал. Я должен был осадить Анджея… Но ведь он не со зла! И вряд ли он говорил о тебе… Да я уверен, что это не так! Пан Анджей очень хорошо относится к тебе. С чего бы ему оскорблять тебя?!

— Но он, тем не менее, оскорбил! — возразила возмущённая Татьяна. — А ещё больше оскорбили вы, не оспорившие его слов! Как будто он прав!

— Я не говорил этого! — быстро возразил он. — И даже не думаю так… Татьяна! Ну как, как ты прикажешь доказать тебе свою любовь, если за всё время, что мы едем вместе, мы не перекинулись и двумя дюжинами слов? Хотя у тебя есть лошадь, ты предпочитаешь передвигаться в возке и выходишь на остановках… чтобы сразу же укрыться в разобранной для тебя палатке! Что происходит, любимая моя?

— А происходит то, что и должно! — сердито ответила Татьяна. — Знаешь ли, такая дорога тяжела для женщины, тем более что для меня она впервые. Я никогда прежде не покидала Москвы так надолго, да и не ездила так далеко! И ты хочешь, чтобы я не уставала? Ко всему прочему, мне тяжело… Я ведь теперь грешница, Роман, жуткая грешница! Мне приходится думать о том, что в Москве остался мой муж, с которым я венчалась в церкви, а впереди меня ждёт… А что меня ждёт у тебя, в Смородиновке? Я не могу стать твоей женой, я уже венчана и муж мой жив. Солгать перед Богом и людьми? Нет, я не согласна… Я уже жалею, что согласилась на это безумие, пан Роман…

Прежде, чем она успела продолжить, пан Роман уже стоял подле неё и ладони его впервые за поход нашли место на её талии и под затылком. Татьяна дёрнулась, но как-то неуверенно, слабо. И почти не сопротивлялась, когда пан Роман привлёк её голову к себе и жадно, готовый побороть сопротивление с её стороны, впился губами в её губы. Да, сопротивления не было. Но не было и ответа. Губы Татьяны оставались безжизненными, вялыми… пусть и покорными. Дикое возбуждение, охватившее пана Романа, медленно покинуло его. Мрачный, он прервал поцелуй и пристальным взглядом уставился на возлюбленную.

Она стояла перед ним, бледная и спокойная. Слишком бледная и слишком спокойная. Как будто на что-то решившаяся. Пан Роман — с испуга — окончательно потерял голову… Резко шагнув вперёд, он вновь привлёк боярыню к себе, но на этот раз поцелуем не ограничился. Она оставалась покорна, даже когда он, уже не борясь с захлестнувшим тело и душу желанием, стягивал с неё исподнюю рубаху и валил на шкуры, служащие постелью. Она, впрочем, никак не помогала ему и даже сопротивлялась — самую малость, лишь обозначая сопротивление, давая понять, что она не согласна подчиниться. И лишь однажды подала голос — тихо застонала, когда пан Роман, слишком разгорячившийся, чтобы быть осторожным, резко вошёл в неё…

Спустя четверть часа они молча лежали на шкурах, ни единого звука не нарушало их молчания. Татьяна была спокойна на удивление… особенно для девственницы, которой она, мужнина жена, оказалась внезапно для пана Романа. Растерянность его была столь велика, что он несколько мгновений в совершенном обалдении, онемев, смотрел на тёмное пятно крови, расплывшееся на одной из медвежьих шкур. Пятно быстро расплывалось, впитываясь в шкуру. Слабел лёгкий аромат крови, витавший в воздухе.

— Я люблю тебя! — не выдержав молчания, хриплым, похожим на карканье голосом нарушил тишину пан Роман. — Слышишь? Я люблю тебя!

Татьяна не ответила… Впрочем, она и не возразила ему — уже хорошо.

— Что ты молчишь?! — чуть-чуть повысив голос, резко спросил пан Роман. — Ты мне ничего не хочешь сказать?

— Что я должна тебе сказать, пан Роман? — вздохнув, вопросом на вопрос ответила Татьяна. — Ты получил всё, что ты хотел. Разве тебе этого мало?

— Твой… Боярин никогда разве не… — пан Роман заикался, как человек, не знающий, как подойти к этому вопросу.

— Мой муж женился на мне ради моего приданного! — равнодушно ответила Татьяна. — Он, наверное, хороший воевода. Его смерды не ведают нужды — он заботится о них, как о детях! Что до меня… Ему нужда была хозяйка в доме, он её получил… Он редко бывал в доме в эти два года! А когда бывал, обычно — пьяный. От вина или от крови — как когда! Ты зря удивляешься, что я… что я до сих пор оставалось нетронутой им. Дворовые девки были ему милее!

Обида, даже злость в голосе Татьяны были неприятны пану Роману, как бы он ни пытался заставить себя не думать об этом. Стиснув зубы, он, однако, сумел выдохнуть воздух ровно, даже так, что его труднота осталась не замеченной девушкой. Впрочем, кто угодно мог подтвердить, что спокойнее пана Романа редко бывали люди. Спокойнее и хладнокровнее! Правда, на фоне московитов, он выглядел горячим крымчаком.

Внезапно, полог зашуршал, отодвигаемый и прежде, чем любовники смогли хотя бы прикрыться, внутрь вошла Зарина. Она, по своему обыкновению, провела первую половину вечера за стиркой и теперь плечо ей придавила тяжёлая плетёная корзина, не доверху, но почти полная белья. Она так и застыла у порога, изумлённо вскинув брови и медленно, растерянно переводя взор с госпожи, на пана Романа. В тёмных зрачках её глаз медленно разгоралось пламя, и только её хозяйка, слишком занятая собой, могла не заметить этого.

Пан Роман, не торопясь, натянул штаны. Встал — рослый, мускулистый, красивый… Татьяна была быстрее.

— Выйди вон! — резко приказала она Зарине, хотя та и сама уже пятилась к выходу.

Резкий голос госпожи лишь подхлестнул Зарину. Круто развернувшись и отшвырнув прочь корзину с бельём, она стрелой вылетела из палатки. Только чёрная коса, тугая, тяжёлая, больно хлестнула пана Романа по лицу.

Медленно погладив враз заболевшее место, тот равнодушно пожал плечами и вернулся обратно, на шкуры. Беды и горести чернавки его нимало не взволновали, её сердечные тайны так и остались для него тайнами. Для него, но не для Татьяны. Взор её, устремлённый на пана Романа, был полон ярости и так давно ожидаемой ревности. Впрочем, тон был слишком холоден, на взгляд ни в чём не повинного пана.

Мрачный, полный самых дурных предчувствий, он уселся обратно… только для того, чтобы услышать воистину змеиное шипение её голоса:

— Что у вас с ней было?

— Да ничего! — пан Роман на всякий случай даже рукой махнул. — Ничего! Любимая, ты же знаешь, я обожаю только тебя! Как ты можешь сомневаться в моих…

— Могу! — не дав ему договорить и впустив в голос немалую толику слёз, выкрикнула Татьяна. — Все вы, мужики, что бояре, что последние смерды — кобели! Любая… сучка… что оказывается у вас на пути и хотя бы столь привлекательна, как вот Зарина, уже заслуживает вашего внимания! А уж у вас, в Польше… Как будто я не знаю, что пан — истинный царь и Бог в своих землях! Скольких девок ты у себя там обрюхатил? Или, скажешь — ни одной?

— Ну отчего же! — спокойно возразил пан Роман, усилием воли загоняя вглубь раздражение. — Наверно, бегает где-нибудь пара-тройка. Только это всё было — до ТЕБЯ! С тех пор я не ведаю других женщин… они мне и не нужны! Я люблю… Я боготворю только тебя, любимая! А Зарина… Да что мне до этой холопки?!

Бедная Зарина… Однако, столь уверенный и презрительный отзыв о ней, немного успокоил Татьяну. Она даже позволила себе слегка улыбнуться. Потом улыбка её обрела новые черты, стала призывной.

— Иди ко мне! — нежным, зовущим голосом сказала она.

Пан Роман не заставил её звать дважды…

3

Зарина бежала по лагерю, даже не задумываясь, куда бежит. Когда же слегка остыла, оказалось, что она стоит у сгуртованных по-татарски коней и плачет, уткнувшись в бархатистую морду коня. Нечего было и думать о том, чтобы оставить госпожу, или тем более — как-то мстить ей… до сего дня Зарина видела от боярыни только хорошее и вряд ли это изменится в дальнейшем. Было только жаль, что те дружеские, почти как у сестёр отношения уже никогда не станут такими же. Пройдут, наверное, недели, прежде чем они смогут посмотреть друг другу в глаза… Правда, Татьяна в этом уж никак не виновата! Она, только она, возомнив о себе Бог весть что, возжаждала любимого своей госпожи и благодетельницы! Она, только она… Да и мысли, приходившие ей иногда в голову, более походили на козни Шайтана… Сейчас, конечно, Зарина раскаивалась, да поздно уже. Случившегося не вернёшь…

Неожиданно, она услышала рядом пение. Откуда-то из-за кустов, глухой на расстоянии, раздавался голос. Слов было не разобрать, а мелодия была заунывна… Зарина, однако, заинтересовалась…

Когда надо, татарка умела передвигаться бесшумно — как кошка. Сейчас был тот самый случай и Зарина, без треска и шороха скользнув в кусты, оказалась на берегу…

Они опять выбрали для стоянки место у воды — на этот раз, это было озеро. Окружённое густым кустарником, оно больше походило на болото в начале своего существование… но это была вода! Чистые кони, накупавшиеся люди. Свежая рыба, порядком скрасившая им наскучившую еду! Нечего и говорить, что, хотя они прошли за день очень немного, бивак у озера был разбит до самого утра. Пан Роман, хоть и торопился домой, вполне разумно опасаясь погони бедолаги-боярина, столь же разумно решил, что спешить надо, не особо торопясь. Весь отряд его решительно в этом поддержал…

А пел, оказывается, Яцек. Устроившись удобно под ветлой, он хрипловатым, но в общем приятным голосом выводил немного занудную песню. Зарине раньше не приходилось её слышать… да и польскую речь она не понимала. С другой стороны, ей показалось, что песня была добрая. Может, про любовь…

Всё же нашлась предательница-веточка, которая хрустнула под её ногой! Яцек, даром что весь ушёл в песню, мигом вскочил на ноги и сабля в его руке оказалась прежде, чем сердце Зарины ударило в третий раз.

— Кто там? — хрипло и испуганно спросил Яцек. — Кого черти носят ночью?

— Это я, Яцек, не бойся! — тихо и мирно сказала Зарина, выходя из темноты на освещённую Лунным светом полянку. — Я, Зарина!

— А я и не боюсь… — машинально огрызнулся не отличавшийся особой храбростью юнец. — Зарина?!

Зарина, нарочито медленно и осторожно, сделала два шага вперёд. Её улыбка была ласковой настолько, что сабля немедленно опустилась остриём в землю. Вот уж кого-кого, а Зарину увидеть здесь Яцек не ожидал… Показалось девушке, или лицо Яцека покрылось краской? Впрочем, он смущался всегда, когда на него обращали внимание. Таков уж есть… никуда не денешься!

— Яцек, а что ты пел такое? — усаживаясь подле него на траву и обхватывая укрытые шальварами ноги, спросила Зарина. — Я никогда раньше не слышала этой песни… Впрочем, я по-польски всё равно почти не понимаю!

Яцек смущённо почесал затылок.

— Ну… Это про любовь юноши к девушке. Он… она его не любит, а он готов умереть за неё. В общем, кончается песня тем, что он погибает у НЕЁ на руках.

Зарина кивнула, запечалившись… Песня её тронула, а, узнав ещё и содержание, она чуть не всхлипнула… Слёзы, по крайней мере, выступили, а одна наглая слезинка скатилась по щеке раньше, чем Зарина успела её сморгнуть!

Яцек, меж тем, набрался храбрости… даже сверх меры.

— Я бы тоже хотел… умереть на руках любимой! — быстро сказал он и, прежде чем Зарина хотя бы обернуться, звонко приложился влажными, как у телка, губами к её щеке. И тут же отпрыгнул, явно готовый к тому, что предмет его обожания пустит в ход свои кулаки… увесистые, к слову!

Зарина, однако, вопреки обычаю, была тиха и смирна. Лицо её, опущенное и завешенное прядями непокорных чёрных волос, склонилось чуть ли не к самым коленям, пальцы на обхвативших колени руках побелели от напряжения…

— Пан Яцек! — наконец заговорила она, и голос её был тих и покоен. — Вам, ясному пану, красавцу, не след так издеваться над бедной девушкой, полонянкой без роду, без племени… ибо весь мой род вырезали казаки, а племя моё давно забыло про меня!

— Пани Зарина! — так же тихо и очень твёрдо, необычно твёрдо для Яцека, сказал он. — Я сам — безроден, ибо пан Анджей привёз меня из Праги, подобрав на дороге, ободранного и грязного попрошайку… Никто не знает, кем я был до семи лет, пани Зарина! Не отвергайте меня, как того, кем я не был и вряд ли буду…

Голова его поникла на манер Зарины, и он вряд ли мог заметить быстрый взгляд, брошенный красавицей на него. Если же и заметил, то виду не подал и наоборот, только ниже опустил голову. Его настроение было окончательно испорчено этим разговором… Потому, наверное, ласка девушки для него была неожиданна — он даже вздрогнул. А ведь она всего лишь провела кончиками пальцев по его пушистой, ещё не мужской, но уже и не детской щеке. Яцек судорожно вздохнул и прижался щекой к ладони.

Зарина была тронута. Этот шестнадцатилетний, глуповатый, но очень честный юнец, совсем ещё телок, казался ей безобидным. Он и был безобидным… по крайней мере, если равнять его с Мареком. Вот тот, хоть и был меньше и младше, являл собой будущего волка… Причем, такого волка, которому недолго осталось ждать своего воплощения в истинную сущность. То, как он несколько дней назад повёл себя с ней, вполне ясно показывало, кем он являлся… Впрочем, в глубине души Зарина признавала, что его напор нравился ей и будь Марек тот раз чуть более настойчив… Да, она могла бы уступить ему. А вот Яцек…

Яцек угрюмым бычком сидел подле неё, даже не пытаясь пустить в ход руки, хотя их разделяло всего-то несколько пядей. Кажется, ему даже в голову не пришло подобное! Зарине даже пришлось бороться с охватившим её раздражением… Хотя раздражение тут же стихло, после того, как, выполняя её просьбу, Яцек вновь запел…

Его голос и в самом деле нельзя было назвать красивым, хотя он был и сильным, и глубоким. Тем не менее, слушать его было приятно, а польская песенка, которую он пел для неё, казалась продолжением той, первой. Правда, она была ещё грустнее, и вряд ли можно было спутать её с первой. Слёзы же — хотя Зарина и понимала слово через три, опять навернулись на глаза. Зарина всхлипнула…

Яцек — вот ведь дурак! — тут же оборвал песню. Его голос заметно изменился, в нём появились тревожные нотки.

— Я расстроил вас, пани Зарина? — тревожно спросил он.

— Нет! — всхлипнула та. — Но лучше не рассказывай мне эту песню… Я не хочу догадываться! Она… Она такая жалобная!

Яцек, кажется, был обескуражен её ответом. Тем не менее, просьбу выполнил без спора, и пересказывать сюжет не стал.

Ещё некоторое время они сидели молча, разглядывая ясно видные этой ночью звёзды на небе, выискивая кто Стожары, а кто — Волосыню. Потом Зарина вдруг резко вскочила на ноги. Глаза её сверкнули в свете звёзд, сами как две звёздочки, но голос был далеко не приветлив.

— Не провожай меня, не надо! — резко сказала Зарина и почти бегом, напролом, через кусты, бросилась прочь с поляны. Похоже, она обиделась…

Яцеку осталось только пожать плечами. Совершенно непонятно, чем же это он её обидел?..

4

Сельцо Борисово, раскинувшееся перед отрядом Кирилла Шулепова, славно было своей короткой, но яркой историей. Говорят, царь Борис заехал сюда, ещё не будучи царём, когда возглавлял армию в походе на крымцев. Дело было поболее десяти лет назад, но места здесь и тогда были очень красивые. Красивые и почти безлюдные. Озадаченный царь велел основать здесь село и наполнить его людом. На маленькой, мелкой, безымянной речушке быстро срубили несколько десятков домов, нагнали в них царского люда и, не мудрствуя лукаво, назвали село Борисовым. Сам царь, увы, не успел здесь побывать более ни разу — сначала всё его внимание было захвачено недородом, три года мучившим Русь, затем полыхнуло восстание Самозванца, потом… Потом царь умер на вершине своего величия…

Сельцо же росло все эти годы. Здесь в основном жили охотники. Глухие места не слишком располагали к земледелию, и благодаря этому недород минувших лет на смердах почти не отразился. Впрочем, как и смена власти. Им — что Годуновы, что Дмитрий, что Шуйский… Всё одно — подать плати, ратников в войско выставляй… Опять же, наместнику здешнему выход надо выплачивать… Жизнь как жизнь!

Село выросло, теперь в нём было более двух сотен голов, а на полях, чёрных по весне, к осени заколосится густая рожь. Сотня Кирилла, усталая после долгого и тяжёлого дня, въехала в него ближе к закату.

— Эй! — рявкнул сын боярский, наклоняясь в седле и окриком привлекая к себе внимание местной красотки, с вёдрами бредущей от речки. — Старосту позови, милка! Да поспешай, мы торопимся!

Девка, видать погруженная в свои мысли, от резкого окрика вздрогнула и расплескала половину воды.

— Ну, чего обмерла! — не на шутку рассердился Кирилл. — Отвечай, где староста!

Деревянные вёдра с глухим стуком упали в пыль, которую через мгновение обильно покропило водой. Подхватив повыше подол рубахи, девка с заполошным воплем бросилась прочь.

— Догнать? — хищно предложил кто-то из казаков, ехавших подле.

— Незачем! — возразил Кирилл. — Староста сам пожаловал… кажется!

Староста, не староста, но три с лишним десятка мужиков, сплошь вооружённые — вилами, дрекольем, топорами, а кто-то и охотничьими луками, неспешно скапливались в дальнем от сотни конце улицы. То, как они выстраивались, мало походило на нормальное боевое построение, но вряд ли стоило ожидать чего-то большего от простых селян!

— Эй, что происходит? — рявкнул Дмитро Олень, на всякий случай, обнажив саблю. — Мы свои, царёвы люди!

— Воры вы, а не царёвы люди! — прорычал огромный, чёрный как цыган мужик в кожаном фартуке и с охотничьей рогатиной в руках. — Воры, тати, против царя руку поднявшие! Царь наш — государь Дмитрий Иванович и более никто!

Кирилл сильно удивился.

— Нет никакого Дмитрия-царя! — пуская коня вперёд, сурово возразил он. — То — тать был, самозванец, а на самом деле — Отрепьев Гришка, сын Богданов! Монах беглый! Так того на Москве уже неделю как казнили… И праха не осталось на земле православной! В том крестом, Богом клянусь!

— Лжец! — взвыл невысокий, круглый как бочонок мужичок, одетый побогаче остальных. — Лжец! И клятвы твои — клятвы антихриста! Мы сами государя Дмитрия Ивановича — живого да здорового — вчерась здесь видели! Проскакал сам-второй! [7]

— Дмитрий?! — изумился Кирилл, лично видевший труп Самозванца и даже участвовавший в его уничтожении. — Да он же… Он мёртв! Я сам его труп видел!

— Значит, это — другой был кто-то! — решительно возразил крестьянин. — Разве ж может быть, чтобы государя нашего, Дмитрия Ивановича, мы не узнали! Мы ж не нехристи какие-нибудь, чтобы Государя не ведать! Сам он, сам! Собственным, значит, ликом! Так что заворачивайте коней, ироды! Не дадим за нашим государем в погоню пройти! Не пустим!

— Эй, отче! — проревел, оглушая не только чужих, но и своих, Павло Громыхало, вместе со своими стрельцами уже изготовившийся к бою. — Ты не видишь, что ли, с кем дело имеешь?! Прочь с дороги, пока есть, кому своими ногами уходить! Ну, кому говорю!

— Да пошёл ты… — отозвалось сразу несколько голосов, молодых и не очень.

— Ах, так… — задохнулся от гнева Павло, нащупывая рукоять сабли. — Стрельцы! Спешиться! Пищали

го-товь! Бердышники — на фланги!

— Павло! — негромко окликнул его Кирилл. — Не горячись…

— Так ведь… сотник! — взревел тот, возмущённый. — Они ж лаются, псы поганые! Оскорбляют! Терпеть, что ли?

— Вот-вот! — хмуро подтвердил Кирилл. — Что-то уж больно наглы… для почти безоружных селян! Нет, тут что-то не так. Они нас как будто заманивают…

— Осторожен ты… сын боярский… — скрипнул зубами Павло, чуя, что возможность подраться тает, как неверный снег, что выпал в середине мая. — Нельзя же так, право слово! Мои молодцы их там всех в крошево… только прикажи!

Кирилл заколебался… Что там говорить, у него у самого кровь кипела от гнева, да и ладонь правая чесалась — требовала вложить в неё рукоять сабли. Но нет, селяне слишком наглы… Слишком! Да и плетни слишком близко от улицы. Если там — засада, его всадники окажутся между двух огней. Их покрошат прежде, чем удастся что-то сделать!

— Нет! — сухо возразил он. — Мы уходим!

Павло, не сдерживаясь более, пустил длинную и совершенно непристойную тираду…

Однако, некоторое время спустя, он убедился в правоте своего командира. Как только отряд начал заворачивать коней, из-за соседних плетней начали подниматься вооружённые люди. Вот здесь уже хватило и пищальников, причём у большинства из них дымили фитили, то есть они готовы были стрелять… Теперь оказалось, что число защитников села сравнялось с числом воинов отряда.

— Мы уходим! — громко сказал Кирилл. — Вы ведь этого хотели?

Кто-то из смердов ответил так, что даже у хладнокровного Кирилла кожа заскрипела на крепко стиснутых кулаках. Эх, будь они вольны в своих поступках, ударили бы сейчас всем скопом… а потом уже решали бы, правы, или нет! Вряд ли смерды устояли бы против отряда, в котором чуть ли не каждый воин стоит десятерых таких соперников! Или…

— Что-то уж больно хороши тут стрельцы, сударь Кирилл! — пробормотал Павло, из-под низко надвинутой шапки озирая улицу. — Я б сказал, такие, что и мне в полусотню не стыдно взять будет!

— Я тоже так думаю… — вздохнул Кирилл. — Засада здесь, друг Павло, я ж говорил… Дадут ли и уйти!

— Дадут! — Павло внезапно оскалился. — Уводи конников, сотник! Я тут пока со своими пошустрю…

Однако не пришлось.

— Уходите! — громко и твёрдо приказал всё тот же, невысокий мужичок из первого отряда. — Мы не хотим никого убивать, но и государя нашего, Дмитрия Ивановича, в обиду не дадим! Прочь, нехристи!

— Самозванец, именовавший себя Дмитрием, сыном Ивановым, мёртв! — громко и отчётливо, пусть ни на что не рассчитывая, сказал Кирилл. — Я сам видел его труп! Вы же, против законного государя, царя Василия Ивановича, меч поднявшие, ещё поплатитесь за своё воровство… Вспомните ж меня, когда сюда придут наши воины и порушат ваши дома, обрюхатят ваших баб, а вас самих перевешают на деревьях!

Смерды заволновались, послышалась отборная ругань…

— Уходим! — коротко приказал Кирилл. — Павло, твои отходят последними, на околице вас сменят мои молодцы… Быстро, быстро! Надо выбраться из улицы, пока нас тут всех не перестреляли!

Стрельцы, плотной стеной вставшие поперёк улицы, свою задачу выполнили до конца. Их пищали чёрными зраками заставляли сильнее биться сердца смердов, никто не рискнул атаковать их. Потом они бегом, таща на себе пищали и бердыши, отошли на околицу. Там уже готовы были прикрыть их три десятка отборных, закованных в брони и тегиляи конников Кирилла. Каждый из них имел под рукой огненный бой — пищаль, ручницу или пистоль, так что при случае залп получился бы пусть и не столь слитным, как у стрельцов, но — мощным.

— Ух! — прорычал Кирилл, только сейчас давая выход бушующему в душе гневу. — Эх, запалить бы село это с четырёх-то концов! Да чтобы твоих, Павло, стрельцов поставить — выбегающих из-под огня бить!

Все вздохнули почти одновременно. Красны слова, да нет в них правды… Не стал бы сотник Кирилл жечь своё село. Не стали бы стрельцы московские рубить своих же смердов… Или — стали б? Жгли ж Северскую землю, что за Самозванца, за монаха Гришку, сына Отрепьева, грудью встала!

— А и жаль, что нельзя! — вздохнул казак Дмитро, которому смерды эти поперёк горла встали, гордыню потешить не давая. — Ух, мои бы их в сабли-то взяли! Зипунов бы, опять же, набрали…

Разговоры громкие, разговоры грозные… Только вот сотня под эти разговоры неостановимо отходила от села. Увы… Прямая дорога — та, что вела через село, была для них закрыта. Иная же, узкой и давно не торёной колеёй вьющаяся между полей и садов, заставляла сделать большой крюк.

— Эх, и речушка ведь невелика! — проскрежетал Павло. — Может, здесь и переправимся, сотник?

Кирилл задумался…

Риск был невелик, но всё же он наличествовал. Берег крутой спускался к самой реке, и вроде бы там было достаточно твёрдо…

— Дмитро! — подумав немного, негромко сказал он. — Пошли там… кого-нито! Пусть посмотрят, можно ли коней спустить, да через реку переправиться. Павло! Десяток выдвини к селу. Чтобы, значит, нас невзначай в спину ударили!

Оба — и стрелец, и казак, разом бросились выполнять приказы. Промедление, если судить по словам сотника, было смерти подобно…

5

Запорожский казак Михайло получил своё имя лишь в девять лет. Первые же годы своей жизни, он прожил под именем Мустафа. Впрочем, какое же ещё он мог иметь имя, являясь чистокровным турком? Видно, Матерь Божья двигала тем запорожцем, что смиловался над малышом-турчонком в то страшное осеннее утро, когда казачьи курени хлынули с причаливших «чаек» [8]на каменистый турецкий берег. Его семья, его дом и городок, в котором он жил первые годы своей жизни, были уничтожены казачьим приступом. В живых из мужеского пола остался он один…

Жаль, имя его спасителя осталось для Михайлы тайной. Казак погиб на обратном пути, когда их «ключ» [9]нарвался на турецкую галеру. Многие десятки казаков погибли вместе с ним… а малыш-турчонок остался жив и вскоре узрел Хортицу.

Тремя годами позднее его окрестили и с именем Михайлы, он вошёл в курень своего спасителя. А ещё семью годами позже запорожский казак Михайла Турчин участвовал в походе на свою родину. И ничего, рубил турков, как истый казак… каким к тому времени и являлся…

Когда остерский староста Михайла Ратомский прибыл пять лет назад на Хортицу, звать казаков на помощь законному царю и государю Московскому и Всея Руси Дмитрию Ивановичу, Михайле Турчину было уже двадцать семь лет, это был гарный хлопец и лихой казак, всеми уважаемый и почитаемый. Конечно, он не мог не откликнуться на призыв своего тёзки!

Поход для него выдался неудачным, под Добрыничами запорожцы понесли тяжкие потери, оставили на поле боя гарматы и лишь знамёна сумели вынести. Прикрывая отход прапорщиков, Турчин попал в полон… хорошо ещё, к таким же, как и он сам казакам, только с Волги. В Москве же он, сдружившись с казаками Дмитро Оленя, вступил в их ватагу. Ни те, ни другие не видели причины жалеть об этом… Как никто не оспорил решения атамана, что именно Михайло Турчин с ещё двумя казаками должен идти на разведку. Вряд ли кто-то мог бы сделать это лучше Турчина…

Спрыгнув у самого обрыва, Турчин передал повод побратиму, Олексе Гонте. Олекса крякнул недовольно, но повод принял. С Турчином спорить, когда он уже всё решил — себя не любить. Тем более что сейчас Михайла всего лишь возжелал сам спуститься вниз. Ну, пусть себе шею ломает!

Турчин, однако, ничего себе ломать не собирался. Очень медленно пройдясь вдоль уклона, он нашёл единственно возможное место, где можно было спуститься даже и с конём… Он коршуном взлетел в седло и даже его приятели, сами казаки не из худших, не удержали вздохов. Им так ни за что не удастся!

— Я поеду, а вы — смотрите! — сурово наставил Турчин приятелей на путь истинный. — Внимательно глядите, вам следом надо будет спуститься! Но пока не крикну, сидите на верху, даже и не дёргайтесь! Пока не крикну, ваше дело — смотреть да учиться! Вняли?

Казаки, пусть и не очень довольными голосами, ответили, что поняли.

— Ну, добре! — вздохнул вовсе не убеждённый Михайла и пустил коня по тропке вниз…

Тропка была узка и круто обрушивалась под уклон. Другой бы, может, не сумел съехать по ней верхом, хотя почти каждый сумел бы спустить тут коня, ведя его в поводу. Михайла сумел так провести коня, что тот ни разу не оступился… только в конце, взбрыкнув при виде мелкой змеюшки, переползающей дорогу, чуть не обрушился. Турчин железной рукой укротил коня.

Как только копыта коня коснулись ровной земли внизу, оказалось, что спускаться сюда было пустым делом. Почва была слишком мягкой, чтобы выдержать вес коня с всадником и Турчину пришлось срочно спрыгивать… Впрочем, конь всё равно успел погрузиться по бабки.

— Проклятье! — проскрежетал разъярённый таким оборотом Турчин. — Ну нет, так дело не пойдёт!

Он поспешно развернул коня, заставляя его выдирать огромные копыта из грязи вместе с комьями её, налипшей и не желающей отлипать. Конь по-прежнему был покорен ему, но Турчин отлично понимал, что одной только покорности сейчас — мало. Куда важнее было бы, если б у коня хватило сил… А вот тут Михайла был совсем не уверен. Целый день их отряд ехал, сделав всего две короткие передышки — только для того, чтобы кони не обезножели и не сбили себе спины. В результате, кони были сохранены, но измождены и вот-вот должны были встать. В этом селе, буде всё исполнилось бы по расчётам сотника Кирилла, они должны были заночевать. Но всё получилось совсем не так, кони не отдохнули, и сейчас Михайла не поручился бы за способности своего коня скакать… или вот, выдираться из грязи!

Впрочем, выбираться всё равно было необходимо.

— Ну, давай же, Окунь! — с мольбой в голосе сказал Турчин. — Вперёд, вперёд!

Конь, прозванный так за безумную любовь к воде, напряг все свои мышцы, даже заржал в натуге… Вязкая грязь охватила его ноги прочнее пут. Вырвав одну, переднюю, конь только глубже погрузил обе задние. Турчин с ужасом ощутил, что вязнет и сам. Меж тем, его силы тоже были не беспредельны. Скорее уж наоборот — должны были закончиться куда раньше, чем у коня…

— Турчин, держи! — крикнули сверху, и Михайла еле успел поймать конец верёвки, сброшенной ему с тропы.

Молодцы, хлопцы! Быстро сообразили!

Теперь стало полегче. Турчин быстро привязал верёвку, и коня вместе с ним потащили наверх едва ли не в десять рук.

— Осторожнее! — рявкнул вдруг казак наверху. — Падаем, браты!

Словно в подтверждение его слов, сверху комьями посыпалась земля и под откос, яростно ругаясь, беспорядочно кувыркаясь, рухнули сразу трое — двое казаков и могучий стрелец. Именно он, вступивший на самый край откоса, стал причиной падения. Откос оказался целиком из песка и не выдержал немалого веса трёх закованных в брони тел…

Двоим из троих повезло — они рухнули в грязь, смягчившую удар и почти не пострадали. Помятые рёбра, синяки да ссадины никто из них в расчёт не принимал. Главное — кости целы. Стрельцу, даром, что он был толст, как бочонок с пивом, повезло меньше. Он рухнул вниз кулем, сбив попутно несколько камней… ушёл в грязь головой… Вставать не торопился.

Ещё несколько человек почти скатились вниз, встревоженные и перепуганные. Все они сгрудились вокруг бесчувственного стрельца… и уже очень скоро лекарь, поднявшийся с колен, сокрушённо покачал головой:

— Ран вроде бы нет… Дух из него вышибло! Мозги, наверное, встряхнул шибко!

— Лекарь… — проворчал кто-то из стрельцов. — Что ж ты не лечишь-то?!

В любом случае, оставаться внизу, в болотистой низине было опасно, и стрельца вынесли наверх. Потом совместными усилиями, поднапрягшись, выволокли коня.

— Нет! — покачав головой, со вздохом сказал Михайла, хотя его никто уже и не спрашивал. — Там мы — не пройдём!

Кирилл среагировал на удивление быстро.

— Значит, пойдём через лес! Не так уж и велик крюк получится… Наверстаем!

Словно забыл, что нельзя говорить так легкомысленно. Словно вчера родился… Особо суеверных воинов передёрнуло

6

Этот тёмный лес получил название Царёва пуща, хотя царь Борис лишь раз проехал мимо него и никогда не бывал в нём. Впрочем, своё название лес всё же заслужил. Огромные, роскошные ели и сосны составляли его основу, и наличие этих деревьев говорило о том, что лес здесь, по крайней мере, часть его — болотистый.

Дорога через лес тянулась ясно видная, но заметно запущенная. Колея была хорошо намечена, но между двумя глубокими вмятинами, пробитыми в земле за долгие годы езды, уже начали расти маленькие ёлочки и сосёночки, а трава, густая и не примятая, достигала конского торса даже по бокам. Видно, с тех пор, как построили прямую дорогу через реку и навели там мост, эта дорога перестала пользоваться почётом и уважением… Ну, да ничего. Им, воинам, не страшен тёмный лес. Им никто не страшен и ничто не страшно! Впрочем, почти каждый, въезжающий под сень деревьев, не забывал осенять себя святым крестом. Лес, а особенно — такой, любимое укрывище всякой нечисти. Лучше находиться под защитой Господней в такое время и в таком месте…

Дорога оказалась ещё запущенней, чем можно было это предположить. В двух местах её перегораживали завалы из деревьев, и если первый раз вся сотня взялась за оружие, предполагая засаду, то уже во второй сотник послал стрельцов, не особо беспокоясь. Да и видно было — к вырванным с корнем огромным елям и соснам, человеческая рука приложена не была.

Каждый такой завал отнял у них по часу времени, притом ещё и народ выматывая. Когда Луна прошла первую осьмушку своего пути по ночному, пусть и ясному по летним временам небу, впереди показался очередной завал и на этот раз он был особенно прочен. Сразу четыре ели повалились на дорогу, сумев ещё и ветвями переплестись настолько крепко, что стрельцы, своими бердышами пытавшиеся проделать проход, вымотались уже через четверть часа работы. Дорога за это время даже не наметилась…

— Привал! — мрачно, сквозь крепко сжатые зубы, процедил Кирилл.

— Что, прямо здесь? — изумился Дмитро Олень.

— А что, назад вертаться?! — яростно сверкнул на него глазами сотник. — Здесь! Утром начнём, с чего остановились…

Место для отдыха, здесь казацкий атаман был прав, выбрано было крайне неудачно. Мало того, что пространства для полной сотни всадников с конями здесь было явно недостаточно, мало того, что сотне пришлось растянуться на полный перестрел татарского лука, так ещё и деревья с обеих сторон подходили к «лагерю» на пять-десять шагов, возвышаясь плотной стеной. И не удивишься, если враг вдруг атакует из-за их прикрытия! Дело не хитрое… Ещё хуже было то, что и люди, и кони вымотались так, что даже поесть толком не смогли. Надев коням торбы с овсом, да расседлав, воины повалились спать там, где нашли для себя место. Места этого, мягко говоря, было немного, поэтому лежали, тесно прижавшись друг к другу… И лишь один костерок горел на весь лагерь. Одно дело — простые воины. Сотнику и его подручным командирам было не до сна.

— … Так и что дальше? — возмущённо выкрикнул Павло Громыхало, размашисто поводя пудовым кулаком над огнём. — Я так думаю, ещё день мы потеряем, продираясь через этот бурелом! Ты только погляди, сударь Кирилл, какие дерева! Мои ребята о них бердыши затупили. Завтра даже если наточим, так рубить уже не будут! Да и вообще, бердыш — он для человеческого тела, а не для дерева предназначен!

Кирилл остро взглянул на него.

— Хотя мы, конечно, готовы рубить до конца! — быстро добавил струхнувший стрелец.

— Я согласен с ним! — внезапно встрял в разговор Дмитро. — Мы потеряем здесь куда больше времени и сил, чем если б полезли в драку там, в селе! Да ведь и сейчас ещё не поздно… На рассвете ударить, пока они дрыхнут… Пусть поплатятся за наглость!

— Это мы поплатимся! — мрачно предрёк Кирилл. — Ладно, если они нас не ждут! А если — ждут! В этих клятых огородах чёрт ногу сломит! Я уж и не говорю о конях… Хотя, в чём ты, полусотник, прав, так в том, что здесь мы застряли надолго. А враг и так перед нами несколько дней преимущества имеет! Уйдёт ведь, как пить дать уйдёт!

Его слова, полны были мрачной безысходности. Шагин, его верный слуга, удивлённо вскинулся и уставился на хозяина, словно не узнавая. Никогда прежде он не слышал такого отчаяния в голосе…

— Не уйдёт! — после мрачного тона Кирилла, казацкий атаман говорил как-то слишком легко и небрежно. Обычно так говорят тогда, когда что-то знают… или же, когда в чём-то твёрдо уверены.

Тут как раз сготовился котелок похлёбки, которую вместо повалившегося без сил кашевара сварганил сам Дмитро Олень. Неспешно, дуя на огненную жидкость с некоторым количеством мяса и даже зерна, ароматом мясным навевая тяжкие сны спящим неподалеку воинам, поснидали…

— Надо через час кашеваров поднять! — прогудел подобревший после еды Громыхало. — Ежели даже и рано выступим, так пусть хотя бы кулеша поедят хлопцы! Голодными драться, оно, конечно, лучше… Но на сытый желудок — как-то приятнее!

Тут между командирами отряда имело место быть совершенное согласие. Каждый из них уже долгое время должен был проявлять заботу о довольно большом количестве воинов, так что добыча пропитание и беспокойство о том, чтобы оно в срок дошло до желудков их людей не была чем-то новым и необычным. Скорее уж наоборот — вошло в привычку. Что же до утренней атаки… Наверное, это был единственный выход. Если только они не хотели увязнуть в этом лесу на долгие дни и, даже, возможно — недели.

Меж тем, даже и у таких крепких мужей, каковы были Павло Громыхало и Кирилл, силы были не безграничны. Луна же, почти полная в эту ночь, добралась уже до середины тёмного ночного небосвода.

— Ладно! — потянувшись и протяжно зевнув, сказал сотник. — Давайте-ка, други, спать! Утро вечера мудренее… а ждать его уже недолго!

Его слова упали на благодатную почву… Спустя всего четверть часа оба подручника Кирилла — и Павло, и Дмитро, уже спали крепко и глубоко. Видно, даже таких бугаев укатало за день…

А вот Кирилл, хоть и хотел спать, никак не мог. То кочка под бок попадёт, то ветка в лесу хрустнет… Он, хоть и знал, что дозоры выставлены и вряд ли дремлют, чувствовал себя очень неуютно. Дважды вовсе возомнил себе каких-то чудищ лесных, за саблю да пистоль хватившись… Потом долго отходил от дрожи в руках, боясь признаться сам себе, что, так сильно напуганный, ни саблей, ни тем более требующим остроты глаза и твёрдости руки пистолем не оборонился бы, буде его страхи материализовались бы в лешего или другого демона.

Вздохом подтвердив осознание того, что он уже точно не заснёт, Кирилл медленно сел. Вокруг вповалку лежали воины его сотни, кто укрытые попоной или плащом, кто прямо так, кулак под голову подложив. Кони, сгуртованные голова к голове, по-татарски, тихонько похрапывали порознь, отчего создавалось твёрдое убеждение, что храп этот льётся непрерывно. Впрочем, храпели не только кони…

Окончательно отогнав прочь остатки дремоты, Кирилл поднялся. Решение обойти посты, само пришло к нему, так что оставалось только прицепить отстёгнутую полчаса назад саблю и засунуть за пояс пистоли. Рядом, встревоженный, заворочался Дмитро Олень, пуская во сне слюни и сладко причмокивая. Однако не проснулся. Видно, слишком сильно было его желание спать, чтобы среагировать даже на грохот канонады… тем более его было не добудиться, когда никакого грохота не было.

Кирилл не стал его более беспокоить, начав осторожно пробираться в сторону укрытого за лесом села…

Идти, на его счастье, пришлось не очень далеко…

7

Двое караульных стрельцов — Антон Язык да Микула Малой удобно устроились под раскидистой елью, на взгорке, и подкреплялись чем Бог послал. На сегодня, он послал им по паре круто сваренных яиц, шмат сала да полкаравая позавчерашнего хлеба. Немного… Лучше, чем ничего.

— Слышь, Микула, — молол языком Антон, не забывая между делом откусывать от своей половины каравая, — так я так и не понял, зачем мы гонимся за бедным ляхом! Ну, подумаешь, царю Дмитрию служил… Мало их, что ли, служило!

— Немало! — степенно откусив половину яйца и запив его родниковой водой из фляги, промычал Микула. — Ух, и положили ж мы их в славном стольном граде Москве! Давно так славно не дрался…

Микула Малой был прозван так, разумеется, вопреки своему огромному росту. Был он угрюм, неразговорчив, в бою — яростен и на всё в этой жизни имел раз и навсегда определённую позицию. В том числе, на свергнутого не без его деятельного участия царя… которого лично он, несомненно — совершенно правильно, считал самозванцем, недостойным даже упоминания честными православными людьми!

— Ты кого это царём зовёшь?! — угрожающим голосом, внезапно побагровев от ярости, вопросил Микула, медленно поднимая с земли прислонённый до поры бердыш. — Гришку что ль, Отрепьева?! Самозванец он! Тать, нехристь и тайный жид! И правильно его выпалили из пушки! Пусть к своим разлюбезным ляхам отправляется!.. Если долетит… Разве ж ты не слышал, что государь Василий Иванович говорил? Вор он! Вор и изменник вере нашей!

Антон осторожно пожал плечами, не спуская пристального взгляда с остро отточенного, пусть и заляпанного смолой до непотребного вида, тяжёлого и длинного бердыша. Как Микула с ним управляется, он знал неплохо. На себе бы испытать не хотел!

— Ну… что нам князья да бояре говорят, тому верить всё одно нельзя! — возразил Антон. — Ты-то, Микула, в Москве недавно… У вас, на Волге, в Нижнем Новгороде да Шуе всё по-другому! Иное дело мы, Стремянные! Мы с… ну, хорошо, пусть с вором… общались как-никак! Морда у него не наша, не сермяжная, вот хоть ты тресни, Микула! И мову знает не только русскую, но и польскую, а ещё — немецкую! Станет тебе простой мних немецкую мову учить! Не станет ведь, Микула?

— Вы, стремянные! — с невыразимым презрением в голосе, сурово сказал Микула. — Ваши, что ль, в тот день караул несли в Кремле? Ваши, чьи ж ещё…

— Ну! — сурово сказал обиженный Антон. — Что тебе не по душе пришлось, Микула?

— А! — махнул тот рукой, явно недовольный. — Вспомню — противно становится. Не поверишь, чуть до кулаков не дошло! Покуда сама царица Марфа не явилась, да от сына своего не отреклась, всё сомневались!

Антон молча пожал плечами. Тут спорить не приходилось… Стремянные стрельцы, охранявшие тем утром Кремль, были достаточно многочисленны и великолепно вооружены, а значит — способны растереть повстанцев в мелкую муку. Однако… Однако, когда царь — или самозванец, выпрыгнув из окна, покалеченный, добрался до них, они лишь на время остановили его убийц. И потом — спокойно смотрели, как убивают их командира, боярина Басманова, как истекают кровью немногие немецкие наёмники, оказавшиеся в тот день при царе. Они, сладко пившие и вкусно евшие, не нашли в себе мужества встать против убийц своего государя… Что же до Марфы — царицы, то он, Антон, своими ушами слышал эти слова. «КОГДА ВЫ ЕГО УБИЛИ, ТЕПЕРЬ УЖЕ ОН НЕ МОЙ». Мало, ох мало же это походит на отречение от него!

Как-то незаметно за разговором они съели большую часть своего скромного ужина. Вода, к слову сказать, тоже закончилась — фляга опустела.

— Эй, Антон! — громким шёпотом сказал Микула. — Ты б сходил, налил!

Младшему стрельцу вовсе не хотелось идти куда-то, шагов этак за пятьдесят, в глухой, чёрный, ночной лес. Однако воды и впрямь не было, тут Микула был прав… Как жаль!

— Да я не хочу пить! — промямлил мрачный Антон. — До утра всего-то ничего осталось… Подождём!

— Иди, принеси воды! — в голосе Микулы прорезались угрожающие нотки. — Ну!? Господи Иисусе, ну что за трусы эти стремянные! Шагу не сделают, чтобы не обделаться со страха! Язык, ты ж мужик!

Эти ли его слова, полные презрения, гордыня ли Антона сделали дело, но стрелец поднялся с земли и, взведя замок пищали, решительно шагнул из-под защиты ели. Его глаза, глаза прирождённого воина, однако, немногое могли выделить из сплошной массы деревьев и кустов, окружавших их укрывище. Разве что вот там что-то движется… Человек!

— Стой! — вскидывая пищаль и прикладываясь к ней, выцеливая человека, решительно рявкнул стрелец. — Говори слово, не то стреляю!

— Я те выстрелю… Венец! — отозвался человек голосом сотника Кирилла. — Где вы тут упрятались? Не вижу что-то!

— Да вот мы туточки, под елочкой! — торопливо, чувствуя свою вину, отозвался Антон. — Видно всё вокруг, а нас — с двух шагов разве различить удастся!

Только убедившись, что стрелец не врал, сотник успокоился и, успокоившись, кивнул:

— Добре, коль так, стрелец! Значит, никто не появлялся?

— Только ворона вон на том дереве! — указав на огромную, чуть ли не вдвое выше их ели сосну, доложил Язык.

— Ну, коли так… С воронами мы пока что не воюем! — холодно кивнув ещё раз, легко сказал сын боярский. — Микула, где ты там… вылезай!

Ветви ели затрещали, вздёрнутые вверх, словно руки сдающегося человека… но выдержали. Огромная, издалека похожая на медвежью, фигура Малого выросла прямо перед сотником. В руках стрелец держал свой огромный бердыш и Кирилл, в который уже раз, подумал — как раз для него оружие! Пищаль в руках Микулы смотрелась бы, по крайней мере, странно… Вот разве что гаковница, которую прихватил с собой запасливый командир Павло Громыхало, была ему по руке…

— Звал, сотник? — мрачно спросил Микула, даже не пытаясь утишить яростного блеска тёмно-серых глаз.

— Проверял! — возразил тот. — Ты так упрятался, что я не был уверен, на месте ли ты!

— На месте! — всё так же мрачно сообщил Микула. — Куда ж мне деваться отсюда?

И то верно, деваться ему было некуда. Вокруг, насколько хватало взгляда, мрачной стеной возвышался чёрный лес, по ночному времени почти что тихий… лишь изредка из самой глухомани, из чащобы, доносились странные и страшноватые звуки. Лес, особенно ночной лес, жил своей, недоступной пониманию людей жизнью. Пожалуй, даже Микула, славившийся бесстрашием и силой немереной, даже он мог потратить слишком много этих сил, чтобы пройти через самую чащу. Известно ведь, в лесу кого только не водится!

— Устали? — впервые за вечер и уже почти закончившуюся ночь, проявил о них заботу сотник. — Устали, вижу… Ничего, потерпите! Часок ещё посидите здесь, а там и смена придёт. Я говорил вашему полусотнику, чтобы он не забыл. А ежели он забудет, то я — нет! Так тихо?

Только его усталостью объяснили для себя стрельцы, что вопрос сотник задал второй раз, притом почитай подряд. Что Кирилл устал, было видно очень хорошо… Даже с лица осунулся!

— Не боись, сотник! — рыкнул довольный Микула. — Мы — не подведём!

Коротко кивнув, Кирилл помялся ещё немного, да и пошёл обратно. А что ещё ему было делать?

— Так ты за водой-то сходи! — почти сразу же вновь насел на Антона Малой. — Пить я только больше теперь захотел!..

8

С утра пораньше, усталые и злые, подкрепившиеся всухомятку и — о, ужас! — без пива, стрельцы и ратники Кирилла принялись за рубку деревьев. Больше всего повезло казакам — их отправили несколькими отрядами, выискивать другие проходы, да добывать всей сотне пропитание. Они и добывали… В трёх невидных от дороги местах, к тому же расположенных подальше, чтобы не долетал сытный аромат жареного мяса, горели костры, а над кострами жарились бедные звери, не успевшие укрыться от охотников в самой глубине пущи. Сам Дмитро, поругавшись на казаков, тем не менее, присоединился к одному из костров, а продолжил ругаться — уже куда как более мирно, когда съел хорошо прожаренную ляжку лосёнка. В животе урчало, на лице сама собой возникла улыбка… Хорошо было лихому атаману! Куда уж лучше…

Куда хуже ему стало часом позже, когда сначала что-то заподозрил изголодавшийся Павло, обладавший, видно, острым нюхом, потом его окинул полным возмущения взглядом холоп сына боярского, именем Шагин… Потом его молодцы, гордые собой и довольные, пригнали телегу с небольшим, но хотя бы полным бочонком. Судя по их весёлым, полным осознания собственной силы голосам, они гордились собой и не видели ничего плохого в том, что совершили. Ну, вышвырнули какого-то крестьянина из его телеги… да бабу его полапали. Не обидели, впрочем…

Кирилл, как уже понял Дмитро, человек — суровый и яростный, послушав их рассказы, потемнел. Со скрипом сжал кулаки. Взглянул на атамана исподлобья.

— Что творишь, Дмитро?! — голос его, и обычно-то не тихий, сейчас был оглушительно громким. — Ты что ж, забыл?! Здесь свои, не враги, атаман! Дурные — пусть! Так ведь насиловать своих же баб…

— Да кто её насиловал-то?! — возмутился Дмитро. — Сказали ж мои молодцы: пошутковали только, да отпустили! Всего-то и делов — чуть-чуть пошалили! А ты, сотник, сразу в ор ударился… Тьфу… Даже обидно, право же! Как будто мои хлопцы — не русские, а татары какие-нибудь…

Татар в его ватаге и впрямь было немного. Всё больше мордва да черемисы, башкиры да немного русских. Зато среди ратников Кирилла Шулепова татар была чуть ли не треть. Касимовских да иных, приблудных. Умелые воины, неложно преданные лично сыну боярскому, почти все они были среди лучших воинов его сотни. И, разумеется, выступили вместе с ним в поход. Сейчас обидные слова атамана долетели до ушей нескольких из них, и до Кирилла донёсся визг добываемых из ножен клинков. Вот чего они не прощали, так это — обиды. Впрочем, не только они, но и их русские побратимы. Казаки внезапно оказались в кольце обнажённых клинков и сами не замедлили схватиться за оружие. Совершенно неожиданно и, по сути, не по делу, отряд оказался расколот надвое.

— Стоять! — рёв сотника был слышен и вдалеке. — Убрать оружие! Ну, кому я сказал?! Убрать! Что вы тут, взбеленились все? Так я вам дам возможность прийти в себя! Павло, Дмитро — разворачивайте своих. Идём через село!

Особого воодушевления слова боярского сына не вызвали. Конечно, все они сотрясали воздух, грозясь спалить село, обратить его в пепел, а его жителей — в прах. Так ведь они полагались на мудрость и осторожность своего сотника! Теперь же настроение что стрелецкого полусотника, что казачьего атамана — а у последнего оно и так было не шибко хорошим, упало ниже низкого.

— Слушай, Кирилл! — промямлил Дмитро, глядя куда-то в сторону. — Может, не стоит оно того? Вот погляди, сейчас стрельцы перерубят одно из трёх деревьев! Считай, мы уже почти справились!

— Так… — протянул сотник, недобро улыбаясь. — Струсили! Струсили, други?

— Вот ещё! — немедленно возмутился стрелец. — Да я их… одной левой!

Брякнул…тут же и пожалел, но было слишком поздно. Мрачно усмехнувшись, сотник повторил:

— Поднимайте людей! Атакуем село!

Через полчаса он уже не так был уверен, что это — единственный вариант. Село, да ещё в утренней дымке тумана, выглядело огромным… и безлюдным. Меж тем, Солнце уже высоко поднялось над лесом, и его красные лучи пронзали туман, позволяя получше разглядеть село. Да, улицы были пустынны. А ведь так не должно было быть! Ранним утром, с первыми лучами Солнца, все женщины покидают постели, чтобы подоить скотину, да задать ей же корму, да начать готовить завтрак мужьям. И пусть попробует баба поспать хотя бы до вторых петухов! Позору не оберётся…

Сейчас же улицы были пустынны, и даже собак слышно не было.

— Не нравится мне всё это! — пробормотал Дмитро, из-под ладони пристально вглядываясь в околицу. — Где все?

Тут как раз петухи — главные сельские вестники утра — в перекличку заголосили второй раз. И снова — тишина.

— Вперёд! — хмуро приказал Кирилл. — Дмитро, ты — от реки пойдёшь, стрельцы — через огороды… Я же попробую по дороге! В случае чего, драпать будет легче!

Оба — и Павло, и Дмитро, тихонько гоготнули. Скорее из вежливости. Понятно было, что сотник шутит. По всему же видно — отступать он не намерен! Никак не намерен…

Спустя четверть часа, три отряда московских ратников почти что одновременно — казаки раньше остальных, стрельцы — чуть запоздав, ворвались в село. И — ничего. Ни выстрела, ни вскрика. Тишина. Пустые, мёртвые дворы. Тёмные окна окраинных домов.

— Не нравится мне это! — по своей давешней привычке заныл Шагин, накладывая на тетиву своего могучего лука остро заточенную стрелу. — Ох, не нравится!

— Прокоп! — рявкнул Кирилл. — Возьми пяток человек, проверь дома!

Прокоп, немолодой, жилистый и очень умелый ратник из военных холопов, служил ещё отцу Кирилла… до того мига, когда того сразила острая сабля крымчака. Потом стал служить сыну… ничуть не хуже. Получив приказ, он, напряжённый и суровый, только коротко кивнул и спрыгнул с коня. Ещё четверо ратников, все как на подбор — жилистые и немолодые, спешились следом за ним. В руках — сабли, пистоли… Двери высадили быстро и сразу же рванулись внутрь…

Ожидание показалось Кириллу долгим, как никогда. Впрочем, он получил ответ.

— Пусто! — доложил, высовываясь в окно, Прокоп. — Но зола в печке ещё тёплая! И каша… вкусная!

Зола тёплая — значит, печь топили недавно. Значит, уходили ещё позже. Почти перед самым появлением его отряда. А может, именно это появление и стало причиной ухода. Кирилл застонал сквозь плотно стиснутые зубы, боясь встретиться взглядом со своим людьми. Выходило так, что его сотню обнаружили прежде, чем она успела подойти к селу на расстояние удара. Если бы селяне и те, кто поддержал их прошлый раз, возжелали подраться, они легко могли выкосить половину сотни ещё до рукопашной. Ещё до того, как их заметили бы! Просто за счёт внезапности…

Меж тем, следом за Прокопом, те же вести принёс и гонец от казаков. Выходило так, что всё село — от реки до поля, внезапно опустело. Так, в конце концов, не бывает!

— Ну и ладно! — внезапно махнув рукой, решил Кирилл. — Мы не ратиться сюда пришли! К мосту! Будем переправляться на другой берег. Только, Павло… пусть уж твои стрельцы прикроют нас с этого берега! Не хочу неожиданностей…

А неожиданность уже поджидала его. На мосту… вернее, на том месте, где мост ещё вчера был. Он и сейчас был — сваи и перекладины. Досок, настила мостового, по которому, собственно и можно было перейти на другой берег, не было. Видимо, это от них на берегу валялась горка щепы, достаточно большая, чтобы окончательно испортить Кириллу настроение.

Те слова, которые посыпались из него, вызвали оторопь даже у Дмитро Оленя — известного матерщинника. Всё же не зря человек обретался на границе с Диким Полем! Научился кой чему…

— Ладно! — выдохнув воздух вместе с очередной порцией ругани, сказал Кирилл. — Оставим это. Ищите брёвна! Будем строить мост…

Легко сказать — строить мост! Да даже если он и построен почти и осталось всего лишь настелить настил. А что для этого нужно хотя бы несколько плотницких топоров, да пилы… гвозди бы не помешали!

— Всю ночь они, что ли, здесь трудились! — пробурчал недовольный Павло Громыхало, после того как его бердыш чуть-чуть не улетел в воду. — Ты погляди, даже гвозди повыдёргивали! Только сваи рубить не стали!

— Жалко, понятное дело! — усмехнулся Дмитро, утирая пот со лба. — Слышь, сотник… А ведь, пожалуй, инструмент в селе найтись должен! Неужто они все топоры с собой унесли?!

Несколько долгих мгновений Кирилл ошалело, даже изумлённо смотрел на него. Потом со стоном приложился кулаком к своему лбу:

— Господи!!! Шагин, Прокоп — ищите! Все дома сверните, но найдите! Топоры надо, пилы… Гвозди, если найдёте…

Оба поспешно высвободились от той работы, что на них была возложена — с тем облегчением, которое чаще всего испытывают воины, заканчивая дела мирные.

— Берите людей сколько нужно. Быстро!

Спустя всего несколько минут, два небольших отрядика выступили в сторону близкого села. Пока ещё пустынного…

9

Шагину исполнилось семнадцать лет, он был молодым и полным сил нукером, когда отец Кирилла, Егор Шулепов взял его в бою в полон. Взял легко, словно и не было ему в ту пору втрое больше лет, чем Шагину. До сих пор, а минуло уже тридцать лет, Шагин со стыдом вспоминал звон вылетавшей из ослабевшей руки сабли и то, как он зажмуривал глаза, чтобы не видеть падающую на его голову саблю… Клинок был остановлен в пяди от защищённого шлемом лба Шагина и вместо смертельного для него удара, русский воин вдруг заговорил с ним… Слова канули в лету, но Шагин остался жив, прожил пять лет холопом, а потом медленно, но верно стал подниматься вверх. К моменту смерти хозяина — а тот прожил до восьмидесяти и успел двадцать три года назад, на исходе жизни, зачать сына, Шагин был его любимым военным слугой, участвовал в десяти походах и даже получил дозволение завести семью. Теперь он сам был немолод, убелён сединами и полон знаний. Увы, молодой господин, три года назад попавший под опеку Шагина, ставшего ему отца вместо, решительно не желал перенимать немалую часть этого опыта… Хорошо ещё, сейчас он всё же положился на своего слугу, отправив его… пусть и не по слишком важному делу! Найти топоры… Да они в каждом доме есть!

— Искать! — коротко приказал Шагин, и сразу двое из четырёх его людей, цепными псами бросились вперёд. Сабли их сверкали в рассветных лучах и грозили смертью любому, кто окажется на пути… Только двор был пуст, и даже в будке не было её всегдашнего обитателя. Ржавая цепь, да расстёгнутый ошейник могли только показать мощь пса, что здесь обретался. Впрочем, как и стекло, а не бычий пузырь в окнах этого дома, резное крылечко и тяжёлая дверь, запертая на засов, указывали на то, что хозяин здешний был достаточно богат. Уж у него топор точно найдётся!

Дверь, стоит ещё раз повторить, была заперта и не поддалась даже тогда, когда сразу трое не самых слабых ратников врезались в неё с короткого, но мощного разгону.

— Хороша дверка! — потирая зашибленное даже через бронь плечо, досадливо поморщился один из воинов. — Крепко стоит… Не вышибить, Шагин!

Шагин не ответил, из-под смолянистых, чёрных бровей пристально оглядывая двор. Ломать что-то лишнее не хотелось… Хозяин дома ведь не виноват, что его господину, сын боярскому Кириллу, взбрело в голову срочно переправиться и именно в селе!

— Попробуйте через окно! — сухо посоветовал он.

Мгновением спустя, звон вышибленного стекла и радостные вопли ратников лучше слов сообщили ему, что вход открыт. Юркий и худенький Никита, сын Митрохи Косаря, нырнул в окошко и спустя малое время, оттуда донёсся очередной вопль. Так Никита отметил найденные топоры…

Топоров было всего два, но и это уже — кое-что. Когда же к этим двум добавилось ещё с полдюжины, Шагин решил — хватит! В восемь топоров они настил настелят ещё до захода солнца!

Он оказался прав. Благо, среди стрельцов и казаков, равно как и среди ратников Кирилла, немало оказалось умелых плотников. А на настил, не мудрствуя особо, начали разбирать сараюшку, притулившуюся на берегу. И вот ведь странности — почти сразу обнаружился живой человек. Местный поп [10], совсем не похожий на толстомясых московских священников, поджарый и рослый, чёрный как цыган, чуть ли не бегом примчался из села.

— Что делаете, ироды?! Антихристы!

— Эй, отче! — рявкнул Дмитро, ещё с монастырских времён потерявших способность трепетать перед священниками. — Ты того, потише! Чего блажишь-то?

— Сарай мой! — проревел отче, наверное, потрясавший воображение прихожан своим гласом. — Только весной поставил! Не трожьте, ироды! Дерева вам вокруг мало?!

— Мало! — огрызнулся кто-то из плотников, легонько, плечиком, вознамерившись подвинуть вставшего у него на пути попа.

Он так и не понял, что случилось, вот только отлетел шагов этак на несколько, плотно впечатавшись спиной в грязь. Хорошо, не в камни! Сел, потрясённый настолько, что, раскрывая рот, не мог вымолвить ни звука. Вокруг медленно наставала абсолютная тишина. Сотник Кирилл, занятый разговором с Павлом Громом, удивлённо обернулся… Зрачки его расширились, когда он увидел иерея в полном облачении, а перед ним, в грязи, одного из своих воинов. То, что иерей был ростом чуть ли не на голову выше, что его плечи имели богатырский размах, его не успокоило. Позор… Воина! Священник! Ринул, как мальчишку…

— Что там, Дмитро? — резко спросил он, обронив ладонь на саблю и пристально, исподлобья, изучая иерея.

Поп, мрачный и насупленный, ответил ему таким же пристальным взглядом. Что-то в этом взгляде показалось Кириллу знакомым…

Сначала он, конечно, не понял, что именно показалось ему похожим. Потом… да ведь этот отче держал руку, точно как и он! Перед ним, надменно и горделиво глядя на него, стоял воин!

— Ты кто? — сурово спросил Кирилл, намеренно не называя стоящего перед ним человека «святым отцом» или как-то иначе.

— Благословляю тебя, сыне мой! — густым, могучим басом прогудел поп. — Я — отец Никодим, скромный настоятель местного прихода. Вон там — мой храм… в котором я всегда готов исповедовать и отпустить грехи страждущим! Не желаешь ли покаяться в своих грехах, сыне мой?

— Вот беда, не желаю, отче! — вежливо, но твёрдо возразил Кирилл. — Я совсем недавно исповедовался нашему попу, а грехов с тех пор не слишком много накопилось… подождут! Да и… не верю я что-то, что ты — священник! Ты больше на воина похож. И руку-то распрями! Сабли под ней всё одно нет!

Поп улыбнулся, но улыбка его вышла смущённой. Руку, кстати, он убрал весьма поспешно, словно его за неё поймали.

— И впрямь!.. Пятый год уже здесь блюду веру христианскую, а всё ещё саблю под локтём ищу! Было дело — воевал. Да только Господь к себе на службу признал. Его слуга я отныне — не царёв!

Кирилл, почитавший именно в царской службе основное и единственное призвание для мужчины, скривился, как от кислого. Впрочем, смолчал. Были и другие вопросы, которые следовало решить как можно быстрее.

— Ты за что царёва воина ринул? — сурово спросил он, уже угадывая ответ. — Не зришь разве, он дело делает!

— Вижу! — просто ответил священник. — А только рушить мой новый сарай — не дам! Его всё село строило… всем миром! Новый ещё… не дам!

Кирилл, растерянный, почесал в затылке. Попробуй, поспорь с этим олухом в рясе! Ещё и крест у него на груди не простой, золочёный ! [11].. Такой ринется жаловаться, так и на епитимью нарваться можно… а вот этого Кирилл опасался куда больше острой сабли или меткой пули. Придётся уступить. Тем более дерева вокруг и впрямь много. Другое дело, ни один другой дом или сарай не отстоят так близко от свай моста… Правда, вот та банька… Нет, мала.

— Мы спешим по государеву делу! — рявкнул Кирилл. — Ты отче, чтобы ни говорил, — государев человек тоже. Должен ведь понимать!

— Это кто же государь? — тяжёлым голосом спросил священник. — Не Васька ли Шуйский? Так он — вор из воров.

— Ты!!! — рявкнул Кирилл, выхватывая саблю из ножен и вдавив её остриё под дых священнику, чуть ниже креста. — Ты не смей порочить царя! Не смей!

— Я — смею! — холодно возразил поп. — Помянешь мои слова, сыне, да поздно будет… Доведёт Васька Русь до беды! Если уже не довёл… Ах, как же неосторожен был государь, что такому змию поверил!

— Так это ты народ взбеленил! — внезапно понял Кирилл. — Почто?! Не понимал разве, что мои молодцы с ними сделают, если осерчают?! И мост — почто разметали? Себе же и ущерб!

— Не я! — отрёкся поп. — Я-то как раз против был. Не след крестьянам, тут ты прав, против Войска выступать! Да что ты скажешь, коль князь с людьми говорил. А с ним ещё один был… царём назвался! Да только я-то государя Дмитрия Ивановича видел, знаю, каков ликом. Не он это был, чужак… хотя и наш, православный. Мужики у нас горячие, всё больше с Новгородчины, битые жизнью! Враз в набат ударили. Радуйся, что стрелять не начали — пищали-то были!.. А ты — не за князем ли тем скачешь? Вы — близко!

Кирилл заколебался, но потом покачал головой.

— За ляхом одним! — коротко возразил он. — Некий пан Смородинский. Бабу украл, жену мужатую! Воеводы Совина жену… Государь Василий послал следом…

Он не слишком соврал при этом, ведь вернуть обратно боярыню было одной из двух его целей. Про грамоты ж, в ларце упрятанные не сказал с умыслом — слишком явно иерей был настроен за Самозванца. Такой, пожелав навредить Шуйскому, не во грех и солжёт. Или, чего доброго, не по тому пути пустит!

Поп, однако, проникся искренним сочуствием.

— Жену украл?! Ах, мерзавец… Еретик проклятый! Ну, вернуть её — дело богоугодное, а если сама сбежала — то и наказать следует! Нет… Увы, он проезжал не здесь. Иначе я бы знал, а зная — тебе бы сказал, славный воин! Ну, для такого богоугодного дела… Нет, мой сарай, конечно, не дам. Вон тот бери! Брёвна там, конечно, не такие новые, но ещё крепкие. Под вами, если будете осторожны, не обвалится!

Кирилл, вовсе не впечатлённый видом покосившейся сараюшки, спорить, однако, не стал, и так время утекало быстрее, чем вода в горной реке. Махнул своим молодцам… и в час сараюшка была разобрана.