Лариса Мондрус

Савченко

Лариса Мондрус

Часть 1

МИСТИЧЕСКИЙ ТРЕУГОЛЬНИК

АВ OVO1

До чего же все-таки меня раздражает аэропорт "Шереметьево". Построенный к Московской олимпиаде, он воспринимался тогда как форпост запретной для советского человека заграничной жизни. Как манили и воодушевляли его огни, его интерьеры, его мелодические сигналы, завораживающие голоса дикторов. С какой завистью я смотрел на счастливчиков, отправлявшихся в романтическую неизвестность больших городов мира. Сейчас мне все кажется там аляповатым и нагоняющим смертельную скуку. Полусонный персонал вечно занят своими проблемами, реакция на вопросы замедленная, отвечают нехотя, будто нарочно хотят оставить у отъезжающих самое смурное впечатление о России. Может, я ошибаюсь, не знаю, но эти же ощущения приходят ко мне и по возвращении из-за кордона, когда, минуя "зеленый коридор", я попадаю под перекрестный обстрел заискивающих частников: "Такси не желаете?", "Недорого до центра..."

- Внимание, объявляется регистрация пассажиров на рейс СУ-257, следующий по маршруту Москва - Мюнхен...

Это мой. Слава богу, без опоздания. Иду к указанной "калитке". Очереди почти нет.

- Валюта есть? - спрашивает равнодушный голос.

- Пятьсот.

- Тысяч?! - Таможенник мгновенно напрягся.

- Что вы, отродясь в руках таких денег не держал.

Интерес ко мне гаснет. А мне становится стыдно, что у меня пятьсот "зеленых". Да и эта сумма вряд ли мне понадобится. Это так, на всякий случай. Вообще я еду по приглашению, в прямом смысле на полный пансион и с обратным билетом в кармане.

Погранец что-то набирает на компьютере и шлепает в мой паспорт красный штампик. Все. Еще час занудного ожидания, и я окажусь в кресле аэрофлотовского лайнера.

Как же все начиналось? В конце прошлого века... Да, именно так, в конце прошлого века, а точнее в 1998 году в издательстве "Панорама" вышла моя книга "Кумиры российской эстрады". Сугубо субъективный справочник по 600 персоналиям, имеющим или имевшим отношение к отечественной песенной эстраде за последние сто лет.

Через некоторое время редактор передал мне несколько писем с читательскими откликами на книгу. Я умилился. В наше время, когда эпистолярный жанр дышит на ладан, напрочь вытесняемый телефоном, Интернетом, пейджером и прочей лабудой, еще находятся люди - особенно в провинции,- которые отрываются от дел и берутся за перо, побуждаемые желанием сказать нечто именно тебе. Это замечательно. Хотя отклики тоже бывают разными.

Одна разъяренная поклонница Валерия Леонтьева высказала в письме все, что думает обо мне. Оказывается, ее кумир - "гениальный певец", а я даже всех титулов его не назвал. Каюсь, не вдохновляет меня Леонтьев, не задевает струн души, но ведь и справочник-то мой, повторяю, насквозь субъективистский, то есть особенный, составленный в соответствии с воинствующим волюнтаризмом автора.

Вечный мой критик из Киева В. Донцов нашел, как всегда, "кучу ошибок", которые можно сгруппировать по двум основным моментам. Первый: неправильные названия ряда песен. "Почему,- сердито спрашивает он,- песню "Домино", которую исполняет Глеб Романов, вы называете "В Западном Берлине", а "Направо - мост, налево - мост" - "Новой Варшавой"?" Пришлось объясняться. Тут все дело в разнице подходов. Мой оппонент как коллекционер-филофонист, причем со стажем, признает за истину только то, что указано на этикетках пластинок (между прочим, в 50-е годы эти этикетки были не всегда правильными). А я руководствовался названиями песен, взятыми из концертных программок, в скобках же давал и другие названия. Ну и какой тут грех?

Второй момент. "Почему,- требует к ответу Донцов,- в справочнике не нашлось места таким известнейшим певцам прошлых лет, как А. Погодин, П. Михайлов, А. Яковенко, Н. Поставничева, В. Красовицкая, З. Рождественская?.." Хороший вопрос. К этому перечню можно добавить еще полтора десятка таких же исполнителей: Л. Барашков, Г. Мизиано, Ж. Дувалян, Э. Уразбаева, А. Айдинян и др.

Почему не включил? Да потому, что, во-первых, был ограничен жестким объемом книги, поэтому многими именами пришлось пожертвовать (какими - это опять же дело вкуса автора), и, во-вторых, по многим исполнителям, указанным выше, отсутствуют элементарные биографические данные.

В недавно появившемся фолианте (Эстрада России. Двадцатый век. Лексикон - объем 80 п. л. против моих 18), подготовленном коллективом авторов во главе уважаемой Е. Д. Уваровой, тоже упущены упомянутые имена. Отсутствуют там и еще несколько десятков персоналий, названных в моих "Кумирах...", в т. ч. А. Давыдов, Н. Северский, М. Вавич, Р. Раисова, М. Каринская. И ничего - справочник получился добротный, по набору сведений вполне достаточный для массового читателя.

Не спорю, читатель имеет право на привередливость, на получение максимально возможной информации, и в предисловии к "Кумирам...", которое, как мне кажется, мало кто читал, я выразил надежду, что он с пониманием отнесется к тем лакунам, которые могут встретиться в тексте. При этом я рассчитывал, что читатели, знающие что-либо, чего автор не ведает, восполнят мои пробелы и окажут посильную помощь в дальнейшей работе.

Эту преамбулу - "от автора" - участливо прочли в Новосибирске, и я получил оттуда весьма позитивное письмо. "Моя мечта,- писал Виктор Викторович Швиндт,- чтобы о Ларисе Мондрус написали книгу. Надежда на Вас, уважаемый Борис Александрович. Я с удовольствием поделюсь имеющейся у меня информацией (естественно, бесплатно) и буду периодически досылать материалы. Кстати, недавно получил от Эгила Шварца (руководитель оркестра и муж Мондрус) бандероль - видеокассету с фрагментами телепередач в СССР, Германии и Латвии и компакт-диск с записями песен..."

Вообще советы сделать о ком-то книгу мне дают нередко. "Почему бы тебе, Боря, не написать о таком прекрасном (ой) артисте (ке), как (имярек)? Получилась бы хорошая книга". Да, да, дорогие мои, еще ждут своих авторов и Аида Ведищева, и Валерий Ободзинский, и Ирина Гродская, и Жан Татлян, и даже, вероятно, Люба Успенская. И я мог бы внести посильную лепту в бесконечную серию "Жизнь замечательных людей" и создать о каждом из них достойную книгу, было бы желание. А его-то как раз и нет. Потому что сразу возникают почти неодолимые проблемы. Какие? Вот основная: отсутствие коммерческого интереса со стороны издательств. Там не занимаются благотворительной деятельностью на поприще культуры, а спят и видят, чтобы принятая рукопись принесла мгновенную прибыль. Извините, но кто из основной массы покупателей, заглядывающих в книжные магазины, знает перечисленные мною имена? Сотая, максимум десятая доля процента. Она тираж не раскупит и погоды не сделает. То ли дело Маринина или Акунин, сочинениями которых завалены полки магазинов и лотков. "Вы читали?.." - "Нет, не читал". Я даже испытываю некое чувство садистской гордости от того, что не прочитал ни одной книги Марининой. Когда-то раскрыл у лотка ради любопытства ее книгу и через пять строк почувствовал, как меня начинает слегка тошнить от этого чтива. Тот же опыт имею и с Акуниным. Я ни в коем разе не призываю поголовно всех встать под знамя моего любимого "ретро", но объясните мне: неужели "акунизация" всей России - это и есть уровень нашей литературы и нашей читающей публики? Неужели примитивность языка и мысли - это признак хорошего вкуса? По-моему, происходит самое натуральное оболванивание читательской массы. Вы помните, на какие вопросы не могли уже ответить участники телеигры "О, счастливчик!": один не знал, кто такая Полина Виардо, другой - какой океан находится между Японией и Америкой. Зато эти игроки наверняка читали белиберду Акунина и Марининой. Да что там читатели! Недавно подал заявку в одно солидное издательство на книгу о старых певцах - Морфесси, Вяльцевой, Северском. Редактор как-то рассеянно посмотрел сквозь меня, не понимая, о чем вообще идет речь. Потом, очнувшись, предложил: "А вы можете все это переделать в детектив? Только вначале обязательно должен быть труп, чтобы читатель сразу заинтересовался". Ну, мать твою, называется, приехали, дальше уже некуда! Подаю заявку на книгу о Мондрус - опять глухое непонимание, полный вакуум.

Время - мой враг! Когда шесть лет назад мы с Мишей Шуфутинским делали книгу "И вот стою я у черты...", проблем с издательским интересом не возникало. Хотя Шуфутинскому в его 70-е годы было ой как далеко до популярности Мондрус в 60-е! К тому Миша еще не выступал в качестве солиста, а всего лишь пару лет был руководителем ансамбля "Лейся, песня!". Мондрус же сверкала уже десятилетие как звезда первой величины. Но она уехала в 1973 году на Запад и в Россию больше не наведывалась. Немудрено, что за это время у нас выросло поколение, которое ее попросту не знает. Щуфутинский же, начиная с 1991 года, с завидной методичностью посещает бывшую родину, развивая бурную концертную деятельность. Его имя постоянно на слуху и дай ему Бог и дальше радовать нас своим долголетием на эстраде.

Другая проблема - все то же отсутствие сведений. Вот какую справку я дал о Мондрус в "Кумирах...", не будучи знакомым ни с ней самой, ни с ее поклонником из Новосибирска.

"Мондрус Лариса (р. 1942) - певица. Дебютировала на эстраде в начале 60-х годов, выступала с эстрадным ансамблем п/у Шварца. В репертуаре песни советских композиторов. Снималась в кино ("Дайте жалобную книгу"). В середине 70-х эмигрировала из СССР".

Это все, что мне было известно об артистке на тот период. Да простит меня Лариса, что я чуток прибавил ей возраст - получилось по незнанию. Очень не хотелось вычеркивать ее (как в аналогичных случаях других) из справочника, а биографические сведения певицы в Москонцерте почему-то не сохранились. Вот и пришлось выкручиваться, высчитывать... Но даже если бы я точно угадал ее год рождения, что изменилось бы? Информация сама по себе все равно мизерная до неприличия.

Письмо из Новосибирска круто меняло дело. Помимо открывшегося внезапно источника новых данных, в перспективе замаячила возможность выйти непосредственно на Ларису Мондрус, жившую где-то в Германии. Будут печатать будущую книгу или не будут, меня уже мало волновало. В процессе работы приходили иногда отрезвляющие мысли типа: "А кому это все нужно? А что я с этого буду иметь?" Сомнения тут же глушились необъяснимым энтузиазмом. Хотя вопрос "как или, вернее, на что сегодня жить российскому литератору, если он не сочиняет детективной мутоты?" звучал для меня отнюдь не риторически. Известно, что гонорары в издательствах до слез смешные. А до баксового рейтинга таких писателей, как Чубайс, мне далеко, как до Луны. На Западе на один книжный заработок можно жить примерно два года, у нас - два месяца. Однако не будем о грустном

Лариса Мондрус - одна из любимейших певиц, всегда манившая меня с недосягаемой эстрады обворожительной улыбкой и не по-советски стройными ногами. И как многообещающе звенел ее бесконечно-серебристый голос:

Горит, как пламя, синий лен.

И если ты в меня влюблен,

Твои глаза сияют добрым светом,

Виноват, наверно, в этом

Синий лен...

О, этот пленяющий гипноз забытых переживаний! Удивительная штука память, в которой хранятся, ничуть не пылясь, все твои давние любви и ревности, восторги и слезы, одуряющие весенние запахи и неизъяснимая осенняя тоска. Что же это за таинство такое, когда песня извлекает из странной бездны, именуемой памятью, то, что, казалось бы, навсегда ушло, утонуло в ее глубинах? Нет, други мои, сказать слово о Ларисе Мондрус - это совсем не то, что мусолить или пережевывать в который раз биографию Пугачевой, Зыкиной или Кобзона. Здесь заповедная зона, еще не испорченная поверхностным интересом. Сюда пока не проторены журналистские дорожки. Да и подход тут требуется более вдумчивый, тонкий, хочется сказать, изящный. И обстоятельный.

Я ответил Виктору Викторовичу Швиндту и вскоре получил от него первый пакет, с подробным перечнем публикаций о Мондрус и ее дискографией. Прислал мой корреспондент и несколько газетных вырезок, в т. ч. одну весьма примечательную. Всенародно любимые "Известия" в номере от 17 июля 1973 года (т. е. через три с половиной месяца после эмиграции Мондрус) глубокомысленно морализовали: "Только тогда, когда потеряешь свою родину, начинаешь по-настоящему понимать, насколько велика эта потеря для человека, который ранее жил в Советском Союзе",- сказала бывшая жительница Одессы Фрида Тикер в беседе с корр. ТАСС Львом Полуниным. Она и ее муж, как и несколько сотен людей, приехали в Рим из Израиля, чтобы через советское консульство просить помочь им вернуться в Советский Союз. "Поддавшись на уговоры сионистской пропаганды и выехав из Советского Союза, мы совершили большую ошибку, которая исковеркала судьбу нашей семьи".

Ф. Тикер рассказала о той жизни, с которой сталкиваются приезжающие в Израиль семьи, где буржуазная действительность, по ее выражению, сразу же берет человека за глотку.

"Первая проблема,- сказала она,- это устройство на работу по специальности. Музыкантам, врачам, юристам как великое благо преподносится возможность устроиться чернорабочим или подмастерьем в какую-нибудь из мелких частных мастерских. Певцам и музыкантам, таким, как, например, в свое время известной в СССР Ларисе Мондрус, приходится зарабатывать на жизнь пением с ресторанных подмостков, откуда при малейшем непослушании хозяин выгоняет без всяких уведомлений..."

В 1973 году я не пропустил эту статью и, помнится, даже поверил написанному. Мне думалось тогда примерно так: "Ах, Лариса, Лариса, ну чего тебе не хватало? Здесь - кумир, а там - кто? Поешь теперь, небось, в третьеразрядном тель-авивском кабаке, среди басурман, в дымном чаду, перед полупьяной публикой, наподобие героини Фаины Раневской в фильме "Александр Пархоменко".

Чуть позже я услышал другую байку. Лариса Мондрус, не выдержав гнета своих поработителей, обратилась в советское посольство с просьбой разрешить ей вернуться на родину. Последовал жесткий отказ: "Раз вы очень жаждали капиталистического рая, так и оставайтесь в нем. Доверие Родины надо заслужить!" Говорят, Вертинский "заслуживал" доверие родины тем, что "разлагал" русскую эмиграцию и давал отчеты в НКВД о ее состоянии, и портрет "печального Пьеро" якобы долго висел в кулуарах КГБ среди других портретов бойцов "невидимого фронта". Мондрус же, получив отказ, вышла потрясенно-помрачневшая из дверей посольства и тут же, на лестнице, картинно застрелилась.

Гуляли в народе и другие сплетни. Кто и зачем их распространял особых догадок не требует. Я полагаю, в славные брежневские времена неустанно трудились на благо родины многочисленные дезинформаторы из Комитета глубокого бурения. Формировали, так сказать, общественное мнение в нужном направлении. А кому же еще нужно дурить нас, ведя по дороге в светлое коммунистическое завтра? Брехню сеяли? Ну так что ж, чем нелепее ложь, тем больше похожа она на правду.

Между тем Швиндт прямо-таки завалил меня материалами: заметки, рецензии, тексты песен, аудио- и видеокассеты. Никогда не предполагал, что можно так скрупулезно собирать информацию. Моя папка с надписью "Лариса Мондрус" пухла как на дрожжах. Наконец настал день, когда мой новосибирский друг раскрыл мне координаты Ларисы Мондрус. Естественно, я сразу же послал ей письмо с горячей просьбой написать о ней книгу.

Высочайшее согласие было получено. Потом в переписку со мной вступил муж певицы - Эгил Шварц, и дальнейшую информацию я уже получал, как говорится, из первоисточника. Эгил отвечал на поставленные вопросы, присылал кассеты с наговоренным текстом, отклики зарубежной прессы на выступления Мондрус, ее фотографии и много другого, что легло в основу моей книги.

Это была увлекательная творческая работа, которой я вдохновлялся еще больше, когда направлялся в гости в славный город Мюнхен, где жили мои герои.

Дешевое итальянское винцо, предложенное стюардессами, слегка кружило голову. Я жмурился, как кот, в предвкушении удовольствий и от сознания того, что могу дополнить, украсить свое произведение картинами нескучного баварского времяпрепровождения. А пока, дорогой читатель, начну свое повествование, как и положено, "ав оvо", то есть с того, что было вначале. Приятного вам чтения!

Глава 1

КЕМ БЫТЬ?

Акын Джамбул и Гарри Мацлияк.- Картинки из детства.- Сталин умер...Виолончель между ног у девочки - это некрасиво.- На сцену с Лолитой Торрес и Ивом Монтаном.- Целоваться надо уметь.

Лариса никогда не комплексовала по поводу своего возраста - она родилась 15 ноября 1943 года (а чего скрывать, все мы - и те, кто увидел свет в 40-50-е годы, и те, кто в 80-90-е, то есть практически все живущие на этой грешной земле,- выходцы из прошлого века и даже прошлого тысячелетия). Факт ее появления в этой скинии жизни зарегистрирован не в Риге, как указывалось в разных публикациях о Мондрус, а в далеком казахстанском Джамбуле. Лично для меня этот город, который я, вероятно, никогда не увижу, интересен лишь своим названием, менявшимся в разные эпохи и отражавшим непредсказуемый ход истории. Во времена варваров и караханидов это было поселение Тараз, в годы царизма и покорения Туркестана большевиками - Аулие-Ата. В 1936 году город назвали Мирзояном - по имени участника борьбы за Советскую власть в Закавказье, первого секретаря ЦК ВКП(б) Казахстана Левона Мирзояна. После расстрела последнего в 1938 году город опять переименовали, теперь в честь славного сына казахского народа акына Джамбула Джабаева. Будучи уже 90-летним, Джабаев во время декады казахского искусства в Москве впервые увидел "отца народов" и обратился к нему с трибуны, играя на домбре и "рождая" новую песнь:

Спасибо, Сталин мой!

Расстался Джамбул с горькой судьбой,

Едет Джамбул в богатом седле,

Едет Джамбул по родной стране,

На сытом степном скакуне.

С почетом певца встречает аул:

Пой свои звонкие песни, Джамбул!..

По всей видимости, "импровизация" старого акына понравилась вождю и сыграла немаловажную роль в переименовании города. Но довольно об этом.

Родители Ларисы - Лидия Григорьевна Заплетина и Израиль (Игорь) Иосифович Мондрус. Настоящим отцом ей стал другой человек, а о том, кто зачал, певице всю жизнь напоминала лишь фамилия Мондрус, да еще был случай, когда позвонили из ОВИРа и единственный раз назвали по отчеству: "Лариса Израилевна, вам разрешен выезд в Израиль". Смею предположить, что Лариса произведение искусства, сочный, вкусный плод бурной, но быстротечной любви симпатичной 17-летней девчушки, какой была тогда Лидия Григорьевна, и молоденького курсанта летной школы, который через год получил назначение в Чернигов и навсегда исчез из поля зрения молодой мамы.

О его передвижениях Лидия Григорьевна узнавала только по алиментам, весьма мизерным, потому что "он всегда где-то учился".

На их счастье по соседству поселилась семья Мацлияков из Риги. Вообще Мацлияк - древняя еврейская фамилия, и слово это означает "удача", "удачливость".

Старший Мацлияк имел в Риге маленькое предприятие по грузоперевозкам. Когда немцы подходили к городу, он завел свою "полуторку" ГАЗ-АА, предлагая близким и дальним родственникам эвакуироваться. Почти все отказались, и он со своей семьей покинул насиженные места и таким образом очутился в Джамбуле.

Волей случая его 16-летняя дочь Мара сняла для себя отдельную комнату у Лидиной мамы, то есть у бабушки Ларисы. Днем Мара ездила в школу, а по вечерам ее навещал старший брат - Гарри Мацлияк. Он-то и углядел красоту молодой и одинокой мамы Лиды. Грудной ребенок его не смутил, он стал настойчиво ухаживать за Лидией Григорьевной. Много лет спустя Гарри Мацлияк с гордостью говорил Ларисе: "Я заслужил любовь твоей мамы, потому что сразу начал качать твою люльку и считал тебя своей дочерью". Что и говорить, способ надежный. Особенно в нелегкую военную годину. И если Лариса в течение ее совместной жизни с родителями постоянно цапалась по мелочам с мамой, то от отчима она никогда худого слова не слышала. И всегда с теплом говорила другим: "Это мой папа".

После войны Гарри Мацлияк забрал Лидию Григорьевну в Ригу, позже, как и положено, они оформили свой брак в загсе. Но остались каждый под своей фамилией. Отец - Мацлияк, мать - Заплетина, дочь - Мондрус.

Когда Ларисе исполнилось три года, ее отдали в детсад, причем в латышский, потому что в русском не было мест. Благодаря этому она с ранних лет научилась щебетать по-латышски без акцента, хотя образование свое заканчивала все же в русской школе.

Дома родители говорили и по-русски, и по-латышски. А бабушка и дедушка общались еще и на идише или по-немецки, что было в традициях прибалтийских евреев, всегда ориентированных на своих западных соседей.

В 1950 году в семье Гарри Мацлияка родился сын, которого нарекли Александром. Лидия Григорьевна в это время заканчивала юридическую школу, готовилась к экзаменам. Заниматься какой-то наукой, имея на руках двух малолетних детей,- дело архисложное. Выручила тетя Полина, приехавшая погостить из Ашхабада. Она предложила забрать на время Ларису к себе.

Чтобы читатель не запутался, кто есть кто, скажу пару слов и о родителях Лидии Григорьевны. Ее отец всю жизнь проработал на казахской железной дороге в должности стрелочника, который, согласно поговорке, всегда виноват. В данном случае "вина" Ларисиного дедушки заключалась в том, что они с бабушкой, побив все рекорды, нарожали аж двадцать душ детей! Правда, почти все их чада, по велению неведомого злого рока, померли. В живых остались только старшая дочь Полина и ее младшая сестра Лида. Теперь тетя Полина работала врачом на железнодорожной станции Ашхабада. Долгое время еще был брат Александр, по возрасту занимавший место где-то между сестрами, но в войну, командуя боевым катером, он погиб (это в его честь Лида и Гарри назвали Александром родившегося братика Ларисы). Вскоре ушел на тот свет и сам дедушка. Лег ранней весной на травку, застудился и получил роковое воспаление легких.

Так что первые более-менее "внятные" воспоминания детства связаны у Ларисы с Ашхабадом. Она хорошо помнит, как поразил ее воображение город, переживший страшное землетрясение 1948 года. Сплошные руины. Тетя Полина с мужем и дочерью на выданье Людмилой жила в этом апокалипсисе в наспех сколоченной хибаре, все "удобства" - во дворе. У Полины имелась еще одна дочь, Лена, которую "жених" силой похитил и увез в неизвестном направлении. Мать много лет искала свою Леночку и, уже пребывая в пожилом возрасте, нашла ее в Таллине. Дочь работала маляром, а муженек пропивал заработанные ею деньги.

Когда тетя Полина собиралась купать маленькую Ларочку, во дворе среди виноградников ставили на табуретки ванну и наполняли ее водой. К полудню вода становилась от солнца такой горячей, что приходилось разбавлять холодной.

Раз в неделю ходили в баню. Шли по длинному узкому мосту-переходу через железнодорожные пути, по которым грохотали поезда. Было страшно, и захватывало дух. Тетя Полина одной рукой держала Ларису, а в другой несла авоську с сырыми яйцами. Признаюсь, никогда не слышал, чтобы с таким багажом ходили в баню. Этими яйцами она мылила голову девочке, приговаривая: "Ларочка, это очень полезно, волосики у тебя станут шелковые-шелковые". Потом тетя прополаскивала ей голову слабым уксусным раствором. Яично-уксусная процедура оказалась в новинку и для Ларисы ничего подобного потом она не видела ни в одной бане.

Разрозненные картинки детства вызывают у нее улыбку. Она вспоминает, как на местном пляже к ней, абсолютно голенькой девочке, подошел такой же голенький маленький мальчик. Долго смотрел на нее и, заметив некоторую анатомическую разницу между собой и незнакомкой, спросил, показывая пальчиком вниз:

- Это что? Потеяя? (Потеряла?)

- Не-е, так и бия (по-русски - было, по-латышски - бия).

В Ашхабаде Лариса Мондрус пошла в первый класс, а через год ее вернули в Ригу. Ей повезло: она росла в семье, где любили и умели петь. У Лидии Григорьевны был густой сильный голос, будто специально предназначенный для исполнения цыганских романсов. А Гарри Мацлияк обладал исключительно красивым тенором. Это подтвердил мне и Шварц, рассказавший, как они с отчимом ехали на лошадях с рыбалки, и Гарри всю дорогу пел ему арии из опер Верди и Пуччини: "Он имел от природы поставленный голос и, если бы подучился, наверняка стал бы незаурядным певцом". Учиться Мацлияку действительно предлагали, но помешала война. А потом уже возражала Лидия Григорьевна. Взыграло чувство ревности, она вдруг испугалась, что Гарри станет артистом - и тогда прощай семейное спокойствие. Так что пришлось Мацлияку наступить на горло собственной песне. Дни, когда собирались гости и накрывался стол - с холодцом, жареной печенкой, фаршированной рыбой и прочими вкусностями,- а мама с папой устраивали домашний концерт, превращались для Ларисы в настоящие праздники. То они пели по очереди: мама - цыганские романсы, отец - "неаполитанский репертуар" ("О соле мио", "Мама", "Прощай, прекрасная мечта"), то выступали дуэтом. И почти каждый раз наступал торжественный момент, когда взрослые, вдоволь наговорившись, открывали дверь в детскую: "Ларочка, пришло твое время, ну-ка выходи. Что ты нам сегодня расскажешь, что споешь?" Маленькая артистка непременно старалась к очередной вечеринке родителей выучить что-нибудь новенькое. То она читала стишок "Смотрите, это голубь мира, да, конечно, это он...", то танцевала с платочком, то исполняла "Санта Лючию". Больше всего Лариса любила подпевать родительскому дуэту: мама начинала, папа довольствовался вторым голосом, а дочка-вундеркинд подстраивалась к ним, интуитивно находя свое "гармоническое" место в семейном трио. Гостям выступление Мацлияков очень нравилось, но больше всех аплодисментов доставалось самому юному дарованию.

В пионеры Ларису приняли не сразу. В тот год Мацлияки жили на Таллинской улице, в коммуналке на пятом этаже. Уже был куплен алый галстук, выглажен новый сарафан и выучено на всякий случай стихотворение:

Как повяжешь галстук, береги его

Он ведь с красным знаменем цвета одного...

Одной из соседок Мацлияков была весьма набожная женщина по имени Мариванна, любившая отмечать все церковные праздники, особенно Пасху. В этот день она угощала всю квартиру крашенными яйцами и куличами с обливными макушками - "Христос воскресе!".

Надо же было такому случиться, что накануне торжественного школьного мероприятия Мариванна взяла Ларису с собой в церковь. Маленькой девочке все было сказочно интересно: сияние потрескивающих свечей, загадочно-мудрые лики икон, негромкое, но проникающее в хрупкую детскую душу пение невидимого хора. Ларису поразило, что в храме люди подходили к одной иконе и целовали ее поочередно. Ей показалось это негигиеничным. Но по настоянию Мариванны пришлось тоже прикоснуться к Божьему лику. Столь привычный для верующих ритуал она совершила тогда первый раз в жизни и, кажется, последний. Лариса так и не приобщилась к таинствам святой церкви. А чтение стихов про красный галстук в школе было отложено: кто-то из школьников случайно увидел, как Лариса то ли входила в церковь, то ли выходила из нее, и донес в учительскую.

Когда вступление в пионеры все же состоялось, юная наследница заветов Ильича пополнила свой "репертуар" новыми, как она выражается "пат'иотическими" песнями. С неподдельным детским энтузиазмом Лариса пела в школьном хоре: "Холодок бе... жид за ворот..." Ох уже с этими жидами, всюду они ей мерещились! Иногда мама говорила отчиму: "А ведь же ты прав", а Лариса ее копировала перед зеркалом: "А ведь жид прав!" Однажды в булочной, куда ее послали за хлебом, она увидела пьяного латыша, который порезал палец и кричал на весь магазин, что "во всем виноваты жиды". "В детстве,скажет она мне потом,- слово "жид" я слышала в основном от алкашей и опустившегося пролетариата, но не понимала его оскорбительного смысла. Папа мой - еврей, мама - русская, но в моих жилах течет и цыганская кровь. Мне все равно, кто ты - немец, еврей или латыш, но всегда больно и обидно за того, кого обижают".

Как-то в начале марта 53-го года Лариса получила двойку по арифметике, которую терпеть не могла. Является домой и, зная, что ее будут ругать, в страхе прячется в уборную, дверь на крючок - и молчок. Десять минут проходит, полчаса, час... Тишина... О ней как будто забыли. Никто не беспокоит, не спрашивает об отметках. Подозрительно что-то. На свой страх и риск Лариса показала глаза родителям. Никакой реакции. Мама сидела за столом с заплаканными глазами. Увидев дочь, лишь тихо произнесла:

- Сталин умер...

О великом Иосифе Виссарионовиче маленькая Лариса знала только то, что он был "добрый дедушка", много сделавший для детей, и его портреты висели по всей Риге: на фасадах домов, в кинотеатрах, магазинах, кафе, парикмахерских. Особого горя юная пионерка не испытала, а даже обрадовалась, что хоть раз ее не будут отчитывать за двойку.

В школе Мондрус, несмотря на "проколы" в учебе, числилась в активистках.

Во-первых, Лариса рано приобщилась к спорту, преподаватель физкультуры в ней просто души не чаял, ставил ее впереди шеренги, хотя она была не самой высокой в классе, или, разучивая новое упражнение, говорил: "Вот Мондрус сейчас покажет нам снова, как это надо делать". Стройная Ларисина фигурка часто мелькала на всяких районных и городских соревнованиях по гимнастике, плаванью, легкой атлетике.

Во-вторых, все более расцветали ее артистические дарования. Спеть, станцевать, прочитать стихи, продемонстрировать придуманный карнавальный костюм - тут Мондрус блистала впереди планеты всей. Мама всячески поощряла творческие порывы дочери: шила ей красивые платьица, заставляла что-то разучивать, водила на конкурсы художественной самодеятельности, где Ларисе обязательно вручали какой-нибудь приз. Лидия Григорьевна наняла дочке преподавательницу по фортепиано. Это была бывшая певица. Она потеряла голос и, чтобы иметь хоть какой-то заработок, взялась давать уроки музыки. Но педагог из нее получился никудышный. Лидия Григорьевна вовремя спохватилась, избавилась от услуг частного обучения и повела Ларису в музыкальную школу имени Дарзиня, при Рижской консерватории. Там сказали, что Ларисе уже десять лет, в таком возрасте, мол, поздно начинать играть на рояле. Предложили учиться на виолончели. Мама Ларисы, посмотрев, как играют на таком инструменте, была не в восторге от предложенной идеи. Дома она возмущалась:

- Девочка должна держать между ног эту бандуру - такого нам не нужно, я ее туда не отдам!

В возрасте тинэйджера Лариса уже ощущала себя настоящей певицей, у нее открылся яркий, гибкий, не похожий на других голос. И здесь главным учителем, после мамы, стала для нее Дина Петровна Нарст, аккомпаниатор школьных уроков физкультуры. Тогда эти занятия в учебных заведениях Риги шли под живую музыку. Дина Петровна не жалела времени для своей ученицы: занималась с ней постановкой дыхания, давала уроки сольфеджио, показывала, как надо держать себя на сцене, подбирала репертуар, помогала разучивать опереточные партии для школьных концертов.

Часто Лариса приходила к ней домой. Дина Петровна жила одна, занимала крохотную каморку в коммуналке, заселенной сплошь латышами. Невеселое было соседство. Латыши часто ругались между собой, но все вместе терпеть не могли одинокую беззащитную женщину и постоянно устраивали ей скандалы на кухне - то за игру на фортепиано, то за вокализы ее учеников, то просто ни за что, от дурного настроения.

Муж и сын Дины Петровны погибли в гитлеровском гетто. В комнатке на стене висела большая мутная фотография: Дина Петровна держит за руку маленького мальчика. "Почему она такая неясная, как в тумане?" - спрашивала Лариса. Выяснилось, что это во много раз увеличенная копия - единственное, что осталось у Нарст от прошлой жизни. Да и сама она попала под расстрел, но чудом выжила. Только раненная, она упала в яму поверх трупов, а ночью кое-как разгребла землю и выбралась наверх. Ее приютила какая-то латышская семья и прятала до конца войны, хотя укрывать евреев было смертельно опасно.

Когда-то Дина Петровна получила хорошее образование, кончила консерваторию, но война помешала ей стать концертной пианисткой, и теперь она подрабатывала на жизнь аккомпаниаторством в школах и Домах культуры.

Однажды Дина Петровна привела Ларису в Дом культуры строителей, размещавшийся в здании, которое остряки называли "сталинским тортом" (типа московских высоток), и показала ее своей подруге Сильвии Будо, известной в Риге балерине. Будо вела в ДК балетную студию - старшую и младшую группы. Девочка ей понравилась своей пластикой, гибкостью. Занятия танцами увлекли и Ларису, но лишь на время. Вскоре ее новым увлечением стал театр. Не менее известный в городе драматический актер Жан Пшекулис, на пару со своей женой, организовал в том же ДК "Театральную студию народных талантов", с двухгодичным обучением. Студийцы постигали основы системы Станиславского, играли этюды и отрывки из спектаклей, импровизировали. Когда приступили к постановке пьесы Н. Хикмета "Дамоклов меч", Ларисе поручили роль цветочницы и даже специально для нее вставили песенный номер. Она пела в спектакле:

Купите фиалки... Вот фиалки простые...

Взгляните, как ярки, они словно живые...

Посещая студию, Мондрус улучшала и свой латышский язык. Это не было само собой разумеющимся, потому что в культурной жизни Латвии издавна царил сепаратизм: русские - отдельно, латыши - отдельно. Вроде все вместе где-то встречаются, проводят общие мероприятия, а в то же время, скажем, в университете существовали параллельные группы, латышские и русскоязычные.

Заглядывая в прошлое, приходишь к выводу, что студия народных талантов сыграла существенную роль в артистическом становлении Мондрус, так и не получившей специального высшего образования. На всю жизнь Лариса запомнила слова Пшекулиса: "Если ты говоришь даже шепотом, то твой шепот должен быть слышен в конце зала". Она научилась эффективно пользоваться своим голосом, особенно когда пела без микрофона. Не хотелось орать, "драть глотку" - хотелось, чтобы голос был легким, полетным и доносился отчетливо до самого дальнего слушателя.

Менялись и повторялись времена года, незаметно пролетала школьная жизнь. Зубрежные будни скрашивались праздничными вечерами, выступлениями на "взрослой" сцене, участием в конкурсах и соревнованиях, которые нередко проводились не только в Риге, но и за пределами Латвии, к примеру, в Киеве или Москве. Ей доверяли защищать честь школы, она охотно соглашалась, поскольку можно было официально пропускать занятия. Палка о двух концах, конечно. Пропуски ведь вели к отставанию в программе. В восьмом классе математичка Прасковья Михайловна грозилась поставить Мондрус двойку за год за "систематическую неуспеваемость". Это было чревато оставлением на второй год. Дело разбиралось на педсовете. За "нерадивую" ученицу, как рассказывала присутствовавшая там Дина Петровна, вступилась сама директриса школы Лариса Ивановна. "Вы не имеете права не пускать дальше такую способную девочку,- выговаривала она Прасковье Михайловне.- Вы же видите, девочка талантлива в других областях. Математика ей в жизни точно не нужна будет. Так дайте ей хотя бы несчастную тройку".

Тройку Мондрус поставили и перевели в девятый класс. Однако вот насчет математики предсказание директрисы не очень-то сбылось - сейчас Лариса ведет всю бухгалтерию в своем магазине и прекрасно подсчитывает ежедневную выручку.

Молва о способной начинающей певице из 22-й школы распространялась по всей Риге. На вечера, проводимые там, стали приходить ребята из других школ - послушать новоявленную "звезду".

Программа Мондрус состояла из популярных песен ее кумиров - Лолиты Торрес, Имы Сумак, Ива Монтана. Особенно она любила выдавать на сцене модуляции в стиле Лолиты Торрес из фильма "Возраст любви". В поисках подходящего незатасканного отечественного репертуара ей много помогала Дина Петровна. Где-то она раздобыла для своей ученицы чудесную песенку "Мадагаскар". Всегда шумливая рижская молодежь мгновенно замирала, когда Лариса Мондрус с печалью в голосе начинала петь:

Есть в Индийском океане остров,

Название его - Мадагаскар.

Томми, негр саженного роста,

На клочке той суши проживал.

В лодку к белой Дженни он садился,

Когда закат над морем догорал.

Тихий голос над водой струился,

Это негр тихонько напевал:

"Мадагаскар, страна моя,

Здесь, как и всюду, придет весна.

Мы тоже люди, мы тоже любим,

Хоть кожа черная у нас, а кровь красна..."

Дине Петровне мечталось, что ее Ларочка непременно будет учиться в консерватории. Она даже представила Мондрус профессору Александру Вилюманису, известному баритону, солисту Латвийского оперного театра. Он вел в консерватории вокальный класс. Прослушав Ларису, профессор выразил удовлетворение: "Голос не сильный, но очень музыкальный. После школы я могу взять ее в класс оперетты".

Юная певица была несколько обескуражена таким предложением. Интуитивно Лариса ощущала, что оперетта не ее стихия - там партнеры, дуэты, ансамблевое пение, а ей виделась эстрада, где в свете юпитеров она будет царствовать единолично, где любовь и аплодисменты публики будут предназначаться только ей одной.

- Когда я пела "Мадагаскар", люди плакали,- вспоминала Мондрус.- И я вдруг осознала, что могу из любого текста, если в нем есть хоть капля чувства, сделать нечто важное и заставить зал слушать меня. Я никогда не начинала выступлений с песен типа "Эх, валенки, да валенки", а наоборот старалась сфокусировать внимание публики с заведомого "пьяно". И если ставила задачу поведать слушателям трогательную историю и заставить их уронить слезу, то мне это удавалось практически всегда.

Популярность Мондрус росла. В 22-ю школу уже наведывались профессиональные музыканты, рыщущие по городу в поисках халтурки. Иногда на школьных вечерах выступал даже со своими лабухами известный в Риге джазист Зигурдс Резевкис. Ребята играли культовый "Караван" и другие самые модные эстрадные шлягеры. А уж аккомпанировать Ларисе Мондрус, когда она пела на чистейшем польском "Ах, сердце мое, пик-пик-пик..." или на английском "Бринь бэк, бринь бэк, о бринь бэк, май бони ту ми" было для них сплошным удовольствием. Солистка демонстрировала настоящий западный стиль - это вам не то что рижский дуэт сестер Вамбуте, чья так называемая популярность ограничивалась рамками сугубо "официальной" эстрады.

Удивительно и другое. Образцовая 22-я школа умудрялась найти деньги, чтобы заплатить "бэнду" Резевкиса как раз за то, что он своей музыкой идеологически "растлевал" молодежь, выбивая синкопами из неокрепших юнцов советское мировоззрение. А ведь оно с таким трудом вдалбливалось в головы учащихся. Один такой вечер, да еще с участием Ларисы Мондрус,- и год учебы насмарку.

Ловлю себя на мысли, что до сих пор ничего не сказал об окружении Ларисы, имея в виду ее сверстников. Без этого у читателя может сложиться впечатление, что друзей она не имела, а одноклассники старались держаться от "звезды" на расстоянии. Все с точностью до наоборот - Мондрус была душой любой компании, отсутствием особого внимания со стороны мальчиков тоже не страдала.

По соседству с Мацлияками, на улице Лачплеша, проживала семья Лекухов. Их дети, Элик и Дина, с ранних лет проводили с Ларисой время в одном дворе. Вместе играли, росли и взрослели. В 1968 году Лекухам удалось, что было еще весьма экстраординарно, добиться эмиграции, и они уехали в Штаты. "Семидесятники", ловившие втихаря на своих "Спидолах" запретные радиостанции, помнят, наверное, долгожданную, прорывавшуюся сквозь помехи фразу: "Вы слушаете "Голос Америки", у микрофона Авива Лекух..." Это начинала свой обзор жена Элика, друга детства и юности Ларисы Мондрус.

Другим близким человеком, лучшей подружкой Ларисы была ее одноклассница Рая Губкина, сыгравшая прямо-таки историческую роль в жизни моей героини. Начну с того, что она научила Ларису целоваться - занятие в юности очень и очень важное. В десятом классе за Мондрус пытался ухаживать ее сосед по парте Рафа Черняк, маленький уродливый мальчик, похожий на карлика. Он был настырен, как молодой Пушкин, ходил за Ларисой по пятам, посвящал ей стихи, подбрасывал записки с признаниями. Она злилась и не отвечала ему. Извечная коллизия прекрасного и безобразного.

В ДК строителей, где Лариса занималась в театральной студии, ею увлекся юноша "со стороны" и отнюдь не школьник - Марик Цуканов. Он-то вызывал симпатию у Мондрус, и она постаралась, чтобы Марик обратил на нее внимание. Не зря говорят: не мы выбираем, а нас выбирают. Несколько встреч, кино, мороженое, танцплощадка... Что дальше? Наконец, перед очередным свиданием Рая Гуткина озадачила Ларису:

- Пора вам начать целоваться. Ты умеешь это делать?

- Не-ет,- растерялась Лариса,- не пробовала.

- Тогда я тебя научу. Садись и смотри. Ты открываешь рот... вот так... и прижимаешься губами к его губам. Понятно?

- Ага.

- А языком упираешься в его язык.

- А если он не будет языком?

- Не переживай, будет. Он уже не мальчик.

Когда явился Марик, Гущина усадила его рядом с Ларисой и без стеснения принялась дирижировать:

- Так, начинайте.

Для наглядности она даже сама открыла рот, показывая своим "подопытным", что надо делать. Марик чуточки опешил от бесцеремонности подруги.

- Сначала у нас получился такой детский, совершенно невинный поцелуйчик,- смеясь рассказывала мне Лариса.- Прямо как в детском саде. А когда я нечаянно раскрыла рот, этот Цуканов так впился в меня, устроил такой засос, что сперло дыхание и закружилась голова... С Мариком я дружила года два, но близости у нас не возникло. Мама мне твердила: "Лара, никаких отношений, сперва нужно закончить школу". И я следовала ее наказу - таково было мое воспитание.

Мондрус заканчивала одиннадцатилетку, и на горизонте замаячил вопрос: что делать дальше? Помните, как в том стихотворении Маяковского:

У меня растут года

будет мне семнадцать,

Где работать мне тогда,

чем заниматься?..

В Риге построили завод полупроводников, и отчим уцепился за сей факт:

- Вот, Ларочка, куда тебе нужно определяться. Пойдешь трудиться будут деньги, мы вечно тебя кормить не сможем. А там девочки работают на конвейере, в белых халатиках, все красиво, чисто...

О какой-то артистической перспективе для дочери Гарри Мацлияк не помышлял. Считал, что девичьи увлечения пройдут сами собой.

Мама советовала поступать в иняз. Лариса склонялась к тому же, прикидывая, что, если она каким-то чудесным способом не попадет сразу на профессиональную сцену, то делать нечего - придется уповать на запасной вариант, идти в институт. Любимой школьной учительницей была для нее преподавательница английского языка Фаина Валентиновна, знавшая свод предмет в совершенстве. Лариса трепетно относилась к ее урокам и потому преуспела в английском на порядок выше, нежели одноклассники.

Пока продолжались раздумья, в ситуацию вмешалась энергичная Губкина. Она позвонила своей приятельнице - молодой, но уже вышедшей в "примы" балерине из оперного театра: "У меня есть безумно талантливая подружка Лариса Мондрус. Ты еще услышишь это имя. Она потрясающе поет. Нельзя ли ее куда-нибудь пристроить? Может, у тебя есть адрес какого-нибудь композитора, который сумел бы ей помочь?.."

Такой человек, к счастью, нашелся. Всех рижских композиторов условно можно было разделить на две категории: "этаблированных" то есть уже получивших определенное признание, и тех, кто еще пытался проникнуть в элитный круг. К последним принадлежал некто Хвойницкий, сочинитель средней руки, но с большими претензиями. Мондрус оказалась для него сущей находкой. Он вручил ей пачку нот с песнями, которых никто не пел, и заставил выучить под рояль: "Я хочу показать их в Рижском эстрадном оркестре". Так Лариса впервые услыхала название ансамбля, с которым - она еще не ведала того начнется ее профессиональная карьера.

Песня Хвойницкого ей откровенно не понравились, но отступать было некуда. Эти спесивые авторские амбиции под лозунгом "пой, что дают, а не то, что хочешь" сопровождали ее долго, может быть, всю творческую жизнь. Стоило ей познакомиться с каким-нибудь композитором - будь то Эдди Рознер в Москве или Ральф Зигель в Германии,- как маэстро сразу предлагал в качестве "обязаловки" образцы своего сочинительства. Но Хвойницкий в тот момент доказал и свою полезность. На очередную встречу с Мондрус он пригласил директора Рижского эстрадного оркестра Яшу Штукмейстера, человека доброго, знающего и с собачьим нюхом на новые таланты. После прослушивания Штукмейстер сказал Ларисе:

- Да, девочка, поешь ты неплохо. Даже хорошо. И если в оркестре за дирижерский пульт станет человек, которого мне хотелось бы там видеть, то оч-чень возможно, что я тебе позвоню. Надо, девочка, немного подождать.

Осталась позади школа, уходило лето. На носу экзамены в институт, вот-вот закончится прием документов. Время поджимает, а Штукмейстер не звонит, будто в воду канул... Может быть: забыл о ней? Хвойницкий тоже как сквозь землю провалился, молчит, ждет наверно. Но ему-то спешить некуда, у него другое ощущение времени. А Ларисе надо что-то решать: либо подавать в иняз, либо верить в удачу и упорно ждать своего часа. Только бы не вышло, как в поговорке "за двумя зайцами погонишься..." - тогда год как минимум будет упущен. А для юности - это целая вечность.

Законы жанра требуют от меня оставить героиню в мучительном раздумье, хотя бы на время, и переключиться на иные персонажи книги. Так я, пожалуй, и поступлю.

Глава 2

"СЕГОДНЯ ОН ИГРАЕТ ДЖАЗ..."2

Эгил - потомок викингов.- Золотые времена падеграса.- Раймонд по прозвищу "Паулюс".- "Ригас эстрадес оркестрис".- Провал на конкурсе.Знакомство с "органами".- Роковой Яша Штукмейстер.

В 40-е годы в Латвии, как и других прибалтийских странах, насильственно присоединенных к СССР, произошли существенные демографические изменения. Большая часть интеллигенции, спасаясь от большевистской кабалы, подалась в "тримду", т. е. на чужбину. Прочих - оставшихся, но недовольных новой властью,- без хлопот рассеяли по лагерям бескрайнего ГУЛАГа. Поляризация населения по идеологическому признаку резко обозначилась с началом немецкой оккупации Прибалтики. Одни (в основном молодежь) приветствовали западных "братьев" и шли служить в Латышский легион, другие (просоветски настроенные элементы) сбегали в спешке в Россию. Больше всех в этой неразберихе пострадали евреи, их-то уж никто не спрашивал, "за большевиков они или за коммунистов". Кто попал сразу под расстрел, а кто для начала в концлагерь.

После войны, несмотря на все беды, Латвия активно восстанавливала свой разрушенный менталитет. Находясь в жесткой сцепке "союза нерушимого республик свободных", советским лимитрофам трудно, практически невозможно было каким-то образом проявлять уже ущемленную национальную гордость, но маленькая Латвия, как оказалось, нисколько не утратила национального самосознания и даже тогда не пыталась демонстрировать Москве какие-то верноподданнические чувства. Она показала себя самодостаточным организмом, способным к выживанию в любых условиях без какой-либо фальшивой адаптации.

Возвращались на родину репрессированные латыши, бывшие военнопленные, а также бежавшие из немецкой армии. Налаживался быт, оживлялись мелкая торговля и ремесленничество. Возникла широкая прослойка зажиточных граждан, могущих позволить себе культурное времяпрепровождение в ресторанах и других злачных местах. На Латвию в конце 40-х уже накатывались новые волны репрессий, но на фоне всеобщего подъема это как-то не замечалось теми, кто наслаждался благами мирной жизни.

В Риге снова открывались в большом количестве рестораны, память о которых жила еще с 30-х годов. Для многих музыкантов послевоенного поколения профессиональная стезя тоже начиналась именно с ресторанной эстрады. Репертуар, который они пользовали, выстраивался и за счет запасов прошлого, и благодаря большому количеству нотного материала, поступавшего в Латвию во время войны.

Помимо того, музыканты на слух переписывали модные танцевальные мелодии, передававшиеся на средних и длинных волнах радиостанциями Штутгарта, Стокгольма, Белграда. Собственно, вкус и потребителей и самих исполнителей теперь формировался на американо-европейской мешанине, звучавшей ежедневно в эфире. Так называемый советский джаз в расчет не принимался.

В начале 50-х годов в Риге гастролировал музыкальный коллектив Леонида Утесова (дирижер - молодой Вадим Людвиковский), но, по сути, это была эстрадная разновидность духового оркестра, "размягченного" четырьмя скрипками. Единственным номером, похожим по звучанию на джаз, являлась у москвичей пародия на рок-н-ролл. В тех условиях играть нечто похожее на западный джаз разрешалось только под соусом издевательства, музыкальной карикатуры на растленную американскую действительность. Но музыканты Утесова исполняли эту своеобразную сатиру с очевидным энтузиазмом, и публика принимала ее с пониманием и воодушевлением. Вообще отношение к джазу, бытовавшее в СССР, наглядно иллюстрируется забавной расшифровкой аббревиатуры ДЖАЗ, придуманной трубачом рознеровского оркестра Ю. Цейтлиным: "Слева направо, как понимают друзья джаза: динамично, живо, абсолютно здорово. Справа налево - недруги джаза: заумные абстрактные жалкие диссонансы. Они же слева направо: дешево, жеманно, аморально, запретить! Мнение зрителей, слева направо: джаз жмут, а зря! Мнение обывателя, справа налево: зашел, ахнул, жаль денег! Наше мнение слева направо: доходчиво! жизнерадостно! актуально! занимательно! Или справа налево: зритель аплодирует, жаждет джаза!!!" Шутка, конечно, но доля истины в ней имеется.

В конце 1954 года студенты Рижской консерватории специально для новогоднего вечера организовали "биг-бэнд", ориентированный исключительно на западный репертуар. Руководителем оркестра стал пятикурсник по классу композиции Рингольдс Оре. Место за роялем занял первокурсник Раймонд Паулс, малорослый большеголовый паренек, который еще школьником играл вместе со взрослыми в ресторанах и был технически очень продвинут. В роли первого саксофониста выступил второкурсник Гунар Кушкис. Вообще он учился по классу скрипки, но как музыкант ярко выделялся, играя на духовых. Звучание всей саксофонной группы один к одному дублировало тот джаз, который студенты ловили на радиоволнах из Германии и Скандинавии.

Однако мой пристальный интерес вызывает первокурсник, игравший в "биг-бэнде" на контрабасе. Его звали Эгил Шварц, и он имеет, как нетрудно догадаться, непосредственное отношение к моей лучезарной героине.

Эгил Шварц родился в Риге, в семье домохозяйки латышки Герты и "конвертируемого" (т. е. перешедшего в христианство) еврея Язепса, в молодости евангелистского проповедника, а потом преподавателя гимназии в Валниера. Язепс Шварц умел играть на фортепиано и обожал музыку Вагнера. Наверное, поэтому своему сыну Эгилу он дал и второе имя - Гурнеманц (так звали рыцаря из оперы "Парсифаль"). В первый год немецкой оккупации Язепс был расстрелян латышскими фашистами.

После войны школьника Эгила Шварца вместе с Раймондом Паулсом в порядке конкурсного отбора приняли в Специализированную музыкальную школу имени Э. Дарзиня. После ее окончания Шварц поступил в консерваторию в класс контрабаса, который вел педагог Вильгельм Кумберг, пожилой человек колоритной внешности, из прибалтийских немцев. Он играл в оркестрах Риги и Юрмалы еще до Первой мировой войны, и тоже на контрабасе. Выдержав конкурс, работал несколько лет в Карпинском, после революции вернулся в Ригу, устроился концертмейстером на радио, потом перешел в оперный театр. Кумберг имел драгоценную коллекцию смычков, а в Риге после войны ничего нельзя было достать - ни смычков, ни струн, ни даже инструментов

Попав как-то к нему домой, студент Шварц был потрясен.

- Неужели все это богатство - довоенная коллекция?!

- Да, мой юный друг.

- Подумать только! Еще из мирных 30-х годов!

- Да нет,- слегка остудил его воображение Кумберг.- "Мирные" тридцатые уже не являлись таковыми. Благополучная жизнь тихо закончилась еще в 20-х. А если я говорю о довоенных временах, то имею в виду до начала Первой мировой. Тогда я и собрал эту коллекцию.

Профессиональное становление Эгила Шварца и его товарищей происходило в причудливом переплетении двух составляющих: добропорядочного влияния старых мастеров, переживших эпоху независимой Латвии, и повального, несанкционированного увлечения студентов современными заморскими мелодиями. Применительно к последнему замечу, что мало было слушать, затаив дыхание, западную музыку, требовалось еще оперативно подхватывать ее, как-то фиксировать. Магнитофоны пока не водились. Но инженер фабрики "Радиотехника" энтузиаст джаза Янис Лицидис сконструировал дома самодельный аппарат, на который по ночам записывал с эфира чужеземную музыку. К Янису привела Шварца и компанию миловидная Ирен Рейншюсель, немка по происхождению, студентка композиторского факультета, сама страстно увлекавшаяся джазом. Она просто тянула Эгила за рукав и восторженно шептала на ухо: "Послушай, какая музыка! Это что-то совсем другое. Как они играют!" А из недр допотопного, домашней конструкции магнитофона звучали далекие оркестры Глена Миллера, Гарри Джеймса, Стэна Кентона, квинтета Ширинга.

Гунарс Кушкис, обладавший абсолютным слухом и завидной памятью, моментально "калькировал" услышанные мелодии, которые потом нота в ноту игрались на танцевальных вечерах в консерватории.

Эгил не помнит, как он познакомился с Ирен Рейншюсель. Кажется, на студенческих танцульках. Они были беспечны и жизнерадостны, и мир открывал им свои просторы и тайны. Никто не думал о том, что молодость стремительно умчится в неизвестные дали, и тем более не предполагал, что Ирен покинет страну, но спустя многие годы пути их снова пересекутся, и она сыграет важную роль в судьбе Эгила Шварца. Но об этом позже.

После ухода получившего диплом Рингольдса Оре студенческий биг-бэнд возглавил Эгил Шварц. Этого ему показалось мало. Через некоторое время он организовал, почти в том же составе (Р. Паулс, Г. Кушкис и др.), самодеятельный молодежный джаз-оркестр при ДК строителей с обязательными (два раза в неделю) репетициями и регулярными выступлениями в развлекательных программах. В качестве певца на танцевальных халтурках нередко появлялся эстонский студент Бруно Оя - красивый, высокий и ладный парень, исполнявший американский репертуар. Люди, знавшие английский, говорили, что Бруно поет абракадабру. И он тоже по воле случая пересечет несколько раз дороги Шварца; правда, эти встречи не будут содержать в себе ничего судьбоносного. Так, прихоть теории случайностей.

Заметной фигурой в музыкальной жизни Риги середины 50-х годов стал композитор и аранжировщик Лев Токарев. Он приехал туда после войны и при студии грамзаписи организовал, так сказать, на волне дружбы с союзниками джазовый оркестр, которым руководил почему-то под странным псевдонимом Синкоп.

После войны, когда Сталин отклонил американский "план Маршалла" и запретил всему соцлагерю принимать экономическую помощь с Запада, началась эра холодной войны. Над Россией сгустились тучи мрака и невежества. На культурном фронте ужесточился идеологический контроль. Определяющими ориентирами для политических оценок "наше - не наше" стали известные постановления ЦК ВКП(б), в частности "Об опере "Великая дружба", где разгромной критике подверглась всякая современная музыка, будь то академический жанр или так называемый "легкий". Был запрещен джаз как продукт ненавистной американской культуры. Зеленый свет давался только окаменевшей классике, советской песне и народной музыке. Все остальное "чуждые влияния". На танцплощадках, помимо вызывавшего оскомину вальса, внедрялись реанимированные танцы XIX века: падеграсы, краковяки, падеспани.

Попав впервые в Ленинград, 16-летний Шварц неприятно удивился, увидев, как в ДК имени Первой пятилетки оркестр старательно наигрывал "бальные танцы". Причем строго соблюдался расклад репертуара: вначале обязательный вальс, за ним три-четыре образчика замшелого паде-ретро, которое всяк танцевал на свой лад, как подарок - танго, и потом все сначала. Фокстрот - боже упаси, разве что один раз перед самым закрытием. Да я и сам безусым школьником еще застал эти времена, когда в хореографическом кружке при ДК "Строитель" лощеный и набриолиненный, как педераст, балетмейстера (так он себя называл) разучивал с нами этот самый падеграс: "Так, разбились на пары... И-раз-два-три... Раз-два-три..." Мы безропотно колыхались вверх-вниз, двигаясь по кругу танцевального зала. Каким же я тупоголовым был, бр-р...

В Латвии, даже в смрадные годы сталинских репрессий, никто не пытался "разгибать саксофоны" - так же, как и прежде, везде игрались танго и фокстроты. Москва до поры до времени мирилась с подобной вольностью: "У них там еще живы остатки буржуазного прошлого, пусть потешатся, ничего, мы скоро искореним эту безыдейщину".

В самом деле, пришла пора - ликвидировали оркестр Льва Токарева. Но до конца выкорчевать корни западного менталитета в Латвии все же не удалось. На проводимых в столице СССР декадах Латвийской республики артисты хора стояли на сцене всегда во фраках, народные латышские песни преподносились в ярко выраженной манере европейского исполнительства. Эстрадные самодеятельные оркестры "свинговали" с западным шиком, невзирая ни на какие запреты.

После смерти "отца народов" цензурные вожжи в стране ослабли, наметилась даже некоторая переориентация музыкальных пристрастий. Появившиеся в Риге пластинки с "марш-фокстротами" В. Людвиковского и А. Цфасмана послужили своеобразным сигналом для официального полнокровного возрождения современных эстрадных оркестров и такой же современной развлекательной музыки. Тот же Лев Токарев, быстро сообразив, что к чему, организовал инструментальный квартет по типу таких же московских ансамблей: кларнет, аккордеон, гитара и контрабас. С инструментами, правда, было по-прежнему плохо, играли на тех, что удалось приобрести еще в довоенные времена - тогда все было доступно и переходило из рук в руки. Только у одного музыканта квартета, Георга Славетскиса, имелся новый инструмент гитара фирмы "Джипсон".

В начале 1955 года квартет под управлением Токарева впервые выступил на Рижском телевидении, передачи которого были пока весьма непродолжительны и шли далеко не каждый день.

Поскольку Эгил Шварц играл на контрабасе в квартете и параллельно руководил самодеятельным молодежным джазом. Лев Токарев был хорошо осведомлен, что происходило в Доме культуры строителей. Он давно уже по-хозяйски приглядывался к этим талантливым молодым музыкантам, имевшим в Риге неизменный успех. Наконец Токарев заявился к "строителям" и, посулив большие блага, переманил почти весь состав Шварца в ДК МВД, где он создавал новый оркестр. Эгила шокировал столь беспардонный грабеж средь бела дня. Токарев его успокоил:

- Ты, Шварц, тоже приходи. Я буду художественным руководителем, а ты - дирижером.

Эгилу едва исполнилось 20 лет, серьезные амбиции еще не соблазняли его, а обиды легко улетучивались. Оставалось только согласиться с Токаревым.

Оркестр ДК МВД просуществовал недолго. Что-то не заладилось в отношениях Токарева с начальством. Музыканты успели сыграть только один концерт и тут же остались не у дел. Сообразительного Раймонда Паулса вдруг осенила свежая мысль, и он сказал Шварцу:

- Давай организуем малый состав типа секстета Бенни Гудмена: ты, я, Кушкис на кларнете, Абелскалнс...

Эдуард Абелскалнс по своему возрасту принадлежал к музыкантам более старшего поколения, но у него имелся, пожалуй, единственный в Риге американский виброфон "Леди", что делало его желанным участником в любом ансамбле.

Предложение Паулса приняли на "ура". Счастливое было время, когда в головах неунывающих компаньонов вспыхивали, как искры, новые идеи, планы, или, как сейчас говорят, проекты. На бесконечных молодежных тусовках непрерывно рождались квартеты, квинтеты, секстеты... И так же скоротечно прекращали свое существование. Но когда что-то создавалось, то обязательно с мыслью, что это всерьез и надолго.

- Я не против,- ответил Эгил Раймонду.- Только почему наш джаз должен звучать на танцах и в кабаках? Давай рискнем играть эту музыку в серьезных местах, скажем, на радио.

Главный редактор музыкальной редакции Латвийского радио и к тому же профессор Рижской консерватории Янис Иванов к идее своих подопечных отнесся весьма благосклонно.

Небольшое пояснение. Предлагая идею насчет секстета, Паулс имел в виду, что новый ансамбль будет играть и его сочинения. В своей излюбленной манере, как бы с большой неохотой, он бурчал Шварцу: "Знаешь, я тут левой пяткой написал танцевальную пьеску... Что ты скажешь?.. Мы могли бы ее сыграть, записать..." Эгил удивлялся: он знал Раймонда, которого, кстати, музыканты между собой называли "Паулюсом", как хорошего исполнителя, а тут вдруг проявились композиторские замашки. Однако Паулс сыграл на рояле свою "медленную румбу" Я. Иванову, и тот дал "добро".

С января 1956 года на республиканском радио образовался Рижский эстрадный секстет в составе: Раймонд Паулс (фортепиано), Гунар Кушкис (кларнет), Эдуард Абелскалнс (виброфон), Георг Славетскис (гитара), Геральдс Брандо (ударник), Эгил Шварц (контрабас). Ансамбль играл негромкую, без доминирования барабанов, но интонационно очень чистую музыку со всеми присущими джазу структурами: синкопированным ритмом и диссонирующими гармониями. По своему звучанию он приближался к миллеровскому кристалл-хорусу.

В аранжировках знаменитого тромбониста и бэнд-лидера Глена Миллера (1904-1944) наиболее характерными являлись мелодические эпизоды саксофонной группы в высоком регистре, в узком расположении одной октавы, с партией трубы "вверху" и тенор-саксофоном "вниз". Однажды у Миллера заболел ведущий трубач, и один из саксофонистов взялся вести мелодию на кларнете. В результате родилось новое звучание, отличавшееся от всего, что было до того на слуху, и вошедшее в историю под названием кристалл-хоруса.

Слушая радио и увлекаясь Гленом Миллером, Кушкис разработал на кларнете мелодический, экспрессивно напряженный звук с широкой скрипичной вибрацией.

Шварц вспоминал:

- С приемника Кушкис по слуху записал подлинные партитуры всех главных произведений Глена Миллера, которые в период 1957-1961 годов стали фундаментом репертуара Рижского эстрадного оркестра. Нигде в Союзе я тогда не слышал кларнетиста с таким звуком, и ни один из советских оркестров, кроме рижского (РЭО), не исполнял подлинных аранжировок американских биг-бэндов. Конечно, по своим возможностям оркестр Людвиковского в Москве или танцевальный биг-бэнд Вайнштейна в Ленинграде значительно превосходили нас, но сравнимого кристалл-хоруса не было и у них. Скорее всего эти коллективы относились к другому направлению.

Однако наш рассказ пока не о РЭО, а о Рижском эстрадном секстете. Его руководителем назначили Э. Шварца, но душой ансамбля был Р. Паулс как неподражаемый пианист-виртуоз. На этой почве у двух талантливых музыкантов возникло некое взаимоохлаждение, может быть, обострилось чувство профессиональной ревности друг к другу. Вероятно, Паулс предполагал, что функции руководителя, доставшиеся Шварцу, мог без труда реализовать он сам. Беда заключалась лишь в том, что и Кушкис, и Абелскалнс, и Славетскис, и сам Паулс хронически болели известной болезнью - проще выражаясь, много поддавали. На репетициях, проводившихся днем, и работе на радио это особенно не отражалось - тогда все приходили трезвые, полные энтузиазма, что называется, "держались". Но когда наступал вечер, ни за что ручаться было нельзя. Рижский эстрадный секстет на свою голову приобрел в городе большую популярность, к концу недели ребята шли нарасхват в любом ДК. Музыканты резко взвинтили свою цену, но отбоя от заказов не наблюдалось. Веселое музицирование на танцах перемежалось в перерывах с выпивкой, так что к концу работы почти весь состав секстета приходил в изрядное умственное помутнение. Хорошо набравшись, Паулс, ничего не объясняя, буром шел на Шварца. До драки дело ни разу не доходило - ребята сдерживали ретивого пианиста, но озлобление он демонстрировал великое. На следующий день Паулс, разумеется, ничего не помнил, вел себя внешне дружелюбно. В крайнем случае, заметив вопросительный взгляд Шварца, отшучивался: "Ах, вчера я там слишком поддал..." Тем не менее подспудная фрейдовская напряженность в отношениях между приятелями не исчезала.

В 1956 году Прибалтику еще не опутала сеть передатчиков-глушителей, и можно было регулярно ловить "Голос Америки" и другие вражеские голоса. Так, в октябре рижане узнали о происшедшем в Венгрии восстании, безжалостно подавленном советскими танками. Когда музыканты секстета собрались на репетицию, Паулс, хотя и с бодуна, но совершенно серьезно произнес: "Если бы у нас случилось нечто подобное, будь у меня "калашников", я бы их всех смел с лица земли". Имелись в виду "русские завоеватели", как их называли латыши.

Рижский эстрадный секстет работал на радио сдельно - получали монету в зависимости от того, сколько делали фондовых записей. Шварцу, Кушкису и Паулсу оплачивали еще и оркестровки. Для студентов 3-4-го курсов получался неплохой заработок. Паулс все больше увлекался сочинением легких песенок, и эта работа ему тоже засчитывалась.

Некоторые перемены в репертуарной политике произошли и в Латвийской филармонии, хотя ее возглавлял кондовый большевик Филипс Осипович Швейник. Это был латышский еврей, любивший постоянно напоминать окружающим, что "самые настоящие коммунисты - это евреи". С ним никто и не спорил. Его кабинет был всегда полон лизоблюдов, перед которыми он с удовольствием разыгрывал роль этакого честного, неподкупного хозяина - оплота справедливости. Ему звонили из ЦК республики, просили билеты на какое-то представление, а он отвечал в трубку: "Ишь чего захотели - на эстраду! А вот вы пожалуйте на Когана, на симфонический концерт..." Он бравировал своей якобы независимостью. Но перед Москвой, конечно, прогибался. Из Рижской филармонии он сделал показушную организацию, так что Фурцева его выделяла, а один из замов министра культуры, Кухарский, каждое лето отдыхал на взморье.

Чуткое ухо Филиппа Осиповича, неустанно пекшегося и о финансовом благополучии, уловило новые веяния из Москвы. В начале 1957 года в филармонии приняли решение о создании Рижского эстрадного оркестра (РЭО). Важный исторический момент в культурной жизни Латвии. Худруком и дирижером пригласили Рингольдса Оре - того самого, что возглавлял ранее студенческий биг-бэнд, а после окончания консерватории работал звукооператором на радио и помогал секстету Шварца делать фондовые записи. На место пианиста позвали Раймонда Паулса. Тот поставил условие: "В оркестр пойду только со всем секстетом". Швейник не возражал. Зачем нужна головная боль с поиском хороших оркестрантов, когда налицо ансамбль первоклассных артистов? Музыканты оговорили себе еще ряд условий. Две композиции в программе РЭО секстет будет исполнять отдельно (солисты впереди), за что полагалась дополнительная прибавка к зарплате. Эта льгота сохранялась за секстетом несколько лет. По существу, узаконивалось существование оркестра в оркестре. Особой привилегией на первых порах считалось то, что музыканты секстета даже не являлись на обязательные репетиции РЭО. Рингольдс Оре зарекомендовал себя неплохим музыкантом, но в руководители ансамбля абсолютно не годился: был пассивен, вял, страдал алкогольным синдромом. Принес для порядка две оркестровки, которые ребята тут же выучили, и больше профессионального рвения не проявлял. Оркестр же нуждался в доукомплектации, не хватала трубача, других музыкантов. Не было полного репертуара, антуража, солистов-вокалистов.

Почти целый год музыканты РЭО получали зарплату практически ни за что. Секстет Шварца между тем продолжал записывать свою музыку на радио и активно участвовал в разных халтурах. Четверке из секстета (без гитары и виброфона) музыкальная редакция предложила делать раз в неделю передачу "Полчаса в ритме джаза", где ребята играли "живьем", и вообще впервые на Латвийском радио было произнесено запретное слово "джаз".

В конце концов в филармонии очнулись от летаргического сна и серьезно взялись за Рижский эстрадный оркестр. Директором ансамбля назначили опытного администратора и хозяйственника Якова Штукмейстера. Ему удалось сделать многое, если не все: укомплектовать полностью состав, изготовить на всех музыкантов костюмы, пригласить приличных вокалистов - Айно Балыню, Эдгара Звее, Валентину Бутане.

Создание Рижского эстрадного оркестра отражало, по идее, давно назревшие перемены и совпало по времени с периодом, когда в Латвии, по примеру соседней Эстонии, вся идеология строилась на усилении роли национального самопроявления. Хотя позже эта тенденция всячески притушевывалась, нивелировалась.

Весной 1958 года в Москве открывался III Всесоюзный конкурс артистов эстрады. На заседании худсовета Рижского эстрадного оркестра министр культуры республики Калниньш предложил, чтобы квартет из состава РЭО (Э. Шварц, Р. Паулс, Г. Коршка, Г. Брандо, все с консерваторским образованием, профессионально подкованные) и певица А. Балыня приняли в нем участие и тем самым внесли посильную лепту и продемонстрировали московской публике (да и властям) эту самую национальную индивидуальность Латвии. Разумеется, этих слов министр вслух не произнес, но именно так его и поняли.

Программу ансамбля составили таким образом, что из четырех композиций, предназначенных для показа, три представляли собой произведения латышских композиторов (Р. Паулс, Д. Жилинскис), а последняя - "Мунлайт серенейд" Глена Миллера - планировалась как "бисовка", на случай обвального успеха. Но и латышские вещи были гармонизированы тоже по-джазовому.

Айно Балыня для выступления в номинации "солисты-вокалисты" подготовила программы из трех песен: латышской, эстонской и советско-русской, а на десерт - тоже американскую вещь, из репертуара Эллы Фицджеральд.

В Москве, после проведенного в 1957 году Всемирного фестиваля молодежи и студентов, когда идеологический климат по-весеннему потеплел, тоже пытались возродить джаз. Надо было пустить пыль в глаза всему миру и показать, что у нас имеются не только лагеря, но и есть современная музыка, присутствует европейский шарм. Одним из энтузиастов нового "старого" направления в музыке выступил Юрий Саульский, собравший коллектив, который стал потом ядром оркестра В. Людвиковского при Всесоюзном радио. Но тогда ансамбль Саульского долго на плаву не продержался, его обвинили в "стиляжничестве" и явном подражании Западу. Да и на Всесоюзном конкурсе артистов эстрады эти музыканты не выступали. Так что соперников у рижского квартета вроде не предвиделось, азиатские же ансамбли с их доморощенными мелодиями пустынь и арыков в потенциальных конкурентах вообще не значились.

Конкурс проводился в старом здании Театра эстрады, рядом с гостиницей и рестораном "Пекин". Выступление рижского квартета проходило в переполненном зале, под восторженные аплодисменты слушателей. А когда Айно Балыня исполнила на английском языке песню от Эллы Фицджеральд, музыкантам показалась, что у публики "крыша поехала" - такой поднялся шум и гвалт. Скандировка не прекращалась минут десять. Однако энтузиазм квартета мгновенно угас, когда после выступления к рижанам за кулисами подошли Л. Утесов и Н. Минх.

- Да, ребята, играете вы технически грамотно. Настоящие профессионалы. Нам импонирует ваша квалификация. Но вы попали немножко не по адресу. Здесь серьезный творческий конкурс, а такую музыку, какую вы показали, у нас играют в ресторане "Националь".

Вот уж высказались наши мэтры эстрады - хоть стой, хоть падай. Хотелось дать рижанам "отлуп", а получился почти комплимент. Ведь в "Национале" тогда, если мне не изменяет память, играли Г. Гаранян и К. Бахолдин. Сравнение с ними лестно для любого нестоличного музыканта.

Эгилу Шварцу удалось беспрецедентное - уговорить жюри послушать их еще раз, уже с другим репертуаром. В качестве запасного варианта в программе квартета припасалась композиция на сугубо национальные мотивы. Но предложенное "попурри" выглядело порядком разжиженным, его исполнение не имело той технической сноровки и темперамента, которыми так заряжена была предыдущая премьера с западным уклоном. В принципе это уже ничего не меняло. Жюри явно лоббировало представителей среднеазиатских республик. А в вокальном жанре, словно в пику Латвии, предпочтение было отдано Литве (Н. Лившицайте) и Эстонии (Х. Ляятс, К. Тенносаару).

Крепко тогда обиделись на Москву Эгил Шварц со товарищи. Достаточно того, что в течение нескольких лет Рижский эстрадный оркестр, объезжая с гастролями города и веси необъятной страны (включая Ленинград), никогда не выступал в столице СССР - так глубоко сидела заноза, полученная на III Всесоюзном конкурсе артистов эстрады. Хотя московская публика в провале рижан была как раз и не виновата.

Первая большая поездка РЭО состоялась осенью 1958 года. Маршрут пролегал по Украине, Грузии, Армении, Азербайджану, городам Поволжья.

В Закавказье музыканты нисколько не стеснялись своих пристрастий и, "потеряв всякий стыд", выдавали джазовую продукцию по полной программе. В Тбилиси Айно Балыню, исполнявшую исключительно репертуар Эллы Фицджеральд, стонущая толпа просто не отпускала со сцены. Своей реакцией публика словно подчеркивала кому-то, что здесь просвещенная Грузия, а не вообще Советский Союз. В Ереване после соло Раймонда Паулса на рояле, когда он сыграл авторскую, может быть, не совсем аутентичную джазовую, но виртуозную композицию, молодежь вынесла его из зала филармонии на высоко поднятых руках.

Грандиозный успех сопровождался традиционными кавказскими пиршествами. Музыканты РЭО, что называется, дорвались и "не просыхали" по целым дням. На последнем концерте в Ростове-на-Дону добрая половина ведущих оркестрантов находилась на сцене в невменяемом состоянии. Дело кончилось большим скандалом: Р. Паулс, Г. Кушкис и еще несколько солистов за два дня до окончания трехмесячного турне были уволены из оркестра и отправлены в Ригу.

Еще в Москве Паулс как бы между прочим открыл Шварцу, занимавшемуся на конкурсе всей организаторской работой квартета, маленький секрет:

- Ты знаешь... я слышал... вообще они собираются тебя назначить дирижером оркестра... вместо Оре...

За время осенних гастролей этот слух обретал все более реальные черты, музыканты нередко сами просили Шварца провести очередную репетицию. Наконец коллектив вернулся домой, Шварца вызвали в филармонию и объявили, что он назначен художественным руководителем Рижского эстрадного оркестра. Безвольного Р. Оре перевели на должность директора фабрики звукозаписи.

Доверяя неопытному Шварцу ответственный пост, Швейник рассчитывал, что у него под рукой появится покладистый, исполнительный парнишка, который будет ловить каждое слово своего босса. Швейник обожал подхалимаж, беспрекословное подчинение и любил власть не вообще, а в ее конкретных, персональных проявлениях.

- Вот, Эгил, смотри. Мы с тобой должны делать все согласованно,поучал он нового худрука РЭО.- А то у нас тут были такие, как Думиньш. Так я его выгнал, чтоб другим неповадно было.

Ян Думиньш, главный дирижер Государственного латвийского хора, в силу своей вредной самостоятельности "не сработался" с директором филармонии и был вынужден уехать на несколько лет в Грузию.

Но Эгил Шварц и не думал как-то перечить начальству или заниматься какими-то интригами. Главное - открылась возможность для большой творческой работы.

Идиллическое настроение новоиспеченного лидера РЭО нарушил однажды нежданный телефонный звонок. Голос на другом конце связи представился неким Иваном Васильевичем.

- А кто вы, откуда?

После секундной паузы голос ответил мягко:

- Ну, скажем, из "органов". Надеюсь, вы не боитесь этого слова?

- Понятно...- Слова-то Эгил не боялся, но почему-то сразу заныло под ложечкой.

- Не могли бы мы с вами встретиться завтра, часа в два допустим, на углу Верманского парка? Знаете, где остановка?...

"Какие вежливые,- подумал Шварц,- могли, не могли... Разницы нет. Уж если чего надумали, то найдут возможность "достать".

- Хорошо, я буду.

В назначенный час в центре города к нему подошли два человека, внешность которых Шварцу так и не запомнилась. Участливо поинтересовались делами, отношениями с музыкантами. Потом перешли к делу:

- Вот вы сейчас, несмотря на молодость, назначены на важную руководящую должность. У вас будут происходить разные любопытные встречи, в том числе и с иностранными артистами... Нам было бы небезразлично ваше мнение по поводу...

Шварц без труда догадался, что интересует "товарищей". Новая республиканская верхушка во главе с Пельше активно заигрывала с латышской эмиграцией, осевшей по другую сторону Балтийского моря. Особенно большая колония образовалась в Швеции. Налаживались культурные связи, приглашались гастролеры. В столицу Латвии уже приехал известный шлягерный исполнитель Альфреде Винтере. Он дал десять концертов, потом еще полтора месяца находился в Риге, выступая в программе Рижского эстрадного оркестра, чему музыканты откровенно радовались, ведь отменялись гастрольные поездки. Винтере появлялся на сцене во втором отделении и пел пару-тройку душещипательных латышских песен. Шварц не раз сидел с ним в ресторане, много общался. Разговоры касались в основном одной темы - жизни на Западе. Видимо, этот аспект и заинтриговал товарищей из "органов". "Стучать" на кого-либо не собирался, но оперативность людей в мышиных пальто смутила его и сбила с толку. Он попытался состроить недоумение.

- Не представляю, что я могу сказать. Об этом все знают, да вам, наверное, известно больше, чем мне.

- Вы все-таки подумайте. И недельки через две позвоните. Вот вам телефон.

Шварц не стал звонить, сделав вид, что случайно забыл о разговоре, не придал ему значения.

Через месяц кагэбэшники сами напомнили о себе.

- Что же вы, Эгил Яковлевич... Мы же с вами условились, а от вас ничего не слышно...

- Работы много, замотался.

- Надо встретиться. Как насчет завтра? Мы будем ждать вас в гостинице "Рига" в 32-м номере. Устроит?

- Попробую,- вяло уступил он.

- Тогда ладушки. Часика в два приходите.

"Вот впились, кровососы,- с досадой подумал Эгил,- уже колени трясутся, так и лезут без мыла в..." Ругаться Эгил не любил даже мысленно. Впрочем, поведение новоявленных "друзей" не удивляло, прагматичность их действий была очевидна и не требовала особого напряжения ума: к чему вербовать какого-то четвертого тромбониста, когда можно получать нужные сведения от самого худрука?

Вторая встреча не добавила оптимизма латышским чекистам. Шварцу так удалась роль тупоумного чудака, упорно не желающего понять, что от него требуется, что его благодетели пришли к выводу: их подопечный органически не способен к "сотрудничеству".

- Больше они не давали о себе знать,- сказал мне потом Эгил.- Но если бы я позвонил им тогда, то никакой Швейник не выгнал бы меня из филармонии.

Это уж точно, но от себя добавлю: мне не очень-то верится в деликатность прорабов из Комитета глубокого бурения: мол, раз не договорились, то все, забудем! Ничего никогда они не забывали. И, как правило, через месяц, полгода, год, через пять лет как ни в чем не бывало могли возобновить попытки влезть в душу своей жертве. Если Шварца действительно не беспокоили в течение всей его карьеры в СССР, то можно сказать, что ему здорово повезло, совершилось великое чудо.

С приходом Шварца популярность РЭО в городе возросла, но в составе оркестра произошли некоторые изменения. Г. Кушкиса заменил Арнольд Попе, а место за роялем занял Эрмин Балыньш, муж Айно Балыни. В свое время он учился в музыкальной школе имени Дарзиня, а потом резко сменил дирекцию жизни: вместо консерватории пошел в архитектурный институт. Он умел играть на рояле и, поскольку вознамерился быть сторожем при собственной жене, уговорил Эгила взять его вместо Паулса.

Балыньш продержался недолго, его способности оставляли желать лучшего, и в конце концов будущий архитектор уступил рояль профессиональному пианисту Александру Кублинскому, которого Шварц знал еще со школьной скамьи. Кублинский занимался и сочинением эстрадных песенок, одна из них, "Ноктюрн", обрела в исполнении квартета "Аккорд" поистине всесоюзную известность:

Ночью, в узких улочках Риги,

Слышу поступь гулких столетий...

На гастролях во Львове Кублинский предложил Шварцу:

- Я тут знаю одного трубача, зовут Володей. Он хочет к нам в оркестр. Пойдем послушаем.

Пришли к нему домой, и когда высокий, похожий на гоголевского Остапа, 22-летний Володя Чижик взял трубу и заиграл, Шварц искренне изумился: музыкант экстра-класса, настоящий Гарри Джеймс.

Несмотря на известные в таком деле трудности, Эгил в случае с Чижиком проявил себя как умелый администратор. С помощью Яши Штукмейстера он выбил у Швейника дополнительную ставку, прописал музыканта в Риге, нашел жилье. И в один прекрасный день понял, что совершил стратегическую ошибку - этот трубач в состав РЭО никак не вписывался. Оркестр славен слаженностью, корректной игрой, а Чижик своим напором так свинговал и фразировал, что петухом выделялся из ансамбля. Он чувствовал себя звездой, а надо было подчиняться коллективу, умерять свой пыл.

Чижик сыграл в Рижском эстрадном оркестре только один концерт, в Дзинтари. Выпендривался, как хотел. При этом мысли об его увольнении у Эгила еще не возникало. Возможно, Чижик ощущал свою исключительность, идущую вразрез с интересами РЭО, рвался куда-то выше. Однажды на репетиции в филармонии Шварц вдруг заметил сидящего в конце зала Гараняна. Гость из Москвы? К чему бы это? Гадать долго не пришлось. В перерыве к Эгиду подошел Чижик и тоном, не терпящим возражений, заявил:

- Я ухожу к Лундстрему.

Сюрприз не из приятных. Сделан он в разгар выступлений РЭО. И все это после того, что он, Шварц, сделал для этого музыканта, после долгих уговоров Швейника, после с трудом добытой прописки. Все коту под хвост. Духовая группа оркестра в самый неподходящий момент оголялась. Шварцу оставалось только развести руками Да, он понимал, Лундстрем - это другие условия, другой престиж. Но все-таки поступок Чижика смахивал на грубую подножку. Тем не менее они расстались по-доброму, и несколько лет спустя, когда Володя блистал уже в оркестре Людвиковского, он принимал Шварца как старинного приятеля. Даже советовал ему, кого из музыкантов Людвиковского пригласить для записи на радио: "Гараняна возьми, Гареткина на ударные и обязательно всю группу тромбонистов - они там засаживают такие вещи, закачаешься".

В РЭО появились новые классные музыканты: саксофонист и аранжировщик Виктор Долгов, тенор-сакс Александр Пищиков (впоследствии они прославились и на московской эстраде). Учитывая, что Г. Кушкис прошел курс лечения от алкоголизма, Шварц с трудом упросил Швейника взять того снова в оркестр. Поначалу первый саксофонист РЭО держался в порядке, приходил на репетиции трезвый как стеклышко. Потом история стала повторяться чаще и чаще, и с Кушкисом в очередной раз пришлось расстаться. Тысячный, а может, и миллионный по счету бездарно загубленный талант Советского Союза

Все эти пертурбации с мало- и многопьющими музыкантами только злили Швейника, он уже стал коситься и на Шварца: а того ли человека он приблизил к себе? При каждом удобном случае Филипп Осипович напоминал худруку, что тот не следит за моральным климатом в РЭО, а это кладет пятно и на филармонию в целом.

Шварца раздражали бесконечные придирки начальства. Основной конфликт разгорелся в мае 1961 года, когда Швейник обвинил художественного руководителя в "развале работы и создании нездоровой атмосферы в коллективе".

- У вас, уважаемый Эгил Язепович,- желчно выдавил он, подчеркивая даже истинное отчество Шварца вместо привычного "Яковлевич",- Кублинский является систематически пьяный на репетиции, а вы делаете вид, что не замечаете это. Одним словом, хватит с ним цацкаться. Пусть он сегодня же напишет заявление. Я не собираюсь держать в филармонии алкоголиков.

- Если вы уволите Кублинского,- психанул Шварц, заступаясь за приятеля (может, не стояло этого делать?),- я сам подам заявление об уходе.

Швейнику будто того и надо было:

- И подавайте! Немедленно!

Шварц, хлопнув дверью, вышел из кабинета. Скандал в филармонии закончился трагикомически. На место худрука Швейник назначил не кого-нибудь, а... самого виновника конфликта, первого пьяницу в РЭО Александра Кублинского. И бывший друг-приятель, автор "Тихих улочек Риги", на первой же репетиции объявил опешившим музыкантам:

- Все, ребята. Времена Шварца закончились. Начинается новая эпоха Рижского эстрадного оркестра.

Как там в Евангелии сказано: прости их, Господи, ибо они не ведают, что творят.

К счастью, власть Швейника ограничивалась стенами филармонии, за которыми действовали другие законы притяжения. Вот если бы еще и на радио Шварцу был вход закрыт, тогда пиши пропало. А так в Министерстве культуры республики поддержали его идею создать при радиокомитете постоянно действующий симфоджаз в стиле оркестра Монтавани. Этому способствовали два серьезных аргумента: острый дефицит легкой музыки, звучавшей на Рижском радио, и желание создавать свой репертуар, а не прокручивать ленты, которые присылались из Москвы, что тоже внесло бы свою лепту в реализацию национального самопроявления Латвии. В Советском Союзе "симфоджазом" называли эстрадный оркестр с преобладанием струнных инструментов, но играющий в джазовых гармониях. Неотъемлемой чертой отечественного симфоджаза стала и новейшая, только что освоенная система записи музыки - с искусственным "эхом", "холл-эффектом", создающим у слушателя ощущение большого помещения, в котором играет оркестр.

Поддержка свыше позволила Шварцу экспериментировать в области оркестровок, что, в свою очередь, открывало возможность заявить о себе на союзном уровне. В Москве, куда теперь частенько наведывался, Шварц встречается со многими ведущими музыкантами страны: Эдди Рознером, Олегом Лундстремом, Вадимом Людвиковским, Георгием Гараняном, Юрием Саульским. В отличие от латышей, которые и руками и ногами открещивались от всего русского, Шварц, как губка, впитывал все новейшие московские веяния, заводил полезные знакомства на Всесоюзном радио, где показывал свои записи главному редактору эстрадных передач Чермену Касаеву, и на фирме "Мелодия" - с редактором Анной Качалиной и звукорежиссером Виктором Бабушкиным, внедрявшим в запись стереозвук, что было еще в новинку.

Тихий алкоголик Саша Кублинский почти год делал вид, что руководит Рижским эстрадным оркестром, пока директор филармонии товарищ Швейник наконец не осознал свой промах с его назначением. Оркестр разваливался на глазах: дисциплина упала, репертуар не обновлялся, количество концертов заметно снизилось, гастрольные поездки планировались, но не выполнялись. Надо было спасать дело, и Филипп Осипович повел другую игру.

Как-то Яша Штукмейстер позвонил Шварцу:

- Послушай, есть тема для разговора.

- Что будем обсуждать?

- Ты же понимаешь, с Кублинским у нас ничего не клеится. У него то понос, то золотуха. Все недовольны, у ребят никакого роста.

- Ну и что?

- Ты бы не мог вернуться в оркестр?

- Мог бы,- без раздумий ответил Шварц.- А Швейник? У нас с ним конфликт не на жизнь, а на смерть.

- Брось преувеличивать. Ну, повздорили, с кем не бывает. Я с ним говорил. Он, кажется, все понял. И дословно сказал так: "Мы можем найти общий язык, если он, то есть ты, согласен".

- Я стараюсь зла не помнить. Но в этом оркестре сейчас, кажется, некому петь. Музыканты ладно, а солистки-то подходящей нет.

- Давай условимся так. Если ты возвращаешься, я тебе приведу такую певицу - пальчики оближешь. А если не согласишься, то я и показывать не буду.

- Яша, я тебя очень уважаю. Только мало верится, что вы нашли звезду. За мое время работы в оркестре мы прочесали самодеятельность вдоль и поперек. Там никого нет. Где вы могли найти?

- Эгил, что мы с тобой будем зря пререкаться, придешь - увидишь.

- Хорошо, считай, уговорил.

Шварц был прав в том плане, что латышская эстрада на рубеже 50-60-х годов не имела ярких солистов союзного уровня. Хотя по большому счету и сравнивать было не с кем. Те, кто блистал в Москве и Ленинграде, за исключением, быть может, Э. Пьехи, не соответствовали, по его мнению, западным стандартам и вообще представлениям о современном эстрадном исполнителе. Более-менее профессионально в Риге выступали эстонка Айно Балыня с фицджеральдовским репертуаром и студентка консерватории Валентина Бутане, певшая в стиле Нины Дорды и Капы Лазаренко. Был еще Янис Крузитис, работавший на эстраде под Фрэнка Синатру. А дальше - вакуум. Поэтому Шварц был несколько заинтригован: что такого удалось найти Яше Штукмейстеру там, где искать уже нечего? Но и давать пустых обещаний он, знающий себе цену администратор, тоже не будет - Эгил это отлично знал.

16 сентября 1962 года Швейник подписал приказ о назначении Э. Шварца художественным руководителем и дирижером Рижского эстрадного оркестра.

Эта осень ознаменовалась для Шварца еще одним приятственным событием - он вторично стал студентом Рижской консерватории, поступив на заочное отделение в класс композиции Яниса Иванова.

А теперь, дорогой читатель, пора вернуться к нашей героине, которую мы покинули в трудный момент на перекрестке жизненных дорог.

Глава 3

"НА СОЛНЕЧНОМ ПЛЯЖЕ В ИЮНЕ..."

"Падн ми бойз".- Солистка РЭО.- Мистика Юрмалы.- Как начиналась любовь.- Эмиссары из Москвы.- Всесильный Швейник.- Рядовой Шварц.- Прощай, Рига..

- Ларочка, подойди к телефону,- Лидия Григорьевна положила трубку на тумбочку,- тебя просит какой-то Штукмейстер.

- Мама, что значит "какой-то"! Это из филармонии.

Сердечко Ларисы затрепетало. Она давно ждала этого звонка.

Экзамены в иняз легкомысленно пропущены, год пропадал, на карту поставлено будущее.

- Ларисочка, надеюсь, вы меня не забыли,- заворковал в трубке жизнерадостный голос директора РЭО.- Извини, долго не звонил. Зато для тебя хорошая новость. На неделе намечается прослушивание, приглашаю тебя попробовать свои силы.

- А что надо петь?

- Да все что хочешь. Ты, кажется, готовила песни Володи Хвойницкого? Можешь даже их.

- Ой, боюсь я.

- Не переживай, малышка, комиссия настроена к тебе очень благожелательно.

Историческое прослушивание состоялось через два дня в зале филармонии. "Комиссию" представлял в единственном числе господин... пардон, тогда еще товарищ Шварц. За рояль сел 18-летний паренек Леня Зеликсон (потом он будет работать в ансамбле Мондрус в Москве). Но среди немногих слушателей находились опытные "жуки": сам Швейник, директор РЭО Яша Штукмейстер, конферансье ансамбля Гарри Гриневич и композитор Хвойницкий. Хотя, что касается последнего, Лариса вовсе не собиралась петь его песни. Она наметила для себя такой сборный итальяно-польско-французский репертуар. И все же, выйдя на сцену, заколебалась, с чего начать. Может, действительно с Хвойницкого? А то еще провалят сразу...

- Деточка, да ты не волнуйся,- раздался из полумрака хорошо поставленный голос Швейника.- Тут все свои люди. Покажи нам, что ты умеешь.

Лариса подошла к Зеликсону, показала ноты, пошепталась, и вдруг волнение как рукой сняло, она почувствовала себя в роли опытной артистки. Мондрус исполнила полностью один лирический опус Хвойницкого и с сознанием выполненного долга перешла к своим излюбленным западным шлягерам. Причем каждую песню показывала кусочками, куплетами: одну на польском языке, другую - на итальянском, третью - на французском, демонстрируя слушателям весь спектр своих возможностей, вокальных и репертуарных.

На Шварца это произвело впечатление, но вслух он сказал:

- Хорошо, а на английском ты поешь?

Лариса запела "Падн ми бойз..."

Штукмейстер наклонился к Эгилу:

- Ну как тебе малышка? Здорово выдает?

- Про "выдает" говорить рано, но я ее возьму. Будет теперь у нас хоть одна артистка с красивыми ногами. Это тоже кое-что значит.

Про себя Шварц отметил, что, помимо обладания стройными ножками, начинающая певица излучала тонкий, почти европейский шарм, чего не хватало прежним их звездам, а самое главное - ее голос манил своим необычным тембром, сразу цеплявшим за сердце.

На другой день Мондрус пришла в филармонию оформляться. Швейник встретил ее радостно-снисходительно, усадил в кресло, изучающе осмотрел, как красивую вещицу.

- Я вижу, девочка, у тебя хорошенькие часики на руке. Чувствуется, что твои родители неплохо зарабатывают.

Лариса покраснела: "При чем тут вообще родители?"

- Ну-ну, не смущайся. Пела ты хорошо. Я думаю, мы поладим. Вот тебе бумага, пиши заявление.

- А сколько...

- Понимаю. Для начала положим тебе сто двадцать рэ. Это пятнадцать концертов в месяц. Согласна? Вижу, что согласна.

Лариса подумала, что мечта ее сбывается. Работать в филармонии, петь в Рижское эстрадном оркестре - чего же еще может желать начинающая 18-летняя артистка? Деньги в тот момент интересовали меньше всего, а спросить она хотела другое: сколько ей придется петь? Но все же ощутила и материальное удовлетворение: на заводе полупроводников, куда мечтал устроить ее отчим, она бы имела только рублей восемьдесят, не больше.

Придя на первую репетицию, Мондрус сразу сообразила, что примадонной оркестра является Айно Балыня, и с этим хотя бы поначалу придется считаться. Звездные амбиции еще спали в ее душе, интуитивно она определила свое место - роль девушки, страстно мечтающей учиться у взрослых, набираться опыта, не суетиться, не выпячиваться, но... быть себе на уме.

Концертная программа РЭО начиналась с того, что к рампе выходила ведущая Геновева Скангеле. Смешным жестом, как бы означающим "силь ву пле!", она показывала на распахивающийся занавес и звонко объявляла:

- Ригас эстрадес оркестрис!

Гремел ударник, и шла бодрая музыкальная заставка. Потом следовала ура-патриотическая сюита из произведений советских композиторов.

В первом отделении, как правило, выступал певец филармонического плана Исэр Бушкин, веселый лысоватый толстенький человечек неопределенного возраста, вечно переживающий за свои выходы: "Ну, как я сегодня смотрелся, ничего?" Навязав этого исполнителя оркестру, Швейник убивал двух зайцев: во-первых, обеспечивал заработком одного из филармонических нахлебников, которого в других условиях никто бы и слушать не стал, а во-вторых, этим фокусом прикрывал себя с "идеологической" стороны. Любой окрик типа "куды ты смотришь, у тебя джаз играют!" Филипп Осипович парировал: "Да, но вы послушайте, что у меня вначале поют".

Исэр Бушкин пользовал всегда нужный, идейно выдержанный репертуар. Он выходил на сцену и вдохновенно задавал: "Хотят ли рус-ские войны..." Верхние ряд трубачей при этом начинал хулиганить. едва слышно отвечая певцу: "Хотят... хотят... хотят..." Бушкин растерянно оглядывался, продолжал уже не так уверенно: "Спросите вы у тишины..." А сверху опять "мецца воче": "Хотят... хотят... хотят..."

После таких "шуточек" музыкантам устраивался хороший нагоняй. Но бедолаге Бушкину легче от этого не становилось. Он ждал своего номера, уже готовый ко всяким сюрпризам. Однажды, выйдя на сцену, артист так переволновался, что напрочь забыл весь текст песни. Оркестр заиграл вступление, а Бушкин не знал даже как начать. Постояв нелепо несколько секунд, он побледнел и бросился за кулисы.

Во втором отделении оркестровые номера разбавлялись большим юмористическим антре, тексты к которому писал приезжавший из Ленинграда Аркадий Арканов, а озвучивал их конферансье Гарри Гриневич, работавший в РЭО уже около двух лет. Он завершал свою карьеру в Риге и собирался уйти к Эдди Рознеру.

Заканчивала программу вертлявая Айно Балыня. Шварц решил, что открывать второе отделение будет Мондрус, для чего Лариса разучила несколько шлягеров итальянца Доменико Модуньо. Пока Эгил пребывал в турпоездке по Болгарии (одной из "союзных республик" СССР, но за нее, чтобы поехать, тоже надо было побороться!), Мондрус подготовила и новую песню с русским текстом - "Красные вишни", позаимствованную у случайной солистки РЭО, которая просматривалась худсоветом и "не прошла". В качестве обязаловки в репертуар Ларисы включались песни только советских композиторов, но, разумеется, не А. Новикова или С. Туликова, а произведения с ярко выраженным западным "тачем" (от англ. "tоuch" "отпечаток"), как, например, у И. Дунаевского: "Звать любовь не надо, явится незвано, счастьем расцветет вокруг..." из к/ф "Моя любовь".

Внимание! В нашей партитуре весьма кстати возникает тема зарождающейся любви. Говорить всерьез о ней еще рано, но с появлением Ларисы и без того мало спокойная жизнь Эгила Шварца совсем разладилась. Помимо бесконечных - по поводу и без повода - трений со Швейником, обострялись отношения с женой. Шесть лет брака (он женился рано, в 21 год) ничего хорошего супругам не принесли. Первый аромат любви, когда с милым рай и в шалаше, давно испарился, своей квартирой они не обзавелись, жизнь проходила, как на вокзале, ночевали молодые то у одних родителей, то у других. Жена Эгила, работавшая в классическом отделе филармонии, убегала от надоедливой свекрови, а супруг после какого-нибудь скандала спасался бегством от тещи. Тем не менее Эгил старался вести себя благопристойно и о разводе не помышлял.

Когда Шварц вторично возглавил коллектив в 36 человек, где все шло чуточку шиворот-навыворот и каждый переспал с кем только мог, он вдруг подумал: почему бы и себе не позволить немного легкомыслия, а не корчить из своей персоны цитадель нравственной безупречности там, где все проплывает мимо? В оркестре работали (и часто менялись) симпатичные артистки, выступали ангажированные певицы, но самое большее, что он себе позволял,это игра в "гляделки" с Айно Балыней или откровенное любование фигуркой Геновевы Скангеле. Шварц сознавал свой шарм, да и публике нравилось, когда высокий стройный дирижер, похожий на популярного артиста Вадима Медведева, переглядывается с симпатичной солисткой и даже подтанцовывает в такт ее исполнению; все это выглядело как безопасное кокетство, необходимый элемент сценической игры.

Эротическое излучение, исходившее от Мондрус, ее обаятельный наив подействовали на Эгила возбуждающе. Это была магия звезды. "Ну вот с нее я и начну",- наконец решил для себя Шварц.

Влечение, между прочим, оказалось взаимным. С первого дня Лариса прониклась особой симпатией к дирижеру, хотя тот был на восемь лет старше ее и вдобавок женат. Мондрус только-только выпорхнула в самостоятельную жизнь и пыталась как-то самоутвердиться, избавиться от жесткой домашней опеки. Родители воспитывали свою дочь в рамках строгой морали, всячески внушали мысль, что никаких "серьезных" отношений с противоположным полом у нее не должно быть, пока не получит образования и не обретет уверенности в своих действиях. Лидия Григорьевна хотела, чтобы Ларочка всегда была при ней в помощницах, училась готовить, шить, вести домашнее хозяйство. Замужество дочери мерещилось ей где-то в неопределенном будущем.

Ах, Лара, Ларочка, Лариса, сексапильная девушка с кукольной мордашкой и обжигающим взглядом! И ты оставила след в моей бестолковой молодости. Я помню нечто инфернальное. Майори... Пляж... Белые гребни волн... Запах моря и хвои, изрядно перебиваемый шашлычным дымком со стороны буфета...

Я лежу на песке, как умирающий зверь, до которого никому в мире нет дела. В голове стучит формулировка приказа: "Отчислить из государственного института... за недостойное звания советского студента..." В общем, за что-то идеологически вредное и тлетворное... После Москвы ленивая блажь Рижского взморья - лучшая терапия для воспаленного мозга. Боль уходила по таинственным каналам в беспредельный космос. В конце концов, жизнь-то продолжается, успокаивал я себя, все проходит - пройдет и это.

Мимо изредка дефилировали, покачивая филейными прелестями, загорелые, улыбчивые женщины, готовые отозваться на твой вопрошающий взгляд.

Вдруг забеспокоил какой-то близкий шорох. Я приподнялся на локтях. Рядом на широком цветном полотенце копошилась девушка - она то ли переворачивалась на другой бок, то ли собиралась уходить. Я сразу узнал незнакомку. Вчерашний вечер, летняя эстрада, играет оркестр, и девушка с миндальными глазами, ритмично покачиваясь, поет какую-то иностранную песенку. Точно, она. Смазливая физиономия, красивые ноги. Даже странно, что одна здесь. Во мне сразу просыпается охотник.

- Меня зовут Борис. Хотите, угадаю ваше имя?

Незнакомка встрепенулась и с таким удивлением уставилась на меня, будто считала, что она действительно одна на этом пляже.

- Не стоит напрягаться.

Но я не хотел так просто упускать шанс.

- Вас зовут Лариса.

- Надо же. Угадали...- Она улыбнулась и поднялась. Прилипшие песчинки осыпались с ее крепких, точеных бедер.- Прощайте, Борис.

- Куда же вы?

- Меня ждут.

Она не спеша удалялась, позволяя оценить абрис ее фигуры, и шла, видимо, к компании, смаковавшей пиво у пляжного буфета. Добыча ускользала от охотника, и у меня защемило сердце. Едва влюбился, как уже безнадежно теряю.

Легкая тень заслонила солнце.

- Хочешь ее?

Я попытался рассмотреть, кто же это так нахально вторгается в мое поле. Тщетно. Едва видимые очертания человеческой фигуры трепетали в желто-голубых тонах, и солнце так слепило глаза, что я толком ничего не мог понять. Какой-то фантом. Я попробовал отшутиться:

- Так вопрос не стоит.

- И все же?

- Послушайте, вы кто? Призрак? Демон?

- Почти угадал. Великий кардинал вечности. Можешь называть меня Мефистоклем.

- А я сын папы римского.

Ей-богу мне было лень отрываться от песка, чтобы встать и получше разглядеть эту личность. Мало ли чудиков, закосевших от пива, шатается по пляжу и ищет приключений. Поймал мой голодный взгляд в сторону девушки и решил, что есть повод познакомиться.

- Ты можешь получить ее сейчас же. Смотри.

Я нехотя поднял голову. Незнакомка, не дойдя до компании метров десять, словно спохватилась и повернула назад. Мои ладони вдруг замерцали слабым, едва видимым фосфоресцирующим светом. Я оторопел.

- Полотенце забыла,- улыбнулась девушка и, встретившись со мной взглядом, вздрогнула.- Ой... Эгил?! - Она обернулась назад.- Эгил!

- Лара! - откликнулся из компании высокий красавец.- Давай быстрей, мы уходим.

Девушка схватила полотенце и, бросив на меня еще один сверхудивленный взгляд, поспешила к друзьям. Фосфорисцирующий блеск моих рук исчез.

- Я сделаю тебя похожим на него. Это мерцание кистей, видимое только тебе, служит сигналом. Оно означает, что ты, оставаясь собой, принимаешь для женщины облик ее желанного - мужа, любовника, жениха, друга. Стоит только захотеть, как я приду на помощь.

- А взамен я должен продать душу? Как там у Гёте?.. "Благодаря моим услугам не будешь ты скучать в пути". Знакомый сюжет.

- А чем он плох? Но это не совсем так. Мы, кардиналы вечности, ищем заблудшие или ослабшие души и стараемся помочь им. Даем то, чего им недостает. Ты испытываешь зависть к чужому счастью, к чужой красоте хорошо, все женщины мира будут твоими.

- Джина Лоллобриджида, Брижит Бардо? Заманчиво. Но что же взамен?

- Ты становишься исполнителем воли Великих кардиналов вечности.

- Отказаться от своего "я"?!

Ватное облако краем задело солнечный диск, все вокруг чуточку померкло, и я напрягся, что вот-вот рассмотрю сию фантомную фигуру. Но нет - солнечные лучи вновь брызнули по пляжу, заливая сиянием все вокруг. Со стороны буфета, что пристроился в тени сосен, снова потянуло дымком, в котором улавливались запахи шашлыка, острого кетчупа и разбавленного пива. Жеманный магнитофонный голос Вертинского создавал иллюзию остановившегося времени:

На солнечном пляже в июне

В своих голубых пижама

Девчонка, звезда и шалунья,

Она меня сводит с ума...

- "Продать душу", "отказаться от своего "я"... Не придавай значения терминам, они только кажутся страшней наших поступков. Всего лишь услуга за услугу. Ты мечтаешь стать писателем? Так станешь. Но кто узнает, если иногда, только иногда, мы попросим тебя об одолжении, например, изложить письменно свое мнение о том, кто нам нужен.

- Доносы? Какая банальность! Это от меня уже требовали в институте. Другие волшебники. Кардиналы глубокого бурения. Слышали?

- Ты упрям в своей ограниченности. Я все сказал и ухожу. Меня не надо искать. Запомни: достаточно желания - и мерцание твоих ладоней будет означать, что я рядом. Прощай... или лучше до встречи

Призрак исчез, стало легко, будто мои виски освободились от невидимых тисков. Стоп, это уже рифма: тиски - виски. Надо записать на всякий случай...

Я анализировал и так и сяк наш диалог и отказывался верить в услышанное. Наваждение какое-то, наверное, от долгого лежания на пляже. Но если все воспринимать серьезно... Если вообразить...

Парадокс ситуации заключался в том, что если ОНИ такие Вечные и Всемогущие, то почему не могут сами сделать того, о чем нас просят, и забрать наше "я" без всякого согласия? Впрочем, это парадокс с бородой, казус природы, он замечен еще в русских сказках: золотая рыбка может исполнить любое ваше желание, но не в силах освободить себя от сетей.

Я взглянул вдаль, туда, где синь моря сливалась с голубизной неба. Из неведомых краев беспорядочным караваном плыли белые облака, навевая мысли о бесконечности жизни. Облака из белой ваты в небе голубом и синем... Что это на меня нисходит? Прилив поэтического вдохновения? Я замер, боясь нарушить возникшую в душе гармонию.

Облака из белой ваты в небе голубом и синем....

Облака не виноваты, что я встретился с красивой.

Облака не виноваты, что любовь не получилась.

Облака из белой ваты... Виноваты, ви-но-ва-ты!...

Да-а, но ведь никто не поверит, хоть убей, что я разговаривал с призраком... Теперь, спустя десятки лет, я думаю, что такие инфернальные встречи бывают хотя бы раз в жизни у любого человека, только мы боимся признаться в этом. Я вспомнил о той встречу лишь потому, что она связана с именем моей героини.

Повторяю, Лариса не страдала от отсутствия мужского внимания. После школы у нее появился очередной ухажер по имени Леня, имевший, кажется, серьезные намерения. Но опять же интимных отношений она не допускала. Не потому, что была "синим чулком" или еще что-то, а просто не испытывала никакой любви к своему воздыхателю, встречаясь с ним разве что для того, чтобы не ходить в кино одной или на танцульки только с Райкой Губкиной.

В Рижском эстрадном оркестре, в окружении интересных мужчин, она почувствовала себя настоящей женщиной. А Эгил Шварц казался ей воплощением ее мечты. Врожденная интуиция подсказывала, что и она нравится ему как запретное райское яблочко. В полумраке кулис она строила глазки только ему одному; иногда он, что-то объясняя, брал ее за руку - и тогда легкая дрожь пронизывала все ее существо, создавая невероятно прекрасное настроение. Оба были переполнены предвкушением чего-то необыкновенного, и каждый, быть может, подсознательного ожидал от другого решительного шага.

Это случилось на гастролях в Белоруссии. Эгил зашел к ней в номер. Когда он увидел свою девочку сиротливо сидящей на кровати, сердце его сжалось, и он мгновенно решил: "Сегодня или никогда!" Задыхаясь от волнения, он подсел на краешек постели, робко обнял Ларису... Земля ушла из-под ног, разум помутился, только поцелуи взахлеб и пожирающий пламень страсти... В коротких судорожных промежутках она пытала его:

- Ты любишь меня? Ну скажи, ты любишь меня?..

О, кардиналы вечности, где вы были? Спасибо вам, что не предупредили меня об этом свидании двух любящих сердец, иначе я не перенес бы их счастья и заложил свою душу дьяволу.

Между прочим, Шварц недавно признался мне, что он так и не смог ни разу в жизни выдавить из себя эти три слова, которые рано или поздно произносит почти каждый человек на земле: "Я тебя люблю". Но с самого начала, убеждал он, их любовь была яркой и сильной и длится она по сей день, вот уже сорок лет.

Обоюдные симпатии (так это пока называлось) дирижера и новой солистки оркестра не остались незамеченными. Однако реакция некоторых членов коллектива показалась Шварцу несколько странной. Раньше аналогичные "романы" воспринимались в оркестре куда проще. На каких-то гастролях на ночь глядя в комнату Шварца постучалась Айно Балыня. Эгил уже лежал в кровати. Она села рядышком и с доверительным пафосом принялась рассуждать о том, как переживает за него и хочет предостеречь от неверных поступков. Шварцу эта забота показалась смешной, ибо в оркестре он оставался, наверное, единственным мужчиной, с которым Балыня не переспала, несмотря на свое замужество. Эгил взял ее за руку. Айно не отстранилась, продолжала все так же разглагольствовать, будто чувствуя себя в чем-то обиженной. Может, она ждала проявления грубой мужской силы и падения последней крепости? Тогда бы ее уязвленное самолюбие удовлетворилось? Но взрыва не последовало, пришлось убраться восвояси.

Пробовал учить Шварца уму-разуму и трубач Борис Коган, в оркестре самый старший по возрасту. Его наставления сводились к тому, что свои адюльтером Эгил губит карьеру дирижера, отчего будет страдать весь коллектив, и об оркестре пойдет дурная слава. "Куда уж хуже! - усмехался в ответ Эгил.- Вон веник мне постоянно зудит о выпивках среди музыкантов!"

Праведные речи и уговоры вернуться на путь истинный вызывали в нем как раз обратную реакцию. Он еще больше хотел видеть Ларису, рядом с которой вопреки логике испытывал почти нравственное очищение. Так получалось, что их любовь вспыхивала с новой силой только на гастролях, когда работа просто заставляла быть рядом. Пребывание в Риге превращалось теперь в тихую муку. Эгил был женат, и в филармонии на репетиции Лариса боялась даже подойти к нему, чтобы не выдать своих чувств, не скомпрометировать его. Она пыталась скрыть то, о чем в филармонии уже знали или догадывались. Думаю, что ее отношения с Эгилом не являлись секретом и для жены Шварца - на то вокруг нас и пасутся "доброжелатели".

С ухажером Леней Лариса покончила раз и навсегда, заявив ему не по-девичьи жестко: "Ты живи, где живешь, и больше не напоминай о себе".

Шварц мучился по-своему. Угнетала двойственность ситуации: спит с женой, а любит другую. Тревожила и неясность, почти безнадежность перспективы. "Один раз,- говорил он себе,- я совершил ошибку, рано женился. А теперь что? Опять наступать на те же грабли? Нет, какая бы ни была любовь, второй раз бросаться в омут брака как-то не хочется". Был момент, когда Шварц пришел к убеждению, что надо начинать от Ларисы удаляться и закруглять роман. Хватит, набаловались! Увы, стоило лишь снова увидеть ее, как все логические умозаключения рушились, как карточный домик. И снова они гуляли в парке, не боясь, что их увидят, и Лариса клялась ему: