Лариса Мондрус

- Я буду любить тебя всю жизнь и никогда не оставлю!

Свою клятву упрямая 19-летняя девушка сдержала. Тонкая эта материя отношения между мужчиной и женщиной. Казалось, Эгил и Лара только и ждут очередной гастрольной поездки, чтобы броситься в объятия друг к другу, но потом следовало возращение домой, и они будто впадали в оцепенение, наступало взаимное отчуждение, когда каждый считал другого почти врагом.

Магические токи притяжения все равно оказывались сильнее самоедских комплексов и соединяли два человеческих полюса в единую цепь. Неудержимая сила любви! Непонятная, нелогическая, вершащая все наперекор здравому смыслу. И вот уже Эгил видит себя в Ленинграде, на большой сцене, перед послушным оркестром, выдающим такой упоительный свинг, что все вокруг ликует, а рядом с ним поет красивая артистка, которая заканчивает выступление и показывает ему взглядом, как она любит его. Это ли не счастливые минуты идеальной гармонии?..

На одном из концертов Рижского эстрадного оркестра в Ленинграде побывал Эдди Рознер, тоже гастролировавший там. Шварц пригласил маэстро на репетицию. Вместе с Рознером явилась и добрая половина его оркестра. Эдди Игнатьевич всегда живо интересовался музыкантами из Прибалтики, знал Шварца по визитам в Москву и считал его "своим". Не раз, дружески похлопывая по плечу, подмигивал: "Ну, мы-то с тобой одной крови, западники, все знаем..."

Увидев Мондрус на сцене, Рознер разволновался - такая артистка украсит любой оркестр! - и попросил Гарри Гриневича переговорить с ней: не перейдет она к нему? Личные отношения Мондрус и Шварца его совсем не интересовали. Не буду гадать, что превалировало, чего было больше: стремления заполучить новый талант или жажды пополнить свой донжуанский список еще одной жертвой? Возможно, и то и другое. Гриневич умерил его пыл:

- Она там плотно опекается Шварцем и никуда от него не уйдет.

Рознер не единственный, кто пытался переманить солистку РЭО в Москву. В Ригу наведался директор лундстремовского оркестра Цин. Среди администраторов Цин прославился тем, что сумел добиться перевода оркестра Лундстрема из Казани в Москву. Ведь когда музыканты-"беженцы" приехали из Харбина, им разрешили выступать в стране, но "не западнее Казани". Со временем Цин все же исхитрился прописать музыкантов в Москве и устроил всем кооперативные квартиры.

Приехав в Ригу, он взял в филармонии адрес Мондрус и заявился прямо домой.

- Лариса, хватит вам прозябать в Риге, переходите к Лундстрему.

- Так прямо сразу? Вы же меня не слышали?

- Зато наслышан. Рознер в восторге от вас. Но вы правильно сделали, что ему отказали - он просто бабник.

- Не знаю, что и сказать.

- На следующей неделе наш оркестр выступает в Киеве. Не могли бы вы подъехать туда, дорогу мы оплатим. Там Олег Леонидович и послушает вас.

Предложение открывало возможности уже всесоюзного масштаба. Шварц не на шутку перепугался: если Лариса уйдет, другую такую певицу ему не найти. Но вправе ли он тормозить карьеру талантливой девушке? Вправе ли, ничего не обещая, что-то требовать самому от нее? Она же не крепостная его, в конце концов.

Преодолев собственное тщеславие, Эгил сам повез Ларису на смотрины в Киев. Первым делом они побывали на концерте Лундстрема, чтобы воочию убедиться в славе его коллектива. Выступал популярный квартет "Аккорд". Оркестр, в первых рядах которого Эгил увидел Гараняна, играл слаженно, вполне профессионально, но "не звучал". Даже Лариса заметила: "У них какой-то советский привкус". Эгил согласился: оркестровки вроде современные, а стиль действительно советский.

В свободный день Олег Леонидович пригласил их на репетицию. Лариса спела несколько песен. Лундстрему понравилось, и он попросил ее выступить в нескольких концертах, чтобы лучше оценить, как она проходит на публике.

В конце турне Лундстем вынес вердикт:

- Вы нам подходите. Об остальном будем договариваться.

- Мне еще надо подумать,- уклончиво ответила Лариса, а Шварцу, когда они вышли на улицу, сказала: - Не хочу я с ними петь. Они совсем чужие для меня.

Эгил слабо возражал:

- Подумай, Ларочка. То, что ты сейчас отказываешься,- неправильно. Это же новая ступенька в твоей жизни.

Говоря так, он, быть может, подсознательно проверял, насколько сильно ее чувство к нему.

- Все равно не хочу. Ты останешься в Риге, а я уеду? Так не пойдет. Я не хочу расставаться.

Милая девочка, она жертвовала карьерой ради любви к нему! Эгил испытал громадное облегчение. Они еще не были женаты, встретились случайно и могли разойтись, как в море корабли.

Мондрус укрепляла свои позиции в Рижском эстрадном оркестре. Лето 1963 года прошло в гастролях по Союзу. Всюду ее сопровождал успех. В рецензии "Мелодии с берегов Даугавы" свердловская областная газета писала: "Главное достоинство РЭО в том, что оркестр, как говорится, "имеет свое лицо". Это чувствуется и в своеобразном, неизбитом репертуаре солистов и оркестра, и в хорошем исполнительском мастерстве артистов, и, что также немаловажно, в высокой культуре внешнего облика коллектива. Хорошее впечатление производят солисты оркестра Лариса Мондрус, Айно Балыня и Янис Крузитис. У каждого из них оригинальный репертуар, вполне соответствующий их вокальным возможностям".

Казенная по стилю, но тем не менее знаменательная рецензия - первая в творческой биографии Ларисы Мондрус.

В конце 63-го Шварц официально развелся со своей женой. Почти год он колебался, не решаясь сделать последнего шага, пребывал в тягостных интеллигентских раздумьях: ринуться навстречу неизвестности или оставить все как есть, то есть любить одну, а спать с другой? Но он же порядочный человек, значит, должен разрубить этот гордиев узел. Старый брак сковывал его и, помимо воровских интимных отношений, мешал как следует заняться Ларисой в плане дальнейшего ее творческого роста. Помощь пришла оттуда, откуда Шварц ее меньше всего ждал. Не знаю, сравнивал ли себя когда-нибудь Филипп Швейник с кардиналом Ришелье, но он страшно обожал запутанные ситуации, когда судьбы людей зависели исключительно от него. Правда, не всегда рассчитанные комбинации приводили к желаемому результату. Вот работала в филармонии талантливая пианистка Лида Рубене, которой Швейник гордился. Вдруг вздумалось ей выйти замуж за некоего еврея Крамера, тоже пианиста. Очень не понравилось это директору филармонии. Во-первых, Крамер узурпировал его собственность, а во-вторых, как музыкант он явно не дотягивал до уровня Рубене. И Швейник вбил себе в голову идею-фикс: развести их. Однако Крамер оказался совсем не из тех, кто позволяет садится себе на шею. Рубене и Крамер выстояли, выдержали все намеки и угрозы, но были вынуждены, как и Думиньш, уехать на Кавказ - там, очевидно, интриганство не вошло еще в моду.

Когда в филармонии случился пожар, и старинное, флорентийского стиля здание Гильдии сгорело дотла, многие решили, что "несгораемому" Швейнику пришел конец. Но Филипп Осипович смело взял на себя роль кающегося грешника. На общем собрании с участием представителей Министерства культуры он резанул правду-матку:

- Я больше не имею морального права занимать директорское кресло, готов понести самую тяжелую кару. В случившемся вижу только свою вину. Но я не уйду из филармонии, даже если мне придется работать дворником. Буду, как могу, служить делу и коллективу, которому я отдал двадцать лет жизни.

Директором (временно, пока не "устаканится" ситуация) назначили чиновника из Минкульта, тупого, ничего не смыслившего в организации концертной работы, а Швейника перевели в его заместители. Но даже понижение в должности Филипп Осипович обратил себе во благо, вызывая у большинства сотрудников жалостливое сочувствие. Как же, отстранен от руководства, к тому же разведен, живет в двух комнатах в коммунальной квартире, получает скромную зарплату, взяток не берет, радеет за дело! Эдакий бессребреник, трудоголик, подвижник искусства. Теперь он стал ближе к народу и суетился еще больше. Появлялся часто за кулисами, лично проверял готовность к концерту, писал записки дирижеру оркестра: "Тов. Шварц! Подождите немного с началом, пока эти невоспитанные бездельники займут свои места". Или спускался в гардероб и сам принимался торопить людей. "Дамочка,- говорил он женщине у зеркала,- у вас будет замечательная прическа, но вы не попадете на представление".

Несмотря на положение почти рядового администратора, Швейник как серый кардинал, продолжал руководить из-за кулис всеми делами филармонии. Он с удовольствием вмешался и в интригу, возникшую в Рижском эстрадном оркестре. Филипп Осипович вызвал к себе Шварца и его жену и сказал:

- Вижу, ребята, вы находитесь в трудной ситуации - и себе не даете жить, и другим мешаете. Чтоб все было по-хорошему, давайте, пока не поздно, разводитесь. Нечего тянуть кота за хвост.

Уговаривать пришлось только жену Эгила, но и она извлекла свою пользу, получив комнату от филармонии.

Потом Швейник разобрался с Айно Балыней, уговорив ее перейти в ансамбль Кублинского.

- Оставаться тебе в оркестре, Аня, нет смысла. Там на твою голову уже выросла Мондрус. Ну и пусть поет. Зато у Кублинского ты будешь чувствовать себя королевой.

Балыня покорно ушла, и у Мондрус расправились крылья. Теперь она как единственная "звезда" закрывала программу Рижского эстрадного оркестра. Репертуар значительно расширился, его амплитуда колебалась от задорных шлягеров до произведений драматического накала, душевной тоски, большой скорби. Поведение Мондрус на сцене отличалось естественностью, органичностью с исполняемой вещью. Она хорошо чувствовала, где в песне кончается правда переживаний, а где рождаются настоящие эмоции, с которыми слушатель мог идентифицировать свое душевное состояние. Важным фактором стала и ее внешность певицы "секси", и Мондрус умело пользовалась чарами "наивной эротики", вызывая симпатии не только мужчин, но и женщин - явление на эстраде нечастое.

В декабре 63-го года Латвийское ТВ организовало передачу с участием Рижского эстрадного оркестра. Трансляция дублировалась и по Центральному телевидению. Еще продолжалась эпоха хрущевской "оттепели", поэтому организаторы концерта, тоже молодые люди, дали возможность оркестру показать себя во всем блеске, сыграть самую современную по тем временам программу. Лариса же выступила с песнями советских композиторов. Она единственная представляла этот жанр, не пользовавшийся признанием в Прибалтике, но ее выбор, рассчитанный больше на всесоюзную аудиторию, тактически оказался правильным. На певицу обратили внимание в Москве и в других городах страны, не говоря уже о самой Риге, где вскоре выпустили пластинку Ларисы Мондрус и оркестра п/у Э. Шварца. Правда, песни записали только латышские, но это был первый диск в ее жизни. Записаться тогда было неизмеримо сложнее, чем в наши дни, когда доморощенных безголосых исполнителей, расплодившихся, как кролики, издают пачками - без проблем, гони только монету!

В январе 1964 года Шварцу без объяснения причин резко увеличивают зарплату: вместо прежних 210 рублей ему теперь полагалось 270. Повысили ставку и Мондрус - с восьми до десяти с половиной за концерт. 10.50 - это предел, который могло устанавливать артисту республиканское министерство культуры, больший тариф входил в компетенцию Москвы.

Шварца свалившиеся блага сильно озадачили. "Что бы это значило? терялся он в догадках, стоя у доски приказов.- Что за благодетели объявились в филармонии, где хозяйничал как у себя дома вновь ставший директором Швейник? Да он и подписал приказ, вывешенный на всеобщее обозрение..." Никто со Шварцем ни о чем не беседовал, не предупреждал... За какие такие заслуги, хрен его знает. Ведь ни для кого не секрет более чем прохладное отношение Швейника к худруку Рижского эстрадного оркестра.

Впрочем, радоваться Шварц и не собирался. И правильно делал. Шли месяцы, а он по-прежнему получал свои двести десять, и ни рублика больше, несмотря на приказ, которого никто не отменял. Может, чья-то шуточка, происки недругов? Наконец кто-то проговорился Шварцу, что на его место собираются поставить Паулса. Вот где собака зарыта. Картина сразу прояснилась. Швейник давно мечтал заменить непокорного директора РЭО на более покладистого человека и на эту тему уже вел переговоры с Раймондом Паулсом. Его кандидатура казалась Филиппу Осиповичу наиболее подходящей. Раймонд вроде остепенился, привез из Одессы красивую жену и даже бросил пить. А может, супруга его заставила. К тому же Паулс тоже пользовался авторитетом у музыкантов и давно мечтал возглавить РЭО, но его не устраивала зарплата. Тогда Швейник сделал рискованную "вилку": увеличил приказом ставку худрука, одновременно рассчитывая избавиться от Шварца. А Мондрус он дал прибавку с прямо противоположной целью - удержать способную певицу у себя.

Комбинация застопорилась. Швейник с Паулсом надеялись, что Шварц после всех этих закулисных намеков сам уволится подобру-поздорову, а тот оказался упрям и вовсе не собирался уходить. Собственно, почему он это должен был делать? Официально ему никто ничего не предлагал, формально даже зарплату повысили. Разговоры в коридорах, сплетни, слухи? Так это для слабонервных.

Директор филармонии стал искать окольные пути, чтобы выжить строптивого упрямца. В мае Шварц неожиданно получил повестку из военкомата. В армии он не служил, военной кафедры в консерватории не было. Поэтому ему, 28-летнему "рядовому необученному" предстояло ныне отбыть в Калининградскую область, где его ждала двухмесячная служба на благо родины в некоем батальоне связи. Эгил точно не знал, но догадывался, что столь малоприятным подарком он обязан, как и в случае с повышением оклада, все тому же Швейнику, пожелавшему прикинуть, как оркестр будет функционировать без Шварца. Может, потеря и не окажется невосполнимой, ведь пьяниц всех повыгоняли, обстановку в оркестре оздоровили и, самое главное, Паулс "исправился" - есть достойная замена.

Эгил пошел с повесткой к директору филармонии - вдруг все "козни" ему только мерещатся и Филипп Осипович поможет "отмазаться". Тот лишь развел руками: "Ничего не могу поделать, служба - дело государственное".

Пришлось ехать в Калининград. Дирижером РЭО временно назначили первого саксофониста Алниса Затиса. Паулс не торопился занять место худрука, такая ситуация его не совсем устраивала, он хотел, чтобы все было "чисто", на законных основаниях.

Благодаря своим музыкальным ушам и пианистическим пальцам Шварцу не составило большого труда овладеть азбукой Морзе и тем самим освоить профессию военного радиста. В жизни, правда, это ему никогда не пригодилось.

Лариса не забывала его. Известно: если где и проявляется любовь, так это в разлуке. Она писала Эгилу письма, а иногда и приезжала к нему в гости. Прихватив с собой корзинку с домашними пирожками и прочей снедью, Лариса садилась в поезд Рига - Калининград и с нетерпением ожидала встречи со своим суженым. Их свидания выглядели очень романтично. На берегу речки расстилалась взятая из дому скатерочка, выкладывалась вкусная еда, вино, и они пировали, наслаждаясь уединением и счастьем, понятным лишь им двоим.

Музыканты оркестра подготовили специально для Мондрус одну очень популярную песню Яна Френкеля, и, когда Лариса выходила на сцену и трогательно пела:

Как тебе служится,

С кем тебе дружится,

Мой молчаливый солдат?..

они заговорщически улыбались, понимая, что ее слова адресованы любимому человеку, которому сейчас как раз "служится".

Армейские деньки пролетела быстро. Рядовой (теперь уже "обученный") Шварц сдал свое обмундирование, а заодно сдал и недолговременные позиции холостяцкой жизни. 29 августа 1964 года в рижском ресторане "Москва" состоялся шумный банкет: весь состав оркестра отмечал свадьбу своего дирижера и ведущей солистки РЭО. С того приснопамятного события минуло уже 38 лет! Для эстрадных артистов, у которых одно искушение сменяется другим, это редкий по красоте и продолжительности брак. И, как говорится, еще не вечер. Но тогда мама Эгила, увидев впервые невестку, почему-то расстроилась: "Сынок, ну почему ты взял такую некрасивую?" Эгила даже передернуло от столь вопиющей несправедливости. Он возразил сухо: "Ты не видела ее на сцене". "Может, Лариса и далека от идеальной греческой красоты,- думал он,- и одевается скромненько, но только дурак не заметит, какая у нее ладненькая фигурка, сколько женственности и обаяния излучает она. А как идет ей сейчас роль наивной, покладистой девочки, как умело она подлизывается к свекрови! Значит есть надежда, что они поладят. Ведь все равно она будет жить у них".

В филармонии тем временем атмосфера сгущалась. Из РЭО ушел Яша Штукмейстер, долгое время служивший как бы амортизатором в отношениях дирижера оркестра и директора филармонии. Он и со Швейником умел находить общий язык и Шварца периодически остужал: "Ты еще молодой, у тебя это от вспыльчивости..." Теперь поддерживать дипломатический баланс сил было некому. Зарплата Паулса, которую "незаслуженно" стал все-таки получать Шварц, не давала покоя Швейнику. Да, спешка требуется только при ловле блох. Надо было исправлять оплошность и срочно изыскивать дополнительный ресурс для выдавливания неугодного дирижера. Новый повод для стычек Филипп Осипович узрел в участившихся уходах из РЭО ведущих музыкантов, чему, между прочим, в немалой степени способствовал он сам: одному отказывал в квартире, другому - в отпуске, иных давил непрерывными гастролями. Виноватым же в "оголении" оркестра оказался Шварц.

Накануне поездки в Омск, где намечалось проведение "недели латышской музыки", оркестр надумали покинуть два ведущих тромбониста, у которых из-за вечных гастролей начались семейный скандалы. А без этих музыкантов биг-бэнд уже не биг-бэнд. Чтобы удержать хотя бы одного, Шварц согласился взять в РЭО администратором жену тромбониста. Это была фигуристая блондинка, которая за свою низкую филейную часть получила в филармонии прозвище "такса". Звали ее Вия Амолиня. Несмотря на замужество, она была особой без комплексов, умевшей держать нос по ветру.

В Омске, еще не зная, что дни дирижера РЭО практически сочтены, Амолиня стала навязываться Мондрус в подруги, рассчитывая приблизиться больше к Шварцу. Но как только на "латышскую неделю" прибыл сам Швейник, она шустро переориентировалась, ничуть не смущаясь, что тот годился ей в отцы. Впрочем, сегодня подобных дам не смущает в таких случаях и возраст "дедушки". Пока оркестр, в составе которого играл и муженек Амолини, старательно исполнял на сцене симфоническую сюиту Шварца "У Даугавы", "такса" находилась в номере Швейника. Видимо, получала "информацию". К финальному апофеозу представления они прибывали в театр, оба довольные, причем Амолиня уже хорошо уяснила, как ее новый любовник относится к дирижеру Рижского эстрадного оркестра. Естественно, и она начала стараться как можно больше "уесть" Шварца: перечила ему во всем, огрызалась, давала "руководящие указания" по составу музыкантов, чего не позволял себе никогда даже Яша Штукмейстер.

Эгил не выдержал:

- Вия, ты вообще соображаешь, куда пришла? Это все-таки пока мой оркестр.

- Вот именно "пока". Ты еще увидишь, кто есть ху.

Время показало, что она не бросалась словами. Не зря Паулс, когда займет пост руководителя РЭО, первым делом постарается избавиться от Амолини. Но "такса" к тому времени успеет развестись со своим тромбонистом и выйдет замуж за Швейника. Оркестр ей станет просто не нужен. Филипп Осипович назначит ее начальником загранотдела филармонии - чего уж лучше! и Амолиня будет лично сопровождать за бугор почти каждую гастрольную группу. Помимо прочего, она заставит Филиппа Осиповича получить отдельную квартиру в доме, построенном специально для артистов. Там она жила и после смерти Швейника, пока не перебралась в Москву. Так что показала всем, ху есть кто.

Поездка в Белоруссию, куда Мондрус и Шварц отправились в новом для себя качестве как муж и жена, оказалась на деле их последней гастролью с Рижским эстрадным оркестром. По возвращении в Ригу слабо тлевший конфликт между худруком РЭО и директором филармонии вспыхнул снова.

Как-то утром домой Шварцу позвонил Слава Шкинев, трубач, единственный русский музыкант в составе РЭО.

- Эгил, я вчера случайно слышал базар у Швейника. Против тебя готовится интрига. Пришел Паулс, его хотят посадить на твое место.

- Наконец-то от слов переходят к делу,- сдержанно отреагировал Шварц.- Я давно этого жду, а они никак не разродятся.

Швейник будто подслушал этот разговор и, вызвав Шварца, потребовал, чтобы тот немедленно уволил Шкинева.

- Вот рапорты администраторов,- Филипп Осипович потряс перед носом худрука какими-то бумажками.- Принимай меры.

"Наверняка докладные "таксы",- сообразил Эгил.

- Сколько можно терпеть?! Руководство филармонии не устраивает такое положение!

Шварц возразил:

- Он шесть лет в оркестре и, если выпивал во время работы, то все равно "устраивал". А теперь "не устраивает"?

- Я не собираюсь с тобой дебатировать. Одним словом, чтоб духу его не было.

Шкиневу пришлось уволиться "по собственному". Шварц решил, что и для него настало время громко хлопнуть дверью. Он молча положил на стол Швейника заявление об уходе, которое моментально было подписано.

- Не смею вас задерживать,- съязвил на прощание Шверник.- Новых вам творческих успехов.

"Как уверен, что я никуда не устроюсь. Что ж, попробуем доказать обратное".

- Только не благодарите меня. Большой привет Паулсу.

В знак солидарности с мужем Мондрус тоже изъявила желание покинуть филармонию, чему Швейник очень удивился:

- А почему вы надумали уходить? Мы вас ценим, любим. Повысили ставку, увеличим еще зарплату. Вам незачем уходить. Оставайтесь.

- Раз вы уволили мужа, я не могу здесь работать.

- Ах, вы так ставите вопрос? Тогда пожалуйста. Мы силой никого не удерживаем.

Самые наши судьбоносные решения носят подчас рефлекторный характер, принимаются скоропалительно и необдуманно, но в этой парадоксальности есть своя логика. В одночасье амбициозный дирижер и перспективная артистка оказались не у дел, лишились творческой карьеры. Почти катастрофа. Хотя... как поглядеть. Для того уровня, которого достигла Мондрус, потенциал Риги почти был исчерпан. Об этом свидетельствовали и приглашение из Ленинграда на съемки фильма-концерта "Когда песня не кончается" с участием звезд эстрады: Людмилы Зыкиной, Георга Отса, Эдиты Пьехи, Муслима Магомаева... Композитору Г. Портнову хотелось, чтобы Мондрус исполнила в картине его новую песню "Неужели это мне одной?". Сделали запись - все прекрасно. Но, по-видимому, режиссер посчитал, что Мондрус со своим явно просвечивающим западным стилем не вписывается в ансамбль советских исполнителей. Вместо Мондрус взяли Кристалинскую. Не спорю, Майя была тоже хорошей певицей, душевной, но чуточку попроще, поскромнее.

Последний "аккорд" - участие в ноябре в праздничном телевизионном "Огоньке" и программе Всесоюзного радио, где Мондрус выступала еще как "молодая талантливая певица из Риги".

Не было бы счастья, да несчастье помогло. Пришлось вспомнить Шварцу, что в таком великолепном городе, как Москва, Ларису Мондрус хотели видеть в своих оркестрах Эдди Рознер и Олег Лундстрем. Было даже, кого выбирать. Стиль первого устраивал Ларису больше.

Оркестр Рознера гастролировал в Ялте. Разузнав, где остановились музыканты, Шварц созвонился со своим бывшим конферансье Гарри Гриневичем.

- Гарри, мы ушли из РЭО. Поговори с Эдди Игнатьевичем. Когда-то он хотел взять Ларису к себе. Может, еще не поздно? Может, он нас примет под свое крыло?..

Гриневич, можно сказать, спас их. Через неделю в Ригу позвонил сам Рознер:

- Приезжайте в Москву. Лариса - солистка, а тебя, Эгил, возьму музыкальным руководителем. Такие таланты на дороге не валяются. Приезжайте, жду.

Между прочим, у Рознера уже имелся музыкальный руководитель - Алексей Мажуков, способный аранжировщик и композитор. Но что мешало Эдди Игнатьевичу получить еще одного музыкального руководителя? Ведь тогда он еще купался в своей славе!

Глава 4

ПОД КРЫЛОМ ЭДДИ РОЗНЕРА

"Вторая труба мира".- Голодные взгляды маэстро.- Песни ради прописки.- Атака на радио.- Саша Дмоховский.- "Звездная пехота".- Встреча с Израилем Мондрусом.- На вольных хлебах.- "Огонек" с Гагариным и Леоновым.

Судьба Эдди (Адольфа) Игнатьевича Рознера, несмотря на яркий артистизм и постоянный успех у слушателей, поначалу складывалась так, что он по причине еврейского происхождения все время должен был куда-то бежать. Приход нацистов к власти заставил Рознера в 1933 году покинуть Германию и обосноваться в Варшаве. После оккупации Польши Рознер, спасаясь от перспективы попасть в гетто, в октябре 1939 года пересекает в районе Барановичей границу с СССР, а через несколько лет вынужденное "турне" продолжилось и на новой родине.

"Театральная неделя" сообщала: "После воссоединения западных областей Белоруссии с БССР Белостокская филармония сформировала в конце 1939 года Гос. джаз Белорусской ССР под руководством Эдди Рознера, талантливого музыканта, окончившего с золотой медалью Берлинскую консерваторию по классу скрипки. В новый ансамбль вошли несколько музыкантов из бывшего джаза Эдди Рознера, в основном же он был заполнен безработными музыкантами Белостока и Львова. За короткий срок Эдди Рознер сумел создать высококвалифицированный джазовый ансамбль".

В годы войны оркестр Рознера дает концерты на предприятиях и в госпиталях, перечисляя все сборы в Фонд обороны. В 1944 году ансамбль довольно успешно выступил в Москве. Однако над коллективом Рознера начали сгущаться тучи...

Из прошения Э. Рознера тогдашнему министру госбезопасности В. С. Абакумову:

"18 августа 1946 года, после показа джазом новой программы в ЦДКА в Москве, утвержденной Комитетом по делам искусств и Главреперткомом СССР, в газете "Известия" появилась статья Е. Грошовой "Пошлость на эстраде", произведшая на меня потрясающее впечатление, и я, вместо того чтобы реабилитироваться перед советским зрителем, проявил малодушие и решил уехать обратно в Польшу.

Я отдал заявление в польское посольство в Москве с просьбой выехать в Варшаву и получил ответ, что все необходимые документы будут оформлены в течение 6 месяцев.

Вскоре после этого я встретил в Москве артиста Березовского, который мне сообщил, что в г. Львове находится польский представитель Дрезнер, занимающийся регистрацией бывших польских подданных, и он, Березовский, уже зарегестрирован. Березовский познакомил меня с Дрезнером, который обещал отправить меня с женой и ребенком, но потребовал за свою работу 20 тысяч рублей, так как регистрация фактически была закрыта.

Тогда я еще находился под впечатлением статьи в "Известиях" и потому передал Дрезнеру требуемую сумму. 29.11.46 г. Дрезнер и Березовский уехали из Львова в Польшу, а я был арестован органами МГБ с предъявлением обвинения по ст. 58.

С первых минут ареста, сидя в тюрьме, я был так деморализован, что подписал бы любое обвинение, и я подписал признание, что якобы хотел уехать через Польшу в Америку. На самом деле это абсурд, такой мысли у меня в голове никогда не было.

Я понимаю, что как артист я должен был остаться в СССР, принять критику и вместе с советским искусством бороться с пошлостями.

Сегодня, когда весь мир во главе с Советским Союзом борется за мир во всем мире, я бы мог принести пользу для осуществления этой нашей задачи. Несмотря на заключение, я написал большую сюиту под названием "Объединение и дружба демократических сил мира". Но может ли эта работа выйти в свет?

Я докажу свою преданность на деле, а посему прошу помиловать меня или заменить мое заключение вольной ссылкой, где я смогу продолжать творческую работу на поприще советского искусства".

Просьбу Рознера оставили без удовлетворения, но, отбывая наказание в Хабаровском крае, он находился в более привилегированном положении, нежели прочий контингент.

Из характеристики, составленной начальником лагпункта в 1949 году:

"З/к Рознер Адольф Игнатьевич работает руководителем джаза 3-го отделения. К своим обязанностям относится добросовестно. Имеет хорошие отзывы со стороны заключенных, имеет также благодарность от начальника лагпункта №2.

Поведение в быту хорошее. Нарушений лагерного режима не имел. Административным взысканиям не подвергался".

В июле 1952 года Рознера доставляют на Колыму. За короткий промежуток времени он создает в Магадане первоклассный эстрадный оркестр и становится его руководителем. В характеристике от 15 января 1953 года лагерное начальство отмечало: "Рознер в течение 4-го квартала 1952 года проделал большую работу по оркестровке всех исполняемых музыкальных номеров в трех представленных концертных программах, дирижировал оркестром каждого концерта и выступал на них солистом-скрипачом. Культбригадой с участием Рознера дано 57 концертов".

Освободившись по первой послесталинской амнистии, Рознер принялся наверстывать упущенное. Снова собрал классный профессиональный оркестр, с которым, например, записал музыку к кинофильму "Карнавальная ночь". Новый взлет популярности Рознера стал возможен благодаря начавшейся хрущевской "оттепели", а также прошедшему в Москве в 1957 году Всемирному фестивалю молодежи и студентов, распахнувшему для СССР окно в мир. Не говоря о такой само собой разумеющейся вещи, как мощный творческий потенциал этого музыканта, его виртуозное индивидуальное мастерство. В каждой программе оркестра звучали проверенные временем шлягеры джаза: "Караван" и "Сент-Луи". Ю.Цейтлин вспоминал: "Особенно производил впечатление "Сент-Луи блюз", где и вокальное трио, и импровизация Рознера, и свинг-хорус, и необыкновенный финал, когда Эдди берет высокую ноту, затем следующую и следующую, а музыканты кричат: "Выше!.. Выше!.." И вдруг он будто бы не может больше... пробует подъехать к злополучной ноте при помощи глиссандо... не получается!.. Еще глиссандо... и, наконец, вот она, финальная нота! Это "сделанное" препятствие, тут же, на глазах зрителей, преодоленное, всегда вызывало гром аплодисментов".

В 50-60-х годах оркестр п/у Эдди Рознера постоянно выступал на концертных площадках столицы с лучшими эстрадными исполнительницами: Капитолиной Лазаренко, Ниной Дордой, Марией Лукач, Майей Кристалинской, Ниной Бродской.

Личная жизнь Рознера ни для кого не являлась тайной, и все его романы начинались и заканчивались на глазах оркестра. Я не знаю, как Эдди Игнатьевич юридически оформлял свои отношения с женщинами, которые по-настоящему ему были дороги, но первой его "официальной" женой стала "дизеска" Рут Каминская, дочь актрисы Иды Каминской, известной нам по чешскому фильму "Магазин на площади" (1965). Они познакомились еще в Варшаве, в начале войны, потом у них родилась дочь Эрика. Арест Рознера разрушил семью, и, будучи в заключении на Колыме, Эдди Игнатьевич сошелся с танцовщицей Маглага Мариной Бойко, которая тоже родила ему дочь, Ирину.

Лагерный роман не имел продолжения. После амнистии Рознер оставил магаданскую подругу, вернулся в Москву и вскоре встретил новую любовь Галину Ходес; у нее был хореографический номер в его концерте. С ней он и жил в кооперативной квартире в знаменитом угловом доме, одна сторона которого обращена к Садовому кольцу (там поселились артисты Большого театра), а другая - к Каретному ряду. Эту половину дома отдали эстрадникам; тут обитали Утесов, Шуров и Рыкунин, Борис Брунов, Мария Лукач... Так что место для бывшего узника ГУЛАГа было как нельзя более престижное.

Приехав искать счастья в Москве, Лариса и Эгил сняли восьмирублевый (дешевле в центре не нашли) номер в "Украине" - той самой гостинице, где весной 58-го уже останавливались музыканты из РЭО. На следующий день их навестил Григорий Наумович Мастровой, директор рознеровского оркестра. Осмотрелся, поцокал языком и пообещал подыскать недорогое жилье поближе к Эдди Игнатьевичу. Позже Мастровой действительно нашел хорошую, просторную комнату и даже в том же доме на Каретном, в квартире некой мадам Бланк, пианистки Москонцерта. И цена была подходящей - пятьдесят целковых в месяц. Мебель имелась. К обстановке добавились лишь пианино и магнитофон, которые Шварц перевез из Риги. Мондрус рассказывала мне о встрече с Рознером:

- Эдди Игнатьевич очень любил женщин, и я сразу почувствовала на себе его голодные взгляды, такие цепкие, с головы до ног, с "остановками" на разных частях тела. Присутствие жены его не смущало...

Он сразу сел за рояль и начал наигрывать свои мелодии. Играет - и глазами ловит, как я реагирую. А мне так особенно сильно ничего не нравится. Мы вроде бы из Риги, исполняли там западный репертуар. А тут распустил перья музыкант, о котором я ничего не знала, кроме того, что он известный дирижер и очень нужный человек, у которого мы должны кормиться. И нам с Эгилом надо использовать его, чтобы найти свое место в столице. Наверное, Рознер рассчитывал на мой восторг, и мне следовало подыгрывать ему более демонстративно: "Как это мне нравится! Ах, как это изумительно!" А я молчала, глупо улыбаясь.

Он меня все время "золотком" называл и откровенно заигрывал, особенно когда Эгил болтал на кухне с его женой. Такой флирт был в порядке вещей...

Рознер загрузил Мондрус исключительно своим репертуаром, и первые репетиции проходили у него дома. Он аккомпанировал, Лариса пела, Эгил в другой комнате возился с оркестровками.

В середине октября не по-осеннему теплым солнечным утром Рознер ошарашил Шварца новостью:

- Эгил, ты слышал, Хрущева сняли? Со всех постов.

- А кто же теперь главным будет?

- Какой-то Брежнев.

Вероятно, оба подумали: будет хуже!

- А может, станет лучше,- хозяин квартиры скептически улыбнулся.

- Одно утешает - сразу ничего не меняется.

Пока Лариса разучивала "Колыбельную", "Лунный свет" "Может, нет, а может, да" и другие "непристроенные" вещи маэстро, Рознер и Шварц мотались по разным музыкальным редакциям. Несмотря на известность автора, случалось нередко и так, что каких то вещей Рознера не брали. Ему тоже, как простому смертному, приходилось преодолевать кабинетные преграды. Но вот пришла новая певица, которой светила счастливая звезда, и всю обойму песен разом приняли к производству. Чермен Касаев из Всесоюзного радио, в кабинете которого Мондрус демонстрировала принесенный "товар", удивлялся:

- Ну, такого еще не бывало, чтобы Рознер явился и ему ни в чем не отказали!

Лариса соглашалась петь все, что ни сочинит Эдди Игнатьевич, но при одном условии - он должен помочь им с пропиской в Москве. Ведь в столице Мондрус и Шварц находились, в сущности, на нелегальном положении. Маэстро твердо пообещал сделать все возможное.

На одном дыхании записали и пластинку на "Мелодии": на одной стороне шлягеры польской певицы Катаржины Боверы, с которой Рознер тогда работал на гастролях, на другой - четыре песни в исполнении Ларисы Мондрус.

Приятным подарком оказалось участие в подготовке телевизионного "Голубого огонька". Таким образом, сделав в столице ударный чин, довольная собой супружеская чета вернулась в Ригу. 7 ноября на праздничной вечеринке у родителей все сгрудились у репродуктора (передачи ЦТ в Латвии еще не принимались) и впервые услышали голос Ларисы Мондрус по Всесоюзному радио: она пела рознеровскую песню "Может, нет, а может, да".

В начале декабря Лариса вернулась в Москву (Эгил сдавал зачеты в консерватории) и почти две недели жила у Рознеров (мадам Бланк предоставляла комнату только с января), готовя программу к предстоящей поездке оркестра. Я все понимаю: строгое воспитание, чистота помыслов, твердость характера - качества, несомненно, замечательные, и все это у Мондрус имело место. Плюс такая помеха для любвеобильного маэстро, как присутствие собственной жены. Однако же ситуация все равно провокационная. Мне кажется, что подобных "экспериментов" надо всегда избегать, ибо жизнь движется не по схеме, и человеческие слабости непредсказуемы. Впрочем, во мне заговорили ревность и подозрительность. Брачный союз двух любящих сердец давно закристаллизовался, выдержав все мыслимые и немыслимые испытания.

Уладив консерваторские дела, Шварц поспешил в Москву и с ходу включился в работу. Писал оркестровки, поочередно с Мажуковым проводил репетиции оркестра. Эгил разыскал в Москве свою давнюю знакомую (еще по консерватории) латышку Гуну Голуб. Она вышла замуж за московского журналиста и теперь работала на радио редактором передачи "С добрым утром!". Послушав Мондрус, Голуб пришла в восхищение и тут же предложила:

- Лариса, для твоей карьеры в Москве надо обязательно записать песню какого-нибудь влиятельного композитора. У меня для новогодней передачи есть подходящая песенка Мурадели "Зимушка-зима". Вано Ильич - это величина, секретарь Союза композиторов.

Посмотрели текст: "Хорошо пробежать по морозцу, хорошо покидаться в снежки..." Ничего. Шварц "пробежал" на пианино мелодию - так, вполне заурядная. Мурадели для него с Ларисой - пустой звук, но игнорировать советы опытной в таких делах Голуб не следовало. Коль надумали перебраться в столицу, нельзя пренебрегать никакой работой. И "Зимушка-зима" в исполнении Мондрус прозвучала в передаче "С добрым утром!".

Рознер давно оценил возможности Мондрус, но теперь он рассчитывал и на ее мужа. В начальной фазе их отношений маэстро надеялся, что Шварц внесет в игру оркестра какое-то новое качество, добавит свежих красок. Еще в Ленинграде, послушав, как свингуют рижане, Эдди Игнатьевич убедился, что его ребята, собранные из разных духовых оркестров, по техническому уровню заметно отстают от них. Его надежды не оправдались. Не по вине музыкального руководителя. С этими музыкантами Шварц уже ничего иного, кроме того, что они умели, сделать не мог, просто у них не получалось. Понял это и Рознер. Поэтому его сотрудничество с Эгилом носило сугубо рутинный, прагматический характер: получил конкретное задание (например, сделать оркестровку новой песни) - выполнил.

31 декабря 1964 года Лариса Мондрус впервые "засветилась" на "Новогоднем огоньке", исполнив песню Рознера "Лунный свет". Всесоюзный телеэкран сделал ее имя известным всей стране.

В начале января начались гастроли оркестра Рознера по теплым городам Кавказа и Крыма. Программу вел конферансье Г. Гриневич, как отмечала пресса, "артист не без способностей, но с неинтересным репертуаром". Последнему я, зная творчество Гарри Анатольевича, никак не могу поверить.

Оркестр исполнял джазовую интерпретацию русской народной песни "Степь да степь кругом", композицию "прогрессивного негритянского композитора" К. Бейси и заканчивал программу фантазией на тему песни В. Соловьева-Седого "В путь".

Основным солистом выступал Владимир Макаров. Его настоящая фамилия Макаркин. Видимо, она не нравилась начинающему артисту и, отсидев небольшой срок в магаданском лагере и став образцовым исполнителем песен времен войны ("Катюша", "Землянка", "Темная ночь"), он решил, что "Макаров" звучит более солидно, чем "Макаркин". Помимо военных и гражданских песен, в его репертуаре имелись и весьма легкомысленные вещицы типа "Четырех тараканов и сверчка":

У бабушки за печкою компания сидит

И, распевая песенки, усами шевелит...

Позже Макаров прославился исполнением на телевидении двух популярных песен: "Последней электрички" Д. Тухманова и "А я еду за туманом" Ю. Кукина.

Мондрус с рознеровскими песнями выступала в первом отделении, принималась зрителями очень тепло.

В Одессе Эдди Игнатьевич приглядел молоденькую, маленького росточка певичку, производившую на Привозе большой фурор исполнением "Тум-балалайки" и других еврейских песен. Звали ее Нина Бродская. Пела она на идиш, просвечивало в ней что-то местечковое, но Рознер учуял в этой крошке будущую звезду, забрал в оркестр, давая всем понять, что на Мондрус свет клином не сошелся,

Концерты оркестра повсюду сопровождались аншлагами, отклики прессы носили, как правило, доброжелательный характер. Одна из газет в рецензии "Искусство легкое и большое" писала:

"В свое время Рознера считали третьей трубой мира (странно, я слышал, что его называли "второй трубой" после Л. Армстронга.- Авт.). Но не будем сейчас проставлять порядковые номера. Важно одно: и сегодня труба Эдди Рознера смеется и плачет, рассказывает и зовет...

Лариса Мондрус. Имя ее все чаще слышим мы по радио. Голос молодой исполнительницы, чистый, приятного тембра и звучания, завоевывает слушателей. В программе концерта ей отведено немалое место. И широта актерских возможностей Л. Мондрус соответствует этому. От лирической песни Э. Рознера "Все равно" до итальянской "Молодости", вылившейся в карнавал огня и веселья на сцене, Л. Мондрус нигде не сбилась, не "потеряла" себя.

Другая солистка, Нина Бродская,- самая юная в оркестре. Ей всего 17 лет...

Нельзя не вспомнить еще об одном артисте оркестра - Владимире Макарове. Исполненная им композиция из советских песен очень драматична, полна настроения и глубокого смысла..."

Заканчивается газетный отчет вполне по-советски, трафаретной сентенцией: "В песенном творчестве нельзя ограничиваться только лирикой. Героическая, патриотическая тема полноправна на эстраде. И ей следует дать "зеленую улицу". Молодежи, основному слушателю джаза, она принесет очень большую пользу, будет воспитывать и окрылять".

В Ереване к Рознеру за кулисами подошел молодой человек, представился:

- Роберт Амирханян. Эдди Игнатьевич, я хотел бы показать вам свою новую песню.

Рознер подозвал Шварца.

- Эгил, посмотри, что у него. Может, для Ларисы подойдет...

Песня называлась "Синяя весна" ("Свет у тебя в окне"). Шварц считался уже опытным музыкантом, и если не мог угадать, получится или нет из будущей песни шлягер, то эмоциональность и гармоническую содержательность материала он чувствовал сразу. В том плане песня Амирханяна показалась ему привлекательной. Рознеру было все равно, другие авторы, кроме тех, кто имелся в оркестре, его не интересовали, и Эгил забрал клавир "Синей весны" себе, на будущее.

Работая вторым музруком оркестра, Шварц меньше всего думал об интересах своего шефа. Такая забота показалась бы ему пустой тратой времени - все, что хотел, Рознер уже получил: квартиру, оркестр, признание, деньги... Ларисе и Эгилу мечталось как можно скорее этаблироваться в московскую среду, а коллектив Рознера большей частью проводил время на гастролях. Еще в Риге мои герои лелеяли планы, что Лариса в Москве будет заниматься своим делом, то есть пением, а он - своим, дирижерско-композиторским творчеством. Действительность оказалась жестче. Оркестровки, которые Шварц делал на радио у Чермена Касаева, уходили в какие-то "фонды", в небытие, реальной сиюминутной отдачи от них не предвиделось. Ларису на первых порах устраивало положение "солистки оркестра Рознера", но чтобы ярче проявиться, продвинуться вперед, этого мало. Ее голос должен звучать в эфире, с голубых экранов, на долгоиграющих пластинках...

Эгил принял для себя мужественное, может быть, самое героическое решение в жизни: не выпячивать свое "я", не педалировать собственные амбиции, а взять на вооружение лозунг "все для Ларисы, все во имя Ларисы!" и действовать в соответствии с ним по всем фронтам: на радио, телевидении, фирме грамзаписи "Мелодия".

Как только оркестр вернулся с юга в Москву, Шварц, уже озадаченный новым приоритетом, немедленно повел Ларису на радио. Они показали Чермену Касаеву только что подготовленные (втайне от Рознера) "Неужели это мне одной?" Г. Портнова и "Синюю весну" Р. Амирханяна. Обе песни были тут же приняты. Для их записи Шварц не взял ни одного музыканта из рознеровского оркестра. Не из каких-то опасений, что босс рассердится или не одобрит. Просто работа на радио - это другой профиль, другая квалификация. Ведь тот же Мажуков, пытавшийся делать оркестровки на западный манер, вынужден был ограничивать свою фантазию, ориентируясь на рознеровский состав. Расписывал партитуру на все имеющиеся инструменты: саксофоны, трубы, фаготы, тромбоны... Получалась сплошная каша - ни оркестра, ни голоса исполнителя.

Образцами симфоджаза Шварц считал западные оркестры Манчини и Монтавани. На их звучание он и ориентировался, расписывая партитуры на радио не на весь состав, скажем, коллектива Силантьева, а выбирал только те инструменты, которые ему нужны были по замыслу: два кларнета, труба, тромбонная группа (от Людвиковского), валторны - всего две трети от положенного. Получался такой "прозрачный", не перегруженный состав, звучавший тем не менее как большой оркестр. Эгил вносил поправки, учитывая даже настроение Ларисы в день записи. Именно в таком ключе и сделали "Синюю весну" и "Неужели это мне одной?"; последняя была записана даже с "перебором", как оркестровая пьеса, где Володя Чижик начинал большое соло на трубе.

Когда песня зазвучала по радио, возник небольшой конфликт с Рознером. На репетиции один из скрипачей сказал Шварцу:

- Эдди Игнатьевич на вас немножко в обиде. Ведь это он первый привел Ларису на радио, все показал ей, а вы записались за его спиной, даже не предупредив.

- Простите, вы доверенное лицо Эдди Игнатьевича?

- Нет, но он высказывался на эту тему с музыкантами.

- Да я и не подумал, что это так обязательно - предупреждать.

- Надо было сделать как-то более тактично, хотя бы объявить: "Поет солистка оркестра Рознера".

Шварц подумал, что, вероятно, их так и воспринимают в оркестре: вот, мол, приехала парочка из Риги. Свалились на голову, как бедные родственники. Рознер их пригрел, дал возможность проявить себя, а они вместо благодарности перехватили инициативу и принялись делать самовольные записи. Нехорошо.

Шварц не счел нужным извиняться. Во-первых, дорожку на Всесоюзное радио он протоптал еще в 1962 году, когда познакомился в Риге со звукорежиссером Какжеяном, а потом с Касаевым и приезжал в Москву показывать свои вещи, поэтому провожатые туда ему не требовались. А что Лариса "солистка оркестра Рознера", на радио об этом и так знали, их дело объявлять или не объявлять. Во-вторых, Мондрус и Шварц все больше проникались мыслью, что Рознер держит их на поводке: обещает с помощью Майстрового устроить прописку, но ровным счетом ничего не предпринимает. Лариса и Эгил по-прежнему приходили к нему в гости. Эдди Игнатьевич рассказывал свои занимательные истории из прошлой жизни: как он сидел на Лубянке, как его пытали на допросах, давили и закручивали пальцы, заставляя признаться в шпионаже в пользу Америки или Аргентины, где проживала его сестра. Он не хотел, а сосед по камере советовал: "Подписывай все, может быть, выживешь А так ты живым отсюда не выйдешь". И он подписывал. Рассказывая, Рознер показывал гостям свои изуродованные пальцы. Они говорили о чем угодно, только не о прописке. У каждого были свои проблемы, но холодок отчуждения между Рознером и Шварцем, раз возникнув, уже не исчезал. Эгил махнул рукой; опять же ради Ларисы он стремился обеспечить их творческую независимость.

Кроме двух упомянутых песен, Шварц сыграл в музыкальной редакции одну свою еще не залежавшуюся мелодию без слов.

- Симпатичный твистик, а текста нет. Не посоветуете ли нам кого-нибудь из авторов?

Сидевшая у окна Мила Фиготина, дочь известного композитора (ныне проживающая в Америке), живо откликнулась:

- Я вам дам такого автора, что будете век благодарить.

Так состоялось их знакомство с Александром Дмоховским, блестящим и остроумным молодым человеком, жившим у тети (его родители, кажется были репрессированы) на Старом Арбате. Его дядя был известным актером и кинорежиссером, поставил известные в стране фильмы "Зигмунд Колосовский" (сыграл там заглавную роль) и "Таланты и поклонники". Сам Саша писал неплохие стихи и умел красиво и художественно материться.

Прослушав шварцевский твист, он заявил, что самая модная тема сейчас - космическая, все только и говорят вокруг о полетах вокруг Земли, спутниках, звездах; вокруг этого и надо крутиться.

В самом деле, космос тогда был у всех на устах. В марте 1965-го подполковник А. Леонов совершил первый в истории выход в открытое пространство. Мы вновь опередили Америку, в очередной раз доказав преимущество нашей науки. До американского посещения естественного спутника Земли оставалось еще несколько лет, но мы твердо верили, что первым на Луну ступит обязательно советский человек, строитель коммунизма.

Эстрада шла в ногу со временем. Нина Дорда уже вовсю распевала про своего "Васю", который "будет первым даже на Луне". Бодряцкая мелодия этой песенки - нечто среднее между маршем и вальсом - всегда раздражала Шварца, казалась ему страшно фальшивой. А у него современная, свежая мелодия в ритме твиста. Дмоховский проникся, вдохновился и попал-таки в "яблочко" со своим придуманным текстом:

Ты сказал, что хочешь

В этот раз

Погулять со мной.

Тихой летней ночью,

В поздний час,

В парке под Луной.

Не скрывая сожаления,

Я опустила взор.

Где ж твое воображение,

Милый мой фантазер?!

Встречи под часами,

У метро, или у кино

Мы не знаем сами,

Что давно так заведено.

То ли дело - ожидание

На голубой звезде.

Где ж назначить мне свидание?

Встречу назначить где?

Где же с тобою встретиться мне?

Не под Луною, а на Луне!..

Песня имела успех и, наверное, могла бы войти в гипотетическую десятку шлягеров, определявших музыкальный фон нашего быта середины 60-х годов.

С космической темой у Шварца связан и почти анекдотический случай. У Гуны Голуб, редактора передачи "С добрым утром!", ходил в поклонниках молодой поэт Володя Сергеев. Вечно озабоченный юбилеями, он ко Дню космонавтики написал очередную "рыбу" под названием "Звездная пехота" и судорожно - время поджимало! - искал композитора, готового сочинить мелодию на его гениальный текст. Голуб сосватала своего воздыхателя охочему до работы Шварцу.

- Эгил, есть случай прославиться. Прояви талант, сделай массовую песню!

Шварц про себя мыслил так, что он и советская массовая песня - "две вещи несовместные", но от "рыбы" Сергеева не отказался, давно взяв за правило не чураться никаких предложений.

Песня начиналась словами:

Недаром так всегда бывает:

Судьба путями разными ведет

Одни ребята к звездам улетают,

Другие - собирают их в полет.

Далее следовал припев:

Такая их работа.

Звездная пехота

Тысячи бессонных глаз.

Такая из забота.

Звездная пехота

Космический рабочий класс...

Особого композиторского дара для таких стихов не требовалось. Покопавшись в своих заготовках, Шварц нашел подходящую "болванку", и в два дня песня была готова.

Поэт Володя Сергеев не скрывал восторга:

- Потрясающе! Завтра едем в "Правду", у меня там приятель трудится

- О, "Правда"! Для меня это что-то наподобие небесной канцелярии, последняя инстанция перед Богом.

- Да ерунда. Такие же жлобы, как и везде, только с гонором и более осторожные. Но мы прорвемся.

На следующий день авторы "Звездной пехоты" показывали свое творение в кулуарах самой влиятельной газеты в стране. Шварц с деланным энтузиазмом бил по клавишам, а Сергеев с не меньшим "вдохновением" горланил: "Такая их работа..."

Сотрудники приняли "шедевр" с прохладцей: то ли песня им просто не повкусилась, то ли даже они, привыкшие к партийной туфте, почувствовали, что данное произведение явно "не тянет" в плане искренности и патриотизма. "Такая их работа..." Мда... Не очень обнадеживающе...

- Да что вы, товарищи,- пылко убеждал их Сергеев,- вам ничего другого на День космонавтики не надо. Это же готовый шлягер. Вся страна будет петь. А припев какой! Там же о новом рабочем классе - кос-ми-чес-ком!

Присутствующие вяло соглашались:

- Да, но... понимаете, чего-то не хватает...

Шварц со стыда готов был провалиться сквозь землю, а поэт Сергеев с упрямым оптимизмом долбил свое:

- Вы только вслушайтесь - это же совершенная патриотическая песня. Завтра ее будут петь миллионы, вот увидите...

Все-таки Володя уломал ответственного секретаря, и они покинули редакцию, вырвав обещание, что произведение о космическом рабочем классе будет напечатано.

Я, признаюсь, "Правду" никогда не читал, даже не просматривал, поэтому не в курсе, печатал ли вообще, до того или после, столь уважаемый партийный орган какие-либо песни. Но Шварц мне с гордостью показал пожелтевший номер "Правды" от 13 апреля 1965 года с опубликованными на 4-й полосе нотами и текстом "Звездной пехоты". И добавил при этом:

- В Риге, наверное, поперхнулись от злости или зависти, увидев мою песню в газете - органе ЦК КПСС. А то Швейник там и руководящие товарищи в Москве все время нам твердили: "Что вы, ребята, все о любви да о любви. Возьмитесь за идеологию - для дела". Вот я и взялся разок.

Творение, как и следовало ожидать, оказалось мертворожденным. Никто его никогда не пел и никто им, окромя меня (и самой "Правды"), не заинтересовался. Тихо кануло оно в пучину времени, как и тысячи других "актуальных" скороспелок.

Весной Мондрус записала на "Мелодии" две песни Ю. Саульского ("Бесконечное объяснение" и "Веселая капель"), которые автор предоставил Шварцу. Эти вещи в чьем-то исполнении уже звучали по радио, но Эгил с Ларисой не побоялись записать их снова, внеся в трактовку новые, свежие краски. Когда Шварцу предложили для записи струнников из Большого симфонического (это на порядок выше, чем музыканты Силантьева), он сделал такую оркестровку, что сам потом обалдевал: песни в исполнении Ларисы зазвучали совершенно неузнаваемо и современно. Причем, если на радио записи еще велись в режиме "моно", то на "Мелодии", к тому времени переехавшей в кирху, эти вещи Саульского плюс "Нас звезды ждут" Элги Игенберг (латышская Людмила Лядова) сделали уже на стереоаппаратуре, то есть с перспективой на будущее.

Оркестр Рознера между тем готовился к поездке в Архангельск. Репетиции шли на базе оркестра - в ДК железнодорожников. Однажды в конце рабочего дня Шварцу передали, что один человек очень хочет видеть Мондрус.

У входа в репетиционный зал переминался интеллигентного вида мужчина, немного похожий на Генри Фонда. Что-то в его лице показалось Шварцу до боли знакомым.

- Это вы спрашивали? Что вам угодно?

- Простите. Лариса Мондрус здесь репетирует?

- Да, это моя жена. А в чем дело?

- Ах, ваша жена... Могу я ее видеть?

- Ее сейчас нет. Да в чем, собственно дело?

- Видите ли... Я тут в командировке... Не знаю даже, как сказать. Моя фамилия тоже Мондрус. Зовут Израиль Иосифович. У меня такое подозрение, что ваша жена - моя дочь.

Шварц растерялся. Так вот почему глаза незнакомца показались ему такими знакомыми.

- Позвольте,- сказал он только для того, чтобы чуть выиграть время и прийти в себя,- у нее есть отец.

Мужчина виновато улыбнулся:

- Настоящий отец, вероятно, я. Мне бы хотелось повидать ее. Это возможно?

- Да, конечно... Но все так неожиданно... Вот что. Подождите минут пятнадцать. Мне надо закончить репетицию.

Вспоминает Лариса Мондрус:

- Я сначала толком ничего не поняла. Позвонил Эгил и сказал, что придет с моим отцом. Я думала, с Гарри Мацлияком и удивилась: почему отчим не позвонил перед приездом в Москву? Но когда открыла дверь и увидела невысокого худощавого человека, ужасно похожего на меня, то испытала настоящий шок. Он промолвил: "Я твой папа". Во мне так все и забурлило: "Что еще за "папа", которого я никогда в жизни не видела?!" Однако он вел себя тактично, держал дистанцию, в родственники не навязывался, и я немного успокоилась. Сказал, что увидел меня по телевизору. "Объявили: "Поет Лариса Мондрус". Я сразу решил, что это моя дочь. Во-первых, Мондрус - фамилия редкая, да еще имя Лариса; во-вторых, возраст примерно совпадал, и внешность явно моя". Я держалась с ним очень настороженно, почти враждебно, ибо всякое проявление теплых чувств сочла бы за предательство по отношению к отчиму, воспитавшему меня. Эгил даже шепнул мне: "Будь с ним помягче, ты же не знаешь, почему они с мамой расстались, и не имеешь права винить их". А мой отец все приглядывался ко мне, будто что-то выискивал. Я тогда немного простудилась (поэтому не репетировала), на губах выступила лихорадка, он обрадовался: "Смотри, унаследовала от меня". У моей мамы сроду герпеса не было. Это он передал мне вирус - вот и все наше генетическое родство. При расставании подарил мне свое фото военных лет: он в форме летчика. Я считала, что уродилась в маму, а оказалось, похожа на него как две капли воды. В Риге я показала маме эту фотографию. Она ничего не сказала. В полной тишине долго рассматривала ее, а потом медленно разорвала на мелкие кусочки. К прошлому возврата не было.

Этот "мой отец" жил с женой-хохлушкой в Чернигове, он там занимал какое-то важное положение. Позже, когда приезжал в Москву, всегда звонил нам, иногда приходил в гости, приносил всякую черниговскую вкуснятину и все приглашал: "Приезжайте к нам на гастроли..."

Мондрус и Шварц основательно врастали в столичную жизнь, а вопрос с пропиской по-прежнему оставался открытым. Эгил писал оркестровки по заказам радиостанций "Юность" и "Маяк", которые имели право собирать оркестр и делать собственные записи, заводил полезные знакомства с другими известными композиторами: П. Аедоницким, А. Флярковским, А. Зацепиным, А. Бабаджаняном. Ларису постоянно приглашают на телепередачи "Огонька", "Проспекта молодости", в популярную радиопрограмму "С добрым утром!"; ее гибкие пластинки выпускает журнал "Кругозор". Когда Мондрус и Шварц появлялись в коридорах Всесоюзного радио, их тянули чуть ли не в каждый кабинет:

- Ребята, загляните к нам, есть хорошая идея...

В 1964 году заработала радиостанция "Маяк", где музыку крутили круглосуточно, но современных мелодий звучало ничтожно мало. В фондах имелась в большом объеме лишь макулатура 50-х годов. Хрущевская "оттепель" потихоньку шла на убыль, и новое поколение редакторов видело свою задачу в том, чтобы их радиостанцию слушало как можно больше людей. И, естественно, было озабочено поисками новых, современных в своем творчестве авторов. Звездная пара Мондрус - Шварц явилась для них просто золотым кладом. Так что работы было невпроворот, только успевай, но жизнь осложнялась нерешенным квартирным вопросом. Какая уж тут самоотдача, когда чувствуешь себя как на вокзале, сидящим на чемоданах.

Летом, перед поездкой оркестра на Украину, Шварц набрался духу и прямо спросил Рознера: как обстоят дела с пропиской? Прошло уже восемь месяцев - срок немалый. Что мешало Эдди Игнатьевичу с его популярностью, авторитетом, пойти к председателю Моссовета Промыслову и попросить помочь выдающейся эстрадной артистке Ларисе Мондрус, которая ему, Рознеру, необходима как воздух? Ведь московскую прописку, как им рассказывали, зачастую получала всякая шушера, вопрос заключался только в том, кому и сколько надо дать. Но до взяток наивные рижане еще не созрели. Они считали, что прописку в столице можно получить и за незаурядный талант. Господи, кого это интересовало и тогда и сейчас?..

Рознер опять ничего вразумительного не ответил Шварцу. Его одолевали свои проблемы. Шварц явно преувеличивал возможности шефа. Популярность у публики? Да, этого не отнимешь. Но авторитета в "высших сферах" - никакого. Более того, мне представляется, власти относились к известному музыканту если не пренебрежительно, то по крайней мере, настороженно. Его более молодые коллеги по жанру - В. Людвиковский, Ю. Саульский, В. Терлецкий, не говоря о корифеях джаза Л. Варламове и А. Цфасмане,- уже пробились в Союз композиторов, а Рознера так и не приняли. Подозреваю, причиной тому "замаранная" автобиография, амнистия ведь не снимает "вины" перед государством. И квартиру дармовую музыканту не выделили, пришлось покупать. Вдобавок "Росконцерт", где числился оркестр Рознера, вдруг начал систематически "обрезать" заработок художественного руководителя. Когда-то ставка Рознера равнялась ставке самого Райкина, но те времена былинные прошли. Не только для Мондрус, певшей в оркестре без году неделя, ничего не мог сделать Эдди Игнатьевич - он не мог помочь даже музыкантам, которые работали у него не один десяток лет, большинство из них не являлись москвичами и ютились по разным углам. В "Росконцерте" как следствие государственной политики усиливались антиеврейские настроения, и в этом аспекте отношение к Рознеру менялось отнюдь не в лучшую сторону. Через год-другой его коллектив вообще расформируют, в штате появится оркестр Анатолия Кролла.

Осознав наконец, что Эдди Игнатьевич не в состоянии выполнить свое обещание, Лариса и Эгил решили уйти из оркестра. Какой смысл работать без перспективы? В Донецке - последнем пункте украинских гастролей - Шварц договорился с директором филармонии, что в начале осени Мондрус вернется и даст в области серию концертов. Рознер расстался с ними не без сожаления. Словно предчувствуя закат маэстро, вслед за ними подали заявления об уходе Владимир Макаров и Гарри Гриневич, рассчитывавшие, что в компании Мондрус, но без громоздкой оравы оркестра они смогут заработать больше.

Шварц наспех собрал небольшой ансамбль, преимущественно из рижских музыкантов, которых давно знал (Иварс Бирканс - флейта и саксофон, Эдмунд Гольдштейн - фортепиано, Алвас Зариньш - гитара), и гастролеры снова прибыли в Донецк. А там по всему городу расклеены афиши: "Лариса Мондрус и Владимир Макаров - ведущие солисты оркестра Эдди Рознера". Таковыми они уже не считались, ни "ведущими", ни "солистами", но магия имени Рознера еще завораживала публику, и эту приманку в последний раз использовали.

Концерты сопровождались аншлагами, навар шел хороший. Пусть на короткое время, но сугубо самостоятельная, никому не подчиняющаяся группа Мондрус, вся выручка которой шла в карман артистам, явилась прообразом тех хозрасчетных эстрадных коллективов, что во множестве расплодились в годы "перестройки" и полностью вытеснили из шоу-бизнеса "Москонцерт", "Росконцерт" и прочие "имярек-концерты".

Все было бы относительно хорошо, если бы не звонок мадам Бланк. Дозвонившись прямо в гостиницу, она сообщила, что Лариса с мужем должны немедленно освободить комнату. Она, мол, встретила достойного человека, хочет связать с ним свою судьбу, поэтому квартиранты ей более не нужны. И чтоб вещи они забрали незамедлительно, иначе она выставит их за порог. В общем, проза жизни вмешалась в поэзию творчества.

С этой проблемой они и вернулись в Москву. О возвращении в Ригу речь вообще не шла. Главный вопрос - куда девать пианино, потому что все остальное это мелочи. Выход нашел Гарри Гриневич

- Везите к моей Лисичке,- тяжко вздохнул он, выдавая законспирированную явку.

Симпатичная девушка по прозвищу Лисичка, подружка Гриневича, жила где-то на окраине, не то в Чертаново, не то у черта на куличках. Квартирка была тесная, и, когда поздно вечером привезли к ней пианино, оно заняло сразу полкомнаты.

Начались мучительные поиски пристанища, обзвоны знакомых, срывания объявлений с предложениями жилья. Несмотря на житейскую неустроенность, изнурявшую как зубная боль, супруги проявляли завидный энтузиазм: разучивали новые песни, ходили по музыкальным редакциям, записывались на "Мелодии" и в студиях Всесоюзного радио. При этом успевали метаться по Москве, смотреть сдающиеся комнаты.

Случались и неожиданные радости. Так, наверное, всегда бывает, когда упорно долбишь свое дело. На Центральном телевидении для очередного новогоднего "Огонька" выбрали аж две песни в исполнении Ларисы Мондрус. Обе - на модную космическую тему: "Милый мой фантазер" и "Нас звезды ждут".

В моей видеотеке хранится запись этого знаменательного "Огонька", что вышел в телеэфир в ночь на 1 января 1966 года: праздничная атмосфера в Останкине, сверкающая елка, гирлянды, шампанское, музыка. И сияющая 22-летняя Лариса Мондрус за одним столом с Юрием Гагариным, Алексеем Леоновым, Павлом Беляевым (последние двое совершили в марте 65-го полет на корабле "Восход-2"). Ну кто еще из эстрадных артистов удостаивался тогда такой чести?! Ведущая "Огонька" Татьяна Шмыга объявляет:

- Товарищи операторы, в кадре наш ассистент Лариса Мондрус (по ходу вечера певица выполняла обязанности помощницы ведущей). Покажите ее как-нибудь получше.

Леонов, стоящий за телевизионной камерой, подал знак "будет сделано!" - и Лариса запела:

Друг, в небо взгляни,

Светят звезды там...

Снимали Мондрус сразу три знаменитых "оператора": Гагарин - на любительскую кинокамеру, Леонов и Беляев - на студийные, телевизионные.

После кантиленной песни Элги Игенберг Леонов приветственно улыбнулся:

- Спасибо, Лариса, но мне кажется, вы очень увлеклись: до звезд еще так далековато.

- До Луны гораздо ближе,- поддержал его Беляев.

- Ну что ж, принимаю,- задорно согласилась Лариса,- и готова немедленно спуститься со звезд...

- На Землю?

- Нет, на Луну.

Пританцовывая под твист Шварца, Лариса снова вышла на импровизированную сцену перед камерами:

Ты сказал, что хочешь

В этот раз

Погулять со мной...

Во время оркестрового проигрыша Леонов, сняв наушники, успел даже потанцевать с певицей, настолько зажигательно звучала музыка.

Чтобы дословно положить на бумагу разговор Мондрус с космонавтами, мне пришлось еще раз просмотреть кассету. Исполнение Мондрус впечатляет, а твист звучит свежо и сегодня. Интересно, что Шварц применил там оригинальней прием. Слова Дмоховского "...Встречу назначить где? // Где же с тобою встретиться мне?.." он перевел в такую музыкальную фразу, что наречие "где", являющееся окончанием одного предложения и началом другого, произносится лишь один раз, и Лариса поет эту "связку" на едином, не прерывающемся дыхании.

Недавно ОРТ, в честь каких-то юбилеев, показывало нам старые новогодние "Огоньки", в том числе и тот, датированный 31 декабря 1965 года. Удивительное дело: номеров с Ларисой Мондрус я не увидел - вырезали. Нашли что вырезать! Впрочем, вырезали там и Рознера, оркестр которого принимает участие в телепередаче. По всей вероятности, "реставрация" "Огоньков" проводилась в 70-80-е годы, когда упомянутые артисты числились уже эмигрантами. Но даже на отредактированной пленке в общих планах Мондрус все же мелькает (и Рознер тоже): то помогает стол накрыть, то танцует с конферансье С. Лавровым, в одном месте ее даже окликают по имени. Но кто в наши дни обратит на это внимание, кто знает, что это была именно Лариса Мондрус?

В 1965 году на экраны страны вышел фильм Э. Рязанова "Дайте жалобную книгу". Его сейчас часто показывают по ТВ. Картина заканчивается сценой открытия нового кафе-ресторана. Гостей словами "добрый вечер!" приветствовала с эстрады молоденькая певица, которую играла Лариса Мондрус. И потом в ее исполнении звучала песня А. Лепина: "Добрый вечер! А что это значит? Значит, день был по-доброму начат..."

Через много лет Мондрус мне поведала:

- Я помню, на съемках с меня сняли весь привычный мой грим. Взяли "на маску", решив изобразить из моей физиономии нечто очень наивное. Мне исполнился только двадцать один год, я и так была наивна, но, видимо, сочли, что недостаточно. Посмотрев позже "Дайте жалобную книгу", я поняла, что этот фильм - типично советский, и потому там из Ларисы сделали Марусю. Такой скромненький облик, несмотря на то, что я играла роль ресторанной певицы и, по-моему, могла выглядеть чуточку экстравагантней. Это словечко "скромнее", "скромнее" - я слышала на протяжении всей моей жизни в Союзе.

Когда меня пригласили на новогодний "Огонек" с космонавтами, тоже напутствовали: "Лариса, мы вас берем, но помните: вы на Центральном телевидении, вас увидит вся страна. Кремль, правительство, так что, пожалуйста, ведите себя поскромнее". Особенно это предупреждение касалось моих телодвижений на сцене. Если исполняла модный твист, то не имела права покрутить, как следует, ни ножкой, ни попкой. И Рязанов на съемках просил: держись поскромнее. Я ведь пришла с эстрады, двигалась на сцене бурно, интенсивно, меняла мимику лица. А в фильме - "крупешники". Мне отвели на площадке два метра и сказали: "Вот твое место, здесь ты работаешь, дальше ни-ни. И двигайся плавнее".

После просмотра картины я испытала разочарование. Так долго длились съемки и вся эта возня со светом - и как быстро на экране промелькнули мои кадры...

Шестьдесят пятый год, запомнившийся Ларисе Мондрус сменой душевных настроений, благополучно завершился, причем на высокой "телевизионной" ноте, интеграция же в столичную жизнь продолжалась.

Глава 5

ЗАВОЕВАНИЕ МОСКВЫ

"Гений" Паша Леонидов.- Концерт вместо Уразбаевой.- Что есть советская эстрада? - С мюзик-холлом в Польшу.- Чего хотел Володя Бочевер.Мистика в Киеве.- Виновата ли Фурцева? - Поездка в ГДР.- "Я обожаю "Запорожец".- Дружба с Магомаевым.

В доме в Каретном проживал преуспевающий администратор-"многостаночник " Павел Леонидов. Официально он числился в "Москонцерте", где занимался рутинной работой по составлению "графика", а неофициально персонально опекал нескольких "раскрученных" гастролеров (кажется, Паша Леонидов устроил первый сольник Иосифу Кобзону) и получал с них "комиссионные" за каждый организованный им концерт. По сути, это была частная антреприза на советский манер: сумма вознаграждения держалась в тайне, но все о ней знали. Еще Паша Леонидов любил сочинять стихи, вернее, тексты для песен. Получались они довольно удачными. Кто бы мог подумать, что этот нервный, как наркоман, постоянно брюзжащий и орущий толстый дядька может писать почти сентиментальные стишки про "снежинку" или "зайчик на стене"? Особенно Паша "расходился" дома.

- Ляля-а! - утробно рычал он на жену, болтавшую с детьми или подругами.- Неужели я не могу даже в собственном доме спокойно поработать?! А ну их всех в ж...

У него росли две дочери, одна из которых потом вышла замуж за Анатолия Днепрова, автора-исполнителя, будущего эмигранта. А сам Паша вскоре разведется и переедет на проспект Мира, где начнет жизнь с новой женой Галей.

Именно к Паше Леонидову обратился Шварц за помощью, когда они с Ларисой осталась без крова и заодно без постоянного заработка.

- Это не проблема,- пробасил Леонидов, всегда готовый помочь хорошим людям.- Комнату я вам найду. Постараюсь в этом же доме. И Ларису пристроим.

- Если бы ты ей мог сделать отделение. Может, в "Москонцерте", на пару с кем-то?..

- Зачем отделение? Будет петь целый концерт.

- Концерт?! - не поверил Шварц.- Но ты же ни разу не слышал ее.

- Какая разница!

Всемирно известный антрепренер Сол Юрок, прежде чем начинать раскрутку будущей звезды, приходил в зрительный зал и говорил артисту: "Ну, пойте мне!" Ему надо было лично послушать исполнителя. Паше Леонидову этого не требовалось - авантюризм являлся основной составляющей его административной хватки..

Мондрус, узнав о предложении Леонидова, не проявила должной радости:

- Отделение я еще потяну. А сольник с моим голосом не выдержу. Это же такая нагрузка на связки. Нет, я не смогу.

Лариса имела право отказываться и в чем-то была права. Она считала, что если уж петь людям, то надо выкладываться так, чтобы уходить со сцены под шквал аплодисментов, а не под стук собственных каблуков. Или фурор или ничего! Максимализм - ее вторая натура.

Эгил с трудом упросил ее рискнуть. Кто не рискует, тот не пьет шампанского. Так, кажется, говорят, хотя это сплошная неправда.

В "Москонцерте" инициатива Леонидова пригласить "на договор" Мондрус встретила неожиданный отказ, что несколько обескуражило его.

- Представляешь, Эгил,- возмущенно гудел он,- я им говорю: "Появилась новая гастролерша, экстра-класс! Все в диком восторге.." А эти расп...и: "Кто? Мондрус?! Она - контра!" Как тебе это? Ладно, не бери в голову. Ну их на... Я уже договорился с Волгоградской филармонией, там директриса - моя хорошая знакомая. Главное для вас - это база, а разъезжать вы все равно будете по всей стране. Какая разница, от какой филармонии работать. Лишь бы "бабки" шли. Согласен?

Леонидов предлагал оригинальный вариант, который вскоре превратится в банальность, потому что его возьмут на вооружение многие периферийные концертные организации. Зажравшаяся (именно так!) чиновничья Москва отказывалась порой по самым идиотским причинам от гастролеров поистине союзного значения. Вспомним, Тамара Миансарова и Валерий Ободзинский долгое время выступали от имени Донецкой филармонии, Валерий Леонтьев - от Ворошиловградской, Людмила Сенчина и Сергей Захаров - от Магаданской...

Шварц снова протрубил сбор рижским музыкантам.

Паша предупредил:

- Будешь отдавать мне пять рублей за концерт.

Эгил не возражал. Что такое пять рублей? Мизер! Ларисе гарантировались три ставки за выступление плюс гастрольная надбавка - 25%, получалось 40 рублей. А в день выходило по два концерта. Такой расклад их вполне устраивал.

Когда прилетели в Волгоград, там выступала с сольными концертами Эльмира Уразбаева. С ее ансамблем ребята Шварца быстро нашли общий язык и после совместных репетиций устраивали небольшие "джем-сейшены". Потом организовывались совместные ужины. Но уразбаевские музыканты во главе с Германом Лукьяновым в плане еды оказались большими оригиналами. За ужином они не только ограничивались исключительно вегетарианской пищей, но считали за грех даже варить или жарить картошку.

- Вы что, сыроеды? - удивилась Лариса, когда ей предложили погрызть очищенные клубни и морковку.

- Да, и очень гордимся этим,- отвечал Герман Лукьянов.- У нас не пропадает ни один витамин. И никакого холестерина.

Эгил иронизировал:

- Еда богов непонятна для простых смертных.

На утренней репетиции Леонидов вдруг огорошил:

- Так, Мондрус. Сегодня вечером будешь петь сольник. Уразбаева заболела.

- Но моя программа еще не готова,- заволновалась Лариса.

- Ничего, пой, что знаешь.

- Не понимаю, люди придут на Уразбаеву, а на сцену выйду я.

- Ничего, мы повесим объявление.

- Да они же начнут сдавать билеты, Паша.

- А вот это не твое дело.

Вечером, к удивлению команды Шварца, зал Волгоградской филармонии гудел как улей, билетов никто не сдал. Мондрус появилась на сцене в белом платье от Рижского дома моделей. И едва объявила песню "Неужели это мне одной?" - это была ее визитная карточка, которой не без успеха пользовалась и М. Кристалинская,- как раздались аплодисменты. Судя по реакции зала, публика знала и песню и певицу. Так что все тревоги были напрасны. Лариса потом призналась Эгилу, что с каждым номером у нее вырастали крылья, она была готова парить над залом. Мондрус пела все подряд из готового репертуара; единственное, что не звучало в тот вечер,- это песен Эдди Рознера. Горячие аплодисменты сотрясали своды зала, успех был безоговорочный. Паша Леонидов понял, что он держит в руках жар-птицу, на которой можно хорошо зарабатывать.

"Волгоградская правда" свидетельствовала: "У Мондрус очень своеобразный тембр голоса, большой для эстрадной (в распространенном понимании) певицы диапазон. И чем сложнее произведение из ее репертуара, тем богаче палитра выразительных средств. В этом смысле настоящим украшением программы были песни "Билет в детство" американского композитора Миллера на слова Р. Рождественского, "Свет у тебя в окне" армянского композитора Р. Амирханяна, "Танцующие эвридики" польского композитора Гернера.

У нас в стране никто не исполняет "Караван" Д. Эллингтона. Мондрус исполняет. На английском языке. Эффект поразительный: слушателям не нужен перевод - они воспринимают песню сердцем, потому что трактовка Мондрус необычайно богата в эмоциональном отношении.

И еще об одном нельзя не сказать. Лариса Мондрус поет на многих языках мира. Как говорят ее коллеги, она "родилась полиглотом": способность усваивать произносительные нормы чужих и разговорных языков у нее такова, что после некоторых концертов иностранцы пытались говорить с ней без переводчиков. И попросту не хотели верить, что переводчик все же необходим".

Филармония направила бригаду Мондрус по маршруту: Куйбышев Саратов - Омск - Новосибирск - Красноярск - Норильск. И всюду ее ожидали битковые концерты, по два в день. Зазвенела в копилке звонкая монета.

Где-то отловил их по телефону Паша Леонидов:

- Шварц, я понимаю, что вам некогда, но хочу сообщить: я имею для вас жилье.

- Хорошая новость, Паша.

- Как Лариса? Как концерты?

- Все нормально. Скоро заканчиваем. Из Норильска самолетом в Москву.

- Жду. Поцелуй за меня Ларису, негодяй!

- Обязательно.

Ну вот, в поисках угла они рыскали по всей Москве, а комната нашлась опять-таки в доме на Каретном, у овдовевшей пожилой женщины по имени Полина Михайловна. "Она-то уж наверняка больше замуж не выйдет",- думал Эгил, перевозя пианино от Лисички Гриневича опять на Каретный. Комната оказалась просторной, и они с Ларисой прикупили еще кое-что из обстановки: раскладной румынский диван, письменный стол, пару стульев. Когда во дворе выгружали мебель, Эгил неожиданно столкнулся в подъезде со своим давним рижским приятелем Бруно Оя. Тот был, как всегда, импозантен, в модном плаще, при шляпе. Шварца, конечно, сразу узнал, окинул слегка снисходительным взглядом:

- Я вас приветствую, дружище.

На экранах только что прошел фильм "Никто не хотел умирать" - один из первых советских боевиков, произведших настоящий фурор. Бруно сыграл там одну из главных ролей, и картина сделала его знаменитым на всю страну. Но Эгилу он больше запомнился по предыдущему фильму "Жаворонок", где Оя изображал немецкого офицера.

- Какими судьбами, Бруно?

- Пути господни... Вот перебрался в Москву, снимаю здесь комнату...

- А все-таки гестаповский мундир в "Жаворонке" тебе больше к лицу, чем этот драный свитер в последнем фильме,- неуклюже пошутил Шварц.

Но Оя даже обрадовался, что хоть кто заметил это.

- Спрашиваешь. Гестаповская форма - самая сексуальная в мире.

- Что ж, будем соседями, я тоже сюда...

В начале мая Леонидов устроил для Мондрус, как он выразился, "большое наступление на Москву". Первый пункт этого плана предусматривал участие Ларисы в праздничных сборных концертах в саду Эрмитаж. Программу открывала "песнями народов мира" опытная Гюлли Чохели (ей уже перевалило за тридцать), а заканчивала представление Мондрус - в сопровождении группы "дежурных" музыкантов. Был на заметке у Леонидова такой "выездной" ансамблик, который вечно пасся за границей, а в промежутках между поездками коротал время на "графике" "Москонцерта".

Смотрины в Эрмитаже прошли удачно, получили хорошую прессу. Настала очередь сольников. Леонидов запланировал в столице на период с 20 мая до середины июня аж 35 концертов Ларисы Мондрус. Затея мыслилась грандиозной, но кто мог предугадать, что она обречена на провал? Как часто случается, беда пришла оттуда, откуда ее меньше всего ждешь. Сначала вышел облом с афишами. Их напечатали целую тысячу: "Поет Лариса Мондрус". Однако по роковому стечению обстоятельств вся Москва в те дни была оклеена портретами "любителя макарон" Эмиля Горовца. Кто-то из кремлевских чиновников, проезжая по улицам столицы, испытал приступ раздражения:

- Что за портреты? Кто этот Горовец? Член Политбюро?

- Эстрадный певец. Очень популярный.

- Немедленно убрать. Не по чину честь!

Афиши Горовца сорвали, заменив более скромными, без физиономии. Под горячую руку запретили расклеивать и портреты Мондрус. Реклама, помещенная в "Вечерней Москве" и других газетах, все же сделала дело: билеты на выступления Мондрус были распроданы. Но Леонидова ждал более серьезный удар. Еще во время гастрольной поездки по сибирским городам выяснилось, что Лариса не выдерживает повышенной нагрузки - от двух сольников в день у нее "садился" голос. В Москве, где программа Мондрус была насыщена с полным использованием голосового диапазона певицы, ситуация с голосом усугубилась. Возникла дилемма: либо, продолжая концерты, сбиться на обыкновенную халтуру (на что настраивал Ларису Леонидов), либо прекратить все выступления и заняться поправкой здоровья. Лариса, несмотря на уговоры, выбрала последнее. "Большого наступления на Москву" в этот раз не получилось.

В конце мая Мондрус взяла больничный лист. Знающие люди помогли ей ценным советом:

- В Москве есть две "полусумасшедшие" дамы, у которых лечится весь Большой театр. Они творят с голосом чудеса. Тебе надо обратиться к ним.

В чем конкретно заключался метод Александры Стрельниковой и ее помощницы, долго игнорировавшийся официальной медициной, мне неведомо, но я знаю, что сегодня их система упражнений по лечению "узелков" и восстановлению голоса считается общепризнанной. Многих артистов они уберегли от преждевременного забвения.

Шварц во время вынужденного перерыва, вызванного болезнью жены, без работы не сидел. Его ансамбль аккомпанировал Веронике Кругловой, певице и супруге Иосифа Кобзона. Параллельно он как музыкант с модным прибалтийским реноме делал оркестровки для А. Пахмутовой, П. Аедоницкого, Э. Пьехи, М. Магомаева и его конкурента - стремительно набиравшего популярность Валерия Ободзинского. С оркестром Ю. Силантьева Шварц запасал на пластинку свою "Сюиту для оркестра".

В разгар работы позвонил вечно недовольный Паша Леонидов:

- Эгил, ну как же так?! Я вам расписал концерты в Москве, а ты ни гугу. Надо бы расплатиться

- Как? - не понял Шварц.- Мы же не пели никаких концертов. Выступили всего два раза.

- Это ваши проблемы. Я все устроил, свою работу сделал, а гонорара пока не получил.

Шварцу показалось несправедливым платить за то, чего не произошло. Но ругаться с Леонидовым не хотелось, и после недолгих препирательств они сошлись на половинной цене.

Пройдя курс лечения, Лариса с Эгилом уехала на отдых в Сочи.

Тут бы автору книги в самый раз в поэтическом припадке разразиться дифирамбами по поводу красот нашего юга, но, я полагаю, читатель и так все знает про тамошние пальмы и ласковое море, где ажурная пена и так редко встречается городской экипаж... Между тем лавры, пожатые Мондрус, кому-то в Москве не давали покоя. Несмотря на то, что артистка числилась в далекой Волгоградской филармонии и гастролировала по стране под эгидой "Росконцерта". До поры до времени на нее просто не обращали внимания. Поет себе и пусть поет, выше второразрядной певицы вряд ли поднимется. А тут стремительный взлет, движение по нарастающей: записи на радио, телевидении, выступления с именитыми оркестрами, сольные концерты. Не высоко ли пташка метит?

Предположу, что в случае с Мондрус позитивную роль сыграла всеобщая благостная самоуспокоенность. Это как в театре, когда все роли распределены, грызня прекращается и наступает временное затишье. Погоду на эстраде делали признанные гастролерши: Н. Дорда, К. Лазаренко, Г. Великанова, И. Бржевская... У всех лирическое, а частично колоратурное сопрано с этаким "колокольчиком". Пели годами нажитый репертуар - о юности, школьных годах, первой любви... Другие - Э. Пьеха, Г. Чохели, М. Кристалинская, Т. Миансарова - как бы знали свое место. Пьеха интегрировалась в ансамбль "Дружба" и пока не выпячивалась. Чохели сольников не делала, ее звездный час, несмотря на возраст, еще не наступил. Кристалинская прославилась уже не одним шлягером, но своих концертов тоже не имела. Никто "не возникал", все при деле и при полном господстве мужских баритонов. Появились, правда, В. Ободзинский и Ж. Татлян, но им роль лидеров советской эстрады не отводилась.

Несколько умозрительные выкладки иногда полезно иллюстрировать примерами из недавнего (или уже далекого, это как посмотреть) прошлого. Так вот на заре туманной юности, точнее, в пору первой острой влюбленности моей богиней на эстраде была Гелена Великанова. В своем справочнике "Кумиры российской эстрады" я писал:

"Лет тридцать назад (теперь - все сорок) сладостная мелодия ее голоса мгновенно околдовывала меня, и я тихо замирал, не смея шелохнуться. Нет, я испытывал и вполне земное чувство к одной однокласснице (а у кого этого не было?), с пылкими признаниями, слезами и клятвами. Но все усугублялось песнями Моей певицы. Они обостряли ощущения. Они являли собой какую-то предначертанную необходимость. И всегда Она пела именно то что подсознательно требовалось мне в тот момент. Когда я, счастливый, засыпал в предвкушении будущего свидания, она убаюкивала меня песней "До завтра". Когда я трясся на верхней полке плацкартного вагона, меня преследовали "Поезда". Когда шел к любимой, из динамиков неслись "Ландыши".

Ох, как ругали ретивые критики эту фельцмановскую песню! Кажется, ни одна статья не обходилась без того, чтобы в качестве моветона на эстраде не упомянуть обязательно "Ландыши". Для меня же в неполные осьмнадцать лет "Ландыши" были праздником души. Мелодия легкая, как дуновение весеннего ветерка, принесшего едва уловимый запах полевых цветов...

И так далее.

Прошло лет пять-семь. Время залечило мою первую сердечную рану. Заодно избавило меня и от гипноза Великановой, хотя ее поблекшие песни по-прежнему вызывали во мне чуть болезненные ассоциации.

Вспоминаю прошлое старательно

И тревожной думою томлюсь:

Расставаясь с детством окончательно,

Может, и с тобой я расстаюсь...

Это она пела вместе с Трошиным после фильма "Разные судьбы", где блистал актерский квартет в составе Т. Конюховой, Г. Юматова, Т. Пилецкой и Ю. Панича. Ее голос еще волновал, но уже без смертельной хватки... За те пять-семь лет меня не раз бросало из огня да в полымя новых увлечений, но теперь мое сердце, получая очередную зарубку, откликалось на другие голоса. Места в нем находилось всем: и Нине Дорде, и Майе Кристалинской, и Тамаре Миансаровой, и Капе Лазаренко, и Эдите Пьехе, и Антонине Коваленко (я говорю только о певицах) - все зависело от времени года, настроения и объекта моих вожделений. Царицу я не выбирал, все были равны, все прекрасны, только у каждой звучала своя заветная струна.

Если бы Мондрус мягко вписалась в этот советско-лирический ряд, останься она, скажем, в оркестре Рознера на положении подневольной солистки, то ее карьера никого не волновала бы. Каждый сверчок знай свой шесток. Но выступать в ранге союзной гастролерши, как бы претендуя на лидерство (на самом деле у нее и мысли такой не возникало),- это уже слишком.

Проморгали ее выход? Может быть. Так случается иногда, что артист без всякой поддержки, только с помощью своего таланта вдруг занимает первый план. Но в условиях нашей трижды "блатной" столицы это далеко не закономерность. Раз прозевали премьеру Мондрус, надо срочно исправляться. И вот уже заработала безотказная система слухов, сплетен и доносов. Лейтмотив невидимого хора "доброжелателей" звучал примерно так: "Откуда взялась эта выскочка Мондрус? Пора бы ее на место поставить. За какие заслуги открыты ей двери на радио, телевидении и даже в кино? И кто разрешил ей сольники петь? Да как же такое мы можем терпеть?!" Впрочем, некоторые солисты этого хора за спины не прятались и лица своего не скрывали. Тот же Филипп Швейник, бывая на беседах у Екатерины Фурцевой, по-актерски удивлялся: как это в Москве допускают такие промахи - из самодеятельной певички без образования создают дутую звезду? Эти разговоры в кабинете министерши и в кулуарах разных управлений от культуры принесли кое-какие плоды. Неслучайно в августовском номере "Музыкальной жизни" в так называемом "эстрадном обозрении" немало места уделено критике Мондрус. Сейчас на эстраде можно ругать кому угодно и кого угодно, ни за что при этом не отвечать, зная, что и реакции никакой не последует. А в 1966 году, в начале славного застоя, на все требовалось партийное дозволение. Кого хвалить и кого ругать - это, извините, спускалось сверху. Так что ругательные статьи несли тревожный симптом.

"Право на сольный концерт,- поучала "Музыкальная жизнь",- это почетное право, и предоставляется оно лучшим исполнителям. Предполагается, что артист, выступающий с сольным концертом, владеет всем комплексом музыкальных и сценических средств. Поэтому и спрос с такого артиста большой. С этих позиции концерт Ларисы Мондрус оставляет чувство неудовлетворенности.

Вокальные возможности Мондрус очень скромны. Они укладываются в пределы далеко не полной первой октавы. Все, что находится ниже "до", модулируется в категорию мелодекламации, все, что выше "соль", певица берет открытым трескучим звуком, явно лишенным музыкальности. Но, может быть, отсутствие голоса восполняется какими-то другими художественными компонентами? К сожалению, и здесь Л. Мондрус не располагает большими возможностями...

Охотнее всего Мондрус прибегает к микрофонному шепоту. В том, что артистка пользуется микрофоном, нет ничего зазорного. Для многие певцов, даже с большим голосом, микрофон стал одним из средств выразительности. Все дело в том, как им пользоваться. Для Мондрус микрофон не партнер - он ее хозяин. Она привязана к нему, и сфера ее сценической деятельности ограничена радиусом чувствительности этого аппарата. Шёпот - прием, который имеет право на существование, но не до бесконечности же!

Около двух десятков песен в программе Мондрус, но до чего же они все похожи друг на друга! Их можно разделить на две группы: грустно-лирические (склоненная голова, разведенные в стороны или обнимающие микрофон руки и, конечно, проникновенный шепот) и бодрые твистообразные (соответствующие движения рук, ног и корпуса). Мы услышали "Солнечный берег" А. Зацепина, как две капли воды похожий в исполнении Мондрус на песню А. Флярковского "Через море перекину мосты" и на еще добрый десяток других, а песня А. Бабаджаняна "Солнцем опьяненный" ничем не отличалась от "Гололеда" Э. Шварца и "Новой квартиры" Г. Подэльского. Возможно, они и в самом деле похожи, но мастерство исполнителя проявляется еще и в том, чтобы в сходстве найти отличие...

Л. Мондрус - молодая певица, а молодости свойственно искать, беспокоиться. Почему же певица предпочла легкий путь штампов? И почему этого не увидели те, кто определяет готовность артиста к большому и трудному испытанию - к сольному концерту? Ведь сольный концерт - это не только почетное право. Это еще и большие обязанности.

Для гастролей по стране "Росконцерт" снабдил Ларису Мондрус рекламой, мягко говоря, не слишком скромной. Поскольку у артистки еще нет больших заслуг и побед в искусстве, а значит, нет и почетных званий, рекламный отдел решил восполнить этот пробел следующим образом: "Поет участница радиопередач "С добрым утром!" и телепередач "На огонек" и "Проспект молодости". Жаль, что певица никогда не участвовала в передачах "Угадайка" и "Лучший отдых в выходной день"! Заботливый рекламный отдел не преминул бы отобразить это в афише. Кстати, у кого-то ведь хватило сообразительности не вывешивать такую рекламу в Москве. А на периферии, значит, сойдет?.."

Рецензия появилась в тот момент, когда Мондрус, восстановив с помощью А. Стрельниковой голос, отправилась в новую гастрольную поездку по стране. Может, и остался бы незамеченным тот номер "Музыкальной жизни", но услужливые "друзья" не забыли сохранить его и подсунуть певице, когда она вернулась: вот, дескать, что пишут о тебе, но ты не расстраивайся, все проходит, пройдет и это, как с белых яблонь дым. Я вот вторично отливаю в типографский шрифт "размышлизмы" некоего Е. Надеинского.

Уверен, если забыть о целенаправленности вышеприведенной рецензии, то сама постановка вопроса: "достойна ли Мондрус права на сольный концерт?" покажется бессмысленной. Проданные на 35 концертов вперед билеты говорят сами за себя, и опытный эстрадный волк Паша Леонидов тут промаху не дал. Мне же в связи с изложенным хочется еще раз ностальгически перебрать старые открытки и включить свою радиолу. Кто вообще составлял эстрадную колоду в середине 60-х (теперь уже без учета полового признака)? Это И. Кобзон (не могу избавиться от "штампа" поставить его первым), М. Магомаев, Р. Сикора, Л. Барашков, Г. Великанова, Н. Дорда, Вл. Макаров, Э. Пьеха, Э. Горовец, И. Бржевская, В. Мулерман, Т. Миансарова, Г. Чохели, Ж. Татлян, М. Кристалинская, И. Бродская, В. Ободзинский, А. Ведищева, Л. Клемент, Р. Бейбутов, Г. Отс, В. Трошин, Н. Никитский, Б. Закиров, Э. Хиль, Л. Зыкина, М. Лукач, К. Шульженко, М. Бернес, Т. Кравцова... Можно долго перечислять. В этой колоде и трефовая девушка Лариса Мондрус. Однако какой парадокс образуется! Каждое из имен, всплывающих на экране памяти, сразу ассоциируется с определенной песней, присущей только этому исполнителю, по которой он, собственно, и вспоминается. Великанова - это "Ландыши", Мулерман - "Лада", Дорда - "Мой Вася", Хиль -"Вода, вода", Магомаев "Королева красоты", Горовец - "Катарина", Макаров - "Последняя электричка", Кристалинская - "Нежность", Ободзинский - "Эти глаза напротив", Ведищева "Песенка о медведях" (из к/ф "Кавказская пленница"), Клемент - "Карелия", Барашков - "Главное, ребята, сердцем не стареть" и так далее.

У Мондрус же, популярной певицы 60-х, такой "единственной", "узнаваемой", "прилипчивой" песни не было. Даже если взять "Неужели это мне одной?", которую я назвал ее "визитной карточкой", то вспоминается отнюдь не Мондрус, а Майя Кристалинская. Потому что последняя снялась в фильме "Когда песня не кончается". Только в начале 70-х у Ларисы появился знаменитый "Синий лен" Паулса. Мондрус - единственная, наверное, на весь Советский Союз внешлягерная эстрадная певица с ярко выраженной западной стильностью во внешности, манерах, голосе. Каждая исполненная ею песня образец высокого художественного и технического уровня. В этом лишний раз убеждаешься, слушая ее старые пластинки. А шлягерность - категория, мне думается, относящая скорее к прерогативе авторов песни, нежели к ее исполнителям. Хотя и тут могут найтись любители оспорить сей тезис.

Сколько ни пишут отрицательно-ругательных рецензий, они только возбуждают интерес к исполнителю и наряду с испорченным настроением прибавляют тому популярности. На какой-то период вокруг Мондрус образовался вакуум, быть может, никак не связанный с рецензией в "Музыкальной жизни" (журнал - не газета, читательской аудитории почти нет). Но под новый, 1967 год последовало приглашение выступить на "Новогоднем огоньке", готовившемся на Центральном телевидении. И одновременно на горизонте возник директор Московского мюзик-холла Владимир Бочевер.

Коллектив длинноногих красавиц "рашен герлз" только что вернулся из Парижа, и для новой программы художественному руководителю А. Конникову требовалась певица, которую не стыдно было бы показать за рубежом. Выбор пал на Ларису Мондрус. Вот вам и "отсутствие голоса" и "трескучий звук"!

Шварц отнесся к предложению Бочевера без особого восторга:

- Понимаешь, Володя, все очень заманчиво. Но! Во-первых, у нас нет московской прописки. Мы тут пока на нелегальном положении, и это для нас самый больной вопрос. Во-вторых, у нас сложилось впечатление, что Лариса "невыездная". Мы делали несколько попыток попасть в какие-то загрангруппы бесполезно.

В самом деле, даже вотчинный "соцлагерь" представлялся Мондрус и Шварцу несбыточной мечтой, что уж говорить о каких-то капстранах! Возник раз обнадеживающий момент, но и он оказался фикцией. Однажды к Шварцу подошел Михаил Липский, муж Нины Дорды, и заискивающе зашептал: "Эгил, тут намечается поездка в Польшу, по войскам. Твою Ларису хотят взять в программу, а она еще такая молоденькая, сам посуди. У нее все впереди. Может, она откажется ради Ниночки? Какие ваши годы, еще наездитесь. А для Ниночки это, может быть, последняя возможность... А, Эгил?.. Вам бы только на пользу пошло, если бы Лариса уступила..." Шварц даже опешил. Предлагать такое?! И так беспардонно, будто они уж совсем никудышные артисты. Ни о каком "благородном" отказе не могло быть и речи. Только это ничего не решало, в Польшу все равно поехала Дорда, а не Мондрус.

В "Росконцерте", как мне рассказывал Шварц, вежливые администраторы тихо объясняли ему, что Ларису не единожды включали в заграничные поездки, но всякий раз ее фамилию из списков групп вычеркивала лично Фурцева. "Ну не нравится ей твоя девочка, и мы тут ничего поделать не можем".

На Бочевера доводы Шварца никакого впечатления не произвели:

- Да, какой-то компромат там у них есть, но что именно - я не знаю. Это меня мало волнует. "Открыть" я тебя не могу, но Ларису в Польшу возьму. Если она пойдет нам... И с пропиской как-нибудь улажу.

- Вряд ли тебе это удастся.

- Тогда даю слово!

Эгил вспомнил, как нечто подобное обещал Рознер. Кончилось все ничем. Но шанс упускать нелепо, другого ничего нет. Договорились, что весь 67-й год (дальше видно будет) Мондрус выступает солисткой мюзик-холла, а взамен получит поездку в Польшу и разрешение на обмен рижской квартиры на жилплощадь в Москве В творческом отношении работа в мюзик-холле являлась для певицы почти шагом назад. В материальном плане тоже выходило негусто. У Бочевера Лариса исполняла только несколько песен и получала за это мизерную ставку. И, уж конечно, никаких внеплановых заработков. Но на какие жертвы не пойдешь ради будущих благ! Придется перетерпеть с амбициями.

Прощай, волгоградская филармония! В январе, в полном соответствии с железной волей Бочевера, Мондрус в составе Московского мюзик-холла выехала на месячные гастроли по маршруту: Варшава - Краков - Катовице. Специально для поляков она разучила популярные "Эвридики" на языке оригинала, из репертуара Анны Герман.

В программе, называвшейся "Все цвета радуги", первым номером шел Вадим Мулерман со своим шлягерами "Лада", "Как хорошо быть генералом" и "Налетели вдруг дожди". С исполнением романсов и таборных песен выступал главный цыган СССР Николай Сличенко и дуэт Рады и Николая Волшаниновых. Батыр Закиров пел свое неувядающее "Арабское танго": "О, светоч грез моих..." (Интересно, что после гастролей во Франции он говорил: "Я пел по-французски, но с узбекским акцентом".) Украшением программы была и акробатическая пара Зинаида Евтихова и Николай Фатеев, объездившая практически весь мир. Их коронный номер потрясал публику. Евтихова отжималась на одной руке, стоя на лбу Фатеева, или балансировала на ладони партнера, стоя на одной пуанте. Добавлю, что в 70-х дуэт распался, Евтихова вышла замуж за журналиста из "Юности" Гарри Табачника и уехала с ним за границу. С Зиной Лариса встречалась в Москве и всегда поражалась ее дорогим шубам и запаху духов, напоминавшему о далеких, недосягаемых экзотических странах. Они подружились, и Ларисе начинало казаться, что и она теперь приобщается к иной жизни.

Концерты мюзик-холла проходили при переполненных залах и принимались очень тепло. Польский рецензент в газетном обзоре "Ревю мастеров", помимо прочего, отмечал: "Вокал. Он представлен очень талантливой, одаренной замечательным голосом, полным экспрессии, Ларисой Мондрус. Она поет шутливые и лирические песни, поет и наших "Эвридик". Я не в восторге от этой претенциозной песни (даже не скажешь "песенки"), но в интерпретации Ларисы Мондрус слушал ее с большим удовлетворением. Даже удивительно, что нам еще не приходилось видеть и слышать Ларису на фестивале песни в Сопоте..."

Не говорил бы так рецензент, если бы знал, что Лариса впервые выбралась за границу и как вообще из Советского Союза попадают на международные конкурсы.

В Катовице советских артистов шахтеры угощали традиционным местным напитком - горячим пивом. После концертов организаторы устраивали ужины за длиннющими столами, провозглашались тосты за Советскую власть, за нерушимую дружбу между Польшей и СССР, за социалистическое искусство, объединяющее братские народы. Ларису сильно смущали эти бредовые здравицы. К чему вообще официоз, когда все вокруг и так с удовольствием едят и пьют? Как-то между тостами Володя Бочевер, сидевший рядом с Мондрус шепнул ей в интернациональном порыве:

- Лара, у них есть такая застольная песня, "Што лат" называется. Вот если бы ты выучила ее по-польски...

Мондрус мгновенно уцепилась за идею, и, когда на очередном застолье вдруг запела "Што лат" на чистейшем польском, хозяева просто обалдели от восторга.

Пока мюзик-холл колесил по дорогам Польши, высоко неся знамя советского эстрадного искусства, Шварц сидел в Москве и вместе с редактором Всесоюзного радио Олегом Гаджикасимовым занимался продюсированием подававшего большие надежды Валерия Ободзинского. К сожалению, "обволакивающий тенор" уже тогда страдал приступами знаменитой болезни, которая в конце концов и сгубила его. По-прежнему Шварц занимался и "текучкой": писал аранжировки для композиторов, в том числе для Пахмутовой и Броневицкого, дирижировал на студии "Мелодия", принимал участие в записи пластинок.

С возвращением мюзик-холла Бочевер выполнил и второе обещание. Он добился-таки от московских властей разрешения на прописку в столице Ларисы Мондрус, певицы "всесоюзного масштаба", без которой его мюзик-холл просто существовать не может.

Всесильный Володя Бочевер! Надо бы его благодарить, а Шварцем овладели смешанные чувства. Помните анекдот про "что такое смешанные чувства"? Это когда ваша теща летит в пропасть в вашей автомашине. Так вот и Эгил не знал, радоваться ему или сжаться в собственной скорлупе. С одной стороны, две крупные удачи - заграничные гастроли Ларисы и вожделенная прописка, с другой - после месячного пребывания с Ларисой в Польше Бочевер опять увез ее на целый месяц, теперь в Киев. Какие тут могут быть радости?! Эгил писал мне из Мюнхена: "Чувствовалась большая заинтересованность Бочевера в новых талантах для мюзик-холла. Он, кажется, обладал хорошим вкусом и верно оценил качество исполняемых Ларисой музыкально вполне изощренных, не всегда доходчивых песен с западным уклоном. Он легко одобрил наш выбор репертуара для Польши. Эти чисто художественные решения принимал Бочевер, Конников почти не вмешивался. Володя всячески опекал Мондрус и даже за ней ухаживал, в интерпретации Ларисы, "по-отцовски", и она отвечала на это своим "девичьим" шармом подростка. В то же время она понимала и принимала все с колокольни примадонны, заслуживающей особого внимания в силу своего таланта и положения в коллективе. Я ревновал ее к Бочеверу и заострил свою бдительность. Однажды я даже устроил ему по телефону скандал, но остался, естественно, в неловком положении. Мне ведь приходилось разрешать артистке "широкий простор творческой и личной свободы".

В те ушедшие годы автор тоже задал бы себе вопрос: почему это тактичный, не вельможный, обворожительно-интеллигентный Володя Бочевер для "невыездной" Мондрус и гастроли в Польшу организовал, и, главное, прописку пробил? И как это ему удалось? Ведь отбоя с певицами у него не наблюдалось, претендентки рвались в мюзик-холл, прекрасно сознавая, что им это сулит и Варшаву, и Берлин, и Париж... Так нет, подавай ему Ларису Мондрус с ее "девичьим шармом подростка"! Как там у Высоцкого? "Уж если я чего решил, то выпью обязательно". В моем воображении директора мюзик-холлов и прочих женских конюшен представлялись пресытившимися, сладострастными сатирами, перед которыми ежедневно гарцуют по сцене десятки длинноногих, крутобедрых лошадок, дразнящих своими формами и смазливо-глуповатыми рожицами. А им все хочется еще и еще... Может, Мондрус, сама того не желая, попала острой стрелой в сердце Бочевера, и он был готов сделать для нее все что угодно.

- Для меня,- пыталась рассеять мое недоумение Лариса,- все мужчины делились на две категории. Одни хотели добиться того, что им нужно, прямым путем - для меня вполне грубовато, потому что я, будучи из Риги, к таким манерам не привыкла. Такой стиль поведения мне был глубоко противен, и в этом случае я тоже отвечала резко и грубо. Другие имели на вооружении иную тактику. Они вели себя очень шармантно, вкрадчиво, без напора, но в их улыбках всегда сквозил вопрос: а может быть?.. Володя Бочевер относился ко второму типу. Он приставал ко мне, но делал это очень мило. Каждый вечер мы сидели с ним в ресторане, и нежность так и лучилась из его глаз. Вот, кстати. Я думала, что знаю польскую кухню. В Союзе было известно такое блюдо "судак по-польски" - какая-то рыба, мелко нарезанные яйца, соус... Почему-то я уверилась, что в Варшаве это блюдо тоже знают. Спрашиваю в ресторане: "У вас есть судак по-польски?" А там и понятия не имеют, что это такое. Взяла другое. Так что мне не удалось реализовать свои скромные познания в польской еде.

Перевод стрелок в сторону кулинарии не сбивает меня с толку. "Ага, нехитрая уловка",- быстро соображаю я и пытаюсь деликатно "ущучить" Ларису:

- Значит, момент слабости был?

Мондрус улыбается, но я не могу однозначно расшифровать ее молчание. Эгилу, присутствовавшему при разговоре, тоже, видимо, интересно услышать некое признание, и он поощряет жену к откровенности:

- Лара, ну? Почти сорок лет супружеской жизни. Говори уж правду.

- Нет-нет,- ставит точку Лариса.- Никакой зависимости я от него не чувствовала. Бочевер был осторожен и понимал, я тоже являюсь изюминкой программы и, если что не по мне, могу завалить представление. Ему импонировало, что я выдерживаю конкуренцию с любой из польских звезд... Да, из советских певиц, кроме Эдиты Пьехи и безвременно ушедшей Лидии Клемент, я никого не признавала. Пьеха вообще являлась для меня эталоном хорошего вкуса - и в своих песнях, и в одежде, в которой выходила на сцену, и в стиле жизни.

Момент! Так совпало, что во время пребывания Мондрус в Киеве я находился там же. Точнее снимал комнату в Ирпене, что в пятнадцати километрах от столицы Украины. Помните, у Пастернака:

Ирпень - это память о людях и лете,

О воле, о бегстве из-под кабалы,

О хвое на зное, о сером левкое,

О смене безветрия, вёдра и мглы...

В Ирпене отдыхали когда-то цари, бродил Пастернак, и там жила моя первая любовь Светка Морозова. Как и где мы встретились, почему расстались - тема отдельная, к данному повествованию отношения не имеющая. Мне не нужно было приезжать в Ирпень, но я, как утопающий, еще на что-то надеялся, готов был ухватиться за любую соломинку. Светка ко мне безнадежно охладела, у нее появилось уже новое увлечение - один художник из Болгарии. Она без умолку что-то рассказывала о нем, и наши встречи раз от разу становились тягостнее и бессмысленнее. Вместо того чтобы плюнуть на все и уехать, я продолжал тянуть время. Каждый день я просыпался в деревенской избе, где снимал комнату, и ощущал вселенскую неприкаянность. Потом, выпив молока, плелся на станцию. Проходил по редкому сосновому перелеску, шел, как сомнамбула, вдоль зеленого забора, скрывавшего ее дом, и все боялся, что встречусь с ней. Я садился на электричку до Киева и под рельсовый перестук повторял Пастернака:

В тот день всю тебя от гребенок до ног,

Как трагик в провинции драму Шекспирову,

Носил я с собою и знал назубок,

Шатался по городу и репетировал.

Ощущения отвергнутой любви, как и ароматы левкоев в ее саду и запахи терпкой хвои, до сих пор не стерлись из памяти. Значит, зачем-то они нужны мне. Зачем?.. Рассказ мой застопорился. Вспомнил сейчас знаменитое письмо Пушкина Вяземскому, там есть примечательная фраза: "Перо иногда остановится, как с разбега перед пропастью, на том, что посторонний прочел бы равнодушно". Тот самый случай. Я так и не смог найти ответа, в чем смысл наших воспоминаний, кроме того, что они составляют прошлое, которым мы так дорожим.

В Киеве я старался заглушить тоску: ходил в кино и театр, валялся на городском пляже, знакомился с девушками. В тот воскресный день я проходил мимо Дворца спорта. Припекало солнце, толпился народ. Мое внимание привлекла афиша: "Гастроли московского мюзик-холла. В программе принимают участие... Лариса Мондрус". Что-то всколыхнулось во мне. Мондрус... Певица... Ну и что?.. Когда я не в силах сразу вспомнить что-то очень знакомое, мой мозг начинает искать рифму. Мондрус... И рифма не идет... Грусть?.. Нет, не то. Мондрус... Звон, груз... Звон друз... Бессмыслица какая-то.

Начало концерта в пять часов. Вот почему толпится народ. Воскресенье, а билетов в кассе нет. Мондрус... Звон друз... Что за ерунда?..

- Вы хотите пойти?

- Да-да, сколько я вам...

- Ничего не должны, у меня пригласительный на два лица. Пойдемте.

Так состоялось мое знакомство с Жанной Н., скрипачкой из киевского Камерного струнного квартета, тридцатилетней брюнеткой невысокого роста, упитанной, как породистая свинка. Когда при входе толпа прижала нас друг к другу, я с немым восторгом ощутил упругую спелость ее форм. "А какое отношение все это имеет к Ларисе Мондрус?" - спросит нетерпеливый читатель - и будет, как всегда, прав. Почти никакого.

Рецензирование задним числом красочного представления тоже не входит в мои планы. Лариса Мондрус пела, как волшебная флейта, и вдруг меня озарило. Ну конечно же, Майори! "Это было у моря, где ажурная пена, где так редко бывает городской экипаж..." Она похорошела и с эстрады казалась еще более недосягаемой. Прошло всего-то пять лет, а кажется воспоминанием из прошлой жизни. И какой-то призрак-кардинал был там. Кардинал песчаных пляжей.

Потом мы с Жанной прогуливались по Крещатику. Было около восьми, вечернее солнце еще слепило глаза, одуряющие запахи цветов сводили с ума. Такой вечер обязательно должен закончиться любовью.

- Неплохо бы перекусить,- предложил я.- Вы знаете приличное местечко?

- Вы были когда-нибудь в "Охотнике"?

- Нет, а где это?

- В парке. Одна остановка на метро.

- Это кафе? Ресторан?

- И то и другое. Там отличная кухня.

Слава богу, финансы в этот раз позволяли мне небольшой шик. А что в "Охотнике" придется потратиться, я понял, когда мы поднимались на второй этаж - интерьеры заведения настраивали на охотничье-романтический лад: медвежьи шкуры, распятые на стенах, рогатые оленьи головы, застывшие в оскале волчьи чучела... Негромкая музыка, посетителей почти нет.

Я заказал бутылку конька, салат, Жанне - форель, себе - мясо изюбра.

- Хорошо тут, прохладно,

- Да, мне нравится здесь бывать,- отозвалась Жанна.

Пригляделся. Прямо на меня уставились круглые, широко раскрытые глаза совы, замершей на полированном суку. Она словно удивлялась, каким ветром нас сюда занесло

Мы приняли по рюмке. Меня приятно удивило, что Жанна, несмотря на томную манерность, спокойно, без кокетства выпила свой коньяк. Наверное скрипачки, как, впрочем, и пианистки, не мыслят ужин без алкоголя.

- Жанна, откуда здесь изюбр? - спросил я, разглядывая принесенное блюдо.- Насколько мне известно, это дальневосточный олень?

- Оттуда, откуда и форель, и устрицы, и черепаховый суп.

- Логично. Ладно, как говорится, поздно выпитая вторая - это загубленная первая.

Она улыбнулась:

- Боря, не пришпоривайте.

Нарушая динамику повествования, я так подробно останавливаюсь на этой ничего незначащей лабуде, потому что дальше последовало нечто труднообъяснимое: мои пальцы, державшие ладонь Жанны, вдруг слабо замерцали. Я инстинктивно отдернул руку.

- Что с вами? - удивилась Жанна.- Будто обожглись.

- Рецидив Майори!

- Что-что?

- Ничего страшного. Любовь - это страсти разрывы.- отшутился я.Между нами прошел ток.

- Да? Я еще не почувствовала.

Мое сознание окончательно прояснилось. Пресловутые Кардиналы вечности вновь напоминают о себе. Они где-то рядом и проверяют меня на вшивость. Но почему?