Ласточкин крик

10 Нет у них ни души, ни совести. Это подонки, одержимые собственными страстями

Акиф жил в Эюпе [20], на цокольном этаже старого кирпичного дома. Дом давно уже отслужил свой срок, и ему не помог бы даже хороший ремонт. Улица была вымощена белым камнем, солнце, отражавшееся в нем, слепило глаза. За рассохшейся деревянной дверью нас встретил устоявшийся запах плесени, знакомый каждому, кто жил в Стамбуле в прибрежных районах. Но черт с ним, с запахом, зато после адской жары мы наконец-то оказались в прохладе.

В глазах Зейнеп, когда мы зашли в подъезд, появился интерес – видимо, ей не часто приходилось бывать в таких местах. На стенах не было ни следа побелки или краски – только надписи, сделанные хулиганами. Стоило нам ступить на истертые ступеньки, как снизу донесся голос, заставивший нас вздрогнуть. Согласно ориентировке, в цоколе была только одна квартира, в которой жил Акиф Сойкыран, один. Зейнеп с недоумением посмотрела на меня, а я потянулся к оружию и продолжил спускаться. Добравшись до двери, мы замерли: она была приоткрыта. Держа руку на кобуре, я толкнул створку.

– Ну и что же это такое? – вновь раздался голос. – Почему в рамах ничего нет? Что он хотел этим сказать?

Мы проскользнули в коридорчик, но человек, видимо, услышал скрип половиц и замолчал.

Мы столкнулись у дверей в гостиную.

– Господин главный комиссар! – радостно завопил вышедший нам навстречу полицейский. – Господин главный комиссар, вы ли это?

Передо мной был Косой Мюнир собственной персоной. Тот самый, который когда-то помог мне со слежкой за Акифом Сойкыраном. Тогда Мюнир был еще на младших должностях, а теперь дослужился до звания комиссара. В его слегка раскосых глазах играли радостные огоньки.

– Ты что здесь делаешь? – спросил я вместо приветствия.

– За педофилом охочусь, что ж еще… – Тут он разглядел Зейнеп и застыл – девушка полностью завладела его вниманием. Чтобы привести его в чувство, я спросил:

– Эй, ты в курсе, что Акиф Сойкыран мертв?

Красота моей подчиненной настолько поразила Мюнира, что он даже не заметил моего ироничного тона, но все же соизволил отреагировать:

– Да в курсе я, в курсе… Поэтому и здесь. – Ему явно с трудом удавалось переключиться. – Только вы не подумайте, господин старший инспектор, что я хочу как-то помешать вашему расследованию. Мы просто пытаемся защищать детишек от таких мерзавцев, как Акиф. Поэтому продолжаем разрабатывать их и после смерти. Выясняем, с кем они дружили, какие сайты посещали, есть ли связи с другими извращенцами.

Он перевел раскосые глаза на мою подчиненную.

– А вы, значит, тоже по его следам сюда пришли… Как у вас там вообще, какие-нибудь улики обнаружили?

– Ты к кому сейчас обращаешься? – Прозвучало грубо, но так было надо, чтобы хоть немного охладить пыл этого сердцееда.

– А? Вы что-то сказали, господин главный комиссар?

– Ты кому сейчас вопрос задавал, Мюнир? У тебя один глаз на меня смотрит, другой на Зейнеп, не боишься, что глаза совсем разойдутся?

Зейнеп с трудом удержалась от смеха, а заросший трехдневной щетиной Мюнир покраснел.

– Прошу прощения, господин комиссар, – промямлил он. – Ваша спутница такая симпатичная, что я… э-м-м… немного растерялся…

– Моя спутница вообще-то очень хороший криминалист и моя правая рука. И молодой человек у нее есть… Ты ведь знаешь Али?

Я оглянулся на Зейнеп – девушка слегка нахмурила брови и спрятала глаза. Мои слова ее огорчили – вероятно, она посчитала, что я лезу не в свое дело, вступаясь за нее.

– Ну ладно, Мюнир, давай перейдем к делу, – смягчил я тон. – Акиф Сойкыран… У вас в отделении есть досье на него?

Моего коллегу обрадовала перемена темы.

– Конечно, есть, – выдохнул он. – К тому же очень подробное.

Дальше последовала небольшая заминка.

– Вы же помните, этот человек приставал к вашей дочке…

Я грустно покачал головой:

– Да, помню, Мюнир. К сожалению, я очень хорошо все это помню.

– Да и не может человек такое забыть! – рассерженно произнес он. – Да, господин комиссар, в жизни часто встречаются подонки, но педофилы, конечно, хуже всех. Мертвы они или нет, об их грязных делишках нам забывать нельзя. После того как эта скотина Акиф вышел из тюрьмы, мы взяли его под наблюдение. Не было никакого официального приказа по этому поводу, но педофилов мы просто так не оставляем без внимания. Следим за ними, контролируем каждое их движение. Узнаём, где они работают, где живут. Общаемся с их руководителями, соседями по району, интересуемся, не замечали ли они чего-то странного. По нашим данным, за Акифом последние два года никаких грешков не водилось. Ну или нам просто не удалось засечь. Скорее всего, его прикончили за прошлые преступления. А у убийцы, видимо, есть список с именами педофилов.

Мюнир довольно хорошо разбирался в теме, и мне захотелось узнать его мнение.

– На месте преступления мы нашли куклу. Очень похожую на ту, что Акиф когда-то подарил моей дочке. Глаза жертвы были завязаны красной тряпкой, а правое ухо…

Мюнир не дал мне закончить.

– Слепой Кот? – пророкотал он. – Выходит, Слепой Кот вернулся…

Он запнулся и внимательно посмотрел на меня.

– А вы как-то связаны с этим? Это что, вызов какой-то?

Я не ответил, и он с восторгом произнес:

– Ого, а Слепой-то Кот вышел на новый уровень. Он и лично вам бросает вызов, и всей нашей службе.

Я совершенно так не думал. У Слепого Кота не было никакого мотива вовлекать меня в свою странную игру. Но я понял, что у Мюнира есть еще какая-то информация о серийном убийце.

– Расскажи-ка немного о Слепом Коте.

Мюнир уже совершенно забыл про Зейнеп, он облизал губы и начал:

– На самом деле этот человек – герой. Он делает то, что не можем сделать мы. Он кардинально решает вопрос педофилии…

Н-да… Полицейский открыто восхищается серийным убийцей и называет его героем. Но я предпочел не спорить – просто спросил:

– Так кто он, этот Слепой Кот?

Мюнир пожал плечами:

– Откуда ж мне знать, господин главный комиссар. Ведь этим делом не я занимался, а убойный отдел. Но, насколько я знаю, Слепой Кот очень аккуратен, он не оставляет вообще никаких улик.

– Верно, ни одного прокола… Слушай, ты, похоже, разбираешься в педофилах. Скажи, есть вероятность, что Слепой Кот сам стал жертвой педофилии в детстве?

Полицейский помрачнел.

– Может быть. У нас были такие случаи, и не раз. Бывает, что тот, кого изнасиловали в детстве, сам становится насильником. Но я не думаю, что у Слепого Кота в биографии есть такой эпизод. Нет, не похоже. Но, возможно, насилию подвергся близкий ему человек. Дочь, сын или, может, младший брат… Такой мотив тоже имеет смысл рассмотреть. – Он задумчиво поскреб подбородок. – Понимаете, господин комиссар, изнасилования детей – это очень сложная тема. Случившееся оставляет отпечаток не только на психике жертвы, но и на психике близких. Чтобы преодолеть душевную травму, человек может причинить боль и кому-то другому. То есть как… Чтобы уничтожить боль внутри себя, думает он, нужно выплеснуть ее на другого…

– Так можно унять ее только на короткий срок, – перебила его Зейнеп. – Но затем боль возвращается, а значит, снова надо выплескивать ее на кого-то, снова кого-то убивать.

– Именно так, Зейнеп-ханым. – Мой упрек сделал Мюнира куда более учтивым. – Наверняка и у Слепого Кота все так же. В двенадцатом году он убил двенадцать человек. Казнь двенадцати педофилов успокоила его на пять лет, и теперь он снова начал убивать. И у нас снова нет никаких зацепок.

Мюнир говорил искренне, но я был уверен: мы можем выудить из него еще что-то полезное.

– Хорошо, давай вернемся к Акифу. Как по-твоему, Акиф Сойкыран мог в детстве подвергаться сексуальному насилию?

Тоном большого эксперта Мюнир произнес:

– Не обязательно, господин комиссар. Среди педофилов есть и те, кого насиловали, и те, у кого было вполне счастливое детство. Не надо искать им оправдания, это дает какую-то обоснованность их поступкам, а никакой обоснованности тут нет.

Кто знает, с какими жуткими случаями доводилось сталкиваться Мюниру за годы работы в полиции, и я вполне мог понять, почему он так ненавидит педофилов.

Я кивнул в сторону гостиной:

– У тебя получилось осмотреть квартиру? Нашел что-то интересное?

– Да, господин комиссар, кое-что обнаружил. Вряд ли это поможет поймать Слепого Кота, но дает отличное представление о внутреннем мире жертвы. – Он отошел чуть в сторону. – Проходите, посмотрите сами.

Шагнув в гостиную, я тут же понял, о чем он. Стены были покрашены в синий цвет глубокого темного оттенка; окна закрыты бордовыми занавесками.

– До чего же мрачная атмосфера, – прошептала Зейнеп. – Какие тяжелые цвета…

На стенах висели покрытые дешевой позолотой рамы, но в этих рамах не было ни картин, ни фотографий – только белые картонки. Не было в них ни радости, ни горя – они словно символизировали собой непрожитые воспоминания и события, которым не суждено случиться и в будущем.

Я подошел поближе и стал внимательно со всех сторон исследовать раму.

– Не трудитесь, господин комиссар, мы тут все изучили, даже ультрафиолетом просветили. Никаких скрытых кодов, надписей или рисунков.

Мюнир продолжал что-то говорить о рамах, но моим вниманием уже завладел стоявший в углу небольшой деревянный стеллаж. Как и рамы, он был выкрашен позолотой, а на полках стояли книги в обложках того же синего цвета, что и стены. Конечно, проще всего было бы свалить эту символику на то, что Акиф был сумасшедшим, но все же за позолотой рам, трагичной синевой стен и обложек, а также за белой пустотой картонок мог скрываться определенный смысл.

– Интересно, что он читал? – Зейнеп вытянула одну из книг и быстро пролистала ее. – Пусто? – В голосе моей подчиненной звучало удивление. – Да тут ничего не написано! Уж не был ли этот Акиф маньяком?

Я тоже взял книгу и, открыв ее, обнаружил, что там не было ни строчки текста, ни рисунков. Это были не книги, а неисписанные тетради. Я вспомнил, что говорил бывший директор приюта Хиджаби-бей. По его словам, Акиф писал хорошие рассказы. Эти тетради предназначались для них? Нет, ерунда, на такое хватило бы и парочки, а тут ими был забит целый стеллаж – штук пятьдесят, не меньше.

– Возможно, это еще не написанные книги, – голос Мюнира вывел меня из задумчивого состояния. – Может быть, Акиф Сойкыран собирался написать о всех тех мерзостях, которые он совершил с маленькими детьми, но не смог набраться духу.

Зейнеп вернула тетрадь на полку.

– Жаль, что не написал, нам бы это очень помогло. – В ее голосе не было ни гнева, ни злобы.

– Как бы помогло, Зейнеп-ханым? Он бы точно все переврал, постарался бы выставить себя агнцем невинным.

Моя помощница бросила на Мюнира ледяной взгляд:

– Не думаю. Акифу тяжело было жить с таким психическим расстройством. Пустые рамы, пустые тетради – это выражение его внутренней боли. Если бы он смог что-то написать, выразить в словах свое состояние, вспомнить все и выстроить цепочку, он бы перестал приставать к детям. Потому что он бы оказался лицом к лицу с тем злом, которое, возможно, совершали по отношению к нему, и с тем злом, которое он сам совершал. Описывая все шаг за шагом, он бы достиг внутреннего примирения, а затем попросил бы прощения у несчастных детей.

Мюнир был не согласен с такой позицией.

– Нет, так просто они от своего не отказываются. Ведь им никакое лечение не помогает – лечи не лечи, они все равно вновь и вновь ломают детские судьбы… Не знаю, но мне кажется, единственное, что можно с ними делать, – так это кастрировать. Но кто из них согласится на такое…

– Кто-то, может, и согласится, – в словах Зейнеп звучал упрек. – Пусть извращенец, пусть педофил, но это в первую очередь человек. У него, как у вас, как у нас у всех, есть душа. Возможно, и педофилы испытывают муки совести. Нам надо понимать причины такого поведения. Не понимая причин, как можно бороться со следствиями?

Мюнир закипал все сильнее, но девушка не давала ему вставить и слова.

– Мы всегда должны смотреть в корень проблемы. Точно так же, как нельзя положить конец убийствам, просто переловив всех убийц, нельзя уничтожить педофилию, просто перебив всех педофилов. Акиф Сойкыран никогда не был счастливым человеком. Очевидно, что он хотел бы другой жизни, в которой нет места грязи и насилию. – Она показала на стену. – Такой же чистой и светлой, как эти картонки, как страницы этих синих тетрадей. Жизни, открытой творчеству… Он не выбирал, как ему жить, но помешать самому себе стать таким, каким он стал, у него тоже не получилось.

– Нет, все совсем не так, – не выдержал Мюнир. – Не хочу вам сейчас в подробностях все расписывать, Зейнеп-ханым, но поверьте, нет у них ни души, ни совести. Это подонки, одержимые собственными страстями.

Мне стоило вмешаться, иначе спор грозил затянуться:

– Кто знает, может, для Акифа эти страницы не были такими же пустыми, как для нас. Может, для него в этих тетрадях содержались романы, повести или поэмы. Конечно, это были его собственные произведения. Просто он не хотел ими ни с кем делиться, а потому и не стал ничего записывать. – Я еще раз оглядел комнату. – Все это напоминает декорацию к фильму. Возможно, такой интерьер помогал ему спастись от воспоминаний о том, что он сделал детям, или о том, какая боль была причинена ему самому.

– Возможно, господин комиссар, – Зейнеп поддержала меня. – Разве мы сами не читаем книги для того, чтобы забыть ежедневные горести и проблемы? Возможно, и у Акифа Сойкырана только так получалось справляться с грузом прошлого.

Мюнир, пусть с иронией, но очень жестко поставил точку в нашем разговоре:

– Да уж, шикарную услугу этому мерзавцу оказал Слепой Кот. Помог наконец-то расправиться со страшным грузом прошлого.