Лавина

ЭПИЛОГ

История, которую мне хотелось поведать терпеливому читателю, практически окончена. Остается рассказать о некоторых эпизодах, связанных со спасательными работами, и коротенько о дальнейшей судьбе моих героев. По крайней мере, то, что мне известно. Хотя, право же, повторяю, если бы не читатель, который всегда хочет все знать до конца, скажем, в обозримом отрезке времени, если бы не возможные его претензии (а читатель всегда прав!), не стал бы и продолжать. Грустно продолжать. Не лежит сердце.

Но прочь сантименты, долой «хочу и не хочу» — и за дело.

Не буду описывать трудности ночного спуска двойки Воронов — Кокарекин по крутым скальным кулуарам, которыми пронеслась лавина. Впрочем, вернее было бы оказать, Кокарекин — Воронов, ибо Паша Кокарекин оказался пусть не в роли руководителя, но — ведущего. И конечно, спасибо необыкновенному, прямо-таки сверхъестественному везению и находчивости шедшего первым Паши, Павла Ревмировича, если бы не его энтузиазм и выдержка, надежность, мастерство Воронова, кто знает, чем бы могло обернуться.

Темень, тревожная, подстораживающая тишина. Изредка особенно резкий и неприятный грохот сорвавшегося камня; иногда искры, обозначавшие места ударов, и совершенно непонятно, куда дальше.

Луна взошла поздно. Она на ущербе. От слабого красноватого ее свечения облака, укрывшие ледник, приобрели зловещий, почти кровавый оттенок. Небо вскоре совсем затянуло. Серый гнетущий сумрак пал. Все оказывалось одинаковым: скалы и снег, глубина и пространство вокруг. Спускаться труднее и труднее. Даже не столько из-за крутизны и неизвестности, но еще больше, пожалуй, благодаря серой, тягостной мгле вокруг, в которой тонули скалы, и голоса, и надежды, и самоотверженность.

С крючьями незадача, мало оказалось. Воронов занудил было, что Павел Ревмирович ввел в заблуждение руководство КСП, заверив, будто крючьев достаточно. Павел Ревмирович гаркнул хотя и не имеющее прямого отношения к поднятому вопросу, пожалуй, далекое от истинной правды и справедливости, однако весьма едкое и обидное (еще и оснастив не вполне приличными выражениями). Делать нечего, пришлось Воронову смириться и с обманом по поводу крючьев, и с нехваткой оных (не идти же снова на прямую конфронтацию). Разумеется, досадная эта нехватка немало замедлила темп движения, ибо — тут на Воронова никакая брань не действовала — не желал он увеличивать список пострадавших, и все тут.

Воронов твердил себе в утешение, что промахов он не совершал, упреки в его адрес несостоятельны. Никакой это был не отдых и не проволочка времени. Он поступил согласно правилам. Необходимо было прежде всего сообщить на КСП, и он сделал это. Ночью — мороз, следовательно, не может, не должна сойти новая лавина. На КСП разрешили выход. И он согласился с их решением. Он всегда жаждал жить, не нарушая правил. Правила регламентируют жизнь. Правила позволяют исключить ужасные последствия, которыми чревато любое самовольничанье. Но чем больше он старался утвердиться в успокаивающем этом понимании, тем холоднее и пустыннее становилось у него на душе. Холоднее и отчаяннее.

При первом свете начинающегося дня Кокарекин и Воронов достигли места, где остановилась лавина, и увидели в скалах чуть выше лавинного выноса притулившихся на разостланной палатке своих товарищей. Радость, было взыгравшая, оказалась преждевременной. Сергей был мертв. Жора Бардошин почти безучастно воспринял их приход. Он стонал, на вопросы отвечал неохотно, язык плохо ему повиновался. Не хотел, чтобы трогали Сергея, и с собой поначалу не позволял ничего делать. Воронов подумал, не сильнейшее ли у него повреждение черепной коробки и мозга, и несколько нерешительно начал первые меры по оказанию помощи. Когда же попытался перебинтовать ногу, Жора и вовсе: к черту, к дьяволу, — только от него и слышали.

Сергей лежал в наполовину незастегнутом спальном мешке. Лицо серое, глаза неплотно закрыты. Что-то новое, неведомое и значительное было в его лице… Паша отбил от скалы два небольших осколка, закрыл глаза Сергею и придавил осколками.

Странно было ему ощутить ледяную неподатливую кожу, веки, не дернувшиеся под его пальцами. Он именно и предполагал, что не застанет Сергея в живых. Едва ли не уверен был. И все-таки надеялся. Гнал мысли о гибели Сергея и подстегивал себя надеждами. И вот теперь, когда несчастная уверенность его подтвердилась, должен бы случиться взрыв отчаяния и горя. Но отчаяния не было. Паша исполнял, что, на его взгляд, требовалось, почти не испытывая никаких переживаний. Очень он был измотан, истерзан душевно и физически, слишком досталось ему за прошедшие сутки.

Вскипятили чаю. Есть не хотелось, только пить. Жора понемногу высосал целую кружку крепкого сладкого чая. Через некоторое время еще. Воронов поел. Паша отщипнул хлеба. Хлеб был холодный и черствый. Подогретые рыбные консервы, может быть, от томатного соуса казались сладкими. Есть Паша не мог.

Внизу сквозь таявшие облака разглядели цепочку людей, бредших по леднику. Поняли, что спасатели, начали кричать. Часа через полтора первая двойка налегке поднялась к ним. Лавина не так уж много не доехала до ледника.

Жора несколько приободрился. Разумеется, все стремились выказать ему максимум внимания.

Долговязый в оранжевой, как на Жорике, пуховой куртке и оранжевом шлеме скучным голосом сообщил по своей рации, что пострадавших обнаружили. Одного на себе понесут, перелом голени. Другого в спальном мешке, волоком. Поняли? Невраев. Помнишь такого?

Через часок подоспели остальные. Понатащили веревок, зонды лавинные, лопаты. Продуктов разных. Основательно снарядились. Жорику первым делом вкололи того-сего, боль снять. Ногу уложили в настоящую проволочную шину, выгнув ее как полагается. Забинтовали. Народ опытный, не первый и не последний случай у них.

— Ты парень что надо, как тебя, Жора, что ли? — хвалил долговязый. Он у них начальником, Семенов фамилия, к нему обращались по разным вопросам. — Открытый переломчик и, смотри, раскатал палатку, товарища в спальный мешок уложил, сам засунулся. Мотыгу эту, — он кивнул на ледоруб, выпачканный кровью, — приспособил. Или покойничек тоже принял участие?

Жора Бардошин внутренне напрягся. Что-то ему показалось неестественным в безразличном тоне долговязого, в вопросах, подчеркнуто незначительных.

Маленький, бородатый, что ногу поддерживал, пока шину прибинтовывали, ничтоже сумняшеся подхватил:

— Молото-ок парень. Ни пантопончика, ни морфия ведь не было у тебя? Не было? Как ты только осилил? Молоток! Помнится, в позапрошлом году плечо я себе выбил на Шхаре, маменька родная, не знал, куда деться, ей-бо, ни встать, ни сесть.

Бардошин молчал. Почесывал рубец под усами. Саднила растревоженная нога, несмотря на уколы. Раздражало, хуже — бесило стремление этих двоих выведать что-то, чего не было. После той давней истории, о которой вдруг все заговорили, ну, с этим, в их группу рвался, Сергей его отшиб, — на пустом месте готовы городить черт знает что.

— А подите вы… с вашими расспросами, — взъярился Жора. — Ты, длинный… чего тебе от меня нужно? Ты что, начальство? Начспас? Что ты вокруг да около юлишь? Ну, Сергей меня откопал. Ясно? За камнем я был. И сюда Сергей меня затащил. Ночью. Что еще?

— Как Сергей? — удивился бородатый. — Это Невраев?

— Вы чего сюда приперлись, трепаться? В детективов играть? Или спасать пришли? Спасатели! Вон Пашке Кокарекину валерианки накапайте. А в чужую душу лезть нечего. Ясно? Я вас не вызывал. Языки… В пасти надо держать языки.

— С ним цацкаются, внимание проявляют, а он…

— Ладно, умолкни, — остановил долговязого Семенов. — Не видишь, человек натерпелся, не в себе. — И к Воронову: — Ты вчера вечером по рации вызывал? С тобой я разговаривал? Какого это ты Игоря Алексеевича приплел? Нет у нас такого и не было. Ты же вроде наших ребят знаешь?

Павел Ревмирович подал голос:

— Я это. Немножечко придумал.

— Ты? Ты хоть слышал, что тебе говорили. Не говорили, а орали!

— Не-а. А что?

— Что, что. Наболтал, сочинитель! Мы тебе орали… Видно, и вправду у вас не было слышно. Скажи, с батарейками как не повезло. — Семенов косил глазами то на Воронова, то на Павла Ревмировича, словно проверяя, можно ли теперь верить. — У нас понять не могли, что за чушь порет. Какой-то Игорь Алексеевич? Благодарит его?.. Спуск ночью… Так, что ли? Вы что, в самом деле ночью спускались? Ну и ну. А впрочем, живы, целы…

— Твоя фамилия не Кукарекин случаем? — обратился к Павлу Ревмировичу маленький. Вот уж борода так борода, до самых очков зарос, один нос розовой пипкой проглядывает.

— Не Кукарекин, а Ко-ка-ре-кин, — выговорил Павел Ревмирович по слогам. — А что?

— Телеграмму для тебя захватили. Вадим, передай этому петушку.

Паша развернул сложенный вчетверо бланк с неровно наклеенными белыми полосками, на которых без знаков препинания было отпечатано: «ПОЗДРАВЛЯЮ ДНЕМ РОЖДЕНИЯ ЦЕЛУЮ СВЕТЛАНА».

Он и забыл про свой день рождения. Да, вчера, как раз в тот страшный день, двадцать седьмого августа. Он и позабыл. Ведь вот как бывает, начисто вылетело из головы. А она помнит. Помнит! Ура, хотелось ему крикнуть. Ура, ура, Светочка помнит. «Светлана» — подписалась, без отчества. Без фамилии. Целует… Тогда… жизнь продолжается. Тогда есть ради чего терпеть и добиваться. И погибать есть во имя чего. Целует. Света целует!..

Запело чудесной кантиленой и прорвалось из души, из самых ее глубин, где таилось под массой наносного, а все равно заставляло вытягиваться, одолевая невзгоды, не давало смириться с унынием, с циничным безразличием, с соблазном подлого успеха, прирасти к ним, почувствовать своими; прорвалось вопреки трагедии, тяжелее которой не знал, а может быть, и благодаря ей тоже (отголоском скользнула несчастная история с вороновской невестой, обожгла неожиданной схожестью каких-то косвенных, сыгравших свою гибельную роль причин и отлетела до времени); прорвалось и затопило почти молитвенное чувство удивления перед неожиданным, оглушающим счастьем и красотой мира. И понесло, разрастаясь до колотья в груди, до благодатных, освобождающих слез, которые вот-вот готовы были пролиться и которые сдерживал — люди же кругом, несчастье, Сережа, самый близкий ему и дорогой после Светланы человек, которую любил теперь, казалось ему, всеми любовями на свете…

Страшно сознавать, что лишился Сергея, и все-таки не смерть торжествует. Как-то это он сейчас четко очень понимал. А может, и не лишился? Разве то, что воплощал собою Сережа, ушло? Не окрепло, напротив, обретя иные формы, в которых оказывалось еще более убедительным и необходимым, несмотря на кажущуюся уязвимость? Вот оно какой-то своей стороной явилось перед ним…

— Что, мужички, Жору обиходили, давайте другого готовить, — сказал Семенов, привычный, похоже, и к слезам, знавший, чем меньше обращать внимания и обсуждать в некоторые моменты беду и страдание, тем лучше. — Репшнур валяется, им и обвяжем. Хватит, нет? Мало, еще добавим, этого добра у нас навалом. Воронов, не хочешь принять участие? Родственник, говорили, он тебе?

Воронов пододвинулся ближе, низко поклонился Сергею, молча отошел.

Семенов мигнул своим:

— Чего время тянуть, пакуйте его. Да поживее. Кулуар все же.

— Подождите, подождите. — Павел Ревмирович просунулся. — Дай пройти. — Опустился на колени рядом с Сергеем. Поцеловал его в губы.

Осколки камня с глаз Сергея убрали. Глаза оставались закрытыми. Лицо было спокойно. Так удивительно покойно, словно и в самом деле узнал нечто, что далеко отвело его от прежних забот и переживаний. Случайно попавшие на лоб и около носа крупинки снега не таяли.

— Так, так, Сергей, значит. Его очередь подошла, — вяло и как-то безучастно пробурчал Семенов. — Точно я, выходит, почувствовал.

— Что почувствовал? — встрепенулся бородатый. Глазки его и носик-пипка заерзали от любопытства. — Когда?

— А не знаю, как назвать. Только в лице у него появилось, чего раньше не замечал и теперь тоже нету. Хорошо помню: пришли документы подписывать вот вместе с ним, — он качнул каской на Воронова. — Я еще подумал, может, не пускать? Точно помню. Да как не пустишь, формально у них порядок. Не пускать нельзя. Сказать тоже нельзя. Я подписал. И ждал чего-нибудь в этом роде. Вчера фильм внизу крутили «Лыжи по-французски», не пошел. Думаю, мало ли… Хотя что теперь… — И без паузы: — Давайте, мужички, поторапливайтесь. Не хочу пугать, но времечко сейчас дорогое.

Паша подтянул капюшон на лицо Сергея, завязал шнурок. Потом поднял «молнию» на спальном мешке, закрыв Сергея с головой. Спасатели, явно торопясь сделать эту работу, принялись, сильно натягивая, обвязывать репшнуром. Паша вдруг взмолился:

— Погодите, погодите, давайте в палатку еще завернем…

Семенов посмотрел на него с неудовольствием, но возражать не стал. Тело в спальном мешке закатали еще в палатку и аккуратно несколько раз обернули репшнуром. Получился длинный, хорошо увязанный тюк.

— Трещины на леднике меня беспокоят. Как Бардошина перетащим? — делился Семенов своими заботами. — Надо сообщить на КСП, пусть лестницы складные подошлют. Вадим, бери-ка рацию, займись.

И почти без паузы:

— Кто Бардошина сейчас понесет? Ты? Быстренько надевай сбрую. Ребята, помогайте. Живо, живо. И страховочку… Страховочку обеспечить, чтобы была на уровне. Паша, Воронов, я вас в свою связку беру. Погодка… — Он взглянул на небо. — Снегопад обещали. Похоже, надолго. Много снегу выпадет.

Он наблюдал, как устраивают Бардошина в специальной обвязке за плечами одного из спасателей, как начинают спускать на веревке упакованный труп, смотрел, как бородатый Вадим возится с рацией, как Воронов, за ним Паша Кокарекин надевают рюкзаки, и, обращаясь к Воронову, который с тех пор, как пришел спасательный отряд, кажется, не проронил и слова, вызывая его на разговор, рассуждал:

— Лавина — это если много снегу накопилось. Чересчур много, так что уже не удержаться ему на крутизне. Только и всего, Саша Воронов. Ты человек ученый, а я практик. На мой взгляд, всякие там разглагольствования о сублимации снега да конструктивном метаморфизме — чтобы было чем вашей братии степени зарабатывать да нам, бедолагам, очки втирать. На практике оно проще. Холодно, жарко — все одно: если снегу мало, так нечему и сходить. Беды начинаются, когда чего-нибудь слишком много накопилось, невпроворот. Простая моя теория? Зато жизненная. Так что лавины — когда чересчур много.

Воронов молчал, потом все-таки высказался:

— Горы, снег, лавины — это конкретные величины, их можно наблюдать и измерить. Они подчиняются физическим законам, они могут быть поняты. Но человеческую натуру… понять нельзя.

Надо отметить, что под конец этого несчастного происшествия, или, как теперь принято говорить, инцидента, начальник альплагеря Михаил Михайлович снова и в который раз выказал свою жизненную сметку, хватку и прочие незаменимые качества. Вовремя сориентировался, сообразил, что случившееся не замять, делу следует дать ход, и благополучно перевалил все хлопоты и тяготы на КСП — их епархия, пусть и расхлебывают. Более того, сумел извлечь для себя как инициативного руководителя определенный моральный капитал. Через какие-то весьма непростые, ведомые лишь немногим избранным каналы добыл вертолет. Никто его специально о том не просил, не канючил, сам. И совершенно бесплатно. Это ли не успех его! Благодаря вертолету чрезвычайно упростилась и ускорилась доставка Жоры Бардошина в больницу, а также эвакуация других участников группы и тела Невраева.

Что ни говорить и как ни придираться к некоторым особенностям нрава Михаила Михайловича, в сложной ситуации человек он, как сам же неоднократно подчеркивал, поистине незаменимый. Напор, отточенное умение в лучшем виде продемонстрировать свою деловитость, свое личное горение во имя общего блага, свои связи. Связи, говорят, у него обширнейшие, хотя никто толком не может указать, какие именно. И все бодро, весело, никаких промахов в постановке вопроса, ни тем более отрицательных эмоций. Это ли не то самое, как опять же он считает, что должно вознести на уровни, где горами ворочают.

Одна беда: чем ярче успехи, тем сильнее зависть и яростнее ополчаются недруги, никак не давая ему вырваться из областного подчинения. Как иначе объяснить, что, несмотря на явные достижения и заслуги Михаила Михайловича в сфере спорта, его перевели в сферу услуг, в банно-прачечный трест, понятно, начальником?

Веселые проводы, говорят, устроили ему в альплагере. Участников было маловато, инструкторский состав, еще асы некоторые, решившие задержаться в надежде какое внеплановое восхождение урвать по случаю наконец-то установившейся погоды и избавления от Михаила Михайловича, зато шуму предостаточно. Проводы с речами, долгим застольем и торжественным выносом под пение несколько фривольных песенок Михаила Михайловича в его начальническом кресле за пределы альплагеря.

Ну да, альпинисты, он давно убедился, народ пустейший, им бы только хохмить, то есть, «значить», разыгрывать друг друга, а то и приличных людей заодно. Что с них взять, ни благодарности настоящей, ни почтения. Плюнуть да растереть.

Павел Ревмирович, несмотря на дружеские, смею надеяться, отношения наши, остается для меня фигурой нераскрытой, таящей массу неожиданного. Жизнь его по-настоящему только начинается. О планах он предпочитает помалкивать, и то сказать, не всегда они зависят от нас самих, многое, и даже очень, частенько упирается в обстоятельства, ни с какой стороны нам не подвластные. Делом, надо отдать ему должное, увлечен всерьез. Всякую новую статью непременно обсуждает со Светланой Максимовной, доказывает, спорит, отстаивает с рьяной страстью свои обличения, доходя, случается, до прямой ссоры. Потом, внутренне с чем-то согласившись, уступает. Характер его, бесспорно, меняется не в лучшую сторону. Реже и реже выпадают минуты беспечной, беспечальной болтовни, которой так отличался в те, сравнительно недавние, дорогие ему самому времена.

О его отношениях со Светланой Максимовной ничего существенного сказать не могу. Как мне самому кажется, отношения эти сложны и не становятся проще.

К моему, намерению изложить пережитое им и его товарищами в виде небольшой повести, как представлялось поначалу, отнесся довольно прохладно, хотя тотчас заявил, что сам писать на эту тему не намерен. Слишком все живо для него, слишком многое вызвала гибель Сергея. Писать о Сергее — нет. Когда-нибудь в будущем, может, и сумеет увидеть спокойным, незамутненным взглядом…

К счастью, немало любопытных подробностей мне удалось выведать у других лиц, близко знавших участников группы и так или иначе бывших в курсе их дел и забот.

О Фросе известно, что она уехала в Москву. Очень волновалась перед отъездом, напасла и наготовила (она отличная кулинарка) массу всевозможных кавказских лакомств. Как у нее с Жорой разовьется дальше, не берусь судить.

Воронов погрузился в работу, почти ни с кем не видится, мало-помалу становясь тем, что называют убежденный холостяк. С лауреатством ему повезло. Американцы повторили исследование, которое он провел совместно с покойной своей аспиранткой, опубликовали результаты. Далее, как говорят в ученом мире, задача свелась к тривиальной.

Регина… О, она весьма хороша на сцене. Ей предвещают большое будущее. Я ее не видел. Билеты в Большой театр достать очень не просто.

…Когда после зимы начинают истаивать снега, склоны гор покрываются тюльпанами. Теплый ветер колышет их плотные, с синеватым отливом листья, алые, белые, иногда розовые цветы. Ветер, обтекая склоны, устремляется ввысь, к вечно снежным вершинам, ветер несет с собой тепло и волнующие запахи земли. И снега, не знавшие живого прикосновения, и льды, и мрачные нагромождения скал теплеют, перенимают тонкий настойчивый аромат листьев, цветов, травы, и уже не так безразлично, не так высокомерно высятся они в синем солнечном небе.