Лебединая песня

За линией фронта двухмоторный «Дуглас» попал в перекрестие прожекторных лучей. С черной земли протянулись к нему светящиеся красные и зеленые цепочки пулеметных трасс. Стреляли из крупнокалиберных пулеметов.

Аня хорошо помнила эти счетверенные установки — огненной сетью, бывало, окружали они сещинскую авиабазу, и немало краснозвездных самолетов, попав в эту сеть, срывалось в последнее пике…

Самолет качнуло. Слева по борту мгновенно расцвел зловещий цветок с огненной сердцевиной — разорвался снаряд самой опасной немецкой зенитки — 88-миллиметровки.

Да, все это знакомо… Только прежде, в Сеще, Аня видела это с земли, в воздух она поднялась впервые.

Самолет уходил от разрывов, пробиваясь сквозь артиллерийскую грозу. Натужно ревели моторы. Скорость — 350 километров. Высота — почти 4000 метров. Стрелка альтиметра, подрагивая, ползет еще выше. Опять тряхнуло взрывной волной. Аня ухватилась за край металлической скамьи. Холодно, мерзнут пальцы. В висках часто и отчетливо стучит кровь.

Ночь на 27 июля 1944 года. Внизу — Восточная Пруссия.

Десантники сидят на скамьях друг против друга. Десять разведчиков. Лица, окаймленные темно-серыми подшлемниками, кажутся иссиня-бледными в призрачном морозно-лунном сиянии, вливающемся сквозь иллюминаторы. Аня поправляет жесткие ножные обхваты подвесной системы парашюта. Скоро прыгать. Щемит под ложечкой. Больше всего волнует не обстрел, не прыжок, а неизвестность, что ждет там, внизу, на немецкой земле.

Преувеличенно спокойный Коля Шпаков, заместитель командира группы, наклоняется к Ане, нечаянно ткнув ее дулом ППШ в плечо:

— Лунища-то, Анка, какая! Еще малость повыше — и на ней будем. А что? Там, по крайней мере, не ждут фашисты!..

Аня отвечает ему бледной улыбкой.

Скоро прыгать. И почти полная луна сейчас не союзник, а враг десантников…

Девушка прижимается лбом к ледяному стеклу иллюминатора. В небе плывут снежно-белые кучевые облака, залитые фосфорическим сиянием, а под ними расстилается что-то похожее на сшитое когда-то мамой одеяло из пестрых ситцевых лоскутков. Только все сейчас, как на черно-белой фотографии — черные квадраты лесов, изрезанные чересполосицей прямоугольные серые поля и луга, серебристо-белые пятна озер и стрелы каналов. Но вот внизу вспыхивает тонкий желтый луч — это ползет крохотный эшелон с фонарем на локомотиве, блестят под луной струны рельсов.

— Майн готт! — ахает Ваня Мельников, второй заместитель командира группы. — Дорог-то! «Железки», шоссейки, проселки!.. И кто меня подбил на эту загранкомандировку!.. Эй, Зварика! Ну, думал ли ты когда-нибудь в своем Дзялгино, что будешь разгуливать по Германии?!

Командир группы капитан Крылатых тоже прильнул к круглому иллюминатору. Так вот она какая, Германия! Совсем не похожа эта чужая земля на белорусскую. Там от горизонта до горизонта тянутся бескрайние леса. Попадутся две-три шоссейки, редкие проселки и просеки, нечастые деревеньки — и опять лес… А здесь — густая россыпь каменных фольварков, бурги и дорфы с мерцающими черепичными крышами и островерхими кирхами, разветвленная сеть железных и автомобильных дорог, мелкая клетка лесных просек. Восточная Пруссия! Исходный рубеж второй мировой войны. Спустя четыре года война возвращается на свой нулевой меридиан…

Капитан кладет на колено полевую сумку, раскрыв, освещает карту, маскируя луч трехцветного немецкого фонарика.

Группа вылетела с аэродрома под Сморгонью. Линию фронта пролетели сразу же за широкой лентой Немана, южнее еще не освобожденного Каунаса, на участке, где вели ночную артиллерийскую дуэль артполки нашей 33-й армии с дивизионами 4-й армии вермахта. От линии фронта до места десантировки — 150 километров. Километрах в восьмидесяти за линией фронта, за литовским городком Вилкавишскисом, самолет пересек границу Восточной Пруссии.

Перед вылетом капитан тщательно, назубок, заучил карту-пятикилометровку. Курс самолета прокладывал вместе со штурманом из специального полка. Надо быть готовым ко всему. Здесь, за фронтом, в любую минуту может появиться вражеский ночной истребитель-перехватчик… Достаточно одной пулемётной очереди по моторам, по тонкому дюралю обшивки беззащитного воздушного автобуса, чтобы он рухнул в бездну. Но пока все идет благополучно.

Самолет пересек границу между городами Ширвиндт и Шталлупенен, севернее Роминтенского леса. Вначале командование предполагало забросить группу капитана Крылатых в этот лес, но потом изменило решение — разведчики летят дальше на запад, в глубокий тыл врага. Служба воздушного наблюдения, оповещения и связи у пруссаков, что и говорить, поставлена крепко — сразу над границей по самолету открыла огонь зенитная артиллерия… Вот проплывают внизу железная дорога Пилькаллен — Шталлупенен, городок Куссен с блестящими, мокрыми от росы черепичными крышами, стратегическая автомагистраль Тильзит — Гумбиннен с мостом (еще целым мостом!) через реку Инстер… А вот и двухколейная железная дорога Тильзит — Инстербург!

Оторвавшись от карты, капитан вновь приникает к иллюминатору. В пятнадцати километрах западнее пролегает железная дорога Тильзит — Кенигсберг. Наблюдение за перевозками по этой важнейшей магистрали — главная задача группы. До места выброски остается километров двадцать пять — тридцать…

Капитану хочется глотнуть из фляжки водки, но он подавляет в себе это желание — дурной пример заразителен. А вот английским разведчикам, говорят, перед выброской подносят кофе с ромом и сандвичи. Что ж, благодаря русским союзникам они могут позволить себе воевать с комфортом.

Из кабины экипажа выходит штурман в коричневой кожанке на «молниях», говорит что-то «вышибале». «Вышибалой» или «толкачем» десантники называют выпускающего, инструктора парашютного дела.

— Приготовиться! — зычно командует инструктор. Десантники разом встают лицом к люкам — пятеро к левому, пятеро к правому. Крылатых заранее указал каждому его место. Сам капитан стоит третьим к правому люку. Вначале он хотел прыгать первым, чтобы ободрить своим примером. Но потом раздумал — важнее приземлиться в центре группы, рядом с радистками.

Аню Морозову он поставил рядом с собой, а Зину Бардышеву — впереди, рядом со своим заместителем Колей Шпаковым. Пока продумано все до мелочей. Но стоит приземлиться, сразу же придется решать уравнение со множеством неизвестных…

«Толкач» подходит к Ане, достает из парашютной сумки на спине девушки вытяжной фал, цепляет его карабином за стальной трос над ее головой. И вот уже десять вытяжных фалов протянулись к тросу. Прыгнет Аня в черную бездну — вытяжной фал выпростает из сумки многократно сложенный парашют, натянется и оборвется. Был человек — и нет его, только обрывок фала-веревки, как обрезанная пуповина, останется в самолете. А там, внизу, каждого ждет повая жизнь, совсем не похожая на прежнюю. Быть может, очень короткая жизнь…

Инструктор распахивает одну за другой дюралевые двери бортовых люков, и в самолет врывается ураганный шум ветра и неистовый рев моторов. Кажется, этот рев разбудит всю Восточную Пруссию!..

Крылатых знает: самолет пролетает сейчас севернее местечка Гросс-Скайсгиррен. Местечко ерундовое, жителей и тысчонки не наберется, зато важный узловой пункт на пересечении железной дороги Тильзит — Кенигсберг и автомагистрали Тильзит — Велау; другие дороги связывают его с Инстербургом и Мемелем.

С виду капитан спокоен, но волнуется, пожалуй, больше всех.

Слепой прыжок! Никто в разведгруппе капитана Крылатых с кодовым названием «Джек» еще не прыгал вслепую в тыл врага. Слепой прыжок — самый опасный. Внизу тебя не ждут верные друзья, никто не разведал обстановку, никто не подготовил приемную площадку с сигнальными кострами. Случалось, десантные группы прыгали прямо на головы врагов, в самую их гущу, и умирали еще в воздухе, прошитые очередями пулеметов и автоматов, или в неравном бою в первые же минуты после приземления. Бывало, что и попадали в плен. Или тонули в каком-нибудь озере, болоте или реке.

Внизу — белое пятно на карте. Внизу — неизвестность. Внизу — враг.

Как поведет себя эта группа разведчиков, еще не спаянных совместным боевым опытом?

«Стрелок-парашютист, — мелькают в памяти капитана строки из инструкции для гитлеровских десантников, — начинает свои действия, как правило, в том положении, которое пехотинцу показалось бы отчаянным и безнадежным». Что ж, верно подметили господа фрицы!..

Смогут ли члены группы действовать быстро, инициативно и самостоятельно в незнакомых условиях, мгновенно принимая верные решения, помня о взаимной выручке?

Прыгать надо как можно кучнее, почти разом, — как вылетает дробь из двустволки. Ведь каждая минута промедления при скорости самолета двести пятьдесят километров в час обернется десятками метров разброса там, на земле.

— Капитан, капитан, улыбнитесь!.. — ободряюще напевает Ваня Мельников.

Аня старается заглянуть через плечо Коли Шпакова в открытый люк — она ничего не видит, кроме узкой черной щели, которую пересекает стремительная струя раскаленного огненно-голубого газа, с искрами вырывающаяся из выхлопного патрубка.

Сильно качнуло — самолет, наклонив левое крыло, делает резкий вираж. Все ясно. Оставив место выброски позади, пилот долетел до берега залива Куришесгаф, сориентировался и теперь, описав дугу, возвращается, снижаясь до предельной высоты, чтобы выбросить десант в строго назначенном пункте. Теперь дело за штурманом…

Непослушными руками Аня поправляет сумку с рацией на левом боку, сумку с батареями на правом, вещевой мешок на груди. Ее потряхивает на воздушных ухабах, нелегко удержаться на ногах со всем этим грузом. Она тревожно оглядывается на парашют — все ли в порядке? Ведь бывает, он и не раскрывается…

На переборке у люка мерцает включенная штурманом красная лампочка — сигнал «приготовиться». Инструктор стоит с поднятой рукой за люком, у панели с переговорным устройством, по которому он может слышать указания штурмана.

Первый Анин прыжок. И сразу — в самое пекло.

Надо согнуть колени, податься правым плечом вперед, сильно оттолкнуться от борта самолета… Вдруг вспоминается: «При свободном падении парашютист летит со скоростью двести километров в час». Она будет лететь быстрее птицы…

Около часа ночи.

У люка вспыхнул зеленый сигнал. Завыла сирена…

— Пошел! — крикнул инструктор, рубя воздух ребром ладони.

И сразу же обрывается что-то под сердцем. Ребята двинулись вперед, а у Ани ноги наливаются свинцом, прирастают к полу. Кто-то напирает сзади… Ее обходит капитан. Вперед, вперед, Аня! Стискивая зубы, она нагоняет Колю Шпакова у самого края бездны, видит, как он проваливается в гудящую черную пропасть под струей искр и газа, и сама, собрав всю волю, затаив дыхание, шагает через кромку в бездонную пустоту.

Встречный поток ветра, усиленный вихрем от винтов, яростно завертел, закрутил ее, швырнул под хвост самолета. Аня падает вниз головой, крутясь волчком. Зашлось сердце. Грохот, рев, свист в ушах. Непроглядная бездна. Она забывает отсчитывать секунды, забывает о вытяжном кольце. Но тут рывок лямок сотрясает все тело. Словно чья-то гигантская рука хватает Аню за шиворот и крепко встряхивает, враз остановив падение…

И сразу нахлынула тишина. Только слышится вдали рокот самолета. Сбросив десант, «Дуглас» описывает петлю, чтобы на втором заходе выбросить груз.

Жива, цела, невредима!..

Внизу, за лунной дымкой, смутно темнеет лес, крест-накрест рассеченный просеками. Тут и там парят над лесом жидкие пряди тумана. Озеро, речка, пустынная шоссейная дорога; жилья, слава богу, не видать… Высота? Сотня метров, не больше. Над головой — туго натянутый перкаль парашютного купола с просвечивающим сквозь него лунным диском.

Чем это пахнет ночной июльский ветер? Лесом, соснами, разогретой смолой, йодом. Да, йодом… И еще чем-то неуловимым, незнакомым. Наконец Аня догадывается: да ведь это же запах моря. Моря, которого опа никогда в жизни не видела.

Да, это был запах соленой Балтики. Йодистый запах гниющих морских водорослей, выброшенных прибоем на песчаный восточнопрусский берег, запах сосен и седых дюн. До моря совсем недалеко, За мачтовыми соснами, за прибрежными болотами стыл под луной неслышный и невидимый Куришесгаф — Куршский залив. В поселках и фольварках на его берегу — во Францроде, Карльсроде и Ной-Хайдендорфе — лаяли собаки. Совсем как на Орловщине, совсем как во дворах Сещи, Трехбратского, и Плетневки…

Не чувствуя падения, всего несколько секунд висит Аня между небом и землей. Но земля близко! Неужели она падает в это озеро? Нет, ее сносит к лесу. Ближе, ближе…. Вот словно прыгают на нее снизу, вытянув колючие лапы высокие черные сосны…

Держись, Аня! Ноги полусогнуты, ступни сведены вместе…

Острыми когтями вцепляются в нее сучья и ветви. Они рвут одежду, в кровь царапают лицо и руки. Шум проносящейся мимо хвои, треск, сучьев… Аня крепко зажмурилась, но руками прикрывает не глаза, а сумку с рацией.

Земля чугунно бьет в ноги. Аня падает, подавляя крик. Валится боком на сумку с жесткими батареями. Рядом падает здоровенный сосновый сук, придавив к земле парашютный купол. В ушах шумит, ходуном ходит грудь. По расцарапанным щекам течет теплая, липкая кровь. Но глаза целы. Аня шевелит ногами. И ноги целы. Пока все в порядке! Она жива! Жива! И радость горячей волной захлестывает Аню…

Надо спешить!.. Аня приподнимается. Болит ушибленный бок, саднит расцарапанное лицо. Путаясь в пряжках и карабинах, Аня лихорадочно отстегивает парашют. Теперь только бы найти ребят.

Девушка действует автоматически, так, как учил капитан Крылатых. Сбрасывает подвесную систему парашюта, перекидывает вещевой мешок с груди за плечи, собирает в охапку порванное перкалевое полотнище, по-женски вздыхая: «Эх, сколько красивых вещей можно сшить сестренкам из всей этой материи!»

— Аня! Ты? — слышит она за спиной приглушенный голос. — Цела? Наших никого не видела?

Это капитан. И сразу отлегло от сердца — нет., она не останется одна в этом чужом лесу.

Капитан протирает пальцами запотевшие очки — ох уж эти проклятые окуляры! Крепко досаждают они на войне, особенно разведчику. Крылатых забирает у Ани парашют, ловко обматывает его спутанными стропами.

— Куда упал груз, не видела? — спрашивает капитан, взводя автомат.

Но к сожалению, и Аня не видела, как «Дуглас» сделал второй заход над местом выброски, не видела парашюта с грузовым тюком, не видела, как самолет улетел на восток, на Большую землю.

— Тут канава рядом. За мной! — часто дыша, шепчет капитан.

Канава в таком лесу — находка. При свете лупы видно: лес, саженный по ниточке, чистенький, точно метлой подметенный, без подлеска, с тонким ковром из палой хвои. Где спрятать парашют? Закопать — нет времени. Капитан озирается. Тревожно гудят сосны. Вот оно, волчье логово. Можно сказать, группа прыгала, точно волку в пасть… Но от прежнего сосущего беспокойства и волнения почему-то не остается и следа. Капитан хладнокровен и деловит.

Аня замечает, что он прихрамывает.

— Товарищ капитан! Ушибли ногу?

— Пустяки! Я везучий! И не называй меня здесь капитаном. Теперь я просто Павел…

Они останавливаются у канавы, вырытой вдоль просеки. Рядом на краю вырубки темнеет штабель пахучих сосновых бревен, аккуратная куча еще свежих сосновых ветвей.

Оглядев просеку, капитан сует скомканный парашют в неглубокую сухую канаву, приминает ткань руками и ногами, накрывает сосновыми лапами.

Аня понимает: ненадежна такая маскировка, завтра сюда могут приехать лесозаготовители, и парашюты сразу же будут обнаружены. Но лучшего тайника в этом лесу не найти.

Ухает сова. Шуршат под сапогами скользкие сосновые иглы. В стороне остается вырубка с дымными наплывами тумана. В торжественной тиши, подпирая звездный небосвод, колоннадой фантастического храма стоят мачтовые сосны. Вот выглядывает из-за облака луна, и косые снопы лунного света рассекают густой мрак. Качаются кроны сосен, волнуемые балтийским бризом, качаются их тени на мерцающем хвойном ковре, и Ане с ее пылким воображением чудится, будто впереди из седого тумана, из семисотлетнего праха под корнями этого мрачного бора вырастают, поднимаются ряды бесплотных призраков — тевтонские рыцари в ржавых доспехах и полуистлевших белых плащах с черными крестами… И в дуновении ветра слышатся Ане органные звуки мрачного тевтонского хорала. Вон едет впереди комтур — спесивый, огромный, рыжебородый, с поднятым забралом и павлиньими перьями на рогатом шлеме. Под рыцарем — покрытый богатой попоной рослый боевой копь в латах, с железным налобником, увенчанным острым стальным рогом. Рыцарь вооружен громадным двуручным мечом, щитом и мизерикордией — небольшим мечом для добивания раненых и пленных. За комтуром, как за каждым рыцарем, едут конные слуги…

Думала ли, гадала ли Аня, что придется ей воевать на земле, отнятой у славян огнем и мечом во славу первого рейха рыцарями Тевтонского ордена!..

От всей этой чертовщины, померещившейся Ане в чужом, вражеском лесу, ее отвлекает вдруг громкое кваканье лягушки. Почему-то лягушка квакает не на земле, а высоко на дереве. Это подает условный сигнал радистка Зина — она висит на стропах зацепившегося за верхушку сосны парашюта и зовет друзей.

— Ква-ква-ква! — раздается и за другими соснами.

Мея? соснами скользнула одна тень, другая…

— Раневский! — обрадованно шепчет капитан. — Шпаков!

— Значит, четверо в сборе! — негромко говорит, подходя, Натан Раневский. — Остальные еще не приземлились. Плохо дело, командир! Все шестеро висят на соснах!

Капитан задирает голову — колышется черная сосновая крона, а под ней раскачивается чья-то фигура…

Дорога каждая минута. Сколько уйдет времени, прежде чем удастся всех снять? Если на соснах останется хоть один парашют, вся округа утром узнает о выброске десанта. Еще не найден грузовой тюк, там — боеприпасы, двухнедельный пищевой рацион, запасные комплекты радиопитания. А немцы могут нагрянуть в любую минуту.

— Шпаков! — заторопился капитан. — Скинь сапоги и лезь за Бардышевой. Попробуй подтянуть ее за стропы к стволу. Не выйдет — режь стропы финкой. Раневский! Снимай Мельникова. Морозова, веди наблюдение, чтобы никто не нагрянул со стороны вырубки. Я буду искать груз. За дело!

На песчаном холме, посреди Ромиптенского леса, вращалась на фоне посеребренных лупой облаков сферическая антенна новейшей радиолокационной установки «Вюрцбург». Невидимые в ночной темноте, змеясь, убегали по росистой траве под землю разноцветные телефонные провода. Глубоко под землей, в железобетонном бункере штаба оберкомандодер люфтваффе — верховного командования военно-воздушных сил третьего рейха, — на панорамном индикаторе засветилась крохотная точка. Оператор включил стоявший перед ним микрофон.

— Ахтунг! Ахтунг![1] — раздался в эфире гортанный голос. — Доносит радиолокационное подразделение «Гольдап»: в полночь в районе между городами Ширвиндт и Шталлупенен появился самолет противника. Следим за отметкой на экране локатора… Самолет держит курс на северо-запад. Азимут 75 градусов…

Радарные установки в Гольдапе контролировали движение самолетов на расстоянии до 120 километров.

— Ахтунг! Ахтунг! — прозвучал через несколько минут другой голос. — Говорит штаб ПВО «Гольдап»! Наша 150-сантиметровая прожекторная батарея засекла транспортный самолет противника, однако он увеличил скорость и поднялся на высоту более четырех тысяч метров. Возможны пробоины от осколков 88-миллиметровых зенитных орудий подразделения в Зодаргене. Самолет ушел, держа курс на северо-запад…

— Ахтунг! Ахтунг! Говорит служба ВНОС «Гольдап»! Вниманию аэродрома Инстербург! Самолет противника пересекает железную дорогу Тильзит — Инстербург над станцией Грюнхайде. Выслан ли ночной перехватчик?

С аэродрома под Растенбургом, обслуживавшего ставку верховного главнокомандования вооруженных сил Германии, запросили:

— Вызываем Инстербург! Русский транспортный самолет «Дуглас» находится в вашей зоне, на трассе ставки Растенбург — Тильзит. Почему не приняты меры по его уничтожению? К Грюнхайде держит курс «шторьх» — самолет ставки!..

— Говорпт И Петербург! Все наган перехватчики в воздухе. Над всей Восточной Пруссией наш 6-й воздушный флот ведет бои с превосходящими силами авиации противника. При первой возможности вышлем истребитель на перехват неприятельского самолета.

— Русский самолет сделал два круга в десяти километрах северо-западнее Гросс-Скайсгиррена в районе деревни Лепинен. По полученным оттуда сведениям, он не сбрасывал бомб, следовательно, сбросил десант, груз или десант с грузом… Самолет лег на обратный курс и приближается к Грюнхайде. Азимут 85 градусов.

— «Гольдап»! Доносит «Инстербург». На перехват русского «Дугласа» послан наш возвращавшийся на базу ночной перехватчик Ме-110Д… Внимание! Только что получен рапорт пилота: «Дуглас» сбит в двух километрах южнее Куссена… Повторяю: «Дуглас» сбит в взорвался…

В Гольдапе ожила радиостанция 5-го (разведывательного) отдела главного штаба люфтваффе:

— Ахтунг — парашютисты! Передаем координаты выброски десанта…

В Тильзите и Инстербурге заговорили радиостанции СД — службы безопасности имперского начальника СС:

— Внимание — парашютисты! По неподтвержденным данным, выброска состоялась десять минут назад. Место выброски — квадрат 3322, район деревень Лепинен — Эльхталь. По приказу шефа СД в Тильзите дежурное подразделение СД выезжает на двух бронетранспортерах и десяти мотоциклах в Гросс-Скайсгиррен. В районе Гросс-Скайсгиррен — Зекенбург объявляется боевая готовность ландштурма… Высылаем патрульных на автомашинах, мотоциклах, велосипедах. Напоминаю приказ ОКВ от 4 августа 1942 года — пойманные парашютисты должны быть немедленно переданы СД!..

— Говорит Инстербург! Вниманию шефа СД в Тильзите! В район высадки десанта направляется с рассветом, в 4.30, самолет-разведчик «шторьх»…

Эти донесения и приказы различных гитлеровских штабов — ВВС, гестапо, СС, СД и полиции — перехватила, расшифровала и довела до заинтересованных инстанций советская разведывательная часть. Дислоцируясь глубоко в советском тылу, она днем и ночью вела разведку в эфире.

Тревожные переговоры по радио и телефону продолжались по всему северо-востоку имперской провинции Остпройссен.

— Алло! Господин крейслейтер! Говорит старший адъютант гаулейтера. Извините, что разбудил вас, — обстоятельства чрезвычайной важности… Вы уже знаете о десанте? Отлично! Необходимо поднять на ноги все население округа Тильзит. Немедленно оповести те всех ортсгруппенлейтеров, бауэрнфюреров, лесников, лесную охрану, организации гитлерюгенда. Разумеется, Главное имперское управление безопасности уже принимает меры. С утра получите указания группенфюрера СС Шпорренберга. По-видимому, парашютисты — это немцы, агентурные разведчики. Они почти наверняка постараются укрыться в городах — русские в наших лесах не прожили бы и до захода солнца. Поэтому обратите особое внимание на ближайшие железнодорожные и автобусные станции. Установите контроль за продажей билетов и посадкой в вагоны, проверяйте всех пассажиров. Не забывайте заявления гаулейтера — в нашем тылу все должно быть спокойно, как на кладбище. Если подтвердятся сообщения о десанте, объявите о нем населению по радио! Желаю успеха.

— Оберфюрер СС Раттенхубер? С вами говорит адъютант рейхсфюрера СС Брандт. Слушайте меня внимательно. Вы отвечаете за охрану ставки. Около Гросс-Скайсгиррена — совсем недалеко от ставки, — по-видимому, выброшен русский десант. Численность пока не известна. Не ясна и его цель. Русские вряд ли могли бы удачнее выбрать место для своих шпионов — в треугольнике Кенигсберг — Тильзит — Инстербург, в сердце нашей обороны, вблизи ОКХ, ОКЛ, и, главное, на самом пороге ставки фюрера. Опасный камешек брошен в наш огород. Учтите — десант сброшен 27 июля, сразу после покушения на жизнь фюрера. Нет ли здесь какой-либо связи? Слушаю вас! Да, я сегодня буду докладывать рейхсфюреру СС в его ставке в Пренцлау. Хорошо, я доложу, что вы усилили северный сектор обороны ставки фюрера частями дивизии СС «Лейбштандарт Адольф Гитлер». Хайль фюрер!

С утра зазвонили телефоны и в четырехэтажпом берлинском особняке на Курфюрстенштрассе в кабинетах высокопоставленных чиновников имперской службы безопасности. А утром, когда шпили старинных кенигсбергских замков и кирок вспыхнули свечами в первых лучах солнца, заговорило радио:

— Говорит Кенигсберг! Вы слушали утреннюю сводку ставки фюрера от 27 июля 1944 года.

Советские армии пытались с ходу ворваться на нашу священную землю, но гнев германского солдата, впервые за всю войну сражавшегося на родной земле, был ужасен — большевики отброшены с огромными потерями. Однако они еще не сломлены. Они еще попытаются наступать. В эти дни затишья на фронте враг будет стараться прощупать нашу оборону путем засылки шпионов и диверсантов.

Пусть каждый дом станет неприступной крепостью. Помните правила чрезвычайного положения: не открывайте двери незнакомцам, не подвозите их на автомашинах и конных повозках, не предоставляйте им убежища и питания, доносите в гестапо и полицию о появлении незнакомых людей. Помните — нарушение этих правил карается по законам военного времени. Помощь властям в обнаружении преступников щедро вознаграждается! Хайль Восточная Пруссия!..

А сейчас прослушайте утренний концерт. Рихард Вагнер. Увертюра к опере «Лоэшрин»…

Целый час ушел у разведчиков на то, чтобы снять товарищей с мачтовых сосен. Шпаков и Раневский оказались, к счастью, отменными верхолазами. Овчарова и Целикова удалось подтянуть к стволам сосен; отстегнув подвесную систему, они спустились на землю. Мельников, раскачавшись на стропах, ухватился за шершавый ствол сосны. Зварика (он висел ниже других) обрезал стропы и удачно приземлился — по-кошачьи, на четвереньки. Пятнадцатилетний доброволец Генка Тышкевич — его парашют повис сразу на четырех соснах — ухитрился самостоятельно расстегнуть карабины наплечных и ножных обхватов и ловко спрыгнуть наземь.

Зину Бардышеву начали снимать первой, а сняли последней. Обвешанная тяжелыми сумками, девушка не могла пошевелиться. Висела она метрах в пяти над землей, и Шпаков не решился перерезать финкой стропы. Отрезав несколько строп от своего парашюта, он взобрался на сосну, подвязал их к стропам Зининого парашюта и опустил концы на землю; затем, подтянув девушку к стволу сосны, снял с нее рацию и батареи и перерезал лишние стропы. Зина, держась за подвязанные стропы, удачно спустилась на землю.

Капитан, поторапливая товарищей, озабоченно хмурится — как ни старались десантники сдернуть парашюты с сосен, им это не удалось. Можно бы, конечно, подвязать стропы и по двое, по трое виснуть на них. Но командир понимает: ждать больше нельзя, каждая минута промедления грозит гибелью. Вдали, за лесом, уже слышится собачий перебрех… Грузовой тюк не удалось найти, но делать нечего. Коротки июльские ночи!.. Хорошо хоть, что все собрались, все живы и целы. Надо скорей уходить от места выброски…

— Всем надеть головные уборы. Подшлемники убрать в вещевые мешки! — тихо произносит капитан и сам первый нахлобучивает кепку на голову.

Девушки заменяют подшлемники на темно-серые береты. Даже в эту минуту Аня машинально, чисто женским движением поправляет коротко остриженные волосы. На ней жакет, перешитый из темно-зеленого демисезонного пальто, черные лыжные брюки до щиколоток. Она прячет в мешок сапожки, надевает туфли-танкетки на низком каблуке. Теперь все — в цивильном. Если посмотреть издали — группа беженцев.

Вблизи разглядишь — странные беженцы: парни с автоматами, один с русской винтовкой, у девушек — пистолетные кобуры на боку.

— За мной! — коротко командует капитан и быстро, почти бегом устремляется в глубь леса. Пройдя десятка два шагов, оборачивается, бросает на ходу:

— Мельников и Раневский! Запоминайте путь — ночью вернетесь искать груз!

И вот они идут гуськом, десять разведчиков. Автоматы на боевом взводе, палец на спусковом крючке.

Аня помнит: чтобы идти бесшумно в темноте, надо осторожно ставить ногу с пятки на ступню, прежде чем переносить на нее тяжесть тела.

Капитан внимательно оглядывает лес. Он тут почти такой же, как вокруг деревни Выгузы, бывшей Вятской губернии, где двадцать шесть лет назад родился Павел Крылатых. Те же сосняки и ельники, такие же валуны и тот же вереск. Только там, на родине, — дебри, первозданная тишина, вековые сосны в три обхвата, а тут эрзац — не лес, а словно бы парк.

Павла грызет тревога — он еще не смог сориентироваться, ведет группу почти наобум. Так можно с ходу попасть к черту в лапы. Хмурится небо — Крылатых поглядывает на светящуюся стрелку компаса на правой руке; рассеются облака — ищет Сатурн на небе, оглядывается на Полярную звезду.

Под утро усиливается северо-западный морской бриз. Уже сползает рассвет по медным стволам рослых сосен. Капитан прибавляет шагу. Группа по-прежнему идет гуськом в рост, но теперь капитан еще больше заботится о том, чтобы продвигаться скрытно и бесшумно. Шум балтийского ветра в соснах маскирует движение группы, но он же маскирует и противника. И время от времени капитан останавливается, прислушивается к тревожному вою ветра и гудению сосен, приникает ухом к земле — нет ли погони?.. Быстрее, шире шаг! Проходит час, другой — никаких привалов. Командир ведет теперь группу не по прямой — обходит вырубки, мелколесье и поля, старается пройти низинами, в густой тени частых сосняков и ельников, так, чтобы силуэты разведчиков не проецировались на светлеющем фоне неба. Ступают они только по хвойному ковру, обходя вереск и песчаные плешины, чтобы не оставлять следов.

Аня устала. Жарко. По щекам льется пот, разъедая царапины. Сумки с рацией и батареями кажутся многопудовыми. Болят плечи от четырех лямок. Саднят натертые пятки. Еще больше устала маленькая Зина. Она идет, пошатываясь, распахнув демисезонное пальто, и, шумно дыша, сдувает пот с верхней губы.

— Дай-ка мне твой вещмешок! — шепчет ей Аня, заметив, что подруга отстает. — У тебя там одних патронов двести штук!.. Говорила, не бери столько!..

Капитан обернулся:

— Овчаров! Целиков! — приказывает он. — Возьмите у радисток вещмешки и батареи! Шире шаг!

Аня неохотно снимает с плеча сумку с радиопитанием. К чему эти нежности! Сколько раз ходила она с Люсей Сенчилиной из Сещи на связь к партизанам! В сутки, бывало, пятьдесят километров отмахаешь. И последние пять-шесть километров обратно в Сещу она еще тащила Люську на закорках!..

К утру меркнет янтарный Сатурн. В лесу светлеет с каждой минутой. Но вот внезапно небо хмурится — ветер, свирепея, пригнал с моря большую низкую тучу. Будто напоровшись на верхушки сосен, она окатывает краснолесье щедрым душем. Разведчики довольны — дождь смоет следы, помешает немецким ищейкам найти их!

В каком-то болотце Аня чуть не теряет туфли. Сев, она снимает их, натягивает сапожки. И угораздило же ее надеть эти танкетки — только пятки до крови сбила. Прохладный дождь смывает пот с разгоряченного Аниного лица.

Слева по ходу занимается заря. Все четче силуэты елей на фоне розовеющего неба. Лоснится вороненая сталь автоматов ППШ. Шире шаг!..

Лес теперь хорошо виден вокруг. Как не похож он, этот саженный по ниточке лесок, на могучую и девственную Клетнянскую дубраву, куда год назад ходила Аня с донесениями к партизанам! Этот немецкий культурный лес весь разбит на мелкие кварталы. Северная красная сосна, европейская ель, лесосеки разного возраста и густоты — лесинники, бревенники, жердинники. Ане, дочери лесного края, хорошо знакомы эти названия. Строевые сосны стоят, как солдаты на плацу, безукоризненными рядами. Лесины покрупнее нумерованы. Молодые сухорослые сосняки и ельники регулярно прореживаются. Лесные насаждения чистые и смешанные, простые и многоярусные. Хворост, видать, регулярно собирают и вывозят или сжигают — вон в стороне виднеется черное кострище. Просеки узкие и широкие, прямые как стрела, с межевыми столбами. Во всем чувствуется немецкая аккуратность. Взять мосточки, например. У нас в лесу — где перекладина, где кладки, где мостки в две жерди, а где и так прыгай. А тут всюду, где надо, — добротные деревянные, а то и каменные и бетонные мосты и мостики. Кругом — тропинки, грунтовые дороги, простые и улучшенные, бетонированные шоссе. Следуя примеру капитана, разведчики пересекают эти дороги и шоссе то задом наперед — так, что следы ложатся в обратном направлении, то ступая боком.

— Эх, нам бы немецкие сапоги надеть! — вздыхает Ваня Мельников.

— Больно ты крепок задним умом, — сердится Коля Шпаков. — Мы с командиром просили — не успели получить.

— Разве это лес? — ворчит на ходу Ваня Мельников. — Не лес, а парк культуры и отдыха!..

Укрываясь за штабелями бревен и фанеры, разведчики проскользнули мимо лесопильни, потом мимо двух лесничевок. Видно, много их тут. И что неприятно — к каждому лесному кордону, к каждому дому лесника или лесного объездчика шеренгой подходят, поблескивая белыми изоляторами, как пуговицами на мундире, столбы телефонной связи. Л каждый немец — житель леса — непременно осведомитель гестапо. Долго ли вызвать из подлесных гарнизонов моторизованных солдат или жандармов!

Снова — лесопильный завод. К штабелям бревен и досок проложена узкоколейка. Группа проходит, тесно прижимаясь к стене склада. Пригнувшись, разведчики быстро пробегают пятидесятиметровую перепаханную и засаженную картофелем просеку… На картофельной ботве блестит роса. Над космами редеющего тумана смутно виднеются деревянные вышки. Это уж совсем неприятно — сторожевые вышки на перекрестках просек и дорог. Днем тут и вовсе не прошмыгнешь незамеченным. Следующую просеку разведчики переползают по-пластунски. Аня: отряхивает на ходу испачканный костюм, а у Зины для этого нет уже сил.

Группа продирается сквозь густой молодой ельник, а над лесом рокочет мотор.

Бреющим полетом летит самолет-разведчик. На фюзеляже чернеет так хорошо знакомый Ане крест люфтваффе с желтыми обводами, видна даже клепка на бронированном брюхе. «Фиэелер-шторьх» пролетает на север, к месту выброски разведчиков, и, рокоча, долго кружит там. Сверху пилоту отлично видны парашюты, повисшие на соснах. На фоне темно-зеленой хвои они горят в косых лучах утреннего солнца, словно огромные белые фонари.

— «Викинг-один»! Я «Викинг-два»! Вижу в двух километрах юго-западнее деревни Эльхталь семь парашютов.

Вот такой же «шторьх» — «аист» по-немецки — кружил над Сещей в тот последний день, 24 сентября, когда немцы-факельщики жгли поселок, а эсэсовцы минировали покинутую авиабазу…

— Внимание — парашютисты! Данные о выброске десанта подтвердились. В двух километрах юго-западнее деревни Эльхталь самолетом-разведчиком замечено семь парашютов. Дежурное подразделение СД на подходе. Немедленно установите цепь заградительных засад по имеющемуся у вас плану. Пустите по следу служебно-розыскных собак!..

Крылатых оглядывается на разведчиков.

— Шире шаг!

Чтобы подбодрить радисток, капитан с улыбкой говорит:

— Ти-ти-ти-та-та!.. «И-дут ра-дис-ты!»

Так заучивают будущие радисты цифру «три»: точка-точка-точка-тире-тире.

Пять часов форсированного марша. Сколько пройдено километров? Двадцать? Тридцать? Устали вконец не только девушки, но и ребята. Зварика и Мельников несут шестикилограммовые сумки с радиопитанием. Мельников и Раневский примечают, запоминают ориентиры — ночью придется вернуться на почти безнадежные поиски грузового тюка. Если все будет хорошо… А ориентиров в этом культурном лесу почти нет, такой он весь одинаковый. Хорошо, что Мельников с самого начала марша запоминал номера лесных кварталов, чернеющие на столбах на перекрестках просек…

За частоколом сосен лучисто блещет солнце. Впереди, в полкилометре, взахлеб лают собаки. Спроста или неспроста? Слева и справа гудят автомашины. За сосняком скрипят колеса фурманок, слышится немецкий говор. Обычное утреннее движение или облава?

А у деревни Эльхталь рыщут по лесу эсэсовцы из особой истребительной команды по уничтожению парашютистов. Найдены шесть парашютов русских десантников и один грузовой тюк с парашютом!..

Группа Крылатых выходит к опушке. Капитан сигналит рукой: «Ложись!» Крылатых подползает к лесной обочине, минут пять наблюдает; ползком — обратно. Лицо у капитана бледное, со следами усталости, но как будто спокойное.

— Дневать будем вон в том квартале, — шепчет он. — Мельников и Раневский! Ведите наблюдение на опушке. Сменю вас через два часа. Там деревня, фольварки на шоссе…

Для дневки капитан Крылатых, опытный лесовик, выбрал квартал, засаженный в три яруса соснами.

Разведчики скрываются в густом мелком сосняке. Аня едва ползет. Руки, ноги — как ватные. Глаза слипаются от изнеможения, от бессонной ночи. У Зины измученное, осунувшееся лицо.

— Располагайтесь! — хрипловато шепчет капитан.

Он еще раз оглядывает лес, землю. Важно не остановиться в намеченном для рубки квартале леса или там, где немцы пасут скот, косят сено, собирают ягоды…

Самый «старый» в группе — белорус Юзек Зварика, ему почти тридцать лет, вытирает ладонью потные, с рыжеватой щетиной щеки, осторожно зажимает нос пальцами, сморкается.

— Ш-ш-ш! — тикает на него капитан. — Разговаривать, шуметь, вставать запрещаю.

Аня и Зина не слышат этих слов. Они, обнявшись, спят.

Во сне Аня перенеслась домой, в Сещу. Сещу бомбили, и все они: Аня, мать, отец, сестренки — бежали под обстрелом по горящему поселку…

Почти два года наводила Аня Морозова советские самолеты на гитлеровскую авиабазу в Сеще, руководя советско-польско-чехословацкой подпольной организацией…

После того солнечного сентябрьского дня, когда «тридцатьчетверки» 50-й армии ворвались в разрушенную, дымящуюся Сещу, Аня, не переводя дыхания, взялась за новую работу. И всякий труд, даже самый черный и, казалось бы, неблагодарный, радовал ее — в Сещу возвращалась жизнь. Надо было устроить семью, прокормить ее: отец ушел в армию, больной матери хватало хлопот с сестрами. Руки у Ани были в мозолях, но она отдыхала душой. Все радовало ее в освобожденной Сеще — и первые краснозвездные «ястребки» новых марок на аэродроме, и книги Гроссмана, и стихи Симонова, открыто лежащие на столе, и то, что мама бросила в печку табличку с надписью «Только для немцев». Ее не смущали даже те косые взгляды, которые бросали на нее и Люсю Сенчилину иные сещинские старожилы — не могла же она, в самом деле, показывать каждому свой новенький комсомольский билет, выданный Дубровским райкомом ВЛКСМ 12 января 1944 года.

Аня поступила на должность учетчицы в отделе снабжения штаба строительного управления ИКВД.

Как будто все шло у Ани хорошо, но потом тот покой, о котором она мечтала два страшных года немецкой оккупации, начал понемногу тяготить ее. Сразу после освобождения Сещи ее звал в разведку Иван Петрович Косырев, но Аня не могла тогда уйти из Сещи, оставить больную мать с тремя сестренками… Читая не немецкие, а советские газеты, слушая не берлинское, а московское радио, узнавая об освобождении все новых городов и о жарких боях польских и советских партизан в Липских лесах в Польше, Аня подолгу задумывалась, все чаще вспоминала пережитое. Ее тянуло в поле, где еще валялись дюралевые обломки «юнкерсов», взорванных в небе партизанскими минами; она шла к железнодорожной насыпи — туда, где под откосом лежали, ржавея, останки вагонов из эшелона, подорванного участником их группы поляком Яном Маленьким, Когда высоко над раззолоченными осенью дубовыми уремами Ветьмы и над красавицей Десной пролетали на юг дикие лебеди, Аня глядела с неясной тоской им вслед и чувствовала себя прирученным, с подрезанными крыльями лебедем, который, слыша трубные клики своих улетающих братьев, тревожно бьет крылами и силится взлететь, чтобы угнаться в синем поднебесье за белой стаей. Впереди у стаи — неведомые опасности, далекие расстояния, снеговые тучи и злые вьюги…

В канун войны порой казалось ей, будто настоящая, кипучая жизнь проходит мимо «делопута» Морозовой. Руководя подпольем, она чувствовала себя в самой гуще настоящей жизни, в самом центре событий. А теперь, когда прошла первая радость освобождения, она призадумалась: так ли, как надо, она живет?

С нарастающим нетерпением ждала писем от боевых друзей по подполью; тосковала по полякам Яну Большому, Стефану Горкевичу, по чеху Венделину Робличке, по Паше Бакутиной, по всем боевым друзьям. Наконец пришло письмо от Яна Тымы. Он писал, что вступает в ряды 1-й Польской армии, и сообщал, что солдат Стефан Горкевич пал смертью храбрых под Могилевом. Потемнела Аня, стала совсем молчаливой…

В декабре нежданно-негаданно появилась в Сеще Паша Бакутина, пополневшая, красивая, в новенькой военной форме с погонами.

— Приехала погостить у вас тут денька два, — немного важничая, заявила недавняя подпольщица подругам. — Служу в особой воинской части, собираюсь лететь в тыл врага. А больше, девочки, не спрашивайте, ничего не скажу. Военная тайна!

Но как могла таиться Паша от своего прежнего командира — от Ани?

Выведала у нее Аня, что в деревне Ямщина под Смоленском стоит разведывательная часть, в которой служит Паша, и что там же готовится к новому заданию старший лейтенант Косырев, прежний Анин командир.

Это известие очень обрадовало Аню. Она чувствовала себя виноватой перед Люсей Сенчилиной, да и многими другими подпольщиками и связными, которым все еще не выхлопотала партизанские справки.

И вот она, взяв с собой Люсю, едет в Ямщину, разыскивает Косырева — давай-ка, Иван Петрович, справки всем сещинским подпольщикам, и никаких гвоздей!

Иван Петрович и сам понимал — виноват, давно, по совести говоря, надо было выписать эти самые справки сещинцам, да руки не доходили. Чтобы как-то загладить вину, он устроил целое пиршество. Пригласили, конечно, и Пашу Бакутину и недавнего руководителя рославльской подпольной группы — Аню Полякову. Привел Иван Петрович своего начальника — майора Стручкова. На его плечах непривычно поблескивали золотом погоны со звездочкой и двумя просветами. В тот зимний вечер впервые встретилась Аня с этим майором из штаба фронта.

Майор не только принес подпольщицам справки, но и выплатил каждой немалую сумму в качестве денежного содержания. Аня обрадовалась деньгам — семья Морозовых с четырьмя иждивенцами жила несытно.

Допоздна пели партизанские песни. Вспоминали, как тайно составляли карту фашистской авиабазы, как минировали самолеты, помянули погибших, выпили за здоровье живых друзей — поляков и чехов…

Пили московскую особую, открыли «второй фронт» — банку американской свиной тушенки, закусывали двухвершковым армейским салом и копченой колбасой.

К Ане подсел майор Стручков. Он, видно, знал, что эта простая и тихая с виду девушка и была душой сещинского подполья. Подполья, которое за два года нанесло такой урон гитлеровцам в живой силе и технике…

На обратном пути из Смоленска в Сещу Аня все больше молчала, раздумывала над негромкими словами майора…

Дома она сказала матери:

— Знаешь, мама, кому я больше всего сейчас завидую? Брату Сергею: мальчишка он — на год моложе меня, а радист в тылу врага!

Мать вскинула на нее испуганные глаза:

— И думать не смей, Анька! Смотри у меня!..

В двадцатых числах января в Сещу пришло официальное, напечатанное на машинке письмо — Аню вызывали в Рославль «для получения награды и оформления документов». Она поехала в город на попутной полуторке. В городском военкомате ее снова встретил майор Стручков. На этот раз беседа была долгой…

Прежде чем покинуть Рославль, Аня прошла по разрушенному городу. Все вокруг еще напоминало о схлынувшем нашествии — и руины, и воронки от авиабомб, и плохо закрашенная немецкая надпись «концлагерь» на больнице. В Рославле гитлеровцы хозяйничали 782 дня. Вдоль всей Варшавки торчали закопченные коробки каменных зданий, по Бурцевой горе тянулись заснеженные пепелища, чернели остовы печей. Немцы взорвали пятнадцать городских мостов, все заводы и фабрики, электростанцию, школы и больницы, клубы и библиотеки.

В центре города она видела много незнакомых, но близких ей людей — мужчин и девушек в полувоенной форме с партизанскими медалями на груди. Это были партизаны двух прославленных местных бригад — Ворговской имени Лазо и Второй Клетнянской. А знаменитый клетнянский «Батя» — Тимофей Михайлович Коротченков — уже работал в горисполкоме, разместившемся в полуразрушенном здании. Партизаны попадались все пожилые — молодые сразу после освобождения ушли на фронт, дрались под Могилевом и Оршей. Аня видела, как радостно встречали друг друга бойцы клетнянских отрядов. Было горько и обидно, что партизаны-рославльчане не узнавали ее — сещинских подпольщиков глубоко законспирировали, а расконспирировать не успели…

В недавно восстановленном кинотеатре показывали не боевики с участием Марики Рокк или Зары Леандер, а первый после двух лет фашистской оккупации советский фильм «Она защищает Родину». Работали первые столовые, магазины, ларьки, пекарни. Открылись больница, амбулатория, аптека, дом для сирот. Нарасхват раскупалась рославльская газета. Ребятишки снова спешили в школу. Январский ветер трепал на стене плакат: «Добровольческие стройбригады! Возродим наш истерзанный немцами город! Даешь к зиме 3163 кв. метра жилой площади!»

Кончилась смена. Рабочие — старики, женщины, подростки — толпами валили из ворот стекольного и кирпичного заводов, мебельной фабрики «Гнутарь», маслобойки. С вокзала уходили поезда в Москву, которую Аня еще никогда не видела.

У дверей городской читальни молча стояла толпа — новых, написанных за последние два года, книг не хватало, и рославльчане ежедневно устраивали громкие читки самых лучших произведений. В тот день читали книгу Василия Гроссмана «Народ бессмертен».

Аня побывала на Вознесенском кладбище, где среди 137 тысяч расстрелянных и повешенных покоились многие сещинские и дубровские подпольщики; постояла у полусожженной тюрьмы, в которой четыре месяца назад фашисты заживо сожгли ее друга — польского героя Яна Маньковского и еще семьсот арестованных. Постояла и пошла медленно-медленно. На ресницах замерзали слезы…

И все же в Сещу она вернулась, пряча радостный блеск в глазах. И не только награда радовала ее.

Крепко обняв мать, она тихо сказала заранее обдуманные слова:

— Мамочка! Ты уже совсем поправилась, Танюше шестнадцать — во всем тебе помощница, крыша над головой есть, отец скоро вернется, а я вам деньги по аттестату буду присылать!.. Я ухожу в армию. Надо помогать нашим, чтобы немцы не вернулись.

Над головой хрипел репродуктор с продавленной черной тарелкой. Левитан читал по радио сообщение Совинформбюро о прорыве кольца немецкой блокады южнее Ленинграда… Мать тихо вытирала слезы.

Аня считала дни до своего отъезда. По ее рекомендации майор Стручков вызвал с ней в Смоленск и Люсю Сенчилину. Аня, Паша, Люся — эти сещинские девчата должны были вместе полететь в тыл врага!

Восьмого февраля 1944 года Аня и Люся простились со всеми, кого они близко знали в Сеще.

— Уходим в армию. Ждите писем из Берлина!

— Анюта! — плача, говорила мать. — Осталась бы хоть до шестнадцатого, до пятницы, именины бы твои справили!

В последний раз прошлись девчата по еще покрытым снегом улицам, постояли в Первомайском переулке у сожженного дома, где в мае сорок второго Аня и ее подруги составляли с поляками план немецкой авиабазы…

Стоя в тамбуре рабочего поезда, ухватившись за ледяные поручни, они долго махали провожавшим их родным. Сверкал морозный солнечный день. Ветер развевал темно-русые Анины волосы. Глаза девчат сияли…

Поместили Аню в уютной пятистенке в уже знакомой девушкам старинной Ямской слободе под Смоленском — в самом городе немногие уцелевшие дома были забиты военными. Каждую неделю к домику на 4-й Северной улице подкатывал «студер», и богатырского вида, краснолицый с мороза лейтенант-снабженец, в белом нагольном полушубке и огромных валенках, с таинственным видом вносил в комнатку девушек сухой паек по первой норме — формовой хлеб, сахар-рафинад, крупу, толстенный брус сала с фиолетовыми печатями на розоватой кожице, легкий табак «Слава». Табак Аня отдавала лейтенанту, и тот, бодро подмигнув ей, с тем же таинственным видом ехал на своем «студере» дальше.

Вечером при желтом колеблющемся свете керосиновой лампы Аня заполнила анкету, написала автобиографию.

«Я, Морозова Анна Афанасьевна, родилась 23 мая 1921 года в семье крестьянина, место рождения — Смоленская область, Мосалъский район, Стрелевский сельсовет, деревня Поляны. Там я проживала до сентября 1936 года, окончила 6 классов Новоросчистенской неполной средней школы. В 1936 году всей семьей переехали в г. Брянск, здесь я училась в 7-м классе НСШ № 8. Отец работал зав. портняжной мастерской, мать была домохозяйкой. В апреле 1937 года отца перевели на аэродром у станции Сещинская заведующим и закройщиком военной портняжной мастерской.

Окончив семь классов в июле 1937 года, я переехала к родным на станцию Сещинская и училась в 8-м классе Сещинской средней школы. Здесь в апреле 1938 года я вступила в комсомол. В 1938 году два месяца проучилась в 9-м классе и после каникул поступила на работу в Сещинский дом связи телефонисткой. В 1939 году, 21 ноября, была освобождена от работы по сокращению штатов и поступила по рекомендации райкома, комсомола в промысловую артель «Стахановский труд» культработником и учетчицей портняжного и сапожного цеха. 10 ноября 1940 года перешла на работу в штаб 47 смешанной авиадивизии Орловского военного округа счетоводом отдела снабжения. В это время окончила девятимесячные курсы бухгалтеров. 1 марта 1941 года, согласно приказу, была переведена в штаб 188-й авиабригады бухгалтером технического отдела, где и проработала до июля 1941 года. 15 июля 1941 года я была переведена по распоряжению командира части в штаб 49-й авиабазы зав. делопроизводством и машинисткой при общей части. 17 июля с этой же частью выехала дальше в тыл. 6 августа 1941 года, попав в окружение, я пришла к родным на станцию Сещинская. 8 августа Сещинская была оккупирована немецкими захватчиками.

Находясь на оккупированной территории, работала по наряду на авиабазе.

В 1942 году, когда начали организовываться партизанские отряды, я стала искать во что бы то ни стало связи с партизанами. С мая 1942 года эта связь была регулярной. Мой псевдоним: «Резеда». Я организовала группу из девяти человек и выполняла специальные задания штаба 10-й армии Западного фронта в тылу врага вплоть до освобождения нашей территории от немецких захватчиков, то есть до 20 сентября 1943 года. Оказывала помощь партизанскому отряду Данченкова. 9 февраля 1944 года приехала в в. ч. 20631-Б, где и нахожусь в настоящее время. Слабо владею немецким языком. Состояние здоровья хорошее… 19.3.44».

Читая эту куцую автобиографию, майор Стручков укоризненно качал головой. Двухлетнюю подпольную работу «Резеда» втиснула в несколько скупых строчек.

Майор Стручков не раз беседовал с Аней, знал о ее работе в сорок первом с Василием Васильевичем Алисейчиком, с разведчиком Константином Поваровым («Но ведь они мне справок не оставили!» — пожимала плечами Аня). Он многое знал про дела интернационального подполья и досконально изучил роль в них Ани Морозовой.

Майор взял трофейный «паркер» и размашисто написал: «Вывод: товарищ Морозова имеет в прошлом большой опыт работы в качестве руководителя подпольной организации на оккупированной территории и по своим деловым и политическим качествам может быть использована на работе в агентурной сети в качестве радистки, с подготовкой по радиоделу и по разведывательным вопросам».

Рядовых Советской Армии Анну Морозову и Людмилу Сенчилину определили в разведывательную часть при штабе Западного фронта. Бывшая подпольщица, связная партизанской бригады, разведчица 10-й армии Аня Морозова и ее подруга Люся попали в часть, прославленную такими героями, как Леля Колесова и Зоя Космодемьянская, Константин Заслонов и восемь москвичей-комсомольцев, повешенных в Волоколамске.

Пока комплектовались курсы радистов, Аня и Люся читали разведывательную литературу, штудировали теорию того самого искусства разведки, которое они два года постигали на практике. Но, пожалуй, больше всего им дало живое общение с бывалыми разведчиками, отдыхавшими под Смоленском перед новыми заданиями. К вылету в тыл врага готовились лучшие из лучших, самые опытные и отважные подпольщики и партизанские разведчики, отобранные из числа бойцов невидимого фронта. Их настоящих имен Аня и Люся не знали так же, как никто не знал и подлинных имен Ани и Люси…

— Какая жалость, — сказала Люся как-то вечером, прихорашиваясь перед зеркалом, — в гражданское одели нас. Надоело мне это коричневое платье, белый воротничок. Как монашки! А представляешь — дали бы нам военную форму, мы бы с тобой сфотографировались и карточки в Сещу послали, все бы наши так и ахнули!

Занятия на курсах радистов начались, когда в ямщинских палисадниках смолисто запахли набухшие почки берез и зазвенела в гулкой голубизне звонкая мартовская капель, когда радио сообщило об освобождении советскими войсками украинского города Проскурова.

Весна. Смоленская весна.

Вечерами, когда поют девчата за околицей, празднуя первую весну без немцев, незаметно подкрадываются неясные чувства, смутные желания. Но Аня гонит прочь девичьи думки о счастье, о любви. Надо закрыть окно, чтобы не мешали песни, надо зубрить этот «дейче шпрехен», надо долбить «морзянку»… Скучать по дому, по отцу с матерью, по сестренкам почти не остается времени…

Начали с морзянки: «ти-ти-та-та-та» — «я на горку шла», цифра «3» — «ти-ти-ти-та-та» — «идут радисты»… Сначала работали на зуммере, потом на портативной коротковолновой радиостанции «Север». Изучали основы электротехники и радиотехники. Учились самостоятельно обслуживать радиостанцию.

«Старички» радиоинструкторы рассказывали новичкам анекдоты:

— Приближается, понимаешь, у партизан праздник, а выпить нечего. Тогда партизанский радист отчебучивает радиограмму: «Прошу выслать два литра спирта для промывки слоя Хевесайда». И что вы думаете — принимают партизаны парашютный груз, а в грузе — три литра спирту и в накладной указано: «Для промывки слоя Хевесайда»!

На экзамене Ане достался именно этот вопрос — о слое Хевесайда.

— Слоем Хевесайда, — бойко начала Аня, — называется слой ионосферы, отражающий радиоволны…

Эх, ей бы в Сещу эту чудесную рацию!.. Ведь на сещинской авиабазе у немцев работало столько раций, что фашисты-«слухачи» никогда бы не запеленговали Анину рацию! И все разведданные шли бы прямиком в «Центр», а не кружным путем через рации партизан и разведчиков Клетнянского леса!

Около двух месяцев училась Аня. Первого июня занятия кончились. Аня уже умела быстро принимать и передавать, расшифровывать и зашифровывать радиограммы с пятизначным цифровым текстом, выдержала все экзамены.

Улетели в тыл врага Анины подруги Паша Бакутина и Аня Полякова. Пришел проститься Иван Петрович Косырев. Куда улетели друзья, с каким заданием, надолго ли — такие вопросы не полагалось задавать, но Ане, обняв ее дружески, Иван Петрович сказал: «Лечу в Польщу, в район Серпц — Млава. Может, встретимся…»

Аня и Люся все свободное время читали специальную литературу, до одури зубрили немецкие разговорники, порой целый день напролет говорили друг с другом только по-немецки.

Двадцать третьего мая Аня справила свой день рождения. Ей исполнилось двадцать три года. Чуть не до утра пели песни. Наши освободили в апреле Одессу, и теперь совсем иначе звучала Анина любимая песня — «Вечер на рейде».

Одиннадцатого июля Аня и Люся вторично проходили медицинскую комиссию. Аня побаивалась комиссии, волновалась:

— А вдруг скажут, что нервы у меня никуда не годятся?

— Главное, Анечка, не дрейфить! — уговаривала ее Люся. — Уж десять месяцев, как фашистов прогнали! А у тебя и тогда нервы были крепкие.

Аня прошла по всем статьям. А Люсю врачи забраковали из-за каких-то шумов в сердце.

Люсю демобилизовали из армии и отправили домой. Она уезжала из части в Сещу, понурая, заплаканная. Аня собрала ее в дорогу, крепко обняла, протянула подруге узелок с гостинцами для сестренок.

— Ну, что ж, Люсек, — сказала она на прощание подруге, — зато наверняка жива будешь!

В тот вечер Аня впервые за долгое время всплакнула над русско-немецким словарем. Порвалась еще одна связь с Сещей. С кем-то теперь сведет Аню судьба…

Она перешивала полученное в части темно-зелепое пальто на костюм — в костюме удобнее по лесам бегать. Дочь портного, Аня понимала толк в кройке и шитье. Бывало, шила своей единственной кукле платье из обрезков «материала заказчика», потом стала шить платья сестренкам.

Свой костюм она хотела кроить по немецкому журналу мод, но такого журнала в Ямщине не нашла. В Сеще-то их было завались — немки-связистки выписывали, они по воскресеньям часто надевали цивильные платья и костюмы. Пришлось шить по памяти. Тот же лейтенант, который привозил ей паек, привез пистолет ТТ с патронами и экипировку — все, что могло Ане понадобиться в тылу врага из одежды.

Экипировка соответствовала ее «легенде» — работала в штабе авиабазы люфтваффе официанткой казино, делопроизводителем полевой почты, секретарем-машинисткой. Была невестой власовца. Опасаясь репрессий со стороны органов НКВД, эвакуировалась с немцами на запад; ищет работу по специальности.

Это лишь общий очерк легенды, все шито белыми нитками… Надо продумать каждую деталь. Прическа должна быть немецкой, нужно сделать маникюр, подбить плечи костюма ватой, повесить на шею золотой крестик, заучить «Отче наш», побывать в церкви в Смоленске…

Часто задумывалась Аня над своей будущей работой в тылу врага. Успокаивало одно: что бы там ни было, ей не придется, как прежде в Сеще, рисковать жизнью всей семьи…

Аня продолжала настойчиво совершенствоваться в своей новой профессии. Работала на рации не только в избе, но и в ближайшем лесу. За месяц до вылета в тыл врага старший лейтенант Сергей Бажин, инструктор, готовивший Аню, дал ей, как радистке, такую характеристику:

«В связь вступает хорошо. Цифровой текст принимает почти без запросов. Передача на ключе четкая. Код и радиожаргон знает хорошо и правильно им пользуется. В работе оперативна. Вывод: к практической работе на связь в тылу противника готова».

Автобиография, справки, кадровые характеристики… Казалось бы, зачем они — не в «личном деле» Ани Морозовой, а в повести о ней? Однако какая волнующая картина складывается из этих сухих и деловитых строк, написанных самой Аней Морозовой и теми, кто готовил ее для смертельно опасного подвига в гитлеровском тылу.

А впереди предстояло самое трудное практическое испытание. Пять дней подряд, с 14 по 18 июля, она должна была связываться с радиоузлом штаба своего 3-го Белорусского фронта (к этому времени Западный фронт разделился на три Белорусских фронта) и в условиях, приближенных к боевой обстановке, принять и передать целую серию радиограмм. А радиоузел штаба находился от нее за триста двадцать пять километров! Вскоре начальник оперативной части радиоузла подписал такой акт:

«Корреспондент № 2165 передает на простом ключе в 1 минуту 100 знаков буквенного текста и 90 знаков цифрового. Качество работы на ключе — хорошее. Принимает на слух с эфира при слышимости сигнала 3–4 балла на фоне незначительных помех с аккуратной записью принимаемого текста: цифр — 90 знаков, букв — 85 знаков в минуту… Радиостанцию «Север» знает хорошо. В принципиальной и монтажной схеме разбирается хорошо. Может практически эксплуатировать рацию типа «Север». Простейшие неисправности отыскивает и устраняет быстро. Общий вывод: может быть допущена к самостоятельной работе на радиостанции типа «Север» за линией фронта».

Конечно, молодой радистке еще далеко до мастеров, принимающих тексты со скоростью до трехсот знаков в минуту, но начало неплохое.

— Радист, — твердил инструктор Бажин, — это волшебник, который ловит телеграммы по воздуху!..

Одновременно шла подготовка «Лебедя» — такой получила Аня новый псевдоним в разведке — к работе в тылу у немцев. Вскоре в ее «личном деле» появилась еще одна бумажка:

«А. Морозова имеет большой опыт работы в тылу врага и при наличии документов и легенды может проживать легально на территории, оккупированной немцами…»

«Лебедь»… Так уж повелось, что радистки-разведчицы, улетая во вражеский тыл, меняли свои имена чаще всего на названия птиц. Ани, Тани, Маши становились «соловьями» и «жаворонками», «ласточками» и «чайками». Так и подписывали они свои радиограммы, так и значились в сводках и списках разведотдела. Днем и ночью на коротких волнах в эфире неумолчно звучал «птичий концерт» — стрекот и писк морзянки. И не было у самых голосистых певчих птиц русских полей и лесов лучших песен, чем те, что пели в эфире московские, смоленские, брянские девчата: столько вкладывали они в эту «песнь песней» чувства и страсти, отваги и самопожертвования. Чуть не каждый день войны навсегда умолкали где-нибудь на той стороне «синицы» и «зяблики», «снегири» и «горлинки», но ни на один день не прекращался «птичий концерт» ни на оккупированной нашей земле, ни в самой неметчине.

«Лебедь»… О чем думала Аня, выбирая этот псевдоним? Случаен ли был ее выбор, или вспоминала она свои недавние думы при виде улетавших в дальние страны вольных лебедей?

— Значит, «Лебедь»? — с одобрительной улыбкой переспросил ее майор Стручков. — Так и запишем. Что ж, хороший псевдоним, красивый. Лебеди и орлов не боятся. И никогда не изменяют друг другу. И живут до глубокой старости.

Однажды вечером майор Стручков пришел к Ане с незнакомым ей капитаном.

— Знакомьтесь! — сказал майор. — Капитан Крылатых. Твой, Аня, командир.

— Здравствуй, Аника-воин! — широко улыбнулся незнакомец в полевых капитанских погонах, с орденом Красной Звезды на груди.

В те дни советские войска освободили Минск и Вильнюс, гнали фашистские армии из Белоруссии и Литвы. Из лесов и деревень в тылу врага возвращались разведывательные группы. Во главе одной из таких групп вернулся из-под Минска в штаб своей части и капитан Павел Крылатых.

Своего будущего командира Аня представляла совсем другим: ну старше, что ли, и мужественней. А ей улыбался невысокий, сухощавый и очень молодой с виду человек, подстриженный мальчишеским «полубоксом», в простых круглых очках со стальной оправой. Только потом приметила Аня прямой взгляд серых глаз, твердую линию губ и волевой подбородок.

С помощью капитана Аня днем и ночью участвовала в практических занятиях по топографии, училась маскировке, изучала структуру и вооружение вермахта. Капитан Павел Андреевич Крылатых учил ее стрелять из винтовки, автомата и пистолетов разных систем. А когда стал знакомить девушку с разведкой в легальных условиях, изумился: в этом деле Аня, окончившая подпольную «академию» в Сеще, разбиралась намного лучше его самого, выпускника московской спецшколы, трижды летавшего на задание в тыл врага. А он-то поначалу звал ее Аникой-воином!

Родом капитан был из вятской деревни Выгузы. В комсомол вступил в тридцать седьмом. Когда началась война, Павел учился в Свердловском горном институте. Будущий горный инженер уже в конце июля сорок первого стал курсантом Черкасского пехотного училища. Через четыре с половиной месяца он ввинтил в петлицы два лейтенантских «кубаря» и стал командовать минометным взводом в тяжелых боях под Гжатском. В апреле сорок второго был ранен осколком немецкого снаряда и попал в госпиталь. Залечив рапу, поехал на курсы командного состава. Затем снова учеба в школе, где его готовили для работы в тылу врага. Спецподготовку он закончил на «отлично» и в конце сентября того же года был заброшен в тыл врага, в Белоруссию, где нелегально вел разведку больше года. На этом задании ему удалось засечь передислокацию штаба танковой армии немцев. Во второй раз он был десантирован весной сорок четвертого в район Орша — Могилев — Горки, работал на базе отряда Лепчикова, в 8 — 12 километрах от переднего края обороны немцев. В июне — июле сорок четвертого его командировали за линию фронта в район Минска представителем в разведгруппу «Чайка». За выполнение этого задания командование представило его к ордену Отечественной войны I степени. Теперь Крылатых готовился к самому трудному своему заданию.

— Очень может быть, — однажды вечером сказал Ане капитан Крылатых, пригласив ее к себе, — что мы легализуем тебя в тылу врага. Поэтому надо как можно лучше знать район, в котором ты будешь работать. Куда мы полетим, знают пока, кроме меня, только мои заместители…

Капитан запер дверь в горенку, достал из кожаной полевой сумки аккуратно свернутую карту. У Ани сильнее забилось сердце — сейчас она увидит будущий район действий группы!

Капитан развернул и расстелил на столе склеенные листы карты-пятикилометровки. Новенькие листы сворачивались в трубку — пришлось положить по краям пистолет «вальтер СС», кобуру, трофейный эсэсовский кинжал с костяной ручкой. В первую минуту Аня от волнения не могла прочесть надписи. Перед глазами прыгали условные знаки, нанесенные оранжевой, зеленой, коричневой краской. Быстро нагнувшись над пятикилометровкой, под грифом «Генеральный штаб Красной Армии» Аня прочитала: Данциг, Каунас, То-рунь, Варшава. В ней теплой волной всколыхнулась надежда — Литва, Польша — это куда пи шло. Только бы не Германия, только бы не Восточная Пруссия!..

Но капитан со злостью ткнул пальцем в верхний лист слева и, понизив голос, сказал жестко:

— Нас выбросят сюда. Под Гольдап и Гросс-Роминтен. Восточная Пруссия. Видишь, у границы Роминтенский лес. По нашим масштабам, так себе лесишко — пятнадцать на двадцать километров. Но это не простой лес, Аня. Садись и слушай…

Капитан не собирался скрывать от Ани всей сложности и опасности задания, он говорил прямо, рубил сплеча, но где-то в глубине души, при виде тревоги и растерянности, мелькнувших в девичьих серых глазах, в нем неудержимо нарастала глухая, щемящая боль» Он лучше Ани понимал, что ждало их в Восточной Пруссии, он сознательно шел на смертельный риск, но Аня… Аня — другое дело, Аня — девушка. Представляет ли она, куда ей придется лететь? Хорошо, если ее удастся устроить на «легалку». А если пет? Зачем тогда брать ее с собой? Разве мало парней-радистов?

— Этот лес — охотничий заповедник, — сказал он, садясь. — Раньше он принадлежал Гогенцоллернам. Сюда каждый год приезжал кайзер Вильгельм II. Его величество ходил в шляпе с перышком и коротких кожаных штанах и постреливал кабанов и оленей, которых ему загоняли егеря. Теперь в этом лесу частенько охотится Герман Геринг…

— Ну вот и отлично! — попробовала пошутить Аня. — Мы возьмем Геринга в плен и отправим самолетом в распоряжение майора Стручкова.

Капитан не ответил на шутку. Аня еще ниже склонилась над картой. Отвратительно, с точки зрения разведчика, выглядит этот лес! Весь он перечеркнут шоссейками и просеками, весь окольцован железной дорогой со станциями и городами Гольдап, Гросс-Швентишкен, Шитткемен, Дубепингкен… И в самом заповеднике много селений — Роминтен, Миттель, Иодупп, Ижлауджен…

— Глядите, попадаются польские названия! — оживилась Аня. — Йеблонскен, Орловен, Плавишкен…

— Семьсот лет назад, — пояснил, закуривая, капитан, — здесь жили славяне и литовцы, но потом пришли тевтонские рыцари… Тевтонский духовно-рыцарский орден, — продолжал Крылатых, — был основан в 1128 году в Иерусалиме. Сначала это был благотворительный орден, но в 1189 году сын Фридриха Барбароссы сделал его военным орденом. Рыцарями, братьями ордена, могли стать только германские дворяне. Орден владел землями в первом рейхе — Священной Римской империи, в Германии, Италии, в Трансильвании. Было время, когда Тевтонский орден славился как лучшее в мире войско. Папа Григорий IX пожаловал завоеванную крестоносцами Пруссию в вечное владение ордену. Тевтонцы вели почти непрерывные войны С Литвой, Польшей и Русью. Огнем и мечом прокладывая путь на восток, орден крестил иноверцев не святой водой, а живой кровью, истреблял или онемечивал славянские племена так, чтобы стерлась память о них, Строил сторожевые замки, которые вырастали в города — Кенигсберг, Ипстербург, Мариенбург… Постепенно тевтонские рыцари-монахи переродились в алчных хищников. Этих благочестивых братьев во Христе стали называть сухопутными пиратами, уверяли, что она продали душу дьяволу. Они вели почти непрерывные войны. На гордых хоругвях и штандартах разбойничьего ордена было начертано насилие и вероломство: «Мит Файер унд Шверт» — «Огнем и мечом».

Злобные, могучие, отнюдь не трусливые, эти рыцари с чудовищной жестокостью завоевывали Восточную Прибалтику. Вместе со своим дочерним рыцарским орденом — Ливонским орденом меченосцев — крестоносцы сеяли смерть в Польше и на Руси, нападали на Жемайтию — западные земли Литвы. Бронированная рыцарская конница, спаянная религиозным фанатизмом и железной дисциплиной, с черным крестом на белых плащах и благословением папы Римского и германского императора, вторгалась в чужие земли якобы для того, чтобы обратить язычников в христианскую веру. Казалось, нет силы, способной противостоять конквистадорам Старого Света. «Готт мит унс!» — «С нами бог!» — заявляли на весь мир крестоносцы. Орден Христа дрался якобы за души язычников, а на самом деле присваивал земли и достояния как язычников, так и единоверцев. Как чума, проходили по чужим землям дьяволы-монахи.

В 1242 году князь Александр Невский нанес крестоносному войску рыцарей сокрушительное поражение на льду Чудского озера. Но Тевтонский орден все еще казался Европе властительным, непобедимым орденом, а Пруссию на Западе называли северной твердыней креста господня.

В 1511 году великим магистром Тевтонского ордена стал Альбрехт Гогенцоллерн. Он объявил территорию ордена своим герцогством. Так появилось герцогство, а затем и королевство Пруссия. При Фридрихе II, которого зовут не Вероломным, как он того заслуживает, а Великим, прусская армия стала самой большой и вымуштрованной в Западной Европе. Армия сделала Пруссию великой державой того времени. Тевтонский черный одноглавый орел, черная свастика и черный крест перешли по наследству от Тевтонского ордена сначала к герцогству и королевству Пруссии, а потом ко второму и третьему рейху. Восточная Пруссия стала вотчиной Гогенцоллернов, оплотом потомков рыцарей-крестоносцев — столь же надменных, спесивых и воинственных юнкеров, тех же «остландрейтеров» — «рыцарей похода на восток», цитаделью германской военщины. Век за веком зарился черный орел на славянские земли.

Третий рейх, — капитан развернул карту Германии, — пока продержался всего одиннадцать лет и уже на ладан дышит. А Тевтонский орден, как государство, просуществовал около пяти столетий. Я потому тебе, Анка, про древнюю историю рассказываю, что эти полтыщи лет глубоко повлияли на всю историю Германии. «Подвиги» тевтонских рыцарей вдохновляли и Бисмарка, и кайзера, и Гитлера. Бисмарк утвердил власть Пруссии над всей Германией. При кайзере Восточная Пруссия стала острием германского меча, нацеленным в Россию и Польшу, гнездом воинственного пруссачества, самых агрессивных в мире империалистов. Итак, сначала пушечное ядро, из ядра вылупился хищный черный тевтонский орленок, из орленка вырос прусский орел, из прусского орла — великогерманский орел, уже дважды дерзнувший покуситься на мировое господство. Гитлер создал третий рейх, сильно напоминающий государство тевтонских рыцарей. В строительстве своей партии, черного ордена СС и всей империи Гитлер и Гиммлер явно вдохновлялись примером Тевтонского ордена, делали все, чтобы возродить средневековую Германию. Черные орлы и свастика на знаменах и на груди солдат, черные тевтонские кресты на самолетах и тапках и опять «Готт мит унс!» на солдатских пряжках и та же политика — «Мит Файер унд Шверт» — «Огнем и мечом».

Капитан зажег керосиновую лампу.

— Мы сейчас слишком мало знаем о том, что творится в Восточной Пруссии. Это могила для многих наших разведчиков, потусторонний мир, откуда не возвращаются. Наше командование скоро поведет войска на штурм этой твердыни, и мы должны любой ценой как можно больше узнать о ее укреплениях.

Капитан снова закурил. При этом он сломал две спички и покосился на Аню — заметила ли она его волнение? Нет, она разглядывала карту. «Нервы, что ли, сдают? — подумал Павел. — Позади три вылетав тыл врага! Обещали отпуск, да не та обстановка, чтобы дома на Вятке рыбку удить. Впрочем, дома только расклеишься, отвыкнешь от высоковольтного напряжения разведывательной работы. Да, нервы пошаливают. Это только в кино да в плохих «шпионских» книжках действуют разведчики с молибденовыми нервами, а то и вовсе без оных…

— Слушай, Анка! — сказал он совсем другим тоном. — В тылу врага, во всем третьем рейхе с завоеванными им землями, нет района труднее и опаснее для разведчика, чем Восточная Пруссия. Это крепость. Туда посылают только добровольцев. Не захочешь лететь — тебя не пошлют. Вернешься домой, в свою Сещу. Или будешь работать тут на радиоузле. Ты и так много сделала для победы. Словом, решай! Обещаю — как решишь, так тому и быть. Ручаюсь, что никто тебе худого слова не скажет.

Аня подавила вздох и едва слышно проговорила:

— Я давно все решила!

На самом деле это или только кажется Ане, что в глазах капитана теплится совсем не командирское выражение?..

— Как же ты могла все решить? — спросил он тихо. — Ведь ты не знала, куда полетишь! А теперь знаешь. Ладно! Я тебе все скажу! Смотри! В полусотне километров от Роминтенского леса, вот здесь, под городом Растенбургом, находится «Вольфсшанце» — «Волчье логово» — главная ставка Гитлера. Ты работала, Анка, в «мертвой зоне» сещинской авиабазы. Так я скажу тебе — это был общедоступный курорт по сравнению с «Волчьим логовом»! Ни один объект в третьей империи не охраняется так, как ставка Гитлера. За ее охрану отвечает не какой-то там задрипанный обер-штурмфюрер, а сам рейхсфюрер СС Гиммлер… Там будет жарко, очень жарко. Если тебе Сеща порой казалась адом, то Восточная Пруссия — это сорок градусов выше ада!

Теперь Аня поняла, почему так мрачен и молчалив был в последнее время капитан Крылатых, почему сутра до вечера рылся он во всяких секретных книжках и справочниках, почему подолгу одиноко бродил за деревней в лесу.

Да, Растенбург — это не Сеща, словно могильным холодом повеяло от прежде незаметного кружка на карте, к западу от залитых голубой краской Мазурских озер. Во все стороны от этого кружка, как щупальца спрута, разбегались черные и оранжевые линии железных и шоссейных дорог. И все они, конечно, охраняются отборнейшими частями СС…

Прядь волос прилипла к покрытому испариной лбу. Аня поправила волосы и сказала:

— Я понимаю, куда и на что иду… и не рассчитывала на легкое задание.

Капитан поглядел на нее долгим взглядом. Неужели она все понимает, эта девушка? Все полностью и целиком? Почему же у нее нет тех сомнений, которые терзают его, командира? Стоит ли вообще лететь, если так мало шансов выполнить задание?! Он прошелся по скрипящим половицам и, резко повернувшись к девушке, быстро проговорил:

— Хорошо, Анка. Будем готовиться. Я должен познакомить тебя со всем, что мне удалось узнать об этом проклятом районе. Начнем сейчас же… Начнем с азов — с материалов первой мировой войны…

— А это что за книжка? — спросила Аня, пододвигая ближе толстую книгу, не похожую на справочник.

— «Крестоносцы», роман Генрика Сенкевича. Разыскал я в Смоленске библиотеку, только что открылась. Немцы уйму книг сожгли, книгами разбитую улицу мостили… Ничего другого я там про Пруссию не нашел. А роман интересный, даже актуальный. Мальчишкой, помнится, я совсем другими глазами его читал…

— Дадите почитать?

— Бери, Анка. Там одна польская девушка, Ягенка, на тебя похожа…

Аня читала «Крестоносцев» по ночам при свете керосиновой лампы. Ее взволновала история великой любви польского рыцаря Збышка к прекрасной Данусе. И снова не давали спать смутные мечты. В последний свой день на Большой земле Аня съездила в Смоленск, завилась в парикмахерской, потом весь вечер сидела одна перед зеркалом, меняла прическу, пудрилась, дешевой губной помадой красила губы бантиком. Потом она смыла завивку, вымыла лицо и уложила патроны в вещевой мешок…

Утром Аню разбудил тихий шепот. Не открывая глаз, она прислушалась. Говорил Коля Шпаков.

— Это понятно, но ты скажи мне, Павел, как на духу: какие у нас с тобой шансы выполнить задание и вернуться оттуда живыми? Только откровенно! Агитировать меня не нужно.

— Хорошо, скажу как на духу. Мы все сделаем, чтобы выполнить задание. Если повезет, если здорово повезет, мы его выполним. Ты, конечно, понимаешь, что все паши прежние задания, в Белоруссии, были только неплохой подготовкой к Восточной Пруссии. В Белоруссии, считай, у нас было четыре миллиона друзей, здесь примерно столько же врагов — армия и население. Но может, нам повезет… Кому-то ведь должно повезти… Дай докурю!..

Капитан помолчал, сдавленно кашлянул, потом сказал еще тише:

— Ты слышал про «русскую рулетку»? Была такая игра у царских офицеров — в орел или решку со смертью. Заряжали барабан шестизарядного нагана одним патроном и пускали по кругу. Каждый вертел барабан, как рулетку, и, приставляя дуло к виску, спускал курок. Окопная деморализация, фатализм, жизнь — копейка. Так вот что я тебе скажу. У нас не один патрон в барабане, а полный барабан без одного патрона. Но все же надежда, хоть и маленькая, есть. Весь расчет на то, что наши придут сюда через две недели, самое большее — месяц. Но и в этом случае мы должны быть готовы ко всему, к самым тяжелым испытаниям и потерям.

— Да, пожалуй, ты прав, Павел. Что ж, волков бояться… Пойду проверю пост…

Измученная, Аня не стала раздумывать над услышанным. Опа снова уснула и спала еще часа три… Проснулась около полудня. В рукаве копошился муравей. Вытряхнув его, она огляделась. Жарко светит солнце. Стоит духовитый запах сосновой смолы. Капитан лежит, подперев рукой подбородок, изучает карту. Ослепительно блестит целлулоид в раскрытой полевой сумке. Неподалеку на лесопильне шумит электропила и пыхтит локомобиль.

Зина спит, полуоткрыв рот. Она всего на два года моложе Ани — ей идет двадцать первый, но сейчас Зина кажется совсем девчонкой. Ворочаются во сне, прилаживаясь к буграм и вмятинам, Ваня Мельников и Натан Раневский. Кто же сменил их на посту? Зварика и Овчаров сидят, жуют сухари. Значит, наблюдение на опушке ведут Целиков и Тышкевич.

Взглянув на часы, повернутые циферблатом ко внутренней стороне запястья, чтобы не разбились при прыжке, Аня садится. Болит ушибленный бок, ноют ноги. Аня протирает пальцами глаза. Умыться бы, да негде. Может, взять воды из фляжки?

— Что ты делаешь, Аня? — шепчет капитан. — Отставить! Экономь воду. Мы уже завтракали. Вон в банке вам с Зиной тушенки оставили. Съешь пару сухарей с салом, выпей несколько глотков воды, и все пока. Груз-то мы не нашли!

Вдруг он быстро пододвигается к Зине. Видно по лицу — она вот-вот чихнет во сне. Капитан осторожно зажимает ей рот ладонью. Зина просыпается, широко открывает глаза, сразу соображает, в чем дело, и садится, улыбаясь.

— Чихнуть не дадут фрицы проклятые! — говорит она тихо, поблескивая голубыми глазами и поправляя под беретом светлые, мягкие волосы.

Зинины щеки снова пылают румянцем. Усталость как рукой сняло. Подумаешь, пятичасовой марш! Приходилось и тяжелей — бывало, сутками напролет топала в пору всяких немецких блокад и блокировок, прочесов и облав. Летом сорок второго ей посчастливилось работать в Белоруссии у самого Артура Карловича Спрогиса, командира той части, из которой вышли ее боевые подруги Леля Колесова и Зоя Космодемьянская. Она могла часами рассказывать об этом командире разведчиков, старом партизане и чекисте, латышском стрелке, бойце кремлевского караула, охранявшего Ленина. Леля погибла в бою, Спрогиса ранило. Зина осталась в группе заместителя Спрогиса майора Одинцова, потом выполняла задание с Колей Шлаковым… И все это в двадцать лет!

Как обрадовалась Аня, когда узнала, что из девчат полетит она не одна. Две девушки — это все-таки здорово, легче переодеться, умыться и мало ли что!.. И в радистской беде Зина выручит…

У Ани горят пятки. Она снимает сапоги, портянки и носки, рассматривает пузыри и ссадины. Зина посыпает ей пятки стрептоцидом…

Приведя себя в порядок, они завтракают вместе. Жуют сухари с салом, запивают их белорусской колодезной водицей.

Чувство нереальности всего происходящего охватывает Аню. И это не удивительно. Первый в жизни полет. В одночасье попала она из тихого белорусского городка в чужой, враждебный мир, где уже наверняка идет охота за ней и ее друзьями…

На опушке лежат, поглядывая в цейссовский восьмикратный бинокль, Целиков и Тышкевич. Тяжело гудят на шоссе «бюссинги», стрелой проносятся «адлеры» и «оппели», дымят грузовики с газогенераторными колонками, спешат трофейные «рено». Недалеко от лесной опушки живописно раскинулась небольшая деревенька. Каменные усадьбы бауэров, обнесенные высокими стенами. Протестантская кирха с острым шпилем, увитый плющом пасторский домик с живой изгородью из шиповника и со смешным фарфоровым гномом в садике. Лавка с колокольчиком над входной дверью и заросший хмелем трактир под липами в саду с пустыми столиками, покрытыми красно-белыми клетчатыми скатерками. В полевой бинокль можно даже разглядеть зеленые картонки, которые ставятся под пивные кружки. И невооруженным глазом видно, какие прочные в домах двери и ставни.

Разведчики отмечают знаменательный факт: все фольварки здесь на выгодных для обороны высотах безо всяких скрытых подступов. Каждый чердак может стать наблюдательным пунктом, каждый подвал — убежищем.

В деревне и на фольварках идет мирная жизнь — мычат коровы, визжат поросята, тарахтят легкие тракторы. Попыхивая изогнутой длинной трубкой, задумавшись, проезжает на фурманке седой, старый бауэр. Едва-едва плетется его короткохвостая сытая кобыла местной тракененской породы. На пашни, сады и огороды любо-дорого посмотреть, так аккуратно возделаны и ухожены они. Вон выходит из липовой аллеи группа малышей из детского сада. По проселку через пастбище пожилой мужчина с букетиком полевых цветов ведет за руку девчушку в платьице василькового цвета. Совсем мирная, идиллическая картина, если бы… Если бы не коричневая форма и повязка со свастикой на рукаве пожилого штурмовика. Если бы не почти двенадцатилетний «гитлеров» дуб, посаженный бургомистром, как и по всей Германии, на площади этой деревеньки. Если бы не обелиск под вырезанным из дерева Железным крестом на той же площади — обелиск с именами парней этой деревни, солдат 1-й Восточнопрусской дивизии, сложивших головы на Восточном фронте.

— И чего им не хватало? — шепотом спрашивает у Целикова Генка Тышкевич, оглядывая в бинокль живописную деревеньку и отлично возделанные поля. — Сидели бы себе тихо! Никто их не трогал!

Возмездие еще только грядет. Вон катит на велосипеде горбатый почтальон с кайзеровскими усами, похожими на руль его велосипеда. Недобрые вести везет он этой деревеньке.

Да, великолепно ухожены эти пашни, огороды, сады. Но чьими руками? Ведь немцы воюют уже пять лет, война давно забрала всех здоровых мужчин, устлала их костями поля и леса под Псковом, Новгородом и Ленинградом.

А вот и разгадка. В поле работают длинные вереницы плохо одетых женщин и мужчин. Редко разгибаются они, по когда распрямляются, то в восьмикратный цейссовский бинокль видны у них на груди синие тряпицы с буквой «О» — «Остарбейтер». Это «восточные рабочие», русские и белорусы, работают на своих немецких хозяев. Много каторжников и со знаком «Р» на груди. Это поляки. Еще дальше виднеются военнопленные в линялых, неподпоясанных гимнастерках…

Генка Тышкевич берет на мушку одну из надсмотрщиц, размахивающую стеком, высокую и худую как жердь немку в бриджах, сапогах и шляпе, похожей на колониальный пробковый шлем.

— Не балуй! — шепчет Ваня Целиков.

— Да я понарошку! — вздыхает сквозь зубы Генка. — Эх, так и пальнул бы!

Юный Генка уже бывалый партизан, настоящий мститель, но порой жестокая война в тылу врага кажется ему игрой. Однако сейчас он не играет…

Теперь деревенька кажется разведчикам совсем не живописной, а больше похожей на тюрьму или концлагерь. Вокруг — спелая рожь, голубые цветы льна, ядовито-анилиновая зелень озимых, какая-то не наша зелень, словно озимые окрашены химикалиями концерна ИГ Фарбениндустри. Вспоминается скорбная дорога, выжженная земля с черными остовами печей от Смоленска до Сморгони…

К одному из фольварков по дороге, обсаженной орешником, натужно ревя, подкатывает тупорылый крытый «бюссинг». Из семитонного грузовика высыпает пестрая стая городских девушек. Многие в сине-белой форме союза немецких девушек. До разведчиков доносятся крики, веселый визг, беззаботный смех. Эти молоденькие немки — эти белокурые и голубоглазые Гретхен и Клархен, Мартхен и Минхен — явно довольны выездом на природу. В городах бомбят — здесь, на лоне природы, куда спокойней, хотя и приходится гнуть спину в отряде трудовой повинности. Но что это? Пятеро из них бегут сюда, в лес?.. Нет, пронесло, девушек отзывает их фюрерша, они гурьбой идут в поле, поют что-то воинственными звонкими голосами.

Проверив документы у прохожих, проезжает на велосипедах парный жандармский патруль. Следом, отставая, на дамском велосипеде, крутя педаль единственной ногой, катит инвалид в выгоревшем пехотном мундире. В бинокль можно разглядеть черно-бело-красную ленточку Железного креста II класса. Сзади, за плечом, как винтовка, торчит костыль. Крест да костыль — вот и все, что получил этот немец за свою ногу, потерянную то ли под Москвой, то ли под Сталинградом, а может быть, и в партизанском краю…

Да, таков был летом сорок четвертого прусский пейзаж. Солдат-инвалид. Обелиск в честь павших. И в саду бургомистра, хотя этого и не могли знать разведчики, серые мешки с удобрениями — с богатым фосфором и кальцием пеплом из крематориев Освенцима и Майданека.

Проезжают две фуры, груженные молочными бидонами. У возниц — знак «Р» на груди. Значит, поляки. Пруссаки исправно поставляют сельскохозяйственные продукты своему нацистскому государству. И все делают руками завоеванных рабов.

— Парного молочка хлебнуть бы, эдак полбидончика, — облизывается Генка.

А Целиков с завистью смотрит, как один из поляков небрежно бросает окурок в кювет. Покурить бы. Но курить на посту запрещается.

По шоссе то и дело проносятся штабные и крытые грузовые автомашины с номерами СС. Номера с инициалами WH — сухопутные силы, LW — люфтваффе. А вот номер, какого разведчики еще не видели: начинается он с КМ. На большой скорости мчится транспортер с солдатами морской пехоты в светло-серой форме. Разведчики определяют род войск по цвету формы, погон и окантовки. Красные погоны — артиллерия, ярко-желтые — кавалерия, синие — интендантство… Молча лежат разведчики, терпеливо ощупывая глазами каждый метр от опушки леса до горизонта.

Ровно через три часа наблюдателей сменяет новая пара — Овчаров и Зварика. Целиков и Тышкевич ползком возвращаются в сосняк. Целиков подробно отвечает на дотошные расспросы капитана. Все немцы — старики и подростки — вооружены? Ясно. Машины с номерами СС? Кого они ищут? Капитан задумывается. Может быть, после покушения на Гитлера эсэсовцы почти все силы бросят на подавление заговора, им будет не до десантников…

Ваня Целиков докуривает папиросу московской фабрики «Дукат», вкручивает окурок поглубже в песок под палой хвоей. Потом, поразмыслив, вырывает его и растирает в ладонях, чтобы и следа не осталось…

Все сильнее прижаривает солнце. Все крепче пахнет смолой. На сосновых лапах серебрятся нити клейкой паутины. Из-под палой рыжей хвои выглядывает желтый масленок. Аня находит, ползая в сосняке, десяток клейких маслят, разрезает грибы финкой, сушит на припеке. Она уже чувствует, что с едой будет очень трудно в этом сытом прусском краю. Два года оккупации научили ее бережливости, выработали привычку откладывать про черный день.

Попадаются и лисички. Совсем как на лесистых холмах под родными Полянами на Смоленщине, где Аня провела первые безоблачно-счастливые пятнадцать лет своей жизни. Только все здесь, даже сосны, даже воздух, — все какое-то чужое, враждебное. Солнце и то светит, словно сквозь закопченное стекло.

За сосняком виднеется зеленая просека. Ну что в ней немецкого? Самые обыкновенные ромашки, голубые колокольчики, ярко красные гвоздички, желтые лютики. И все-таки остро чувствует Аня — это не своя земля… И даже спелую, сочную чернику она пробует с опаской… Подозрительно тихо в чужом лесу. Не поют в нем птицы. А как пели соловьи в смоленском лесу под Ямщиной!.. Вовсю стрекочут кузнечики, но Ане не верится, что язык у них международный, свое кузнечиковое эсперанто: ей-богу, есть в этом стрекоте что-то немецкое… Нет, все здесь от дьявола, и все пропитано немой угрозой.

Ребята разговаривают шепотом, больше молчат, почти не двигаются, часто озираются, чутко, настороженно прислушиваются к шорохам леса.

Капитан, разведя мыло в холодной воде, неторопливо бреется бритвой «Ротбарт».

— «Ротбарт», — говорит on Шпакову, — значит «Рыжая борода». «Барбаросса» — «Рыжая борода» по-латыни — прозвище императора Фридриха Первого. Именем «Барбароссы» Гитлер назвал план войны против Советского Союза — схватим, мол, красных за бороду!..

— А теперь, — усмехается Шпаков, — сидишь ты, советский офицер, на германской земле и преспокойно бреешь свою рыжую бороду трофейной «барбароссой».

Командир медленным взглядом обводит разведчиков.

Своих разведчиков капитан Крылатых подбирал не только по политическим и деловым признакам, но и по качествам сугубо разведывательным. Он требовал., чтобы каждый член его группы владел несколькими воинскими профессиями и чтобы все вместе дополняли друг друга. Шпаков с его почти трехлетним опытом подпольщика, партизана был такой же или почти такой же разносторонний разведчик, как и сам Крылатых. Мельников — отличный диверсант-минер и мастер по захвату «языков», Ваня Овчаров хорошо знает джиу-джитсу. Все в группе умели обращаться с трофейным оружием. Вот только со знанием языка противника было плоховато: по-немецки говорили, да и то не блестяще, только четверо: Раневский, Крылатых, Шпаков и Аня.

В бору запоздало кукует кукушка.

— Посчитаем, Аня, сколько нам жить осталось? — спрашивает Зина. И тут же замолкает, заметив на себе тяжелый взгляд Крылатых. Неуместный вопрос.

«Ку-ку, ку-ку…»

Шпаков опускает глаза — конечно, вопрос неуместный. И Ваня Мельников вдруг озабоченно склоняется над казенной частью ППШ, сдувает хвоинки с затвора. И все делают вид, будто не слышали нетактичного Зининого вопроса.

«Ку-ку, ку-ку…»

А капитан Крылатых, подшивая свежий воротничок из перкалевого лоскута, тихонько, неверным баском напевает:

— «И я знаю, родная, со мной ничего не случится…»

А утром рот Зине зажимал, чтобы не чихнула. Что ж, за день пообвыкли…

Адски медленно вползает вверх по елкам, с лапы на лапу, закатный пламень. Наконец-то, наконец-то кончается этот длинный день. Пожалуй, самый длинный день в жизни Ани и ее друзей. По календарю этот день длится почти шестнадцать с половиной часов… Пролетает над лесом тройка голубых снизу «юнкерсов». Стихает шум на лесопилке. Стихает за опушкой гулкое тарахтение мотоциклов и автомашин, мычание коров, поросячье хрюканье, непонятные вскрики, от которых стынет кровь в жилах. Умолкает даже стрекот кузнечиков. Шумит только балтийский бриз в верхушках сосен.

Даже тихий шепот царапает по нервам.

— Но почему мы не нашли груз? — спрашивает капитан Ваню Мельникова и Натана Раневского. — Весь день думаю… Я там все ближние кварталы исходил, ведь парашют должен был почти наверняка повиснуть на деревьях.

— По-моему, — говорит Мельников, разжевывая сухарь, — штурман сбился на втором заходе. Без костров это как пить дать…

— Может быть, — еле слышно произносит Натан, — а может, в поле груз упал или в озеро.

— И все-таки, — настаивает капитан, — мы должны сделать все, чтобы отыскать груз. Сами понимаете — там харчи, боеприпасы, запасные батареи. Придумать бы такой радиобуй в тюках — включаешь рацию на определенную волну, а груз твой сигналит: «Я тут, я тут, иди сюда!..»

Десантники невесело переглядываются: да, без груза — плохи дела, в сидорах — еды всухомятку на две недели, патронов — на два-три хороших боя, батарей — на месяц связи. Увы, не разработаны еще такие специальные средства, чтобы темной ночью наводить десантника на утонувший в лесном зеленом море грузовой контейнер. Да так, чтобы враг не чуял сигнала… Радиобуй — это дело…

— Как только стемнеет, пойдете искать груз, — шепчет капитан. Но берегитесь засады! Немец наверняка прочесал место нашей выброски…

— И наверняка нашел груз! — жестко добавляет Мельников.

— Может быть, и нашел, — соглашается капитан. — ’ Может быть. Но мы должны пойти на любой риск… Так, Ваня?

— Так, — хмуро соглашается Мельников, роя саперной лопаткой ямку для пустой банки из-под свиной тушенки.

— Так, Коля? — спрашивает командир Шпакова.

— Так, — твердо отвечает Шпаков и, покосившись на Вапю Мельникова, добавляет: — Если кто сомневается, так я готов лично пойти искать груз!

— А никто и не сомневается! — резко отвечает Ваня Мельников, обидчиво выпячивая нижнюю губу.

— Вот и отлично! — говорит командир. — Но самая наша первая задача — узнать точно, где мы находимся, сориентироваться по карте. Я весь день изучал карту и не могу сказать, где точно нас выбросили, что это за фольварки за опушкой. Вот вы, Ваня и Натан, уйдете искать груз, нам надо назначить запасные явки. А как мы это сделаем, если не знаем, где находимся?

Это ясно всем. Сначала надо сориентироваться. И вот в притихший темнеющий лес уходят Мельников и Раневский. Они идут до опушки с капитаном и Шпаковым, а дальше одни, оставив автоматы, с пистолетами в кармане. Капитан и Шпаков, прикрывая товарищей, видят, как те бесшумно перебираются через увитую плющом высокую каменную ограду ближайшего фольварка, ждут пять минут, десять, пятнадцать. На фольварке гулко, осатанело лает собака…

Мельников и Раневский возвращаются кружным путем, злые, растерянные.

— Не дом, а крепость! — докладывает Мельников. — Двери и окна на запоре. На стук никто не отвечает. Натан их по-немецки просил открыть, а они затаились, в молчанку играют. Видать, порядок такой. Сволочи, сунуть бы им гранату в печную трубу!..

— Скажи спасибо, что они не пальнули из Двустволки! — усмехается Натан. — Мы кругаля дали — вдруг, думаем, из окон подсматривают.

— Ладно, — решает капитан. — Идите искать груз. Может, попадется «язык». Мы вас ждем тут. Не застанете — ищите в третьем квартале отсюда на восток. Только быстрей — одна нога здесь, другая там. Вернетесь, надо будет отмахать десяток километров. Мы пока перейдем вон в тот сосняк, подальше от опушки. Эти пруссаки могут позвонить в полицию — приходили, мол, стучались двое неизвестных. Ну, ни пуха… Берегитесь засады!

Мельников и Раневский уходят. Где-то за лесом гаснет вечерняя заря. Молча ужинают разведчики — сухари, сало, колбаса, несколько глотков тепловатой, застоявшейся в фляжках воды.

— Сеанса не будет? — спрашивает капитана Зина, кивая на висящую на сосновом сучке зеленую сумку с радиостанцией. — Время подходит.

— Нет, — отвечает Крылатых.

«Хозяину», конечно, не терпится узнать, как прошла десантировка, но капитан пока не решается выходить на связь. Выход в эфир будет тотчас запеленгован слухачами-фрицами и тогда — жди гостей… А группе «Джек» надо дождаться возвращения Мельникова и Раневского.

Томительно тянутся минуты. А ждать надо долго. В полночь зажигается за лесом, тускло мерцает Сатурн.

— Говорит шеф СД в Тильзите! Поиски парашютистов продолжаются… Прошел проливной дождь, и наши лучшие собаки не взяли следа. Всего найдено десять парашютов русских парашютистов-десантников и один грузовой парашют с тюком, в котором обнаружен двухнедельный рацион на десять русских солдат — русские и американские консервы, концентраты в пачках с надписями по-русски, боеприпасы для семи-восьми автоматов ППШ и два комплекта анодных и накальных батарей БАС-60 и БАС-80 для рации типа «Север». Мною установлены два кольца засад и ведется круглосуточное патрулирование всего района. Сильная засада оставлена у тюка. Полагаю, что группа будет обезврежена не позже чем завтра до захода солнца…

Глядя в звездное небо, заложив руки под голову, Крылатых тихо напевает свою любимую песню о верной любви:

Стихает ветер. Молчат сосны. Тускло поблескивают в темноте затворы хорошо смазанных автоматов.

— Рассказал бы кто что-нибудь, — предлагает Коля Шпаков, в сотый раз за день поворачиваясь с боку на бок. — Ох, до чего жестка эта прусская земля!

Друзья молча переглядываются в темноте.

— Товарищ капитан, — говорит Аня, — извините — Павел… Расскажите ребятам про войну в этих местах — ну, то, что вы мне рассказывали…

Крылатых сворачивает самокрутку, закуривает, пряча огонь. Пахнет легким табаком «Слава»…

Капитан рассказывает о черных днях августа и сентября 1914 года, о разгроме в ту германскую войну в лесах и болотах Восточной Пруссии, двух царских армий, о кровавом побоище при Танненберге…

— История этого разгрома, — тихо говорит капитан, — нам, добрым молодцам, урок. Царские генералы дали немцам разгромить русские войска, потому что играли словно в поддавки: сами разведку не вели, переговаривались по радио открытым текстом, так что подлинным победителем битвы при Танненберге был радиоперехват…

Аня внимательно, не пропуская ни единого слова, слушает капитана, а в памяти встают вот такие же долгие июльские вечера с величаво-грустными закатами за открытым окошком в родных Полянах под Мосальском. Все девчонки играли в куклы или фантики, а она, Аня, ходила с мальчишками слушать рассказы кузнеца про германскую войну. Кузнец часто вспоминал, как гибли его однополчане, загнанные пулеметным огнем в непроходимые болота, и то ли кажется теперь Ане, то ли в самом деле услышала она тогда впервые эти чуждо и зловеще звучавшие названия: Роминтен, Найдебург, Растенбург. Древней историей казались тогда Ане рассказы кузнеца, а во многих Полянских избах еще не старые женщины говорили: «Мой муж не вернулся с германской…» Могла ли думать она тогда, что и ей, Ане Морозовой, придется с оружием идти по прусской земле, оступаться ночью в старые тридцатилетние окопы и слышать, как звякает под ногой ржавая гильза снаряда, навсегда похоронившего в гиблых Мазурских болотах сверстников ее отца, бородатых родичей из далеких Полян на Смоленщине…

Мельников и Раневский вернулись около четырех утра без груза, но не с пустыми руками. Они привели «языка» — старшего унтер-офицера люфтваффе — со связанными руками и кляпом во рту.

— Дважды чуть не напоролись на засаду, — коротко докладывает Мельников. — Этого прихватили на обратной дороге.

— Сориентировались? — вставая, быстро спрашивает командир.

— Да. Ближайшая деревня за опушкой — Ауэрвальде, — отвечает Натан. — Выходит, штурман ошибся на семь километров, сбросив нас у деревни Эльхталь. Этот фриц работает техником на Тильзитском аэродроме. Ходил к девочкам. Как поется у партизан: «Ой, не ходы, фрыцю, тай на вечорныци!..»

Переводчик Натан самый высокий и сильный разведчик в группе. Когда он берет «языка», то смотри в оба — как бы «язык», по поговорке разведчиков, не лишился языка, испустив дух.

Итак, пропали патроны, двадцать гранат, двадцать пять килограммов муки, шестнадцать килограммов мясных консервов, сало, три килограмма табаку, мыло и два комплекта радиопитания. Чертовски обидно!

— Подъем! — командует капитан. — Подробности расскажете по дороге. Распахни-ка, Коля, полы пальто! Маскируй свет!

Капитан, освещая карту синим светом фонарика, быстро находит Ауэрвальде, определяет азимут движения. Он вздыхает с облегчением. Теперь он знает, ку-да идти. Этой же ночью группа выберется в заданный район действий — к деревне Миншенвальде, что около станции Меляукен на железной дороге Тильзит — Кенигсберг. А на груз придется махнуть рукой…

— За мной!

Аня на ходу всматривается в освещенное изменчивым лунным светом лицо пруссака. Молодой совсем, пожалуй, ей ровесник. Высокий, белокурый, голубоглазый, с узким длинным черепом, нос тонкий с высокой переносицей, подбородок боксерский, — словом, типичный представитель расы Лоэнгрина.

Ведя группу вдоль вытянутой опушки, капитан выслушивает отчет Мельникова.

— Немцы прочесывают лес вокруг места выброски. А на месте выброски — засада. Подползли, я кинул подальше палку в ельник — такая тут поднялась пальба, ракет понавесили. Не меньше взвода их там… Видели на просеке автомашину с пеленгатором. Раз пять обходили патрули в лесу. И вот этот попался… Когда брали, царапался, кусался…

Мельников зло глядит на фрица. Разглядывает немца и капитан. В петлице фрицевского мундира — знакомая ленточка. Крылатых знает — это бело-красная ленточка «Медали за участие в кампании на Восточном фронте». В солдатском обиходе медаль именуется «Орденом мороженого мяса». Из России этот фриц унес ноги и — надо же — к русским попал на своей территории.

— Что фриц рассказал?

— Сначала в молчанку играл, — отвечает Натан, — потом разговорился. Риттером зовут. Говорит, на аэродроме базируются соединения истребителей и бомбардировщиков 6-го воздушного флота люфтваффе. Сейчас в Восточной Пруссии — немногим более тысячи самолетов. Две эскадрильи прилетели с Южного фронта. Район действия — Каунас, Шяуляй, Курляндия, линия фронта. Кома дующий — генерал-фельдмаршал Роберт фон Грейм. Фриц слышал о нашем десанте. Наши головы оценены в 10 000 рейхсмарок.

— За каждую?

— За каждую.

— Спроси его — он все еще верит в победу, в Гитлера? Только предупреди, чтобы не орал…

— Да, мы, как прежде, верим фюреру! — отрывисто, зло отвечает немец, когда Натан Раневский выдернул у него изо рта его же пилотку. — Победа или Сибирь! Новое чудо-оружие поможет нам выиграть войну!

— Повторяет брехню Геббельса. Своих мыслишек у него что, видать, совсем нет?

— Мы семьсот пятьдесят лет стоим на этой земле и никуда отсюда не уйдем! — бубнит пруссак. — Ни один русский не ступит на немецкую землю!

— А мы?

Правоверный нацист угрюмо молчит, по-волчьи поблескивая в темноте глазами.

— Скажи ему, только дураки не видят, что Гитлеру капут!

— Провидение хранит фюрера, оно спасло его двадцатого июля от верной смерти. Да, мы верим в него! Верим в победу! А разве вы, русские, пали духом, когда мы взяли Киев, окружили Ленинград, подошли к Москве? У нас положение сейчас намного лучше, чем было у вас в сорок первом или втором, гораздо лучше, чем в восемнадцатом году, а фюрер и тогда… Вы — это еще не армия. Ни один русский солдат не ступит на немецкую землю!

— Задай ему чисто академический вопрос — выдаст ли он пас, если мы его отпустим?

— Я солдат и выполню свой долг, — зло говорит немец. — Предлагаю вам сдаться в плен. Ваше положение безнадежно! Я сохраню вам жизнь…

— Скажи ему — кто поднял меч, от меча и погибнет!

Пруссак умолкает. Четыре года в «гитлерюгенде», пять лет в гитлеровской армии — обыкновенный нацистский фрукт. С детства этому пруссаку вбивали в голову сказки про германские дружины, про рыцарей и про спаянных товарищеской клятвой ландскнехтов, сказки про победоносные войны расы господ. С малых лет учили прусским добродетелям — безусловному послушанию, духу порядка, чинопочитанию, воинскому долгу, приверженности к организации, пунктуальности и деловитости, презрению к смерти — «Солдат — навоз истории!».

Это был верный солдат своего фюрера. Настоящий «остландрейтер» — рыцарь похода на Восток. Совсем не похожий на те карикатуры, которые печатали в газетах. Один из тех солдат Гитлера, что дошли по трупам «камрадов» до Москвы, до Сталинграда, почти до Астрахани. Один из стойких, опытных, словом — самых опасных наших врагов…

…Разведчики долго идут потом молча. Молчание нарушает Крылатых.

— Не поверил, что наши придут! — негромко, с усмешкой произносит он, и все сразу догадываются, что он говорит о немце. — Да, нас пока мало, но за нами… Впрочем, вы-то и так все понимаете!..

Капитан Крылатых ведет группу на юг. Мерцает янтарный Сатурн за черными кронами сосен. Девять спутников у Сатурна. Девять спутников у капитана Крылатых… На дорогах и проселках рычат и завывают дизельные моторы тяжелых бронетранспортеров. Разведчики перебегают через шоссе, и Аня успевает почувствовать тепло, которым веет от нагретого солнцем за день гудрона.

Разведчики залегли в частом ельнике у просеки, ждут, пока пройдет войсковая автоколонна. Немцы проложили по этой пятидесятиметровой просеке грунтовую дорогу, отрыли вдоль нее на случай воздушных налетов щели и окопы. В эти окопы и забрались разведчики. Эта новая дорога не значится на карте. Но Центр узнает о ней, как только Аня и Зина передадут первые радиограммы.

В темноте тускло желтеют фары грузных бронетранспортеров, крытых брезентом тупорылых трехосных грузовиков, штабных «мерседесов» с командными флажками командиров батальонов и полков. Фары замаскированы, оставлена для света одна лишь поперечная щель под козырьком. Включены фары через две машины на третьей. Полевые кухни, самоходки, мотоциклетно-стрелковый батальон… Удушливый запах газойля и солярки. Как ни стараются разглядеть разведчики дивизионные и полковые эмблемы на бортах автомашин, в потемках им это не удается. Смутно виднеются на камуфлированных бортах только большие черные кресты с белыми обводами. Черный крест на белом поле — эмблема тевтонского рыцарства.

Аня тренирует зрительную память: два тяжелых орудия, шесть легких, двенадцать противотанковых, четыре бронеавтомобиля, еще три противотанковых орудия, самоходные установки со знакомыми по Сеще автоматическими зенитками калибра 20 и 37 миллиметров… Еще четыре противотанковых орудия… Сколько же всего? Кажется, сбилась…

Шпаков и Мельников — более опытные наблюдатели. На дневке они точно скажут, сколько орудий прошло, и безошибочно назовут их калибры: они назубок знают, сколько в артиллерийском полку немецкой моторизованной дивизии батарей тяжелых полевых гаубиц калибра 150 миллиметров, сколько батарей легких полевых гаубиц калибра 105 миллиметров, сколько противотанковых орудий калибра 37 и 50 миллиметров… Натренированные глаза сразу узнают пушки, мозг, подобно счетной машине, автоматически регистрирует их число. Много месяцев в тылу врага шлифовали свое мастерство эти многоопытные разведчики.

А капитан Крылатых подмечает главное — германское командование тайными дорогами перебрасывает моторизованный полк из района Кенигсберга к фронту. Горючего у немцев сейчас мало, но, опасаясь бомбовых ударов по железным дорогам, они тратят его на ночной марш. Полк вполне боеспособен — марш совершается по всем правилам, безостановочно, без пробок и сумятицы, со строгим соблюдением дисциплины. Небось у каждого унтера записан маршрут движения… Взять бы «языка»! Тогда капитан Крылатых знал бы точно, на какой участок фронта выдвигается этот полк! Полк? А может быть, дивизия?

Капитан шепотом предупреждает разведчиков:

— Овчаров! Зварика! Ведите наблюдение вдоль дороги!

Да, дорожный комендант вполне может выслать патрули, боковые дозоры!

Но немцы, к счастью разведчиков, не боятся передвигаться по своей земле и не позаботились о боковой охране.

Проходит час… Все сильнее запах бензина, солярки и выхлопных газов. Крылатых отмечает новую важную деталь — почти все автомашины в колонне — трофейные, французские. Не из Франции ли перебрасывает Гитлер эту дивизию?

На уставной для ночного марша скорости — пятнадцать километров в час — проезжает разведывательный батальон. Впереди — штаб, взвод связи, рота броневиков, за ней — мотоциклетно-стрелковая рота, саперы на бронетранспортерах, рота тяжелого оружия — пехотные и противотанковые пушки. Внушительное зрелище! Огромны темные силуэты машин на полугусеничном ходу. Тускло поблескивают в призрачном свете луны и в желтых лучах фар каски, пристегнутые к поясным ремням, дула станкачей, очки мотоциклистов, целлулоидные оконца в грузовиках. Блеснет витой серебряный погон, ветровое стекло, смазанная ружейным маслом вороненая сталь. Все как на параде, на странном ночном параде при лунном свете… Не слышно пи единого голоса, только ночь дрожит от гула моторов…