Лебединая песня

Вот так, с этим же неотвратимым дизельным ревом, мчались они на восток в июне сорок первого. Только было их гораздо больше, они ехали по всем прусским дорогам…

Над лесом, с востока на запад, к Кенигсбергу, летят наши самолеты. По сигналу воздушной тревоги автоколонна немедленно тушит фары и, снизив скорость, продолжает марш. А как только пролетают стороной самолеты — включает фары и увеличивает скорость до заданной. Нет, нашим самолетам не заметить сверху ночью эту колонну. Дать бы им сигнал ракетой! Нельзя. Да и ракет нет…

Прут и прут, глухо и грозно рыча, темные громады со зло прищуренными желтыми глазами фар. А если посмотреть вслед проезжающим машинам, то смутно видны бамперы, колеса и номера машин, тускло освещенные зловещим темно-алым, как свертывающаяся кровь, светом стоп-сигналов. И кажется, будто колонна катит по залитой кровью дороге.

Едут лесной дорогой разведчики. Целый разведбатальон — до зубов вооруженные ефрейторы, унтер-офицеры, гаунт-фельдфебели. Кавалеры Железного креста 1-й и 2-й степени. Многие, верно, воюют уже пятый год. Они брали польские, бельгийские, французские, русские города. Они совсем позабыли мирную жизнь, стали вышколенными солдатами. Жгли деревни под Минском, Полоцком и Витебском, там, где партизанили в родной Белоруссии Коля Шпаков и многие другие разведчики группы «Джек». А теперь они мчатся на защиту своих границ — границ фатерлянда. Гитлер вдолбил им, что они защищают теперь родину, что большевики будут мстить каждому немцу и его семье. И они стали еще злее и опаснее.

Лесной дорогой едут разведчики, целый батальон. А у дороги лежат другие разведчики — восемь парней и две девушки. И хотя не слышно ни единого выстрела, уже идет между ними бой. Казалось бы, куда группе «Джек» против этого разведбатальона! Но капитан Крылатых уже мысленно составляет текст радиограммы, которую передадут Аня или Зина. На оперативной карте командующего фронтом будут нанесены новые важные знаки. Генерал армии Черняховский направит на нужный участок побольше «катюш» и пушек, новую дивизию или пошлет штурмовиков и бомбардировщиков, и этот гитлеровский разведбатальон будет разгромлен со всем полком, со всей дивизией. Так — одной радиограммой — выигрывают порой разведчики большие сражения.

Но нелегко даются эти радиограммы. Очень скоро группа «Джек» должна будет заплатить за свой первый успех первой невосполнимой потерей.

Как только уносятся по дороге последние мотоциклисты, разведчики выбираются из окопов. Рывок через дорогу, которая еще пахнет бензином и выхлопными газами… А справа уже слышится нарастающий гул моторов, уже режут мрак, словно злые, суженные глаза, огни замаскированных фар…

На следующей широкой просеке — та же история: не значащаяся на карте дорога и по ней — густой поток машин. Движется, грохоча, истребительно-противотанковый дивизион… Значит, и впрямь не полк, а целая дивизия, рассредоточив войска, скрытно выходит параллельными тайными дорогами к фронту! Не задумал ли Гитлер контрудар из Восточной Пруссии?.. Когда дорога пустеет на пять-шесть минут, разведчики проскакивают и эту просеку перед носом у какой-то движущейся на восток части.

Налетает с моря свирепый норд-ост, вскипает гулом темный бор. Стонут, гнутся черные сосны, а за спиной не смолкает рокот и лязг, будто в призрачном свете скачущего за тучами полумесяца встают из семисотлетних могил рыжебородые, закованные в железо крестоносцы, встают и мчатся тяжелой рысью на скелетах боевых коней к объятой огнем восточной границе…

Река Парве. Не река, а речушка. Неширокий приток Лаукне, что впадает в залив Куришесгаф. Лаукне на карте-пятикилометровке можно найти, а Парве не найдешь. Она осталась бы в памяти группы «Джек» безымянной, если бы не километровка. На километровке капитан Крылатых с трудом отыскивает эту речушку.

Как преодолеть водный рубеж? Мельников минут десять ходит по крутому берегу, ищет брод по следам в траве. Брода нет. И даже самой завалящей лодчонки нет. Лодки наверняка имеются на хуторах и фольварках выше и ниже по течению, но там… там люди. Лодки на цепях, а на ночь с цепей спущены собаки. Мельников измеряет палкой глубину речки у берега — палка не достает до дна. Так как же группе переправиться через эту проклятую Парве с радиостанциями, с оружием и боеприпасами? Вплавь? Кажется, Аня с Зиной плохо плавают… Все перевозы — тоже в деревнях. На паромах — замки, возможна охрана…

А на востоке светлеет хмурое небо над черной хребтиной соснового леса. Раздумывать некогда. Капитан знает — в двух километрах вверх по течению имеется мост. Мост на шоссейной дороге Лаукнен — Гросс-Скайсгиррен… Судя по карте, никакого жилья рядом с мостом нет. До ближайшей деревни — почти четыре километра. Еще на дневке, изучая карту, капитан приметил, что мост окружен леском. Как будто можно рискнуть… Одно беспокоит капитана — не напороться бы на неприятный сюрприз. Ведь на карте указано, что она выпущена в августе 1941 года, составлена «с учетом всех материалов на март месяц 1936 года» и «отгравирована в картографической части с учетом материалов на июль месяц 1938 года». Мало ли что могло измениться с той поры!.. Вон немцы, например, постоянно жаловались на своих картографов — на карте советского района, бывало, обозначена деревня, а на месте той деревни раскинулся промышленный город…

Капитан ведет группу вдоль правого берега. Впереди показывается небольшой каменный мост. Чуть мерцает под луной шоссейная гладь. Тихо журчит под каменными сводами черная вода. От нее тянет холодком. Пахнет сеном и некошенными прибрежными травами. По нервам больно бьет громкий всплеск рыбы в заводи…

Группа залегает под редкими соснами метрах в пятнадцати от моста. Капитан всматривается. Мостик, пустынное шоссе, никаких фольварков вокруг. Все как на карте. У моста белеет километровый столб. Отсюда вдвое ближе до Берлина, чем до Москвы. Далеко ты прошел по тылам врага, Павка Крылатых!..

Капитану очень хочется этой же ночью уйти подальше на юг, выйти к железной дороге Тильзит — Кенигсберг. Капитан не суеверен, но что-то мешает ему принять окончательное решение. Он привык прислушиваться к своему внутреннему голосу, научился доверять интуиции, шестому чувству разведчика. А внутренний голос подсказывает ему, что этот мост — уж больно хорошее место для засады!

— На дневку остановимся в том квартале, — подавив вздох, шепчет командир разведчикам. — Весь день до темна будем наблюдать за мостом.

Крылатых выбирает место для наблюдателей в частом молодом сосняке. Тут можно хорошо замаскироваться. Оставив первую смену — Овчарова и Зварику, он отводит группу в глубь леса, подыскивая место для дневки погуще, подальше от вырубок и троп. Не так просто найти в хвойном лесу такое место, чтобы отовсюду оно просматривалось плохо, а. подходы к нему были видны хорошо.

Наблюдатели не обнаруживают ничего подозрительного. Когда рассвело, за мостом, за березками, дубами и кленами тепло заалели крутые черепичные крыши деревни с гнездами аистов наверху. Утром со станции проезжает автофургон с гербом имперской почты, навстречу катятся несколько фурманок в сторону станции. Проносятся цивильные велосипедисты с ружьями за плечами. В поле унылым строем выходят десятка три восточных рабочих.

А в лесу спят разведчики. Девушки — Аня и Зина — улеглись в серединке. В головах — четыре жесткие сумки с рациями и питанием к ним.

Около полудня капитан будит спящих, приказывает попарно чистить оружие. Всем ясно, почему оружие следует чистить по очереди: вдруг нападут немцы, а оружие всей группы не готово к бою. Голыми руками возьмут…

Обедают несытно и всухомятку. Продуктов остается дней на десять. А что будет потом?

День солнечный, почти безветренный, жаркий. И вдруг — внезапный грибной дождик, сверкающий и холодный. Разведчики прячут автоматы под пальто… После молчаливого скудного ужина капитан разбирает, чистит и смазывает свой трофейный «вальтер СС». Аня молча следит за каждым движением капитана. С этим автоматическим пистолетом опа еще не знакома, простой вальтер освоила, а эсэсовский нет.

Капитан вгоняет ладонью обойму, заряжает пистолет, осторожно спускает курок.

— А что это за точка? — спрашивает Аня, показывая пальцем на красную точку у предохранителя.

— Если видна красная точка, — отвечает Павел, поблескивая очками, — значит, пистолет к бою готов. А отведешь вот так рычажок, закроешь красную точку — пистолет на предохранителе.

Томительно тянется время. Хочется есть, но капитан ввел железный рацион. Хочется пить, до речки рукой подать, но пойти по воду нельзя. Капитан разрешает допить воду в фляжках. Ведь ночью группа выйдет к речке. Ребята пьют теплую воду медленно, врастяжку. Аня и Зина смачивают носовые платки, протирают лицо, руки…

Гаснут свечи елок. За лесом садится багровое солнце.

— …Так точно, группенфторер! Шеф СД в Тильзите вас слушает… Я делаю все, что в моих силах, но пока мы не нашли следов этой группы. Поиски идут одновременно во всех населенных пунктах, лесах и полях района. Мне не хватает людей… Так точно, группен-фюрер! Я прошу учесть, что эти люди безусловно опытнейшие советские разведчики, получившие всестороннюю специальную подготовку в высшей школе разведуправления Красной Армии или НКВД. Это фанатики-большевики, они работают не ради денег и не ради орденов…

Капитан, глянув на трофейные часы, решительно говорит:

— Аня! Скоро твой сеанс. Будешь работать. Зина! Зашифруй радиограмму!

Аня заливается краской. Она считает, что ей здорово повезло. Ведь Зина более опытная радистка, но вышло так, что первый радиосеанс группы «Джек» проведет не «Сойка», а «Лебедь»! Первый радиосеанс «Лебедя» в тылу врага! Только бы не ударить лицом в грязь!..

Аня оглядывается — место возвышенное, для радиосвязи вполне подходящее.

— И вот что, Анка! — полушутя-полусерьезно говорит Крылатых. — Не бойся, ничего нового под луной нет. Радиотелеграф — штука древняя. В африканских джунглях, например, барабанщики издавна передавали кодом «телеграммы» о приближении врага или о подходе корабля по большой воде. Между прочим, — Крылатых лукаво улыбается, — если барабанщик, не дай бог, путал текст, то ему в качестве первого предупреждения отрезали уши…

— Постараюсь не остаться без ушей, — отвечает Аня.

Быстро распаковывает она свои сумки. Столом ей служит замшелый, старый пень. Ну, «северок», не подкачай!.. А вдруг она повредила рацию при приземлении?! Тогда все пропало!.. Батареи вроде не отсырели. Если батареи подмокнут, падает напряжение… Аня подключает питание, видит, как прыгает стрелка вольтметра. Анод, накал — все в норме!

Капитан заканчивает радиограмму, вырывает из блокнота листок, передает его Зине. «Сойка» сидит наготове, достав шифровальные рулоны. Аня располагает противовес в полутора-двух метрах от земли, в сторону радиоузла, разматывает длинную и тонкую, как конский волос, нить антенны. Ей помогает Коля Шпаков — ему не раз приходилось помогать Зине. Он старается забросить антенну как можно выше, направив ее к радиоузлу на Большой земле, в обратную сторону от противовеса, под углом в 60–70 градусов, да так, чтобы нить антенны оставалась невидимой в хвое. Хорошо, что Аня будет работать по расписанию, а не по вызову. Одно дело, когда корреспондент, отлично знающий ев по «почерку», ловит в установленный час позывные на условленной волне, другое — когда незнакомый дежурный «мониторит» по эфиру, ожидая в неурочное время сразу на разных волнах чрезвычайные и внеочередные вызовы неведомых корреспондентов из тыла врага…

Аня смотрит на часы. Переводит взгляд на Зину. Та протягивает ей зашифрованную группами цифр радиограмму. Зина отлично понимает состояние подруги. Давно ли она сама волновалась, проводя первый сеанс в тылу врага! И Зина — мастер радиосвязи, радистка-оператор самого подполковника Спрогиса — одобрительно, с улыбкой в голубых глазах кивает ей: «Давай, давай, Анка, давай, «Лебедь»!..»

Аня, убрав волосы, надевает прямо на берет наушники. Переключившись на прием, шарит по эфиру, настраивается на условленную короткую волну. Из тысячи сигналов в эфире она должна уловить один — сигнал радиоузла штаба 3-го Белорусского фронта. Потрескивают близкие и дальние грозы. Переговариваются немцы: летчики, метеорологи, танкисты, корабли в Балтийскими море. Гортанные голоса, нерусская «морзянка», фокстроты и блюзы радиомаяков… Аня ладонями прижимает наушники. Вот они, позывные радиоузла! Аня четко отстраивается от мешающих станций. Но слышно неважно, на три-четыре балла — забивает немецкая «дребезжалка». Удлинить антенну, прибавить анодное напряжение? Или попробовать запасную волну? Здесь лучше, гораздо лучше — слышимость не менее шести баллов.

Теперь надо правильно настроиться на передачу.

Капитан ждет, нахмурив лоб. Тут, в Пруссии, совсем другой расчет, чем на партизанской «малой земле» в Белоруссии. Здесь, прежде чем выходить на связь, нужно определить сколько километров до ближайшего гитлеровского гарнизона. Запеленгуют, позвонят в гарнизон: «Вышлите солдат на облаву в такой-то квадрат леса!» Если отсюда до Тильзита тридцать километров, то надо полагать, что немцы могут примчаться через час-полтора после получения приказа. Следовательно, необходимо потратить на связь меньше часа, чтобы было время уйти. На какое уйти расстояние от запеленгованной точки, куда — это тоже надо рассчитать, продумать маршрут перехода. А то столкнешься, словно играя в жмурки, нос к носу с теми, кто ищет тебя…

Точно в назначенное время Аня выходит в эфир. Выходит без опознавательного сигнала — без позывного. Чтобы не вручить свою «визитную карточку» немцам-пеленгаторщикам. Сосредоточившись, сдерживая дрожь в пальцах, она четко, коротко отстукивает пятизначные группы цифр… Минут через пять Аня спрашивает: «Вы меня слышите? Прием». «Слышу четыре балла. Продолжайте! Прием!» Аня весело подмигивает Зине.

Принять первую радиограмму от разведгруппы, выброшенной в тыл врага, — событие не малое на радиоузле штаба фронта. Особенно если группа выброшена в Восточную Пруссию. Немедленно после окончания первого радиосеанса на радиоузле составляется акт о работе корреспондента № 2165. Только в штабе знают, что корреспондент № 2165 — это «Лебедь». Для командующего и Военсовета фронта нет ни «Лебедя», ни группы «Джек». Есть разведывательные данные на штабной карте. Немногие в разведотделе знают, что «Лебедь» — это Анна Морозова.

Наутро у майора Стручкова впервые за последние двое суток разгладится хмурое лицо.

— Связь с группой «Джек» установлена, — сдерживая радость, официально доложит он своему начальнику.

Передав радиограмму, Аня переключается на прием. Слабо мигает в сгустившейся темноте желтая индикаторная лампочка. Но все в порядке! Радиоузел передает условными цифрами: радиограмма принята полностью, вопросов нет. Анин корреспондент не просит, чтобы она повторила какую-то группу цифр. Но вот новый сигнал — у Центра есть радиограмма для «Джека». Аня, настроившись, строчит карандашом в блокноте. Быстро ложатся на бумагу пятицифровые группы шифрорадиограммы. Ей почти не мешают разряды и писк чужой морзянки. Слышно по-прежнему хорошо, на пять-шесть баллов. Совсем не надо переспрашивать. Нельзя пропустить ни одного знака… Наконец Анин корреспондент, отстучав сигнал конца передачи радиограммы, сообщает: «Связь прошла хорошо, с полным обменом!» Снимая наушники, передавая Зине шифровку Центра, Аня широко улыбается, вытирает пот со лба и висков; счастливая, смущенная, переглядывается с ребятами, с довольно усмехающимся капитаном.

А что? Бывалые радистки рассказывали ей под Смоленском, что они на долгие дни теряли связь с Большой землей по самым разным причинам! А тут такая удача с первого раза!..

— Выходит, Аня, не зря нас сюда бесплатно самолетом доставили, а? — с улыбкой шепчет капитан.

У Павла Крылатых есть все основания быть довольным. Что бы ни случилось в будущем, «Джек» уже оправдал свое существование. Ведь каждая радиограмма, отправленная из тыла врага с разведданными, это скупая сводка одержанной победы, большой или малой. Группе «Джек» крепко повезло: первая же радиограмма — выстрел в «яблочко». Теперь и смерть не так страшна… Готовность отдать свою жизнь ради разведданных, которые спасут жизнь сотням и тысячам братьев, — в этом, а не в головокружительных приключениях видит капитан Крылатых сокровенный смысл своей опасной, самозабвенной профессии.

Но вдруг светлая улыбка сбегает с лица Ани. Еще не все! Рано радоваться! Вон Зина, развернув шифрорулон, осторожно светя фонариком, принялась за расшифровку принятой Аней радиограммы, переводит в слова цифровые группы. А вдруг Аня что-нибудь напутала?..

Но нет! И тут все в порядке. Капитан зачитывает наспех нацарапанную радиограмму: Центр поздравляет группу с удачным приземлением и предлагает безотлагательно приступить к выполнению задания.

— Зиночка! — шепчет Аня подруге. — Понимаешь, он сказал: «Связь прошла хорошо, с полным обменом!» Понимаешь?..

Так начинается работа радистки Ани Морозовой. Ее позывные звучат далеко от родных мест, в шумном, как балтийский прибой, немецком эфире, где громче всего стучат телеграфные ключи связистов ставки фюрера, где десятки вражеских радистов — под Растенбургом и Гольдапом, в Кенигсберге и Тильзите — обмениваются сведениями о ходе розыска советских парашютистов, сброшенных в ночь на 27 июля под Тильзитом.

Одновременно с донесением о первом выходе «Лебедя» в эфир, что составлялось в тот поздний вечер на Большой земле, другие рапорты, на немецком языке, торопливо пишутся сразу в нескольких частях радиоподслушивания и пеленгации, разбросанных в разных концах Восточной Пруссии. «Слухачи» 6-го флота люфтваффе засекают Анину рацию. На пеленгационной карте нити, протянутые из Кенигсберга и Мемеля, Гольдапа и Растенбурга, пересекаются точно в том самом месте, где в эту минуту сияющая, счастливая Аня начинает упаковывать рацию, а Шпаков ловко скручивает антенну. Немцы-радисты уже строчат рапорты, подробно отмечая все особенности ее «почерка». И целый хор голосов звучит по телефонам в штабах гестапо, СД и полиции.

С того самого момента, когда в ночь на 27 июля всю Восточную Пруссию облетел сигнал: «Внимание — парашютисты!» — подразделения роты пеленгации 6-го флота люфтваффе и другие части подслушивания ежеминутно, днем и ночью, ждали выхода Ани в эфир, чтобы засечь местоположение ускользнувшей от преследования советской разведывательной группы. И вот неизбежное свершилось.

Так Аня возобновила неравную, отчаянную борьбу с тем самым 6-м флотом люфтваффе, чьи эскадры базировались год назад в Сеще. Стационарные й подвижные части пеленгации и подслушивания этого флота прикреплены ко всем штабам расположенных в Восточной Пруссии армий, корпусов, дивизий, крупных гарнизонов, а у РСХА — имперской службы безопасности Гиммлера — круглосуточно работают собственные части радиоперехвата. Данные пеленгации немедленно передаются по радио, телефону и фельдпочтой в штабы СС, полевой жандармерии и полицай-президиумы: «Рация русских шпионов-парашютистов только что засечена в районе деревни Ендрайен на шоссе Гросс-Скайсгиррен — Лаукнен, в квадрате 3422, карта 1:500 000…»

Наутро об этом узнают гаулейтер и обер-президент Восточной Пруссии Эрих Кох, командующий 6-м флотом люфтваффе генерал-полковник фон Грейм, десятки и сотни высоких и низких чинов разных служб и органов.

— Шнеллер![2] Немедленно схватить русских шпионов под деревней Ендрайен!..

Аня отключает питание, но капитан говорит, поглядев на часы:

— Постой, послушай-ка Москву!

В Тильзите и Инстербурге поднятые по тревоге эсэсовцы и фельджандармы уже заводят моторы грузовиков и мотоциклов, чтобы выехать на облаву под деревню Ендрайен, а «Лебедь» настраивается на Москву, слышит знакомый голос Левитана. Глаза Ани радостно блестят в темноте, и капитан Шпаков и все ребята, затаив дыхание, нетерпеливо смотрят на нее. В их глазах — вопрос, почти мольба: «Ну, что там, Аня? Не томи!»

— Наши окружили немцев в Бресте! — скороговоркой выпаливает Аня. — Освободили Белосток!.. И Шяуляй! Шяуляй — это в Литве, за Тильзитом! — Ребята радостно переглядываются, хлопают друг друга по плечам, по спине, тесней обступают Аню. — Освобождены Львов, Станислав, Перемышль!.. Форсировали Вислу южнее Варшавы!..

Зина целует Аню в щеку.

— Спасибо, Анка! — громче обычного произносит капитан с такой благодарностью в голосе, словно Аня сама освободила все эти города. — Вроде как накормила и напоила! А теперь сматывай удочки!

Аня упаковывает свой «северок», а к леску у деревни Ендрайеп со скоростью не меньше ста километров в час мчатся два автофургона с радиопеленгаторными установками. На каждом кроме водителей — радисты-пеленгаторщики и автоматчики-охранники. Позади несутся, включая фары, мотоциклисты-эсэсовцы.

Крылатых быстрым шагом уводит группу к мосту. Через час-другой сюда нагрянут немцы!.. Тут не то, что в Белоруссии, где немцы каждый божий день засекали десятки раций, по не могли и шагу ступить в партизанский край, пока не снимали дивизию-другую с фронта… Тут совсем не то.

— Ну, давай бог ноги! — бормочет Генка, выходя к опушке.

Скорей через мост!.. Надо проскользнуть тихо, чтобы и комар носа не подточил, — там, за шоссе, до самой «железки» совсем мало леса. Если что случится — в перелесках не скроешься.

Наблюдатели на опушке — Овчаров и Целиков — докладывают:

— Все тихо. Ни души. Уже час, как проехала последняя фурманка.

Смутно темнеют каменные своды моста. Вода в лунном сиянии — что кованое серебро.

— Ложись! — вдруг шепчет капитан и, падая, рубит воздух рукой.

На обсаженном деревьями шоссе, со стороны станции, вынырнули две темные фигуры. Велосипедисты. Они не спеша катят к мосту. Пилотки, сапоги с широкими низкими голенищами, за плечами карабины. Какой черт принес сюда этих солдат? Почему едут так поздно по дороге в Лаукнен? Едут одни, за ними вроде никого нет…

— Шпаков, Мельников! — быстро шепчет капитан. — Овчаров, Целиков! Взять их! Без шума! Мы прикроем вас!

Группа захвата незаметно, стремительно и бесшумно выдвигается на указанную позицию. Четверка бежит вдоль опушки к ельнику у моста. Под ногами стелется мягкий мох.

— Ложись!.. — командует капитан остальным.

Аня видит, как солдаты пересекают мост. Они едут совсем рядом. Капитан, расставив локти, взводит автомат, ставит его на рожок. От черной стены ельника внезапно отделяются темные фигуры. Они без звука перелетают через кювет и накрывают солдат. Аня начинает считать: три, четыре, пять… Капитан любит повторять: «Самый решающий момент при захвате «языка» — первые тридцать секунд». Девятнадцать, двадцать… Напряженную тишину взрывает вдруг надсадный, сверлящий уши крик. Крик ужаса. Он тут же обрывается. Капитан подползает ближе к опушке. Шаркнули кованые сапоги на шоссе, и все умолкает. Но через минуту слышится тяжелое прерывистое дыхание, трещат сучья — группа захвата быстро приближается с «языком». Впереди — Шпаков и Мельников волокут своего немца…

Капитан вскакивает. Приподымается с земли с пистолетом в руке Аня… Из-за моста, раскалывая ночь, внезапно гремит залп. Стреляют из шмайссеров и винтовок. Разрывные пули визжат и рвутся, ударяясь о стволы и сучья сосен. Зеленые и красные трассы прошивают черную хвою над головой. Сверху дождем сыплются иглы, ветки, кусочки расщепленной коры. Едко пахнет кордитом…

Первым падает капитан. Разведчики бросаются наземь за сосны, огнем автоматов заставляют немцев залечь. Но почему капитан упал как-то боком, задев сосенку, и лежит ничком, не двигаясь и не стреляя? Что с командиром? Что с тобой, Павел?.. К нему подползает Шпаков. Аня трогает рукой еще теплое лицо. Шпаков трясет капитана за плечо, поворачивает его на спину, расстегивает пальто — рубашка и пиджак залиты кровью. Пуля пробила грудь над самым сердцем. Кровь бьет из раны тугими толчками…

У Ани перехватывает горло, когда она видит, как Шпаков быстро снимает с капитана полевую сумку.

— Возьми пистолет! — говорит он. — Отходи, ребята!

Аня подхватывает автомат, выпавший из рук капитана, сцепив зубы, бьет нескончаемой очередью по частым вспышкам выстрелов за мостом…

Последними, отстреливаясь, отползают Раневский, Зварика и Тышкевич.

Разведчики отходят, оставив навсегда капитана Крылатых. Хорошего, умного, смелого командира.

Капитан Павел Крылатых родился на берегу Вятки, а погиб в двадцать шесть лет на берегу Парве. Он был одним из первых советских воинов, окропивших своей кровью вражескую прусскую землю. Дорогой ценой заплатила группа «Джек» за попытку перейти мост через реку Парве.

Немцы долго бегут по пятам. Преследователи налегке, а разведчики с тяжелым грузом. Ребята берут у радисток сумки с батареями. Аня передает Зварике свой ТТ, оставив себе вальтер капитана… Немцы нажимают, стреляя наугад, пуская осветительные ракеты. Их призрачный льдисто-белый свет то и дело настигает разведчиков. Когда гаснут ракеты, предельно сгущается ночная темень, приходится замедлять бег… А смерть — за плечами. Смерть — в трескотне разрывных над головой…

Аня бежит, петляя меж сосен, бежит, уходя от погони, за Шпаковым, бежит, глотая пересохшим ртом горячий воздух, и никак не может поверить, что нет и никогда не будет больше «Джека».

«Что же случилось у моста? — размышляет на бегу Коля Шпаков. — Нет, капитан не сделал ошибки. Такие неожиданные стычки в тылу врага — дело обычное. Или «языка» возьмешь, или свою голову отдашь…»

Гибель командира — тяжкий удар по группе. Но ничего не поделаешь, теперь за командира он, Николай Шпаков — «Еж». В такие минуты, когда сваливается на плечи тяжелая ответственность, невольно заглядываешь в себя, оглядываешься на всю свою жизнь…

Николай вырос в семье сельских учителей в деревне Запрудье на Витебщине, отличником окончил 4-ю среднюю школу в Витебске. Решив стать инженером, поступил в Московский авиационный технологический институт. По физике и математике был первым студентом. Война застала его на третьем курсе самолетостроительного факультета. В самом начале июля сорок первого он добровольно ушел в армию, храбро дрался, стал кандидатом в члены ВКП(б). В двадцать лет командовал взводом. В ноябре сорок первого попал в плен, бежал, скрывался на родине от немцев. С весны сорок второго стал подпольщиком. Его называли героем витебского подполья. Шпаков устраивал дерзкие диверсии на железных дорогах Витебск — Орша и Витебск — Полоцк, похищал оружие со складов вермахта, снабжал разведданными партизанскую бригаду Бирюлина, потом сам возглавил в Витебске подпольную группу, командовал разведгруппой под Минском… Только в июне сорок четвертого вышел он из вражеского тыла вместе с Зиной Бардышевой. На отдыхе и переподготовке пробыл неполных два месяца… А теперь вот снова — командир группы.

Эх, Павка, Павка! Ушел Павка, не попрощавшись ни словом, ни взглядом, не успев даже осознать, что умирает. Погиб, оставив ему восемь разведчиков-десантников и немыслимо трудное задание, за которое теперь он, Николай Шпаков, в ответе.

В квартале, засаженном в два яруса елками, группа, круто повернув вправо и назад, отрывается от преследователей. Немцы, освещая лес ракетами, уходят все дальше на север. Мельников, орудуя саперной лопатой, минирует след группы миной-противопехоткой, потом посыпает его табаком. Поразмыслив, Шпаков принимает дерзкое решение, свое первое на этом задании командирское решение: снова выйти к Парве, найти брод или лодку, в то время как немцы наверняка будут думать, что разведчики ушли на север, глубже в лес.

По пути к реке Шпаков вновь и вновь повторяет про себя задачу группы «Джек». Он помнит наизусть этот длинный приказ: 1) установить контроль за железнодорожными и шоссейными перевозками; 2) определить состояние и пропускную способность железнодорожного транспорта и состояние линий связи; 3) организовать систематический захват «языков»; 4) освещать наличие и состояние оборонительных рубежей;

5) освещать сосредоточение войск на этих рубежах;

6) освещать сосредоточение техники, вооружения, боеприпасов, горючего, продовольствия и других видов снабжения; 7) своевременно вскрыть мероприятия противника по подготовке к химической войне; 8) осветить намерения противника по дальнейшему ведению операций.

Для того чтобы установить контроль за перевозками, надо выйти ближе к железной и шоссейной магистралям. В этой Пруссии, как видно, придется полагаться на визуальное наблюдение, а не на показания местных жителей. И ясно, что с первоначальным планом легализации «Лебедя» под видом русской беженки в каком-нибудь здешнем городе — об этом мечтал Павел Крылатых, к этому поначалу готовили Аню — ничего не выйдет без документов. Этих документов нет, а чтобы изготовить их, потребуется уйма времени. Надо захватить образцы, переслать на Большую землю… Нет, «Лебедь», видно, так и останется лесным диким «Лебедем». Что-то ждет впереди группу «Джек»? Собственно, группы с таким названием больше нет, как нет Павки. Есть группа «Еж». Но Шпаков хочет, чтобы в честь погибшего командира группа по-прежнему называлась псевдонимом ее первого командира.

Аня хорошо понимает, что творится в Колиной душе. На ходу, в темноте, она берет его за руку, выпаливает первое, что пришло в голову:

— Ничего, Коля! Александру Невскому было двадцать два года, когда он разгромил немцев на Чудском озере. А тебе уже двадцать три!..

Коля с благодарностью отвечает ей пожатием руки. Уверенно находит он на небосклоне тускло-желтый огонек путеводной звезды «Джека» — Сатурна.

На этот раз группе везет. Пока немцы разыскивают разведчиков в лесу, пока эсэсовцы мчатся на машинах и мотоциклах к деревне Ендрайеп из Инстербурга и Тильзита, Ваня Мельников находит на пустынном берегу Парве, на песчаной прогалине в густом ивняке, старую, рассохшуюся шлюпчопку. Нет весел, но это не беда — Ваня срезает финкой молодую сосенку. Шест готов.

Но не затонет ли эта фрицевская душегубка на середине плеса? Сначала Ваня перевозит Аню, Раневского, Тышкевича и Зварику. Остальные прикрывают переправу, лежа на берегу. Воду, быстро наполняющую лодку, Генка вычерпывает ржавым дырявым ведерком, от которого пахнет рыбой.

— Не шуми! — говорит ему Раневский.

— Быстрей! Потонем! — торопит Мельникова Зварика, наполняя водой фляжку' за бортом.

На середине залитого лунным светом плеса Мельников едва достает до дна своим сучкастым шестом. Ваня сидя орудует дрыном, цепляет им прусский месяц в черной реке. Лодку заметно сносит по течению. Вода в лодке поднимается все выше. Не хватает еще сейчас немцам появиться!.. Но все кончается благополучно. Четверка высаживается, залегает в ивняке лицом к речке, чтобы прикрыть второй рейс. Ваня, вычерпав воду, возвращается за остальными. А зеленые и красные ракеты над лесом вспыхивают все ближе, все ярче. Похоже, немцы опять напали на след группы…

Аня лежит в кустах. Глухо колотится сердце. Ко лбу липнут потные волосы. Она снимает с головы берет, сует в карман. Остыть бы немного. Так и кинулась бы сейчас в эту Парве.

Все в Ане онемело. Как в тот день, когда Сещу облетела весть: «Полицай Поваров подорвался на партизанской мине!» По улице поселка медленно тащилась подвода. Из-под рогожи, из-под драного, в бурых пятнах, тряпья торчал разодранный взрывом сапог, другого не было. Ни сапога, ни ноги. Под колесами шуршали в грязи желтые листья, и сещинцы, глядя вслед, ворчали вполголоса: «Собаке собачья смерть!»

Как горевала тогда Аня, как страшно было ей встать на место Кости Поварова — руководителя сещинского подполья.

А Павла Крылатых они даже не похоронили… Второй раз теряет Аня командира. Столько уже погибло на войне замечательных парней, таких, как Костя Поваров, таких, как «Джек». И никто, кроме Центра, их пока не знает… Аня достает пистолет капитана и крепко сжимает его в руке. Меняя при лунном свете обойму, она не видит красной точки предохранителя: из глаз льются теплые, соленые слезы. Так ни разу на своем последнем задании и не выстрелил из «вальтера СС» капитан Павка Крылатых…

Рядом, ведя наблюдение, шепотом переговариваются ребята.

— Не пойму, — говорит Генка, — искали нас немцы или ненароком там оказались?

— Жаль, что пришлось убрать «языка», не допросив.

— Может, Аню запеленговала какая-нибудь ближняя часть? — гадает Зварика, срезая финкой прутья ивняка. — Эх, зря капитан велел последние известия слушать!

— Зря или не зря — этого мы никогда не узнаем, — со вздохом заключает Раневский. — Задним умом-то мы все крепки…

Ваня Мельников последним вылезает из лодки. Если развернуть лодку носом по течению и вытолкнуть на середину плеса, то ее унесет в Лаукнен, и, если не прибьет к берегу, к утру выплывет она в залив Куришес-гаф. Но у Вани Мельникова иной расчет — затопить лодку. И Ваня, выхватив финку, продырявливает днище… Зварика, соорудив веник, заметает следы на песчаной отмели.

Группа «Джек» спешит на юг. Во фляжках тихо булькает вода из этой распроклятой немецкой реки Парве… Вода на вкус чуть отдает бензином и соляркой. Для разведчика ясно — вверх по течению реки стоит моторизованная, а то и танковая часть. Остается посмотреть по карте, мимо каких населенных пунктов протекает Парве…

Разведчики уходят в глубь сосновой чащи, а за рекой гудят, тарахтят моторы — это мчится из Тильзита моторизованный отряд эсэсовцев к городку Гросс-Скайсгиррен. Через считанные минуты они будут стоять над недвижным телом «Джека» и рассматривать при свете мотоциклетных фар его застывшее лицо…

Павел Крылатых. Он учился, как добывать стране уголь, но главным делом его жизни стала добыча разведданных о враге…

А в далекой вятской деревне Выгузы старая, седая женщина пойдет утром с коромыслом по воду. Ей встретится у колодца почтальонша на велосипеде, и она тихо, со страхом и надеждой спросит, нет ли весточки от сыновей.

У Евдокии Яковлевны пятеро сыновей на фронте, двое младших и дочка — дома.

— От сынов-то ваших? — скажет почтальонша. — Нет, ничего нет, а газета веселая! Кучу городов наши взяли — Брест, Белосток, Львов…

В тот день Павка будет лежать на каменной плите в морге тильзитского гестапо. А генерал армии Черняховский и его помощники будут думать, как поскорее и с наименьшей кровью разгромить дивизию, чью скрытную передислокацию раскрыла группа «Джек»…

К утру девушки совсем выбиваются из сил.

— Ти-ти-ти-та-та! — подбадривает их Шпаков. — «Идут радисты!»

В сером свете утра Аня видит на своих ладонях запекшуюся кровь командира.

Аня переводит взгляд на Шпакова, внимательно приглядывается к нему. Широкий, чистый лоб под шапкой густых русых волос; раздвоенный подбородок с ямочкой, в задумчивых серо-голубых глазах затаилась тревога. Ей-богу, еще не известно, кому труднее поставили немцы задачу — Александру Невскому или Коле Шпакову…

В неуютное место попадают к утру разведчики. За южной, чересчур редкой опушкой — чистое поле и фольварки до самой «железки» Тильзит — Кенигсберг. Кругом — дороги, снуют машины; в лесу полно рабочих, заготавливающих древесину; неподалеку — палаточный лагерь «гитлерюгенда». Шум и гам, как на воскресной массовке. Дотемна лежат разведчики, лежат ниже травы, тише воды. Нечего и думать вести разведку, базируясь в этом парке.

Над соснами долго кружит «Юнкерс-87». Только под вечер улетает он в сторону Инстербурга.

На прусской земле вновь скрестились пути Ани Морозовой и Ганса-Ульриха Руделя, того самого Руделя, любимца фюрера, кумира люфтваффе, первого аса гитлеровской Германии, которого чуть было не угробили, по его собственному признанию, сещинские подпольщики, тайно минировавшие в разгар сражения на Курской дуге самолеты люфтваффе.

Вот что спустя много лет после войны писал Ру-дель в книге воспоминаний «Пилот штукаса», в главе «Роковое лето 1944 года».

«Мне позвонили из штаба военно-воздушных сил — в первый раз за эту войну русские ступили на немецкую землю, вторглись в Восточную Пруссию из района Вилкавишкиса и наступают в направлении Гумбиннен — Инстербург. Я решаю немедленно передислоцироваться в Восточную Пруссию. На следующий же день после получения приказа о передислокации я прибываю со своим подразделением в Инстербург. В райски мирной жизни Восточной Пруссии никак нельзя поверить, что война уже подошла так близко и что из этого тихого уголка мы будем совершать боевые вылеты с бомбами и торпедами против танков. В самом городе Инстербурге население еще не представляет себе всей серьезности положения. Аэродром забит всяким хламом, бесполезным при нашей концентрированной оперативной активности. Поэтому мы решаем перелететь в Летцен, в район Мазурских озер, где одни занимаем маленький аэродром…»

Известно, что именно в конце июля — начале августа 1944 года войска 3-го Белорусского фронта, освобождая Литву, прокладывали себе путь к границам Восточной Пруссии. Значит, Рудель прибыл в Восточную Пруссию в те же дни, что и разведгруппа «Джек». Быть может, именно Рудель или кто-либо из пилотов его эскадрильи вылетел на перехват самолета, в котором летела Аня и ее друзья. 27 июля разведгруппа приземлилась в каких-нибудь сорока пяти километрах от инстербургского аэродрома, а 5 августа вышла к Инстербургу. Наверное, не раз провожала Аня глазами пикировщик Ю-87, пролетающий над залитыми солнцем соснами. Она не могла знать, что самолет пилотирует тот гитлеровский ас, которому она стирала белье в Сеще и который чудом избежал гибели от взрывавшихся под облаками партизанских мин-магниток.

Но вернемся к записям Руделя.

«Разгар лета на чудесной восточнопрусской земле. Неужели эта земля станет полем сражений? Это на четвертый год войны! Как много немецкой крови уже обагрило эту землю! Наша жертва не должна быть напрасной! С этими переполняющими нас думами мы летим к нашим объектам — к северу от Мемеля или под Шяуляй, под Сувалки или Августово. И на обратном пути те же мысли терзают нас. Мы опять там, где начинали в сорок первом. Отсюда начинался поход на Восток. Неужели памятник в Танненберге приобретает новый смысл?» — Этот памятник Гинденбургу, разгромившему армию русского царя под Танненбергом, взорвут сами немцы, удирая из Восточной Пруссии! — «На самолетах нашей эскадрильи красуется эмблема германского рыцарства». (Рудель имеет в виду черный мальтийский крест — эмблему люфтваффе.) «Никогда прежде она не значила для нас так много!»

«Ожесточенные бои под Вилкавишкисом, — пишет далее Рудель, — город переходит из рук в руки. На нашем участке Советы наступают из Литвы, стараясь отрезать наши армии в Эстонии и Латвии. Поэтому у нас в воздухе постоянно много работы. Советы хорошо информированы о силе нашей обороны как на земле, так и в воздухе…»

Мог ли думать Ганс Рудель, что те же руки, что стирали ему в Сеще белье, писали разведсводки и проносили на сещинский аэродром мины, те же руки выстукивают на телеграфном ключе радиограммы сначала под Инстербургом, а потом и под Летцеиом, информируя командование советских войск о тайнах гитлеровской обороны в Восточной Пруссии?!

Где короткими перебежками, где на получетвереньках, а где ползком, по-пластунски, пробирается, держа путь на юг, группа «Джек». В стороне остаются освещенные луной крутые черепичные крыши деревни Миншенвальде. В первую же ночь разведчики переходят через железную дорогу Тильзит — Кенигсберг. Вот она, узкая среднеевропейская колея, ее ширина — 1435 миллиметров. Советская железнодорожная колея заметно, почти на девять сантиметров, шире. Всем в группе памятна эта «среднеевропейская» колея — было время, немцы перешивали на свой манер чуть ли не все железные дороги от Бреста до Брянска.

Слева раздается заунывный паровозный гудок — от Меляукена, стуча колесами на стыках, идет поезд. Вот бы, по доброму партизанскому обычаю, оставить под шпалой на этом безлюдном лесном перегоне «визитную карточку» — килограммчиков этак пять тола с верной ПМС [3]. Но разведчики проходят мимо — всякие диверсии «Джеку» строго-настрого запрещены. Да и нет у них тола, если не считать семидесятиграммовых кругляшек в противопехотках, предназначенных для преследователей.

— Выходит, иди воевать, да не смей стрелять! — сокрушенно вздыхает Ваня Мельников.

С полотна за лесом доносится пыхтенье паровоза, стук поршней. Может быть, здесь, на той стороне «железки», найдут разведчики надежное укрытие?

Километрах в трех-четырех за «железкой» группа ползком перебирается через широкое бетонное шоссе. Аня ползет, стараясь не испачкаться в полупросохших лужицах черного масла.

Шоссе переползают около большого рекламного щита, на котором огромными буквами чернеет надпись:

ЛЕЙНА

лучший немецкий бензин

МОТАНОЛЬ

первейшее немецкое

автомобильное масло

Бензоколонка в Скайсгиррене

На той стороне тоже тянутся культурные, рассеченные частыми просеками леса. Шпаков решает идти дальше, на юго-восток, под Инстербург. Сухо хрустит под ногами седой лишайник. Загадочно тихи просеки. Молчат сосны.

Дневка проходит в заросшем можжевельником овражке, недалеко от деревни Ежерпинкен, что лежит на магистральном шоссе Тильзит — Велау. Пополудни какие-то жители этой деревни проезжают по старой колее краем оврага. Разведчики, застыв, наблюдают за тремя стариками бауэрами на фурманке. Один из них сидит с раскрытой газетой в руках. А что, если заметят?! Старики, увлеченные неторопливой беседой, не глядят в овраг; только породистый тракененский конь косит туда равнодушным глазом.

Шпаков оказывается еще более строгим командиром, чем капитан Крылатых. Он берет на учет все наличные продукты, распекает Юзека Зварику за неумеренный аппетит и устанавливает «блокадную» норму — в сутки по одной банке американской свиной тушенки на девять человек.

На следующее утро Аню подташнивает, у нее кружится голова, противно сосет под ложечкой, но опа не падает духом. Правда, Аня уже чувствует, что здесь придется голодать куда сильнее, чем в Сеще.

Первого августа дневка проходит недалеко от просеки, на которой посажен картофель. Пышная зеленая ботва усыпана белыми и фиолетовыми цветами. От голода все сильнее, нестерпимее жжет в пересохшем рту, Гложет в желудке.

— Давайте, ребята, накопаем картошки, когда Стемнеет, — предлагает Аня.

— Эх, рубануть бы сейчас молодой картошечки со сметанкой и укропчиком! — мечтательно произносит Ваня Овчаров, глотая слюну.

— От сырой бульбы пузо лопнет! — мрачно изрекает Зварика.

— Конечно, накопаем! — поддерживает Аню Шпаков. — Может, когда и удастся развести костер.

— К тому времени, — угрюмо усмехается Ваня Мельников, — ваша молодая картошка здорово постареет!

Сумрачен бор. Высоко в небе, курлыча, пролетают на юг первые журавли. Не за горами осень… А если вдруг война затянется? Что будет с группой «Джек» осенью? А зимой? Нет, зимой тут им не прожить…

В ночь на четвертое августа группа наталкивается на оборонительную полосу. Надолбы, эскарпы, «зубы дракона». Все подготовлено для обороны. И кругом — ни души. Жутко видеть черные проемы дверей, черные амбразуры железобетонных дотов, ходы сообщений. А вдруг там притаился враг! Разведчики прислушиваются. Ни звука. Только перешептываются о чем-то сосны…

— Осторожно! — предупреждает Шпаков. — Могут быть мины!

Вдруг и впрямь тут мины — поди разгляди их в эту безлунную ночь. Впрочем, они и так словно на минах ходят с первого дня в Восточной Пруссии!..

— Соблюдай дистанцию три метра, — добавляет «Еж».

Добрую половину ночи тратит Шпаков на то, чтобы при свете звезд нанести на карту хотя бы часть оборонительной полосы. Он посылает в одну сторону Овчарова и Целикова, в другую — Мельникова и Тышкевича. Целый час идут обе пары вдоль оборонительной полосы, и не видать ей ни конца, ни края. Три ряда траншей, колючая проволока, противотанковый ров, бронированные колпаки. И загадочное дело: почти все амбразуры нацелены на северо-запад, а не на юго-восток. Разведчики подсчитывают, сколько заготовлено на каждый километр бетонированных площадок для тяжелых орудий.

Описывая эту оборонительную полосу, Шпаков высказывает в радиограмме предположение, что она тянется, по крайней мере, от Тильзита до Велау и является как бы северо-западной стеной огромной крепости. Так разгадывает он тайну нацеленных на северо-запад амбразур. И оказывается прав: обнаруженная «Джеком» оборонительная полоса — лишь часть обширного укрепленного района «Ильменхорст» — основного укрепрайона северо-восточного угла провинции Восточная Пруссия, центром которого является город Инстербург. «Ильменхорст» — крепкий замок на северо-восточных воротах Берлина.

Именно в этот укрепленный район и вошла группа «Джек».

Из отчета штаба 3-го Белорусского фронта:

«…В Восточной Пруссии мы не имели ни одной разведывательной точки. О рубежах обороны, да и вообще обо всем тыле противника в этой области Германии у нас было слабое представление. В такой обстановке для раздумий времени не оставалось — надо было действовать решительно, быстро, идя на вынужденный риск и повышенные потери. Иного пути не было…»

К утру зарядил моросящий дождь. Шпаков бросает взгляд на часы: половина пятого, через десяток минут взойдет солнце, пора подыскивать место для дневки. Он останавливает группу в лесу под деревней Гросс-Бершкаллен, что связана узкоколейкой с Инстербургом. Разведчики устраиваются неподалеку от большого пустого дота на перекрестке просек. День проходит без происшествий.

За полчаса до захода солнца по приказу Шпакова Зина связывается с Центром. В эфире такой треск, будто кто-то жарит яичницу с салом. Теперь Аня помогает Зине. «Хозяин» узнает об укрепленной полосе, о гибели командира. Потом Зина принимает известия из Москвы. Разведчиков ожидает сюрприз. Оказывается, войска 3-го Белорусского, того самого фронта, на который работает, чьими глазами и ушами является группа «Джек», еще 1 августа освободили Каунас. А от Каунаса до Инстербурга всего сто сорок километров.

Рассудительный Зварика сразу же начинает высчитывать:

— Если наши хлопцы будут наступать хотя бы по четырнадцать километров в день, то через десять дней они придут сюда!

— Теперь все ясно, — задумывается Мельников. — Та немецкая дивизия, с которой мы повстречались ночью, спешила на помощь третьей танковой армии под Каунас!

— Каунас! — шепчет Раневский. — Он чуть не стал для меня могилой…

— Послушай-ка Берлин, — просит Шпаков Раневского. — Что там Геббельс заливает?

Зина настраивается на берлинскую «Дейчландзендер». Прошли те времена, когда эта мощная радиостанция, громыхая на весь мир, почти каждое сообщение ставки фюрера начинала громоподобным трубным кличем сотни фанфаристов. Не до фанфаронства Берлину теперь, в августе сорок четвертого… Давно отзвонили колокола рейха по шестой армии, погибшей в Сталинграде, отзвонили и замолкли. Их перелили на пушки, и потому не плакали колокола ни после прошлогоднего Курского побоища, ни после гибели группы армий «Центр» этим летом в Белоруссии. Не объявлял Геббельс и официального траура…

Высокий светловолосый Натан Раневский присаживается на корточки, надевает наушники. Лицо его суровеет. При звуках немецкой речи ему вспоминается лагерь «Б» в Каунасе, где он пять долгих месяцев учился науке ненависти.

Раневскому двадцать четыре. Родился он в деревне Мякоты под Минском, в семье поляка-крестьянина. Учился в минской школе, там вступил в комсомол. Война застала его в ленинградском комвузе имени Крупской. В августе сорок первого будущий историк ушел с третьего курса в 1-ю Ленинградскую авиабригаду, отважно дрался против тех самых гитлеровских дивизий, которые обороняли теперь Восточную Пруссию. В конце сентября попал в плен под станцией Мга. Третий смелый побег в марте сорок второго оказался удачным. Чуть живой добрался до отцовского дома. Как только немного окреп, связался с подпольщиками, а после провала организации бежал к партизанам. В начале августа сорок третьего Патан Раневский стал одним из главных помощников командира разведывательной группы штаба Западного фронта Михаила Минакова. В этой группе он и встретил капитана Крылатых. Заслуга Раневского — широкая сеть связных в Минске, Столбцах, Дзержинске. Ему удалось завербовать и немцев с погонами вермахта. С помощью одного из своих агентов он похитил в генерал-комиссариате Белоруссии план военных объектов и укреплений Минска.

И вот Натан Раневский, недавний узник лагеря «Б» в Каунасе, узнает, что Каунас стал советским! Для него это особенно большой праздник. А что говорят немцы? Раневский плотнее прижимает наушники… О, это интересно! Ставка фюрера признает, что 1 августа русские войска перерезали сухопутные коммуникации, связывающие группу армий «Север» с Восточной Пруссией! Сильные бои в районе Чудского озера… Русские рвутся к фатерлянду — к Восточной Пруссии… Исключительно тяжелые бои под Вилкавишкисом…

Раневский с улыбкой кивает друзьям — потерпите, есть что послушать! Глаза его вдруг загораются. В них — радость и тревога.

— Друзья! — не выдерживает он. — Восстание в Варшаве! Немцы отрезаны! Повстанцы захватили вокзалы! Но немцы удерживают мосты через Вислу!

Восстала Варшава! Вновь радостно обнимают друг друга разведчики. Они не могут предвидеть трагический исход борьбы повстанцев-варшавян, преданных руководителями старой Польши…

Безлунной ночью группа подходит ближе к Инстербургу, почти к самым его окраинам. С трудом продираются они в потемках сквозь ельник, разводя руками густые ветви. В полночь слышится гул бомбежки, повисают над станцией осветительные авиабомбы, шарят лучи прожекторов — две девятки наших ночных бомбардировщиков бомбят Инстербург, этот крупнейший после Кенигсберга железнодорожный и шоссейный узел Восточной Пруссии. Бешено тявкают зенитки, ухают фугаски. Но вскоре все стихает, тревожно перекликаются лишь паровозы на стратегической магистрали Тильзит — Инстербург — Бромберг — Берлин. В эту ночь воют надсадным сиренным воем многие восточпопрусские города.

Сегодня новолуние. Только к шести утра восходит молодой месяц и повисает на небе запоздалой бледной ракетой.

Так и не находит Шпаков мало-мальски сносного места для базы под Инстербургом. Слишком много кругом населенных пунктов и дорог, везде войска, весь день тарахтят тракторы и бульдозеры — вывозят из лесу древесину для постройки новых укреплений. До-рогу на юг преграждает полноводная Прегель. Значит, не удастся обосноваться и в запасном районе действий. Пожалуй, там за «железкой» даже потише было: и лес погуще, и фольварков меньше. Просто удивительно, что в этом гитлеровском муравейнике группа еще не столкнулась в лоб с немцами…

— Из огня да в полымя! — ворчит Мельников.

На дневке Шпаков и Мельников долго обсуждают дальнейшие планы. Наконец решают: попробовать запастись продуктами и, если ребята наделают шуму, жарить обратно через «железку», пока укрепления в лесу не заняты войсками. Третий Белорусский наступает, фрицы откатываются. Того и гляди, займут они свои укрепления и группа окажется в стальном капкане. Поход из-под Эльхталя был вовсе не напрасным, коль удалось обнаружить передвижение к фронту неизвестной дивизии и новый укрепрайон. Но нельзя забывать, что «Хозяин» определил главным объектом группы «Джек» железную дорогу Тильзит — Кенигсберг.

Об этом решении Коля Шпаков шепотом сообщает всей группе.

— Ну как? Согласны, друзья?

— Согласны. Конечно. Факт.

Никто не удивляется, что командир советуется с каждым. Иначе нельзя.

Шпаков достает тонкую пачку курительной бумаги, расшитый какой-то белорусской девушкой кисет с легким табаком. Друзья закуривают.

Не сказано ни одного громкого слова, но для всех ясно, что принятое решение означает: «Выполнить задание командования или погибнуть, выполняя его».

Всем, а особенно Шпакову, памятны слова, сказанные майором Стручковым перед самым их вылетом на аэродроме под Сморгонью:

— В армии мы делаем главный упор на дисциплину, которая опирается на сознательность. У нас же, разведчиков, — на сознательность, которая обусловливает дисциплину. Над вами там не будет начальства, там вы сами по себе. Когда можно — посоветуйтесь, но последнее слово остается за командиром…

— Раз эти пруссаки не открывают дверей, когда стемнеет, попробуем зайти к ним засветло, часиков так в полдевятого, — предлагает Шпаков.

…В тихий час заката пожилой гроссбауэр отдыхает, покуривая трубку, на крыльце дома. Рядом с ним сидит, уткнув подбородок в ладошки, его белокурая внучка.

— Какой красивый сегодня закат! Правда, дедушка?

— Это ангелы пекут хлеб, внучка, — отвечает гроссбауэр. — А тебе уже спать пора, моя красавица.

Из раскрытых окон плывут задумчиво-печальные звуки серенады Шуберта.

Девочка уходит в дом, качая на руках большую куклу, такую же белокурую, как она сама.

Обрывается музыка. Меркнет розовый закат. Обманчива сельская идиллия…

На опушке в густеющих тенях притаились трое — Мельников, Зварика и Раневский. Они внимательно прислушиваются к каждому слову.

— Тряхнем этот фольварк? — шепотом спрашивает Зварика.

Взгляд Мельникова скользит по каменной стене, крепким воротам, телефонным столбам…

А на крыльцо, переодевшись в коричневую форму СА, выходит пожилой гроссбауэр. Закинув за плечо винтовку, он затягивает туже широкий кожаный пояс с кинжалом.

— Заприте за мной ворота! — кричит он, садясь на велосипед. — Вернусь, когда поймаем этих проклятых парашютистов!

В сумерках разведчики подкрадываются к каменной ограде. Но там бегает взад-вперед, заливаясь густым злобным лаем, спущенная с цепи эльзасская овчарка. Ей вторят собаки на соседних фольварках…

Разведчики переглядываются. Нет, в гости идти надо не к гроссбауэру, а к бауэру. Фольварк надо выбирать поменьше, победнее, чтобы не оказалось в нем разной прислуги и сторожей. Хуже всего нарваться на фольварк, где на постое солдаты.

Через полчаса разведчики тщательно изучают следы на просеке, ведущей к уединенному фольварку. Часто попадается на пыльной обочине хорошо видный при свете месяца характерный след вермахтовского сапога, подбитого гвоздями с широкими шляпками и подковкой. Нет, в такой дом лучше не заглядывать.

В полдесятого заходит молодой месяц, но еще довольно светло… У этого дома нет солдатских следов. Казалось бы, все в порядке. Но видны другие следы на проезжей части дороги… Зварика принюхивается к дороге — пахнет бензином. Мельников заглядывает за ограду — так и есть, во дворе стоят пять мотоциклов и грузовик, все с номерами сухопутных сил вермахта. Сюда тоже лучше не совать нос.

…Из-за ставен доносятся звуки томного аргентинского танго. Приглушенный смех, голоса; много, слишком много мужских голосов. За стеной — враг. Бывших партизан так и подмывает швырнуть гранату в окно… Нельзя. Дальше, дальше, этот дом тоже не подходит для ночного визита.

… — Вер да?

— Откройте, пожалуйста!

— Я спрашиваю — кто там?

— Беженцы-фольксдейче из Каунаса. Не могли бы вы…

— Проваливайте отсюда по-хорошему. Разве вы не знаете про полицейский час — с десяти вечера до шести утра? Не знаете, что строжайше запрещено открывать ночью дверь и вообще пускать к себе незнакомцев? Это карается смертью! Слышите вы — смертью!

…Мельников, Зварика и Раневский стучат в обитую железом массивную дверь. Сначала вежливо — костяшками пальцев. Потом кулаком. Стучат в ставни. Звуки ударов разносятся далеко окрест. За дверью, за ставнями — ни звука. Но на дверях пет замка — значит, хозяева дома. Зато тяжелые железные замки висят на дверях каменной конюшни, свинарника, амбара. Заперты все окна на втором этаже. Взорвать бы дверной замок противопехоткой! Но поднимать шум нельзя…

…Еще один фольварк. Этот побогаче, но, кажется, пуст!

В брошенном господском доме разведчики шарят на кухне и в пустых кладовых. Раневский с фонариком проходит в гостиную. Над камином — бюст Гитлера. Гостиная обставлена в стиле старогерманского барокко, много и тевтонской готики. На столе — коробка с бразильскими сигарами. У застекленного бара — разбитая бутылка из-под малиновой шварцвальдской водки. Сбоку красуется консольный «телефункен» с диапазоном коротких волн, — не то что у бауэров, которым разрешено иметь только маломощные «народные приемники». Видать, хозяева поместья — важные птицы, раз не побоялись смотать удочки, несмотря на запрет гаулейтера Коха.

Впопыхах они даже забыли — подумать только! — рядом с бюстом родоначальника «тысячелетнего рейха» «Майн кампф»! Раневский освещает фонариком раскрытые страницы: «Если речь идет о получении новых территорий в Европе, то их следует приобрести главным образом за счет России. Новая германская империя должна будет в таком случае снова выступить в поход по дороге, давно уже проложенной тевтонскими рыцарями, чтобы германским мечом добыть нации насущный хлеб, а германскому плугу — землю».

Разведчиков, впрочем, больше интересует находка на кухне — пачка эрзац-кофе, десяток пакетиков с сахарином, банка яблочного мармелада.

— Вот и все! — жалуется Зварика. — Хоть шаром покати. Все вывезли, кулаки проклятые!..

…Разведчики останавливаются в лесу перед большим, темным зданием.

— Что за дом? — шепчет Зварика.

Мельников с минуту изучает контуры здания, подсобных построек, поводит носом — пахнет скипидаром.

— Подождите меня тут! — с этими словами он исчезает. Вернувшись минут через пять, спрашивает Зварику. — Ты, случайно, на скрипке не играешь?

— Нет, — отвечает ошарашенный Зварика, — а что?

— А то, что тут хватит канифоли всем Бусям Гольдштейнам. Смолокурня. Лесохимический завод. Смола, формалин, уксус к пельменям. Но жрать нечего.

… — Кто там?

— Полиция!

— Это вы, фельдфебель Краузе?

— Яволь! Откройте!

— Одну минуточку… Извините, я что-то не узнаю вашего голоса… Марта! Соедини меня с полицейским участком!.. Алло! Дежурный?..

Разведчики убегают, чертыхаясь. Телефон — это куда ни шло. По дороге идет патруль «ландшутц» — сельской стражи.

…Разведчики ищут и не находят фольварка, около которого не было бы телефонных столбов. Мельников взбирается на один из них, перерезает финкой провода.

— Кто там?

— Эс-эс!

— Нам запрещено открывать…

— Не разговаривать, старая перечница! Именем закона… Открывай, а то плохо будет!

— Минутку!..

Шаги удаляются. Мельников, Раневский и Зварика ждут по всем правилам — сбоку от дверей и окон… Со скрипом открывается окно на втором этаже. Высовывается черное рыльце двухстволки. Грохочет выстрел. Крупная свинцовая дробь бьет градом по каменным плитам, с визгом рикошетирует, поднимает пыль. Резко пахнет порохом, звенит в ушах.

— Вот гад! Ну и гад! — шепотом ругается, отползая, Зварика. — Патрончик небось с медвежьим зарядом!

— Шире шаг, ребята! — подбадривает Шпаков^ уставших, голодных разведчиков. — Мы обнаружили себя. Быть облаве! Надо уйти как можно дальше.

Хозяйственная операция сорвалась, а разведчики так надеялись «разговеться» после «великого поста». Шпаков видит — и девчата, и парни едва плетутся, бредут слепо, не глядя по сторонам. Зина грызет молодую еловую шишку.

Около трех часов ночи Шпаков решается:

— Будем разжигать костер! Запасайтесь дровишками!

Незаметно нарубить дров в этих ухоженных немецких лесах невозможно. Все деревья на учете. Нельзя даже прихватить охапку валежника на вырубках. И там учет. Нет сухостоя, нет бурелома — все это вывозится из леса. Вот и приходится разведчикам собирать дрова не с бору по сосенке, а буквально с лесного квартала по щепочке. Тут из поленницы прихватишь чурку, там сунешь в карман горсть шишек.

Бетонный мостик через ручей. Выставив в обе стороны дозорных, разведчики наполняют фляжки водой. Шпаков подбирает место для костра в лощинке поглубже, обнесенной со всех сторон колючим частоколом сосен и елок. Затем рассылает дозорных — надо убедиться, что поблизости, в радиусе по крайней мере одного километра, нет никаких лесничевок, фольварков, военных лагерей.

Тышкевич мастерски — с одной спички — разводит огонь, а Зварика и Овчаров маскируют его плащ-палатками со всех сторон. Наверное, и во времена доисторической борьбы за огонь не предпринимали наши предки столько предосторожностей, разводя костер…

Мельникову и Раневскому Шпаков дельно советует отойти от костра подальше. Им опять к немцам в гости идти, надо, чтобы от «беженцев» за версту не пахло костром.

Огонь разгорается. Девчата сливают в четыре новеньких, еще не закопченных алюминиевых котелка воду из фляжек, достают из вещевых мешков концентраты пшенной каши, засыпают в два котелка. Картошка молодая, чистить ее не надо, достаточно обтереть платком — сойдет и так. Когда над лесом с воющим металлическим звоном пролетает «мессер», Зварика и Овчаров надежно прикрывают костер плащ-палатками.

Через полчаса разведчики закатывают пир. Каша удалась на славу, хотя и попахивает почему-то хозяйственным мылом. Картошка не доварилась, но от одного запаха ее текут слюнки. Выходит на брата почти по четверти котелка каши и столько же картошки! Уже не осталось ни хлеба, ни сухарей, зато имеется еще соль… Впервые за столько дней — даже глотку жжет с отвычки — наелись ребята горячего. Правда, не хватает телу блаженной сытости, но все-таки… Оставшимся после картошки кипятком Аня заваривает трофейный эрзац-кофе, хотя весь сахар и мармелад, увы, уже съедены. Всем достается по нескольку глотков кофе с сахарином.

Шпаков не дает ребятам засиживаться. На дневку группа остановится в другом месте. Уничтожить все следы костра и бивуака — и скорее в путь! Ведь они не уверены, что никто не видел костра в лесу, не почуял запаха дыма… Может быть, немцы уже звонят по телефону — спешат донести, что в таком-то лесном квадрате кто-то ночью развел костер…

— Алло! Штандартенфюрер! Говорит группенфюрер Шпорренберг. Чем вы там, черт возьми, занимаетесь в Инстербурге? Гаулейтер Кох, начальник эсэсовской охраны ставки фюрера обер-фюрер СС Раттенхубер и сам рейхсфюрер хотят знать, почему вот уже десять дней силы СС и полиции безопасности не могут выловить русских парашютистов?

— Разрешите доложить, группенфюрер! Обнаружено десять русских парашютов ПД и один грузовой парашют с тюком. Значит, их было десять человек. Один убит под деревней Ендрайен при прорыве внешнего кольца окружения. Их осталось девять. К ним никто не примкнул — это видно по количеству стреляных гильз ППШ, собранных на месте стычки у моста. Из разных фольварков доносят о ночных визитах… Но это могут быть и беглые военнопленные, и восточные рабочие. Их становится все больше по мере подхода к границам провинции русских войск. Точно известен маршрут группы парашютистов по выходу в эфир ее радиста — вчера группа неожиданно оказалась под Инстербургом. Записаны тексты радиограммы. Нет, пока их никак не удается расшифровать…

— Послушайте! Я говорил с генералом Геленом, Генерал хорошо изучил Восточную Пруссию во время довоенных маневров и говорит, что не донимает, как эти русские разведчики ухитрились прожить неделю в здешних лесопарках. Однако их поимкой генерал Гелен не может заняться — он руководит разведкой ОКВ, а не контрразведкой. Долг чести СС — справиться с этой задачей без помощи армии!..

— Мы консультировались с полковником Хейндем, командиром полка из дивизии особого назначения «Бранденбург». У него богатый опыт заброски разведывательных групп в Россию. Он убежден, что советские разведчики не протянут и недели в Восточной Пруссии… Простите, поймать их сейчас не так легко… Мы считаем, что это особая большевистская команда смертников — «химмельфартскомандо»…

— Так помогите же им, черт возьми, скорее вознестись на небо![4] Рейхсфюрер не желает слышать о каких-то объективных трудностях, он требует, чтобы парашютисты-шпионы были немедленно выловлены.

— Группенфюрер! Вы же знаете, что эти разведчики еще не пойманы только потому, что по приказу рейхсфюрера все силы СС, полиции безопасности и гестапо заняты сейчас борьбой против участников покушения на фюрера двадцатого июля.

Бросьте эти отговорки! Эта группа действует в районе ставки фюрера! Понимаете вы это или нет? Ее ликвидация — ваша первейшая задача! Хайль Гитлер!

Что же произошло в четверг, 20 июля, в ставке Гитлера? Что ослабило нажим гитлеровцев на группу «Джек»?

Этот вопрос разведчики задавали каждому «языку». Все «языки» слышали речь фюрера после покушения, вечером, в 19.00. Слухами полнилась земля третьего рейха. Из обрывков сведений складывалась более или мепее полная картина событий в «Вольфсшанце» в тот роковой день… Гитлера разбудили в тот четверг, как всегда, в 10.00, подали завтрак в спальню, принесли составленную Риббентропом сводку сообщений иностранных агентств и печати.

…В 10.15 по берлинскому времени на растенбургском аэродроме приземлился штабной самолет. Из него вышел высокий и стройный тридцатисемилетний человек в форме полковника генерального штаба вермахта, с черной повязкой, закрывающей левый глаз, пестрым набором орденских колодок на груди и с пузатым, туго набитым портфелем. Штабная машина повезла его по извилистой дороге в главную ставку фюрера. В портфеле лежала мина замедленного действия английского производства.

Это был полковник Клаус Шенк граф фон Штауффенберг, потомок знатного баварского рода дворян-католиков. Он провел полтора года на Восточном фронте. Зверства эсэсовцев в России сделали его врагом Гитлера. Именно после краха гитлеровцев под Сталинградом он стал участником заговора против фюрера.

В апреле сорок третьего на африканском фронте он подорвался с машиной на американской мине, лишился глаза, правой руки и двух пальцев на левой. Кроме того, у него было ранено колено и ухо. Но он и не думал уходить в отставку. Получил новое назначение в Берлине — на пост начальника штаба Главного управления вермахта. Высокий штабной пост открывал Штауффенбергу двери к фюреру. Еще шире распахнулись перед ним эти двери, когда его назначили начальником штаба армии резерва. Теперь у него появилась цель — научиться тремя уцелевшими пальцами с помощью кусачек ставить на боевой взвод предназначенную для Гитлера «адскую машину».

От аэродрома до «Вольфсшанце» — полчаса езды на автомобиле.

«Вольфсшанце» — «Волчье логово». Так сам Гитлер окрестил свою ставку в четырнадцати километрах от Растенбурга. Это была затерянная в мрачном краю Мазурских озер, болот и лесов тайная крепость, упрятанный в нелюдимой чащобе в землю громадный железобетонный череп, крепкий, как линия Зигфрида. В этом черепе еще работал полубезумный мозг, управлявший судьбами Третьего рейха…

Штауффенберг молча смотрел в окно. Стоял жаркий и душный день, но в лесу было прохладно. Вокруг «Вольфсшанце» три пояса укреплений, три заградительные зоны с зенитками и противотанковыми орудиями, три кольцеобразных минных поля, три пояса электростены из колючей проволоки, «зубы дракона» и надолбы, железобетонные многоэтажные доты с пулеметными амбразурами, контрольно-пропускные пункты с эсэсовцами. Семь отборных эсэсовских рот охраняют центральную часть ставки. Над всем «Волчьим логовом», как шатер над цирком, натянут прозрачный тент с летним камуфляжем. Этот тент меняется каждый сезон, чтобы никто с воздуха не мог обнаружить ставку… Вот и серые железобетонные бункера под старыми дубами — наружные башни подземного города.

У ворот эсэсовская охрана ненадолго задерживает полковника графа фон Штауффенберга и его адъютанта. Звонок по телефону. Все в порядке. Полковника можно пропустить. Глаза эсэсовцев скользят по туго набитому портфелю. В нем — доклад для фюрера и двухкилограммовая мина для него же.

У входа в третий, внутренний сектор — сектор, где живет и работает фюрер, — полковник расстается с адъютантом. Дальше он идет один. Правом входа в святая святых «Вольфсшанце» пользуются немногие генералы и фельдмаршалы. Да и то лишь по разовому пропуску, и только после личной встречи с шефом эсэсовской охраны ставки обер-фюрером СС Раттенхубером.

Обер-фюрер незамедлительно пропускает полковник ка графа фон Штауффенберга. Полковник числится у него в списке офицеров, приглашенных в этот день фюрером и Кейтелем для доклада. Полковник бывает в ставке чуть не каждую неделю. Иногда даже по нескольку раз в неделю.

Вход в блок фюрера открыт и, как всегда, охраняется. Внизу, под землей, помещения не уступают по удобству «фюрербункеру» при рейхсканцелярии в Берлине. Как и в берлинском бункере Гитлера, в «Волчьем логове» имеются все необходимые помещения и службы со специальными эскалаторами. Облицованные стальными листами, освещенные неоновым светом жилые апартаменты, кабинет, приемная и конференц-зал, караульная, ванные и туалеты, столовая и кухня, узел связи, дизельная электростанция… Когда строители — десятки тысяч строителей — закончили эти подземные пирамиды, правая рука фюрера Гиммлер засыпал им рты могильной землей…

Капитан фон Меллендорф, адъютант коменданта ставки, приглашает полковника позавтракать в офицерской столовой.

Завтракая, Штауффенберг смотрит на часы. Фюрер никогда не изменяет заведенному порядку — в этот час он беседует со своим адъютантом генералом Шмундтом.

Но сегодня Штауффенберг собирается раз и навсегда нарушить незыблемый порядок «Волчьего логова».

Полковник заходит к начальнику связи ставки генералу Эриху Фельгибелю. Этот генерал, один из главных заговорщиков, должен сразу после убийства Гитлера молнировать эпохальное известие в берлинский штаб заговорщиков, а затем прервать всю телефонную, телеграфную и радиосвязь ставки со всей Германией и подвластными ей территориямп и фронтами.

К полковнику подходит унтер-офицер и, щелкнув каблуками, докладывает: фельдмаршал Вильгельм Кейтель приглашает господина полковника фон Штауффенберга на предварительное совещание. Штауффенберг входит в бункер Кейтеля, вешает фуражку и пояс с пистолетом в прихожей…

Фельдмаршал Вильгельм Кейтель, начальник Оберкоманде дер вермахт — верховного командования вооруженных сил, правая рука верховного главнокомандующего Адольфа Гитлера, встречает полковника милостивой улыбкой.

Полковник вкратце излагает Кейтелю содержание своего доклада о воинских частях, выделяемых резервной армией в Польше для Восточного фронта. Кейтель просит полковника предельно сократить свой доклад. У фюрера, как всегда, времени в обрез. Штауффенберг согласно кивает.

В 12.30 Кейтель приглашает небольшую группу генералов и офицеров в «Гостевой барак». Совещание переносится туда — день жаркий, а в подземном бомбонепроницаемом бункере, где обычно совещается фюрер, идет ремонт.

Полковник выходит вместе со всеми из бункера Кейтеля, но вдруг спохватывается, что забыл в прихожей фуражку и ремень. Кейтель хочет послать за ними своего адъютанта — лейтенанта фон Иона, но полковник идет сам, властным жестом остановив адъютанта.

В прихожей Штауффенберг открывает портфель, вставляет в мину химический взрыватель, тремя пальцами с помощью кусачек раздавливает стеклянную ампулу с кислотой, закрывает портфель. На часах — 12.32. Через десять минут кислота разъест тоненькую металлическую проволочку, боек ударит в капсюль взрывателя с гремучей ртутью, с грохотом сдетонирует пластиковая взрывчатка. Торопясь, надевает он единственной рукой ремень…

В эту минуту Кейтель беспокойно озирается:

— Где Штауффенберг? Мы опаздываем к фюреру!

Штауффенберг появляется в дверях в фуражке, подпоясанный ремнем, с портфелем в изувеченной руке. Он с достоинством извиняется за задержку.

Неожиданное сообщение Кейтеля о переносе совещания из подземного железобетонного бункера в «Гостевой барак» заставляет Штауффенберга призадуматься. В подземном бункере взрыв мины был бы намного сильнее, оттуда никто не выбрался бы живым… Но, подходя к «Гостевому бараку», он с облегчением видит, что прежний легкий деревянный барак облицован железобетонными стенами полуметровой толщины для защиты от осколочных и зажигательных бомб.

В седьмой раз готовит Штауффенберг покушение на жизнь Гитлера. Неужели и на этот раз все сорвется?

В передней «Гостевого барака» Штауффенберг говорит фельдфебелю за телефонным коммутатором, что ожидает срочный телефонный звонок из Берлина с важной информацией для доклада фюреру и, как только ему позвонят, просит немедленно вызвать его из конференц-зала.

12.36…Штауффенберг и Кейтель входят в конференц-зал, в котором фюрер ежедневно совещается с генеральской элитой. Да, они немного опоздали — совещание уже началось. Гитлер сидит спиной к дверям у стола с картами, поверх которых лежит огромная карта Восточного фронта, и слушает доклад о положении на румынском и львовском участках. Докладывает генерал Адольф Хойзингер. Фюрера окружают около двадцати генералов и офицеров СС, армии, ВВС и ВМФ. Все стоят. Сидят только верховный главнокомандующий и два стенографиста.

— Хайль Гитлер! — произносит за Кейтелем и Штауффенберг.

«Да здравствует Гитлер!..» — Какая убийственная ирония звучит в приветствии Штауффенберга!

Гитлер сегодня как будто в неплохом настроении, хотя дела на фронте из рук вон плохи. Он небрежно отвечает на приветствие однорукого полковника с черной наглазной повязкой. Кейтель занимает свое место рядом с фюрером.

— Ваш доклад я выслушаю после доклада генерала Хойзингера, — бросает Гитлер Штауффенбергу.

До взрыва остается шесть минут…

Многих из стоящих у стола генералов и офицеров Штауффенберг знает лично, со многими знаком, дружил, вместе воевал. Все Они обречены на смерть.

Справа от фюрера — генерал Хойзингер, за ним — генерал Кортен, начальник штаба люфтваффе, полковник Гейнц Брандт, начальник штаба Хойзингера. Слева поблескивает моноклем Кейтель. Позади стоит начальник штаба оперативного руководства ОКВ генерал-полковник Альфред Йодль. Мундиры всех родов войск, генеральские и адмиральские погоны и лампасы, черные мундиры СС, пестрые орденские колодки…

Жаль, дьявольски жаль, что нет пи Гиммлера, ни Геринга. Операция не раз откладывалась из-за их отсутствия. Но и без них здесь собрался почти весь мозговой трест германской военщины. Теперь отсрочки не будет. Час возмездия пробил.

Зал невелик — метров пять на десять, с десятком окон. Все они открыты в душный июльский день. Это, конечно, ослабит силу взрыва.

Гитлер молча играет лупой. Его прогрессирующая близорукость мешает ему читать карту, а соображения престижа не позволяют носить очки. Ведь он — фюрер и рейхсканцлер, верховный главнокомандующий, всесильный диктатор, по выражению Геббельса, «Атлант, несущий весь мир на своих плечах…»

12.37…Штауффенберг становится справа от генерала Кортена. Он осторожно ставит свой портфель под стол возле лакированных сапог полковника Брандта, прислонив его к внутренней стороне дубовой опоры.

Генерал Хойзингер подробно и сухо говорит о разгроме русскими основных сил группы армий «Центр» восточнее Минска, о вступлении советских войск в пределы Польши, о трудном положении германских войск не только в центральной полосе, но и на севере и юге Восточного фронта.

Его внимательно слушают обербефельсхаберы, обладатели высшей военной власти, авторы и исполнители бесчисленных захватнических планов и операций, цвет германского генералитета, «золотые фазаны»… Сверкают под раззолоченными воротниками генеральских мундиров рыцарские кресты с дубовыми листьями, мечами и бриллиантами.

Пять минут до взрыва. Портфель находится в двух метрах от ног Гитлера. Медленно, но верно, с рассчитанной точностью разъедает кислота тоненькую проволочку в «адской машине».

12.38…Адмирал Курт Ассман слышит, как полковник фон Штауффенберг шепчет полковнику Брандту, адъютанту Хойзингера:

— Я должен выйти — мне звонят. Я сейчас же вернусь. Присмотрите за моим портфелем — в нем секретные документы.

Штауффенберг, неслышно ступая, выходит. Как было условлено, он направляется в бункер № 88 к генералу Фельгибелю. Там полковника поджидает его адъютант, который уже вызвал машину для господина полковника.

12.39…Полковник Брандт нагибается над картой. Его нога упирается в портфель, оставленный Штауффенбергом. Машинально, чтобы освободить себе место, полковник Брандт поднимает портфель и одним движением переставляет его за дубовую опору, которая теперь отделяет мину от Гитлера.

Три минуты до взрыва… Кислота почти разъела металлическую проволочку… На этой проволочке висит дамоклов меч, нацеленный в тирана…

Штауффенберг подходит вместе с генералом Фельгибелем и своим адъютантом к машине, смотрит на часы…

Изменчивое положение в Восточной Пруссии, — продолжает Хойзингер свой доклад, — не могло бы быть более угрожающим, мой фюрер. Русские подходят и…

— Там они не пройдут! — кричит Гитлер. — За это отвечают Модель и Кох! Большевики не пройдут!

12.40… Кейтель бросает взгляд на ручные часы, а затем на то место, где стоял полковник фон Штауффенберг. Готов ли он к докладу? Но что это? Полковника нет на месте!

Решив, что Штауффенберг говорит по телефону с Берлином, Кейтель тут же посылает за ним генерала Бюле. Генерал, быстро выйдя к коммутатору, выясняет у фельдфебеля, что полковник вышел из «Гостевого барака». Бюле тут же шепотом докладывает Кейтелю об уходе полковника.

12.41… Гитлер, встав, наклоняется над столом, разглядывая верхнюю часть карты. Его корпус защищен от взрыва тяжелыми дубовыми досками, толстый стояк заслоняет его ноги.

Хойзингер заканчивает свой доклад:

— Русские крупными силами поворачивают западнее Двины на север. Их передовые части уже находятся юго-западнее Динабурга. Если мы немедленно не отведем группу армий от Чудского озера, катастрофа…

12.42… Грохочет взрыв. Слепящая вспышка огня. Дым и пыль. Стол, разламываясь, прыгает вверх, вспыхивают карты, а сверху обрушивается потолок: падает люстра, летят осколки стекла, валятся горящие стропила… Взрывной волной кого-то вышвыривает в окно.

— Где фюрер? — вопит Кейтель.

Под ногами у Штауффенберга в двухстах метрах от взрыва вздрогнула земля. Словно 155-миллиметровый снаряд попал в «Гостевой барак»! Никто не уцелеет после такого взрыва!..

Штауффенберг и его адъютант уже в машине. Взвыли сирены тревоги, словно смертельно раненный в своем логове волк.

— На аэродром! — бросает полковник водителю.

Оглядываясь, он видит, как из «Гостевого барака» начинают выносить убитых…

И Клауса Штауффенберга захлестывает вдруг великая, никогда прежде не испытанная радость. Он понял все величие того, что совершил, на что дерзнул поднять руку… Никогда так бурно не билось сердце, никогда так — с бешеной ясностью — не работал мозг. Убить Гитлера! Об этом мечтали многие…

И вот — свершилось. Гитлер убит! И Клаус фон Штауффенберг, совершивший этот беспримерный акт, мчится на машине, а затем летит самолетом в Берлин. Впереди — смертельный риск, немыслимо трудная борьба. Ведь живы еще Гиммлер, Геринг, Геббельс…

Но убитыми или смертельно раненными оказались только полковник Брандт, генерал Кортен, адъютант Гитлера генерал Шмундт, стенографист Бергер. Не поцарапало только Кейтеля.

А Гитлер? Гитлер поднялся с пола с криком:

— Ох, мои новые брюки — я только вчера их надел!

Штауффенберг, уже празднуя победу, не мог видеть, как из дымящихся развалин «Гостевого барака» вышел, шатаясь, поддерживаемый Кейтелем, Адольф Гитлер. Взрыв опалил его черные седеющие волосы, лицо, ноги, оглушил, разорвав барабанные перепонки, контузил, временно парализовал правую руку. Рухнувшая балка едва не сломала ему позвоночник. Вид Гитлера был ужасен. Покрытое копотью лицо, разодранная дымящаяся штанина, воспаленные, обезумевшие глаза.

Штауффенберг летит в Берлин, а Гитлер уже звонит туда, требуя ареста Штауффенберга и других заговорщиков.

— Я повешу их, как скотов!.. Я посажу их жен и детей в концлагеря! Я буду беспощаден! — Потом он добавляет со вздохом: — Я начинаю сомневаться в том, что германский народ достоин моих великих идеалов. Он не ценит того, что я сделал для него!..

Штауффенберг ликует в уверенности, что Гитлер мертв, а из Кенигсберга в Растенбург мчится радиофургон, чтобы записать речь «спасенного провидением фюрера».

Лай собак на фольварках. Окрики часовых из лесного мрака: «Хальт! Пароль?» Девять силуэтов среди черных сосен, девять теней на освещенном луной лесном ковре. «Это лесные призраки!» — в страхе перешептываются жители. В тихое гудение сосен на ветру то и дело врывается натужный гул моторов, за лесом стучат на стыках колеса ночных эшелонов. «Хальт! Пароль?» Позади взмывают осветительные ракеты, кружатся хороводом черные тени. Когда ракета взвивается, шипя и рассыпаясь, слишком близко, «лесные призраки» падают плашмя, замирают, считая секунды… Вдогонку гремят автоматные очереди, верещат пулеметы, выстреливая во мрак по мелькнувшему силуэту «лесного призрака» снопы трассирующих и разрывных пуль… У разведчиков шесть автоматов и одна винтовка с «бесшумной»… Но они не отвечают. Патроны на исходе. В заплечных мешках ни крохи — ребята на ходу подтягивают ремни. Трое суток во рту росинки не было. Нет воды, и разведчики, проглотив таблетку дисульфана, пьют из копытного следа желтую дождевую воду, густо настоянную на палой хвое.

Ночью, в дождь, выбираются «призраки» из лесу, копают руками картошку, брюкву, свеклу, набивают мешки ржаными колосьями. Жуют немолотое жито, едят сырую брюкву и свеклу, картошку варят в те редкие ночи, когда можно без крайнего риска разложить костер.

— Вер да?

— Полиция! Откройте именем закона!

Дверь открывает высокая седая немка в траурно-черном платье, худая и прямая, как шомпол. В руках у нее мигают на сквозняке свечи в тройном серебряном подсвечнике. Мельников и Раневский решительно оттесняют ее от дверей, быстро и бесшумно входят, прикрывая, но не запирая за собой тяжелую, обитую железом, дверь. Овчаров стоит на стреме за дверью. Автомат на боевом взводе, палец на спусковом крючке…

Немка окидывает тревожным взглядом незнакомцев, закрывает рот рукой, чтобы не закричать, но мигом овладевает собой.

— Если вы сейчас же не уйдете, — шепчет она, — вы погубите и себя и нас! У меня десять эсэсовцев на постое!.. Пожалейте моих внуков!..

Раневский негромкой скороговоркой переводит слова старой немки.

— Пардон, гросмуттер! — недоверчиво усмехается Ваня Мельников, но все же приоткрывает дверь.

Кажется, старуха не врет. В глазах — мольба, тревога.

— Кто там стучал, фрау Хейдт? — доносится из комнат чей-то раздраженный баритон. Слышатся приглушенные ковром грузные шаги…

Немка тихо запирает за разведчиками дверь.

…На одной из дневок разведчики просыпаются в семь утра от яростного начальственного рыка. Все хватаются за оружие — немец ревет совсем неподалеку. Раневский предостерегающе поднимает руку:

— Спокойно. Это фельдфебель гоняет солдат. Строевая подготовка.

На просеке, метрах в двухстах от разведчиков, раздается резкая, как удар кнута, прусская команда:

— Нидер — ауф! Нидер — ауф!

— Боже мой! Чего этот леший так орет? — удивляется Зина.

— Манера такая, — отвечает Шпаков, напряженно вслушиваясь. — Пруссия…

Соседство, что и говорить, не из приятных, но деваться некуда. По всем четырем просекам вокруг лесного квартала, где укрылась на день группа, ходят, ездят на велосипедах, мотоциклах и машинах солдаты. Особенно опасны те, что ходят, — им ничего не стоит свернуть в лесок, срезать угол, пойти напрямик.

Все ближе грузный топот.

— Занять круговую оборону! — шепотом командует Шпаков.

Все ложатся нешироким кругом. Группа «Джек» ощетинивается дулами автоматов. Шпаков высылает дополнительный пост в сторону просеки, по которой марширует, бегает, ползает, приседает прусская солдатня. Мало им, что ли, места на казарменных плацах! Впрочем, вся Пруссия стала казармой…

— Нидер — ауф! Нидер — ауф!

Того и гляди, этот горластый прусский леший объявит перекур и солдатня направится по нужде в лес…

Но фельдфебель уводит солдат, рев его звучит глуше: «И-и-и, а-у-у! И-и-и, а-у-у!..» Он объявляет перекур в соседнем квартале. Ветер доносит до разведчиков запах немецких сигарет… Потом фельдфебель возвращается со своим взводом. А над лесом появляется тройка «яков». Ревя моторами, серебристо поблескивая, несутся они в поднебесье. Внезапно — крутой вираж вправо, к морю. Там, за сосновыми лесами, за песчаными дюнами, над свинцово-голубым заливом и зеленой Куршской косой, разыгрывается короткий воздушный бой. И снова разведчики с трудом переводят дыхание — стоило только «ястребкам» ударить по немцам в лесу, iex бы с просек как ветром сдуло. Вот бы выдался денек!..

Много их. в тот день во вражеском небе — новеньких истребителей Як-3 и Ла-7, штурмовиков Ил-10, грозных фронтовых бомбардировщиков Ту-2. Присмирели «мессеры» и «фокке-вульфы» — их видно редко. Совсем не то, что в сорок первом… и даже в сорок втором. Но не радуется, как обычно, душа у Ани и Колп Шпакова, у Зварики и Генки Тышкевича. Осторожней, милые, сторонкой пролетайте, сторонкой, не трогайте «наших» немцев! Пусть себе пока строевой занимаются!..

— Нидер — ауф! Нидер — ауф!

Весь день в круговой обороне, весь день без еды. А с немецкой полевой кухни доносится ни с чем не сравнимый, издевательски дразнящий запах — запах горохового супа со свининой.

Сегодня группе везет. Немцы чудом не обнаружили разведчиков. Вот так, день за днем, ночь за ночью, ходит «Джек» на острие ножа. Жизнь каждого разведчика ежеминутно висит на волоске. Опыта и отваги им не занимать. Но сколько подстерегает их непредвиденных случайностей, когда приходится уповать только на удачу…

Всю ночь в ушах Ани звучит это «нидер — ауф». Ночью группа проползает мимо больших армейских палаток, в которых спят солдаты, а в лесных урочищах будто эхом отзывается: «Нидер — ауф, нидер — ауф!»

«Джек» проходит опушкой, а за лесом, под луной, как на старинном гобелене, раскинулся средневекового вида городок с замком, облицованным светло-серой штукатуркой, с крепостью и кирпичными казармами, с островерхой кирхой и старинной ратушей. Сколько столетий подряд не умолкал на казарменном брусчатом плацу топот кованых сапог, рев фанфар и рык фельдфебелей: «Нидер — ауф! Нидер — ауф!» Под треск барабанов и вой «тевтонских» дудок, под прусскую «Глорию» фельдфебели штамповали на этой брусчатке солдат, учили поколение за поколением умирать во славу сначала прусского, а потом великогерманского оружия. Под прусский военный марш. «Фредирикус Рекс» разучивала солдатня прусский гусиный шаг, разводила караул у надменных памятников прусским завоевателям. Здесь родился великодержавный прусский дух, родилась прусская дисциплина, утвердились прусские представления о присяге, долге и чести. Здесь выковывалось духовное оружие германского солдата, солдата-завоевателя, солдата-человеконенавистника.

В глухом болотистом лесу, в непроглядном мраке, как леший, кричит филин. А голодной, измученной Ане мерещится, что это оборотень-фельдфебель, нахохлившись сычом, пяля пуговицы-глаза, выкрикивает свое «Нидер — ауф!».

…По тильзитскому шоссе движутся моторизованные войска. На этот раз они передвигаются не на северо-восток, к фронту, а на юго-запад.

Странное дело — это магистральное шоссе имеет сейчас огромное значение для германского командования, оно летит, прямое как стрела, к фронтовому району за Тильзитом и Таураге, западнее Шяуляя, где 3-я танковая армия из последних сил пытается устоять под напором советских войск. Почему же «дер фюрер» снимает с фронта войска, куда гонит их?

Есть только один способ ответить на этот вопрос — задать его одному из офицеров, что сидят сейчас, подремывая, в проносящихся мимо бронетранспортерах. Знают наверняка ответ на этот вопрос и трое офицеров, что стоят у остановившейся неподалеку на обочине машины. Это камуфлированный штабной «мерседес-220», похожий на «виллис». Водитель поднял капот и наклонился над мотором. Офицеры закуривают. Под луной светится серебристая вязь офицерских гербов на фуражках с высокой тульей…

Шпаков видит, что близок уже хвост колонны.

— Мельников! Овчаров! Целиков! — командует он. — Взять «языка»! Ждем вас на той стороне шоссе. В случае чего, окажем первую помощь!

Всем в группе памятна поговорка Коли Шпакова: «Первая помощь в тылу врага — это помощь друга, помощь огоньком».

Насвистывая «Лили Марлен», разведчики не спеша вплотную подходят к немцам. Те даже не окликают их, не спрашивают пароль — кого им бояться в своем тылу, на германской земле? Идут себе четверо каких-то штатских…

Луна над черным лесом и светлой шоссейной лентой блестит совсем по-неприятельски, как монокль в левом глазу пруссака. Колонна прощально моргает красными глазами стоп-сигналов. Поскрипывает под ногами гравий.

Три Ивана без слов понимают друг друга. Надо брать вот этого — с погонами обера.

Без единого выстрела группа захватывает очкастого обер-лейтенанта. Обезоружить, забить в рот кляп, связать руки парашютной стропой — дело одной минуты. Хромой ефрейтор-водитель и долговязый лейтенант — они пытались оказать сопротивление, — раскинув руки и ноги, лежат в кустах за кюветом. Утром ими займутся судебно-медицинские эксперты СД или ГФП — тайной полевой полиции. Разведчики даже не успели разглядеть их лица…

В короткой схватке на шоссе хрустнули под каблуком Мельникова роговые очки обер-лейтенанта, и теперь обер почти ничего не видит в темноте, его приходится вести под руки.

— Говорил, не бей по голове, — выговаривает Мельников Овчарову. — Память отобьешь!.. А то и тащить придется!..

Оглушенный обер отчаянно трусит. Нет, он не потерял памяти. Он охотно и многословно, стуча зубами, отвечает на вопросы Шпакова, удивленно пялит глаза на Аню и Зину…

— Что вы, господа, какой из меня вояка?! Железный крест? Да я его получил еще в девятнадцатом… Пожалуйста, документы в кармане… Надеюсь, вы возвратите… Я только почтовый работник, господа! Магистр искусств, беспартийный интеллигент! Но я многое знаю и отвечу на любые вопросы… Я, видите ли, дивизионный цензор военно-полевой почты парашютнотанкового корпуса «Герман Геринг»… Куда вы меня ведете? У меня больная печень… Танковый корпус? Он входит в 3-ю танковую… Если русские ворвутся в Пруссию, то вместе с 9-м и 26-м армейскими корпусами наш корпус будет оборонять укрепленный район «Ильменхорст»…

А группа как раз пробирается через не занятую пока войсками оборонительную полосу укрепленного района «Ильменхорст», и пруссак из Кенигсберга больше всего боится подорваться на мине.

Призрачно мерцают «зубы дракона», чернеют проемы входов в подземные казематы и мощные железобетонные доты…

— Тут, кажется, еще не минировали, — сообщает обер Шпакову.

Если так, то первую мину в укрепрайоне «Ильменхорст» устанавливает советский разведчик Иван Мельников — он минирует след группы противопехотной, посыпает траву, песок и палую хвою табаком. В группе «Джек» это называется «дать фрицу прикурить».

Обер-лейтенант спешит заверить разведчиков в своей осведомленности:

— Границы укрепленного района? Грубо говоря, Тильзит — Рагнит — Гумбиннен — Гольдап — Ангербург — Норденбург — Алленбург — Велау — Тильзит. Куда ехали войска? Сначала дивизия направлялась после переформировки за Таураге, на фронт, но вдруг приказ — одному моторизованному полку срочно следовать в Варшаву в распоряжение обергруппен-фюрера СС фон дем Баха. О, я хорошо знаю фон дем Баха, я работал у него, когда он был шефом СС всей Восточной Пруссии. Но он поскандалил с нашим гаулейтером. Бах обвинил Коха в казнокрадстве. Коха поддерживали Гесс, Розенберг и Борман, а Баха — Гиммлер и Геринг. Дело кончилось ничьей — и Кох и Бах равно пользуются доверием Гитлера. Баха перевели из Кенигсберга в Бреслау. Ну, а Кох… У нас говорят так: нет в рейхе бога, кроме Гитлера, а Кох — пророк его в Восточной Пруссии! Потом Бах стал шефОхМ всех антипартизанских сил в Белоруссии, на Украине и в Польше. Бах основал Освенцим. Гиммлер обещал ему должность высшего руководителя СС и полиции от Москвы до Урала… Как видите, я многое знаю и могу вам быть весьма полезен… Я уже после Сталинграда понял, что Гитлер проиграл войну, я согласен с фельдмаршалом Паулюсом… Мы, немцы, всегда выигрываем все сражения, кроме последнего… Наша задача в Варшаве? Участвовать в подавлении восстания. Второго августа в Познань из своей ставки в Пренцлау вылетел Гиммлер. В Варшаву стянуты бригада СС Дирлевангера и штурмовая бригада, простите, «Русской освободительной народной армии». Бригадой командует бригаденфюрер СС Каминский…

— Знаем, — не выдерживает Шпаков. — Такой же предатель и каратель, как генерал Власов!

— Я не строевой, я контуженный, — бубнит обер, пугаясь ненависти, прозвучавшей в голосе Шпакова. — Я получил назначение — я только цензор в штабе корпусной группы фон дем Баха в Варшаве…

Так вот куда мчится этот полк парашютно-танкового корпуса «Герман Геринг»! Верховное командование германской армии надеялось скрытно перебросить войска в Варшаву на подавление восстания, но завтра же Центр узнает об уходе этого полка с фронта, и наши войска ударят по ослабленной обороне. Полк так и не дойдет до Варшавы.

Шпаков, взяв за руку цензора, аккуратно обходит островки хрусткого, пружинящего под ногами седого лишайника, чтобы не оставить в нем следы — вмятины.

Цензор, призванный свято беречь военную тайну, официально стоящий на страже ее, спешит выложить все, что знает, говорит, говорит, не переставая, боясь той тишины, что нахлынет после его последнего монолога. Может, он втайне рассчитывает, что кто-то услышит в лесу его речь, придет на помощь?..

Пересекая дороги и просеки, Мельников повторяет все одну и ту же процедуру — вежливым нажимом на челюсть заставляет цензора разжать зубы, затем вежливо рукояткой финки забивает ему кляп в раскрытый рот. Теперь «язык», так сказать, «законсервирован». Миновав опасное место, Мельников вынимает кляп.

У обер-лейтенанта — типично прусская биография. Выясняется, что скромный «почтовый работник» еще в 1919 году ходил походом из Восточной Пруссии в Латвию. Тогда он служил офицером связи в штабе генерала Георга фон Кюхлера. В предвоенные годы работал у фон дем Баха, но уверяет, что не имел ничего общего с искоренением евреев и коммунистов. Он мечтал стать писателем, даже поэтом, а работал литературным цензором СД.

В тридцать девятом цензор наступал с 3-й армией того же фон Кюхлера из Восточной Пруссии на Варшаву. В сороковом с 18-й армией Кюхлера ворвался через Голландию во Францию и с триумфом вошел в Париж. В сорок первом двинулся все с тем же Кюхлером путем тевтонских крестоносцев из Восточной Пруссии, из Тильзита, на Ригу и Псков. Кюхлер и вся группа армий «Север» оказались удачливее своих тевтонских предков. На этот раз пруссаки по собственной охоте купались в Чудском озере, захватили Новгород, обложили Ленинград и рассматривали в бинокли шпиль адмиралтейства. Но потом «дранг нах остен» застопорился. В сорок первом 3-я танковая группа генерала Геппнера наступала на Москву, но чем это окончилось, господа русские, конечно, и сами хорошо знают…

Действительно, Шпаков и без контуженного цензора отлично знает, что Восточная Пруссия служила в сорок первом трамплином для группы армий «Норд» и левого крыла группы армий «Центр», для прыжка на Ленинград и на Москву. Знает также, что базировавшийся в восточнопрусских портах германский флот запирал тогда выход советским кораблям из Балтийского моря. Однако он, не перебивая обера, лишь изредка направляет его короткими вопросами.

Вместо наград за взятие Москвы Кюхлер и Геп-пнер получили от фюрера отставку, а обер — контузию от русского снаряда. Потом 18-я армия попала в Курляндский котел, но оберу повезло — он стал цензором в 3-й танковой армии, откатившейся на родную восточнопрусскую землю.

— Болтай, болтай! — поощрительно посмеивается Ваня Мельников. — Ишь, Шехеразада!

До самого рассвета, не умолкая, тараторит этот пруссак-«остландрейтер». Он готов на все, чтобы спасти шкуру: хотите — даст подписку, станет осведомителем, не пожалеет сил, будет верой и правдой служить русской разведке…

— Но наступило утро, — сухо прерывает его Ваня Мельников, — и Шехеразада прекратила дозволенные речи…

…На дневке Шпаков долго сидит, прислонившись к стволу елки, словно в шатре, под ее густыми и низкими лапами, вспоминает последнюю сказку «Шехеразады». Материала на несколько радиограмм. Достав блокнот и карандаш, он записывает сведения, чтобы затем, отсеяв все лишнее, систематизировать их и изложить телеграфным языком.

Когда Гитлер перевел сюда ставку? Семнадцатого июня сорок первого. Нет, цензору не приходилось бывать в «Вольфсшанце», для этого он слишком мелко плавал, зато он не раз бывал в штабе главного командования сухопутных войск — он помещается в подземных бункерах неподалеку от Ангербурга, а главное командование люфтваффе зарылось в землю около Гольдапа.

Какие органы в Восточной Пруссии занимаются контрразведкой и борьбой с парашютистами? Органы СС. На базе местных охотничьих союзов СС созданы специальные отряды по истреблению парашютных десантов. Высший командир СС и полиции в Восточной Пруссии — группенфюрер СС Якоб Шпорренберг. Он подчиняется непосредственно Гиммлеру и Коху. В его аппарате — много специалистов из знаменитой эйнзатцгруппы «А» при группе армий «Норд». Она ведала казнями и репрессиями на всем северном фронте, в Прибалтике и под Ленинградом.

В Мариенбурге, в прежней столице Тевтонского ордена, в старинном гнезде великих магистров, помещается замок ордена крови СС — он с довоенных лет готовит кадры разведчиков против Советского Союза. Давно действует в Кенигсберге отделение абвера — его третий, контрразведывательный отдел специально занимается борьбой против советской разведки в Восточной Пруссии. Но недавно — 1 мая — Гиммлер добился, чтобы все функции абвера были переданы указом фюрера новому управлению в системе гиммлеровского главного имперского управления безопасности — РСХА, а шефа абвера, адмирала Канариса, уволили. Во главе нового управления военной разведки и контрразведки СС встал бригаденфюрер Вальтер Шеллен-берг. Уверяют, что Гиммлер арестовал Канариса как участника путча Штауффенберга… Все это говорит о крушении германской разведки в самый критический час войны…

Где в настоящее время фюрер? Здесь, в главной ставке. Он не любит Берлин, к тому же там сейчас сильно бомбят. Фюрер всегда хотел перевести столицу в Мюнхен или построить новую. Недавно в штабе говорили, что фюрер наотрез отказался покинуть «Волчье логово». «Я остаюсь здесь, под Растенбургом, — заявил он. — Если я оставлю Восточную Пруссию, Восточная Пруссия падет. Пока я здесь, она будет удержана!» Говорят, здоровье фюрера подорвано.

Кто руководит обороной Восточной Пруссии? Лично Гитлер, гаулейтер Кох, новый начальник генерального штаба Гудериан, а непосредственно — генерал-полковник Ганс Рейнгардт, командующий группой армий «Центр» и командующие тремя армиями, обороняющими Восточную Пруссию, — 3-й танковой, 4-й и 2-й полевыми армиями. В высшем руководстве рейха много уроженцев Восточной Пруссии, владельцев замков и имений — Геринг, Гудериан, Кох, старик Рундштедт, фельдмаршалы фон Клюге, фон Манштейн, фон Буш, Кессельринг… Семья покойного канцлера и фельдмаршала Гинденбурга владеет поместьем в Ней-деке. Восточная Пруссия дала вермахту около пяти тысяч офицеров. Провинция начала тайно готовиться к обороне сразу после Сталинграда. Среди штабных офицеров ходит слух, что генерал-полковник Гейнц Гудериан, назначенный фюрером 20 июля на пост начальника генерального штаба вместо Цейтцлера, многое делает для укрепления обороны Восточной Пруссии, но фюрер мешает ему в этом, недооценивая силу русских армий и переоценивая силу восточнопрусской обороны. Хотя последняя на многих участках и превосходит по мощи линию Зигфрида, но противостоит она не французской, а русской армии!.. Гитлер никого не желает слушать.

Шпаков более чем доволен полученными сведениями. Многие его друзья разведчики поплатились головой за куда менее ценные данные о враге. За два с лишним года разведывательной работы под Витебском и Минском ни ему, ни его знакомым разведчикам не удавалось добыть столь важные для нашего командования сведения. Шпаков улыбается. Павка — капитан Крылатых — сказал бы: «Выходит, не зря нас сюда бесплатно самолетом доставили…»

— «Говорит Кенигсберг! Продолжаем передачу статьи доктора Геббельса, напечатанной сегодня, 6 августа, в газете «Дас Рейх». Имперский комиссар по тотальной мобилизации пишет: «Каждый, кто попытается уклониться от своих обязанностей и труда, будет рассматриваться как изменник родины. Тот же, кто окажет таким людям содействие, будет рассматриваться как пособник и соучастник преступного дезертирства. Отныне объявлен новый курс…»

Восьмого августа, передав радиограмму, Аня настраивается на Берлин. Какой-то важный фашист гневно, с металлом в гортанном барском баритоне, рассказывает о закрытом процессе, только что состоявшемся над восьмью военными руководителями покушения 20 июля.

Суд приговорил всех восьмерых к смертной казни через повешение. По приказу Гитлера через два часа гестаповцы привели приговор в исполнение.

В те дни в замках и особняках Восточной Пруссии, да и во всей Германии и оккупированной Европе шли повальные аресты. Гиммлер приказал арестовать всех родственников руководителей заговора. Арестованных свозили в главные концентрационные лагеря — в Штутгофе, Мариенбурге, Мемеле, Тильзите, I! Петербурге.

Гиммлер заявил, что весь род Штауффенбергов будет по седому тевтонскому обычаю кровной мести истреблен до последнего колена. Он потребовал, чтобы все однофамильцы Штауффенберга срочно изменили свою фамилию.

…Аня настраивается на Москву:

«Сегодня по радиостанции «Свободная Германия» выступил фельдмаршал Фридрих Паулюс. «Война для Германии проиграна, — заявил он, — Германия должна освободиться от Адольфа Гитлера, создать новое правительство, которое прекратит войну…»

Из радиограммы № 8 Центру от группы «Джек», 15 августа 1944 года:

«Окончание разведсводки передадим в ночной сеанс, если сможем. Вчера весь день была облава. Группа маневрировала по лесу с 8.00 до 14.00. Облаву проводили регулярные части, до двух батальонов пехоты. Немцы прочесывали лес трижды. Каратели шли несплошными цепями, поэтому нам удалось незаметно проскальзывать сквозь цепи. От собак спасли проливной дождь, мины и табак. Продукты кончились. Просим подготовить груз с продуктами, табаком и минами. Место выброски сообщим при первой возможности. Идем в основной район действий. «Джек» — «Еж»[5].

В пять утра, когда восходит солнце, группа располагается на дневку в непролазном ельнике, в трех километрах севернее железной дороги Кенигсберг — Тильзит, почти рядом с деревней Линденгорст, недалеко от берега реки Швентойте.

— Этой ночью, — объявляет Шпаков после тщательной разведки района дневки в километровом радиусе, — начинаем наблюдение за «железкой». Не надейтесь, ребята, на отдых после похода и облавы. Кровь из носа, а будем вести наблюдение днем и ночью. Мне не надо рассказывать вам, как это важно.

В ночь на 18 августа первыми на знакомый перегон Лабиау — Меляукен выходят Мельников, Раневский и Тышкевич. Они в пятнистых желто-зеленых маскировочных костюмах, извлеченных из вещевых мешков. Они знают — эта дорога связана с железной магистралью, ведущей из Штеттина через Мариенбург в Кенигсберг, одной из двух важнейших стратегических железных дорог Восточной Пруссии. Вторая магистраль — сквозная железная дорога Берлин — Бромберг — Инстербург — Тильзит. Именно по этим и еще четырем германским железным магистралям стягивались гитлеровские войска для нападения на Советский Союз.

В половине первого гаснет серп полумесяца. До полнолуния еще двое суток…

Мельников подбирает такое место в двадцати — двадцати пяти метрах от железной дороги, в заросшем сосняком овражке, что силуэт проносящегося эшелона четко проецируется на фоне неба. Если же смотреть на черный эшелон на фоне черной стеньг леса — ничего не увидишь. Дальше отойдешь, не разглядишь техники на платформах, ближе — не успеешь сосчитать танки и орудия.

Вот появляется приземистый и длинный шестиосный немецкий локомотив. Он тащит войсковой эшелон — сорок два вагона живой силы, две платформы с полевыми кухнями.

Часто и почти все в одну сторону — в Тильзит — проносятся, дымя, грохоча и сотрясая землю, тысячетонные войсковые и грузовые эшелоны. Из Тильзита — четыре пути. В Мемель, Таураге, Шталлупенен и Инстербург. «Рейхсбанк» мчит на фронт пушечное мясо.

Поезда идут так часто, что порой машинист, высовываясь из окна кабины локомотива, видит красные хвостовые огни эшелона, идущего впереди.

Мельников целиком поглощен наблюдением. Раневский и Тышкевич лежат в тридцати метрах слева и справа от него, в боковом охранении.

Пять, десять, пятнадцать эшелонов проносятся, сотрясая землю, к Тильзиту. У немцев уже давно не хватает горючего для автомобильного транспорта, поэтому они стараются перебрасывать войска и воинские грузы не столько шоссейными, сколько железными дорогами. Танки, орудия… Тип танков Мельников легко узнает по силуэтам, калибр орудий определяет по стволу.

Девяносто два пассажирских вагона, тысяча триста двадцать два крытых товарных вагона, триста одиннадцать платформ… Особо подсчитывает Мельников крытые вагоны с охраной, если ему удается разглядеть часового в тамбуре… На платформах тридцать четыре средних танка типа IV, восемнадцать сорокатонных «пантер», одиннадцать «тигров», двадцать четыре самоходных орудия, шестнадцать самоходных противотанковых установок «Веспе» и «Хуммель», тридцать восемь 150-миллиметровых и 170-миллиметровых пушек, шесть 88-миллиметровых зениток…

Такие мощные силы бросает Гитлер за одну ночь по одной только железной дороге на восточную границу Пруссии, на фронт, в одну лишь 3-ю танковую армию. А это — не единственная дорога к фронту. Их четыре или пять подходит к восточной границе, на участки 2-й и 4-й армий вермахта. Пожалуй, около трехсот эшелонов с войсками и техникой ежесуточно швыряет Гитлер на Восточный фронт. Позади Сталинград, Курск, позади разгром в Белоруссии, но именно сейчас, в июле и августе сорок четвертого, производство военной продукции в Германии достигло наивысшего уровня…

Мельников знает, что на нашей стороне фронта и железных дорог меньше, и пропускная способность совсем не та — ведь немцы, отступая, разрушили все станции и пути — скоро ли их приведешь в порядок. Какие же богатырские силы надо иметь нашей армии, нашим солдатам, чтобы по всем мыслимым и немыслимым дорогам пройти самим и на своем горбу притащить сотни тысяч тонн военных грузов, чтобы перемолоть в бою всю эту гитлеровскую технику?!

Проходит два часа, четыре, шесть. На часы можно не смотреть — через, каждые два часа по «железке» проходит парный патруль. До конца смены осталось еще столько же. Двенадцать часов! На голодный желудок… Брезжит рассвет. Разведчики отползают на полтораста метров в глубь сосняка. Отсюда ведут наблюдение днем. Стучат и стучат колеса…

Во всех городах Германии, на всех станциях расклеен плакат с надписью: «Все колеса катятся к победе!»

Утром на запад проходит вереница санитарных эшелонов с ранеными, каждый по восемьдесят — девяносто вагонов. У этих эшелонов, составленных не столько из серых пассажирских, сколько из желтых товарных вагонов, совсем не воинственный вид. В классных вагонах окна тщательно зашторены, в товарных — наглухо закрыты. Это едут изувеченные и искалеченные, умершие в пути… И перестук колес — словно стук костей…

Смена производится в специально подобранном месте в лесу, в двухстах метрах от места наблюдения.

Две смены по три человека — это вся группа «Джек», кроме двух радисток и командира, которым вести наблюдение не положено.

Наблюдатели соревнуются друг с другом. Через несколько дней выясняется, что точнее всех засекает войсковые и грузовые перевозки не прежний «чемпион» Ваня Мельников, а Натан Раневский.

Но вести наблюдение день за днем, ночь за ночью, на голодный желудок невозможно. Значит, отдежурил смену, поспал шесть часов — вставай и топай на хоз-операцию, за продуктами. А идти надо не ближе чем за пятнадцать — двадцать километров от лагеря.

Стоянку же приходится менять ежедневно. На старые места возвращаться не рекомендуется — как-то сунулись, а там жандармская засада.

— Работка не пыльная, — посмеивается, придя с дежурства у «железки», Ваня Мельников. — Весь день лежишь себе на травке под кустиком. Озон, дача, заграничный курорт!

После недели такого «курорта» у разведчиков подкашиваются ноги, неудержимо слипаются воспаленные от напряжения глаза. Белки глаз покрываются сплошной сеткой красных жилок.