Лебединая песня

Двадцатого августа Аня и Зина передают разведсводку о движении эшелонов по железной дороге Кенигсберг — Тильзит. Первую часть — сводку за 18 августа — передает Зина, уйдя с Ваней Белым за пять-шесть километров от лагеря. Вторую часть отстукивает Аня, отойдя под охраной Вани Черного на такое же расстояние в другую сторону. Пусть у фрицев печенка лопнет, когда они узнают, что уже две рации работают под Меляукеном, пусть чихают немецкие овчарки, нюхая табак там, где радисток и след простыл!.. Чтобы еще больше досадить фашистским слухачам-радиошпионам, Аня и Зина постоянно меняют свой «почерк» в эфире — пусть фрицы думают, что их леса кишмя кишат советскими радистами-разведчиками!

…В тот день ели последние куски испорченного мяса.

— Ну прямо как на броненосце «Потемкин»! — мрачно шутит Ваня Мельников.

Зато наблюдать теперь стало легче. Над «железкой» чуть не всю ночь светит полная луна.

Из радиограммы Центру № 13 от «Джека», 21 августа 1944 года:

«Мельников, Овчаров и Тышкевич, выйдя на хозоперацию, по ошибке зашли прямо в казарму к немцам. Обошлось без потерь, но продуктов не достали. В другой деревне тоже обстреляли. Голодаем. Просим подготовить груз. Завтра сообщим координаты…»

… — Только вот что, старый герр, и вы, фрау! Никому о нашем посещении ни слова! Если донесете, пеняйте на себя! Нас не поймают, а вы будете наказаны по всей строгости военного времени, понятно? Клянитесь богом и фюрером, что будете держать язык за зубами. Переведи им, Натан!

Раневский переводит, и немцы — старик и его дочь — клянутся, трясясь от страха, что никогда и никому, видит бог, не расскажут они о ночном визите.

— Это чья фотокарточка? Кто этот унтер-танкист? Муж? Клянитесь мужем, что не донесете на нас!

— Клянусь мужем и детьми! Да отсохнет у меня язык!..

— Чтобы вы не стреляли нам в спину, я вынужден забрать вашу охотничью винтовку!

— Пожалейте старика! Винтовка зарегистрирована в гестапо!

— В таком случае, вы найдете ее на опушке леса!

Раневский и Целиков осторожно выходят за дверь, где их поджидает, прячась в тени от лунного света, Юзек Зварика. Юзек, отличный плотник, золотые руки, проводит рукой по двери, со вздохом говорит:

— Хорошо строят, черти!

Не успевают они перемахнуть через железную ограду с тремя тяжеленными мешками за спиной, как позади раскрываются окна и немцы начинают истошно звать на помощь.

И уже вспыхивают тревожные огоньки в окнах соседнего фольварка за дорогой.

Раневский в сердцах разбивает винтовку немца о придорожное дерево, швыряет в кусты.

Зварика останавливается:

— Сволочи! Пойду шницель из них сделаю!..

— С ума ты, парень, сошел! — возражает Ваня Целиков. — Они уже закрылись на все замки…

— Дом спалю! — кипятится Зварика, отлично сознавая, что ничего такого он не сделает.

А в полукилометре, за речкой, уже сверлит ночную тишину свисток патрульного ландшутцмана.

— Успокойся… Просто они больше боятся гестапо, чем нас! Пошли! Скорей! Ребята который день не ели!

По дороге в лагерь Ваня Целиков запускает руку в мешок, отламывает кусок копченой колбасы.

— Не смей! — строго говорит Зварика. — В доме лопай, сколько влезет, а из мешков не смей — это общее!

Какой будет в лагере пир! Свежий хлеб, двухвершковое копченое сало, домашняя колбаса, вареное мясо, масло, сыр, бутылка сидра и специально для Ани с Зиной — банка мармелада!

Но Шпаков немедленно накладывает свою железную руку на все эти трофейные яства, дает отведать только малую их часть. И никто не просит добавки, никто не жалуется. Все знают, как трудно достаются продукты. Их надо растянуть как можно дольше.

Усталость валит с ног. Все чаще ходят наблюдатели на «железку» не по трое, а по двое. Ходит, вопреки правилам, и Шпаков, командир. Аня сама напрашивается на дежурство, на хозоперацию, ей кажется, что она, радистка, отстранена от боевых дел, но Шпаков и слышать об этом не хочет.

— Пойми, Анка-атаман, — ласково говорит он девушке, — если меня убьют, на мое место встает Мельников. А кто заменит тебя?

— А меня заменит Зина!

— Нет, так нельзя. У меня, можно сказать, шесть заместителей, а вас с Зиной — двое. Без связи с Большой землей «Джеку» нечего тут делать!

Порой Шпаков относится к Ане совсем не по-командирски. Но Аня давно отбросила всякие посторонние мысли. Еще успеется — там, на Большой земле. К тому же Коля давно нравится Зине…

— Вот, передай-ка лучше разведсводку Центру! У тебя ведь и так забот хватает. Ты и радист, и врач, и повар, и интендант, и стрелок, и пехотинец… Эх, Анка, Анка! А все-таки я, убей, не пойму, зачем надо было вас-то, девчат, в такое пекло посылать. Да что у нас, парней, что ли, не хватает!

— А нас никто не посылал — мы сами сюда полетели!

Шпаков окидывает Аню восхищенным взглядом. Он поражается не внешней ее красоте, нет, Аню не назовешь писаной красавицей. Девичья красота — позолота. А всякая позолота легко сходит. Особенно в таком пекле. Командира радует красота души этой девушки, твердость и глубина ее взгляда, яркость улыбки — сто свечей, не меньше!

Час за часом, в дождь и под палящим солнцем, в ночи лунные и безлунные лежат у железнодорожного полотна разведчики. Смотрят днем в бинокль, считают вагоны с белым клеймом ДР — «Дейче Рейхсбанн» — серо-черные вагоны, камуфлированные желто-зеленой краской, считают платформы с шестиствольными минометами и огнеметными танками. Кое-какие грузы на платформах укутаны желто-зеленым брезентом, прикрыты пожелтевшими деревцами, срубленными где-то в Германии, рядом охрана с зенитным счетверенным пулеметом.

В бинокль можно разглядеть на вагонах названия немецких городов — места отправки всех этих разномастных вагонов и одновременно солдат: Кенигсберг, Кёльн, Дюссельдорф, Гамбург… Изредка попадаются советские вагоны, переоборудованные для движения по среднеевропейской колее. У каждого разведчика щемит сердце, когда он читает знакомые надписи на этих «пленниках» — Москва, Орел, Ленинград… Сколько лет они мирно колесили по бессчетным российским городам и станциям, по полям и лесам родины.

Платформы с бочками — это горючее из австрийской и румынской нефти. Черные гондолы — это рурский уголь из Дуйсбурга, из Эссепа и Дортмунда. Эшелоны здесь проходят не то что в Белоруссии, безо всяких предосторожностей: ни тебе платформ с песком перед локомотивом, ни патрулей с миноискателями, ни бронированной охраны.

Железные дороги — важнейшие артерии армии. Днем это видно наглядно, хотя днем движение реже, — в вагонах для скота едут войска. Три-четыре года назад эти солдаты ехали на восток, играя на аккордеонах и губных гармошках, распевая:

«На восток, на восток…» — выстукивали колеса. На вагонах — надписи мелом: «Берлин — Москва». Теперь едут в гробовой тишине… Там много немцев 1926–1927 года рождения. Гадают, наверное, куда занесет их военная фортуна и чем наградит — Железным крестом или березовым, или бесплатным билетом в Сибирь, в лагерь для военнопленных… Вот уж который год везут немцев в телячьих вагонах, как скот на бойню. Непрерывно движется этот конвейер смерти. Гудит паровоз. Семафор поднят. Вот она, зеленая улица смерти. Потому и звучит перестук колес, словно стук костей…

…И снова — голод. Все похудели, осунулись. У Зины пухнут ноги, хотя ребята при дележе скудного харча пытаются незаметно подсунуть девчатам побольше, В мясе завелись черви, но ничего другого нет.

Зварика строит планы охоты на уток в болоте с помощью «бесшумки». Генка забрался на дерево, но птичье гнездо оказалось пустым. Давно уже вывели птицы своих птенцов.

— Смотри, Аня! — грустно говорит Зина. Она ущипнула кожу на костяшках пальцев, и кожа, прежде эластичная, так и осталась торчать, сухая и серая, точно пергаментная. — Верный признак истощения.

Аня и Зина сушат на солнцепеке чернику. Полным-полно в лесу и черно-красной куманики, и матово-синей голубики. А однажды у болота Аня за полчаса набрала полный, с верхом, берет буро-красной мамуры и совсем кислой желтовато-оранжевой морошки, угостила ребят. Но одними ягодами сыт не будешь.

Около трех недель прожили и проработали разведчики на килограмме сухарей и банке свиной тушенки, на подножном корму и с редким доппайком, добытым у пруссаков.

Днем у наблюдателей на «железке» — ЧП.

Тихо, тепло, солнечно. Пахнет смолой и вереском. За елкой слышится негромкий говор:

— Катя, милая Катенька! Люба ты моя!..

— Петя! Я так ждала, так ждала этой минуточки!.. Ведь, поди, целое лето не виделись!

— И я считал денечки, все вспоминал… А хорошо я придумал, верно? Вот мы и встретились! Хозяйка тебя безо всяких-всяких отпустила?

— Еще бы! Дозвольте, фрау, говорю, уйти в гестапо отметиться, приказано, мол, отмечаться по вторникам… Моя рыжая стерва и не пикнула!

— Вот видишь, теперь мы сможем встречаться каждую неделю! Смотри, санитарный идет… Возить бы им не перевозить, гадам! Я вот решил: как ударят наши — в лес тикать! И ты со мной, чтоб не. угнали дальше, на запад!

— Дурачок ты, Петенька. Ну какой это лес! У нас, поди, в Рославле парк железнодорожников и то больше на лес похож! Разве тут спрячешься где?

За елкой сует обратно в черные резиновые ножны обнаженную финку Ваня Мельников. Жужжит шмель над цветущим вереском, лениво вздыхает ветерок, вдали гулко стучат колеса. «На восток, на восток, на восток…»

— Петя, ты знаешь, немцы хвастают, что не пустят сюда наших… А у меня все хозяева на чемоданах сидят, все готово к эвакуации, вот-вот драпанут, разрешения ждут.

— Возьми, Катенька! Я для тебя пастилку достал!

Мельников, глотая голодную слюну, срывает спелую клюквину с моховой кочки.

Кричит сойка за «железкой».

«На восток, на восток, на восток…» Разносится над лесом заунывный гудок локомотива.

Девушка и парень неторопливо уходят, обнявшись. Мельников, выглянув из-за елки, видит закинутую через плечо парня куртку со знаком «ОСТ», видит, как тоненькая девчонка из Рославля поправляет таким женственно-милым движением русую косу…

— Ну вот! — грустно произносит Мельников, глядя вслед удаляющейся парочке. — Кончается антракт, начинается контракт…

— Ты чего такой? — спрашивает неразговорчивый Зварика.

— Да так. Я вроде родился счастливым. Семерка всегда считалась самым счастливым числом. Мне было семнадцать, когда началась война. Я окончил семь классов. Пошел в армию в июле — седьмом месяце сорок первого. Сюда спрыгнул 27 июля… А какой же я счастливый, если никого еще не любил… И вряд ли придется теперь любить!..

— Ну, это ты брось! Мы еще свое наверстаем. Считай вагоны!..

«На восток, на восток, на восток…»

— Так точно, группенфюрер, нам удалось наконец установить, где скрывается группа парашютистов.

— Доложите подробнее, штурмбанфюрер!

— Первые сигналы поступили от лесников в районе населенных пунктов Линденгорст — Вайдлякен, по обе стороны железной дороги Кенигсберг — Тильзит. Вскоре последовали сигналы из уединенных фольварков, расположенных в радиусе пятнадцать — двадцать километров от указанного района — в этих фольварках русские пытались отобрать у бауэров продукты. Каждый сигнал отмечался нами на особой карте, передавался соседним округам и вам, в Кенигсберг. Убедившись, что шпионская группа обосновалась в указанном районе, мы направили 19 августа в этот район нашу специальную ягдкоманду по истреблению парашютных десантов, приказав ей прибыть туда незаметно, ночью, в пешем строю и сразу же блокировать район действия группы путем устройства засад и ловушек, с тем чтобы не выпустить группу из этого района и скрытно вести разведку и наблюдение до проведения операции по ликвидации группы. Ягдкоманде удалось не обнаружить себя.

— Каковы состав и вооружение ягдкоманды?

— Ягдкоманда обычного типа: четыре отделения, у каждого на вооружении по радиопередатчику, два пулемета, две полуавтоматические винтовки с оптическими прицелами, три автоматических карабина, две ракетницы, по четыре гранаты на каждого солдата. Большинство офицеров и солдат имеет опыт борьбы с партизанами в Белоруссии и Литве. Команде придан переводчик. Кроме обычных маскировочных костюмов разведывательные дозоры снабжены гражданским платьем. Всему личному составу выдан также сухой паек на четырнадцать суток: консервированное мясо, колбаса, кофе, шоколад, табак, хлеб.

Тем временем возглавляемый мною оперативный штаб при шефе СД в Тильзите занимался планированием и координированием операции, сбором и обработкой информации. Штаб 3-й танковой армии выделил нам гренадерский полк для прочесывания леса во взаимодействии с ягдкомандой. Обеспечение операции боеприпасами, горючим и продовольствием будет осуществляться непосредственно через службу тыла. Кроме того, к операции привлечены отряды охотничьего союза СС, жандармерии и ландшутца, куда входят люди, хорошо знакомые с местностью.

— Каков план операции?

— Тщательно изучив наставление «Боевые действия против партизан», мы отказались от варианта концентрического наступления, поскольку разведывательная группа каждую ночь меняет стоянку. Детально изучен рельеф местности, учтены метеорологические условия. Вчера я подписал приказ, копия которого вам уже выслана.

— Как вы определили цель операции?

— Уничтожение этой группы или, по возможности, захват в плен ее членов. Пусть эти бандиты наблюдают с виселицы за продвижением наших войск…

— Вам придется изменить ваш приказ, штурмбан-фюрер. Брать шпионов надо живьем! Особенно радистов!

— Это значительно осложнит всю операцию…

— Это приказ, штурмбапфюрер! Всех захваченных в плен доставите ко мне в Кенигсберг. Примите меры к тому, чтобы радисты не успели уничтожить шифровальные рулоны!

— Яволь, группенфюрер!

— Итак, как вы планируете операцию? Прошу помнить, что эти лесные волки обладают особым инстинктом, который давно утратил культурный, цивилизованный человек.

— Яволь, группенфюрер! В основу плана операции положен «метод охоты на куропаток». Все подразделения занимают исходные позиции ночью, а прочесывание начинают на заре. Чтобы оказать постоянное влияние на ход операции, я намерен осуществлять руководство ею по радио с борта самолета «Физелер». Впереди пойдут лесники и лесные объездчики. Ягдкоманда и гренадерский полк прочешут лес широким фронтом, развернувшись в три цепи так, чтобы солдаты видели друг друга и поддерживали связь с соседями. Часть состава я выделяю в подвижной резерв, чтобы использовать его в решающую минуту при обнаружении шпионской группы. Специальные подразделения следуют за цепями, располагаясь не дальше друг от друга, чем это нужно для быстрого оказания взаимной поддержки огнем. Их задача — не допустить просачивания отдельных парашютистов. Цепи постепенно оттеснят парашютистов, как куропаток, к шоссе, которое оседлано частью войск. Если группа рассеется, организуем погоню за каждым шпионом. Полагаю, что к заходу солнца парашютисты окажутся в наших руках…

— И не живыми или мертвыми, штурмбанфюрер, а только живыми! Когда начало операции?

— Завтра, двадцать шестого августа, в пять тридцать утра.

Раннее утро. Тает туман. Гулко стучит дятел.

По сосновому бору сразу по многим кварталам идут группами рабочие-лесозаготовители: темно-синие комбинезоны, топоры и пилы на плечах. Но — странное дело! — рабочие эти не рубят и не пилят, и смотрят они пристально не на деревья, а на землю, прочесывая квартал за кварталом.

Посмотришь со стороны — ни за что не скажешь, что это идут следопыты из ягдкоманды, члены охотничьего союза СС, первые в рейхе мастера по истреблению парашютных десантов. Цепким охотничьим глазом замечают они каждый след в песке, в примятом вереске, в покрытой матовой росой траве. Вот задерживаются на минуту два «лесоруба» — молодой и пожилой — над каким-то следом в опавшей хвое. Верхний слой выцвел, поблек под дождем и солнцем. Нижний слой — темно-ржавого цвета, сыроватый… Нет, это не след человека, тут прошли кабаны… Вот на тропке кто-то раздавил под ногами сушняк. Кто? Когда? По окурку сигареты, по характеру следа нетрудно определить — до последнего дождя тут прошли свои, немцы…

Стой! А это что? На первый взгляд через старую грунтовую дорогу вдоль просеки прошел один человек с юга на север. Но отчего у этого человека такой большой, широкий, расплющенный след? Нет, этих немцев-следопытов трудно обмануть! Здесь прошла, ступая след в след, группа из восьми-девяти человек, потому их общий след и получился деформированным, глубже нормального. Это замечает молодой охотник-эсэсовец. Другой охотник — пожилой эсэсовец — видит и кое-что другое: каждый след отпечатался «наоборот», не каблук, а носок получился глубже и четче… И прошла эта группа через дорогу часа два-три назад, еще до росы…

«Лесорубы» идут дальше, отыскивая след разведчиков. В оттопыренных карманах рабочих комбинезонов — гранаты и пистолеты…

…Под утро 26 августа группа «Джек», вновь благополучно перемахнув через «железку», располагается около деревни Вайдляукен. Все устали и мгновенно засыпают, но на рассвете часовой — Ваня Мельников — будит разведчиков.

— Что такое? — спрашивает Шпаков, хватаясь за автомат.

В лесу слышится какой-то свист, трели.

— Соловьи, — отвечает с бледной улыбкой Ваня Мельников. — Прусские соловьи!

По лесу идут густые цепи, офицеры и унтера сверляще и заливчато свистят в командирские свистки. Идет не одна цепь, как в прошлый раз. Идут три разноцветные цепи — впереди черномундирные эсэсовцы и местная жандармерия в рыже-зеленых мундирах, за ней — солдаты-гренадеры в сизо-зеленой форме, третья цепь — снова эсэсовцы в черном. Собачьего лая не слышно. Только свистки да команды, передаваемые, по уставу слева направо.

В лесу под Инстербургом снова идет охота на людей. Самая азартная и опасная охота. Но азарт — это для эсэсовцев. Солдаты и жандармы больше думают об опасности. Охота на человека намного опасней охоты на медведя или даже на тигра. Ведь ни у медведя, ни у тигра нет ни автомата, ни гранат, ни мин. И потому гренадеры, узнавшие на русском фронте, почем фунт лиха, и пожилые жандармы жмутся друг к другу, обтекая густые ельники и сосняки, разрывая цепь.

Шесть утра.

— Сколько часов до захода солнца? — тихо спрашивает Зина.

— Четырнадцать с половиной, — отвечает Шпаков.

— Не робей! — подбадривает ребят Шпаков. — Эсэсовец — молодец против овец…

Над лесом низко парит небольшой самолет.

Судя по свисткам и результатам визуального наблюдения, лес прочесывают до полутора тысяч солдат и жандармов. Их ведут местные немолодые эсэсовцы — члены охотничьего союза СС. Эти идут молча. Ни криков, ни свистков. Они готовы к рукопашной — чуть выдвинуты из ножен кинжалы с костяными ручками, расстегнуты кобуры вальтеров и парабеллумов. На боевом взводе автоматы и новенькие автоматические карабины.

И все же огневая мощь у «Джека» в месте прорыва выше. На этом и строит Шпаков свой расчет, применяя испытанную тактику белорусских партизан. Первым делом он подбирает наиболее выгодное место для прорыва — неглубокий овраг, почти перпендикулярный наступающим цепям, засаженный частыми рядами молодых елок и высокими соснами. Затем ждет, пока парный разведывательный дозор — Мельников и Овчаров — возвращается, высмотрев самое слабое звено в растянутой поперек оврага цепи.

— Лучше всего прорываться левым краем! Разрыв десять метров!

— Приготовиться! — шепчет Шпаков бескровными от волнения губами.

Все ближе и ближе немцы. Вот уже мелькнула за елками фигура с черным, как кочерга, автоматом в оголенных до бицепсов руках… Разведчики лежат клином: впереди Шпаков, за ним Зина, Аня. Слева и справа, прикрывая радисток, по трое разведчиков. Группа похожа сейчас на предельно сжатую стальную пружину.

Аня — бывшая подпольщица, а не партизанка, у нее нет опыта лесных боев. Ее так и подмывает вскочить и бежать сломя голову от смертельной опасности. Но такое бегство — верная смерть, перестреляют, как куропаток. Главное — не терять голову, а то потеряешь ее навсегда…

«Ти-ти-ти-та-та!» — тихо выстукивает Шпаков ногтем по рожку автомата.

Немцы все ближе и ближе… Все тоньше и ненадежнее стена хвойного лапника, отделяющая разведчиков от эсэсовцев. Аня обменивается с друзьями прощальным взглядом. Ведь шансов на удачу немного. И потому в этом быстром взгляде — и дружеское подбадривание, и неизъяснимая тоска. Может, убьют, а может, ранят. Только бы не плен… Аню от нервного возбуждения бросает то в жар, то в холод.

— Вперед! — негромко командует Шпаков.

Нет, на этот раз им не удастся незаметно проскользнуть сквозь поредевшие зубья стального гребня. Вон дернулся автомат в руках эсэсовца, блеснули под кромкой каски белки округлившихся злых глаз… Он валится, срезанный очередью Шпакова…

В неистовую минуту прорыва все решает быстрота и натиск, верный глазомер, стрельба без промаха по мгновенно появляющейся и исчезающей цепи. Девятка клином таранит цепь, стреляя на бегу сразу из семи автоматов и двух пистолетов. Растянутая цепь эсэсовцев не успевает сомкнуться. Смолкает враз стрельба, исчезают «лесные призраки», скорчившись, лежат под елками почти в упор расстрелянные эсэсовцы. Еще не смолкло гулкое эхо в лесу, а потревоженную тишину вновь раскалывает грохот стрельбы. Это эсэсовцы, замыкая цепь, открыли огонь друг по другу…

Всего несколько минут уходит у преследователей на то, чтобы навести порядок, а девятка уже незаметно проскользнула в образовавшиеся две большие бреши в цепях жандармов и гренадеров. В лесу раздаются крики, свистки, парит над кронами сосен вертолет, а Шпаков, перемахнув с группой в другой квартал леса, петляя, заметая следы, подбирает для «Джека» новое «лежбище». Аня падает на землю, глотая ртом воздух, прижимая руку с пистолетом к груди, в которой бешено колотится сердце.

Мельников лежа меняет диск в автомате. По распаленному лицу струится пот.

— А против молодца эсэсовец и сам овца! — шепчет он, тяжело дыша, и на мокрых от пота губах неожиданно вспыхивает улыбка, ликующая улыбка воина, только что обманувшего смерть.

Разъяренные эсэсовцы поворачиваются кругом и снова идут цепью. Час уходит у них на то, чтобы прочесать два соседних квартала. Затем черная цепь снова слепо надвигается на разведчиков. Эсэсовцы прижимают группу к шоссе. К счастью, это не то шоссе» вдоль которого занял оборону главный заслон. План «охоты на куропаток» уже сорван, но и эта дорога оцеплена и простреливается пулеметным огнем. Шпаков, однако, отлично знает тактику карателей еще по партизанским боям в белорусских лесах. Он и не думает о прорыве через шоссе. Когда в хвое над головой начинают щелкать разрывные, «Джек» вторично и вновь без потерь таранит наступающую черномундирную цепь и снова пропадает в лесу.

К восьми вечера, перед самым заходом солнца, эсэсовцы тесным кольцом окружают измотанных разведчиков. За ними — гренадеры и жандармы. Но сжать кольцо им не удается. Теперь все решают минуты. «Джек», заняв круговую оборону в яме на месте вывороченной бурей сосны, с отчаянным мужеством дотемна отбивается гранатами, отстреливается, экономя каждый патрон, а затем, собрав последние силы, в третий раз, ведя разящий огонь, с разбегу прорывает оцепление и бесследно пропадает в ночи.

На первом привале Ваня Мельников, вслепую перезаряжая в темноте автоматный рожок, говорит, тяжело дыша:

— Жаркий выдался денек! Здорово поиграли с фрицами в кошки-мышки. Зато уж отоспимся всласть…

— Пойдешь на «железку»! — жестко говорит Шпаков, ощупывая разодранный острым суком рукав.

— Что?! — удивляется Мельников. — Да убей — не пойду! Нема дурных!..

Если бы Шпаков пригрозил Мельникову, стал хвататься за оружие, Мельников уперся бы, стоял на своем. Но Шпаков только сказал тихо:

— Спи. Тогда пойду я!

— Возьмите меня с собой! — подает голос Аня. Но ей никто не отвечает.

Мельников молчит, сердито посапывая.

Из-за туч ненадолго выглядывает полная луна.

— Ладно, Коля! Извини… Нервы… Когда идти?..

— Пойдешь после радиосеанса, когда подберем место для лагеря.

Аня отстукивает радиограмму. Передав разведсводку, Шпаков вновь просит подготовить для группы груз, но теперь он в первую очередь требует боеприпасы, хотя все в группе голодны, полураздеты и полуразуты. За день «Джек» расстрелял почти треть патронов.

Во время радиосеанса Шпаков выставляет дозорных — не исключено, что у карателей имеются радиопеленгаторы.

В ответной радиограмме Центра сообщается: «Благодарим за ценную информацию. Продолжайте разведку на железной дороге. В ближайшие дни ожидается нелетная погода. «Хозяин».

Аня слушает Москву: восставший Париж выдворил последних нацистов, наши освободили Кишинев, Румыния повернула штыки против Германии.

С 26 августа в районе действий группы «Джек» начинаются почти ежедневные прочесы. «Джек» умело маневрирует, маскируется, отрывается от врага, кочует по лесному лабиринту. Зина так ослабла, что разведчики уже давно поочередно несут шестикилограммовую сумку с батареями и все ее вещи, кроме рации. У запасливой Ани остается горсть мятых ржаных колосков в кармане. Она делит их, и разведчики медленно жуют спелые зерна, выплевывая колючие ости, от которых саднит и пухнет язык. Два дня проходят совсем без еды. У Зины — сильный жар. Аня лечит ее стрептоцидом из походной аптечки. Аня тоже выбилась из сил. Долгие часы живет она в мучительной полуяви-полусне. У двух ребят основательно расстроен желудок — они глотают последние таблетки дисульфана, запивая их темно-рыжей от настоя хвои болотной водой… В мешках становится почти совсем пусто. Аня обматывает бельем патроны и котелок, чтобы не бренчали в походе… Снова погоня. И снова «Джек» идет, идет наперегонки со смертью…

Хмуро поглядывают разведчики на небо, затянутое низкими, разорванными балтийским бризом серыми тучами: когда же наконец настанет летная погода?

Может, завтра им повезет и ветер разгонит тучи? И все они — Аня, Мельников, Овчаров — напряженно припоминают заученные еще в раннем детстве народные приметы о погоде.

— По вороне вон видно, что опять пойдет дождь, — шепчет на дневке Аня Зине.

— Что-то я у твоей вороны не вижу ни плаща, ни зонтика, — сомневается москвичка Зина.

— Хохлится, каркает против ветра — значит, к дождю, — уверенно говорит Аня.

— Да, быть дождю, — вздыхает Мельников, выползая с Овчаровым к сосновой опушке. — Вишь, галки стаей летят. И грачи раскричались…

— И одуванчик вот сжал свой шар…

Поздно вечером, после короткого радиосеанса, Ваня вдруг предлагает:

— Может, сводку погоды послушаем?

— Что ты, Ваня! — удивляется Зина. — Про погоду с самого начала войны не передают!

Но у разведчиков имеются свои лесные метеорологи.

— Опять самолет не прилетит! — ворчит Мельников во время ночного похода. — Слышите, сыч на дождь кричит, а с вечера лягушки урчали…

Из Николая Шпакова, бывшего студента-авиационника, наверно, получился бы неплохой конструктор. Он всегда полон разных технических идей.

— Проклятые «слухачи»! — говорит он Ане, глядя, как радистка быстро упаковывает рацию после очередного сеанса. — Сколько неприятностей причиняют нам эти фрицы-пеленгаторщики. Просто житья не дают! А ведь, ей-богу, можно придумать, как провести их…

— Небось уже придумал что-нибудь? — с улыбкой спрашивает Аня, поднимая глаза на Шпакова.

— Да кое-что придумал, — отвечает Николай с увлечением. — Только это в будущем, сейчас нет у нас той техники. Первым делом ты, Аня, зашифровываешь радиограмму, затем записываешь ее на специальный портативный, совсем маленький, звукозаписывающий и звуковоспроизводящий аппарат. Причем можно воспроизводить записанную радиограмму на большой скорости: «тр-р-р!» — и вся радиограмма. А радиоузел Центра запишет это «тр-р-р» и спокойно проиграет его на малой скорости. Но это еще не все. Берем небольшой воздушный шарик, как у метеорологов, подвязываем к нему наш аппарат с радиограммой и запускаем, лучше ночью, чтобы никто не заметил.

— А чем мы наполняем твой воздушный шарик? — перебивает его заинтересованная Аня.

— Это просто. Газом из специального баллона. Наш шарик будет плавать себе в воздушном океане, несколько раз передавая в эфир шифрограмму, а «слухачи» запеленгуют его то в одном месте, то в другом, и это совсем собьет их с толку.

— А потом шарик спустится на землю, его найдут…

— Нет. Наш звуковой аппарат мы снабдим маленькой миной, которая взорвет его вместе с шаром при приземлении или еще раньше. Главное, обмануть «слухачей». Ведь если запустить даже один такой шар, их можно совсем запутать. А если запустить сразу не-сколько шаров, десяток, сотню? Гитлеровцы решат, что кругом действуют десанты, а мы будем неуловимы!

— Пошли, Жюль Верн! — с усмешкой произносит Ваня Мельников, вставая. — Пока нас спасет только «драп-марш». Что толку от этих фантазий!

— Без фантазии нам нельзя, — возражает Шпаков.

И он прав, их командир. Не только потому, что в разведке нельзя жить и работать без фантазии, смекалки и воображения, но и потому, что мечты фантазеров в наш век очень скоро становятся явью…

Шпаков вновь и вновь подбирает место для приема груза, радирует Центру координаты. Но только в ночь на 30 августа над лесом за Меляукеном выплывает полумесяц, а за ним через полтора часа появляется двухмоторный «Дуглас».

Один круг над лесом, второй… Батарейки в фонариках сели. Приходится идти на дополнительный риск. Разведчики разжигают на полянке три небольших костра, расположенные треугольником. Они сильно волнуются — заметит ли штурман? Скорей бы, а то увидят жители фольварков и тут же донесут по телефону в полицию… Хорошо бы нашим прилететь на трофейном самолете. Или уж сбросить для блезиру несколько бомб — сбился, мол, с курса, не возвращаться же домой с бомбами. Пусть фрицы о чем угодно думают, лишь бы не о разведгруппе, принимающей груз…

Заметил, заметил! Еще один круг. От фюзеляжа отделяется один тюк, второй… Эх, высоковато кинул! Скорее гасить костры. Уничтожить все следы! Набирая скорость, тюки исчезают из виду, но вот уже позади самолета и ниже его с резким, как пистолетный выстрел, хлопком, приглушенным гулом моторов, почти мгновенно раскрывается один белый купол, второй… Ветер несет парашюты прямо на сосны. Еще рано радоваться — еще надо найти эти тюки во мраке, надо успеть забрать боеприпасы и продукты…

Вон один парашют! В полукилометре от потушенных костров висит он на сосне — большой, белый, издалека видать. Скорей! Скорей! Расшнуровывать некогда — вспороть финкой авизент, быстрей переложить в заплечные мешки цинки с полутора тысячью патронов, гранаты, противопехотки, полсотни килограммов сухарей, колбасу, консервы, соль, мыло, махорку, спички и батареи…

Разведчики ищут второй тюк — его отнесло на два километра от сигналов, а в темном бору уже тут и там мелькают огни фонариков. Пока это только ландшутцманы — сельская стража, но за опушкой уже тарахтят, приближаясь, мотоциклы. Стражники палят вслепую из винтовок, стремясь отпугнуть разведчиков, чтобы те первыми не нашли парашюты с грузом. Кто-то завизжал во мраке — никак ландшутцманы подстрелили своего!..

Через час немцы находят оба тюка. Тюки изрезаны ножами, внутри пусто, на траве белеют клочья ваты, обрывки русских газет. Ландшутцманы и подоспевшие фельджандармы топчутся вокруг. И вдруг словно огненный кинжал с грохотом вспарывает землю — кулем валится на обрубок ноги один из фельджандармов…

В трех километрах от взрыва, сгибаясь под тяжестью мешков, обливаясь потом, быстрым шагом идет цепочка разведчиков.

— Сработала моя противопехотка, — удовлетворенно пыхтит Ваня Мельников.

Продуктов из двух тюков группе «Джек» в обрез хватит дней на десять.

Наблюдение на железной дороге продолжается круглосуточно. Аня и Зина регулярно передают разведсводки Центру. Через час-два после сеанса место, где работала рация, окружают немцы. Почти ежедневно в шахматном порядке они прочесывают лесные кварталы. У разведчиков потерь пока нет.

На фронтах дела идут неплохо — в конце августа наши берут нефтяной район Плоешти и Бухарест, а в начале сентября войска 3-го Белорусского выходят к границе Восточной Пруссии. В главной ставке Гитлера около Растенбурга отчетливо слышна фронтовая канонада.

— Ну, мальчики и девочки! — торжественно объявляет Коля Шпаков. — Ждать остается совсем недолго! До границы за Тильзитом отсюда всего шестьдесят километров, до границы за Шталлупененом — девяносто!

Разве мог Шпаков знать, что в эти самые дни Ставка Верховного Главнокомандования вынуждена была дать командующему 3-м Белорусским фронтом генералу армии Черняховскому секретную директиву о переходе к обороне?

Не знают этого и пруссаки. Встревоженный выходом советских войск к восточнопрусской границе, Гитлер разрешил гаулейтеру Коху скрытно провести эвакуацию населения из некоторых районов провинции. Когда разведчики вышли из леса в ночь на 8 сентября, они обнаружили, что одни из фольварков заперты и заколочены, другие заняты солдатами и фольксштурмом.

— А может быть, это и лучше? — задумчиво произносит Ваня Мельников, глядя на запертые ворота фольварка. — «Кормильцы» наши дали тягу, но неужели эти богатеи ничего тут не оставили? Проверим!

На всех дверях висят тяжелые стальные замки разных замысловатых немецких, английских, французских систем.

— Чудаки! Они еще рассчитывают вернуться!

Мельников орудует железным ломом, срывая замки.

Угнан весь скот, увезена домашняя птица. На полке в кухне красуются пузатые братины с крышками — из таких кружек пили пиво еще тевтонские рыцари. Но пиво все вывезено. Зато в амбаре много необмолоченных снопов ржи, в погребе можно нагрести пару мешков картошки, в кладовой строем стоят банки О разными соленьями и вареньями.

Зварика, причмокивая, отправляет в рот горсть за горстью кислую капусту.

— Осторожно, Юзек! — спохватывается Мельников. — А вдруг она отравлена? Хотя — кто смел, тот и съел, без отваги нет и браги…

Всю ночь после этого Юзеку Зварике уделяют повышенное внимание, чуть не поминутно справляются о его здоровье. Зварика добродушно посмеивается, поглаживая живот, и снова тянется к банке с капустой.

В гостиной Мельников светит фонариком — со стены на незваных гостей из-под черной челки хмуро смотрит фюрер и рейхсканцлер Третьей империи.

Много добра не смогли захватить с собой эти восточнопрусские гроссбауэры.

Ваня Мельников сует за пазуху пару чистого белья — поди, семь недель не мылся в бане, примеривает теплое полупальто-реглан.

— На что тебе это барахло? — удивляется Целиков. — Наши вот-вот придут!

— А ну не придут? А ну задержатся?

— Завтра опять облава, опять дралапута-дра-ла-ла, семь потов с тебя сойдет!

И Ваня оставляет полупальто, берет только белье.

Зварика тоже прихватывает пару белья. Он как будто вовсе не собирается умирать после кислой капусты.

— На долю девчат тоже прихвати! И всем ребятам.

Тепло, солнечно в лесу. Стоит бабье лето.

Расшифровав очередную радиограмму Центра, Зина шепчет Ане:

— Плохи дела, Анёк! Видать, не скоро наши будут наступать. Нам прислали новые указания — будем работать на новых частотах — не для летнего, а для зимнего времени. Ясно?

— Не говори пока ребятам! — помолчав, тихо просит Аня.

Из радиограммы № 29 Центру от «Джека», 11 сентября 1944 года:

«Ночью до полка пехоты окружило лес. Весь день шла облава. Вдоль железной дороги и шоссе залегли цепи автоматчиков. Прорвать кольцо не удалось. Группа по моему приказу рассеялась по лесу. Рации оставили, подвесив и тщательно замаскировав в густом ельнике. Во время прочески немцы обнаружили «Моржа». Хотели взять живьем, но он храбро дрался, отвлек на себя немцев. «Морж» убит».

Из личного дела «Моржа»:

Зварика Иосиф Иванович, рождения 1915 года, белорус, родился и жил в деревне Дзялгино, Минской области, работал плотником-десятником, образование — 4 класса. Война застала в Ломже, Белостокской области. С 10 декабря 1942 года — партизан отряда имени Котовского, бригады имени Ворошилова, с 3 мая 1943 года до 15 июля 1944 года — разведчик разведгруппы «Чайка». С 27 июля — в разведгруппе «Джек»…

16 сентября на ежедневном совещании фюрера в «Вольфсшанце», как всегда, докладывал генерал-полковник Йодль. Гитлер сидел, горбясь, и слушал Йодля с нетерпеливыми гримасами, распустив мускулы тонкогубого рта, сдерживая правой рукой сильную нервную дрожь в левой руке.

Обходя острые углы, подбирая выражения помягче, чтобы не раздражать фюрера, Иодль кратко обрисовал военное положение Германии. Румыния и Болгария перекинулись на сторону Советов. Финляндия порвала с Германией и просит мира у русских. Япония нагло намекает, что и Германии следовало бы просить перемирия у Москвы. Правда, вермахт еще держит под ружьем десять миллионов солдат, но потеряны четыре миллиона. Только за последние три месяца потери составили по меньшей мере 1200 000 человек. Сейчас на фронтах — передышка. Летнее наступление русских армий, по-видимому, приостановлено. На Западном фронте спокойно, в районе Арденн…

— Хальт! — вскричал вдруг фюрер, драматическим жестом воздев правую руку. Моргавшие до того водянисто-голубые глаза загорелись фанатическим огнем. — Я принял историческое решение! Я перехожу в наступление! Вот здесь — из Арденн! — Гитлер грохнул кулаком по расстеленной на столе карте…

И в самые ближайшие дни разведчики группы «Джек» почувствовали, еще не понимая, в чем дело, как разжались сжимавшие их все крепче эсэсовские тиски: ставка фюрера начала перебрасывать многие эсэсовские части в Арденны, готовя внезапное наступление против американских войск…

Радиограмма № 35 Центру от «Джека», 17 сентября:

«Вчера эсэсовцы, полиция и регулярные войска прочесывали лес в районе базирования южнее деревни Эльхталь. Немецкая разведка из трех человек, идя впереди цепи, наткнулась на часового — «Орла» [6] , который двоих убил, а третьего ранил. Группу преследовали по пятам. Наблюдение на железной дороге вынуждены прекратить. Идем под Инстербург. Оборонительный рубеж укрепрайона «Ильменхорст» еще не занят войсками…»

Из радиограммы № 38 Центру от «Джека», 21 сентября:

«Днем скрывались в кустарнике, в поле, среди фольварков. Кругом немцы…»

Из радиограммы № 39 Центру от «Джека», 23 сентября:

«Обошли Инстербург с запада. Дневали южнее Инстербурга, в 65 километрах от ставки Гитлера. Уходя от преследования, повернули на север и вышли в лес севернее Инстербурга в районе Ауловёнен…»

Радиограмма № 40 Центру от «Джека», 24 сентября:

«Сегодня на рассвете на лагерь напали эсэсовцы. Прочесывая лес весь день, преследуя нас по пятам. Прижали группу к просеке, на которой немцы заняли оборону. «Крот»[7] и «Орел» уничтожили пулеметный расчет на просеке, позволили группе прорваться. Шли на север. Эсэсовцы преследовали нас до шоссе Ауловёнен — Жиллен, где мы остановились в перелеске, чтобы принять последний бой. Но эсэсовцы не нападали, а ждали подкреплений. Передохнув, группа прорвала окружение. Идем на северо-запад».

Из радиограммы № 41 Центру от «Джека», 25 сентября:

«Каждую ночь кружим по лесам. Голодаем, Боеприпасы и радиопитание на исходе. Если будет стоять нелетная погода, придется идти через фронт».

Радиограмма «Джеку» от Центра, 25 сентября:

«Ожидайте груз 26, 27, 28 сентября. В 20.00 в эти дни слушайте наш сигнал — три группы троек. Ваш ответ о готовности принять груз — две группы пятерок. «Xозяин».

Коля Шпаков ведет группу в знакомый район — к станции Гросс-Скайсгиррен. Ночь светлая, звездная — такие в конце сентября случаются редко. Шпаков идет мимо замков и старинных городков, идет по звездам.

Проходит день-два, но никто вслух не вспоминает о Юзеке Зварике, хотя каждый думает о нем…

Последние дни питались только клюквой да брюквой. Под старыми елями днем можно собрать немало рыжиков, в вереске попадаются боровики, но немцы совсем не дают разжечь костер, вот и приходится в редкие спокойные часы пастись на лесных ягодниках. С какой тоской, с какой завистью смотрят ребята на улетающих на юг гусей. Через час-два будут они, счастливчики, в Польше, потом в Чехословакии, и хоть все еще стонут под железной пятой вермахта эти братские страны, все-таки в них намного легче было бы разведчикам, чем в этой распроклятой Пруссии.

От болот тянет холодом. От зари до зари теперь не просыхает роса. После 22 сентября, дня осеннего равноденствия, день стал короче ночи. Гудит в соснах, хлещет по лицу студеный северо-западный ветер. Утром Шпаков увидел иней на траве, и сжалось сердце — октябрь на носу, а фронт замер. Правда, на других участках дела идут хорошо — 1-й Белорусский освободил предместье Варшавы — Прагу, полным ходом идет освобождение Прибалтики, вышли из войны Финляндия и Болгария, союзники взяли Брюссель и Антверпен, американцы в районе Трира вышли к границе Германии. Но вот под Мемелем наши что-то никак не разделаются с фрицами, а главное — когда же, когда наконец наши ворвутся в Восточную Пруссию?

Восемь теней, теперь уже только восемь, неслышно скользят по темному лесу, оставляя позади просеку за просекой.

Командир идет впереди. Выслать бы дозор, да некого. Трое больных, двое дежурили на дневке и клюют носами. Не девчат же посылать… К тому же он, Шпаков, один хорошо «ходит» по карте. Вот и идет впереди отряда, как ходил капитан Крылатых.

Глубокой ночью 28 сентября выходит восьмерка разведчиков к большой округлой поляне в хмуром сосновом бору и видит при свете вынырнувшего из-за рваных туч полумесяца заросшие диким виноградом, окутанные туманом развалины. Монастырь или замок?.. Кто строил его, кто разрушил?.. Дыхание столетий витает над камнями, чужое дыхание, с запахом давно отгоревших пожаров и поросших чертополохом пепелищ. В гробовой тишине ухо словно угадывает отзвук давней битвы, звон мечей и стук окровавленных секир. Кругом — седые мшаники, заросли можжевельника, зубчатая стена вековых сосен.

«Остландрейтеры» шли на восток и после каждого похода строили новые замки на границе завоеванных земель…

Группа цепочкой выходит на просеку в двадцати километрах южнее Тильзита. С просеки просматривается шоссе Тильзит — Велау. Вдруг Шпаков останавливается: под елями, на той стороне просеки, — подозрительный шорох, металлический лязг. Секундное промедление, рывок в сторону и назад… Поздно! С грохотом взрывается ночь. В черных кустах вспыхивают трепещущие оранжевые язычки в пламягасителях пулеметов, всплески сине-зеленого огня в автоматах. Немцы бьют из пулеметов, бьют из автоматических карабинов, бьют очередями, разрывными и трассирующими.

Огненный смерч мгновенно сдувает разведчиков с просеки. Рассыпаются звенья цепочки. Минута-две отчаянно быстрого бега. Но бегут только семеро. Не хватает звена в цепочке…

Шпаков остается на просеке. Жадно впитывает восточнопрусский песок кровь второго командира группы «Джек». Падая, горят над ним красные и зеленые ракеты. Как реквием разведчику — исступленная дробь пулеметов, многоголосый вой пуль, треск разрывных.

— Там!.. — почти кричит Аня, на бегу хватая за руку Мельникова. — Ваня, там…

Они бегут зигзагами, и позади выстраиваются в сплошную спасительную стену ели и сосны. В карбидном свете ракет все вокруг — и сосны, и бегущие люди — кажется белым, как на негативе.

— Знаю! — с бессильной яростью выпаливает Мельников, вырывая руку.

Да, Коля остался там. И он, Иван Мельников, не мог даже подползти к нему, к другу и командиру, под огнем из десятка шмайссеров и автоматических карабинов… Его вмиг изрешетили бы пули…

— Стой! — вполголоса командует Мельников. Позади рвутся разрывные пули, взлетают ракеты, по пульсирующее белое зарево уже едва сочится сквозь сосновый частокол. — Принимаю командование! Переходим шоссе по параллельной просеке!

Идут семеро. Идут цепочкой, пригнувшись, с заплечными мешками, утопая по колено в папоротнике. Со стороны они похожи на горбатых гномов. Зину душат рыдания… Аня молча глотает слезы…

В двух-трех лесных кварталах от просеки, на которой группа потеряла Шпакова, разведчики выходят к шоссе и опять попадают под пулеметный огонь. И здесь засада!.. Убегая под пулями, Раневский падает, с размаху ударяется коленкой о торчащий из земли валун. Здоровяк Натан едва не теряет сознание от боли и, кое-как поднявшись, убеждается, что не то чтобы идти, но и ступить на ногу не может. Неужели перелом?

Из отчета разведчика Натана Раневского:

«…Будучи не в состоянии передвигаться, я позвал на помощь товарищей. И они пришли. Вынесли меня в менее опасную зону, оказали помощь. Ребята задумались: что делать дальше? Ведь задание превыше всего, и поэтому меня решили оставить. Мельников спросил: «Кто останется с ним?» Генка Тышкевич сказал: «Я останусь». Потому что мы были друзьями еще по Белоруссии. Пятнадцатилетний Геннадий Тышкевич добровольно согласился разделить мою заведомо нелегкую судьбу. Мы наметили пункт встречи с группой — близ болота у деревни Линденгорст…»

Раневский соорудил костыль и шел, подвесив ногу на ремень. Генка Тышкевич помогал ему, охранял и кормил его. Сначала Генка шел вперед в разведку, потом возвращался за товарищем. Они питались поздними лесными ягодами и брюквой, которую Генка доставал в поле. В ночь продвигались на пятьсот — восемьсот метров. Пятого октября на явочном пункте у деревни Линденгорст, куда добрели с большим опозданием, они не нашли группу и больше уже никогда не встречались с ней.

Раневский поправлялся медленно. Генка по ночам промышлял съестное. Так прошел месяц. Наконец им удалось связаться с советскими военнопленными, которых пригнали заготавливать в лесу дрова, а через них — с местными немцами — коммунистами Эрнстом Райчуком и Августом Шиллятом, работавшими лесотехниками. До того как эти стойкие, мужественные люди познакомились 10 ноября с разведчиками, они два года, как могли, помогали советским военнопленным. Рискуя собственной жизнью и жизнью своих близких — только у Райчука было шесть дочерей, — они снабжали разведчиков продуктами. С начала декабря, когда в лесу выпал снег, Раневский и Тышкевич жили у Августа Шиллята под соломой на чердаке сарая, у деревни Линденгорст. 22 января 1945 года Раневский и Тышкевич встретились с воинами Советской Армии…

Да, Раневскому и Тышкевичу невероятно повезло. Если бы вся группа встретилась с этими немцами-коммунистами, совсем иначе сложилась бы судьба Ани Морозовой и ее друзей…

В группе остается пятеро — Аня Морозова, Зина Бардышева и три Ивана — Мельников, Целиков и Овчаров. Погиб «Джек». Погиб «Еж». От группы осталась ровно половина. Теперь группа официально называется «Крот» — по псевдониму своего третьего командира. Но Мельников тоже хочет, чтобы группа по-прежнему именовалась группой «Джек».

На явочном пункте они так и не дождались Раневского и Тышкевича.

— Видать, немцы обнаружили их, — хмуро сказал Мельников, поглаживая заросшие щетиной щеки.

Уйти Раневский не мот, а Генка, конечно, не бросил друга… Эх, ребята, ребята! Генка-то совсем пацан, еще и паспорт не получил!..

Мельников радирует Центру: «Еж» пропал без вести вместе с картами 100 000. Задержка груза и отсутствие карт угрожает гибелью всей группе. «Крот».

Он написал сначала: «Мы на грани полного истребления». Но потом, вздохнув, вычеркнул эти слова — плаксиво как-то звучит, не по-мужски.

Рации по-прежнему действуют исправно, хотя батареи почти выдохлись. Стрелка вольтметра колеблется у критической красной линии.

В штабе воздушной армии генерала Хрюкина майор Стручков и молодой полковник, Герой Советского Союза с голубыми глазами и такими же кантами на золотых погонах, склонились над картой-пятикилометровкой Восточной Пруссии.

— Все мы учимся на ходу, товарищ флагштурман, — говорил майор, прикуривая от зажженной папиросы полковника. — Когда вы летали к брянским, клетнянским, смоленским, белорусским партизанам, вам, конечно, не надо было пускаться на всякие ухищрения. Дислокация партизанских отрядов была отлично известна немцам хотя бы по данным радиопеленгации. Но в Восточной Пруссии, — майор постучал указательным пальцем по карте, — мы обязаны принять все меры для того, чтобы сбить немецкую контрразведку с толку, не навести ее на нашу разведгруппу, вплоть до выброски груза в ложном районе!.. У нас имеются конкретные предложения, и очень бы хотелось, чтобы вы, летчики, развили, обогатили новую тактику выброски десантов и груза. Летать по прямой в тыл врага к месту выброски и обратно — это значит губить наших разведчиков…

— Что ж, — сказал полковник, — мы зададим их «слухачам» загадку-головоломку…

— Ахтунг! Ахтунг! Доносит радиолокационное подразделение «Инстербург». Самолет противника Си-47 «Дуглас» по-прежнему летит зигзагами, постоянно снижается и делает петли. Его курс: Пилькален — Лаз-денен — Раутенберг — Буденингкен — Айхенберг — Карлсвальде. Самолет делал петли над лесами в районах Лазденен, Буденингкен и Карлсвальде. Обогнув Инстербург, самолет также зигзагами, постоянно резко меняя курс и высоту, вернулся через линию фронта, сделав новые петли, возможно для выброски десанта или груза, над Кенигсфельде, Паульсвальде и Гросс-Роминтен. Совершенно ясно, что самолет применяет новую русскую тактику по выброске разведывательных десантов и грузов. Поэтому методами радиолокации совершенно невозможно определить, где именно выброшен десант или груз.

В лунную ночь на 1 октября группа принимает два мешка груза: какое богатство! Сахар, консервы, концентраты, соль, мыло, махорка и даже два с половиной литра водки, теплые платки для девушек, плащ-палатки, маскировочные костюмы, вещевые мешки. И конечно, радиопитание. Третий тюк достается немцам. А утром вся округа наводняется солдатами. Каратели опять наступают разведчикам на пятки.

На рассвете пятерка бежит лугом по матово-седой, тяжелой от росы траве. Мельников отстает от группы, минирует у опушки темно-зеленый след, что змеится по лугу… Скорее бы выбраться на хвойный ковер!..

Иван Мельников почти на два года моложе Ани. Вначале он показался Ане, несмотря на его двухлетний опыт работы в тылу врага, не очень серьезным и дисциплинированным разведчиком, скорее — лихачом, ухарем. Может быть, так оно и было поначалу. Кепка надета «а ля черт побери», буйный чуб, развязные манеры. Бывало, он спорил со Шпаковым, дерзил командиру, порой не прочь был, как он выражался, сачкануть. Но как только стал командиром, как только почувствовал себя полностью ответственным за выполнение задания, его словно подменили. Прежде воевал он по принципу: пан или пропал, была не была — двум смертям не бывать. Теперь от былой горячности, от привычки брать нахрапом да наскоком не осталось и следа. Посуровел, подтянулся бывший колхозный тракторист из деревни Николаевка на Гомельщине. Во всем старается теперь он походить на капитана Крылатых и на Колю Шпакова, по всем важным делам советуется с Аней и другими членами группы «Джек». Он понимает: быть командиром разведчиков — значит думать за всех и всех заставлять думать, спать вполглаза, всегда быть примером, видеть дальше всех…

Шпаков многое воспринял от капитана Крылатых, Мельников — от Крылатых и Шпакова. Крылатых превыше всего ценил в разведчике разумную самостоятельность, находчивость и смекалку, широту кругозора, даже своеволие. Шпаков не терпел штампа, шаблона, ценил в оперативных решениях дерзкую творческую фантазию. И все это, подобно губке, впитал в себя Ваня Мельников.

Бесценна эта командирская «эстафета». Если подумать, то старт ее теряется в первых годах Октября. Ведь в сорок первом Вацлавский и Винницкий — командиры Крылатых и Шпакова — перенимали опыт у майора Спрогиса, человека, который партизанил еще в гражданскую, охранял в Кремле Ленина, а потом стоял на посту номер один — у Мавзолея. Спрогис сражался в Испании и с первых дней Великой Отечественной вел разведку на Западном фронте. Учились Вацлавский и Винницкий и у полкового комиссара, будущего Героя Советского Союза Дронова, питерского рабочего-подпольщика. Дронов штурмовал Зимний, дрался с Деникиным и Врангелем, громил самураев у озера Хасан, поднимал бойцов на штурм линии Маннергейма. А сами Спрогис и Дронов учились у таких людей, как Ленин и Фрунзе, Дзержинский и Берзинь… Вот, если подумать, откуда начиналась «эстафета», вот откуда стартовала разведгруппа «Джек», хотя этого, может быть, и не сознавал ее третий командир — Ваня Мельников.

Группа идет редкой цепочкой, и следы ее заносит песок. В безвестных могилах спят уже два ее командира. Но они не мертвы, Крылатых и Шпаков, раз их кровью оплаченный опыт живет в жизненно важных решениях Мельникова, ведет и направляет его. И за цепочкой из пяти разведчиков, как невидимый, но неразрывный фал, питающий их кислородом, тянется цепочка к командирам Октября…

Теперь Ваня Мельников ночами ищет на небе Сатурн, проверяет путь по компасу и карте. То и дело меняя азимут, он ведет группу через реки, железные и шоссейные дороги, мимо фольварков, городков и станций — на юг. Ночью, вплавь, под пулями, побросав вещевые мешки, котелки и плащ-палатки, пятерка переправляется через широкую Прегель. Черная как деготь, обжигающе холодная вода, отражающая огненные параболы ракет и стремительный полет зеленых трассеров, крики немцев-ландшутцманов на берегу…

Впереди много рек, и Мельников говорит:

— Пожалуй, надо попросить «Хозяина» сбросить нам парочку зисовских камер и насосы к ним, а? А то очень похоже было сейчас на последние кадры кинофильма «Чапаев».

Когда особенно трудно, когда положение кажется безвыходным, он говорит девчатам:

— Ти-ти-ти-та-та… Вперед! Не в таких мы бывали переплетах!

У Вани Мельникова есть своя заветная песенка, которую он мурлычет в самые трудные минуты:

Лицо у Вани Мельникова длинное, скуластое, глаза большие, с прищуром, как у охотника.

Где удается, Ваня устанавливает наблюдение за железной дорогой. Теперь один дежурит, второй отдыхает, третий охраняет радисток. В лесу Форст-Клайнур четырнадцать дней подряд до новой облавы контролирует «Джек» двухколейную железную магистраль Инстербург — Кенигсберг. Разведчикам удается принять новый груз. «Ну-ка, что тут нам прислал генерал Черняховский?» — ликует Аня. На свежих батареях ей хорошо работается. Зина понемногу поправляется, получая дополнительный паек. Тысячу раз слепой случай ставит группу на грань гибели, и тысячу раз вывозит ее случай счастливый. Теперь и Аня ходит в разведку, участвует в хозяйственных операциях — на женский голос бауэры иногда открывают дверь.

Однажды какой-то старый бауэр в фольварке перед Велау переспросил из-за двери:

— Беженка, говоришь? Откуда и куда идешь?

— Из Гольдана в Гдыню, — по-немецки заученно отвечает Аня.

— Не Гдыня, а Готепхафен!

И старый пруссак выстрелил из окна. Ане еле удалось уйти. Откуда ей было знать, что немцы давно переименовали Гдыню в Готенхафен!

— Ты радистка, Аня, — возмущается Зина, — и не имеешь права рисковать собой так. Что за охота тебе лезть на рожон? Ну что тебе, больше всех надо?

— Да, больше всех надо, — запальчиво отвечает Аня. — И тебе тоже, иначе ты бы не прилетела сюда!

Третье октября. Пасмурный день. К обеду разведривается. Высоко в поднебесье под озаренными солнцем кучевыми облаками летит стая белых лебедей. Летят они из суровой Скандинавии в благодатное Средиземноморье. Глядя поверх шпилей высоких елок, Аня провожает своих «тезок» долгим взглядом, оглядывается на последнего в стае лебедя. Что-то этот замыкающий все заметнее отстает, теряет скорость и высоту. Уж не ранен ли, бедняга, где-нибудь над Балтикой?

— Лебедь несет снег в носу, — вспоминает Аня русскую поговорку.

Временами Аню охватывает жгучая обида: уже давно ясно — наши выиграли эту войну, доколачивают Гитлера на всех фронтах, а на ее, Анином фронте, побежденные гоняют победителей, убивают одного за другим лучших ребят… Это чувство проходит, как только «Джеку» удается еще раз ощутимо ударить по вермахту, передать Центру тайны его тыла.

Из радиограммы № 67 Центру от «Джека», 10 октября:

«Дислоцируемся в десяти километрах юго-восточнее Вел а у.

Во всем районе идет лихорадочная перегруппировка войск, с запада к фронту непрерывно подвозятся резервы. На западном берегу реки Алле, от Велау до Алгленбурга, строятся новые и совершенствуются старые оборонительные рубежи. Сегодня с 7.00 до 19.00 по железной дороге Велау — Инстербург с запада на восток прошло 20 эшелонов…»

Из отчета разведотдела штаба 3-го Белорусского фронта от 15 октября 1944 года:

«… От разведгруппы «Джек» поступает ценный материал. Из полученных 67 радиограмм — 47 информационных. Несмотря на потерю Крылатых и Шпаков а, второй заместитель командира группы, Мельников, с руководством справляется…»

Третий месяц без бани. Разведчики умываются только дождевой или болотной водой. Ополоснул лицо, вытер ладони о штанину — и ладно. Главное — не подцепить вшей. Поэтому Мельников избегает пользоваться одеждой «языков», заведутся «автоматчики» — пиши пропало, ничем в лесу их не выведешь.

— В Сеще при немцах и то мы каждую субботу в баню ходили, — вздыхает Аня.

Который день разведчики идут болотом, по уши в черной грязи и тине, все похожи на леших. Наконец выбираются в сухой смешанный лес. Рядом — безымянная лесная речка.

— Давайте станем здесь на дневку! — умоляют девчата Мельникова. — Хоть разок выкупаться, белье простирнуть! А то скоро замерзнут все реки.

Мельников оглядывает густую рощицу. Место вроде подходящее. Особенно эта заводинка. Со всех сторон укрыта желтым ольховником.

— Ладно, — соглашается Мельников. — Только, русалки русские, не забывайте, что речка прусская. Чтоб до рассвета управиться!

— Глядите-ка, — выговаривает Аня, показывая на курящуюся туманом речку. — Бр-р-р! Аж пар валит!

Мельников лежит за елкой, слышит плеск воды за кустами. Чтобы не уснуть, протирает покрытый росой автомат.

— В Москве мы с девчатами в Сандуны париться ходили, — стуча зубами и тихо повизгивая, говорит Зина. — Вот это баня!

— А мне больше по душе деревенская баня. В городской бане в Брянске мне не понравилось. А вот в Полянах у нас…

— А ты разве деревенская?

— Вроде бы. Родилась в деревне. С пятнадцати лет училась в Брянске. А Сеща — поселок городского типа. Так что я, выходит, полу городская, полудеревенская… Знаешь, мне иногда так хочется Москву увидеть, и чтобы вся она была опять освещенная!..

Несколько минут девчата молчат. Потом Мельников слышит восклицание Зины:

— Анька! Ты с ума сошла! Не мой голову — насмерть простудишься! А в Москву после войны ты ко мне приедешь… Приглашаю… Слушай, Аня, а ты и впрямь сейчас на лебедушку похожа! Смотри-ка, ты в воде, как в зеркале… «Глядь — поверх текучих вод лебедь белая плывет…»

— Да разве лебеди такими тощими бывают?..

— Бр-р-р! Давай кончать! Пусть и ребята помоются, они тоже грязные как черти!..

Уже рассветает, когда Зина выходит из-за елки к Мельникову.

— Белье грязное отдай Анке, — говорит она. — И мыло — у тебя кусок оставался…

Широко зевая, Мельников встает, снимает заплечный мешок, развязывает его, достает тощий обмылок с присохшими листьями. За елью он видит Аню и вдруг останавливается. У него даже дыхание прервалось…

Аня сидит на мшистом бережку, поджав ноги, зябко ссутулив плечи и, с улыбкой глядя на свое отражение в зеркальной заводинке, медленно, с какой-то ленивой грацией расчесывает щербатым гребнем мокрые темно-русые волосы. На ее лице мечтательная улыбка. И столько женственности в маленькой руке, знавшей бешеную дрожь автомата. Мельников смотрит и не может насмотреться на эту брянско-смоленскую Аленушку, невесть как занесенную военным горем-злосчастьем на берег этой прусской речушки. Смотрит на Аленушку с пистолетной кобурой на боку и не понимает, почему щемит у него сердце. И, подавив вздох, он бесшумно уходит, восхищенный, растроганный и подавленный. Кто знает, много ли еще отпущено Ане вот таких тихих, красивых минут…

Хлещет ледяной октябрьский дождь. Хлещет, не переставая, третий час подряд. Ветер подхватывает дождевые капли и разбивает их о сучья вдребезги, в мельчайшую пыль. Гудит старый бор. Не видать ни зги. Но у Вани Мельникова — кошачье зрение. Так видеть в темноте может только один человек из десяти. Вот если бы ему еще по карте научиться ходить, как ходили Крылатых и Шпаков!..

Разведчики пробираются сосняком. Сучья цепляются за плащ-палатки, рвут одежду. Дождь льется за шиворот, хлюпает в сапогах. Ледяные брызги стегают, словно крапива.

— Душ Шарко! — говорит Мельников.

— Так начинался всемирный потоп! — откликается Аня.

Всю ночь хлещет ливень. Только под утро слитный гул дождя и ветра начинает распадаться на отдельные звуки — вой ветра, скрип сосен, журчание воды. На рассвете все стихает, только глухо звенит капель. Плавает в промозглом сизом тумане мокрый, ощетинившийся лес.

В неласковом свете ненастного утра Аня видит исцарапанные, осунувшиеся и сизые лица, воспаленные глаза товарищей. Почти у всех высыпали нарывы и фурункулы. Зину колотит лихорадка. Но Аню и тут не покидает хорошее настроение — она давно поняла, как важно быть веселой в самые грустные минуты, как важно не нагонять на друзей тоску убитым видом, а подбадривать их взглядом, словом, улыбкой. А попробуй изобразить бодрость духа, улыбаться натощак, да когда немцы кругом шастают! Но все-таки и самой куда легче, когда не поддаешься страху и унынию. И Аня порывисто хватает Зину за иззябшую руку, такую худенькую и слабую на вид, сжимает ее, греет на ходу в своей руке.

— Ничего, Зинок! — шепчет она с улыбкой. — Зато немцы в такой лес не сунутся!

Но ливень кончается, и в лесу скоро раздаются голоса, стучат топоры, завывают электропилы, тарахтят тракторы. Теперь, когда полевые работы кончены, все свободные руки в деревне мобилизованы на лесозаготовки: немецкой обороне нужен лес.

Часовые «Джека» совсем близко от себя видят пожилых цивильных немцев. Ими командуют баулейтеры из военно-строительной организации Тодта, одетые в оливкового цвета трофейную форму — форму бывшей чехословацкой армии, со свастикой на нарукавных повязках. Организация Тодта строила автострады рейха и линию Зигфрида. Теперь возводит «Восточный вал»…

Группа ползком перебирается подальше, размещается в высоком папоротнике у забора лесного фольварка. Тут «Джека» поджидает новое испытание. На богатом фольварке то и дело что-нибудь варят, и, немыслимо аппетитные запахи доводят голодных разведчиков почти до исступления. Хозяева фольварка, готовясь к эвакуации, забивают свиней и баранов и коптят ветчину, грудинку, колбасы и окорока в коптильне, выложенной во дворе. Голодные разведчики глотают слюну. А в уши лезет смертный поросячий визг.

Мельников отыскивает название деревни на карте.

— Гросс-Егерсдорф, — читает он, вдыхая широко раздутыми ноздрями с ума сводящие запахи. — Пятнадцать километров восточнее города Велау, почти на «железке» Инстербург — Кенигсберг…

— Гросс-Егерсдорф… Гросс-Егерсдорф… — наморщив лоб, повторяет Аня. И вдруг лицо ее озаряется. — Ребята! Да это же историческая деревня!

Разведчики поворачивают к ней головы.

— Мне о ней Павел Крылатых рассказывал… Ну да! Это было при Елизавете, во время Семилетней войны. Как раз под этой деревушкой русские войска бились с армией Фридриха Второго, этого кумира Гитлера. Наши наголову разбили здесь пруссаков, а потом взяли Кенигсберг и отправили ключи города-крепости в Санкт-Петербург…

Ребята улыбаются, поглядывают на Аню с благодарностью и уважением, забыв в эти минуты р муках голода.

— Что я говорил? — хорохорится Мельников, — «Где ж это видано, где ж это слыхано, чтобы месяц ниже тучи гулял, чтобы русского пруссак побеждал?!» — И он снова рассматривает пятикилометровку: — Так… Пять километров до станции Наркиттен, столько же до станции Лаженинкен на реке Прегель.

Попробую зайти к ним в гости. Уж больно вкусно пахнет!..

Ночью Мельников пробирается на чердак господского дома и возвращается с четырьмя большими кусками сала, висевшими на крюках под потолком…

Шестнадцатого октября Аня ловит по радио потрясающую новость: Берлин хвастается, что немцы успешно контратакуют русских в районе Гумбинпена — Гольдапа.

— Ребята! Ура! Бои идут у Гумбипнена и Гольдапа! Значит, наши уже в Восточной Пруссии!..

Берлин признает, что русские войска подошли к Паланге на берегу Балтийского моря. Это тоже недалеко — в Литве.

Из радиограммы № 70 Центру от «Джека», 16 октября:

«В связи с новой облавой и погоней вынужден оторваться от объекта наблюдения и двигаться на восток к Гольдапу и Роминтенскому лесу».

Ни слова об опасном переходе двух железных и десятка шоссейных дорог по лесам и полям, забитым гитлеровскими войсками. Ни слова о дерзком переходе по мосту через реку Ангерапп. Ни слова о смертельном риске, о голоде и холоде этого неимоверно трудного рейда. Дважды окружали немцы группу, но прочесывали они лес не слишком частым гребнем, и «Джек» вновь и вновь уходил, выламывая зубья этого гребня.

Из радиограммы № 72 Центру от «Джека», 23 октября:

«По шоссе Инстербург — Норденбург прошло 19 средних и 14 легких танков, 27 самоходных орудий…»

Крепко привязывается солдат к своей трехлинейке, артиллерист — к «сорокапятке», летчик — к «ястребку». Воин знает все особенности своего оружия, все его капризы, холит, лелеет его и любит, как живое существо. Но, наверное, никто на войне не любит так свое оружие, как радистка рацию.

Не всякая мать так бережет свое дитя, как Аня свой «северок». Бережет буквально как зеницу ока, потому что без рации «Джек» слепнет, глохнет и немеет. А что толку от слепоглухонемых разведчиков! Как не подивиться этому великолепному связному! Со скоростью молнии переносится он из прусского леса над вражескими гарнизонами, над железными и шоссейными дорогами, над танками и жерлами орудий, переносится незримо, будто в шапке-невидимке, сквозь строй походных колонн вермахта, сквозь зарешеченные окна и каменные стены гестаповских тюрем. В минуты передачи и приема Аня чувствует себя волшебницей. Стоит ей прикоснуться к чудо-ключу — и, подобно выпущенному из бутылки волшебному джинну, мчатся в тесном военном эфире электромагнитные волны, докладывая командованию о том, что увидел и что услышал «Джек» в краю почти столь же недоступном, как чужая планета. Хрупок Анин «воздушный мост», перекинутый через фронт, мостик из точек и тире. Хрупок и все-таки надежен, потому что работает Анина рация не только на лампах и батареях, работает она на шести сердцах членов разведгруппы «Джек».

Аня и Зина берегут свои «северки», а разведчики берегут Аню и Зину, берегут, как самых любимых сестер. С грубоватой нежностью называют они радисток «музыкантшами» или «дятлами», а их рации — «бандурами». Вежливость, говорят, дешево стоит, но дорого ценится. Но еще дороже ценится вежливость. Там, где она не дешево стоит. Постелить девчатам после трудного похода постель из елового лапника, отдать им, голодая, последний кусок хлеба, удержаться от крепкого словца, когда так хочется отвести душу, — все это в условиях вражеского тыла уже не маленькие знаки внимания, это уже не просто вежливость, на это не каждый способен. Тут-то и испытывается сердце друга. Разведчики — это люди большого сердца, а большое сердце вмещает и мужество, и товарищескую доброту. А если случается, что разведчик геройский парень, да сердце у него в лесу корой обросло, такого не дарят дружбой. Таких, к счастью, нет в семье разведчиков по имени «Джек».

Часто вспоминает Аня погибших, без вести пропавших друзей. Каждый из них был незаменим в своем роде. И все же Аня согласна с Мельниковым: группа, сократившись численно, стала маневреннее, подвижнее, легче, лучше и быстрее маскируется, уходит от погони.

Мельников даже сочиняет радиограмму, рекомендуя начальству впредь забрасывать в Восточную Пруссию группы не по десять, а по пять человек.

…По лесу вечером идет, шатаясь, дюжий, похожий на гориллу, эсэсовец. Глотая шнапс из фляги, он распевает не лишенным приятности баритоном:

— Хорст ду майн хаймлихес Руфен?

Разведчики притаились в сосняке.

— Чего он орет? — спрашивает Аню Мельников, осторожно выглядывая из-за толстого соснового корня.

— Немцы эту песню у нас в Сеще пели. «Слышишь ли ты мой тайный призыв?»

— Слышим! Слышим! — усмехается Ваня, вставая. — Не глухие.

Мельников и Овчаров набрасываются из засады на эсэсовца. Мельком видят по знакам различия, что имеют дело со штурмшарфюрером[8]. У него крест и множество колодок на груди.

Штурмшарфюрер, мигом протрезвев, сопротивляется, как разъяренный бык. Перебросив через себя Овчарова, он с силой вцепляется в горло Мельникову. Но Овчаров успевает, зажимая рот орущему эсэсовцу, высоко занести финку. Когда с вальтером в руке подбегает Аня, все уже кончено.

— Силен, гад! — хрипло произносит Мельников, взглядом благодаря Ивана Черного. — Центнер, не меньше. А у нас с тобой, тезка, на двоих едва столько наберется…

По документам разведчики определяют, что штурмшарфюрер СС Бруно Крамер проходил подготовку в «Замке ордена крови» в Зонтгофене, затем служил в штабе 6-й горнострелковой дивизии СС «Норд». У него отпускной билет. Он только что провел две недели свадебного отпуска в родной деревне под Норденбургом. Завтра молодожену необходимо явиться в комендатуру СС в Растенбурге. В бумажнике — фотографии виселиц и расстрелов на русской земле. А на безымянном пальце эсэсовца поблескивает массивнее золотое кольцо с полированным черным камнем и сдвоенными золотыми молниями СС…

Мельников передает Ане трофей — золотые часы «Лонжин» — свои «кировские» часы Аня выкупала в реке Прегель, они давно вышли из строя…

Небольшая, брошенная жителями деревня. Она стоит в стороне от больших дорог, поэтому и солдат в ней нет. Пусто, безлюдно. Лунный свет дробится на неровном стекле чердачного окна. Неслышно скользят тени разведчиков по давно не хоженной дороге. Но даже при лунном свете видны на ней полустертые, оплывшие следы вермахтовских сапог с толстой подметкой и подковой на каблуке. Дожди уже смыли эту каинову печать вермахта с дорог освобожденной Европы. Скоро осенние дожди навсегда смоют эту печать и здесь. Черными глазницами смотрит на пустынную улицу кривая колокольня вросшей в землю старинной кирхи. Колокола нет — все колокола в Германии давно перелиты на пушки. Стоят, впервые за много веков, часы на кирхе.

— Кончилось ваше время! — тихо говорит Мельников. Он смотрит на часы на кирхе и машинально бросает взгляд на фосфоресцирующий циферблат своих часов, не задумываясь о том, что стрелка его часов отмечает сейчас веху на стыке двух эпох. На восточнопрусской кирхе остановилось старое время, а часы советского воина уже отсчитывали новое.

Раннее утро. Густо стелется туман. Мельников подыскивает место для дневки. Вдруг из-за кустов, как вспугнутые глухари, выскакивают два немецких солдата, заросшие, грязные, с ранцами за спиной, в спущенных на уши пилотках, с черными шмайссерами на груди. Пятясь, таращат они заспанные глаза на разведчиков. Овчаров резко взводит автомат, по Мельников левой рукой отталкивает в сторону дуло. Линялые сизо-голубые мундиры, отдаляясь, тают в тумане, в слякотной мороси за елями.

— Пусть драпают, — машет рукой Мельников. — Не видите — дезертиры. «Гитлер капут». По бородам видно — не меньше трех недель в лесу прячутся…

Ребята бросают на него недоуменные взгляды. Что-то подобрел вдруг Иван Первый — не сдает ли?..

Однако место для дневки он подбирает подальше от неожиданных лесных соседей.

— Группенфюрер! Нами точно установлено, что русская шпионская группа ушла из района Тильзит — Инстербург. Группа потеряла 28 сентября двух разведчиков и командира, о чем говорят найденные у одного из убитых топографические карты. Личность убитого установлена по отпечаткам пальцев в архиве СД: это Шпаков, матерый шпион, в прошлом один из шефов большевистского подполья в Витебске.

Есть основания предполагать, что оставшиеся без руководства русские радисты вывезены самолетом. Не могли же они провалиться сквозь землю!.. Но так как поляны со следами посадки и взлета советского самолета не обнаружено, мы продолжаем поиски…

— Продолжайте! И помните — вы должны доставить мне их живыми!

Подыскивая туманным утром место для дневки, Мельников видит у лужи круглые, как блюдца, следы, похожие на следы огромной кошки.

— И где только эта рысь прячется, — удивляется он, — в таком лесу!

И, словно бы отвечая на его слова, совсем рядом за ельником оглушительно всхрапнул, взревел вдруг невидимый зверь. Разведчики вздрогнули от неожиданности. Что там? Мельников выскакивает к просеке и шарахается прочь, плашмя падает под елку, подавая рукой сигнал: «Ложись!»

По просеке, на восток, с лязгом и грохотом продвигается, тускло поблескивая лобовой броней, кивая длинным хоботом пушки, стальное пятнисто-полосатое чудовище. С отполированных до блеска могучих гусениц валится искрошенный дерн с землей. Покачиваясь, вразвалку, танк прет мимо, высокий и грозный;’ ревет во всю мощь шестисот лошадиных сил танковый' мотор, обдавая горстку разведчиков своим жарким дыханием.

— Тьфу ты! — отплевывается от чадной гари оглушенный Ваня Овчаров. — Вот это зверь!..

— «Охотничья пантера», — говорит, отползая, Мельников. — Разведывательный танк типа «Пантера». Сорок шесть тонн — почти в два раза тяжелее нашего Т-34.

— Ничего себе громила! — уважительно ворчит Целиков.

— Посмотрел бы ты на «королевского тигра»! Семьдесят пять тонн! Орудие шесть метров!

— Но наши КВ и ИС, пожалуй, покрепче…

По просеке проезжает еще несколько камуфлированных под лесную зелень танков и бронетранспортеров. Потом, вечером, Мельников точно определяет их количество по числу капониров в лесу.

Пятое ноября. Аня слушает Кенигсберг. Диктор, ликуя, передает: «Тысячу раз прав гаулейтер и обер-президент Эрих Кох: населению Восточной Пруссии нечего бояться вторжения еврейско-большевистских орд. Удар русских по восточной границе нашей неприступной провинции отбит с большими для них потерями. Немцы! Освобожден город Гольдап!

По призыву гаулейтера с 18 октября в фольксштурм хлынули немцы от 16 до 60 лет. Фольксштурм берет 192 на себя функции полиции, жандармерии и ПВО. Восточная Пруссия надела овеянный славой военный мундир! Создаются народно-гренадерские и народно-артиллерийские дивизии. Героические женщины нашей провинции служат зенитчицами и прожектористами, обслуживают аэродромы, роют окопы и эскарпы. Они помнят, что в славный Тевтонский рыцарский орден входили не только братья, но и сестры. Лишь восточные районы провинции эвакуированы для облегчения обороны. В остальных районах никакой эвакуации не предвидится. Всякие разговоры об эвакуации являются пораженчеством, паникерством, государственной изменой.

Восточная Пруссия — цитадель прусской славы, арсенал и житница великогерманского рейха. Восточная Пруссия — щит Германии, неприступная крепость. В Роминтенском лесу и других наших восточных лесах русские орды будут сметены тевтонским бешенством. Мы разгромим их так же тотально и беспощадно, как разгромил Герман римлян в Тевтобургском лесу… Хайль Восточная Пруссия!»

Последние безморозные дни предзимья. Пятерка разведчиков жует ягоды можжевельника, шиповника и калины, собирает на ходу клюкву, пьет дождевую воду из студеных луж. По утрам эти лужи покрываются чуть заметным ледком.

Утром седьмого ноября Аня осторожно обламывает корешок большой зябко-сизой сыроежки — в ее вогнутой хрупкой шляпке застоялась дождевая вода. Она поднимает к губам сыроежку, как бокал, и медленно выпивает воду. В честь праздника.

— Зато Новый год мы отпразднуем вовсю, — сдерживая простудный кашель, решительно объявляет она. — И обязательно все вместе. Идет?

— Идет, Анка-комиссар! — улыбается Ваня Мельников. — «Ох, какая встреча будет у вокзала в день, когда с победой кончится война…»

Разведчики садятся в тесный кружок, вспоминают, как весело проводили они праздники до войны в том прекрасном, мирном далеке. Зина начинает подробно описывать новогодний стол…

— Ребята! — вдруг говорит Ваня Овчаров. — Меня мать в голодные годы, помню, кормила лебедой с толченой березовой корой. Попробуем?

— Спасибо за ценный кулинарный рецепт! — ехидно благодарит его Мельников.

Аня вздыхает. Да, тяжело вначале жилось, много трудностей вынес наш народ, но потом из года в год перед войной поправлялась, богатела жизнь…

Как похожи довоенные воспоминания этих девчат и ребят — они учились по одним учебникам, читали одни и те же книги, смотрели одни и те же кинокартины, пели одни и те же песни. Может быть, потому и думали, и действовали они теперь заодно.

Красиво в бору в этот тихий солнечный день. Давно таких не было. Под соснами ярко рдеет земляничник. На прогалинке горит пышный куст бронзового папоротника. Хорошо хоть, что не облетают осенью эти заповедные вечнозеленые леса, а то разведчикам совсем негде было бы укрыться.

Вечером 7 ноября Зина слушает Москву. «Свершилось! — пишет сегодня «Правда». — Война шагнула за границы Советского Союза на территорию фашистской Германии…» «Вражеская оборона прорвана, на дорогах таблички — «разминировано», — сообщает военный корреспондент из Восточной Пруссии…»

Но кончаются последние теплые дни. Начинаются заморозки. Все сильнее мерзнут на дневках разведчики. Ложась, стелют еловый лапник, два пальто вниз, два изодранных «демисезона» сверху. Ложатся тесно — девчата посередке, двое парней по бокам, третий на посту. По утрам вороненые автоматы покрываются инеем. Волосы у девушек припорашиваются росной пылью. Промозглый туман тягучего рассвета смыкается с туманом ранних сумерек. Ночью под ногами хрустит схваченный морозцем хвойный ковер.

От Велау до Роминтенского леса пробирается группа «Джек». Семьдесят километров по прямой. Но в тылу врага разведчик по прямой не ходит, эту цифру; пожалуй, надо удвоить. И каждый шаг грозит гибелью. И опять за деревьями виднеется то деревенька с островерхой кирхой, то юнкерское поместье под кленами и каштанами, то баронский или графский замок из красного кирпича с башней и флагштоком, на котором еще недавно развевалось шитое золотом знамя е черным одноглавым прусским, орлом.

Роминтенский лес. Бывший охотничий заповедник кайзера. Потом этот родовой заповедник Гогенцоллер-нов перешел к Герману Герингу. Здесь он еще недавно охотился, облачась в. средневековый охотничий костюм, здесь принимал Гитлера, глав и послов союзных держав.

А теперь через Роминтенский лес с его сказочными озерами и охотничьими угодьями летят огненные параболы «катюш». И бывший премьер-министр Пруссии Герман Геринг уже не кажет сюда носа, редко появляется в Восточной Пруссии, предпочитая отсиживаться в своем баварском поместье.

За Гольдапом, вновь занятым 5 ноября 4-й армией генерала от инфантерии Фридриха Госсбаха, за холмистыми лесами Роминтена, гремит весенним громом фронтовая канонада. Темными ночами, как самая пре-красная музыка, манили звуки этой канонады разведчиков. В грозном гуле слышится могучая поступь армии-мстительницы. Но обстановка в прифронтовой полосе под Гольдапом оказывается еще сложней, чем в глубоком тылу. Тут чуть ли не каждый дом занят солдатами. Восточный берег реки Ангерапп, со всеми населенными пунктами и лесопильными заводами, затоплен инженерами вермахта на два километра. Затоплена и целая система противотанковых рвов. Все население эвакуировано через Велау и Тапиау на запад. Угнаны и «восточные рабочие». Остался только фольксштурм, переведенный на казарменное положение. Скот и продовольствие вывезены. Разведчики видели, как немцы гнали гуртом тысячи коров по западному берегу реки Ангерапп. Урожай на полях убран так, словно съеден саранчой. Бауэры увезли на запад все, вплоть до последней картофелины. А фронт опять стабилизировался…

Радиограмма «Джеку» от Центра, 11 ноября 1944 года:

«В один-два часа ночи 12 ноября принимайте на указанной вами поляне сигналом № 4 командира «Гладиатора». Пароль: «Гребень», отзыв: «Гродно». А также два мешка груза: боеприпасы, 4 комплекта радиопитания, Продовольствие на две недели, зимняя экипировка. Прием самолета вас демаскирует — следуйте к новому объекту наблюдения: железной дороге Даркемен — Ангербург».

Мельников уже знает по рассказу «Шехеразады», что главное командование сухопутных войск располагается в Ангербурге. От него до Даркемена — тридцать километров на северо-восток. Оба города находятся в оперативном тылу 4-й армии генерала Госсбаха.

Итак, прилетает новый командир — четвертый командир группы «Джек». Что ж, это хорошо, если парень боевой и знающий. Главное, чтобы новый командир хорошо умел по карте ходить. Надо будет радировать Центру, пусть и не думают посылать сюда ребят, не умеющих по-настоящему читать карту, ходить по азимуту, ориентироваться на местности. Здесь не Белоруссия, проводника в каждой вёске не найдешь, любой неверный шаг может привести к гибели всей группы. Ведь сколько раз он, Ваня Мельников, путался, рисковал друзьями… Всем взял Ваня, а вот военного образования не хватает, грамотенки маловато.

В два часа ночи гаснет месяц, народившийся всего двое суток назад. Но ярко светит Сатурн. Верой и правдой служит он группе путеводной звездой в погожие ночи. Правда, такие ночи становятся все реже. Но 12 ноября янтарный Сатурн в полный накал горит над черным хребтом леса… Разведчики ждут нового командира.

Мучительно тянутся минуты ожидания. Над лесом с трескучим грохотом черной молнией пролетает новый реактивный «мессершмитт». А вот, гораздо ниже, летит, стрекоча, маленький «кукурузник».

«Гладиатор» прилетел на двухместном самолете По-2. Стоя на крыле, напряженно всматривался в темную пропасть под ногами. Свет электрофонарика можно заметить и с пятикилометровой высоты. Почему же не видно световых сигналов? Но вон вспыхнули внизу желтоватые огоньки. Прыгнул с высоты около двухсот метров и едва не повис на корабельной сосне. Но это еще куда ни шло. Ведь стоило штурману ошибиться самую малость, стоило ветру подуть сильнее, и «Гладиатор» мог приземлиться на крышу дворца кайзера Вильгельма или, чего доброго, на какой-нибудь немецкий дот.

— «Гребень»!

— «Гродно»!

Пятерка крепко жмет руку «Гладиатору». После трех с половиной месяцев в тылу врага, в Восточной Пруссии, они смотрят на него такими глазами, какими, верно, будут смотреть земляне-космонавты на далекой чужой планете на прилетевшего к ним земляка.

Новый командир одет в теплое немецкое полупальто. На нем блестящие новенькие ботинки. От него даже попахивает одеколоном.

Через полчаса лихорадочных поисков разведчики находят один тюк и переправляют его содержимое — сало-шпиг, крупу, гранаты, патроны — в заплечные мешки. Второй тюк, с зимней экипировкой, словно сквозь землю провалился.

— Ну, как у вас тут? — нетерпеливо спрашивает «Гладиатор». — Прижимает пруссачье?

— Да не так чтобы очень, — отвечает Ваня Белый.

— И не очень чтобы так, — добавляет Ваня Черный.

— Вот только в брюхе пусто.

— Воюем, как говорится, не щадя живота своего… Мельников добавляет:

— Живем, можно сказать, как у Гитлера за пазухой. В буквальном смысле. У нас тут так — если сейчас же не уберемся из лесу, фрицы из нас шницель на завтрак сделают.

Разведчики перелезают через высокую деревянную ограду, защищающую распаханную поляну от кабанов и оленей.

— Куда мы идем? — спрашивает «Гладиатор», вешая на шею автомат ППС.

— Мы разведали за опушкой полусгоревший фольварк, — отвечает Мельников. — Если повезет, переднюем на чердаке сарая.

— Ясно.

Вайя Мельников усмехается в темноте. Многое еще неясно этому товарищу, только что прибывшему в свою первую «заграничную командировку».

Аня, Зина, Мельников непрерывно жуют на ходу, а Целиков и Овчаров еще и курят вдобавок.

— У вас что же тут — совсем есть нечего? — спрашивает «Гладиатор».

— Третий день натощак. Живот к позвоночнику прилип. А то все на брюкву нажимали.

— Да чем же вы живы, братцы?!

— Ладно, хватит об этом. Лучше рассказывай скорей, что там, на Большой земле.

— У нас пока тихо, а американцы и французы зашевелились наконец. Я вам свежие газеты привез. Да, еще Михаил Ильич Минаков передает привет своим бывшим разведчикам. Крылатых, я знаю, погиб, а Раневский, Зварика, Тышкевич живы?

— Все погибли, — коротко отвечает Мельников.

Петляя, запутывая следы, посыпая их табаком, выходит группа «Джек» из леса, пробирается в полу-сожженный, покинутый хозяевами фольварк. Посреди небольшого двора зияет глубокая черная воронка от авиабомбы. Господский дом обвалился, но сарай почти цел.

Весь день лежат разведчики, зарывшись в пахучее сено, на чердаке сарая.

С рассветом новый командир начинает все чаще заглядывать во всезнающие глаза этих людей, почти четыре месяца без прописки проживших в аду. Даже ему, отнюдь не новичку в разведке, эти люди там, на Большой земле, казались богатырями двухметрового роста. А на поверку оказывается, самые обыкновенные люди… Многое говорят ему их исхудавшие, почерневшие лица.

Разведчики тоже приглядываются к «Гладиатору». Новый командир совсем молод. На год моложе Ани. Открытое, миловидное, с девичьими веснушками лицо, русые волосы «полубоксом», светлые глаза. Но чувствуется, что эти глаза немало повидали, видно, что эти еще не утратившие мальчишеской пухлости губы могут сжиматься в жесткую линию. По каким-то неуловимым приметам угадывают разведчики, что этот невысокий, но плечистый паренек не новичок в своем трудном деле. Аня и Зина, жуя сухари, шушукаются, усмехаются, обсуждают по-своему, по-девичьи, молодого командира, а он, внимательно поглядев на Аню, неожиданно расплывается в улыбке:

— А я думал — та Морозова или не та? Вижу — та! Сещинская! Здравствуй, Аня! Не узнаешь?

— Что-то не узнаю…

— Вот тебе раз! Да я Толя Моржин. Вы тогда, в июле сорок третьего, из Сещи в Клетнянский лес, в партизанскую бригаду Данченкова, приходили со сведениями! Помните?

Аня отлично помнит этот свой поход в лес. Она принесла тогда комбригу важнейшие сведения о подготовке немецкого наступления на Курской дуге — операции «Цитадель».

— А я как раз тогда прилетел со своей группой в район Клетни! Как говорится, методами активной разведки добывал оперативные данные. Был, словом, охотником за «языками». Я тогда просил Данченкова, чтобы он меня с сещинским подпольем связал, но он отказался — с вами он и без меня связь наладил, конспирация и все такое… Я еще подумал — вот это девушка! Герой! Слышал, что вы важные сведения добыли. И потом я вас встречал, когда вышел из немецкого тыла вместе с Данченковым. Вы к нему за партизанской справкой приходили!

— Верно! — обрадованно улыбается Аня. Теперь и она узнает его и радуется — вот так чудо, вот так встреча в Германии! Сошлись старые партизанские знакомые, а это все равно что самая близкая родня.

— Вы небось нас по «личным делам» знаете, — говорит Моржину Зина, — а мы о вас ничего не знаем… Рассказали бы!

— Давай-ка лучше без церемоний, на «ты», — предлагает Моржин. — А о себе рассказать, что ж, можно… Биография у меня, можно сказать, обидно куцая, всего полстраницы занимает. Родился в деревне Скородня под Тулой. Отец и мать крестьянствовали. В голодный год отец переехал в Москву, работал дворником, сторожем, кондуктором трамвая, потом, в тридцатом году, перетянул в Москву всю нашу семью. Жили мы на Ольховской. Учился я в школе № 348 в Бауманском районе. Окончил всего пять классов — в семье у нас было семеро ртов, надо было помогать родителям. Вот и пошел я работать на военный завод. Мечтал стать военным конструктором, а выучился на чертежника-деталировщика. В комсомоле с тридцать девятого. Занимался тайком от матери парашютным спортом — прыгал раз тридцать, играл в драмкружке — исполнял роль Щеткина в «Детях Ванюшина». Заслуженного почему-то не дали.

Седьмого июля сорок первого ушел в ополчение. Командовал отделением, потом взводом в Бауманской дивизии. Под Вязьмой еле выбрался из окружения. Попал в 27-ю дивизию, оттуда — в штаб Западного фронта, в знаменитую часть Спрогиса. Летал не только в район Клетни, но и в Белоруссию, под Минск. В третий раз вылетел девятого июля в район северо-западнее Каунаса, в оперативный тыл третьей танковой армии вермахта. На литовской земле контролировал «железку» Каунас — Шталлупенен, захватил семь «языков». Соединился с нашими частями второго августа… Окончил разведшколу. По званию — лейтенант. Награжден орденом Отечественной войны II степени и орденом Красной Звезды…

Все молча слушают. Разведчик оценивает разведчика не по званиям и орденам, а по числу заданий в тылу врага, по времени, проведенному там, по сложности районов действий, по сделанному делу и боевому счету. Моржин выдерживает этот строжайший экзамен. Единодушный вывод — свой парень. Но годится ли он в командиры группы «Джек»? Это покажут ближайшие дни.

Отделение саперов, закончив минировать поле, то ли решает переночевать в полусожженном фольварке, то ли собирается обследовать его. Немцы входят во двор. Один из них, присев, тасует колоду карт, предлагает камрадам сыграть в скат или доппелькопф.

По команде Моржина разведчики забрасывают гитлеровцев гранатами и, топча карты, выпавшие из мертвой руки, выбегают со двора, отходят в лес.

Ночью Моржин проводит группу мимо лесного лагеря какого-то немецкого полка, запоминая для передачи в Центр эмблемы этого полка, нарисованные на многочисленных путевых указателях.

— Кажется, он неплохо ходит по карте, — шепчет Ваня Черный Мельникову.

Тот не отвечает. Пока рано делать выводы. Моржин командует группой, но еще по-настоящему не принадлежит к ней. Ведь у разведчиков группы «Джек» неделями и месяцами вырабатывалось чувство общности. Каждый из этой пятерки до конца узнал самого себя и всех остальных в группе. И незримо идут в ногу с ними еще пятеро погибших или пропавших без вести товарищей, которых он, Моржин, совсем не знал. То, что он — бывалый разведчик, охотник за «языками», клетпянец, лишь первая связующая нить. Моржин еще не чувствует себя здесь своим. Он ощущает это, даже когда все молчат. Слишком по-разному прожили «Джек» и «Гладиатор» последние месяцы. Здесь, в Восточной Пруссии, каждый день по напряжению ума и сердца равнялся году. Моржину еще долго надо ходить с группой след в след, спать бок о бок, драться локоть к локтю, чтобы сродниться до конца.

…На повороте глухой лесной дороги группа сталкивается вдруг с тремя гренадерами-автоматчиками. Патруль? Дозор?..

— Пароль! — гортанно вскрикивает немец с лычками обер-ефрейтора, хватаясь правой рукой за рукоять шмайссера, левой — за черный рожок.

А вдали на дороге — пехота в касках…

Моржин первым приходит в себя, вскидывает ППС, скашивает очередью дозорных, кидается с дороги в лес. Сломя голову бросаются за ним ребята, вдогонку им летят разрывные пули, выпущенные из шмайссера недобитым немцем. И почти сразу же стрельбу подхватывают там, на дороге…

Разведчики бегут зигзагами между сосен. Мельников отстреливается на бегу.

— Хватит! — почти кричит ему Моржин и резко, под углом в девяносто градусов, меняет направление: пусть теперь фрицы бегут на выстрелы!..

— Где Овчаров? — вдруг спрашивает Мельников, замедляя сумасшедший темп бега. — Ваня Овчаров где?

Овчарова нет. Убит? Ранен? Сбился с пути?

Моржин тоже замедляет бег, оглядывается. Что делать? Какое принять решение? Чутье подсказывает ему, что прежде всего нужно оторваться от врага. Но как на это посмотрят верные друзья Ивана Черного? Ведь сейчас одним неточным решением можно навсегда оттолкнуть от себя ребят. Но разве он, Моржин, не друг Овчарова?!

«Что делать?» — взглядом спрашивает Моржин Мельникова, все больше сбавляя темп, все чаще оглядываясь.

Позади — гвалт, пальба. Вон за соснами мелькнули сине-зеленые фигуры.

— Вперед! Вперед! — подсказывает Мельников.

Пробежав километра три, они отрываются от погони, дотемна отсиживаются в молодом ельнике, потом долго и безрезультатно ищут Ваню Овчарова… Всю ночь идут разведчики со скорбной неотвязной думой о своем товарище…

Ему было 27 лет. Он называл себя ровесником Октября. Ваня родился в маленьком Каменске под Саратовом. Когда отец и мать умерли, Ваню и трех его братьев отправили в детский дом, в Караганду. Ваня окончил восемь классов, с девятнадцати лет работал монтажником и бригадиром на Балхашском медеплавильном заводе. Потом этот крепкий рабочий парень воевал с белофиннами, освобождал Западную Белоруссию. В сорок первом со своей 27-й танковой дивизией отступал от границы. Немцы дважды объявляли уничтоженным его полк — под Новогрудком и под Климовичами. Когда полк в третий раз встал на пути танков Гудериана к Москве, Овчаров попал в плен. Работая в лагере военнопленных шофером, он связался с белорусскими партизанами, бежал в разведгруппу Винницкого, стал разведчиком, смелым, находчивым, выносливым. Он давно потерял счет всем тем переплетам, в которых побывал. И вот — пропал, видимо погиб.

Вечером Толя Моржин перезарядил автоматный рожок, очистил от первой копоти новенький ППС и, сев под елку, написал свою первую невеселую радиограмму: сообщил Центру о гибели Овчарова.

Придавленная горем, поникнув, с глазами, полными слез, мешавшими ей видеть колонки цифр, выстукивала Аня скорбное сообщение…

Целую неделю ведет Моржин группу на юго-запад из «Ильменхорста» в укрепрайон «Летцен». Теперь их опять пятеро. Ветер стонет в верхушках мачтовых сосен. Органными трубами гудит темный бор. Вот за полотнищами дождя и железная дорога Ангербург Даркемен. Но в лесу почти столько же солдат 4-й армии вермахта, сколько и деревьев. Или, как говорит Ваня Мельников: «Больше пруссаков, чем тараканов за бабушкиной печкой!» Днем трижды проходят мимо разведчиков подразделения пехоты и фольксштурма, но никто из немцев не обращает на них внимания — принимают за своих, что ли? Рядом — ставка Гитлера. По шоссе снуют штабные машины, бронированные черные «мерседесы» с генеральскими флажками на крыльях и трехзначными и даже двузначными эсэсовскими номерами. А разведчики знают: чем меньше номер, тем ближе хозяин машины к Гитлеру и Гиммлеру, которые разъезжают на машинах № 1 и 2. Размечтался Ваня Мельников — а вдруг появится бронированный черный «мерседес» с пуленепробиваемыми голубоватыми стеклами и номером СС-1. Лимузин фюрера. Тогда уж разведчики не посмотрят на запрет, наложенный начальством на диверсии, пустят в ход последние гранаты…

Ночью группа переходит «железку» Даркемен — Ангербург, днем скрывается в небольшом лесу у Норденбурга. И тут лес кишмя кишит солдатней в касках и сизо-голубых шинелях. «Королевские тигры», полосатые шлагбаумы, щиты с надписью «Ферботен»… На каждой дороге, на каждой тропе — свежеоттиснутые следы вермахтовских сапог.

Моржин держит совет, хладнокровно, обстоятельно обсуждает положение. В любую минуту немцы могут обнаружить группу, уничтожить ее, продукты опять кончились. Нет, разведку в этом районе вести невозможно.

Мельников предлагает махнуть на юг, прямо мимо ставки фюрера, перейти границу Восточной Пруссии, выйти в Польшу.

— Нам приказано оставаться здесь! — возражает Моржин.

— Здесь мы погибнем без пользы! — соглашается с Мельниковым Аня. — А в Польше у нас много друзей. Я поляков хорошо знаю. В подполье с ними работала…

Насупив тонкие брови, Моржин задумывается. В ушах у него звучат суровые слова, сказанные ему перед вылетом майором Стручковым:

— Им там, сам понимаешь, труднее, чем челюскинцам. Тянет на Большую землю. Сделали они уже много, очень много, гораздо больше, чем мы ожидали. И дико намучились за эти три с половиной месяца. Ими восхищается сам командующий. Для фронта очень важно, чтобы они продержались там, на главном направлении нашего будущего наступления в Восточной Пруссии. Понимаешь, Толя, продержались любой ценой…

Что ж, по дороге из Роминтенского леса под Норденбург группа добыла важные разведданные. Однако есть предел человеческим возможностям.

Моржин пишет радиограмму: «Все члены группы — это не люди, а тени. За последние недели они настолько изголодались, промерзли и продрогли в своей летней экипировке, что у них нет сил держать автоматы. Все сильно простужены. Одежда перепрела. Патронов осталось по 30 штук. Просим сбросить груз, разрешить выход в Польшу. Иначе мы погибнем».

Ночью Зина принимает радиограмму Центра «Гладиатору».

«Погода нелетная. Груз сбросить не можем. Вам разрешается выход в Польшу. Примите все меры к сохранению людей».

Майор Стручков долго просиживает над картой. Удастся или не удастся группе выйти в Польшу? А погода все портится. Не только фронт на земле, но и небесный, грозовой фронт отделяет группу «Джек» от Большой земли…

— У телефона Шпоренберг. Да, штандартенфюрер, я ознакомился с вашим планом и забраковал его.

— Нельзя ли узнать почему, группенфюрер? Этот план почти гарантирует нам ликвидацию группы, которую мы условно называем «группой Шпакова». Запеленговать рацию группы, немедленно выслать пикирующих бомбардировщиков с ближайшего аэродрома и разбомбить указанный лесной квартал вместе с русскими…

— Нет, разведчики по-прежнему нужны мне живыми. Особенно радисты. Я предлагаю вам контрплан, детали которого мы сейчас разрабатываем. По этому плану самолеты полетят, ориентируясь на рацию «группы Шпакова», и сбросят по пеленгу не бомбы, а десантников из парашютной бригады СС! Вот тогда русские не смогут улизнуть!..

— Прекрасный план, группенфюрер! Однако его придется отложить, так же как и наш…

— Это еще почему?!

— Нелетная погода, группенфюрер! Дьявольская погода. Кроме того, фельдмаршал Роберт фон Грейм жалуется, что у него не хватает самолетов…

На пороге «Волчьего логова», у самого Герлицкого леса, «Джек» засекает вражеские оборонительные рубежи, и Аня выстукивает радиограммы с ценными разведданными о семидесятикилометровом оборонительном поясе Мазурских озер. Нетрудно понять, что именно отсюда гитлеровцы попытаются ударить по нашим войскам, когда они пойдут от Варшавы на Берлин…

И здесь укрепления еще не заняты войсками вермахта. Стало быть, у Гитлера не хватает солдат, чтобы занять укрепления в прифронтовой полосе, а это значит, что немцы в Восточной Пруссии скрывают не только свою силу, но и свою слабость…

Группа «Джек» обнаруживает в лесу толстый многожильный кабель, тянущийся из ставки Гитлера.

— Это может стоить нам жизни, — задумчиво говорит Толя Моржин, — но я предлагаю перерезать этот чертов кабель. Что скажете?

— Крылатых и Шпаков, — отвечает Ваня Мельников, — сказали бы: «Резать!» Значит, решено!

И группа «Джек» режет, кромсает финками кабель, соединяющий ставку Гитлера под Растенбургом со штабом главного командования сухопутных сил в Ангербурге.

Самого Гитлера уже нет в «Волчьем логове». Совсем недавно, 20 ноября, он вылетел в Берлин. Но ставка еще действует. Разведчики видят, как за лесом приземляются и взлетают тяжелые четырехмоторные «кондоры», сопровождаемые истребителями Ме-110.

Поздним вечером Аня и ее друзья проходят мимо «Вольфсшанце». Маленькая горстка бойцов. А вокруг — вся махина третьего рейха в своей беспощадной мощи, дивизии СС и панцирные армии вермахта, фельджандармы и два миллиона пруссаков. Неравный бой. Он продолжается уже четвертый месяц…

Куда ни посмотришь — всюду надолбы, межи, эскарпы, «зубы дракона». Таких мощных укреплений «Джек» еще нигде не видел. Целую ночь до утра идут разведчики по краю огромной, клыкастой пасти зверя, чье логово совсем близко.

В стороне остается город-крепость Летцен. «Джек» днем благополучно пересекает железную дорогу Растенбург — Летцен, по которой фюрер, бывало, ездил в свою ставку в Виннице.

Через реки разведчики переправляются древним способом — каждый со связкой ивовых прутьев. К этим связкам привязаны рации, оружие, вещмешки, одежда. Мельников предлагает соединить все связки парашютной стропой, чтобы никого не унесло в темноте быстрым течением. Ледяная вода в первую минуту кажется кипятком… Зина не умеет плавать; но, крепко вцепившись в спасительную связку, кое-как держит голову над черной водой…

Аня гребет правой рукой, левой поддерживает рацию. Только бы уберечь «северок» от воды: даже самая малость воды, и рация выйдет ив строя.

Холодно, мокрая одежда задубевает, шуршит при каждом шаге. Кажется, будто это проклятое шуршание слышно далеко окрест. Надо идти и идти, пока на тебе все не просохнет. Нельзя ложиться спать в мокрой одежде. Но уже совсем светло…

Утром, измученные, больные, Аня и Зина, передвинув пистолетные кобуры с бока на живот, ложатся на промерзлую землю в зарослях облетевшего орешника и спят долго, словно стремясь обмануть усталость, неотступную тревогу и голод. В пепельно-сером небе плывут низкие, угрюмые, снеговые тучи.

Замерзают лужи и болота, у берегов озер собирается шуга. Злой северо-западный ветер гонит под хмурым небом свинцовую волну. Шумит жухлый, рыжий камыш на ветру. Хлещет дождь пополам со снегом. Скрипят, стонут сосны. Мрачен вид заколоченных купален. Еще недавно здесь купались бюргеры и бауэры, а вдали белели быстрые яхты прусской знати. А теперь — волчьи следы на пороше. Временами, то ли мерещится Ане, то ли на самом деле, в лесном мраке зелеными углями горят волчьи глаза. Нет, недаром Гитлер назвал свою ставку «Вольфсшанце».

С каждым днем разгорается сражение разведчиков с «генералом Морозом». Свиреп он и беспощаден. А у разведчиков ни теплой одежды, ни крепкой обуви, даже нет возможности разложить костер.

— Ну и холодюга! — шепчет Аня Зине. — Я все свою сещинскую кожанку вспоминаю да латаные-перелатаные валенки на резине.

Разведчики утепляются, как могут, — ложась, застилают лапник вырезанными из грузовых тюков кусками авизента, подбитого ватином, одеваются в трофейное обмундирование, подкладывают газетную бумагу в сапоги и ботинки, обвязывают поясницу нижней рубашкой, чтобы; лежа на мерзлой земле, не застудить почки. Морозы все сильнее, земля каменеет, промерзая все глубже. Падает снег в лесу. Промокшая одежда днем не просыхает, покрывается ледяным панцирем. Летне-осенние маскировочные костюмы теперь уже не маскируют, а демаскируют. Аня и Зина шьют на скорую руку маскхалаты из парашютного перкаля, из простыней, добытых в брошенном майонтке.

Все чаще встречаются облетевшие березовые рощи; они похожи на колонны угнанных в неметчину россиянок.

Идут разведчики. Идут радистки. Постоянная борьба с голодом, холодом и опасностью. Сердце сжато тревогой, словно железным кулаком. Шаги ночного патруля, окрик «Хальт!», грохот выстрелов и визг пуль в неведомых черных урочищах. Сумасшедший бег в лесных потемках, бешеный стук в груди, жар в натруженных легких.

Невероятно тяжелы выпавшие на долю Ани и ее друзей трудности и лишения. Откуда черпают богатырскую силу эти обыкновенные девчата и парни в необыкновенных условиях гитлеровского тыла? Известно, что вести бой можно научить любого новобранца в любой армии, а вот умению переносить и преодолевать трудности и лишения, умению бороться в безвыходных, казалось бы, условиях научить нельзя. Такая богатырская стойкость вырабатывается в человеке всей его жизнью, подкрепляется закалкой характера и несокрушимой верой в священную правоту того дела, которому он служит. Этим «святым духом» и живы разведчики группы «Джек».

— А на фронте сейчас наши культурно живут, — размечтался на привале Ваня Мельников. — Сходил в баньку, оделся во все теплое и чистое, дернул свои наркомовские сто грамм и — рубай себе от пуза горячую пшенку. Свернешь козью ножку с палец толщиной, задымишь, почитаешь дивизионку, а потом можно и на фрица навалиться. Лафа!

…А фронт, как назло, стоит и стоит на месте.

На лесном перекрестке Моржин и Мельников, опытные «языковеды», берут «языка» — кавалера Золотого германского креста штабс-унтер-офицера из 221-й охранной дивизии. Моржин забирает у этого унтера автомат, выуживает два запасных рожка из широких голенищ. «Языка» допрашивает Аня. В группе теперь только она одна говорит по-немецки.

— 221-я дивизия! — восклицает Ваня Мельников, по-хозяйски заглянув в зольдбух — солдатскую книжку. — Колоссаль! Братцы! Какая приятная встреча! Да это ж та самая дивизия, что гоняла нас в Белоруссии, жгла деревни, расстреливала детей, женщин и стариков! Вундербар! Попался, который кусался!..

Штабс-унтер-офицер испуганно смотрит на обступивших его изможденных, оборванных людей с горячечным блеском в глазах и начинает трястись крупной дрожью.

— Наш полк готовится к отправке в Арденны, — чуть не плачет он.

Моржин выясняет, что многие части срочно перебрасываются из Восточной Пруссии на запад, на защиту «Западного вала». Оставшиеся дивизии держат по пятнадцати километров фронта. 2-й танковый корпус СС, под командованием группенфюрера СС Герберта Гилле, в составе двух дивизий по приказу фюрера готовится к переброске из Восточной Пруссии в Венгрию, чтобы деблокировать немецкие войска, окруженные в Будапеште.

Остальных разведчиков в эту минуту больше интересует НЗ карателя. Хорошо, что попался штабной унтер с ранцем, а не щеголь-офицер. В ранце из телячьей кожи шерстью наружу они, ликуя, находят целый клад — говяжьи консервы, консервы ливерной колбасы из дичи, сыр в тюбике, две пачки галет, топленое масло, баночку искусственного меда, термос с горячим кофе, буханку формового хлеба с примесью ячменя и — очень кстати — плитку шоколада «Шокакола» — он бодрит и успокаивает нервы.

Толя Моржин остается очень доволен показаниями «языка».

«Гладиатор» сверяет свои часы с часами «Лебедя» в «Сойки», которые вот уже четыре месяца связывались с Большой землей из Восточной Пруссии по московскому времени.

Важные показания штабс-унтер-офицера этой же ночью надо передать Центру. У Ани и Зины имеются свой, так сказать, профессиональные, враги — атмосферные помехи, эти чертовы немецкие дребезжалки, десятки всяких неожиданных и досадных неполадок: перебитый пулей шланг питания, поломка деталей, капризные контакты. Однажды отпаялась припайка дросселя низкой частоты. Но хуже всего, что у Аниного «северка» совсем сели батареи, а у рации Зины вот-вот выдохнутся.

— Не уверена, Толя, — говорит Зина Моржину после радиосеанса, тревожно глядя на вольтметр, — смогу ли я передать следующую радиограмму.

— Господин группенфюрер! Моим людям удалось вновь напасть на след русской шпионской группы. Эта группа рейдирует с севера на юг с целью разведки наших укреплений. Надо признать, что она мастерски запутывает след и уходит от погони. Не подлежит сомнению, что перерезанный кабель ставки — ее рук дело. Рейд этой группы стал фактором в психологической войне. Офицеры ставки открыто говорят, что «Вольфсшанце» перестало быть безопасным местом. Все органы контрразведки работают вхолостую, сеют панику и нервозность, хватают на дорогах беженцев и бюргеров, обыскивают и арестовывают не только восточных рабочих, но и немцев. Десятки арестованных уже дали под пытками ложные показания, оговаривая себя и соседей, сбивая нас с правильного пути. «Лесные призраки» мерещатся и нашим солдатам. В армии и среди населения растет недовольство органами контрразведки.

— Все это мне известно, штандартенфюрер. Я знаю, что наш престиж падает из-за этих русских шпионов. Не набивайте себе цену. Вы не будете обойдены. Как вы собираетесь захватить их?

— Обычная антипартизанская тактика не принесла успеха. Я разработал оригинальный, смею утверждать, план. Как только группа завтра остановится на дневку, мне доложат о месте дневки следопыты СС. Я сразу же высылаю в лес четыре грузовика с эсэсовцами и мотками колючей проволоки. Прибыв к указанному кварталу леса, эсэсовцы за двенадцать минут растягивают «концертину» колючей проволоки вокруг квартала…