Лёд и порох

11

Вечером я ушла в себя, пытаясь собрать в одну кучу всю имеющуюся информацию. Где же я ошиблась? Когда поверила, что он мертв?

Те дни всегда воспринимались как месиво обрывочных кусков времени, без звуковой дорожки. Белым шумом укрытый калейдоскоп лиц, назойливый уход, переезды — сначала с курдонера в госпиталь, потом обратно в усадьбу, уже со скандалом — граф не захотел сдавать меня в приют для скорбных умом.

Так что же было? Если отвлечься от горя и боли, какие у меня остаются факты?

Вот мы с Тюхтяевым с упоением целуемся на диванчике кареты. Все прекрасно, да хоть третья мировая война начнется — я не обращу внимание. Экипаж замирает, раздается деликатный стук в крышу — это кучер напоминает, что остановка конечная, поезд дальше не идет. Но нам подобное не особенно интересно. Открывается дверь, госпожа Гершелева осуществляет свое кособокое возмездие. Это я видела своими глазами — небольшой сверток, с мой кулак размером, влетает в экипаж, Тюхтяев отбрасывает его обратно и падает грудью на пол. Живой абсолютно, только лицом помрачневший — уж он-то получше моего разбирался во взрывчатке. Я же сидела на его коленях — и тут же оказалась с ногами заброшенной на диванчик. Это спасло мои конечности, но лучше бы мы взорвались вместе, откровенно говоря.

Вероятнее всего потом случился взрыв, который начисто стерся из моих воспоминаний. Тело моего любимого мужчины, отброшенное взрывной волной влетает обратно в карету и падает на меня, спиной накрывая лицо. То есть я не вижу его состояния, но не кусками же он летел. Тяжелый был, это точно. Плечи несколько раз содрогаются и вдруг расслабляются. Это агония или просто потеря сознания? У кого спросить? Ладно, возвращаемся к хронологии событий. Когда все померкло, набежали люди, которым я не отдавала его тело, и, по словам прислуги, по-волчьи выла, вцепившись в его пальто. Но нас все же удалось разделить, после чего Тюхтяева унесли и следом же погрузили на носилки меня и отвезли в больницу.

Тут воспоминания напоминают решето, но кое-что я постепенно вспомнила: с меня срезают одежду, отмывают от своей и его крови, грязи и налипшего мусора, перевязывают, пытаются заговорить, но я не слышу, погруженная в случившуюся катастрофу. Колют морфин, после которого дико хочется пить и спать, переодевают в больничное и на какое-то время я заперта в белоснежной палате с ширмами справа и слева. В небе высоко-высоко потолок с редкими лампочками, и я представляю, как взмываю к ним. Отключаюсь. Просыпаюсь от нашатыря и это состояние скоро станет привычкой. Начинаются вопросы — и от мужчины в белом халате, и от человека в мундире. Но я не слышу их, потому отворачиваюсь, зарываясь в одеяло.

Первый, с кем вступаю в контакт — граф. Этот появился, еще пока я не слышала ни черта, но его хотя бы за руку беру, а он прячет глаза. Становится понятно, что выживших больше нет. Потом повезло с одним из молодых докторов, догадавшимся насчет грифельной доски. Совершая глупейшие орфографические ошибки, привычным мне пореформенным алфавитом пишу первое, о чем думаю.

«Я была не одна».

— Одна, милая, одна. — успокаивающе гладит по голове специально приставленная сиделка.

То есть в больницу его уже не привозили.

Дальше пошли допросы. Тюхтяева звали погибшим, поэтому надежд не оставалось. Насчет похорон я догадалась сама и уточнила у графа только место. Подробностей о погребении он не рассказывал, но постарались другие. Во время допросов все настолько уверились в моем душевном расстройстве, что не стеснялись в выражениях, и я услышала и про разорванное на куски тело, и про улетевшую за забор голову, что явно грешило против истины, раз я сама держала его целым. Очевидцев погребения, кстати говоря, мне и не встретилось. Ольга точно не была, граф сообщил, что все прошло чинно и скромно.

Можно, конечно, попросить Федьку тряхнуть стариной и выкопать еще одну могилку, но сдается мне это при любом исходе неудачный план.

Я марала лист за листом, собирая доводы за и против смерти моего Тюхтяева, но не могла прийти к окончательному выводу.

Что у нас за: собственно взрыв, моя одиночная госпитализация, могила на Большой Охте, крест, слова графа и реплики жандармов, раздербаненная квартира, новый чиновник в его кресле, ни единого признака жизни покойника за целый год, а ведь любил же. Неужели мог бросить просто так?

Против: газета. И упавшая свеча в вичужском храме, но уж это совсем за уши притянуто.

Любой судья адвоката с таким набором доказательств отправил бы переучиваться, но я сегодня без мантии, а верить так хочется. Страшно, но очень хочется.

И вот я хлещу виски как воду, отвлекшись лишь на Фрола. После нашей с Люсей ссоры и отъезда родственниц на квартиру, он чередовал визиты к нам по дням недели, и я зафрахтовала вторники, но этот он пропустил, поэтому заглянул в субботу.

— Фрол Матвеевич, как же я Вам рада! — бросилась на шею человеку, который никогда меня не предавал.

— Да что с Вами, Ксения Александровна? — он неловко гладил меня по спине.

— Я, наверное, с ума схожу, Фрол Матвеевич.

И рассказала ему обо всех своих подозрениях.

— Как-то слишком мудрено все. — проговорил он после долгой паузы.

— А давайте попробуем вдвоем порассуждать! — я ухватила Фрола, с тоской провожавшего накрытый стол взглядом и уволокла в кабинет.

— Но он же схоронен? — начал увещевать меня бывший начальник.

— Могила с его именем точно есть. Но я тот вечер по секундам расписала и не все сходится. То есть сходится, но я все равно не верю. И ведь каждый раз бывала у могилы и не чувствовала его, как раньше не догадалась?

Фрол погладил меня по голове, как утешают слабоумных.

— Так вот, Фрол Матвеевич, мне нужен Ваш взгляд, как человека незаинтересованного. В пять часов пополудни я вышла из дома. На углу встретились с экипажем Михаила Борисовича. Пересела бы к нему — не было бы беды. Всю дорогу мы… В общем я поклясться могу чем угодно, что это точно был он. У Усадьбы графа карета остановилась, и эта бомбистка бросила пакет. Тюхтяев накрыл его собой. После взрыва его тело не разорвалось на куски как рассказывают теперь — я помню, как обнимала его и голова точно оставалась на месте. Лицо, скорее всего, пострадало — крови было более чем… А еще я не встречала пока ни одного очевидца, видевшего тело в гробу. Граф теперь не в счет.

— Ксения Александровна, я все понимаю, с таким тяжело примириться. — начал было Фрол.

Переживает за меня. Я и зимой-то не очень хорошо выглядела, а сейчас немного покачалась на границе безумия, да и соскользнула на темную сторону. Там печеньки, месть и Тюхтяев.

Я громко стукнула о стол газетой.

— Да, это конечно, запросто не объяснишь. — Фрол и на свет газету рассматривал, и сравнивал тайнопись с блокнотом, который я вытащила по такому случаю.

— И как же они ухитрились это провернуть? Чтобы ни в одной больнице ни один служащий не проболтался? — недоумевала я. — Тюхтяев же знатный параноик, он свои болячки от начальства еще когда скрывал.

— Да и все видели, что тело увезли, а при такой беде счет на минуты идет. — внес свою лепту Фрол. Разговоры о трагедии гуляли по столице и после приезда купца, так что слухов он набрался куда поболее моего.

— На минуты. На секунды. — Я взвизгнула и бросилась целовать самого доверенного человека. — Родной мой, золотой Вы мой, точно! Они не возили его далеко. Они его вообще не увозили. Медицинская карета только меня забрала, а Тюхтяев оставался там. Все время он был в Усадьбе.

Во флигеле за Татищевской усадьбой на Моховой улице расположилась небольшая фармацевтическая лаборатория, поставившая на поток разработку новых медикаментов. Конкуренты кусают локти и не могут понять, отчего доктор Сутягин и его помощники безошибочно находят средства излечения самых разнообразных заболеваний. И как же так выходит, что львиную долю доходов от этих открытий получает граф Татищев, до прошлого лета вообще не замеченный в интересе к химии, а также, почему вдовствующая графиня Татищева стабильно получает треть от каждого контракта. Все это мы замыслили больше года назад, когда Тюхтяев упал на пороге моего дома с порезанным животом, а я попыталась его спасти подручными средствами. Так и пришлось легализовать зеленку, антибиотики и некоторые другие находки из справочника по фармации. После смерти Михаила Борисовича я несколько остыла к научной работе, да и Сутягин находил кучу отговорок, урезав наши встречи до минимума. Общались мы теперь записками, что, впрочем, не мешало научному прогрессу и моему финансовому процветанию.

Но это что же выходит — нас один врач лечил?! Пока я выбирала место для прыжка, чтоб наверняка, за белыми занавесками флигеля лежал мой любимый мужчина. Это на палату Тюхтяева я из окон смотрела. Каждый день я могла видеть его, а не обживать бездну. Ненавижу.

Сутягин, к тебе только что пришла жирная полярная лиса.

Договорившись с Фролом о планах на ближайшие часы, я отправилась по разным адресам. Все-таки кровожадность не главная черта моего характера, поэтому до неприятной процедуры я проведала еще пару догадок. Но квартирка в доходном доме на Васильевском уже нашла новых хозяев, а вот на Каменном острове царило запустение.

Неубранная листва и заросший травой участок намекали на отсутствие ухода, но мне этого было мало. Рискуя нарядом, я пробралась на задний двор дачи и вскоре нашла подходящую заднюю дверь, которая изнутри закрывалась простой щеколдой. А что нам щеколда, коли в руках нож? И через несколько минут уже пыталась рассмотреть что-то во мраке дровяника. Тогда еще это был какой-то невозможный лабиринт, а сейчас, когда я одна, без моего верного рыцаря — и вовсе затея так себе. Но повсюду лежала пыль — и говоря это слово я не имею в виду легкое изменение цвета на белоснежном носовом платке, опущенном на перила — тут в полпальца слой. Неужели с того раза сюда так и не заглядывали? Я по памяти с четвертого раза нашла спальню. Покрывало посерело от пыли, но на столике нашлась шпилька с золотистым цветком — все же кое-что тогда потерялось…

Год прошел, я думала не будет такого — уже сколько всего с Федей пережито, но спазм чуть ниже пояса заставляет содрогнуться все тело, по спине пробегает дрожь. Я помню ту ночь, слишком хорошо помню, в мельчайших подробностях, каждое прикосновение, каждый поцелуй, совершенно необузданные ласки. Все. Черт-черт-черт, зачем мне такая память, если все получилось настолько чудовищно? Почему это все до сих пор со мной?

Я задушила в памяти ностальгию по тем часам, которые мы провели с Тюхтяевым в этих зданиях. Не время сейчас раскисать, впереди маленькая победоносная война.

Я вышла из дома тем же путем потратив куда больше времени, чтобы с помощью лески и тихого нецензурного слова вернуть щеколду на прежнее место. Но справилась же. Может в домушники пойти? Сразу вспомнилось, сколько отпечатков каблучков и пальцев я оставила в этом доме — и передумалось.

Кучер меланхолично поджидал меня на том же месте, за углом этой улочки. А что, небось, каждую неделю катает титульную знать на дело, а за отдельную плату и на шухере стоит.

Остается визит на Моховую. Нашла свое самое красивое черное платье, бархатную мантилью, укрылась плотной вуалеткой, в маленьких бархатных лапках тереблю букетик траурно белых роз. Со стороны — само воплощение трагедии. А так засунуть бы тебе, дорогой родственник этот букетик в любое физиологическое отверстие и после уже поспрашивать.

Граф только горестно вздохнул, когда я картинно склонилась над бутафорской могилой, гладила крест и долго держала платок у лица. Найду — добью.

Я же помню, как зимой укладывалась на этот холмик и по часу могла что-то рассказывать его обитателю, покуда кучер или Устя не уговаривали уйти. Да я тут всю душу вывернула и высушила — и это над пустой могилой что ли?

К экипажу мы шли по продуваемой сырым ветром аллее, и граф трогательно поддерживал мой локоть.

— Может хотя бы молебен за помин души заказать? В Валаамском монастыре, лет на пять? — чуть срывающимся голосом (дома час репетировала) спросила я.

В общем-то зря время потратила, теперь с голосом такое творилось, что не сыграешь — я словно рассыпалась на куски прямо на тропинке.

— Да уж отпустить пора, Ксения. Он бы точно для тебя другой участи хотел. — начал было увещевать граф.

Угу, после дождичка в четверг я это сделаю.

— Так и тут можно. Вон и церквушка, Святого Георгия. — ведь ты ж настоящий христианин, не рискнешь молиться за упокой живого.

— Поздно уже, пора домой. — Он обнял меня и погладил по спине. Змей подколодный. Ну расскажи мне правду, я постараюсь все понять.

Но граф молчал и новый, приобретенный на смену тому, взорвавшемуся, экипаж уносил нас на острова. Прижавшись к боковой стенке экипажа, я следила за волнующимися водами Невы.

— Знаете, Николай Владимирович, я не чувствую, что он там. Все время кажется, что он на службе остался, с его-то энергией.

Благородные черты свело судорогой.

— Трудолюбив он был, конечно, без меры. Но где ж ему теперь быть, как не в могиле.

Вот и я этим вопросом интересуюсь.

— Спасибо Вам, Николай Владимирович. — порывисто обернулась к графу. — За чуткость и добро. Отец родной для дочери столько не сделает, как Вы для меня.

И даже руку ему поцеловала, чего раньше никогда не делала.

Расчувствовался, долго протирал усы, поцеловал в темечко. Лжец, но способный на искреннюю привязанность. Все равно не прощу.

Когда уже хорошенько смерклось, Фрол и Демьян, наряженные в черные зипуны, сопровождали меня в не менее интересной поездке. Лучше бы Хакаса на это дело взять, но он с Фохтом как раз собирался проведать мамино именье, а заодно размяться на природе, так что работать надо с тем, что есть. Да и вообще, это мое самое личное дело. Одинокий силуэт доктора Сутягина мелькнул в окне спальни, когда мы входили в его доходный дом. Несмотря на приличный заработок, медик продолжал жить в дешевой квартире с ушлым консьержем, готовым за денежку двухзначную продать мать родную, не говоря уже о дубликате ключа.

Квартирка тесная, но чистая. В передней на вешалке дорогие пальто, модные ботинки у порога. Я даже не стесняюсь производимого шума — КАМАЗы тоже не дергаются, если задевают ветки. По свету в тонкой щели под дверью нахожу спальню. А вот тут уютненько, не по-спартански, как у Тюхтяева — бордовые обои на стенах, широкое ложе. Массивный подсвечник, тяжелые бархатные шторы. Вот их-то мы и задернем от греха.

— Вы? Здесь? — в глазах доктора мелькнуло что-то такое горячее, маскулинное, но тут же споткнулось о две мрачных тени за моей спиной.

Он подскочил на кровати — в только входящей в моду пижаме, близоруко щурящийся, испуганный. Правильно боишься, эту встречу ты запомнишь на всю оставшуюся жизнь.

— Поговорить зашла, Павел Георгиевич. — я включила улыбку психопата. — у нас такая ночь интересная будет, Вы даже не представляете!

Я нарядилась ради этой встречи в черно-бордовый туалет, вызывающий тревожные ассоциации, хотя других это сочетание возбуждает, и наш клиент, видимо из таких. Это заметно по взгляду, которым он обшаривает мою фигуру, останавливаясь на груди, по движениям пальцев рук — он возбужден куда сильнее, чем испуган. Но, пожалуй, с сегодняшнего вечера у него сменятся сексуальные фантазии.

— Дружим мы давно, а вот так, по-свойски, пока и не общались как-то. — огляделась и устроилась в ногах постели. Очень неприлично, как и весь этот визит, но я еще не решила окончательно, кто и что запомнит об этой встрече, и сможет ли потом поведать о своих открытиях.

Сутягин продолжал пожирать меня взглядом, при этом пытаясь как-то сохранить чувство собственного достоинства, поэтому выпрямил спину и теперь сидел на подушке. А я рядом — идиллия просто. Улыбнулась еще шире, сама понимая, что могу и убить, и посмеяться с равным успехом. Все же сошла с ума. Фролушка только покачал головой из своего угла, а Демьян продолжал сохранять безмятежность.

— Видение мне было, мой дорогой доктор, что год назад Вы мне начали лгать — жестоко и страшно. — я наконец-то перешла к цели визита. — Когда пообещали Его Сиятельству хранить один секрет, относительно господина Тюхтяева.

Зрачки расширились, ноздри шевелятся, захватывая воздух, но лицо еще держит. Я понимающе потрепала колено под одеялом. Ну не то чтобы совсем колено, но это его последняя ласка на сегодня.

— Как полагаю, слово дали, правильно?

Неуверенный кивок. В его мироустройстве он прав. Пока.

— Нехорошо порядочному человеку слово нарушать, поэтому поступим так: я стану рассказывать, а Вы слушать. А там, глядишь, и договоримся до чего. — Он поплотнее прижался спиной к стене, нащупал наконец-то очки на полочке и стал еще более походить на того летнего сноба, с которым мы сразу не поладили, а я начала болтать ногами в воздухе. — После взрыва счет шел на секунды, а у нас там по сути первоклассная лечебница с самыми современными технологиями.

Сам этим гордится, поэтому гордо расправил плечи.

— И вот Николай Владимирович решил испытать судьбу. — Чуточку задумчивости. Небось перетрухнул, когда тебе приказали реанимировать это месиво. — Михаил Борисович пострадал сильно, но рассудок сохранил.

Вот сейчас бы самой не сорваться, тем более, что все к тому и идет: в голосе появились стальные и истерические нотки, а мне еще столько нужно сделать.

— Покалечился изрядно, поэтому решил сбежать от жалости и отвращения окружающих. — Чуть-чуть сопереживания на этом холеном высокомерном челе. Что же ты там такое видел весь этот год? — Лицо, правильно?

Вот сейчас он точно поверил, что я ведьма.

— И, скорее всего, не только оно. Ноги? Руки? — непонятный жест, но раз уж умеет писать, все не так уж плохо.

— Я вот чего не понимаю, Павел Георгиевич. — заглянула ему в глаза. — Вы же клятву врача давали, про «не навреди» говорили. И каждый день смотрели на меня, зная, что одной фразой сможете вернуть к жизни.

Опустил взгляд, но губы плотно сжаты. Я могу понять, что обещал не говорить, но мог же намекнуть, дать хоть тень надежды. Вижу по глазам, что мог, но не стал этого делать, и не могу этого простить. Ни одному из них не могу.

— Ну это дело прошлое. — я сделала спутникам знак рукой. — Помните, когда меня только заступничеством Его Сиятельства в дурдом не определили? Вижу, что помните. Основания же были, верно? Так вот, сейчас между мной и Михаилом Борисовичем есть только один человек, знающий его адрес. Вы. Как думаете, на что я готова ради этого?

Если Сутягин и имел романтические догадки, озвучивать не рискнул.

— Но в честь дружбы, которую не я предала, сначала прошу добром. Не скажете страдающей женщине, где найти ее жениха? Нет? — он помотал головой. Вольному воля. — Ну, что же, сейчас буду убеждать Вас передумать.

Мальчики зафиксировали тело медика в кровати, заткнули рот, а я добрым словом вспомнила папу Сережу, который будучи крепко навеселе поведал о простом приеме выбивания показаний из задержанного маньяка. Мой отчим не был оборотнем в погонах, но педофилов не переносил. Карандашей же в доме доктора было достаточно, и затачивал он их на совесть.

Несколько минут спустя полностью мокрый и задыхающийся от крика Сутягин не только продиктовал адрес Тюхтяева, отдал дубликат ключа, но и рассказал о том, что приходящая прислуга не появляется раньше восьми утра. А сейчас только три — вся ночь у нас впереди.

— Есть что-то еще, что мне следует знать? — я поигрывала карандашами прямо перед его лицом. Тот только помотал головой, уже ни в чем не напоминая высокомерного франта и полыхая жалкой ненавистью. Вот от его медицинских услуг теперь точно придется отказаться.

— Вы еще сами пожалеете! — неслось мне вслед.

Тебя вот не спросила.

Ехать пришлось на другой конец города, но теперь это все равно ближе, чем три дня назад. Да и восторг, который я испытывала от предвкушения чуда, действовал не хуже любого нейростимулятора.

Домик на Большой Охте располагался не строго рядом с кладбищем, но соседство, конечно… Демьяна мы высадили возле нашего переулка и дальше отправились пробивать дорожку на каторгу вдвоем.

Домик старенький и страшненький, одноэтажный деревянный, простая изба с покосившимся крыльцом и высоким забором. Справа склады, слева — пустырь.

Оказавшись так близко к цели я вдруг оробела. Там меня может ждать что угодно, а я тут строю воздушные замки. Это не история про аленький цветочек, и от поцелуя он не станет принцем. Но уж честного разговора я заслуживаю, верно?

С керосиновой лампой в одной руке и ключом, щедро одолженном доктором, в другой, я пошла к двери. Фрол рвался было сопровождать, но нам точно не нужны свидетели.

Дверь неожиданно крепкая, зато петли смазаны хорошо — даже не скрипнула. Тесный коридор, загроможденный всяким хламом. А вдруг доктор соврал? Некрасиво-то как может получиться…

Памятуя о старых привычках Тюхтяева, я все-таки подала голос.

— Михаил Борисович, это я, Ксения.

Комната по мере современных технологий приспособлена для нужд человека с ограниченными возможностями — невысокие шкафы, много пространства между стенами и столом. А вот эту мебель я узнаю. Сестре отослали, конечно. Касаюсь ладонью полки, и ее чуть шершавая кромка царапает палец. Хоть какое-то ощущение реальности возвращается, а то вся история — как затянувшийся горячечный сон.

Бумагами завалены все горизонтальные поверхности, на стене — пара досок, как в моем доме, но если шифр я с болью узнала, то почерк был незнакомым. Похож, но не тот. И тут бы перепугаться, но со стола из простой рамки улыбается чешуйчатая женщина. Помнит, значит. И хватило совести смотреть на лицо и врать оригиналу. Беру портрет в руки и рассматриваю — какая же была тогда беззаботная! И двух лет не прошло.

— Выходите. — позвала я.

Свистящие звуки в глубинах жилища намекали на то, что я услышана, но не тащить же его за шкирку.

— Прошу Вас, выйдите ко мне. Неужели я не заслуживаю хотя бы этого?

Свист усилился, словно носитель звука пробежал стометровку и побил олимпийский рекорд. Кашель, причем совершенно жуткий. Резко пахнет потом — волнуется, или я от переизбытка чувств начинаю острее воспринимать запахи. В его углу царит мрак, а я жмурюсь от света керосинки.

— Если не хотите смотреть мне в глаза, то просто подойдите. Я без этого все равно не уйду.

Шлеп. Шлеп. Шлеп. Свист становится оглушительным, но я терплю, отвернувшись к плотно зашторенному окну. Ставлю рядом лампу и жду.

— Ближе, пожалуйста.

Шлеп. Шлеп. К свисту добавляются хрипы. Фильм ужасов «Хищник» в интерьерах арт-нуво. Разве что некоторые оттенки запахов мне знакомы.

— Как? Как можно было быть настолько жестокими?

Дома казалось, что я буду много говорить, обличать обман и призывать проклятья на их головы, но эмоций слишком много, чтобы вместить их в слова. И вот я впервые за год начинаю плакать. Не могу остановиться, просто льется и льется вода из глаз.

Слева мелькает и исчезает рука. Я ловлю ее своей и подношу к лицу. Да, испещрена рубцами, не все пальцы хорошо гнутся, но теплая, живая его ладонь. Прижимаю к щеке эту бесценную находку, целую. Свист становится все оглушительнее.

Пытаюсь повернуться, но меня ловит вторая рука и плотно прижимает к телу. Его телу. Не вспоминай только сейчас ту ночь, Ксюша, а то совсем расклеишься.

Правая рука даже на ощупь короче левой. Ровно на ладонь короче — обжигает меня догадка. Но ему-то еще больнее, так что сокрушаться буду потом. В конце концов, Стивен Хокинг в своем околовегетативном состоянии не только открытия совершает, но и ведет бурную личную жизнь, а Тюхтяев — не пианист.

Чуть расслабляю спину, а то от напряжения скоро кости полопаются и тесно-тесно приживаюсь к нему, закинутыми за голову руками зарываюсь в жесткие волосы, трогаю шею, кладу затылок на плечо. Теперь мы дышим в унисон. Лицо наспех замотано шарфом, так что осторожно отодвигаю ткань в сторону. Борода-то какая окладистая стала — не узнать. Да и узнавать нечего больше — правая щека вся — нагромождение рубцов и валунов тканей. Самое месиво на виске и там, где раньше был глаз. Изворачиваюсь и упираюсь своим лбом в его. Единственный глаз возмущенно буравит меня. Ну да, лицо посечено очень сильно, если не сказать больше: нос практически сплющен и теперь располагается преимущественно на левой щеке, но ему же не в фотомодели идти. Завороженно поднимаю ладони и касаюсь скул, лба, подбородка. Первым его порывом было отпрянуть, но куда же от меня деться, если что-то задумала? Настоящий. Живой. Мой.

Через кончики пальцев проходит ощущение волшебства: тот, кого нет, кто не может существовать, вдруг оказывается рядом. И я медлю, растягивая каждый момент чуда. Правда насчет свиста пока неясно, но ходить может, обниматься тоже не разучился.

— И что? — спросила я. — Это все не причина мне лгать.

Он смотрит на меня долго, тяжело. Прочитать эмоции на этом новом лице я еще не могу, зато отмечаю как сильно он похудел, выясняю наконец источник свиста — это первобытная трахеостома.

Оборачивается и шаркающей походкой, чуть подволакивая правую ногу идет к столу, где чуть дрожащей рукой выводит на бывшей моей грифельной доске: «Такъ было лучше. Для Васъ. Для всѣхъ.»

Да замечательно просто все придумали. Два великовозрастных махинатора.

— Я ненавижу вас обоих. Боже, как я вас ненавижу. Что вы наделали! — повторяла я, съехав на пол по стене.