Лёд и порох

13

— Придумай ему занятие. — выносит вердикт Люся. — а то он нам все испортит.

Пришлось самой заехать на Моховую.

— Николай Владимирович, может быть, наш общий знакомый продолжит выполнять свою работу? Можете присылать бумаги ко мне. — очень трудно не умолять о небольшой передышке.

— Что, уже допек? — рассмеялся родственник. — Теперь меня понимаешь?

И вот курьеры из МВД стали заглядывать к нам по четыре раза в неделю. Даже телефон провели на всякий случай. Мы с Люськой упивались конструкцией и манерно позировали с этим доисторическим агрегатом. Звонить, правда, особенно-то и некому. Разве что Димка теперь сможет предупреждать о визитах, когда вернется. Да. Когда все вернутся.

Я запретила себе думать о Феде и о том, что теперь делать со всем этим бардаком. Трусость и инфантилизм это, но у меня душевные силы весьма ограничены по объему, так что приходится выбирать. Конечно, время от времени просыпаюсь в холодном поту после очень натуралистичных снов, но это только когда недостаточно устаю.

Тюхтяев отвлекся на бумажные головоломки, а я смогла успокоиться. Время от времени подглядывала за ним сквозь занавески или в дверную щель. За год он натренировался писать левой рукой и теперь активно плодил схемы, графики, чертежи, записки. Работой отгораживался от меня, это было обидно, но лучше так, чем холмиком на Большой Охте.

Вторая операция уже не казалась настолько страшной и сногсшибательных эффектов не дала — Люся долго и нудно собирала ребра, а потом не менее нудно и долго штопала лицо.

Вообще, сам пациент мало внимания уделял медицинским планам, больше рассматривая приемы, которые использовала Люся при уходе и обследовании. Складывалось ощущение, что он доверил нам свое тело для игр, махнул рукой и теперь только поглядывал на получившийся результат.

В конце ноября разыгралась метель. Люся предупредила, что Тюхтяеву это дастся тяжело, но одно дело слышать, а вот переживать… Ночью я услышала шарканье по кабинету. Накинула пеньюар и как была босиком бросилась вниз.

Чуть сгорбленная фигура изучала пейзаж за окном. Издалека его можно принять за Квазимодо, причем сходство лица хотя и начало теряться, но чем дальше, тем больше наша история приобрела нехорошую общность с известной книгой. И пусть я не тяну на Эсмеральду (не надо только опять про козу), скоро приедет наш Феб, и кому-то предстоит несколько неприятных сложных разговоров. Но я вновь малодушно отложила переживания на потом, продолжая растягивать восторг от созерцания живого Тюхтяева прямо сейчас.

— Больно, Михаил Борисович?

Отрицательный жест.

Подхожу ближе — отстраняется. Но куда же отстранишься в одном-то доме. Я прижалась лицом к широкой спине.

— Кссс. — закашлялся.

Пока бегала за водой, капала туда опий, поняла, что согласна и на кошачью кличку отзываться. Лишь бы звал.

Вместе прогуливаемся до его спальни, наблюдаю как он укладывается на кровати — Люська требовала сна только на спине, осторожно массирую голову. Вряд ли боль уходит, но он постепенно успокаивается и засыпает. Я немного постояла, прежде чем уйти. В конце-то концов, это мой собственный дом. Вытянулась вдоль правого бока тонкой стрункой — благо за этот год мы оба похудели, да и в доме на Васильевском острове та кровать точно поуже была. Зато можно трогать его, когда приснится, что это все только иллюзия. В другие ночи приходилось бегать по этажам и проверять. И пропитываться запахом его тела. И ощущать рядом тепло родного человека. Да мало ли плюсов у совместного сна?!

Проснулась от ощущения, что меня рассматривают. Расплылась в улыбке от уха до уха.

— Доброе утро.

Без эмоций поправляет упавшую на лоб прядку. Ничего, я и за двоих поулыбаюсь.

Убедившись, что я полностью пробудилась, достает из-за подушки доску, на которой более аккуратно чем обычно, округлым почерком выведено: «Не стоитъ оставаться со мной изъ жалости». Когда меня Лазорка раз копытом в грудь приложила, воздух выбился так же. Скатываюсь с постели и с сожалением осматриваю его. Ни одного живого места.

— Вы, Михаил Борисович, даже не представляете, сколько труда и времени мы с Люсей вложили в Ваше тело. Именно поэтому бить Вас жалко. Но Вы должны запомнить, что придет день, Вы поправитесь и тогда я вернусь к этому разговору. А ребра что, и еще раз заштопаем.

Потянулись дни с подчеркнуто-официальным общением. Да, я меняла повязки вместе с Люсей, но чаще оставляла их наедине. Мы вместе ели в тишине. Сестра обычно клевала что-то одна, да и вообще упивалась самостоятельностью, порой ночуя в маминой квартире. Визиты Фрола делали ужины менее тягостными, но купцу самому было неуютно в такой напряженной обстановке, и вот уже на этой неделе он сообщил, что не сможет прийти. Когда Тюхтяев начал произносить первые слова — хриплые, словно поломанный патефон, то оба быстро погасили искренний восторг и продолжили в прежнем градусе.

— Что у вас тут случилось? — шипела Люська. — На нем все хуже заживать стало. Раньше как на собаке, а теперь некоторые швы перепарывать буду.

Я только голову опускаю.

— Михаил Борисович, может расскажете, что нового в мире творится? — роняю за завтраком.

Раньше у нас так каждый обед проходил — он рассказывал о новых делах в департаменте, а я комментировала.

— Ничего особенного, Ксения Александровна. — голос уже намного сильнее стал и почти похож на прежнего статского советника.

— Ну хоть о чем-то мы можем разговаривать?

— Конечно. — он даже улыбнулся. — Например, я давно интересуюсь, кто эта вторая барышня, госпожа Шестакова, и когда вы с ней так близко познакомились.

— Люся — моя младшая сестра.

Он привычно поднял брови домиком и теперь это удалось даже на правой половине лица. Против воли я улыбнулась.

— Но Вы же круглая сирота? Ваши родители были женаты единственным браком и даже умерших детей не имели. — то есть справочки-то наводил всерьез.

— Пока Вы… В общем, пока мы с Вами не виделись, я нашла маму и сестру. Они издалека приехали. — вот и узнаем, насколько хорошо я подготовила документы.

Он чуть постучал пальцами о стол, явно сделав в уме пометочку.

— И Ваша сестра тоже хорошо разбирается в медицине? Видимо, ее тоже обучал Ваш батюшка, человек недюжинных талантов, как я погляжу.

— Мама рассталась с моим отцом вскоре после моего рождения. — вот хоть на кресте в этом поклянусь. — Люсин отец служил в полиции, не очень давно скончался. А Люся сама серьезно занялась медициной и все, что я знаю и умею — это благодаря ей.

— Насколько я помню, господин Шестаков служил в гвардии года три после учебы, а впоследствии не проявил особых привязанностей ни к чему, кроме карточной игры.

Вот как надо домашнее задание делать, Ксюша. Учись у профессионала.

— За господина Шестакова мама вышла замуж только летом. Он успел дать свое имя Люсе, и вот такое несчастье…

— Да, ей очень не повезло в брачной жизни, осмелюсь заметить.

— Видимо, это у нас наследственное. — судя по его поведению в эти недели, ушивать свадебное платье пока не стоит.

Он продолжал смотреть на меня. Ну дернулась жилка на шее пару раз, так мы оба сделали вид, что это случайность.

— И как же семья Шестаковых нашла Вас?

— Михаил Борисович, как только Вы снова сможете пить спиртное, мы обязательно это обсудим. Это длинная запутанная история, и на трезвую голову не ложится, поверьте. — цензурная версия фразы «Я еще не придумала, что тебе соврать, чтобы не попадаться».

— Ксения Александровна, мне все же очень интересно, откуда у двух юных барышень такие уникальные познания, которых больше нет ни у одного ученого во всей Империи? Господин Сутягин, уж насколько образованный человек, эрудит, знаком со всеми современными открытиями, так и не смог понять, что вы тут со мной сделали.

Да, визит доктора надолго запомнился. Мы с Люськой поминутно одергивали его руки от слишком сильного давления на зарастающие операционные раны, а насчет пластики лица тот до сих пор поверить не может. Когда похвастались снимками грудной клетки из серии «до» и «после», вообще ушел в себя надолго. Похоже, готов простить мне тот ночной разговор за секретные технологии.

— Михаил Борисович, Вы еще любите меня? — этот вопрос мне важен по многим причинам, но и для дальнейшей беседы имеет определяющее значение: только что я пришла к знаменательному решению рассказать Тюхтяеву всю правду, ведь все равно же докопается, раз вцепился.

— Да. — Быстро, но твердо ответил он. — Но как это связано?

— И верите, что я с Вами искренна?

— Я в Вас верю, Ксения Александровна. — уставился на меня янтарно-коричневый глаз. — Вы крайне редко обманывали меня, порой лукавили, но прямой лжи не допускали. Вот сейчас что-то недоговариваете, но не лжете.

В общем, сражаться с ним просто бессмысленно, до уровня мегамозга мы не дорастем. Да и в самом крайнем случае, не сдаст же он нас. И как: покойник рассказывает министру внутренних дел о пришельцах из будущего.

— Вы очень близко подошли к ответу на свою загадку, так что я просто честно отвечу на все Ваши вопросы. — я вдруг расслабилась, словно погрузившись в бассейн с чуть теплой водой.

— Вы шпионка? — опасливо спросил он.

Да что же тут за мания у всех?

— А Вам попадалось много шпионов с таким образованием, знанием всего одного иностранного языка и настолько бестолковых в прочих областях жизни? — уточнила я. — Нет же.

Ну давай, милый мой, осталось немного. Если догадаешься сам, то и спорить не придется.

— Девчонки, мы дома! — весь дом заполнил этот хриплый узнаваемый голос. — И мы голодные!

Сколько времени требуется двум молодым тренированным мужчинам на путь к еде в два пролета лестницы? Немного, но все это время я не дышала.

И вот двери распахиваются, открывая заросшего щетиной сияющего Хакаса и немного утомленного Фохта. Тому хватает десяти секунд чтобы опознать моего сотрапезника, протереть глаза, спасть с лица, резко развернуться и вихрем вылететь из дома.

— Твою ж дивизию! — из ладони ссыпаются осколки чашки.

— Федь, ты что? — с недоумением оборачивается Хакас. А я бегу за Фохтом, но где мне догнать того, кого Дима Хакас три недели тренировал?

Демьян с осуждением закрывает едва не снесенную с петель дверь. Наверху выскочившая из своего крыла на шум Люська с деликатностью ядерной бомбы вспомнила об этикете.

— Познакомьтесь, это Дмитрий Хакасидис, наш гость. А это Михаил Борисович Тюхтяев, Ксюшин… Я не поняла, Вы ей сейчас кто?

— Устя! Завтрак для Дмитрия Сергеевича и Людмилы Михайловны. А мне чай в кабинет. — рявкнула я и вошла в столовую. Чмокнула Хакаса в щеку. — С приездом, Дим.

Схватила Тюхтяева за здоровую руку и поволокла было в свою пещеру, но сегодня на Люськиной улице явно перевернулся грузовик с пряниками: незамеченная мной во время пробежки в столовую вошла мама.

— Мама! Смотри, это Ксюшин покойный жених! Тот, которого она зимой похоронила! — и с удовлетворением оглядела руины моей личной жизни.

Правда же, хуже некуда? И вместо того, чтобы дубовый пол разверзся, навеки поглотив этот позор или еще какой подарок мироздания отвлек всех от моей персоны, Михаил Борисович мягко высвободился, подошел к маме, церемонно представился, поцеловал руку, посочувствовал ее утрате, обменялся рукопожатием с Хакасом, поинтересовался акклиматизацией после Греции и подойдя ко мне, предложил локоть.

— Прошу нас извинить. — с легкой улыбкой в голосе произнес он уже на лестнице.

На подкашивающихся ногах я шла на самый трудный разговор.

Устя не поднимая глаз накрыла нам чай и скрылась. Только по багровым ушкам понятно, что прислуга в курсе всех подробностей интриги и сейчас с попкорном наблюдает за этим — водевилем из первого ряда. Но смешной эту историю можно называть ровно до той секунды, когда сама в ней не солируешь. Да и близкие, как оказалось, всегда рады докинуть полено-другое в костер моего ада.

Дрожащими руками я разливала чай, преимущественно мимо стола. Тюхтяев вздохнул, отобрал чайник и одной левой аккуратно наполнил чашки. Оценивающе посмотрел на меня, прохромал к глобусу, обнаружил неприятную пустоту, извлек из кармана фляжку (и когда только успевает все?), щедро плеснул в мою чашку и проследил, чтобы я выпила.

— Поговорим?

Я только кивнула.

— С чего начать? — все-таки спокойнее, когда он начинает руководить.

— Наверное, с самого начала будет лучше всего. — он поудобнее устроился в кресле и слегка снисходительно и тревожно уставился на меня.

«Вначале было слово, и это слово было «Бог». Вот могу и так начать, откровенно говоря, только мне отчего-то не смешно. Я так хочу рассказать тебе все, но чтобы ты понял. И принял меня такой. Но ты меня даже с придуманной биографией расхотел, что уж себя обманывать. Просто отгородился и от меня, и от нашего прошлого. Любишь по привычке, но идешь дальше один.

А что, может правда и встряхнет все?

— Пятнадцатого февраля две тысячи пятнадцатого года мне понадобилось встретиться с владельцем крупной компании со странными вкусами в одежде… — начала я долгий рассказ.

Да, брови уехали дальше, чем когда-либо, но раз сам просил, то слушай.

Тюхтяев не перебивал, делал пометки на очередном листе, и лишь изредка задавал наводящие вопросы.

— …Вернувшись, я поняла, что прошло несколько больше времени. Ну и обратная калитка больше не действует. А остальное Вы знаете.

— Да. — поднял глаза от записей. — А вернулись-то зачем?

То есть все остальное тебе в порядке вещей, а повод для возвращения вдруг заинтересовал. Никогда мне не понять этого человека.

— Затосковала там. — так ведь оно и было. Места себе не находила. — У меня здесь жизнь, я уже проросла в это время.

Странное движение губами. Наверное, теперь это усмешка такая будет.

— И родственницы Ваши…

— Папа Сережа, то есть отец Люси, погиб, с Люсей случилось несчастье, и мама приняла решение переехать сюда. — Нормально, что уж говорить, у нас вся семейка шастает через столетие туда и обратно на твою голову. И слава Богу, что это произошло именно сейчас.

— А господин Хакасидис… тоже? — он уже боится, что тут перевалочный пункт путешественников во времени. Но смысла скрывать что-то уже нет.

— Тоже. Только он вообще не виноват, с ним получился несчастный случай и он это время не выбирал. — бедняга, на нашем фоне он выглядит жертвой обстоятельств.

— Вы с ним давно знакомы? — пометочек становится все больше и больше.

Да что ты о Хакасе-то?

— Там я о нем слышала только — он известный командир в ополчении одной из сопредельных наших стран. Был. А здесь за ним пришлось в Грецию ехать.

— Да, насчет Греции. — он протянул руку и я судорожно вцепилась в нее. — Пообещайте больше не совершать таких самоубийственных поступков.

— Знаете, Вы — единственный, кто мог бы меня тогда остановить.

Долгий тяжелый взгляд.

— Я поздно узнал. И не успел что-то предпринять…

Граф встал посреди комнаты с отвращением оглядывая скудную остановку и мутный свет, проникающий через плотные шторы.

— Вот объясни, что тебе на Моховой-то не сиделось? Никто лишний тебя не видел. Да и с делами проще бы было.

Тюхтяев молча подал толстую папку. Теперь он сконцентрировался на анализе информации и получалось это у него получше завсегдатаев Фонтанки, 57.

— Спасибо, дорогой.

Граф прошелся по комнате.

— У тебя ум цепкий, скажи, что думаешь про Грецию?

Тюхтяев искреннее изумился — его интересы традиционно вращались внутри границ Империи.

«Война».

— Сам знаю. На кого надежды возлагаешь?

«Турки».

— И надолго это все?

«Вряд ли. Турки сильнее».

— Читал, что Его Величество туда госпиталь отправляет?

Тюхтяев кивнул, продолжая удивляться необычному направлению разговора.

— Родственница моя туда уехала. С госпиталем. — чуть исподлобья посмотрел визитер.

До Тюхтяева информация дошла не сразу, но оказалась помощнее удара лошадиным копытом. Грифель с хрустом распался на три части.

«Как?»

— Ну нас с тобой она спрашивать не стала. — огрызнулся граф. — Хотя что это я — к тебе она съездила попрощаться. На Тихвинскую дорожку. И еще в письме попросила подхоронить ее туда, если вдруг поездка неудачно пройдет.

«Верните ее» — и не поймешь, просит или требует.

— Как? Я все надеюсь, что она у Джунковского осталась, там поспокойнее.

И почти два долгих месяца беспокойных ночей и замирания сердца перед каждым визитом посторонних. А когда госпитали вернулись и об этом много писали, графиня Татищева стала звездой прессы на пару дней. Эти газеты он начальнику не вернул.

Иногда снилась, конечно. То бывали очень хорошие ночи и очень правдоподобные сны, которые хотелось хранить в памяти, словно самые ценные дары. И ночное вторжение с робким «Это я, Ксения» — самое удивительное и ужасное событие с тех пор, как взрыв разделил жизнь на до и после — сначала показалось просто продолжением сновидения. Донельзя сердитого и цепкого.

— В любом случае это был очень полезный опыт. Лечит от наивности и восторженности. — резюмировала я свои критские приключения.

Кивнул.

— И много здесь еще таких странников, как вы? — это уже с подглядыванием в листок. Значит, тоже немного волнуется.

Ну, тут я могу сдать все свои подозрения, которые доселе никого больше не обеспокоили.

— Всех моих знакомых Вы только что видели. Полагаю, что у французов кто-то точно есть — они подводную лодку сделали по образцам Второй Мировой войны. Возможно, и у немцев взрыв на заводе, после которого мы с графом продали противогазы, тоже произошел неспроста. А так мало ли людей по психиатрическим лечебницам всякое рассказывают.

— Резонно — и целая россыпь значков и схем на пару листов. — И Ваше родное время это наше будущее?

Вот насчет этого я голову ломала еще в пятнадцатом году, мучаясь от бессонницы, и даже собственную теорию вывела.

— Не совсем. Думаю, это один из вариантов. Но многое уже точно пошло не так: война в Греции закончилась на других условиях, Ходынка унесла вполовину меньше людей. Даже в мелочах — Их Сиятельство в нашем прошлом не занимал пост московского губернатора, Петенька погиб на дуэли холостым и на пару месяцев позже, Фрол Матвеевич вообще ужасным образом умер еще в девяносто третьем. Простите, о Вас я не узнавала, потому что мы не были знакомы. Хотя кое-какие события здесь происходят как по графику — например смерти известных лиц.

— Мы должны поработать в этом направлении. Возможно еще какие беды предупредим… — он покачал головой. — А какое оно, наше будущее?

Тебе в одном предложении? Так оно выйдет лаконичным и совершенно нецензурным. Прямо-таки в одно шестибуквенное слово можно уложиться. Или месяцами рассказывать обо всем, что помню из курса истории.

— Да так себе, честно говоря, особенно для этого поколения. — и я начала самое сложное. — Насчет Федора Андреевича Фохта…

— Не стоит, я все понял. — отчеканил он, не поднимая головы от листка.

Ну надо же! Ревнуешь. Подумать только, бросил меня на целый год, позволил поверить в свою смерть, а теперь ревновать начал. Ну так я тебя удивлю еще больше.

— Вряд ли. — вдохнуть, выдохнуть и максимально нейтрально продолжить. — Когда мне удалось вернуться в свое время, он провалился вместе со мной. И может подтвердить все, о чем я рассказываю.

— А я-то ума не мог приложить, за что он на меня волком смотрит. — усмехнулся статский советник. — Любите его?

Да тебя я люблю, старый осёл.

— Не знаю. После Вас я не хотела ни к кому привязываться слишком сильно, раз это оказывается настолько больно. — сейчас я настолько опустошена, что не знаю уже, что и к кому чувствую.

Он чуть откинулся на спинку кресла, так мне стало понятно, что и ему этот разговор дался немалой кровью.

— Думаю, лучше начать с того, что я освобождаю Вас от данного обещания. — произнес нарочито нейтрально. Так о погоде говорят в далекой местности или о литературе минувших эпох. Я не сразу поняла, что же означают эти звуки.

— Михаил Борисович, я до сих пор не очень хорошо ориентируюсь в нюансах местного этикета. — это же как ледяной водой облить. Скажи, что я не так все поняла.

— Обязательно расскажите потом, как у вас там все устроено. Складывается ощущение, что кроме меня, все побывали в двадцать первом столетии. — улыбнулся он. — Я не сегодня пришел к этому выводу, не переживайте Вы об этой сцене. Вы разрываетесь между эмоциями и долгом, страдаете. Я такого не хочу. Поэтому должен поступить как любой порядочный человек и предоставить Вам свободу. Когда я… умер, Вы смогли жить дальше и это правильно. Но сейчас Вам приходится выбирать между прошлым и будущим. Не нужно себя хоронить…

То есть теперь ты еще и благородство поиграть решил? Сначала трусливо спрятался от меня, а теперь, когда раскрыла тою тайну, вывернулся по-другому?!

— И как Вы можете меня бросить после всего, что между нами было? Мы же… Я же в январе Вам кольцо отнесла. — да, у нас еще не отменена свадьба, так то.

— Это?

Долго возится с шатленом и наконец достает золотой ободок.

Есть ли вообще границы у этого безумия?

— Да, я порой гуляю там. Интересные, скажу, ощущения.

Маньяк. Поселился у кладбища и гуляет на собственной могиле. Нормальных мужиков не осталось вовсе. Ощущения у него, видите ли, интересные… Надо было свой крест рядом поставить, а не вытаскивать его — и посмотреть, что будет.

— А в том месте, где у Вас раньше совесть была, тоже теперь интересные ощущения? — выпалила я перед тем, как убежать к себе.

Позвала Демьяна и велела ни под каким предлогом не выпускать Тюхтяева из дома. Тот кивнул, скорбно следя за тем, как слезы заливают пышную юбку.

Минут через двадцать пришла мама и я рыдала на ее коленях. Была безутешна, и такой же и ушла в сон.

— Ну хочешь, я ему морду набью? — щедро предложил Хакас поздним вечером, когда я с распухшим от слез лицом выползла наружу. Влюбленные тихо сплетничали в музыкальной комнате — благо информационный повод на зависть любой желтой прессе моего времени.

— Не смей, — взвилась задремавшая было на его коленях Люська. — Я этот нос из ничего слепила в доисторических условиях, а после тебя точно не восстановлю.

— Да шучу я, за что его? — он потрепал ее по макушке. — Ксюх, ну ты сама рассуди, он тебе все правильно сказал. Я его в чем-то даже понимаю и уважаю. Он тебе жизнь портит не хочет. Федька, конечно, психанул зря, но нормальный мужик, остынет.

— Наверное. — поправила Люся. — Да, сестренка, вот сейчас ты не в чем не виновата, а перед всеми крайняя.

Из комнаты нашего гостя не раздавалось ни звука. Устя лаконично сообщила что жив, от ужина отказался. Собрал вещи и пытался уехать, но был задержан и отведен обратно.

Когда все убедились, что я успокоилась и расползлись по комнатам, я босиком, тихо-тихо отправилась туда, где до сих пор не погасла свеча. Поцарапалась в дверь, с грустью вспомнив того, кто однажды так же пробирался ко мне в костромской усадьбе.

— Ксения Александровна, у Вас же нет кошки. — усмехнулись за дверью.

— Могу я войти? — хрипло прошептала я.

— А Вы умеете спрашивать? — он открыл дверь и пропустил меня внутрь, отводя взгляд от лица.

Я осмотрелась и заняла кресло, в котором до этого столько часов следила за его самочувствием. А ведь он еще тогда задумал бросить меня.

— Вы почему не спите? — я рассматривала тени под глазами. Конечно, синяки от операций тоже имеют место, но вряд ли он упивается тупиком, в котором мы все сейчас оказались.

— Могу спросить Вас о том же. — мягко парировал мой пленник.

— Я-то отоспалась, а Вы к побегу готовились.

Угу, саквояж собран и особых признаков жизни нет. На столе письмо, и адресата, по-моему, я регулярно в зеркале вижу.

— Полагаю, что мое дальнейшее пребывание здесь неуместно.

Вон оно как!

— И куда же Вы собрались? В этот кладбищенский предбанник? Вас еще резать и резать, нужен присмотр, лекарства, чистота, тепло. — я всхлипнула. — Почему Вы так со мной?

Он опустил взгляд.

— Вам больно.

— Да! — взвилась я и почувствовала палец на губах.

— Все спят, не нужно их беспокоить.

Он присел напротив.

— Не переживайте обо мне. Теперь у Вас есть семья, зачем Вам старый больной покойник?

— Не больной, просто еще не долеченный. — всхлипнула я. — И вовсе не старый.

— Ксения, в каком году Вы родились? — это он вообще зачем?

— В тысяча девятьсот восемьдесят восьмом. — а ведь едва не назвала восемьсот семьдесят второй по привычке.

— Сто тридцать девять лет разницы? — шепотом воскликнул он. — А я-то переживал насчет двадцати трех.

Рассмеялся, и вскоре к этому присоединилась я. Почти как раньше, только отдает безнадегой.

— Пообещайте, что не уйдете пока мы Вас лечим. — я многое могу выдержать, Господи, но не отнимай все сразу.

Молчит.

— Я могу снова попросить. — ведь сработало же шесть недель назад.

Опять молчит.

И даже когда я стою перед ним совершенного голая, все равно молчит.

— А может Вы бросите меня с завтрашнего дня?

Утренний завтрак проходил в волшебной обстановке: я была удивительно безмятежна и довольна жизнью — за ночь глаза вернулись к обычному состоянию и лицо более не напоминало подушку, Тюхтяев непроницаемо поглощал омлет, прочая родня переглядывалась, но берегла хрупкий мир.

— Как съездили? — поинтересовалась я у мамы и Хакаса.

— Там, конечно, работы полно, дом заброшен, но природа хорошая. — защебетала мама, радостная от перемены темы.

— А какая там охота! — с восторгом подхватил Дмитрий. — Я столько зайцев ни разу вместе не видел.

После завтрака Люся бочком-бочком протиснулась в кабинет.

— Ну что у вас? — ой, а глаза-то как горят.

— Все хорошо. Дружить будем. Долго и счастливо. — я досчитала баланс доходов и расходов и поняла, что тысяч двадцать-тридцать на ремонт усадьбы выделить смогу сразу, а остальное по весне. — Посмотри, что следующее резать станем.

— Нет, он что тебе сказал? — Люся не удовлетворилась коммюнике.

— Что дает мне абсолютную свободу самовыражения.

А уж как я ею воспользуюсь, оговорить не успел.

— Раз полную свободу дал во всем, к Феде поедешь? — не унималась сестрица.

— Нет, повременю. В прошлый раз его ревность чуть не вылилась в мою полную сексуальную инвалидность. Что-то пока повторять не хочется. — да и вообще неясно с каким лицом и с какими речами я могу к нему обращаться теперь.

Люська с сожалением отстала. А я действительно не знала, что теперь со всем этим делать. И что говорить Федору, да и зачем? Что я их обоих люблю, но каждого по-своему? Да и толку-то от разговоров: с одним поговорила — бросил, с другим не разговаривала — тот же результат, только без неприятного сотрясения воздуха.

Ночью я ушла в разнос, конечно. Обнаженной всю акробатику исполнять проще, поэтому подобралась ближе, оперлась ладонями на его колени.

— А вот теперь честно скажите, что хотите, чтобы я ушла.

Все-таки год без секса — плохой советчик в разумных начинаниях. Поэтому я беспрепятственно расстегнула его сюртук, стянула жилет — вот даже в таком состоянии человек следит за приличиями в одежде. Куда мне до него! По пуговке освобождала тело от рубашки. Такое непонятное выражение лица. С нервами получилось не все, так что мимика местами отсутствует, но сейчас этого не скажешь.

— Вы хотите этого… так? — напряженно спросил он.

— Нет, вот так. — впервые за все это время поцеловала его в губы, слегка непослушные, но как прежде страстные. И убедилась, что самообладание мужчины склонны переоценивать.

Я оседлала его колени и почувствовала, как правая рука обнимает мою талию, а левая зарывается в волосы. Обнаженные тела касались друг друга прямо по свежим шрамам, да и я сама дышала шумнее, чем он в нашу первую встречу, губы прижаты друг к другу так плотно, что даже Апокалипсис не разделит нас, с этой секунды мы единое целое… Мы рухнули на кровать, причем я даже не поняла, как оказалась зажатой между стеной и его телом. Не самая стратегически выгодная позиция. Он оторвался от моего рта и уткнулся в шею, замер.

— Я очень скучаю. — прошептала ему на ухо.

— Я тоже. — ответили мне после очень долгой паузы. — Но не стоит усложнять все еще больше.

Вот за силу воли я его уважаю, а за решение задушить готова. Но мне и не обещали, что будет легко.

— Вы останетесь? — хотя бы в чем-то я должна сегодня победить.

— Если это не будет Вас обременять.

Потерлась виском о его отрастающую щетину. Иногда мне кажется, что раньше никого не любила. То есть влюблялась, увлекалась, конечно, порой бушевали всякие страсти, но такого чувства, когда ты вся — часть другого человека, а он — тебя, при этом можно жить врозь, но только вместе ты чувствуешь эту жизнь полной — вот такого не было ни разу. Ни в одном измерении. Даже с Петей я была счастлива, но как-то односторонне, лишь потребляя все, что он мне давал.

— Не обременит. Я очень рада, что Вы здесь живете. Может быть и остальные вещи перевезем?

— Возможно. Все равно тот адрес провален теперь.

— Это верно. — захотела рассказать о цветке в окне, но слишком много объяснений для трех часов ночи. — Бумаги Ваши в подвале лежат. Когда понадобятся — спросите у Демьяна.

Он чуть замирает, потом выдыхает и, кажется, машет рукой. Я совершенно безнадежна.

— Вы успокоились?

Ну не этим бы словом я все назвала. Поэтому осторожно перекатилась через его тело и спиной прижалась к груди.

— Почему мы не можем жить как раньше?

— Потому что все изменилось. И я, и Вы. Я больше не могу дать Вам того, что мог раньше. — он проводит пальцем по плечу.

Да мне от тебя только ты сам нужен.

— Вы полагаете, что я собиралась за Вас замуж по расчету? — изумилась я.

— Очень в этом сомневаюсь. — рассудительно отозвался мужчина рядом. — Более того, Ваши мотивы мне до сих пор непонятны. Но сейчас это не имеет значения. Муж должен быть в состоянии заботиться о своей жене и защищать ее. Я себя к таковым более не отношу, поэтому не имею права подвергать Вас лишним расстройствам.

Господи, куда ты дел мужчин с такими взглядами в двадцать первом веке?

— А как Вы тогда видите наши отношения дальше?

И попробуй только расстроить меня сейчас.

— Этот вопрос крайне сложно обсуждать в постели. Но буду рад, если Вы окажете честь называть Вас своим другом. Безотносительно того, что произойдет дальше, я всегда буду относиться к Вам совершенно особо.

Давай останемся просто друзьями. Значит и раньше оно было.

— Хорошо. — я села на краешек кровати. — Значит, Вы отправляете меня на все четыре стороны, и при этом обещаете дружбу и привязанность.

— Я бы выбрал иную формулировку, но смысл такой, верно. — он неловко уселся рядом. В сумерках шрамы почти не видны, так что разговор наш мало чем отличается от того, который мог бы произойти год назад.

— А взамен соглашаетесь продолжать лечение.

— Но… — об этом речи не было, да отказываться сейчас не решишься.

— И жить здесь. — добила я.

Он только вздохнул и махнул рукой.

— А я все никак не мог понять, каким образом господин Калачев оказался в Вашей власти.

— Ну нет! — возмутилась я. — Фрол Матвеевич и я никогда…

— Я знаю. — улыбнулся он. — Но уговорить настолько законопослушного человека нападать на спящего доктора и похищать государственного служащего — не самое простое дело.

Да, звучит все как-то не очень.

Я подобрала с пола неглиже, оделась, завязала бант на груди. Пол холодил босые ноги, горячка соблазнения схлынула.

— Извините за беспокойство. — как ему теперь в глаза-то смотреть?

— Не надо, прошу.

Правильно, вот теперь твоя очередь вытирать мне слезы и утешать. И пусть именно эти слезы — крокодиловы, для тебя они всерьез. И поцелуи твои — тоже всерьез. Что же, свободу ты мне дал для отношений с любым мужчиной, а выбор я уже сделала.

Ближе к обеду нас навестил Их Сиятельство лично. Что-то там у них с Тюхтяевым образовалось срочно-бумажное. Первый раз за все время я видела их общение, и становилось понятным, что все мои игры во взрослого стратега на фоне этих двоих — ясельная группа детского сада. Теперь у них получалось разговаривать, иногда на повышенных тонах.

Графа я выслеживала в салоне, зная, что мимо не пройдет.

— Ксения, ты сотворила чудо. — обнял и закружил меня. — Он почти прежним стал.

Расцеловал и опустил на пол.

— Ожил, говорит, дышит хорошо. Как?

— Долго и мучительно, Николай Владимирович. — вот прямо сейчас пожаловаться или подождать?

— Я не буду пытать, но это же революционное открытие. Сколько людей можно спасти!

— Да. Мне бы доктора пристроить в наш медуниверситет.

— Зачем? Там профессора такого не умеют.

— Зато у доктора диплома нет. А надо, чтобы был. Экзамены же многие можно экстерном сдавать?

— Ну такому-то кудеснику все можно. Приведи мне его, я еще насчет глаза хотел проконсультироваться.

— А что с глазом? — я пристально вгляделась в зрачки родича. Вроде бы все чисто.

— Так, когда вас взорвали, Сутягин не смог спасти зрение, но глаз удалять не стал.

— Вот черт! — Не в то место я тогда доктора колола. — Люся!!!!!

Сестрица выкатилась из коридора на ходу застегивая корсаж. Правильно, Хакас дома, чего стесняться.

— Ваше Сиятельство, Людмила Михайловна любезно согласилась и дальше продолжать лечение нашего общего друга.

Наследник несчетных поколений российской аристократии приоткрыл рот.

— Она?

— Она. Тоже, знаете ли, имеет способности к самообразованию.

Люся наступила на горло собственной песне и продержалась молча с улыбкой до ухода господина Татищева.

— Милая, у меня есть две неоднозначные новости для тебя. — провозгласила я, когда дверь закрылась за все еще очумевшим графом.

— Что еще? Я, так-то обошлась бы и без этого сноба.

— Этот сноб — наше все. И имя, и благосостояние, и некоторые гарантии неприкосновенности. Так вот, я с ним поговорила насчет твоей учебы. Не факт, что сразу, но поступим тебя в университет учиться, получишь нормальный местный диплом и откроешь собственную клинику.

— Семь лет еще? — с нескрываемым омерзением переспросила сестра.

— Нет, давай везде размахивать дипломом две тысячи четырнадцатого. Тут фантастику пока не любят. — я обняла ее за плечи, как когда-то Фрола.

— Ну тогда спасибо, что ли. — буркнула Люся.

Все-таки именно в последние недели она почувствовала себя снова врачом, волшебницей. Я вечно буду признательна Диме, за то, что он разбудил ее от апатии, но слишком рискованно привязывать все существование только к одному человеку. Авторитетно могу заявить. Дело же ее вытянет при любой ситуации.

— А второе что?

Я кратко изложила и дальше выслушивала многоэтажный мат в адрес всех задействованных лиц.

В библиотеку она заходила, хищно глядя на жертву. Бедняга Тюхтяев, он даже не сразу понял, чем это чревато.

— Михаил Борисович, дорогой, у Вас голова болит?

— Бывает.

— А вот здесь? — нажала на несколько точек, от чего мой бывший жених посерел.

— Странно, я не рассмотрела этого на снимке. — пробормотала она и резко выбежала к себе.

По-моему, у Хакаса откладывается романтика.

Я нашла сестру стоящей на подоконнике гостиной с приложенными к окну снимками.

— И ведь была уверена, что это дефект пленки или осколок кости… — мычала она, рассматривая очередное мутное пятно на карточке. — Ну и ладушки, скальпели все равно одинаковые. — она наклонила голову и громко крикнула. — МихалБорисыч, не ужинайте сегодня!

В этот раз дело не очень заладилось с самого начала. Под веком обнаружилась капсула с гноем. Я перепугалась, что это и был сам глаз, но Люська постепенно докопалась до чуть деформированного глазного яблока, обнажила тонкую щепку, уже практически сросшуюся с мягкими тканями.

— Что делать-то? — прошептала я. Сегодня я выполняла роль хорошего собеседника и начинающего анестезиолога.

— Рисковать и молиться.

Медленно-медленно извлекала эту самую щепку, формировала веко, и постоянно всуе поминала Сутягина.

Теперь режим дня Тюхтяева резко изменился — как и всем офтальмологическим больным ему ограничили нагрузки, запретили работу и заперли в четырех стенах. Продержался сутки.

— Ксения Александровна! Что Вы на этот раз сделали?

Поскольку ход операции мы обсуждали вдвоем, то повязка на глазу стала для него неожиданностью.

— Возвращаем Вам симметрию.

— Я очень благодарен, но читать-то почему нельзя?

В конце концов сошлись на часе в день, когда он читает и паре часов, когда читают ему, а он только конспектирует. Вот когда я возненавидела печатное слово. Мама хихикала, вспоминая, как читала мне в детстве, а я требовала еще и еще. Но опять же, теперь мы контактировали дольше обычного.

— Михаил Борисович! — окликнула я, когда время, отведенное на чтение и работу, закончилось, а сил идти уже не было.

— Да? — он тоже отдыхал в своем кресле.

— Не обижайтесь, но Вы как-то слишком спокойно восприняли факт нашего происхождения. Мы с того дня ни разу об этом не говорили…

— Ксения Александровна, логика учит нас отсекать неправильные объяснения. А Ваша история идеально объясняет многие вопросы. — он улыбнулся. — Вы все очень стараетесь, ну не всегда, конечно, но стараетесь быть похожими на местных, но, если присмотреться, это заметно. Поверхностный взгляд чаще спишет все шероховатости на провинциальность или долгое пребывание за границей, но знания, волю, гибкость ума и кругозор этим не объяснишь.

— Вы сохраните наш секрет? — конечно, кровью клясться не надо, но мне важна предсказуемость.

— А кому я могу такое рассказать? Обсудить мы могли бы только с господином Фохтом, но вряд ли он станет моим приятелем. — усмехнулся наш пациент.

Да, нечего вам с ним обсуждать.

— Понимаю, мне в первые годы тут тоже непросто было. Хотя я знала историю, а вот Вы не очень интересуетесь будущим. — и это меня разъедало: я бы очень хотела узнать о перспективах своей страны, а этот как воды в рот набрал.

— Вы все говорите на русском, пусть и немного непривычно, называете себя россиянами, значит держава в порядке. Все мои современники умерли, а Ваших я не знаю. Вам сложно будет пересказать мне сразу сто лет. А если бы намечалось что-то серьезное, Вы бы уже все уши прожужжали, как тогда с Ходынкой.

У него же в сосудах кровь течет, теплая, я точно знаю, а рассуждает по-рыбьи.

— Так я могу кратенько двадцать ближайших описать, а после них остальное уже легче пойдет.

— Хорошо. — он откинулся на подушки и прикрыл глаза.

— 1904 — война с Японией, которую мы бездарно проиграем, потеряв весь флот и десятки тысяч солдат. В 1905 — революция. Погибнет несколько тысяч человек, и это еще власть не сменится, а так, год попетушаться все. 1914 — начало первой мировой войны. С одной стороны Германия, Австро-Венгрия, Османы. С нашей — англичане, французы, мы, итальянцы, американцы. Минус двадцать миллионов человек убитыми за четыре года и еще десятки миллионов раненых. Между прочим, именно в эту войну начнут применять отравляющие вещества, противогаз от которых мы так своевременно изобрели. Исчезнут с лица Земли почти все известные Империи: и Австро-Венгерская, и Османская, и Германская. Наша тоже. 1917 — еще две революции, гражданская война, по некоторым оценкам общие потери начинаются от десяти миллионов россиян, а с учетом отсоединившейся Польши, Финляндии и кое-чего еще — можно смело говорить о пятидесяти миллионах утраченных граждан. А потом будет еще вторая мировая, но там потери куда страшнее и…

— Это невозможно.

— У Государя Императора родятся четыре дочери подряд, и лишь потом мальчик наследник. Ольга и Татьяна уже есть, остались Мария и Анастасия. Сейчас у нас девяносто седьмой, значит Мария Николаевна появится в девяносто девятом. Если это подтвердится, то тогда обсудим другие мои предположения.

— Договорились.

Не поверил.

Чуда не произошло.

То есть у Тюхтяева теперь на лице есть два глаза, но второй лишь слегка различает свет, тьму, цвета и силуэты. Все. Люська винила в этом бездарно упущенное время, переживала, а я застала пациента, крутящегося перед зеркалом. По-моему, доволен. Он еще не знал, что сестра решила реабилитировать свой провал исправлением ноги. Теперь Люся изучала каждую мелочь на мутных снимках и догадалась, что хромота стала следствием не неудачно сросшегося перелома, как полагал Сутягин, а мелких осколков неясного происхождения, застрявших в мягких тканях, так что новая операция обещала стать похожей на игру «Поиск предмета».

Приближалось Рождество.

Где-то в районе двадцатого числа нам доставили коробку из Лондона, которую я очень ждала еще с первой ночи Тюхтяева в нашем доме. Граф позаботился, чтобы доставили этот пакет дипломатической почтой, так что содержимое вряд ли пострадало. Как же вручить ее тактичнее? Я около часа хвостом ходила за Тюхтяевым, пока он наконец не перестал это игнорировать.

— Что-то не так?

— Все в порядке. — и зависла мрачной горгульей рядом.

— Меня немного пугает, когда у Вас такой взгляд. — насторожился он.

— А разве Вы умеете бояться? — действительно, в любых ситуациях он проявляет самую сильную выдержку.

— Пока с Вами знакомство не свел, думал, что нет.

— Михаил Борисович, Вам Люся на днях ногу перешивать будет. Несколько дней придется в покое провести. Я беспокоюсь, что заскучаете.

Он оцепенев рассматривал протез — кисть в черной кожаной перчатке со сложной системой креплений ремнями.

— Я все равно не стану прежним.

— Естественно. Я даже больше скажу — ни один из нас прежним не становится.

— Вы так стараетесь сделать меня тем, кого помните…

— Нет. — встала перед его лицом. — Я Вас стараюсь сделать живым. Два года назад в Москве, год назад здесь, сегодня — я Вас видела одинаково. Шрамы или их отсутствие — это только фантик. А вот то, что Вы сами так ненавидите Ваши косметические дефекты — с этим нужно что-то делать.

— Это не рука.

— Не рука. Но Вы же не отказываетесь пользоваться столовыми приборами, хотя можно есть пальцами. Вот и это — не рука, а лишь прибор, находящийся между рукой и едой.

Он постоял у окна. Долго, почти не дыша. Разжал кулак левой руки, посмотрел на нее внимательно.

— Я смогу сам это одеть?

— Вроде бы да. Инструкция обещает невероятное удобство. Но в первый раз мне и самой интересно попробовать.

Основной ремень застегивается чуть выше запястья, второй на локте. Если потереть то место, где на живой руке самое скопление вен, пальцы перемещаются в одно из четырех положений — от кулака до прямой ладони. В промежуточных вариантах можно закрепить перо, ложку, даже трость. Гениальная штуковина для своего времени.

Он сравнивал ладони.

— Они же почти одинаковые.

Само собой. Я еще после первой операции сделала слепки обеих рук и отправила их вместе с заказом. Так получается дороже, зато в жизни потом куда проще.

— Нам бы на недельку в мое время. Там такие классные бионические протезы делать научились в последние годы! — прошептала я.

Эта мысль меня терзала с октября. Сохранись тот проход на Лиговке — Тюхтяев был бы уже как новенький. Да и лицевые травмы бы легче пролечились.

— Спасибо. — он все еще не мог оторваться от своих конечностей.

— Пожалуйста.

Час спустя он все еще сравнивал руки и выражение лица мне не очень понравилось.

— Михаил Борисович, хотите фокус?

— Не уверен, что в настроении для цирка.

— Зато я в настроении.

Краем сознания ужаснулась, само оно выходит или со мной что не так, но с любимыми мужчинами постоянно использую собственное тело как аргумент в спорах. Взяла Тюхтяева за правую руку, провела ею по лицу — кожаная перчатка не передает тепло или холод, так что просто твердая ладонь. Медленно скользила по волосам, коснулась губ, еще медленнее по шее и ниже, расстегивая мизинцем крючки на корсаже.

— А теперь опустите глаза, и скажите — это рука или нет.

Как он покраснел! Это ж надо, а ведь старше на сто тридцать девять лет.

— Николай Владимирович, я вряд ли смогу принять Ваше приглашение на Рождество.

— Это отчего вдруг?

— Сами понимаете. Мне его дома бросить, а самой веселиться?

— Да. — граф пристально посмотрел мне в глаза. — Он же тебе свободу предоставил? Вот и пользуйся.

Обидно, что и граф уже в курсе моей разваливающейся личной жизни. Не знаю, когда и как они это выяснили друг для друга, но он теперь меня жалел. И было это, прямо скажем, унизительно.

— Но…

— Ксения, ты же взрослая уже женщина, неглупая, вон раз его найти сумела, а порой наивнее дитя малого. Думаешь, я не вижу, как ты переживаешь? И он это видит. Но раз уперся, то слово назад не возьмет. А так поревнует, понервничает. Глядишь, и сообразит, что женщин, способных мужа из могилы достать — одна на миллион. Загнать в могилу любая сможет. Да что там говорить…

— А…

— А если не сообразит — то тем более дома сидеть ни к чему.