Легенда о Чёрном ангеле

28. Марго

Меряю шагами комнату. Раз-два-три — стена, три-два-раз — вторая. Поворот и снова всё сначала, точно позволь я себе остановиться, и весь мой мир рухнет, рассыплется белым речным песком.

С каждым движением кажется, что я медленно, но очень уверенно схожу с ума. Определённо. Окончательно и бесповоротно.

Смотрю на часы, отсчитываю секунды до… до чего? Я и сама уже не понимаю. Просто мерный ход стрелок, монотонный звук успокаивает, позволяет не рухнуть в пропасть, из которой мне уже не выбраться.

В руках чашка давно остывшего кофе, но мне всё равно. Какая разница, пью я, ем ли, если двое мужчин, ради которых бьётся моё сердце, исчезли? Я не позволяю себе думать о самом худшем, иначе просто не справлюсь. Я должна быть сильной, должна верить в то, что судьба моя не может быть настолько горькой и беспросветной. Нет, нет и нет, всё обязательно будет хорошо!

С громким стуком ставлю чашку на журнальный столик, беру с него пачку сигарет и закуриваю, чтобы хоть так отвлечься от тяжести в груди. Наплевать, что так не становится легче, но я держусь за эту иллюзию, как за спасательный круг.

За окном темно, а в груди больно и тесно. Меня разрывает от эмоций, а горло саднит от застрявшего в нём кома, мешающего дышать и нормально думать. Хочется сесть на пол, обхватить колени руками и, уткнувшись в них носом, рыдать, будто мне снова шесть и кто-то обязательно придёт и утешит.

Я так устала, Господи, так бесконечно устала.

Вдруг взгляд цепляется за приоткрытый шкафчик, куда я, вернувшись сегодня домой, положила фотоальбом. Это, наверное, единственная вещь, которая дороже мне всего материального. Что может быть ценнее памяти и её застывших мгновений? Старые фотографии — то, что никогда не позволит стереть из сознания образы тех, кто был частью тебя. Тех, кто подарил жизнь и оставил невидимый след на душе.

Достаю альбом, а он большой и тяжёлый, но чувствую, что в этот момент мне просто необходима поддержка близких, чьи улыбающиеся лица навсегда застыли в случайных кадрах.

Вот бабушка, лица которой почти не помню, но очень хорошо запомнила ощущение её объятий. В них было тепло и уютно, радостно и светло.

Мама, на которую я очень похожа, и от этого больно всякий раз, когда смотрю в зеркало.

Папа, всегда пахнущий табаком и машинным маслом. Высокий статный мужчина с рыжеватыми усами и лучиками-морщинками, расходящимися вокруг глаз всякий раз, когда он смеялся. А смеялся папа часто. Я и не помню его грустным или хмурым.

Тётя — ещё совсем девчонка, с пышной русой косой и ясными голубыми глазами. Тётя, однажды заменившая мне родителей и сделавшая всё, чтобы я не чувствовала себя одинокой. Она ушла так рано, но благодаря ей в моей жизни появился Валера.

Валера… он вошёл в мою судьбу тихо и незаметно, отдал всю любовь странной девочке с огромными глазами, оставшейся совсем одной. Любила ли я его? Определённо. Такого человека нельзя ведь было не любить: доброго, справедливого, верного. Со временем боль утраты утихла, заменилась тихой грустью и благодарностью. За спасённую жизнь, подаренную надежду и сына.

В этом альбоме слишком много болезненной памяти, но со временем я научилась не плакать. Научилась тому, что нужно ценить каждый миг, в котором обязательно можно найти кусочек счастья. Нужно радоваться каждому дню, и тогда боль, не способная покинуть сердце навсегда, уже не будет так беспощадно ранить.

Даже с болью можно научиться мириться. Каждое новое испытание, всякая потеря дана нам для чего-то. Я не знаю, почему судьба бесконечно испытывает одних и бережёт других от горестей и невзгод. Я слабая женщина, прошедшая в этой жизни через адские ворота, но я счастлива, что в моей Вселенной были такие люди.

Страница за страницей, фотография за фотографией, и я нахожу наконец то, ради чего, сама не отдавая себе отчёта, и достала альбом.

Фотография, на которой я мелкая и худая, стою в ряду таких же тощих детей. Тогда я всего пару недель как жила в Интернате, и Карл ещё не успел стать моей путеводной звездой — нитью, что смогла удержать за секунду до падения.

Тогда в нашу богадельню приехал фотограф. За то время, что я пробыла там, это был первый и последний раз. Зачем? Мы и сами не знали. Кому были нужны наши унылые лица, злые глаза и содранные в кровь коленки? Помню, воспитатели жутко нервничали и орали на нас, выискивая в скудных гардеробах что-то, что не явило бы миру нашу убогость. Они думали, что, погладив нам юбочки и постирав рубашки, смогут замаскировать общую неустроенность и моральную плесень наших жизней.

Всё равно, что нанести десятым слоем краску на сгнившую трубу. Не поможет, но на время — пусть очень короткое — скроет дефект.

Да, мы были дефектными и совсем не знали, что с этим делать. Лишь понимали, что большому миру наплевать на кучку сирот в стенах серого дома. А тут фотограф. Зачем? Почему?

Возбуждённые этим небывалым событием, почти чудом, мы — нахохлившиеся и готовые отразить случайный удар, в аккуратных платьицах и штанишках высыпали во двор, где светило непривычно яркое солнце. Замерли, подставляя лица, руки его лучам, но воспитатели быстро согнали нас в место, где кем-то был уничтожен вечный бурьян. Небывалое зрелище! Ещё и цветы, будто принесённые невидимой рукой доброго волшебника, расцвели, поворачивая тугие бутоны навстречу солнечным лучам.

До сих пор не могу забыть, какими радостными мы тогда были — впервые улыбались друг другу и объективу фотокамеры. Это ощущение какого-то неподдельного счастья иногда всплывает внутри, напоминая лишний раз, что даже в непроглядной стылой тьме хоть иногда, но светит солнце.

Мне кажется, именно тогда я впервые обратила внимание на Карла. Он единственный, кто не поддался общему психозу, сохраняя невозмутимость. Я смотрела на него, пользуясь тем, что он в упор не видит такую мелкую тлю как я, и думала, что никогда не видела мальчика красивее. Странность его внешности притягивала, и мне хотелось дотронуться до почти прозрачной кожи с синими венками под ней. Хотелось понять, настолько ли красные его глаза, если смотреть в них, подойдя близко-близко. Я всегда была смуглой, и почему-то в голове вертелась мысль о кофе с молоком.

Мы с ним были настоящим монохромом, и это будоражило мою детскую душу. Карл волновал меня, хоть я тогда совсем и не понимала, что всё это может значить. Ощущая трепет внутри, глядя на него, но совсем не знала, чем это грозит обернуться.

Тогда он стал за моей спиной — случайно, — но я внезапно почувствовала его присутствие рядом. Каждой клеткой тела почувствовала, хотя… что я тогда вообще могла понимать? Но сейчас, глядя на пылающие огнём щёки на фотографии, понимаю, почему мы снова не могли не сойтись. Просто есть чувства, которые внезапно рождаются в душе и уже никогда не отпускают.

Я провожу пальцами по его лицу на фотографии, а в голове бьётся мысль, что не хочу потерять его вновь. Не смогу. Что-то внутри сломается — безвозвратно.

Вдруг оживает мой телефон, лежащий на журнальном столике, и я бегу к нему, чуть не падая, потому что искренне верю, что это Карл. У него всё получилось, он нашёл Мишу и он возвращается ко мне. Как и обещал Фома, как я и сама чувствовала.

Но нет, это не он.

— Марго, здравствуй, — говорит Ваня, а я готова разрыдаться от бесплодности своих надежд и рухнувших сейчас мечтаний.

— Ваня? Что ты хочешь?

— Я слышал… бар сгорел?

Моя боль, облачённая в слова из уст чужого человека, ранит сильнее. Словно беда может стать совсем маленькой и незаметной, если о ней никто не знает и не говорит.

— Допустим. Дальше что?

Я злюсь, потому что он своим звонком занимает линию, а я жду звонка. И вообще, не хочется сейчас ни с кем разговаривать, совсем не хочется. Но я так устала, почти отупела, что не нахожу слов, чтобы послать этого надоедливого гражданина.

— Просто хотел узнать, как ты, — произносит тихо. — Может быть, помощь нужна?

— Нет, извини… спасибо, конечно, ты замечательный, добрый, но не надо.

Ваня молчит, а я уже почти повесила трубку, как вдруг слышу его робкое:

— Марго, я вот тут подумал… может быть, встретимся? Просто выпьем чего-нибудь, пообщаемся.

Нет, это уже слишком. Это какой-то жуткий фарс, в который превратилась моя жизнь.

— Ваня, до свидания.

Я не хочу никого обижать, но чувствую, что ещё немного и сорвусь на ни в чём не повинном милом парне, вся проблема которого в том, что ему понравилась женщина, в жизни которой ему нет места.

Влюбиться ведь не грех. Плохо быть навязчивым.

В квартире тихо и сумрачно, и я понимаю, что нужно шевелиться. В движении — жизнь, а то точно свихнусь. Иду в кухню, открываю нижний шкафчик под мойкой и туго завязываю края мусорного пакета. Нужно сходить на улицу, к бакам, чтобы и воздуха глотнуть и время с пользой провести.

Иду в прихожую, неся пакет перед собой, точно мешок с драгоценностями. Остановившись у зеркала, поправляю упавшие на лицо волосы, прохожусь пальцами, чтобы привести в порядок причёску. Под глазами мешки от переживаний, но кому какая разница? Это моя жизнь, моё лицо, а все остальные пусть не смотрят, если не нравлюсь. Наплевать.

Не позволяю себе думать о плохом. Мои мужчины не бросят меня. Не посмеют.

Захлопываю дверь, а в подъезде, в котором ещё совсем недавно бегали и паниковали люди, уютная тишина. Пожар вовремя потушили, потому никто не пострадал, и соседи медленно возвращаются в свои квартиры, стремительно забывая об ужасе, что царил в их сердцах. И это хорошо.

Покой и радость ведь лучше любых невзгод.

Спускаюсь вниз, толкаю дверь подъезда, и на меня обрушивается долгожданная вечерняя прохлада. Лежащий в кармане телефон своим молчанием прожигает в сердце дыру. Почему так долго? Где искать ответы? Непонятно.

Выбрасываю в огромный бак свой пакет, а он с глухим стуком приземляется на дно. Встряхиваю головой, чтобы отогнать шальные мысли, причиняющие слишком много боли, и волосы снова падают на лицо. Чёрт, надо было завязать резинкой, что ли, чтобы не мешали. Скручиваю на затылке, кое-как фиксирую, этим простым и привычным действием отвлекаясь.

Сколько можно бороться, убеждая, что всё наладится? Как найти в себе силы смириться, когда душа наизнанку?

Всхлипываю, но зажмуриваюсь крепко, чтобы не дать слезам затопить тихий двор, и слышу внезапный звук шагов. Сердце ёкает от радости, что дождалась, но идущий во тьме человек — вовсе не тот, кого я жду. Совсем не тот.

Чёрт.

— Марго, привет… а я гуляю.

Ваня стоит напротив, спрятав руки в карманы джинсов, а я думаю, что впервые вижу его не в костюме.

— В моём дворе?

— А почему бы и нет? — улыбается, глядя мне в глаза.

Свет от фонаря — тусклый и лихорадочный — падает на него, и я замечаю, какой он несчастный. Потерянный.

— Я гулял, высматривал тебя в окне. Хотел увидеть. Попрощаться.

— Ты уезжаешь? — удивляюсь, потому что не знала, что этот чистый и холёный мальчик способен на крутые перемены в жизни.

— Да, наш филиал переводят в столицу, — кивает, и добавляет после секундной паузы: — я думал… если ты согласишься быть со мной, то останусь. Найду другую работу, сниму квартиру. Ты же единственная, кто слушала меня. Я думал, что у нас что-то может получиться, что мы близкие по духу. Но…

— Ваня, — вздыхаю, но он перебивает меня:

— Дослушай, пожалуйста. — Взмах руки и я замолкаю. — Я сегодня набрался смелости и загадал, что если ты согласишься со мной сходить на свидание, то я всё брошу. Значит, суждено. А ты снова отказала. И я подумал, что пришло время что-то менять и становиться взрослым. Спасибо тебе.

— За что?

— За то, что не обманывала. За то, что не давала ложные надежды. Мама… мама всегда говорила, что женщинам удобно иметь на привязи верного пса, которым можно помыкать. Мама у меня умная женщина. А ты… ты доказала, что женщины бывают порядочными.

У Вани явно путаются мысли, а голос дрожит, но он молодец.

— И тебе спасибо. Что приходил, развлекал историями из мира, от которого я бесконечно далека.

Ваня слабо улыбается и протягивает руку, касаясь моих волос. Вздрагиваю, потому что, несмотря на то, что он хороший парень, мне неприятны эти жесты.

— До свидания, — говорю, делая шаг назад, а его рука так и повисает в воздухе.

— Прощай.

Ваня стремительно уходит, уже всё решивший для себя, и я этому рада, но вдруг из темноты доносится голос, от которого сердце замирает, делая кувырок.

— Мама!

Я не знаю, как удаётся не упасть замертво на этом самом месте. Такая радость захлёстывает, что дышать невозможно. И слёзы… наконец я позволяю им пролиться. Уже можно.

Сын подхватывает меня на руки, кружит, а я совсем ничего не соображаю. От счастья — всепоглощающего, дикого, замешанного на извечном женском инстинкте, — с которым не справиться. И я плачу, глажу сына по лохматой голове, пытаюсь что-то сказать, но выходит лишь нечленораздельное мычание.

— Мама, мамочка, не плачь.

— Ты живой? Это ты? Миша… — бормочу, целуя его руки, лицо. — Ты вернулся.

И следом:

— Тебя били? Мучили? Издевались?! Ответь!

Все страхи недавних часов внезапно оживают, захлёстывают с головой, а Миша смеётся, отрицательно качая головой.

— Всё хорошо, не бойся.

И я слушаюсь, и страх проходит, потому что мой мальчик — живой и целый — рядом со мной. Я чувствую его тепло, я слышу его голос, ощущаю биение сердца под ладонями. А больше ничего и не нужно. Со всем остальным мы справимся.

Но на смену необузданной радости приходит тревога.

— А где Карл?

Мысль простая и ужасная пронзает насквозь: он не вернулся. Его нет.

Мамочки!

— Карл? — удивляется сын и озирается по сторонам. — Не знаю… он привёз меня. А куда делся-то?

— Он живой?

— Ну, пять минут назад был живее всех живых…

На лице Миши замешательство, а я совсем не понимаю, что происходит. Если он живой, если спас и привёз моего сына, то почему не рядом? Где он?!

Оглядываюсь по сторонам, выискиваю знакомый силуэт, а Миша указывает рукой в сторону:

— Он там был.

Чёрт. Почему? Я не понимаю…

— Мама, иди. Со мной всё хорошо, правда. Иди. — И через секунду: — Он мне нравится, хоть и странный.

Смотрю на сына, а в глазах лукавые огоньки. Мне сложно представить, что он пережил, но Миша — сильнее всех, кого я знала. И милосерднее.

— Вот ключи, быстро домой! Я скоро! — прошу, вкладывая связку ключей в тёплую ладонь. — Ты точно в порядке? Только скажи!

— Мама! — хмурится, целуя меня в лоб. — Я не знаю, что у вас с ним, но одно я понял: он любит тебя, а иначе нужен был бы я ему. Потому беги, ты ведь этого достойна

И я срываюсь с места, словно мне снова четырнадцать. Мне нужно поговорить с Карлом, нужно увидеть его и понять, почему он не показался. Что его остановило?

— Ворон! Где ты? — кричу, но в ответ тишина.

Неужели бросил? Неужели решил, что я ему не нужна? Но в таком случае я хочу услышать это от него. Пусть скажет, что наши отношения для него ничего не значат. И я всё пойму, но только если услышу это лично.

Выбегаю из арки, а рядом с моим сгоревшим баром замечаю Ворона. Он стоит, глядя на испорченный чужой волей фасад, и курит. Выпускает струйки дыма в тёмное небо и кажется полностью ушедшим в себя.

— Карл… — говорю, делая шаг в его сторону, а в горле снова ком.

Он дёргается, переводит на меня расфокусированный взгляд и сплёвывает на землю. Не знаю, что с ним творится, но мне до одури хочется коснуться почти прозрачной кожи.

— Маргаритка, — выдыхает, а на лице такая боль отражается, что впору расплакаться.

Делаю ещё шаг, второй, сокращая расстояние между нами. Я не дам ему закрыться, не дам уйти. Он значит для меня слишком много, потому просто не смогу его отпустить. Не тогда, когда снова нашла.

— Я люблю тебя, — вырывается на свободу, но я совсем не боюсь того, что сказала сейчас. Чувствую, что так правильно.

Карл вздрагивает и смотрит мне в глаза невыносимо долго. В его взгляде боль и щемящая тоска, ураганы и тихие сопки. Ворон весь — сплошное противоречие и самый лучший мужчина. И я люблю его до боли под рёбрами, до невозможности дышать, когда он не рядом. Желание коснуться его сейчас невыносимо, и я позволяю себе это.

— Что это за хрен тебя касался? — выдыхает, а я не сразу понимаю, о чём он. — Я, блядь, хотел убить его.

И тут до меня доходит.

— Ты ревнуешь, что ли? — не верю я своей догадке. — Да? Ревнуешь?

Карл молчит, но его тело говорит лучше слов: он сжимает меня в объятиях до хруста, до боли, а я радуюсь этому, потому что так могу чувствовать, что он со мной.

— Карл… я люблю тебя. Просто потому, что ты такой существуешь. Не за прошлое, понимаешь? Не в знак благодарности. Просто люблю и совсем не хочу ничего менять. Ты нужен мне, весь без остатка. Слышишь меня? Нужен.

— Любит она, — говорит, склонившись к моему уху, а у меня мурашки от обжигающего кожу дыхания. — Меня? Я же недостоин. Это же из-за меня твой бар сожгли. Понимаешь? Из-за меня.

— Отремонтируем. Слышишь меня? Всё можно исправить, всё. Главное, захотеть.

— И ты хочешь быть со мной? Несмотря ни на что… просто быть.

— Я и так с тобой. С первого взгляда. Всё, что было между встречами — было прекрасно. Но только рядом с тобой я чувствую себя счастливой. Бесконечно и безгранично.

— Блядь, Маргаритка. Выходи за меня. Без тебя я сдохну.

Он выдыхает это мне в губы и, не дав ничего ответить, целует: жадно, напористо, вкладывая всю боль прожитых лет и предвкушение будущего счастья.

И я отвечаю на поцелуй, подаюсь вперёд, потому что всё, что мне нужно сейчас: мой Ворон.