История Гражданской войны в России изобилует необычными судьбами, резкими поворотами, яркими сюжетами. Но судьба героя этого очерка выделяется даже на этом нестандартном фоне. Его называли рыцарем без страха и упрека, крестоносцем, и это не выглядело преувеличением — Михаил Гордеевич Дроздовский действительно многим казался выходцем из каких-то давно ушедших времен, где во главу угла ставились счастье Родины и воинская доблесть.
Род Дроздовских был дворянским, но не древним — он был внесен в III часть родословной книги Полтавской губернии только в августе 1863 года. Отец будущего героя Белого дела Гордей Иванович (1835–1908) связал судьбу с армией — начал службу унтер-офицером, за храбрость, проявленную на полях сражений Крымской войны, был произведен в прапорщики и закончил карьеру в 1891 году полковником (при выходе в отставку в марте 1896-го он получил звание генерал-майора). В 1866 году Гордей Иванович, в то время поручик 46-го пехотного Днепровского полка, женился на дочери отставного полковника Надежде Николаевне Дириной (1844–1893). В браке родилось пятеро детей — дочери Юлия, Ульяна, Мария, Евгения и сын Михаил. Последний появился на свет в Киеве 7 октября 1881 года. На тот момент его отец в чине майора занимал должность заведующего хозяйством Киевского пехотного юнкерского училища.
Рано лишившегося матери мальчика воспитывала сестра Юлия, бывшая старше Миши на 15 лет. Глубокую любовь и уважение к своей «Джульетте», как он звал Юлию, Михаил пронес через всю жизнь. Но главной наставницей для него стала царившая в доме отца военная атмосфера. С раннего детства мальчик не представлял себя без игрушечных сабель и револьверов, без рассказов отцовского денщика о Крымской кампании, без книг с описаниями легендарных сражений А. В. Суворова и Отечественной войны 1812 года. Неудивительно, что 31 октября 1892 года Михаил был зачислен в Полоцкий кадетский корпус, откуда, впрочем, скоро перевелся во Владимирский Киевский кадетский. Этот перевод был связан с переменой места службы его отца, который сменил литовскую Ковну (ныне Каунас) на Киев.
Биографии выдающихся военачальников, как правило, отмечают, что и в кадетские, и в юнкерские годы они отличались успехами и служили примером однокашникам. С Дроздовским вышло по-другому: кадетом он сочетал успешную учебу «с необыкновенной ленью, своенравием и изобретательностью шалостей»[127]. Юнкером (31 августа 1899 года Михаил поступил в находившееся в Санкт-Петербурге Павловское военное училище) он и вовсе прослыл завсегдатаем карцера, к двери которого даже прикрепил свою визитную карточку, сообщая однокашникам, что ему предоставлено отдельное помещение. Строгость нравов Павловского училища, славившегося особенно жесткой дисциплиной, давалась юноше настолько тяжело, что он подумывал даже бросить учебу. И лишь письма отца-полковника убедили новоявленного «павлона» не бросать начатое. Вскоре Дроздовский стал одним из лучших по отметкам. «Я чувствую себя в училище после корпуса как сыр в масле, — писал он сестре Юлии в октябре 1899 года. — Ряд оценок весьма грандиозный <…> И хотя мне малость испортили дело словесные науки, но, подтянувшись по ним, я думаю быть в первом десятке из всего младшего курса, то есть из 180 человек»[128]. Уже летом следующего года юнкер твердо решил, что в будущем окончит Николаевскую академию Генерального штаба. 13 августа 1901 года Михаил был выпущен из училища чином подпоручика в лейб-гвардии Волынский полк, квартировавший в Варшаве, 15 сентября прибыл в полк и был зачислен субалтерн-офицером в 8-ю роту.
Служебные обязанности отнимали у Дроздовского почти весь день, с восьми утра до половины шестого вечера. Два часа он проводил также в фехтовальном зале, не забывал о верховой езде, стрельбе, велосипеде, увлеченно занимался гиревым спортом и с гордостью сообщал сестре, что «года через два я буду обладать такой силой, которую в наш век редко можно встретить»[129] (двадцатилетний Михаил спокойно выжимал гири весом 3 пуда 7 фунтов, то есть больше 76 килограммов). Подпоручик по-прежнему лелеял мечту юнкерских времен об Академии Генштаба, но уже с учетом новых обстоятельств — в январе 1904 года началась Русско-японская война. Поэтому Дроздовский собирался поступить в академию, сразу же отправиться на фронт, а затем, уже получив боевой опыт, вернуться к учебе. Так и случилось — без труда сдав положенные экзамены, он 4 октября 1904 года был зачислен в академию, а две недели спустя получил перевод в 34-й Восточно-Сибирский стрелковый полк с повышением на один чин — так как переводился из лейб-гвардии в армию.
Боевое крещение поручик Михаил Дроздовский получил 12 января 1905 года. Тогда его полк принял участие в боях у деревень Тутайцзы и Хейгоутай. А два дня спустя у деревни Сумапу поручик был ранен пулей навылет в бедро. Ранение оказалось довольно серьезным, всю жизнь после этого Дроздовский слегка прихрамывал на левую ногу. Но после лечения он вернулся в строй и 18 марта получил 10-ю роту своего полка. После завершения войны он 9 сентября отбыл с Дальневосточного фронта в столицу продолжать образование. Эфес шашки Дроздовского уже украшала первая награда — орден Святой Анны 4-й степени «За храбрость», а первый крест на грудь он получил в конце октября — орден Святого Станислава 3-й степени с мечами и бантом. 18 ноября офицер вернулся в свой лейб-гвардии Волынский полк подпоручиком, а 2 апреля 1906 года был произведен в поручики гвардии.
Возможно, именно боевые награды Дроздовского впервые заставили обратить на него внимание барышню, которая скоро стала его избранницей, — Ольгу Владимировну Евдокимову. Она была младше Михаила на два года и происходила из столичной дворянской семьи. Пара обвенчалась 25 июля 1907 года, и на первых порах в семейной жизни все обстояло вполне благополучно.
Согласно правилам участник боевых действий мог сразу переходить на старший курс академии, сдав соответствующие экзамены, но Михаил Гордеевич вернулся на младший курс. Учеба завершилась 2 мая 1908 года, когда Дроздовский за отличные успехи был произведен в штабс-капитаны. Одновременно с ним академию окончили такие в будущем видные деятели Белого движения, как А. И. Дутов, Д. П. Драценко, П. Н. Шатилов…[130] Отбыв лагерный сбор в Варшавском военном округе, Дроздовский был откомандирован в лейб-гвардии Волынский полк, где на протяжении двух лет командовал ротой, отбывая необходимый ценз.
Двадцать шестого ноября 1910 года офицер покинул Варшаву. Переезд предстоял далекий — в Харбин, в штаб Приамурского военного округа. Генерального штаба капитан Дроздовский был назначен на должность обер-офицера для поручений при этом штабе. Но на Дальнем Востоке довелось прослужить не очень долго — ровно год, затем Дроздовского вернули в Варшаву старшим адъютантом штаба округа. 6 декабря 1911 года он получил свой третий орден — «мирный», без мечей и банта, крест Святой Анны 3-й степени. В 1912-м к нему добавилась медаль «В память 100-летия Отечественной войны 1812 года», в 1913-м — медаль «В память 300-летия царствования Дома Романовых».
Но мирная штабная служба, по всей видимости, тяготила деятельную натуру Михаила Гордеевича. Осенью 1912 года он приложил массу усилий, чтобы отправиться добровольцем на фронт 1-й Балканской войны, но поездка сорвалась. «Я должен сидеть смирно. До каких же пор?»[131] — негодовал офицер. В апреле 1913-го к нему пришло новое увлечение — авиация. Совершив несколько полетов на «Фармане» в качестве пассажира, Дроздовский добился того, что 30 мая его командировали в Севастопольскую офицерскую школу авиации «учиться наблюдениям с аэропланов». «По сему случаю пребываю в телячьем восторге, — писал Дроздовский. — Во всяком случае, большой отдых от гнетущего однообразия моего постоянного бумагомарания <…> летательная перспектива вдохнула в сердце дух живой!»[132]
Во время учебы Дроздовский не только 12 раз летал в качестве наблюдателя, но и учился управлять самолетом, всего проведя в воздухе больше двенадцати часов. Успел он и поучаствовать в боевых стрельбах на броненосце, и выйти в море на подводной лодке, и даже освоить азы водолазного дела. После командировки в Севастополь штабная служба в Варшаве опять показалась невыносимо рутинной. «Завален работой, которая, к слову, опостылела своей бессмысленностью, — делился он с сестрой. — Порою тошно от всего становится. Интересно знать, повернется ли когда-нибудь колесо фортуны?»[133] До начала Великой войны оставалось совсем недолго.
На недовольство своей служебной деятельностью наложились и семейные неурядицы: в марте 1913 года Дроздовский принял решение развестись с женой. Причина лежала на поверхности — Ольга и раньше мечтала о сцене, а теперь начала посещать драматические курсы. Офицерам же русской армии состоять в браке с актрисами было запрещено. «Отказаться от всех своих сценических мечтаний Ольга не хочет, и вот мы порешили, что, очевидно, ничего путного нас в будущем не ждет… — доверительно делился офицер с сестрой Юлией. — На душе нехорошо, скребут кошки… Тяжело ломать жизнь, да и по возрасту я не такой юный, чтобы все эти эксперименты проходили легко и безболезненно. Да ничего не поделаешь, нужно… Не слишком радостная у нас всех судьба, дорогая моя сестра, такие уж верно мы незадачливые, Дроздовские»[134]. Здесь Михаил имел в виду то, что Юлия также не обзавелась семьей.
С началом военных действий в 1914 году Генерального штаба капитан Дроздовский был назначен исполняющим должность помощника начальника общего отделения штаба главнокомандующего Северо-Западным фронтом — и был «бесконечно этим удручен: это уже не война, а те же самые маневры»[135]. 29 августа ему все же удалось «сбежать» в штаб Варшавского отряда, но и там настоящих дел не было. К тому же офицер сильно вывихнул левую руку, зацепившись ночью за колючую проволоку, и вынужден был лечиться. Даже производство в подполковники, последовавшее 22 марта 1915 года, его не обрадовало: Дроздовского злило, что его «роль так узка», а система управления войсками казалась «кошмарной бессмыслицей»[136]. Только 14 апреля 1915 года мечта о фронте сбылась и Дроздовский получил назначение исполняющим должность начальника штаба 64-й пехотной дивизии, входившей в состав 26-го армейского корпуса 10-й армии.
Фронтовой дебют подполковника пришелся как раз на тяжелейшее время Великого отступления — отхода русской армии из Польши и Прибалтики во внутренние губернии. Только осенью 1915-го, после тяжелой оборонительной битвы за Белоруссию, фронт стабилизировался и оставался таким более двух лет. Дроздовский неоднократно принимал участие в боях своей дивизии и заслужил высокие награды — орден Святого Владимира 4-й степени с мечами и бантом (1 июля 1915 года) и Георгиевское оружие (2 ноября 1915 года). Последнее он получил за бой 20 августа 1915 года за то, что у местечка Ораны провел под огнем противника рекогносцировку переправы через реку Меречанку, форсировал ее, а затем лично возглавил атаку 253-го пехотного Перекопского полка, освободил северную окраину Оран и так удачно выбрал позицию, что полк на протяжении пяти дней успешно отбивал атаки значительно более сильного противника. Ныне место Георгиевского подвига Михаила Гордеевича находится в Литве: Ораны — это русское название литовского городка Варена, а Меречанка — река Мяркис, правый приток Немана.
В дальнейшем 64-я пехотная дивизия держала фронт неподалеку от белорусского городка Сморгонь, занимая правый боевой участок от реки Вилии до железной дороги. Фаза активных боевых действий здесь прекратилась в октябре 1915-го, но позиционная война велась непрерывно. Так, в марте 1916-го, одновременно с проведением Нарочской операции, 64-я дивизия вела локальные отвлекающие бои у озера Вишневского, у деревень Черняты, Гориденяты и Дубатовка. 20 июня 1916 года немцы провели на участке дивизии мощную газовую атаку, от которой в 254-м пехотном Николаевском полку погибло 147 человек, а в 253-м пехотном Перекопском —150. На следующий день в семь часов утра полки дивизии предприняли наступление на Сморгонь с целью отбить высоту 72,9, где размещалась немецкая артбатарея. Удар планировали месяц — для этого дивизионные инженеры скрытно проложили минную галерею, куда заложили около 800 килограммов динамита. Взрыв чудовищной силы ошеломил германцев (огромные воронки недалеко от Сморгони сохранились до сих пор), и 64-я дивизия смогла прорвать две линии обороны, взять около сотни пленных и высоту 72,9. Там русские продержались двое суток, прежде чем под натиском превосходящих сил врага вернуться на прежние позиции. Нет сомнения, что М. Г. Дроздовский участвовал в разработке этой операции.
О своих боевых буднях офицер по традиции рассказывал в письмах сестре Юлии: «Я по горло завален делами, целый день на позиции, возвращаюсь с обходом усталым <…> Положение на всех фронтах считается благоприятным; будут, конечно, и неудачи, придется за них не раз расплачиваться, но инициатива уже вырвана из немецких рук, немцы отбиваются, но удары наносим им мы»[137]. «Дорогая Юличка, завтра (18 июня 1916 года. — В. Б.) у нас атака, и мне придется принимать в этом бою очень серьезное участие и быть под сильным огнем»[138]. «Несколько раз попадал под большой огонь, а в ночь с 19 на 20 июня часа два находился в передовых окопах под таким сильным огнем немецких чемоданов[139], что стало мне совсем грустно, но все это минуло и бесследно, и я опять жив, цел и здоров»[140]. 15 августа 1916 года Михаил Гордеевич был произведен в чин Генерального штаба полковника со старшинством 6 декабря 1915 года. Но к этому времени он уже больше месяца как находился на другом фронте — 64-я пехотная дивизия была переброшена с Западного на Юго-Западный, где боевые действия шли намного более активно, а основным противником нашей армии были австро-венгерские войска.
Тридцать первого августа полковник Дроздовский был ранен во время атаки. Сохранилось ее подробное описание: «Не имея возможности войти на месте в связь с отходящими по горным тропинкам казачьими разъездами, а следовательно, не имея никаких сведений о противнике и его расположении, решено было послать вперед разведку из батальона 254 пех[отного] Николаевского полка. Разведкой принял на себя руководство начальник штаба дивизии Дроздовский. К утру эта разведка определила линию фронта всего корпуса для перехода в контр-наступление против австро-германцев. По занятии Николаевским полком позиции остальные части дивизии были поставлены вправо и влево от него, заполнив таким образом образовавшуюся брешь, соприкасаясь правым флангом с Уссурийцами, левым же с 37 пех[отной] дивизией.
Подошедшими нашими свежими силами было предпринято частичное наступление, которое начало успешно развиваться на обоих наших флангах. Нам же необходимо было преодолеть сильнейшее естественное препятствие, в виде местного горного хребта с тактическим ключом — горой Капуль, за которой находился очень важный для нас Кирлибабский проход. Для взятия Капуля была назначена 64-ая дивизия, части которой ночной атакой в короткой штыковой схватке сбили противника и закрепились, послав донесение в штаб дивизии, что Капуль взят, о чем было немедленно сообщено в ставку Главнокомандующего. В связи с этим донесением, ночью же стали вырабатывать план дальнейшего наступления, когда с рассветом выяснилось, что нашими частями занята не гора Капуль, а лишь ее восточное плато. Было необходимо исправить эту ошибку и главное сгладить неловкость по отношению к Ставке. Взятие Капуля было назначено на 5-ое Сентября. Этой атакой взялся руководить подполковник Дроздовский, подтянув для этого весь свободный резерв. Мне кажется, что подполковник Дроздовский чувствовал, что его присутствие и личное руководство внушало строевым начальникам от командиров полков до младших офицеров уверенность в успехе, а для солдат казалось необычайным присутствие начальника штаба их дивизии. Атака носила характер стремительного, безудержного натиска. Но когда передовые цепи под действием смертоносного огня в упор, захлебнувшись, залегли перед проволокой, подполковник Дроздовский, приказав двинуть на помощь новый резерв, поднял залегшие цепи и с криком „вперед, братцы“, с обнаженной головой бросился впереди атакующих. Мы были у цели, я — командир роты, бежал рядом с подполковником Дроздовским, все это происходило в какие-то короткие мгновенья, но злая судьба не дала возможности довести Михаилу Гордеевичу так блестяще начатую атаку, — он был ранен. Ворвавшись в окопы противника, мы смогли продержаться там только до вечера, так как тщетно ждали поддержки со стороны соседних участков. Но там не было таких руководителей, которые готовы были с такой энергией до конца служить своему делу, как подполковник Дроздовский. Я не знаю, как на этот подвиг посмотрело высшее начальство, но мнение всех строевых офицеров и солдат было одно — не потеряй мы Дроздовского в этом бою, к вечеру мы бы уже спускались в Кирлибабский проход».
Рана оказалась серьезной, были разорваны мышцы правой руки ниже локтя, поврежден локтевой нерв. Потребовалось долгое лечение в одесском госпитале. Только 30 декабря 1916 года Михаил Гордеевич смог вернуться на фронт, но там узнал, что его, как пробывшего в отлучке больше двух месяцев, отчислили от должности. Пришлось ехать в Ставку, в Могилев, где 10 января 1917 года он получил назначение на должность исполняющего обязанности начальника штаба 15-й пехотной дивизии, действовавшей на Румынском фронте. По воспоминаниям Е. Э. Месснера, в то время штабс-капитана, «мне нелегко было служить при нем старшим адъютантом <…> Требовательный к себе, он был требовательным и к подчиненным, а ко мне, его ближайшему помощнику, в особенности. Строгий, необщительный, он не вызывал любви к себе, но уважение вызывал: от всей его статной фигуры, от его породистого, красивого лица веяло благородством, прямотой и необыкновенной силой воли»[141].
В марте 1917 года до фронта из Петрограда стали доходить новости о грандиозных событиях. Обычно о Дроздовском пишут, как о яром монархисте, воспринявшем весть об отречении императора в штыки. Однако такая картина является слишком большим упрощением. В реальности все было сложнее, и сохранившиеся письма Михаила Гордеевича позволяют делать другие выводы: «Я никогда в жизни не был поклонником беззакония и произвола, на переворот, естественно, смотрел как на опасную и тяжелую, но неизбежную (выделено мной. — В. Б.) операцию. Но хирургический нож оказался грязным, смерть — неизбежной, исцеление ушло»[142]. Итак, переворот Дроздовский считал, несмотря на все его минусы, неизбежным, а страну — больной, и надеялся на то, что «хирургический нож» принесет ей «исцеление». Приводил в негодование его не сам переворот, а его последствия. Особенно возмущал полковника Приказ № 1, согласно которому в каждой армейской части был создан свой комитет, имевший право оспорить приказ командира. Но Михаил Гордеевич быстро сделал свой выбор — армию он не покинет и будет продолжать дело до конца: «Только из чувства личной гордости, только потому, что никогда не отступал перед опасностью и не склонял перед ней головы <…> Ведь я — офицер»[143].
Шестого апреля 1917 года сбылась давняя мечта Дроздовского — он получил один из полков 15-й пехотной дивизии, 60-й пехотный Замосцкий (за шесть лет до того им командовал двоюродный прапрадед автора этих строк, генерал-майор М. П. Михайлов). Но счастья исполнение мечты не принесло: «Еще так недавно я чувствовал бы себя на седьмом небе, теперь же, какая это радость? — это непосильный крест. <…> Мне сейчас тяжело служить; ведь моя спина не так гибка и я не так малодушен, как большинство наших, и я никак не могу удержаться, чтобы чуть не на всех перекрестках высказывать свое пренебрежение к пресловутым „советам“. <…> Вчера (27 апреля. — В. Б.) наговорил несколько горьких истин одной из рот, те возмутились, обозлились. Мне передавали, что хотят „разорвать меня на клочки“ <…> Образ смерти является всем избавлением, желанным выходом»[144]. Но даже в этой тяжелейшей ситуации Михаил Гордеевич оставался верен себе и продолжал службу — ведь война шла, и «если не мы, то кто?..».
Одиннадцатого июля 1917 года 60-й пехотный Замосцкий полк впервые после долгого перерыва участвовал в наступлении и, как писал Дроздовский, «вследствие громадного превосходства сил мы имели успех, несмотря на то, что большая часть солдат была непригодна к бою»[145] (за этот бой Михаил Гордеевич 26 ноября был удостоен ордена Святого Георгия 4-й степени; правда, из-за всеобщего развала сам знак ордена он так и не получил и поэтому носил Георгиевскую ленту в петлице). В боях конца июля — начала августа полк выглядел уже значительно хуже: «Деморализованная, развращенная, трусливая масса почти не поддавалась управлению и при малейшей возможности покидала окопы, даже не видя противника»[146]. Пресекая «поголовное бегство полка», Михаил Гордеевич «приказал бить и стрелять беглецов»[147], и эти меры подействовали отрезвляюще. Конечно, Дроздовский очень рисковал — в те дни солдаты могли попросту убить его и за куда менее жесткие требования соблюдать дисциплину. Но его непреклонная верность принципам, видимо, невольно заставляла подчиняться, так как 14 ноября Михаил Гордеевич записал: «Лично мое положение в полку пока очень прочное, пользуюсь и авторитетом, и уважением»[148]. Впрочем, сам он не мог не понимать, что все это лишь до поры до времени.
За бои 30 июля — 4 августа Дроздовский был представлен к 3-й степени ордена Святого Георгия. Сестре он написал, что «теперь, за всеми этими событиями, представление, вероятно, и до Думы не доберется»[149], и оказался прав — ордена Михаил Гордеевич так и не получил.
После Октябрьского переворота армия окончательно покатилась по наклонной. Правда, фронтовой комитет советскую власть не признал, и на Румынском фронте, находившемся далеко от столицы, пока сохранялось хотя бы некое подобие порядка. Михаил Гордеевич даже был назначен командующим 14-й пехотной дивизией (53-й Волынский, 54-й Минский, 55-й Подольский и 56-й Житомирский пехотные полки). Но ни о каких серьезных военных действиях речь уже не шла. 26 ноября на Румфронте было заключено перемирие с противником, 30 ноября введена выборность командиров, а 16 декабря отменены чины, погоны и ордена… Михаил Гордеевич испытывал по поводу всего происходящего двоякие чувства. 6 декабря он записал в дневнике: «У нас на фронте все уже дошло до последнего предела развала, и я уже ни с чем не борюсь, ибо это совершенно бесполезно — просто наблюдаю события»[150]. Но с другой стороны, наблюдая, Дроздовский шел к самому важному решению своей жизни — не отчаиваться, не складывать руки при виде хаоса, не впадать в апатию, а действовать, так как «все это развязывает руки». Он задумал создать добровольческую часть, которая могла бы присоединиться к Алексеевской организации — зародышу будущей Добровольческой армии. Сведения о ней уже добрались до Румфронта, и многие офицеры на свой страх и риск отправлялись на Дон, к М. В. Алексееву и Л. Г. Корнилову, самостоятельно. Но Дроздовский небеспочвенно считал, что большому, хорошо вооруженному отряду добраться до Дона будет проще, чем одиночкам. Фактический главнокомандующий Румынским фронтом генерал от инфантерии Д. Г. Щербачёв[151] (формально фронтом командовал король Румынии Фердинанд I) поддержал начинание Дроздовского и обещал ему помощь.
Одиннадцатого декабря Михаил Гордеевич прибыл в город Яссы, где размещался штаб Румынского фронта. Он надеялся найти в городе офицеров-единомышленников, которые разделяли бы его уверенность в необходимости дальнейшей борьбы. На другой же день он встретился с лидером тайной офицерской организации капитаном Н. В. Сахаровым, а в полночь 15 декабря капитан Федоров представил Дроздовского группе офицеров, собиравшихся уходить на Дон. Это были девять артиллеристов 61-й артиллерийской бригады во главе с капитаном Сергеем Родионовичем Ниловым[152].
— Я думаю начать в Яссах формирование отряда для борьбы с большевиками, — без долгих предисловий сказал Дроздовский. — Согласны ли вы присоединиться ко мне?
— Так точно, господин полковник, — единодушно отозвались офицеры.
— Кто из вас старший?
— Капитан Нилов, честь имею.
Офицеры обменялись рукопожатием, и Дроздовский коротко заключил:
— Завтра в штабе фронта у полковника Давыдова получите ордер на помещение и будете комендантом[153].
После этой встречи Михаил Гордеевич записал в дневнике: «На неопределенное время остаюсь в Яссах, дела очень много. Я вовсе не честолюбив и отнюдь не ради известности среди толпы и не ради ее поклонения пытаюсь взять как можно больше в свои руки. Честолюбие для меня слишком мелко, прежде всего я люблю свою Родину и хотел бы ее величия. Ее унижение — унижение и для меня, над этими чувствами я не властен, и пока есть хоть какие-нибудь мечты об улучшении, я должен постараться сделать что-нибудь. Не покидают того, кого любишь, в минуту несчастья, унижения и отчаянья. Еще другое чувство руководит мною — это борьба за культуру, за нашу русскую культуру»[154].
Пункт записи в часть, получившую название «1-я Отдельная бригада Русских добровольцев», разместился в Яссах на улице Музилер, дом 24. С вступающих в ряды бригады бралась расписка о беспрекословном подчинении начальникам, жалованье офицерам составляло 200 рублей в месяц, солдатам — от 25 до 100 «в зависимости от времени службы, поведения и звания». Отличительным знаком добровольцев стал треугольный шеврон русских национальных цветов на рукаве. Вербовщики бригады с 31 декабря работали не только в Яссах, но и в Тирасполе, Кишинёве, Одессе, Киеве (по воспоминаниям С. Р. Нилова — даже в Пскове). Одновременно была создана «команда разведчиков особого назначения» из четырнадцати человек, в которую вошли многие члены организации Н. В. Сахарова во главе с ротмистром Д. Н. Бологовским. Разведчики разоружали отступавших к Яссам дезертиров и вели беспощадный террор против местных большевиков; по их утверждению, ими было истреблено около семисот (!) коммунистов, из которых самым заметным был участник бессудной расправы над Верховным главнокомандующим Н. Н. Духониным — С. Г. Рошаль[155].
Но несмотря на то, что на Румынском фронте в то время находилось около 40 тысяч офицеров, вербовка в бригаду шла вяло — чаще всего вербовщики слышали в ответ что-то вроде «Мы устали, воевали три года, поедем домой, отдохнем, и если у вас что-нибудь выйдет, тогда и присоединимся». Кроме того, у русских добровольцев было множество конкурентов — на фронте вовсю создавались также молдавские, польские, мусульманские, белорусские части, и многие офицеры, прельщаясь обещаниями хороших окладов и легкой службы, шли туда. К 20 января 1918 года в русской бригаде числилось всего 230 человек, квартировавших в казармах города Скинтея, при пятистах лошадях, шести орудиях и десяти пулеметах (для сравнения: в «1-м армейском имени Чингисхана Мусульманском корпусе», штаб которого тоже размещался в Яссах, одних только солдат насчитывалось 20 тысяч, орудий малых и средних калибров — 144, гаубиц 24). Появились конно-горная батарея капитана Б. Я. Колзакова, легкая батарея полковника М. Н. Ползикова, 1-я рота подполковника В. А. Руммеля, 2-я рота капитана Л. И. Андреевского[156], пулеметная команда, кавалерийский эскадрон штабс-ротмистра Аникеева. В отличие от других ранних добровольческих формирований, бригада Дроздовского не испытывала недостатка в технике — бронеавтомобилей, грузовых и легковых машин, радиостанций, полевых телефонов и другого имущества было так много, что при уходе отряда в поход его приходилось продавать, а что не могли продать — уничтожать. Кроме того, бригаде материально помогали и союзники по Антанте — английская и французская военные миссии (от последней Дроздовский получил около 12 миллионов рублей — гигантскую по тем временам сумму).
Четыре дня спустя приказом генерала от инфантерии Д. Г. Щербачёва № 1413 формирование русского добровольческого соединения (уже как Отдельного корпуса Русских добровольцев) было оформлено официально; генерала подтолкнуло к этому шагу провозглашение независимости Украины[157]. Но это скорее осложнило задачу Дроздовского. Отныне корпус должен был включать 1-ю Скинтейскую, 2-ю Кишиневскую и 3-ю Болградскую бригады, были назначены их командиры, закипела бумажная работа по разработке структуры частей, их штатов и т. п. А вот приказа, согласно которому все русские офицеры Румфронта должны были быть переведены в корпус, так и не появилось (Щербачёв опасался непредсказуемой реакции солдат на такой приказ), и пополнялся корпус по-прежнему немногими смельчаками, которые проявляли инициативу и, на свой страх и риск покидая вконец разложившиеся части, прибывали в распоряжение Дроздовского. К тому же осложнилась военно-политическая обстановка. 27 января Украина подписала мирный договор с Германией и Австро-Венгрией, а оставшаяся один на один с врагами Румыния также начала переговоры о мире. Румыны заявили, что русские добровольцы должны сдать оружие и разойтись по домам, такие же требования предъявил украинский посол. Отвечавший за формирование корпуса генерал-лейтенант А. К. Кельчевский[158] подчинился этим требованиям и объявил о роспуске соединения. Дело, которому уже подчинил свою жизнь Дроздовский, повисло на волоске… Но сдаваться он не собирался и, когда Кельчевский заявил ему, что поход на Дон в новых условиях невозможен, Михаил Гордеевич резко ответил:
— Я с каким угодно числом решительных людей пойду на Дон и доведу их!
«Число решительных людей» к февралю 1918 года достигло полутысячи. В Скинтее собирались те, кто безгранично верил Дроздовскому и горел желанием с оружием в руках сражаться против большевиков. Условия для новичков были суровыми: спартанская строгость нравов, напоминавшая военное училище; офицеры сами чистили лошадей, убирали казармы, готовили еду. После того как выяснилось, что в бригаде преобладают монархисты по убеждениям, Дроздовский дал согласие на создание тайной монархической организации, членам которой выдавали особые карточки — с одной, двумя или тремя полосками (последние имели только двое — сам Дроздовский и ротмистр Д. Н. Бологовский). Сам Михаил Гордеевич в то время говорил о себе довольно неопределенно: «Сейчас я за республику, но… в душе я все-таки монархист»[159].
Конец февраля (или начало марта по новому стилю) стал самым тяжелым временем для бригады. Продвигавшиеся вперед согласно соглашению о перемирии германцы требовали разоружить добровольцев, а румыны не давали вагонов для отправки людей и имущества в Кишинев. 8 марта кабинет министров Румынии вообще запретил русским выход с оружием за пределы страны, и румынские военные предприняли безуспешную попытку разоружить бригаду. Вторая такая попытка была предпринята 11 марта. Но Дроздовский действовал решительно — по его приказу на дворец в Яссах, где тогда заседал румынский парламент, были наведены орудия, а через генерала Д. Г. Щербачёва королю Румынии Фердинанду I передали краткий ультиматум: «1. Оружие сдано не будет. 2. Гарантия свободного пропуска до русской границы. 3. Если до 6 вечера не уйдут войска, то будет открыт артиллерийский огонь по Яссам и, в частности, по дворцу»[160]. Это подействовало — в 17 часов 11 марта на руках у Михаила Гордеевича уже были все необходимые разрешения на выезд.
Путь до Кишинева эшелоны проделали без задержек, если не считать инцидента на станции Перлица — там румыны отобрали паровоз у эшелона, в котором передвигались артиллеристы и кавалеристы. Но ситуацию спас подполковник Г. Н. Гран[161], который без долгих слов закатил пощечину румынскому капитану, задерживавшему отправление. Одновременно русские пулеметчики дали предупредительную очередь. Все это подействовало на румын отрезвляюще, и эшелону был немедленно предоставлен паровоз.
В Кишиневе Дроздовский надеялся найти пополнение из числа бойцов 2-й Кишиневской бригады и предложил ее командиру, генерал-лейтенанту Ю. Ю. Белозору[162], возглавить поход. Но Белозор, кавалер ордена Святого Георгия 4-й и 3-й степени, не раз блиставший личной храбростью и на Русско-японской, и на Великой войнах, на этот раз мужества не проявил, более того, и своих подчиненных призвал не верить в «безумный план Дроздовского». На обращение Михаила Гордеевича («нужны только мужественные, энергичные, твердые, нытикам не место») в Кишиневе откликнулись всего 60 офицеров из полутора тысяч.
Семнадцатого марта отряд остановился в Дубоссарах и, приняв последние пополнения (подошедшая из Болграда конно-пионерная команда и Польский эскадрон), был реорганизован. В него вошли штаб (начальник штаба — полковник М. К. Войналович, помощник — подполковник Г. Д. Лесли), Сводно-стрелковый полк (523 штыка, командир — генерал-майор В. В. Семёнов), конный дивизион (102 сабли, командир — штабс-ротмистр Б. А. Гаевский). Артиллерия, общее командование над которой принял генерал-майор Н. Д. Невадовский, состояла из конно-горной батареи (командир — капитан Б. Я. Колзаков), легкой батареи (командир — полковник М. Н. Ползиков) и мортирного взвода (командир — полковник А. К. Медведев). Кроме того, в состав отряда вошли команда связи, конная и автомобильная радиотелеграфные станции (командир — подполковник Г. Н. Гран), автоколонна (командир — капитан Лисицкий), броневой отряд (три бронеавтомобиля, командир — капитан Ковалевский), команда конных разведчиков особого назначения, полевой лазарет, техническая часть, обоз и интендантство. Всего 1063 человека, из которых 667 офицеров (в основном обер-офицеры, в штаб-офицерских чинах, то есть подполковниками и полковниками, были всего шестеро), 370 солдат, 14 военных врачей и священников, 12 сестер милосердия. Таким образом, отряд по преимуществу состоял из юных офицеров военного времени — прапорщиков, подпоручиков, поручиков (прапорщиков было около 40 процентов). Ниже мы будем называть участников похода «дроздовцами», беря это слово в кавычки, так как официально почетное наименование Дроздовских было присвоено некоторым частям Добровольческой армии только после смерти их командира. В начале же 1918-го чины отряда были «дроздовцами» по духу, а не по букве приказа.
Все ли из этих людей, решивших по мере сил бороться с окружавшим их хаосом, до конца верили в успех предстоящего похода?.. Все ли понимали, что именно им предстоит?.. Безусловно, нет. Сомнения временами одолевали даже самого Дроздовского: «Вчера до поздней ночи читал описание района предстоящего перехода — страшно; время разлива, ряд речек, мостов нет. <…> Трудность предприятия колоссальна»[163]. Масла в огонь подливали всевозможные «доброжелатели»: «Агитация против похода изводит, со всех сторон каркают представители генеральских и штаб-офицерских чинов; вносят раскол в офицерскую массу. Голос малодушия страшен, как яд. На душе мрачно, колебания и сомнения грызут, и на мне отразилось это вечное нытье <…> А все же тяжелые обстоятельства не застанут врасплох. Чем больше сомнений, тем смелее вперед, по дороге долга…»[164]
«Дорога долга» была далекой и опасной: Бессарабию и Дон разделяли 1200 верст пути, пролегавшего через взбаламученную Украину. В пути можно было нарваться на кого угодно — и на оккупационную германскую часть, и на остатки украинской армии, и на большевистский отряд, и на обычную местную банду, и на вооруженных крестьян, защищавших захваченную у помещика землю. Да и цель похода не была сформулирована точно. Шли «на Дон», но удастся ли найти на Дону армию Л. Г. Корнилова, никто не знал, тем более что ходили упорные слухи о том, что Новочеркасск и Ростов заняты красными. «На душе тяжело — если правда потеря Ростова и Новочеркасска, то трудность соединения почти неодолима; вообще задача рисуется теперь все более и более тяжелой, — записывал Дроздовский. — Как ни мрачно — борьба до конца, лишь бы удрать от немцев… и дальше сохранить организацию отряда, а там видно будет — может, и улыбнется счастье. Смелей вперед!»[165]
Поход начался в Дубоссарах утром 20 марта, в ясную солнечную погоду. П. В. Колтышев[166] так вспоминал первый день похода: «По разным улицам маленького городка потянулись к восточной окраине повозки то с сидящими на них офицерами, державшими в руках винтовки с поднятыми вверх штыками, то наполненные различными грузами. Догоняя их, крупным шагом шли легкая батарея и мортирный взвод; запоздавшая конно-горная батарея спешила рысью. <…> Как только вся колонна выехала из города, пехота сошла с подвод и выстроилась в поле около дороги. Появился полковник Дроздовский. Объехав выстроившиеся части, он поздравил всех с началом фактического похода»[167].
В первые же дни структура отряда претерпела изменения. Вдвое сократили мортирный взвод, поскольку тяжелые 48-линейные (122-миллиметровые) мортиры сильно затрудняли движение, уменьшили число повозок в обозе, а высвободившихся лошадей передали в артиллерию и конницу. Из-за нехватки бензина пришлось бросить грузовики и оставить только бронеавтомобили и легковые машины, которые использовались в разведывательных целях. Но главное, 8 апреля в селе Давыдов Брод «дроздовцы» получили крупное пополнение — к ним присоединился отряд полковника Михаила Антоновича Жебрака. (В литературе часто встречаются вариации на тему его фамилии — Жебрак-Русанович и Жебрак-Русакевич, но в послужном списке его фамилия указана как «Жебрак».) Этот инициативный и смелый офицер, по происхождению белорусский крестьянин из Гродненской губернии, кавалер ордена Святого Георгия 4-й степени и Георгиевского креста 4-й степени с лавровой ветвью, самостоятельно вывел из Измаила 130 человек, ранее служивших во 2-м морском полку Отдельной Балтийской морской дивизии. При этом в отряде было больше двухсот лошадей, «позаимствованных» у 1-го гусарского Белорусского национального полка (так с 14 января назывался «белорусизированный» 6-й Таурогенский пограничный конный полк). Правда, Жебрак некоторое время настаивал на том, чтобы его отряд сохранил автономию в рядах «дроздовцев», но после переговоров согласился все же не нарушать принцип единоначалия. Бойцы Жебрака сохранили морской Андреевский флаг, вынесенный ими из расположения своего полка; впоследствии он стал полковым знаменем 2-го Офицерского стрелкового генерала Дроздовского полка.
Другие пополнения во время похода случались нечасто. Больше всего офицеров дали Бердянск и Мелитополь — примерно по 70 человек, в Таганроге присоединились около пятидесяти, в Каховке — около сорока. Сотня одесских добровольцев так и не вышла на соединение с Дроздовским, так как в местной газете напечатали ложную информацию о его гибели. По мере того как отряд брал пленных красноармейцев, их также ставили в строй; многие из них храбро воевали и впоследствии были произведены в офицерские чины. Одновременно шел отсев слабых, малодушных, разочаровавшихся в самой идее похода. Таких оказалось всего 12 человек.
А вот трофеев во время похода было немало. В Мариуполе взяли лошадей, в Мелитополе — блиндированную железнодорожную платформу, которая «легла в основу» собственного бронепоезда, и около десяти мотоциклов, что позволило создать команду разведчиков-мотоциклистов. В Бердянске и Таганроге трофеями «дроздовцев» стали автомобили, горючее к ним и… аэроплан. Служащий Каховского банка передал отряду 600 тысяч рублей. А на мелитопольских складах нашлись обувь и ткань, из которой было пошито новенькое обмундирование — каждый офицер и солдат получили пригнанный по фигуре френч защитного цвета и такие же полугалифе. В итоге поход завершали даже в более щегольском виде, чем начинали.
В пути отряд неоднократно входил в соприкосновение с германскими и австро-венгерскими войсками, которые согласно просьбе Центральной рады о военной помощи продвигались вглубь Украины. По приказу Дроздовского в бой с ними не вступали. Легко себе представить чувства, которые испытывали при этом русские офицеры, — ведь по их земле беспрепятственно двигался враг, с которым они сражались на протяжении нескольких лет. И все-таки в новой обстановке немцы и австрийцы были для добровольцев скорее союзниками, чем противниками. Они вели себя вежливо, всячески давая понять, что уважают тех, кто хранит верность присяге и борется с анархией, и подчеркивая, что на месте Дроздовского поступили бы так же. Так, когда какой-то украинец попытался сорвать с автомобиля отряда Дроздовского русский флажок, германский офицер через переводчика громко заявил: «Я не позволю, чтобы кто-нибудь впредь так разговаривал с настоящими русскими офицерами, до конца остающимися верными своей несчастной Родине». А второй немец, обращаясь к русским, сказал об украинцах: «Это не войско, а банда. Она не лучше большевиков».
Сам Михаил Гордеевич отмечал в дневнике: «Странные отношения у нас с немцами: точно признанные союзники, содействие, строгая корректность, в столкновениях с украинцами — всегда на нашей стороне, безусловное уважение. Один между тем высказывал: враги те офицеры, что не признали нашего мира. Очевидно, немцы не понимают нашего вынужденного сотрудничества против большевиков, не угадывают наших скрытых целей или считают невозможным их выполнение. Мы платим строгой корректностью. Один немец сказал: „Мы всячески содействуем русским офицерам, сочувствуем им, а от нас сторонятся, чуждаются“… Немцы — наши враги; мы их ненавидим, хотя и уважаем»[168].
Тогда же Дроздовский кратко отметил и особенности взаимоотношений с украинской властью: «С украинцами <…> отношения отвратительные: приставанья снять погоны, боятся только драться — разнузданная банда, старающаяся задеть <…> Начальство отдает строгие приказы не задевать — не слушают. Некоторые были побиты — тогда успокоились: хамы, рабы. Когда мы ушли (из Мелитополя. — В. Б.), вокзальный флаг (даже не строго национальный) сорвали, изорвали, истоптали ногами <…> Украинцы — к ним одно презрение, как к ренегатам и разнузданным бандам. Немцы к украинцам — нескрываемое презрение, третирование, понукание. Называют бандой, сбродом <…> Они действительно банда, неуважение к своим начальникам, неповиновение, разнузданность — те же хамы. Украинские офицеры больше половины враждебны украинской идее, в настоящем виде и по составу не больше трети не украинцы — некуда было деваться… При тяжелых обстоятельствах бросят их ряды»[169].
Впрочем, серьезных боестолкновений ни с германцами, ни с украинцами во время похода не было. С попадавшимися в пути большевистскими силами офицерский отряд справлялся достаточно легко. Вот типичная картинка боя во время похода: «Пехота красных <…> высадилась из эшелона и, рассыпавшись в цепь, повела наступление на Акимовку. Спустя минут пятнадцать, с нашей стороны раздались редкие артиллерийские выстрелы. Только две, метко выпущенные, наши шрапнели произвели в рядах красных беспорядок и вынудили их бежать и скрыться за перегибы местности. То же случилось и с поездом противника, на котором стояло орудие. Метким огнем нашей артиллерии орудие было подбито. Над Акимовкой воцарилась тишина»[170]. Местные банды также не представляли для отряда особой опасности. Так, бандиты из деревни Малеевки сдались сразу же после того, как их обещали обстрелять химическими снарядами (которых у артиллеристов отряда не было).
Местные жители встречали отряд Дроздовского по-разному. Более-менее состоятельные и интеллигентные слои населения радовались, приветствовали офицеров как избавителей, записывались добровольцами; те, кого уже успела развратить «свобода» 1917-го, косились с ненавистью. Огромное впечатление на всех производил тот факт, что добровольцы не реквизировали продукты и фураж, а расплачивались за него наличными. Многие толком не понимали, что за странная воинская часть пришла в село или город и куда она движется. «Дроздовцев» считали и переодетыми австрийцами, и украинцами, и «буржуями, нанятыми помещиками для отобрания у крестьян земли», и даже… большевиками (самый экзотичный слух об отряде пустила одна из местных большевистских газет, сообщившая, что в составе отряда воюет… Николай II). Но все-таки большей частью их принимали как минимум нейтрально, хотя случались и совсем другие эпизоды. Так, возле села Воссиятского (ныне Еланцевский район Николаевской области Украины) вооруженные крестьяне внезапно напали на водителей легковых машин, которые мирно беседовали с местными ребятишками. Первыми выстрелами были убиты дети, затем погиб один из офицеров, были тяжело ранены еще трое. Там же, у Воссиятского, пришлось бросить один из трех отрядных броневиков.
С местными большевиками, анархистами, теми, кто чинил расправы над офицерами, разговор был короткий и жестокий. Но эта жестокость всегда была ответом на чудовищные злодеяния. Так, 4 апреля к «дроздовцам» пришли два раненых офицера 84-го пехотного Ширванского полка, которые рассказали о мученической гибели своих однополчан: их схватили жители села Долгоруковка (ныне Александровка Новобугского района Николаевской области Украины), избили, издевались над ними, выкололи глаза и в конце концов расстреляли. По приказу Дроздовского немедленно была организована карательная экспедиция в Долгоруковку. Конный взвод ворвался в село, захватил в полном составе местный совет и без долгих разговоров изрубил его. Затем на площади собрали всех жителей, у которых потребовали выдать тех, кто издевался над офицерами. О дальнейшем вспоминал П. В. Колтышев: «Все они были выданы жителями и тут же расстреляны. Принадлежавшие им дома были сожжены, а все мужское население моложе 45 лет было перепорото шомполами, причем пороли старики. Пощады никому дано не было, ибо в этом селении народ настолько озверел, что, как оказалось из произведенного дознания, когда красноармейцы хотели помиловать нескольких офицеров, все жители, включая женщин и детей, требовали обязательного расстрела. По окончании экспедиции последовало приказание отправить <…> для нужд отряда даром весь лучший скот, свиней, фураж и др. <…> Во время этой экзекуции <…> в селе стоял сплошной вой»[171].
Читать сегодня такое, конечно, страшно, и именно такие фрагменты с удовольствием цитируются теми, кто расписывает «зверства белогвардейцев». Но зададимся вопросом: а как еще следовало поступить с озверевшими убийцами в условиях военного времени?.. Пощадить, закрыть глаза на «эксцесс» и идти дальше?.. Другой, возможно, сделал бы именно так, но не Дроздовский. Прошедший через ад 1917 года Михаил Гордеевич уже выбрал свой путь — борьба с губителями Родины — и решил идти по нему до конца. Конечно, отдавая приказ на расправу, он испытывал тяжелые моральные мучения, отразившиеся в его дневниковых записях. Приведем большую цитату, так как она — одно из немногих сохранившихся свидетельств того, как ломал культурного и образованного человека, военного интеллигента, ужас начинавшейся Гражданской войны:
«Страшная вещь гражданская война; какое озверение вносит в нравы, какою смертельною злобой и местью пропитывает сердца; жутки наши жестокие расправы, жутка та радость, то упоение убийством, которое не чуждо многим из добровольцев. Сердце мое мучится, но разум требует жестокости. Надо понять этих людей, из них многие потеряли близких, родных, растерзанных чернью, семьи и жизнь которых разбиты, имущество уничтожено или разграблено и среди которых нет ни одного, не подвергавшегося издевательствам и оскорблениям; надо всем царит теперь злоба и месть, и не пришло еще время мира и прощения. Что требовать от Туркула[172], потерявшего последовательно трех братьев, убитых и замученных матросами, или Кудряшёва, у которого недавно красногвардейцы вырезали сразу всю семью? (Мать и бабка поручика И. А. Кудряшёва были зверски замучены крестьянами в конце 1917 года, но его сестры и брат уцелели. — В. Б.) А сколько их таких? <…> Нет-нет да и сожмет тоской сердце, инстинкт культуры борется с мщением побежденному врагу, но разум, ясный и логичный разум, торжествуй над несознательным движением сердца!.. Что можем мы сказать убийце трех офицеров или тому, кто лично офицера приговорил к смерти за „буржуйство и контрреволюционность“? Или как отвечать тому, кто являлся духовным вождем насилий, грабежей, убийств, оскорблений, их зачинщиком, их мозгом, кто чужие души отравлял ялом преступления?! Мы живем в страшные времена озверения, обесценивания жизни. Сердце, молчи, и закаляйся, воля, ибо этими дикими, разнузданными хулиганами признаётся и уважается только один закон — „око за око“, а я скажу: „два ока за око, все зубы за зуб“, „поднявший меч“. В этой беспощадной борьбе за жизнь я стану вровень с этим страшным звериным законом — с волками жить… И пусть культурное сердце сжимается иногда непроизвольно — жребий брошен, и в этом пути пойдем бесстрастно и упорно к заветной цели через потоки чужой и своей крови. Такова жизнь. Сегодня ты, а завтра я. Кругом враги. Мы, как водою остров, окружены большевиками, австро-германцами и украинцами. Огрызаясь на одних, ведя политику налево и направо, идешь по пути крови и коварства к одному светлому лучу, к одной правой вере, но путь так далек, так тернист»[173].
День за днем, в плохую и хорошую погоду, с боями и без боев, «дроздовцы» одолевали лежавший перед ними тернистый путь. Командир отряда переносил трудности наравне со всеми. Обычно Дроздовский шагал во главе колонны, ведя в поводу лошадь, или же двигался верхом. На Михаиле Гордеевиче была заношенная солдатская шинель с погонами полковника 60-го пехотного Замосцкого полка, а его личным оружием была американская винтовка системы Винчестера. Вещи Дроздовского умещались в одном вещмешке. На марше он любил грызть семечки, иногда срывал пшеничный колос и, растерев его в кулаке, жевал зерна, а уже летом, когда пошла ранняя черешня, набирал полную фуражку ягод.
Один из его соратников, В. М. Кравченко[174], в книге «Дроздовцы от Ясс до Галлиполи» вспоминал: «Нервный, худой, полковник Дроздовский был типом воина-аскета: он не пил, не курил и не обращал внимания на блага жизни; всегда — от Ясс и до самой смерти — в одном и том же поношенном френче, с потертой георгиевской ленточкой в петлице; он из скромности не носил самого ордена. Всегда занятой, всегда в движении. Трудно было понять, когда он находил время даже есть и спать. Офицер Генерального штаба — он не был человеком канцелярии и бумаг. В походе верхом, с пехотной винтовкой за плечами, он так напоминал средневекового монаха Петра Амьенского, ведшего крестоносцев освобождать Гроб Господень»[175].
Несмотря на то что поход проходил в целом удачно, Михаил Гордеевич постоянно тревожился за судьбу своего отряда, сильно переживал, удастся ли дойти до намеченной цели. Его дневник сохранил следы этих сомнений: «Жжет ответственность. Туда ли и так ли веду их? <…> Когда посмотришь на карту, на этот огромный предстоящий путь, жуть берет, и не знаешь — в силах ли будешь выполнить свое дело. Целый океан земли и враги кругом. <…> Ведь мы — блуждающий остров, окруженный врагами: большевики, украинцы, австро-германцы!!! Трудно и тяжело! И тревога живет в душе, нервит и мучает»[176]. Постоянные переживания приводили к тому, что Дроздовский сильно уставал физически, плохо спал. Но бойцы ни разу не видели своего командира жалующимся на что-либо. А. В. Туркул вспоминал: «Из тумана на нашу подводу нашло высокое привидение. Это был Дроздовский верхом, в своей легкой солдатской шинелишке, побелевший от снега. Его окутанный паром конь чихал. Видно было, как устал Дроздовский, как он прозяб, но для примера он все же оставался в седле»[177]. В тот раз офицеры предложили командиру отдохнуть на подводе, и Михаил Гордеевич неожиданно провалился в глубокий сон: «Спал совершенно тихо, его дыхания, как у ребенка, не было слышно. Он отдыхал. Так он проспал часа четыре, а когда пробудился, был очень смущен, что заснул на подводе»[178].
Авторитет Дроздовского у всех чинов отряда был безграничным. Строгий, аскетичный, сосредоточенный только на деле, он поддерживал среди «дроздовцев» железную дисциплину. Во время похода по мере возможности проводились учебные занятия (стрельба из пулемета, метание ручных гранат и т. п.), беспощадно карались пьянство, расхлябанность, несоблюдение устава. Действовал суд чести — он, например, изгнал из отряда поручика Попова, который во время боя струсил и бросил своего товарища, поручика князя Шаховского; другой офицер, Зорич, был расстрелян за попытку грабежа мирных жителей. Существовали в отряде и награды. Еще в Румынии Дроздовскому передали из штаба фронта целый мешок уже никому не нужных Георгиевских крестов, и теперь ими награждались наиболее отличившиеся участники похода (в том числе и офицеры, несмотря на то, что Георгиевский крест был солдатской наградой).
Во время похода Михаил Гордеевич в полной мере проявил выдающиеся командирские способности. Его отряд двигался быстро (бывало, что проходили 60 верст в сутки), обманывая противника ложными маневрами и вступая в бой лишь при крайней необходимости. Повезло Дроздовскому и на соратников. Его ближайшим другом и помощником стал Генерального штаба полковник и отчасти однокашник (оба начинали учебу в Полоцком кадетском корпусе) Михаил Кузьмич Войналович. Другой душой похода был полковник Михаил Антонович Жебрак, выглядевший на фоне других «пожилым» (ему было 43, в то время как Войналовичу 39, а Дроздовскому — 37). Но надо заметить, что многие решения Дроздовский принимал единолично, не советуясь с подчиненными. Когда ему пытались возразить, Михаил Гордеевич коротко отвечал: «Я знаю, что делаю».
Но чем дальше продвигались «дроздовцы», тем больше терзала их командира неясность конечной цели похода. Вернувшаяся с Дона в середине апреля разведка принесла неутешительные известия: Ростов оставлен белыми, Корнилов почти наверняка убит, у Добровольческой армии нет боеприпасов, и сама она находится неизвестно где. Но Дроздовский был полон решимости идти до конца. Чтобы не деморализовать бойцов, весть о гибели Корнилова сообщили только старшим командирам.
Третьего мая отряд обогнул оккупированный германцами Таганрог (команда разведчиков побывала в городе и захватила трофеи, включая автомобиль и аэроплан) и приблизился к Ростову-на-Дону — первому на пути «дроздовцев» крупному городу, занятому крупными силами красных (12 тысяч человек). На военном совете было решено штурмовать Ростов, главным образом потому, что разведка донесла о намерении германцев захватить город. Успех обозначился сразу — два эскадрона кавалерии во главе с начальником штаба отряда полковником М. К. Войналовичем ворвались в Ростов и, сея панику, заняли забитый красными вокзал. Но сразу же понесли и тяжелую потерю — случайной пулей был убит полковник Войналович, «может быть единственный человек, который мог меня заменить»[179], как писал Дроздовский. Кавалеристы отошли на юго-западную окраину города, а Михаил Гордеевич, не теряя времени, приказал начать бомбардировку Ростова. Одним из первых же выстрелов на станции был взорван вагон со снарядами, а ворвавшаяся в Ростов пехота начала очищать его от противника. На предложение подошедших со стороны Таганрога германцев помочь Дроздовский ответил, что справится и сам. В 23 часа красные оставили западную окраину, а к полуночи — и весь Ростов.
В освобожденном городе вовсю звонили колокола — была Пасхальная ночь. Многие добровольцы прямо из боя поспешили в храмы. Горожане косились на них сначала с изумлением и недоверием, но потом, когда поняли, что красные действительно бежали, начали христосоваться с воинами. В два часа ночи на ростовский вокзал приехал сам Дроздовский. «Его обступили, с ним христосовались, — вспоминал А. В. Туркул. — Его сухощавую фигуру, среди легких огней, и тонкое лицо в отблескивающем пенсне, я тоже помню, как во сне. И как во сне, необычайном и нежном, подошла к нему маленькая девочка. Она как бы сквозила светом в своем белом праздничном платье. На худеньких ручках она подала Дроздовскому узелок, кажется с куличом, и внезапно, легким детским голосом, замирающим в тишине, стала говорить нашему командиру стихи. Я видел, как дрогнуло пенсне Дроздовского, как он побледнел. Он был растроган. Он поднял ребенка на руки, целуя маленькие ручки»[180].
Но радость победы была недолгой. Подошедший от Нахичевани сильный красный отряд (39-я пехотная дивизия, Латышская стрелковая бригада, восемь артиллерийских батарей, два бронепоезда — всего около 28 тысяч человек) утром 4 мая атаковал город. Превосходство противника было подавляющим, хотя Дроздовский какое-то время еще надеялся на успех и даже лично возглавил кавалерию, наносившую удар во фланг красных. Но, к сожалению, генерал-майор В. В. Семенов[181], которому Михаил Гордеевич передал командование, оказался не на высоте (по одним данным, он просто струсил, по другим — самоустранился от руководства боем), и в результате тяжелого боя добровольцы покинули Ростов и отступили в большое армянское село Крым. Впрочем, красным в городе закрепиться не удалось — уже 8 мая Ростов был занят германцами и одновременно подошедшими донскими казачьими частями.
Впервые с начала похода отряд Дроздовского столкнулся с такими крупными силами противника и впервые понес такие потери (по разным оценкам, они составили 80–100 человек; П. В. Колтышев сообщал о двенадцати убитых, шестидесяти раненых и пяти пропавших без вести). Главной потерей была гибель начальника штаба, полковника М. К. Войналовича. На его место был назначен Генерального штаба полковник Г. Д. Лесли[182]; генерала Семенова Дроздовский отстранил от должности, и Сводно-стрелковым полком отныне командовал всеми уважаемый полковник М. А. Жебрак. Настроение у Михаила Гордеевича было подавленным; как вспоминал генерал-майор Н. Д. Невадовский[183], «оставшись вдвоем со мной, полковник Дроздовский — этот сильный духом человек — опустил голову и слезы потекли из его глаз. <…> Слезы Дроздовского выражали силу той любви, которую он питал к своим соратникам, оплакивая смерть каждого из них. Но ростовский бой, где мы потеряли до 100 человек, отразился на его психологии: он перестал быть суровым начальником и стал отцом-командиром в лучшем смысле этого слова. Проявляя личное презрение к смерти, он жалел и берег своих людей»[184].
На отдыхе Дроздовский впервые с начала похода обратился к соратникам с речью. Он говорил о причинах неудачи в Ростове, о том, что необходимо не падать духом, объяснил и причины в перемене командного состава: «Реорганизация необходима. Смена некоторых начальников, проявивших отсутствие с их стороны распорядительности, инициативы и личного примера — также необходима. О себе же отчет я дам своему начальнику, тому, к кому направлены все наши помыслы, наши стремления. Если он признает мои действия неправильными, я отвечу за них. Начинается воскресение России. Мы должны его поддержать. Вновь обращаюсь к вам: не падайте духом!»[185]
Неудача в Ростове имела тем не менее большие последствия для всего Белого дела. Встревожившись, большевики перебросили к городу крупные силы из Новочеркасска, и ситуацией немедленно воспользовалось казачье ополчение полковника С. В. Денисова[186], которое заняло Новочеркасск 6 мая, а это положило начало целому ряду антибольшевистских восстаний на Дону. Однако красные не собирались оставлять Новочеркасск в руках восставших и повели на город активное наступление. Казачьи гонцы прибыли в село Крым и попросили у Дроздовского помощи. И хотя отряд был крайне утомлен ростовским боем, в поход выступили незамедлительно. Появление под Новочеркасском крупных сил добровольцев оказалось полной неожиданностью и для большевиков, и для изнемогавших в неравном бою казаков. Во фланг большевиков неожиданно ударили «дроздовские» артиллерийские батареи и бронеавтомобиль. И этого оказалось достаточно, чтобы красные побежали… Новочеркасск был спасен.
За городом, у Краснокутской рощи, состоялось общее построение отряда. Михаил Гордеевич обратился к нему с речью, в которой вспомнил все пережитое бойцами от Румынии до Новочеркасска, и закончил речь словами:
— Вот та обетованная земля, тихий Дон, тот город, к которому мы так стремились и наконец дошли. Поздравляю вас с благополучным окончанием похода!
В ответ раздалось дружное «ура». Многие бойцы отряда, не стесняясь, вытирали слезы.
— Наш путь еще долог, наша конечная цель еще впереди, — продолжил полковник. — Еще не одна сотня идейных бойцов ляжет костьми за счастье Родины на этом пути, прежде чем мы достигнем сердца России — Москвы. Это не должно нас смущать. Правота нашего дела и конечное торжество его да послужит всем нам наградой за честно исполненный до конца наш священный долг перед Родиной. Спасибо вам за все!..
Беспримерный поход по маршруту Яссы — Дон завершился. 1200 верст «дроздовцы» преодолели ровно за два месяца, из которых лишь 15 дней пришлись на «дневки», то есть дневные стоянки для отдыха. Поход завершился с минимальными потерями и стал уникальным в истории Гражданской войны — только Дроздовский смог увести с фронта крупную, хорошо вооруженную воинскую часть и с боями довести ее до Белого Дона.
В 19 часов 27 минут 8 мая 1918 года «дроздовцы» маршем вступили на улицы Новочеркасска. «Серые от пыли, с лицами, залитыми потом, мы медленно, но стройно проходили по улицам, — вспоминал А. В. Туркул. — Светлое неистовство творилось кругом. Это было истинное опьянение, радость освобождения. <…> Женщины, старики обнимали нас, счастливо рыдали.
Наш капитан с подчеркнутым щегольством командовал ротой, сверкали триста двадцать штыков, и, как говорится, дрожала земля от крепкого шага.
— Христос воскресе! Христос воскресе! — обдавала нас толпа теплым гулом.
— Воистину воскресе! — отвечали мы дружно»[187].
По просьбе Донского походного атамана П. X. Попова[188] Дроздовский провел свой отряд по всему городу, чтобы все желающие могли поприветствовать своих спасителей. Цветам, улыбкам, поцелуям, крикам «ура» не было конца. Только к полуночи уставшие, но счастливые «дроздовцы» разошлись по отведенным им квартирам.
Дроздовский особым донесением попросил у командующего Добровольческой армией А. И. Деникина предоставить ему передышку для отдыха и пополнения, и в итоге в Новочеркасске отряд стоял больше месяца, до 12 июня. К концу этого срока Сводно-стрелковый полк, ранее состоявший из четырех стрелковых и пулеметной роты, был развернут в семь стрелковых и две пулеметные роты; конный дивизион (два эскадрона) был переформирован в пятиэскадронный 1-й Конный полк, четырехорудийная артбатарея получила еще два орудия. Общая численность отряда выросла до трех тысяч человек. Все, начиная с солдат-новобранцев и заканчивая закаленными в боях офицерами, прошли четырехнедельный курс обучения, включавший в себя изучение уставов, стрельбы из разных видов оружия, строевые занятия. Теория сочеталась с практикой: по просьбе донских командиров Дроздовский то и дело откомандировывал небольшие отряды для очистки отдельных местностей и станиц от большевиков. Начал выходить «Вестник Добровольческой армии» — первая белая газета Юга России, вовсю работали вербовочные бюро, создавались госпитали… Словом, новочеркасский период менее всего походил на отдых. Дроздовский внешне был, как всегда, энергичен, только дневнику доверяя одолевавшие его временами чувства: «Я безумно устал, измучился этой вечной борьбой с человеческой тупостью, инертностью, малодушием. <…> Издерганный, измученный, я перестал быть человеком. Миллион переговоров, вечные поиски денег — этого главнейшего нерва всякого дела, поиски людей. Скоро, вероятно, придется покинуть Новочеркасск, идти дальше по нашему тернистому пути, но в то же время и по пути чести»[189].
Несмотря на то, что Донской атаман П. Н. Краснов был заинтересован в том, чтобы «дроздовцы» оставались в Новочеркасске как можно дольше и прямо намекал, что в составе Донской армии они могли бы стать гвардией, Дроздовский помнил о том, что главной целью его похода было присоединение к Добровольческой армии. Формально это присоединение было оформлено приказом по Добрармии № 288 от 25 мая 1918 года. А 8 июня произошла встреча бойцов Дроздовского с добровольцами в станице Мечётинской. За версту до станицы отряд выровнял ряды, оркестр грянул «Егерский марш»[190], и во главе с полковником М. А. Жебраком «дроздовцы» торжественно прошли перед М. В. Алексеевым, А. И. Деникиным и другими высшими чинами Добровольческой армии. Всем запомнилась трогательная речь генерала от инфантерии Алексеева, который, сняв кубанку, обратился к «дроздовцам»:
— Мы были одни, но далеко в Румынии, в Яссах, билось сердце полковника Дроздовского, бились сердца пришедших с ним к нам на помощь. Спасибо вам, рыцари духа, пришедшие издалека, чтобы влить в нас новые силы… Примите от меня, старого солдата, мой низкий поклон![191]
И «дроздовцы», и «деникинцы» смотрели друг на друга не без удивления. Первых изумляли разношерстное потрепанное обмундирование Добровольческой армии, ее малочисленность и плохое вооружение; вторых — восхищали прекрасно пошитая новенькая форма вновь прибывших и бодрый, уверенный в себе вид офицеров и солдат, которые блистали выправкой, словно на царском смотре.
Больше же всего добровольцы радовались тому, что на подмогу к ним прибыл не собранный с миру по нитке отряд, а сильное, прекрасно вооруженное соединение. Пулеметов разных систем в отряде числилось 70, артиллерии — 13 стволов (шесть легких орудий, четыре горных, два 48-линейных и одно шестидюймовое), бронеавтомобилей — два, аэропланов — два. Снарядов насчитывалось 8 тысяч, патронов — 200 тысяч. Кроме того — автомобили, собственный радиотелеграф, оркестр, отлично оборудованный лазарет, обоз, в котором везли тысячу «лишних» винтовок… По меркам весны 1918-го это было неслыханное богатство. Так что ситуация сложилась своеобразная. Ведь усталая, сильно потрепанная в боях Добровольческая армия, в которую вливался отряд, по численности лишь немногим превосходила бодрых, закаленных походом «дроздовцев» (4500 штыков и сабель против 3000), а в техническом отношении была неизмеримо беднее (семь орудий, минимальное количество боеприпасов, ни о каких броневиках и аэропланах никто и не мечтал). И нет сомнения, что у многих чинов отряда в те дни возникал недоуменный вопрос: так кто к кому, собственно, присоединяется?
Тем не менее Дроздовский свято блюл принцип старшинства, и в итоге его отряд вошел в Добрармию в качестве 3-й дивизии (1-й командовал генерал-лейтенант С. Л. Марков, 2-й — генерал-майор А. А. Боровский). При этом Михаилу Гордеевичу были даны гарантии его несменяемости в должности. Дивизию составили 2-й Офицерский стрелковый и 2-й конный полки, 3-я отдельная легкая, конно-горная и мортирная батареи и 3-я инженерная рота. В таком составе «дроздовцы» выступили во 2-й Кубанский поход, целью которого было освобождение Кубани и Северного Кавказа от красных. Общая численность добровольцев — около 10 тысяч человек, противостоявших им большевистских войск — 80–100 тысяч…
На рассвете 25 июня 3-я пехотная дивизия впервые вступила в бой в этом качестве. Узловую станцию Торговая брали вместе с корниловцами. А. В. Туркул описывает в своих воспоминаниях Дроздовского в этом бою: он «в жестоком огне пошел во весь рост по цепи моей роты. По нему загоготали пулеметы красных. Люди, почерневшие от земли, с лицами, залитыми грязью и потом, поднимали из цепи головы и молча провожали Дроздовского глазами. Потом стали кричать. Дроздовского просили уйти. Он шел, как будто не слыша. <…> Я подошел к нему и сказал, что рота просит его уйти из огня. „Так что же вы хотите?“ — Дроздовский обернул ко мне тонкое лицо. Он был бледен. По его впалой щеке струился пот. Стекла пенсне запотели, он сбросил пенсне и потер его о френч. Он все делал медленно. Без пенсне его серые запавшие глаза стали строгими и огромными. „Что же вы хотите? — повторил он жестко. — Чтобы я показал себя перед офицерской ротой трусом? Пускай все пулеметы бьют. Я отсюда не уйду“»[192].
Бой у Торговой был выигран, хотя и дорогой ценой — погиб всеобщий любимец генерал-лейтенант С. Л. Марков. 4 июля дивизия выбила красных из Песчаноокопской, и тогда же во 2-м Офицерском полку был создан Солдатский батальон, целиком укомплектованный пленными — вчерашними красноармейцами, крестьянами и рабочими. Впоследствии этот батальон прекрасно проявил себя в боях, был развернут в 1-й Солдатский полк, а еще позже получил знамя и название старого 83-го пехотного Самурского полка. А еще через два дня дивизия понесла тяжелейшие потери — в ночь на 6 июля у Белой Глины было убито 80 и ранено около трехсот «дроздовцев», среди которых был и полковник Михаил Антонович Жебрак. А. В. Туркул вспоминал: «Мы нашли его среди тел девяти офицеров его верного штаба. Командира едва можно было признать. Его лицо, почерневшее, в запекшейся крови, было размозжено прикладом. Он лежал голый. Грудь и ноги были обуглены. Наш командир был, очевидно, тяжело ранен в атаке. Красные захватили его еще живым, били прикладами, пытали, жгли на огне. Его запытали. Его сожгли живым. Так же запытали красные и многих других наших бойцов»[193]. Узнав о гибели любимого соратника, Михаил Гордеевич почернел от горя. В тот день было расстреляно множество пленных красноармейцев, причем по приказу Дроздовского стреляли разрывными и бронебойными пулями — такими же, какие использовали сами красные под Белой Глиной.
Двадцать седьмого июля 3-я дивизия освободила станицу Динскую, от которой до кубанской столицы, города Екатеринодара, оставалось всего 20 верст. Но радость победы была недолгой — 30-тысячный красный отряд под командованием И. Л. Сорокина[194] вышел в тыл Добровольческой армии, захватив узловую станцию Кореновская. 1-я и 3-я дивизии добровольцев попытались ее отбить, но, действуя неслаженно, были отброшены к станице Платнировской и понесли большие потери, причем, по свидетельству очевидца, «красные проявляли нечеловеческую жестокость, выкалывали глаза, вырезали члены и сжигали потом (раненых. — В. Б.) на кострах». На военном совете начдивов 1 — й и 3-й дивизий Б. И. Казанович[195] и Дроздовский заспорили о ходе дальнейших действий, и в конце концов победил Казанович, взявший как старший в чине командование на себя и приказавший вновь атаковать Кореновскую. Расчет Казановича оказался верным: 30 июля в тыл группе Сорокина ударили остальные части Добрармии, и Кореновскую в итоге взяли, хотя и расплатившись за этот успех потерей четверти личного состава.
В последующих боях между 1-й и 3-й дивизиями Добрармии наметилась некоторая напряженность. Самолюбие Михаила Гордеевича, видимо, было задето тем, что ему пришлось войти в подчинение к Казановичу, кроме того, Дроздовский по сложившейся с Ростова традиции берег своих бойцов, в то время как «первопоходники» 1-й дивизии, привыкшие к лобовым атакам времен Ледяного похода, шли в огонь, не считаясь с потерями, на одном лихом порыве. Будучи выбит с Кореновской вечером 1 августа, Дроздовский снова занял станцию через четыре дня. Красные отходили к Екатеринодару, а 3-я дивизия преследовала их, с боями занимая станицы Кирильскую, Усть-Лабинскую, Воронежскую, Пашковскую, Тимашевскую. Утром 16 августа 1918 года штурмом был взят Екатеринодар. То, что не удалось во время 1-го Кубанского похода, получилось во время 2-го… 26 августа пал Новороссийск. Цена этих побед была огромной, но и значение не меньшим — западная часть Кубанской области и северная Черноморской губернии теперь были под контролем белых, прекратилось снабжение Советской России кубанской пшеницей и грозненской нефтью.
Но на отдых рассчитывать не приходилось — вскоре Дроздовский получил приказ форсировать реку Кубань и взять штурмом Армавир. Михаил Гордеевич счел эту операцию излишне рискованной и попытался доказать свою правоту в штабе армии, но не был услышан. Продвижение к Армавиру сопровождалось тяжелыми боями, но 19 сентября город все же был взят. Впрочем, уже через три дня к Армавиру подтянулась 35-тысячная Таманская Красная армия, и завязалось сражение за город. Дроздовский мужественно держал Армавир на протяжении всего дня 25 сентября, но затем отошел, чтобы не быть окруженным. Деникин направил в поддержку «дроздовцам» небольшой отряд полковника Н. С. Тимановского, но Дроздовский, считая свои части крайне утомленными, решил дать им отдых. Очередная попытка штурмовать Армавир 27 сентября закончилась безуспешно.
Через два дня на позиции прибыл Деникин. Разъяснив ему ситуацию на месте, Михаил Гордеевич сумел настоять на своем и отменить штурм Армавира. Вместо этого главком Добрармии перенацелил 3-ю дивизию на Михайловскую группу красных. Но и тут Дроздовский поступил по-своему: вместо того чтобы действовать вместе с 1-й конной дивизией П. Н. Врангеля, он атаковал красных силами своей дивизии. И потерпел неудачу: «дроздовцы» были отброшены с тяжелейшими потерями. А. И. Деникин публично вынес начдиву выговор за своеволие, повлекшее за собой отход и напрасные жертвы, и предупредил, что в случае повторения ситуации отрешит его от командования дивизией и назначит на менее значимую должность. Самолюбие Михаила Гордеевича было задето, и 10 октября он отправил на имя командующего рапорт, который вскоре стал широко известен в армии.
Подробно разъясняя мотивы своих действий на поле боя, Дроздовский во второй части рапорта сдержанно, но с большим достоинством напоминал Деникину о роли, которую сыграл его отряд в деле возрождения Добровольческой армии: «Только мне одному обязана Добровольческая армия таким крупным усилением. <…> Я получал предложения не присоединяться к армии, которую считали умирающей, но заменить ее. <…> Но, считая преступлением разъединять силы, направленные к одной цели, не преследуя никаких личных интересов и чуждый мелочного честолюбия, думая исключительно о пользе России и вполне доверяя Вам, как вождю, я категорически отказался войти в какую бы то ни было комбинацию, во главе которой не стояли бы Вы. <…> И не взирая на эту исключительную роль, которую судьба дала мне сыграть в деле возрождения Добровольческой армии, а быть может и спасения ее от умирания, не взирая на мои заслуги перед ней, пришедшему к Вам не скромным просителем места или защиты, но приведшему с собой верную мне крупную боевую силу, Вы не остановились перед публичным выговором мне, даже не расследовав причин принятого мною решения, не задумались нанести оскорбление человеку, отдавшему все силы, всю энергию и знания на дело спасения родины, а в частности — и вверенной Вам армии.
Мне не придется краснеть за этот выговор, ибо вся армия знает, что я сделал для ее победы.
Для полковника Дроздовского найдется почетное место везде, где борются за благо России. Я давно бы оставил ряды Добровольческой армии, так хорошо отплатившей мне, если бы не боязнь передать в чужие руки созданное мной.
<…> Великая Русская армия погибла от того, что старшие начальники не хотели слушать неприятной правды, оказывая доверие только тем, в чьих устах было все благополучно, и удаляли и затирали тех, кто имел смелость открыто говорить.
Неужели и Добровольческая армия потерпит крушение по тем же причинам?»[196]
Надо сказать, что причиной подачи такого резкого рапорта послужила не только ситуация, сложившаяся под Армавиром. Михаил Гордеевич с самого начала не мог не понимать, что его положение в рядах Добровольческой армии выглядит двойственным. Приведя на Дон отряд, который по численности почти не уступал Добрармии, а по огневой мощи и боевому духу превосходил ее, Дроздовский был вынужден сменить роль вождя, несущего ответственность за судьбы доверившихся ему людей, на скромную должность начальника одной из дивизий, исполнителя чужих приказов. В то же время в глазах «дроздовцев» он продолжал оставаться живой легендой (тем более что других командиров, имеющих статус легендарного, на Белом юге уже не было). Играли свою роль, видимо, и политические настроения Дроздовского, который не скрывал монархических пристрастий и даже пошел на публичный конфликт с С. Л. Марковым, резко заявив ему, что состоит в тайной монархической организации. Для большинства руководителей добровольцев, которые вовсе не были поклонниками низложенной династии, подобная позиция выглядела по меньшей мере странно и неуместно. Неудивительно, что среди «дроздовцев» начали распространяться слухи о том, что начальник штаба Добрармии генерал-майор И. П. Романовский, под чьим сильным влиянием находился А. И. Деникин, испытывает к Михаилу Гордеевичу «завистливое недоброжелательство, страх конкуренции, а помимо того и личную антипатию»[197]. Нашлись даже «молодые буйные головы»[198], решившие убить Романовского и попросившие санкции Дроздовского на этот шаг. Как отнесся к этому плану Михаил Гордеевич — неизвестно. По одному свидетельству, он «увещевал эти буйные головы <…> он внушал им и внушил всю мелкость их замысла»[199], по другому — ответил, что если бы не симпатия Деникина к Романовскому, не раздумывая отдал бы приказ о его устранении, «но пока приходится подождать»[200].
Вообще стоит сказать, что талантливому генералу-штабисту И. П. Романовскому в истории Белого дела сильно не повезло — он был фактически «назначен» на должность «злого гения Добрармии», ответственного за все ее неудачи, и поплатился за свою репутацию жизнью (в апреле 1920 года поручик М. А. Харузин застрелил Романовского в Константинополе, будучи убежден, что именно он виноват в катастрофической эвакуации армии из Новороссийска). Отчасти И. П. Романовский и сам способствовал такому отношению к себе в глазах, считая, что малопопулярные распоряжения должны исходить именно от него, чтобы сохранить вне осуждений фигуру командующего. Но вполне возможно, что Романовский действительно воспринимал Дроздовского настороженно — как «не своего», «чужака», не имеющего отношения к первым дням создания Добрармии и Ледяному походу, к тому же опасно самостоятельного, привыкшего к лидерству. Независимое поведение Дроздовского в бою могло только усилить опасения Романовского по поводу того, что со временем полковник станет претендовать на первые роли в армии или же отколется от нее вместе со своими подчиненными. Возможно, именно с подсказки Романовского Деникин и вынес Дроздовскому публичный выговор с целью поставить на место, указать на то, что теперь он — не командир отдельного соединения, а всего лишь начдив, который работает на общий результат. Ну а рапорт, поданный Михаилом Гордеевичем после выговора, и вовсе служил доказательством того, что Дроздовский расценивает свои заслуги крайне высоко и готов в случае чего покинуть армию.
Последствия этого рапорта могли быть очень тяжелыми для Михаила Гордеевича. Но Романовский попросту… не стал его докладывать Деникину. Между Иваном Павловичем и Антоном Ивановичем произошел такой диалог:
— Я написал вчера еще Дроздовскому, что рапорт его составлен в таком резком тоне, что доложить его командующему я не мог.
— Иван Павлович, да вы понимаете, какую тяжесть вы взваливаете на свою голову…
— Это не важно. Дроздовский писал, очевидно, в запальчивости, раздражении. Теперь, поуспокоившись, сам, наверное, рад такому исходу.
«Прогноз Ивана Павловича оказался правильным, — вспоминал А. И. Деникин, — вскоре после этого случая я опять был на фронте, видел часто 3-ю дивизию и Дроздовского. Последний был корректен, исполнителен и не говорил ни слова о своем рапорте»[201]. Но, внешне разрешившись, на деле ситуация осталась «подвешенной». История о том, что Романовский даже не стал докладывать рапорт Дроздовского Деникину, тоже стала широко известна в армии и вряд ли способствовала увеличению популярности Романовского среди «дроздовцев».
История с рапортом разворачивалась на фоне тяжелых боев, которые вела 3-я дивизия под Ставрополем в октябре. Отбивая сильные атаки и сама контратакуя, она фактически несла на себе всю тяжесть сражений до 10 ноября, когда Деникин смог бросить на Ставрополь еще две высвободившиеся дивизии. Красные были окружены, но предпринимали отчаянные попытки вырваться из кольца. Во время отражения одной из таких попыток прорыва 13 ноября 1918 года Михаил Гордеевич был ранен — третий раз в своей жизни, произошло это у стен ставропольского Свято-Иоанно-Мариинского женского монастыря (современный адрес — Ставрополь, улица Советская, 23). Пуля попала в ступню, ранение выглядело пустяковым, и, провожая Дроздовского в екатеринодарский госпиталь, офицеры его штаба были уверены, что скоро опять увидят любимого командира.
Но события начали развиваться по другому сценарию. Рана нагноилась, началось заражение. Впрочем, сам Дроздовский наотрез отказывался переводиться из Екатеринодара в ростовскую клинику профессора Н. И. Напалкова[202]. Лишь 8 января 1919 года его перевезли в Ростов. А. В. Туркул вспоминал:
«Дроздовского привезли в синем вагоне[203] кубанского атамана. Я вошел в купе и не узнал Михаила Гордеевича. На койке полулежал скелет — так он исхудал и пожелтел. Его голова была коротко острижена, и потому, что запали щеки и заострился нос, вокруг его рта и ввалившихся глаз показалось теперь что-то горестное, орлиное.
Я наклонился над ним. Он едва улыбнулся, приподнял исхудавшую руку. Он узнал меня.
— Боли, — прошептал он. — Только не в двери. Заденут… У меня нестерпимые боли.
Тогда я приказал разобрать стенку вагона. Железнодорожные мастера работали почти без шума, с поразительной ловкостью. На руках мы вынесли Дроздовского на платформу. Подали лазаретные носилки. Мы понесли нашего командира по улицам. Раненые несли раненого.
Весть, что несут Дроздовского, мгновенно разнеслась по городу. За нами все гуще, все чернее стала стекаться толпа. На Садовой улице показалась в пешем строю гвардейская казачья бригада, лейб-казаки в красных и лейб-атаманцы в синих бескозырках. Мы приближались к ним. Враз выблеснули шашки, замерли чуть дрожа: казаки выстроились вдоль тротуара. Казачья гвардия отдавала честь нашему командиру.
Тысячными толпами Ростов двигался за нами, торжественный и безмолвный. Иногда я наклонялся к желтоватому лицу Михаила Гордеевича. Он был в полузабытье, но узнавал меня.
— Вы здесь?
— Так точно.
— Не бросайте меня…
— Слушаю.
Он снова впадал в забытье. Когда мы внесли его в клинику, он пришел в себя, прошептал:
— Прошу, чтобы около меня были мои офицеры.
Раненые дроздовцы, для которых были поставлены у дверей два кресла, несли с того дня бессменное дежурство у его палаты»[204].
Профессор Напалков принял решение ампутировать Дроздовскому ногу, в противном случае он был обречен. А. В. Туркул: «Михаила Гордеевича оперировали при мне. Я помню белые халаты, блестящие профессорские очки, кровь на белом и среди белого орлиное, желтоватое лицо Дроздовского. Я помню его бормотанье:
— Что вы мучаете меня… Дайте мне умереть…
— Если не пойдет выше, он останется жив, — сказал мне после операции профессор Напалков.
Дроздовскому как будто стало легче. Он пришел в себя. Тонкая улыбка едва сквозила на измученном лице, он мог слегка пожать мне руку своей горячей рукой.
— Поезжайте в полк, — сказал он едва слышно. — Поздравьте всех с Новым годом. Как только нога заживет, я вернусь. Напалков сказал, ничего, с протезом можно и верхом. Поезжайте. Немедленно. Я вернусь…»[205]
Вернуться ему не было суждено. 14 января 1919 года Михаил Гордеевич скончался в возрасте 37 лет.
Почти сразу же армия начала полниться слухами о том, что Дроздовского «залечили до смерти». Аргументов приводили множество: рана была совсем легкой, неопасной; врач, лечивший полковника в Екатеринодаре, некто Плоткин, сразу же после смерти пациента выехал за границу с крупной суммой денег, а действовал по поручению И. П. Романовского, а врач Матвеева имеет доказывающие это документы[206]. Незадолго до смерти Дроздовскому неожиданно были оказаны почести, которые явно намекали на то, что он не выживет: 21 ноября он был произведен в чин генерал-майора, а 8 декабря была учреждена специальная медаль для участников похода Яссы — Дон. Впрочем, на все эти аргументы можно найти возражения. Никаких документов, подтверждающих устранение Дроздовского Плоткиным «по заказу» Романовского так никогда опубликовано и не было; генеральский чин Дроздовскому следовал уже давно, да и идея учреждения медали, что называется, витала в воздухе. А что касается легкой раны, то санитарная часть в Добрармии в то время была поставлена настолько скверно, что сам Дроздовский посвятил этому отдельный абзац в своем рапорте Деникину: «Проверьте количество ампутаций после легких ранений — результаты заражения крови, что при современном состоянии хирургии является делом преступным; в моей дивизии в последнее время целый ряд офицеров с легкими ранами подверглись ампутации или умерли от заражения крови»[207]. Ему самому оказалась суждена точно такая же смерть — легкая рана, заражение, ампутация.
В приказе главкома Добровольческой армии А. И. Деникина по поводу смерти Дроздовского было сказано: «Высокое бескорыстие, преданность идее, полное презрение к опасности по отношению к себе сочетались в нем с сердечной заботой о подчиненных, жизнь которых всегда он ставил выше своей. Мир праху твоему, рыцарь без страха и упрека!»[208]
Хоронили Михаила Гордеевича в Кубанском войсковом соборе Святого Александра Невского в Екатеринодаре. В 1920 году, во время отступления Добровольческой армии, его гроб, как и гроб с прахом полковника В. Б. Туцевича[209], был вывезен из города отдельным офицерским отрядом, который ворвался в уже занятый красными Екатеринодар и пробился к собору. Потом была Новороссийская эвакуация, транспорт «Екатеринодар». «Мы уходим… — вспоминал А. В. Туркул. — А над всеми нами, на верхней палубе, у капитанского мостика высятся два грузных оцинкованных гроба:
Дроздовского и Туцевича. Там стоят часовые. Тела наших вождей уходят вместе с нами. Оба гроба от утреннего пара потускнели и в соленых брызгах». В Феодосии гробы были торжественно перенесены на транспорт-плавмастерскую «Кронштадт» и доставлены в Севастополь. Там, в ночь с 25 на 26 марта 1920 года, Дроздовский был похоронен вторично на небольшом кладбище в Доковом овраге. На погребении присутствовали всего пять человек — капитаны Виноградов и Матишев, поручик Купер, фельдфебель Биденко и фейерверкер, имя которого не сохранилось. Только эти люди и знали место захоронения Дроздовского. Поскольку никто не был уверен, что в Крыму удастся остаться надолго, на синей табличке, которую прикрепили к деревянному кресту, сделали надпись «Полковник М. И. Гордеев».
Но существовала могила недолго. Уже в 1942 году ее не смогли найти, так как Малахов курган был весь «перепахан» тяжелой артиллерией и местность неузнаваемо изменилась. Символическая могила Михаила Гордеевича и памятник всем его подчиненным находятся на французском кладбище Сен-Женевьев-де-Буа.
В честь М. Г. Дроздовского в Добровольческой армии были названы Дроздовские части, чины которых уже официально, без кавычек получили право именовать себя дроздовцами. Полковым цветом дроздовцев стал малиновый — цвет стрелковых частей русской армии, напоминание о том, что полк, шедший на Дон из Румынии, именовался Своднострелковым. Название «Генерал Дроздовский» носили также бронепоезд и танк. Широкую популярность в рядах армии получил строевой марш дроздовцев — переиначенная песня сибирских стрелков, которую затем (с совершенно другим текстом) узнал и полюбил и весь Советский Союз:
Из Румынии походом
Шел Дроздовский славный полк,
Во спасение народа
Исполняя тяжкий долг.
Генерал Дроздовский гордо
Шел с полком своим вперед.
Как герой, он верил твердо,
Что он Родину спасет.
Шли дроздовцы твердым шагом,
Враг под натиском бежал
И с трехцветным русским флагом
Славу полк себе стяжал.
Этих дней не смолкнет слава,
Не померкнет никогда:
Офицерские заставы
Занимали города…
Имя же самого Дроздовского в СССР что-то говорило разве что специалистам по истории Гражданской войны. Посвященные ему краткие статьи в энциклопедических изданиях пестрели стандартными обвинениями в «исключительной жестокости» и «массовом жестоком терроре», но в целом фамилия Дроздовского не была так демонизирована, как фамилии «первых лиц» Белого дела, и не вызывала отторжения в массовом сознании (иначе, надо полагать, Юрий Бондарев не назвал бы Дроздовским одного из главных действующих лиц своего романа «Горячий снег»). На экране советский зритель впервые смог увидеть Дроздовского в 1977 году в 9-й серии «Хождений по мукам» В. С. Ордынского, причем фильм в точности воспроизвел ошибки первоисточника, романа Алексея Толстого — Деникин называет Михаила Гордеевича Михаилом Григорьевичем, а сам Дроздовский носит погоны генерал-майора, которые в реальности получил в госпитале за два месяца до смерти.
Уже в новом веке, в 2006 году, свет увидело первое в России исследование, посвященное судьбе генерала — сборник «Дроздовский и дроздовцы», в котором были опубликованы интереснейшие документы о М. Г. Дроздовском. А 14 января 2014 года на здании одного из корпусов Ростовского государственного медицинского университета — в 1919-м в нем находился госпиталь, где скончался Дроздовский, — была открыта мемориальная доска в честь генерала.
…Восемнадцатого июля 1918 года, будучи в Екатеринодаре, Михаил Гордеевич сделал такую запись в своем дневнике: «Я весь в борьбе, и пусть война без конца, но война до победы. И мне кажется, что вдали я уже вижу слабое мерцание солнечных лучей, проникающих через сплошной мрак действительности. Сейчас я маньяк, обрекающий и обреченный»[210]. В истории Белого дела Дроздовский действительно остался одиноким рыцарем, обрекающим и обреченным — человеком, целиком и полностью посвятившим судьбу борьбе за освобождение поруганной Родины. Сделав свой выбор, он остался до конца верен ему, и тем вызывал неизменное уважение и друзей, и недругов.