Легенды Белого дела

Николай Бредов: Верный долгу

Герой этого очерка, непосредственно причастный к ряду памятных событий Гражданской войны, не относится к известным лидерам Белого движения, находясь «в тени» своих непосредственных начальников — А. И. Деникина и П. Н. Врангеля. Николаю Эмильевичу Бредову не было посвящено ни одной отдельной работы, в его биографии по сей день существует множество белых пятен, и даже в весьма обстоятельных трудах по истории Гражданской войны его нередко путают с младшим братом, тоже генералом, Федором Эмильевичем. А между тем заслуживает внимания как минимум один интересный факт: во время Гражданской войны белые армии проделали несколько впечатляющих походов — 1-й (Ледяной) и 2-й Кубанские, поход дроздовцев Яссы — Дон, Екатеринославский (Зимний), Великий Сибирский… И ни один из них не был назван в честь военачальника, под командованием которого он был проделан. Исключение одно — Бредовский поход. И уже одно это заставляет относиться к имени генерала с интересом и уважением. Почему же этот генерал удостоился такой чести и какую роль он сыграл в Белом движении?

Николай Эмильевич Бредов появился на свет в семье потомственных офицеров. В некоторых источниках упоминается, что русские Бредовы — это ветвь древнего немецкого рода фон Бредовых (Bredow)[312], но этот вопрос еще требует отдельного исследования. Во всяком случае, приставку «фон» к своей фамилии семья генерала точно не использовала. По семейному преданию, его дед, немецкий военный инженер Эмиль Бредов был приглашен в Россию для модернизации крепости Новогеоргиевск (ныне Модлин, Польша)[313]. Его единственный сын Эмилий-Александр Эмильевич Бредов (1844–1895), уже приписанный к потомственному дворянству Плоцкой губернии, тоже стал военным инженером, служил в Николаевском инженерном училище, в чине штабс-капитана участвовал в Русско-турецкой войне 1877–1878 годов, за что удостоился ордена Святого Владимира 4-й степени с мечами и бантом. В 1879 году он был произведен в полковники, в 1894-м — в генерал-майоры, а в 1890–1895 годах командовал 26-м пехотным Могилевским полком[314]. Женат Э. Э. Бредов был на Ольге-Софии Егоровне Кеппен (1843–1931), чья семья также была крепко связана с армией, ее отец — Егор Матвеевич Кеппен (1810–1868) — выходец из разночинского лифляндского рода, был полковником[315], а родные братья поднялись до генеральских чинов: Николай-Егор Егорович (1845—?) был генерал-майором, а Павел Егорович (1846–1911) — генералом от артиллерии, управляющим Двором великой княгини Александры Иосифовны, воспитателем и близким другом великого князя Константина Константиновича, оставшегося в истории русской поэзии под псевдонимом К.Р., а в истории русского кадетского образования — как «отец всех кадет». Еще один брат, Егор Егорович (1853—?), дослужился до полковника, а Владимир-Фридрих Егорович (1859–1915), выйдя в отставку гвардии капитаном, перешел на гражданскую службу и в 1895–1913 годах был помощником правителя дел канцелярии Правления Императорской Академии наук. Таким образом, Николай Эмильевич Бредов был внуком полковника, сыном и племянником трех генералов, такое нечасто встречается даже в военных семьях.

Несмотря на то что Эмилий Эмильевич Бредов был лютеранином по вероисповеданию, его жена и дети были крещены в православной вере (стоит обратить на это внимание, так как во многих открытых источниках ошибочно говорится о том, что Н. Э. Бредов был лютеранином). В семье было три сына и три дочери — Александр-Эмилий-Георгий (родился 13 октября 1872 года), Николай-Павел-Константин (30 октября 1873 года), Елизавета-Жозефина-Эмма-София (12 сентября 1875 года), Мария-Эмма-София (21 декабря 1881 года), Феодор-Михаил (2 апреля 1884 года) и София-Елизавета-Екатерина (18 августа 1885 года). В русском обиходе вторые и третьи имена не использовались, и герой этого очерка стал для всех просто Николаем Эмильевичем.

В послужном списке генерала, составленном 12 мая 1917 года и дополненном 14 марта 1918-го в Российском государственном военно-историческом архиве, указано, что он «уроженец Петроградской губернии»[316]; в протоколе же допроса 1944 года, заверенном самим Н. Э. Бредовым, местом рождения генерала значится Санкт-Петербург. Но военная служба началась для Николая в Москве, с поступления в 1-й Московский кадетский корпус. Окончив его курс, он вернулся в столицу и 30 августа 1891 года был зачислен во 2-е Константиновское военное училище рядовым юнкером на правах вольноопределяющегося 1-го разряда. Учился Бредов вполне успешно, что следует из присвоения ему званий унтер-офицера (18 сентября 1892 года) и портупей-юнкера (8 декабря 1892 года). Из училища юноша 7 августа 1893 года был выпущен в 13-й стрелковый полк, квартировавший в Одессе, в чине подпоручика. В полку он исполнял должности батальонного адъютанта и младшего офицера. И, как многие представители военной молодежи, стремился продолжить образование. 15 июня 1896 года подпоручик был командирован в штаб Одесского военного округа для предварительных испытаний на поступление в Николаевскую академию Генерального штаба. Испытания офицер выдержал успешно и два месяца спустя был откомандирован в Петербург. 8 октября 1896 года для него началась напряженная академическая учеба.

Первого июня 1897 года Николай Бредов получил чин поручика. Однако насыщенный курс академии, по-видимому, оказался для офицера непосильной ношей, так как 1 октября того же года, не сдав один из экзаменов, он был отчислен из академии и вернулся в полк. Впрочем, на этом поручик не сдался — 24 марта 1898 года его снова откомандировали в академию для держания экзамена в старший класс. На этот раз все прошло хорошо, и офицер был зачислен в академию сверх штата, а в мае 1899-го — и в штат. Курс академии Николай Эмильевич окончил с отметкой «успешно» и 23 мая 1901 года «за отличные успехи в науках» был произведен в штабс-капитаны, а на следующий день причислен к Генеральному штабу и получил перевод в Киевский военный округ. Его первой должностью там стал пост старшего адъютанта штаба 19-й пехотной дивизии. Отныне бо́льшая часть служебной жизни Бредова будет связана именно с Киевом, а 18 лет спустя войскам под его командованием даже придется брать этот город.

Семнадцатого января 1902 года он был назначен старшим адъютантом штаба 9-й кавалерийской дивизии, 6 декабря того же года был произведен в чин капитана со старшинством 23 мая 1901 года и в тот же день получил свой первый орден — скромный крест Святого Станислава 3-й степени. А еще через неделю началась затяжная, длиной в год, заграничная командировка — в австрийский Линц. Формально «для усовершенствования в немецком языке», но на самом деле такие командировки всегда имели разведывательные цели. Нет сомнения, что во время этой командировки Бредов работал в тесном взаимодействии с русским военным агентом (атташе) в Австро-Венгрии полковником В. X. Роопом[317].

По возвращении из Линца Николая Эмильевича ждал фронт — шла Русско-японская война, и 9-я пехотная дивизия, в штаб которой получил назначение капитан, принимала в ней активное участие. Боевое крещение капитана Бредова пришлось на 4 июля 1904 года. В этот день он, исполняя обязанности начальника штаба отряда генерал-майора К. Т. Рябинкина[318], принял участие в сражении на Уфангаунском перевале. Потом были бои 18 и 19 июля, 13–21 августа, 24 сентября — 5 октября, 13 января 1905 года, 5–27 февраля… Фактически Николай Эмильевич прошел через все тяжелейшие сражения Японской кампании, чем могли похвастаться совсем немногие ее участники. И заслуги мужественного офицера были оценены по достоинству, о чем свидетельствует весьма солидный список боевых наград, полученных им за Русско-японскую: ордена Святой Анны 3-й степени с мечами и бантом (8 октября 1904 года) и 2-й степени с мечами (12 января 1905 года), Святого Станислава 2-й степени с мечами (27 ноября 1904 года), Святого Владимира 4-й степени с мечами и бантом (31 июля 1905 года). Кроме того, шашку героя украсил темляк соединенных цветов, Аннинского и Георгиевского, — знак того, что он удостоен ордена Святой Анны 4-й степени «За храбрость» (24 сентября 1904 года) и Золотого оружия с надписью «За храбрость» (20 мая 1907 года). 9 сентября 1905 года за боевые отличия Бредов был произведен в чин Генерального штаба подполковника со старшинством 6 декабря 1904 года. А особой милостью стало то, что офицер «удостоился чести быть признанным в восприемники»[319] Наследника Цесаревича великого князя Алексея Николаевича, то есть заочно считался его крестным отцом (конечно, в почетном, а не в буквальном смысле).

После окончания войны Генштаба подполковник Николай Бредов 28 сентября 1905 года был откомандирован в Виленский военный округ для цензового командования 12-й ротой 41-го пехотного Селенгинского полка. 2 января 1906 года последовало назначение на должность штаб-офицера для поручений при штабе Киевского военного округа; затем, с перерывом на цензовое командование батальоном, Бредов заведовал отчетным отделением штаба округа и неоднократно исполнял должность окружного генерал-квартирмейстера. Его непосредственным начальником с августа 1908 года был генерал-майор (с октября 1908 года — генерал-лейтенант) М. В. Алексеев, будущий основатель Белого движения, а сослуживцем — подполковник (с декабря 1909 года — полковник) М. К. Дитерихс[320], впоследствии женившийся на сестре Бредова Софье. Штабная работа в Киеве сочеталась с множеством командировок — как правило, Бредов сопровождал в них командующего округом (до декабря 1908 года — генерала от кавалерии В. А. Сухомлинова, после — генерала от артиллерии Н. И. Иванова). Послужной список Николая Эмильевича хранит упоминания и о множестве «секретных поручений», которые он выполнял во время службы. Так, с секретными поручениями его отправляли в Дубно (апрель 1907 года), Ровно, Луцк, Дубно и Житомир (декабрь 1907 года), Житомир и Умань (декабрь 1908 года), Харьков, Полтаву, Курск, Чугуев и Чернигов (апрель 1909 года), Могилев-Подольский (март 1911 года), Проскуров и Каменец-Подольский (апрель 1911 года), Умань и Винницу (декабрь 1911 года)…[321]

Осенью 1906 года подполковника Бредова постигло большое личное горе, в Петербурге умер его близкий друг, подполковник военно-судебного ведомства Алексей Леонидович Носович. Он оставил после себя вдову Екатерину Павловну и шестилетнего сына Бориса; материальное положение семьи было крайне тяжелым. Вскоре Николай Эмильевич женился на вдове друга и усыновил Бориса. В семье появились дочери Татьяна (родилась 2 августа 1909 года) и Ольга (10 декабря 1912 года). В 1910 году Бредовы жили в Киеве по адресу Большая Подвальная, 22, в 1911 году — на Банковской, 5, в только что построенном пятиэтажном «Доме с маками», а тремя годами позже — на Прорезной, 26.

Супруга Н. Э. Бредова Екатерина Павловна, в первом браке Носович, урожденная Лансере (1878–1958), также была потомком русского рода иностранного происхождения. Ее отец, генерал-майор (при выходе в отставку он был произведен в генерал-лейтенанты) Павел Александрович Лансере (1845–1900) был военным инженером, как и отец Н. Э. Бредова, и служил в том же Варшавском военном округе. Старшая сестра Екатерины Павловны, Елена (1876–1963), вышла замуж за генерал-майора М. Н. Папа-Федорова[322], а младшая, Надежда (1880–1920), была близким другом и доверенным лицом знаменитого юриста А. Ф. Кони[323].

Интересна генеалогия супруги Н. Э. Бредова. Ее дед, поручик Александр Павлович Лансере, сын оставшегося после Отечественной войны 1812 года в России французского офицера, был на год младше своего брата, Людвига-Александра Павловича — отца скульптора Евгения Александровича Лансере, от которого пошел знаменитый род русских художников. Таким образом, Екатерина Павловна Бредова приходилась троюродной сестрой художнику Е. Е. Лансере, архитектору Н. Е. Лансере и художнице З. Е. Серебряковой, урожденной Лансере.

Шестого декабря 1908 года Николаю Эмильевичу, которому за два месяца до того исполнилось 35 лет, был присвоен чин Генерального штаба полковника. 5 июня 1912 года офицер получил назначение на должность начальника штаба 44-й пехотной дивизии, расквартированной в Умани. Но меньше чем через год, 28 марта 1913-го, последовал перевод обратно в Клев, на аналогичную должность в 33-ю пехотную дивизию, которой командовал генерал-лейтенант А. А. Зегелов[324]. С этой дивизией Николай Эмильевич и вышел на фронт Великой войны, как в то время называли Первую мировую. 33-я дивизия входила в состав 21-го армейского корпуса, а тот, в свою очередь, 3-ю армию Юго-Западного фронта.

Войска, входившие до войны в состав Киевского военного округа, приняли на себя первый удар, и неудивительно, что начштаба 33-й пехотной быстро сумел проявить себя. Уже 18–19 августа 1914 года он совершил подвиг, за который 6 февраля следующего года был удостоен почетнейшей боевой награды страны — ордена Святого Георгия 4-й степени. Как сказано в описании подвига, Николай Эмильевич, «будучи начальником штаба пехотной дивизии и находясь в течение всего боя под сильным артиллерийским, а временами и ружейным огнем противника, разработав план действий дивизии, создал полное взаимодействие в бою всех частей дивизии и, направляя свою самоотверженную деятельность на поле сражения к приведению всего плана в исполнение, способствовал завершению боя полною победою». (В послужном списке причина награждения отражена коротко — «за отличие в боях против Австрии»[325].)

Десятого ноября 1914 года полковник получил перевод из штаба в строй своей дивизии — командиром 166-го пехотного Ровненского полка (в командование вступил 2 декабря). В должности комполка Николай Эмильевич прослужил три месяца. 13 февраля 1915 года он получил также мечи к уже имевшемуся у него ордену Святого Владимира 3-й степени и в тот же день был назначен генерал-квартирмейстером 11-й армии. В этой должности Бредов служил до конца лета. 5 августа Николай Эмильевич был произведен в чин Генерального штаба генерал-майора, а три дня спустя отбыл к новому месту службы в Псков, на только что созданный Северный фронт — генерал-квартирмейстером штаба армий фронта.

К сожалению, на этой должности генерал-майор Бредов не смог в полной мере раскрыть свой талант штабиста. Северный фронт, возглавлявшийся неудачно возвращенным из небытия антигероем Русско-японской войны генералом от инфантерии А. Н. Куропаткиным, предпринял в марте и июле 1916 года две попытки прорвать мощные оборонительные линии, возведенные германцами на стыке Латвии и Белоруссии, но обе попытки оказались безуспешными и привели к большим потерям. 15 августа 1916 года генерал снова вернулся в уже ставший для него родным Киев, исправляющим должность начальником штаба Киевского военного округа (соответствующий приказ по округу был подписан 8 сентября). Главным начальником округа в это время был давний знакомый Бредова, 58-летний генерал-лейтенант Николай Александрович Ходорович, который в свое время сам прошел через многие должности, которые занимал впоследствии Бредов, — окончил те же училище и академию, что и он, участвовал в Русско-японской, командовал одним из полков 33-й дивизии и был ее начальником штаба.

На должности начальника штаба Киевского военного округа Николай Эмильевич встретил Февральский переворот 1917 года. Как именно он отнесся к падению «старого режима», мы не знаем, но косвенным доказательством того, что «требования момента» Бредов вполне понял и принял, служит его дальнейший служебный рост: он попал в разряд тех военачальников, которых «демократическая» власть начала двигать наверх, замещая ими «старорежимных» генералов. Тыловая служба, продолжавшаяся восемь месяцев, завершилась 22 апреля 1917 года, когда Бредов принял 6-ю Финляндскую стрелковую дивизию (вступил в должность 11 мая). Эта дивизия была сформирована в январе-марте того же года и включала в себя 21, 22, 23 и 24-й Финляндский стрелковые полки трехбатальонного состава. Она входила в состав 49-го армейского корпуса 11-й армии Юго-Западного фронта. Как и все прочие формирования «Армии свободной России», 6-я Финляндская стрелковая обладала непременным атрибутом постреволюционной эпохи — собственным комитетом, который мог оспорить приказы командующего.

Девятнадцатого июня дивизия под командованием Николая Эмильевича Бредова участвовала в разгроме 9-й австро-венгерской армии у Зборова. Но это были последние победы русской армии, буквально через несколько дней сменившиеся позорным отступлением, больше похожим на бегство. После катастрофы, постигшей 11-ю армию, век дивизии оказался недолгим — уже 16 августа она была назначена к расформированию, а ее полки на правах третьих бригад вошли в состав 82-й пехотной и 4-й Финляндской стрелковой дивизий. Так что Бредову было суждено быть вторым (после генерал-майора Н. Н. Оболешева[326]) и последним командующим этой дивизией.

Тридцатого сентября Николай Эмильевич, по-прежнему оставаясь в чине генерал-майора, вернулся с Юго-Западного на Северный фронт, он был назначен командующим XXI армейским корпусом[327], занимавшим позиции в районе Вендена (ныне Цесис, Латвия). В открытых источниках Н. Э. Бредову приписывается командование тремя корпусами — 24, 12 и 21-м, но в послужном списке речь идет только о последнем, что логично: это соединение было, в общем, «родным» для Бредова, поскольку в двух из трех дивизий, входивших в его состав, 33-й и 44-й, он служил в свое время начальником штаба, а одним из полков 33-й дивизии командовал. Кроме двух «коренных» дивизий, в корпус входили сформированная в феврале 1917 года 185-я пехотная дивизия, 33-я и 44-я артиллерийские бригады и парковые дивизионы; с сентября 1916 года корпусу были приданы также 116-я пехотная, а с июля 1917-го — 3-я Особая пехотная дивизии.

До войны корпус дислоцировался на Украине, из 20 тысяч солдат 33-й и 44-й дивизий около 14 тысяч были украинцами (из 495 офицеров —168 украинцев)[328], и это не в последнюю очередь повлияло на политическую ориентацию его офицеров и солдат: единственным из соединений Северного фронта корпус был «украинизирован» (приказ об этом был отдан 29 июля). Означало это, что из его частей переводились в другие полки солдаты — не украинцы по национальности, а их места занимали украинцы. С 21 сентября такую практику отменили, и украинские пополнения отныне приходили из тыла[329]. Офицеры при этом оставались на своих должностях или уходили по желанию, так что украинским корпус был по «солдатскому» принципу. Национализированные части обладали единственным достоинством, они плохо поддавались большевистской пропаганде. В остальном же это были типичные войска революционного времени, склонные к митингам по любому поводу и практически небоеспособные. Правда, как раз 21-го корпуса это не касалось, он был одним из наиболее стойких соединений фронта, геройски проявив себя в августовских боях под Ригой.

Восемнадцатого сентября Николай Эмильевич был награжден орденом Святой Анны 1-й степени с мечами, а 12 октября 1917 года произведен в Генерального штаба генерал-лейтенанты с утверждением в должности командира 21-го армейского (вернее, уже 3-го Украинского) корпуса. 20 октября корпус был переведен из состава 12-й армии в 1-ю, что вызвало массовый протест среди украинских военнослужащих, увидевших в этом «тактический злоумышленный выпад неизвестных сил, которые имеют намерение остановить украинизацию»[330]. Но через пять дней в Петрограде произошел государственный переворот, власть перешла в руки большевиков, которые немедленно обрушили на армию поток нововведений — отменялись чины, погоны и ордена, все должности делались выборными, немедленно начались переговоры о мире с немцами. Фактически к концу 1917-го армия превратилась в неуправляемую вооруженную толпу, с которой можно было сделать только одно — как можно скорее демобилизовать ее.

Сторонником украинизации Бредов не был. Об этом говорит хотя бы его поведение на заседании исполкома совета солдатских депутатов Киевского военного округа 20 апреля 1917-го, когда генерал активно убеждал собравшихся делегатов в том, что формирование украинских частей в условиях продолжающейся войны нецелесообразно[331]. Но после Октябрьского переворота Николай Эмильевич, по всей видимости, выбрал украинизацию как меньшее зло и возможность сохранить армию хоть в каком-то виде, ведь киевская Центральная рада заявила о своем непризнании переворота, и большевистские декреты не имели для «украинских» войск никакой силы. 31 октября 1917 года Центральная рада направила в корпус обращение к солдатам, призывавшее их выполнять только оперативные приказы командования, а от выполнения политических приказов советской власти отказываться. Скоро начались попытки украинских властей снять корпус с фронта. 7 ноября Центральная рада отдала командиру 3-го Украинского корпуса приказ «немедленно отправиться на Украину, а если не отпустят, то идти силой»[332]. 26 ноября военный секретарь (министр) провозглашенной три недели назад Украинской Народной Республики С. В. Петлюра вторично потребовал у большевистской Ставки «обменять» корпус на 2-й гвардейский, но получил отказ, не помог и разговор Петлюры по прямому проводу с красным главковерхом Н. В. Крыленко. В корпус проникали большевистские идеи, 607 человек вступили в Красную гвардию, ширилась антивоенная и антиукраинская агитация. В этой ситуации Бредов 7 декабря заявил в разговоре со штабом 1-й армии, что корпус должен быть либо украинским, либо нет: «В таком положении, как теперь, оставаться прямо немыслимо. Невозможно объединить две разных величины»[333].

Процесс перевозки корпуса из Латвии на Украину так и не был начат официально. В атмосфере нараставшего хаоса части просто распылялись, лишь 175-й пехотный Батуринский полк смог более-менее организованно пробиться через Белоруссию на Черниговщину, в район Бахмача. Остатки 33-й дивизии прибыли на Украину только в апреле 1918 года.

К этому времени служба генерал-лейтенанта Бредова в рядах русской армии уже подошла к концу. Формально она завершилась 27 января 1918 года, в этот день, согласно послужному списку, он сдал командование корпусом и, «как достигший высшего призывного возраста, отправился впредь до увольнения в отставку, в разрешенный отпуск»[334]. Соответствующий приказ войскам 1-й армии был отдан 2(15 по новому стилю) февраля. За все время Великой войны это был второй отпуск Бредова, первый он брал с 17 по 23 июля 1916 года — всего на неделю…[335] Николай Эмильевич отправился в Киев, где находилась его семья.

К тому времени Киев уже успел пройти через множество политических потрясений. С 9 января Украина была независимой от Советской России. 22 января войска Центральной рады утопили в крови восстание рабочих завода «Арсенал». А через четыре дня в Киев после варварского артобстрела, не продиктованного никакой военной необходимостью, вошли большевистские войска под командованием бывшего капитана русской армии М. А. Муравьева[336]. Город погрузился в атмосферу террора, без суда и следствия было казнено более пяти тысяч человек, из них три тысячи офицеров. Но первый большевистский период продлился для Киева чуть больше месяца. Успевшая заключить с Германией мир Центральная рада запросила помощи у немцев, и в начале марта в Киев вошли германские войска, вместе с которыми вернулись петлюровцы. Правда, их власть была чисто номинальной и продержалась ровно столько, сколько это нужно было немцам. Поняв, что восстановить хотя бы временную стабильность на Украине Центральная рада не в состоянии, оккупанты плавно преобразовали Украинскую Народную Республику в Украинскую державу (далее — УД) во главе с бывшим генерал-лейтенантом русской армии Павлом Петровичем Скоропадским, принявшим титул гетмана всея Украины. И это была первая с начала года власть в Киеве, при которой Николай Эмильевич Бредов и его семья могли вздохнуть свободно.

Несмотря на то что УД позиционировала себя как государство, не имеющее никакого отношения к России, ее «украинскость» была во многом формальной. Сам Скоропадский, по его словам, только и ждал падения советской власти, чтобы «положить Украину к ногам России». В народе новая страна быстро получила ироническое название «Скоропадия». Но, несмотря на это, весной-осенью 1918-го она многими воспринималась как островок стабильности в бушующем послереволюционном море. На то, что гарантом этой стабильности выступали вчерашние враги — германцы, которые беспощадно грабили Украину, — как правило, закрывали глаза: ведь на фоне большевиков немецкие порядки выглядели именно что порядками.

Хотя УД держалась только на германских штыках, она обладала некоторыми признаками полноценной страны: государственными атрибутами, валютой, дипломатическим признанием со стороны тридцати государств, чиновничьим аппаратом. И главное — армией, в которую стремились тогда многие офицеры бывшей русской армии. Стремились по нескольким причинам: на Украине при Скоропадском не было террора по отношению к офицерам, не шла Гражданская война, оклады были вполне приличными, а все 64 пехотных и 18 кавалерийских полков были переименованными полками русской армии. Поэтому многие выдумывали себе украинское происхождение, лишь бы выехать в «Скоропадию» и получить там должность. Так, уроженец Витебска генерал от инфантерии А. Ф. Рагоза[337] «стал» выходцем с Черниговщины и занял пост военного министра Украины. В армии УД были введены новые чины (вместо поручика — значковый, вместо капитана — осавул, вместо генерал-майора — генеральный хорунжий) и погоны, внешне похожие на германские, с ромбиками вместо звездочек. Но с этим мирились, как и с необходимостью осваивать команды на украинском языке. Большинство офицеров УД воспринимали «Скоропадию» как промежуточный этап в судьбе, тихую заводь, где можно будет передохнуть и дальше перебраться на Дон — в Добровольческую армию. Всерьез воевать за гетмана они не собирались, что доказала история обороны Киева в конце 1918 года.

Поступил в армию УД и Николай Эмильевич Бредов. Нет сомнения, что для него его «украинский» период тоже был «необходимым злом», временем отдыха и одновременно попыткой хоть как-то заслониться от бушующего вокруг хаоса. В Военном министерстве, точнее, в Главном военно учебном управлении (по-украински — Головна шкільна управа), он получил должность члена комиссии по созданию военных школ и академий. Предполагалось, что украинские военно-учебные заведения будут делиться на юношеские военные школы, обер-старшинские профессиональные курсы, старшинские классы в военном и артиллерийском политехникумах, Военную академию и высшие курсы штаб-старшин и генеральных старшин. На деле же работа сводилась к «украинизации» тех военных училищ и кадетских корпусов, которые еще не успели пройти через этот процесс, и подготовке к созданию Военной академии. Но Бредов не мог не понимать, что «Скоропадия» явление временное, нужно думать о том, что будет дальше. И генерал сделал свой выбор, наладив связь с представителями Добровольческой армии, которые, во главе с генералом от инфантерии П. Н. Ломновским, в гетманском Киеве работали практически беспрепятственно, выполняя приказ М. В. Алексеева о переправке офицеров и солдат с Украины на Дон. Параллельно в столице формировались также Особый корпус и Сводный корпус Национальной гвардии, в них записывались офицеры, не желавшие ни служить гетману, ни ехать на Дон.

Между тем история «Скоропадии» подходила к концу. 11 ноября в Европе завершилась Первая мировая война (для России она закончилась еще 3 марта с подписанием позорного Брест-Литовского мира), одновременно в Германии произошла революция, и германские оккупационные войска начали готовиться к эвакуации (из Киева они ушли 13 ноября). Оставшийся без поддержки Скоропадский срочно начал переговоры с представителями Добрармии, заявив на них: «Будущее Украины в России, но Украина должна войти, как равная и равной на условиях федерации. Прошло время командования из Петербурга — это мое глубокое убеждение. Самостийство было необходимо, как единственная оппозиция большевизму. Надо было поднять национальное чувство… Я никогда не сочувствовал немцам, но только они спасли русскую культуру на Украине». Впрочем, А. И. Деникину, твердо стоявшему на позициях «единой, великой и неделимой России», такие рассуждения близки не были, да и Добрармия, скованная боями на Северном Кавказе, решать украинские проблемы в конце 1918-го просто не могла, так что полноценное соглашение между сторонами достигнуто не было. И хотя Скоропадский издал «Федеративный акт», обещав в нем объединить Украину с Россией, эта декларация осталась на бумаге. А вот для политических противников гетмана акт стал последней каплей — 16 ноября они подняли восстание, образовалась Директория во главе с С. В. Петлюрой и В. К. Винниченко, поставившая своей целью свержение Скоропадского. Поскольку за семь месяцев своего правления гетман успел восстановить против себя очень многих, и в первую очередь крестьянство, мятеж скоро принял характер общенародного.

О том, что боевая сила армии УД на поверку оказалась во многом фикцией, уже говорилось выше — умирать за Скоропадского украинское офицерство (насколько оно было «украинским», мы видели выше) отнюдь не стремилось, и многие части гетманской армии переметнулись к Петлюре или разбежались (а тысячный отряд под командованием генерального хорунжего И. М. Васильченко[338] с боями ушел из Екатеринослава в Белый Крым, за 34 дня преодолев 500 верст). Единственной реальной опорой гетманской власти в Киеве волей-неволей оказались те самые русские добровольческие дружины, которые формировались начиная с лета. И то они готовы были воевать не за Скоропадского, а против Петлюры. Офицеры этих дружин открыто носили русскую форму и погоны, в городе появилось множество плакатов «Героем можешь ты не быть, но добровольцем быть обязан!». 31 октября газета «Голос Киева» опубликовала приказ о переходе всех войск на территории России в подчинение Добровольческой армии, что вызвало в городе настоящий ажиотаж, всюду появились русские флаги, а добровольческие дружины объявили о своем подчинении Деникину. Впрочем, сам он заявил, что такого приказа не отдавал. В такой обстановке гетману ничего не оставалось, кроме как санкционировать официальную деятельность Киевского центра Добровольческой армии под командованием генерала от инфантерии П. Н. Ломновского. С 25 ноября в этом центре начал служить и Н. Э. Бредов. Первым делом Ломновский отдал приказ, предписывавший всем русским офицерам Киева считать себя частью Добровольческой армии, что повлекло конфликт с гетманским главнокомандующим генерал-лейтенантом князем А. Н. Долгоруковым[339]: тот приказал арестовать Ломновского. И хотя конфликт разрешился за несколько часов, он тут же стал достоянием обывателей и произвел сильное деморализующее воздействие на защитников Киева.

В обстановке хаоса, нервозности предстоящей эвакуации и непонятных линий подчинения удержать Киев от стремительно наступавших мятежников было невозможно. Немногочисленные офицерские дружины и сохранившие верность гетману части армии УД были разгромлены на подступах к городу, а А. Н. Долгоруков отдал поспешный, близкий к паническому приказ о капитуляции и бежал в Одессу вместе с офицерами своего штаба. Гетмана вывезли из Киева под видом раненого германского офицера. 13 декабря последние защитники Киева — офицеры русских добровольческих дружин — сложили оружие, а на следующий день в город ворвались петлюровцы. Именно этот период описан Булгаковым в «Белой гвардии», и эта книга прекрасно дает понять, в какой атмосфере жила семья Бредовых в это время.

Нет сомнения, что у Николая Эмильевича, пожелай он этого, были возможности нажать на нужные рычаги и эвакуироваться вместе с немцами, как это сделали сам Скоропадский и десятки высших офицеров из его окружения. Но делать этого Бредов не стал, у него была четкая гражданская позиция. После захвата Киева петлюровцами он, как и другие офицеры Киевского центра, не пострадал. Французский консул Э. Энно, находившийся в Одессе, направил на имя Директории ультиматум, требующий предоставить киевским «добровольцам» гарантии безопасности. Тем не менее за то, что эти гарантии будут соблюдаться, поручиться не мог никто. Оставалось одно — уезжать на Дон, в Добровольческую армию.

Это рискованное путешествие завершилось успешно. По прибытии в Екатеринодар 24 января 1919 года Генерального штаба генерал-лейтенант Н. Э. Бредов был зачислен в резерв чинов при штабе главнокомандующего Вооруженными силами Юга России. В Добрармии Николай Эмильевич после долгого перерыва наконец встретился со своим младшим братом Федором. Тот также выбрал военную карьеру, окончил Павловское военное училище и Николаевскую академию Генштаба, служил в лейб-гвардии Финляндском полку и Иркутском военном округе. В 1915 году Генерального штаба подполковник Федор Эмильевич Бредов был взят в плен вместе со всем гарнизоном крепости Новогеоргиевск. И вот теперь оба брата увиделись на Дону. Забегая вперед скажем, что полковнику Ф. Э. Бредову была суждена яркая карьера в рядах Белого дела — долгое время он возглавлял штаб 3-й пехотной (Дроздовской) дивизии, а 17 августа 1920 года стал начальником штаба 2-го армейского корпуса Русской армии П. Н. Врангеля, причем рядом с отцом воевал и его сын, подросток-кадет Ростислав.

Ждать настоящего дела Бредову пришлось достаточно долго. Лишь 26 июня 1919 года А. И. Деникин назначил его на должность начдива 7-й пехотной дивизии Кавказской армии П. Н. Врангеля. Эта дивизия была сформирована 31 мая как 7-я дивизия, а 3 июня была переименована в 7-ю пехотную. У этого соединения была интересная предыстория. В конце января 1919 года в занятой французами Одессе генерал-майор Н. С. Тимановский сформировал Отдельную Одесскую стрелковую бригаду для защиты города от красных. В конце марта бригада отступила в Бессарабию, а оттуда в конце апреля была перевезена в Новороссийск. На ее базе и развернули 7-ю дивизию, в составе которой находилось много закаленных боями под Одессой офицеров и солдат.

Как и большинство соединений белых армий, дивизией вверенная Бредову часть могла считаться лишь номинально, поскольку в ней числилось 4653 человека, то есть меньше полка по штатам 1914 года. Впрочем, довоенные рамки давным-давно остались в прошлом. В состав дивизии входили Сводный полк 4-й стрелковой дивизии, Сводный полк 15-й пехотной дивизии (эти названия напоминали о соединениях, стоявших в Одессе до революции), 42-й пехотный Якутский полк, запасной батальон, 7-я артиллерийская бригада и 7-я инженерная рота. Начальником штаба дивизии был полковник Г. А. Эверт[340], как и Бредов, служивший ранее в гетманской армии.

Тридцатого июня 1919 года началась переброска дивизии под Царицын. К этому времени город уже три дня безуспешно штурмовала Кавказская армия П. Н. Врангеля, которая не могла сломить оборону мошной группировки красных под командованием Л. Л. Клюева[341] (21 тысяча штыков и сабель, 119 орудий). Но появление под стенами города свежей, хоть и небольшой дивизии Бредова, пяти бронепоездов и 17 танков изменило обстановку. «Начали прибывать первые эшелоны 7-й дивизии, — вспоминал П. Н. Врангель. — Вид частей порадовал меня. Полки были отлично одеты в английскую форму хаки и металлические шлемы. Люди выправлены, в частях большой процент кадровых офицеров. Начальник дивизии генерал Бредов был чем-то задержан в Ростове, и во главе дивизии стоял полковник Непенин»[342]. Выправка солдат и высокий воинский дух, царивший в 7-й дивизии, запомнились и генералу П. С. Махрову: «Эшелоны приходили в полном порядке. Солдаты поражали своей дисциплинированностью и внешним видом. Все они были одеты в новое английское обмундирование».

В ночь на 12 июля дивизия атаковала город в составе ударной группы генерал-майора С. Г. Улагая и, следуя за прорвавшими проволочные заграждения танками, смяла порядки противника. Утром 13 июля после жестокого уличного боя Царицын сдался, причем, согласно воспоминаниям П. Н. Врангеля, фронт красных окончательно прорвала именно 7-я дивизия при поддержке 3-й Кубанской казачьей. Первая же боевая операция времен Гражданской войны с участием Николая Эмильевича завершилась успешно. Во время штурма 7-я пехотная дивизия потеряла 361 офицера и солдата убитыми, ранеными и пропавшими без вести, иными словами, каждого тринадцатого.

Поскольку ситуация на фронте развивалась стремительно, надеяться на отдых не стоило. Сразу же после взятия Царицына 7-я пехотная дивизия была погружена в эшелоны и направлена на хорошо знакомый Николаю Эмильевичу украинский театр военных действий. Генерал П. С. Махров так описал сцену отъезда Н. Э. Бредова из Царицына: «На платформе я увидел начальника дивизии Николая Эмильевича Бредова. Это был очень симпатичный человек и отличный генерал, имевший репутацию боевого храброго офицера. За командование полком в 1915 году он был награжден Георгиевским крестом и как талантливый офицер Генерального штаба был известен еще в мирное время. Выше среднего роста, красивый, стройный, прекрасно сложенный, с чисто военной выправкой, одновременно он был подвижен и спокоен.

— Николай Эмильевич, — окликнул я его, — у меня к вам просьба, когда займете Полтаву и освободите мою жену, от которой я не имею сведений, дайте мне весточку.

— Напишите мне адрес вашей супруги, — ответил Бредов, тут же вынул свою записную книжку и записал наш адрес в Полтаве»[343].

Отныне Николаю Эмильевичу предстояло воевать в составе Добровольческой армии под командованием генерал-лейтенанта В. З. Май-Маевского. В биографиях обоих военачальников можно найти несколько «точек пересечения» — оба были петербуржцами, на Великой войне рано стали георгиевскими кавалерами, а в июле 1917-го оба сражались в 11-й армии Юго-Западного фронта. 16 июля 1919 года 7-я пехотная дивизия Бредова принимала участие во взятии Полтавы, и Николаю Эмильевичу выпала приятная участь сообщить жене генерала П. С. Махрова о том, что ее муж жив. Как вспоминала супруга Махрова, перед ней «стоял стройный, моложавый генерал, симпатичный и элегантно одетый». «Прошу Вас сказать мне откровенно, в чем Вы нуждаетесь, я сделаю все возможное, — сказал Бредов. — Может быть, Вам нужны деньги? Мы с Петром Семеновичем потом сочтемся». «Все это было сказано просто, прямо от души»[344], — вспоминала жена Махрова.

В Полтаве были взяты большие трофеи — 20 орудий, бронепоезд, 35 паровозов, 1500 вагонов. По предложению Бредова в городе торжественно отметили 210-ю годовщину Полтавского сражения. Обращаясь к войскам во время парада, генерал отметил, что гвардейцы повторили и умножили подвиги своих предков, совершенные под Полтавой в 1709 году.

Тридцатого августа 1919 года Николай Эмильевич снова увидел город, с которым было столько связано в его судьбе, — Киев. На этом эпизоде боевой карьеры генерала стоит остановиться подробнее.

Задача освобождения Киева, с февраля 1919 года находившегося в руках красных, была поставлена в Московской директиве А. И. Деникина. Для занятия города был предназначен так называемый Полтавский отряд, в который вошли 7-я пехотная дивизия, свежесформированный 5-й кавалерийский корпус (командир — генерал-лейтенант Я. Д. Юзефович) в составе 1-й и 2-й кавдивизий и Сводно-гвардейская бригада (командир — генерал-майор барон Н. И. Штакельберг), всего примерно шесть тысяч штыков и сабель. У красных было вдесятеро больше сил — прикрывавшие Киев советские 12-я и 13-я армии насчитывали 67 тысяч штыков. Но фронт к тому времени практически развалился, и большевики думали не столько об обороне Киева, сколько о его «зачистке» и эвакуации имущества. Тем более что с запада к городу быстро приближалась еще одна вооруженная сила — объединенные армии Западно-Украинской Народной Республики (ЗУНР) и Украинской Народной Республики (УНР), а именно 1-й и 2-й корпуса Галицкой армии ЗУНР и Запорожский корпус армии УНР под общим командованием бывшего австро-венгерского подполковника, а ныне генерального четаря (чин, равный генерал-майору) Антона Крауса[345]. Отношение к белым у галичан и украинцев было различным. Для первых русские не были врагами, в то время как петлюровцы ненавидели любую Россию, не важно, белую или красную. Тем не менее по отношению к объединенным украинским силам белые руководствовались простым приказом — украинцы должны или сдать оружие, или примкнуть к добровольцам, если же эти условия не будут выполнены, их следует считать такими же противниками, как и большевиков. В свою очередь, украинцам их командование предписывало воздерживаться от любых проявлений враждебности по отношению к белым.

Задачу освобождения Киева В. З. Май-Маевский поручил Николаю Эмильевичу Бредову. Нет сомнения, что выбор именно его кандидатуры на эту роль был не случайным: во время штурма Царицына генерал успел проявить себя как мужественный и инициативный военачальник, кроме того, он хорошо знал местную специфику, ориентировался в городе и прилегающих к нему районах. И наконец, освободителю Киева надо было проявить дипломатические таланты, ведь ему предстоял неизбежный контакт с представителями украинских вооруженных сил. Не последнюю роль сыграло и отличное знание генералом немецкого языка (в Галицкой армии он использовался наравне с украинским, так как она создавалась на базе укомплектованных украинцами частей австро-венгерской армии).

Проанализировав обстановку и не желая напрасных жертв, Бредов избрал оригинальную тактику. Он предоставил право вытеснить красных из города украинцам. В итоге после непродолжительных оборонительных боев вечером 30 августа (в одном из них при не до конца выясненных обстоятельствах погиб Н. А. Щорс[346]) красные оставили Киев, и подошедшие первыми украинцы и галичане заняли его ключевые точки. На следующий день в Киеве должен был состояться парад с участием Петлюры. При этом сами украинцы считали, что добровольцы скованы боями в 80 километрах от города и опасности для них не представляют. На самом же деле первые разъезды группы Бредова появились на никем не охраняемом Николаевском мосту через Днепр тем же вечером 30 августа. Три полка из 5-го кавкорпуса Юзефовича двинулись по улицам, без лишнего шума разоружая все встречавшиеся по пути украинские и Галицкие части.

Рядовой Н. В. Волков-Муромцев, участвовавший в этой операции, так вспоминал вступление в Киев: «Мост, с пол версты длиной, казался просто приманкой для засады. Впереди нашей линии шел Исаков, с другой стороны моста Мирский. На всех лицах напряжение. <…> Как только перешли, пеший разведочный отряд от роты Мирского полез по крутому обрыву, а мы, сформировавшись в колонну, пошли вверх по Николаевскому спуску. Подождав наверху остальные роты, мы шли вниз по Никольской и Александровской на Царскую площадь. Впереди шел Энден с отрядом. За ними тянулись остальные стрелки.

Тут наверху канонада звучала гораздо громче. Мы остановились у Арсенала. Разведки пошли в соседние улицы. Все поочередно гадали, кто это мог быть. Или кто-то бомбардировал подходы к Киеву, или красные от кого-то отбивались. Говорили, что наши перешли Днепр ниже по течению, другие — что это армия Шиллинга из Одессы, третьи — что это поляки, и т. д.

Когда мы наконец двинулись опять, улица была пуста. Только на Царской площади вдруг высыпал народ. Стали кидать цветы, девицы целовали солдат, кричали „ура“, махали русскими флагами.

Вдруг все замерло. Толпа прижалась на тротуарах. Энден с частью своего отряда разделился, поехал вперед по Крещатику, там вдали стояла колонна австрийцев в серо-голубых формах и кепи. На вид они были так же удивлены, как и мы. Сивчук прошептал:

— Да это австрияки, откуда они?

Подъехал батальонный. Все глазели на австрийскую колонну. Энден медленно ехал по середине улицы по направлению к австрийцам. Мы смотрели в ожидании. Энден вернулся и громко сказал:

— Они говорят, что они украинцы, командует ими какой-то Петлюра.

— Да ну их к черту! — сказал Исаков.

<…> Сейчас же возобновились крики „ура“, посыпались цветы, толкотня. Мы прошли до Бессарабки и остановились»[347].

Офицер-танкист А. Д. Трембовельский[348] вспоминал: «При входе в город киевляне забрасывали танки цветами. Восторженная толпа приветствовала нас криками „ура“, а на одной площади жители города встретили нас с бокалами шампанского»[349].

Свой штаб Николай Эмильевич разместил в здании 5-й Киево-Печерской мужской гимназии[350]. Таким образом, украинские и добровольческие войска появились в городе одновременно.

Утром 31 августа обе вооруженные силы встретились в центре города, на Думской площади[351]. На Крещатике собралась многонациональная (в 1919 году в Киеве жили более 232 тысяч русских, 128 тысяч украинцев и 114 тысяч евреев) толпа горожан. Галичане и петлюровцы появились на площади в полдень и вывесили на балконе здания думы желто-голубой флаг, портреты Тараса Шевченко и Петлюры. Двумя часами позже в сопровождении священнослужителей подошли и добровольцы. Обе стороны вели себя корректно, эскадрон белых построился рядом с галичанами, а на просьбу генерал-майора Н. И. Штакельберга[352] разрешить принять участие в параде и вывесить на балконе думы также и русский флаг, генерал Краус ответил согласием. Всё шло к тому, что парад освободителей Киева получится совместным. Сначала рядом с украинским флагом на балконе думы вывесили несколько переданных из толпы маленьких русских флажков, а вскоре генерал Штакельберг своими руками укрепил там и большой триколор; собравшиеся на Думской площади горожане взорвались аплодисментами и криками восторга. Но тут произошло непредвиденное: только что назначенный комендантом Киева петлюровский полковник В. П. Сальский[353] приказал сорвать триколор с балкона, заявив: «Перед московським прапором не будемо парадувати!» Еще каких-то два года назад Сальский был русским подполковником, кавалером Георгиевского оружия, более того, судьба дважды сводила его с Бредовым — сначала в 1916 году на Северном фронте, затем в Военном министерстве Украинской державы, где Сальский служил в отделе пехотных школ. И вот теперь бывший русский офицер приказывал сорвать «московский» флаг со здания Киевской городской думы. Один из казаков выполнил приказ и передал флаг сотнику Божку, который картинно бросил полотнище под копыта коня Сальского. Результат этой выходки оказался предсказуемым — киевская толпа взревела уже от негодования. К Сальскому бросился один из верховых офицеров-добровольцев, на скаку вынимая шашку из ножен, но ординарец полковника зарубил его. На площади началась беспорядочная стрельба, причем огонь по петлюровцам и галичанам вели главным образом киевляне. После короткой свалки петлюровцы с галичанами бежали с площади и рассеялись по городу. Бредов отдал решительный приказ разоружить украинцев, и вскоре бо́льшая часть петлюровских войск сложила оружие; остальные скопились в районе вокзала и тщетно ждали приказов от растерявшегося командования.

Обескураженный генерал Краус (тоже едва не погибший, когда под его автомобиль кто-то бросил гранату) лично направился в штаб Бредова улаживать конфликт. После десяти минут ожидания Николай Эмильевич появился в комнате в сопровождении офицеров своего штаба. Крауса сопровождали отаман Виметаль, сотники Тавчер и Верниш, поручики Онишкевич и Чехович. Разговор шел по-немецки; это обстоятельство позволило украинскому историку Я. Ю. Тинченко 80 лет спустя иронизировать по поводу того, что «два немца на немецком языке решали судьбу славянского Киева». Но на каком еще языке Бредову было разговаривать с якобы украинским, а на деле австрийским генералом? Что же касается «немецкости» самого Бредова (дополнительно подчеркиваемой приставкой «фон», которая в реальности им не использовалась), то скажем коротко — Николай Эмильевич был русским во втором поколении (в протоколе его допроса 1944 года указано: «Русский, из дворян»), православным по вероисповеданию, и, самое главное, он был русским офицером, что и определяло всю его жизнь и судьбу…

Переговоры начал Краус:

— Господин генерал, наши войска после тяжелых боев заняли Киев; мы воюем против общего врага — большевиков. Мы оба воины, и политика нас не касается. Я пришел сюда, чтобы установить демаркационную линию, а потом вместе воевать с большевиками. Оставим политические недоразумения политикам.

Последовала пауза, после которой Николай Эмильевич жестко отчеканил:

— Киев, мать городов русских, никогда не был украинским и не будет!

— Оставим политику в стороне, — после долгой паузы с трудом возразил Краус, — мы должны оговорить только военное положение, и у меня нет никаких полномочий разрабатывать продолжительные условия. Я здесь только как командир группы войск, который хочет избежать конфликтов. Сейчас в дороге уже находится делегация во главе с генералом Павленко, у которого полномочий больше. Делегация прибудет с минуты на минуту.

— Речь идет об Омельяновиче-Павленко? — уточнил Бредов, имея в виду Михаила Владимировича Омельяновича-Павленко, бывшего генерал-майора русской армии, служившего у Скоропадского, а затем возглавившего Галицкую армию.

— Я не знаю, — слукавил Краус, отлично знавший, что это именно Омельянович-Павленко.

— В том случае, если это Омельянович, он будет расстрелян, — коротко отозвался Бредов, — а с Петлюрой переговоров вообще не будет, так как он бандит. А как вы относитесь к Петлюре?

Краус ушел от ответа, сказав, что Галицкая армия была вытеснена поляками за реку Збруч, воюет с большевиками и имеет свои линии подчинения. Затем Краус высказал возмущение тем, что белые разоружили галицкие подразделения, на что Бредов заметил, что галичане тоже захватили одну его артбатарею, а затем напомнил о том, что со здания думы был сброшен и затем уничтожен русский флаг. Стрельбу на улицах генерал назвал большевистской провокацией и заключил:

— Украинские войска должны быть немедленно и без всяких условий выведены из города.

— Мы сами взяли город и намерены его защищать от любого врага, — возразил Краус.

С улицы между тем раздавались одиночные выстрелы и пулеметные очереди. Краус предложил отправить в город одного из своих офицеров, чтобы известить стороны о ходе переговоров, но Бредов не согласился. Тогда Краус подал ему свой револьвер со словами:

— В таких обстоятельствах все переговоры иллюзорны. Я без связи со своими войсками, без информации, мои руки заранее связаны, поэтому я не могу свободно принимать решения и считаю себя вашим пленным[354].

В ответ Бредов предложил Краусу хорошо подумать и вышел из комнаты. Согласно другой версии, «выбежал в бешенстве», чего, конечно, быть не могло: на протяжении всех переговоров Николай Эмильевич вел себя спокойно и уверенно, с позиции силы, и оставил Крауса в одиночестве именно затем, чтобы окончательно навязать ему свою волю. Прием сработал блестяще. «На один час Бредов оставил меня одного, это был самый тяжелый час в моей жизни, — вспоминал Краус. — В моей голове крутились самые страшные мысли. Почему я должен быть тем, на кого возложены такие тяготы и ответственность? Где была давно обещанная делегация с генералом Павленко, где был главный атаман Петлюра?»[355] Через час, в два часа ночи 1 сентября, переговоры продолжились. Уловив в настроении австрийца перемену, Бредов напористо потребовал у него сдать все оружие или передать Галицкую армию в подчинение Деникина. От этого ошеломленный Краус категорически отказался, а вот следующее требование Бредова на фоне предыдущих уже показалось ему вполне приемлемым: украинцы и галичане должны были отойти от Киева на один дневной переход, без всяких трофеев и не предпринимая никаких враждебных действий против белых. Кроме того, из Крауса удалось выбить еще один важный пункт: «Галицкая армия действует независимо от войск Петлюры, под собственным галицким командованием, без какой-либо политической программы, с одной только целью борьбы с большевизмом»[356].

Утром 1 сентября на всех киевских стенах можно было прочесть приказ Н. Э. Бредова, извещавший о том, что Киев отныне и навсегда возвращается в состав великой и неделимой России. Сложнейшая задача, поставленная перед военачальником, была полностью выполнена. В итоге избранной Николаем Эмильевичем тактики красные ушли из Киева сами, отступив перед превосходящими силами украинцев и галичан, а этих «конкурентов» белые вытеснили из города в течение дня благодаря дипломатическому таланту Бредова. В сущности, освобождение Киева в конце августа 1919 года может по праву считаться наиболее блестящей операцией по овладению крупным населенным пунктом за всю историю Белого дела на Юге России — осуществленной минимальными силами и с минимумом жертв. (Из четырех других российских городов, чье население к 1919 году превышало 200 тысяч человек, Белая армия заняла также Одессу и Харьков, однако эти военные операции сопровождались достаточно серьезными боями и, соответственно, потерями.)

Современный украинский историк С. В. Машкевич так оценивает итоги двух судьбоносных для Киева дней: «Белогвардейцы в Киеве в нужные моменты проявили твердость и решимость. Находясь в явном меньшинстве, они не колебались, не стесняли себя джентльменскими нормами, когда нужно было разоружать противника, и твердо отстояли свою линию на переговорах. Украинцы же, во-первых, не имели продуманной стратегии поведения по отношению к белогвардейцам (приказ „занимать“, но не „стрелять“ попросту сгубил их); во-вторых, страдали от разногласий в собственном лагере (между галичанами и надднепрянцами); в-третьих, по крайней мере, в самом Киеве не пользовались поддержкой местного населения»[357].

Существуют, впрочем, и другие оценки действий Н. Э. Бредова в качестве дипломата — мол, занятая им позиция была не просто «твердой и решительной», а чрезмерно жесткой, что помешало создать союз между добровольцами и украинцами. Об этом писал бывший министр исповеданий у Скоропадского В. В. Зеньковский: «Соглашение, которое так легко было достигнуть в это время (украинцы, дорожа тем, чтобы хотя бы „символически“, но без власти, остаться в Киеве, пошли бы на самые принципиальные уступки), достигнуто не было — так была совершена грубейшая трагическая ошибка. По существу, самое соглашение, которое неизбежно должно было покоиться на унижении украинцев (ибо оставить Киев в руках украинцев — чего они добивались, обещая в дальнейшем доброжелательный нейтралитет, — действительно было невозможно для „добровольцев“ ввиду огромного стратегического значения Киева как крупного железнодорожного узла), но его нужно было бы добиться, чтобы иметь непосредственное соприкосновение с украинцами именно в Киеве. Для этого нужно было создать и максимально удерживать какую-нибудь „паритетную“ комиссию, не владея вполне Киевом и не отдавая его всецело украинцам. Такое положение продолжилось бы не более нескольких месяцев — одна или другая сторона должна была бы уйти. А между тем за это время можно было бы добиться нового соглашения с Петлюрой, быть может заключить даже серьезный союз. <…> Но в ставке Деникина уже был провозглашен лозунг „Единой Неделимой России“ — лозунг верный, но демагогически направленный против украинцев — говорю демагогически, потому что не все украинские группы к тому времени стояли так решительно за „самостийность“»[358]. В этой обширной цитате мемуарист сам же и отвечает на вопрос, возможно или невозможно было соглашение добровольцев с украинцами: несомненно, что Н. Э. Бредов получил четкие инструкции от А. И. Деникина и вел переговоры с А. Краусом исходя исключительно из идеи «единой, великой и неделимой России».

Тем не менее надежда на то, что украинцев удастся «сломать», какое-то время еще не покидала добровольческое командование. В отличие от переговоров Бредова с Краусом значительно меньше известен факт переговоров комбрига 7-й дивизии генерал-майора П. П. Непенина с упоминавшимся выше М. В. Омельяновичем-Павленко, состоявшихся 26 сентября на станции Пост-Волынский. Озвученные Непениным требования Бредова оставались прежними: украинцы должны или разоружиться и разойтись, или войти в структуру ВСЮР; переговоры быстро зашли в тупик. А идея союза с Галицкой армией, ставшая реальностью в ноябре 1919 года, оказалась в итоге мертворожденной — армия (переименованная в Украинскую Галицкую) была практически небоеспособной из-за эпидемии тифа, а в начале 1920-х годов под названием Червоной Украинской Галицкой перешла на сторону РККА.

Сохранилось несколько фотографий парада Добровольческой армии в Киеве: на первом плане командарм, генерал-лейтенант В. З. Май-Маевский в корниловской форме, чуть позади него генерал-лейтенант Н. Э. Бредов в летней белой гимнастерке, поодаль, тоже в летней белой форме, командир 5-го кавкорпуса генерал-лейтенант Я. Д. Юзефович. Взятие города имело огромное моральное значение: ведь следующей после «матери городов русских»[359] была Москва. А население Киева искренне радовалось — красная власть ассоциировалась у нее с ужасами «чрезвычаек», их в Киеве было шестнадцать, а количество горожан, зверски замученных или казненных накануне прихода белых, исчислялось сотнями. У О. Э. Мандельштама в одном из стихотворений есть строка «Пахнут смертью господские Липки…»[360] — это об элитном киевском районе, где жили когда-то Бредовы и куда горожане в сентябре 1919 года ходили опознавать обезображенные во время пыток в ЧК трупы. Об этих днях вспоминал Герой Социалистического Труда, трижды лауреат Сталинской премии академик А. А. Дородницын[361]: «Когда Киев и наше село заняли деникинцы, отец отправился в Киев раздобыть лекарств для больницы. Завалы трупов — жертв ЧК — еще не были разобраны, и отец их видел своими глазами. Трупы с вырванными ногтями, с содранной кожей на месте погон и лампасов, трупы, раздавленные под прессом. Но самая жуткая картина, которую он видел, это были 15 трупов с черепами, пробитыми каким-то тупым орудием, пустые внутри. Служители рассказали ему, в чем состояла пытка. Одному пробивали голову, а следующего заставляли съесть мозг. Потом пробивали голову этому следующему, и съесть его мозг заставляли очередного»[362].

Седьмого сентября 1919 года на территории, занятой Вооруженными силами Юга России, была создана Киевская область, куда вошли территории бывших Киевской, Черниговской и Подольской губерний. В дальнейшем планировалось перенести в Киев Ставку ВСЮР. А 20 сентября были образованы войска Киевской области; функции их командующего и главноначальствующего области стал исполнять генерал от кавалерии А. М. Драгомиров. Его должность была отчасти «наследственной», генерал был сыном знаменитого М. И. Драгомирова, который командовал Киевским военным округом, был киевским, волынским и подольским генерал-губернатором и на этих постах пользовался большой популярностью и уважением.

«Костяк» войск составила Киевская группа Н. Э. Бредова, к которой в октябре были присоединены 2-й армейский корпус М. Н. Промтова, 9-я пехотная дивизия, 2-я Терская пластунская бригада и множество более мелких частей, в том числе технических — 3-й отряд танков, 3-й бронепоездной дивизион, 2-й авиадивизион. Всего 8882 штыка и сабли, 220 пулеметов, 74 орудия. К сожалению, не оправдались надежды на крупное пополнение в Киеве, полумиллионный город дал армии всего полторы тысячи добровольцев. Впрочем, это неудивительно, так как большинство активно сочувствующих Белому делу киевлян сгинули в застенках ЧК или подпали под предыдущие мобилизации, украинские или большевистские.

Конечно, без дела эти силы не стояли, Добрармия продолжала развивать наступление вглубь России, а войска Киевской области обеспечивали это наступление с фланга, теперь имея противниками не только красных, но и время от времени петлюровцев (правда, стычки с ними были редкими, так как официально стороны не воевали) и просто бандитов (например, под Нежином орудовала шайка бывшего офицера Крапивянского). Из крупных успехов на долю 7-й дивизии выпало освобождение отрядом полковника Б. А. Штейфона Чернигова, пришедшееся на 12 октября. Однако тревожным «звонком» для добровольцев стала ночь на 14 октября, когда советская группировка под командованием И. Э. Якира — две стрелковые дивизии и кавбригада Г. И. Котовского, — выходившая из окружения благодаря попустительству украинских войск, неожиданно ударила по слабым добровольческим заслонам на реке Ирпень и ворвалась в Киев. Войска Киевской области отошли на левый берег Днепра (вместе с белыми ушли из Киева 60 тысяч жителей — примерно одна восьмая часть населения). Но мосты и Печерский монастырь Бредов оставил за собой, перегруппировал силы и уже на следующий день контратаковал. Упорные уличные бои в Киеве шли три дня, и к 18 октября город снова перешел к белым. Яркое описание вторичного освобождения Киева оставил артиллерист-вольноопределяющийся В. Н. Душкин:

«На рассвете уходим на Киев. Пройдя Слободку, цепной мост, поднимаемся на Печерск. По склонам валяются убитые красные. Много синих венгерских шинелей. Это — элита красных войск: части из военнопленных мадьяр. Говорят, им дали отпор на Печерске арсенальные рабочие, организованные инженером Кирстой. Спускаемся по Институтской до Крещатика, и далее по Крещатику. Изо всех окон на нас сыплются пакеты папирос, а кое-где на веревочках спускаются бутылки водки. Папиросами забито все, вплоть до хоботов орудий. Стрельба кипит где-то близко. Поворачиваем на Фундуклеевскую и сразу попадаем в огонь. <…> Из многих окон в нас сыплются пули, рикошетируют, визжат, стучат всюду. За Оперой высится многоэтажный дом с угловой башенкой. На верхнем балконе башенки ритмично вспыхивают оранжевые огоньки, и пули шлепают по щиту моего орудия. „Ага! А ну, кто кого!“ Навожу на балкон и посылаю „мгновенку“. Взрыв, пыль, падающие обрывки чего-то. Пулемет приказал долго жить. <…> Поднявшись выше, до спуска к базару, начинаем стрелять в сторону Политехнического Института. Красные уходят по Брест-Литовскому шоссе. Непрерывно гремит и дрожит воздух — рвутся пороховые погреба. Все наше наступление происходит на этом фоне. <…> Октябрьский захват Киева на 3 дня закончился. И выбили их 3-й батальон Якутского 42-го полка и наша батарея»[363].

Вторичное взятие города омрачилось еврейским погромом, в котором участвовали рядовые добровольцы и местные жители. Погром продолжался два дня, с 17 по 19 октября, и запомнился тем, что киевские евреи активно оборонялись с помощью… крика. «Громилы оцепили один из больших домов, но не успели ворваться в него. В притаившемся темном доме, разрывая зловещую тишину ночи, пронзительно, в ужасе и отчаянии, закричала женщина. Ничем другим она не могла защитить своих детей, — только этим непрерывным, ни на мгновение не затихающим воплем страха и беспомощности. На одинокий крик женщины внезапно ответил таким же криком весь дом от первого до последнего этажа. Громилы не выдержали этого крика и бросились бежать. Но им некуда было скрыться, — опережая их, уже кричали все дома по Васильковской улице и по всем окрестным переулкам. Крик разрастался, как ветер, захватывая всё новые кварталы. Страшнее всего было то, что крик несся из темных и, казалось, безмолвных домов, что улицы были совершенно пустынны, мертвы и только редкие и тусклые фонари как бы освещали дорогу этому крику, чуть вздрагивая и мигая… Кричал Подол, Новое Строение, Бессарабка, кричал весь огромный город»[364] — так описывал октябрьский погром 1919 года К. Г. Паустовский[365].

Военные власти сразу же начали предпринимать решительные меры против погромщиков. В день окончательного возвращения в Киев, 18 октября, Н. Э. Бредов издал приказ, который был расклеен на всех улицах: «Добровольцы! Мужество перед врагом и милосердие к мирному населению и даже к поверженному врагу должно быть вашим украшением»[366]. Город начали патрулировать офицерские роты и отряды из рабочих, пресекающие бесчинства, военно-полевые суды выносили смертные приговоры погромщикам. Это позволило быстро прекратить беспорядки.

Но сам факт того, что красные при желании могут серьезно угрожать белому Киеву, говорил о многом. Судьба Киевской группы войск зависела от хода событий на главном, московском, фронте, а там они развивались не в пользу добровольцев. Многократно численно превосходящие их красные части переломили ситуацию, одновременно в тылу белых начались многочисленные восстания, поднял голову недобитый Махно. В этой ситуации войска Киевской области держались до последнего, даже когда красная 12-я армия С. А. Меженинова вышла по левому берегу Днепра к Черкассам и Кременчугу, Киев все еще оставался белым. Только утром 16 декабря 44-я стрелковая дивизия красных под командованием бывшего прапорщика И. Н. Дубового форсировала Днепр, выбила добровольцев с мостов и повела бои за город. Войска Н. Э. Бредова мужественно обороняли Киев на протяжении двенадцати часов, но вынуждены были отступить. Это был последний день, когда Николай Эмильевич видел город, с которым его столько связывало — и светлого, и печального.

После оставления города вновь была сформирована Киевская группа войск в составе 7-й пехотной дивизии, 2-го Конного генерала Дроздовского полка и менее крупных частей. Возглавивший группу Н. Э. Бредов перешел в подчинение главноначальствующему Новороссийской области генерал-лейтенанту Н. Н. Шиллингу[367]. В задачу группы входила оборона важнейшего черноморского порта, пока находившегося в руках белых, — Одессы.

Марш на Одессу проходил в мелких, но постоянных стычках с наседавшими красными, петлюровцами, махновцами и просто местными бандитами. Во время одной из таких стычек, 17 декабря, Бредов едва не попал в плен к петлюровцам, полусотня которых во главе с полковником Дьяченко атаковала добровольцев у местечка Ставище, захватив 40 офицеров и 20 солдат. Николая Эмильевича спасли тогда лишь туманная погода и мастерство водителя его автомобиля. Артиллерист В. Н. Душкин так описывал отход от Киева: «Левая сторона Днепра уже занята красными. Идем и огрызаемся. Красные, кажется, не спешат. Серьезных боев нет. Иногда от Днепра красные пытаются перерезать нам путь, но это им не удается. После перепалки продолжаем путь. И так от Киева до Раздельной. Весь путь в каком-то оцепенении, в тумане, почти без мыслей. Автоматически идем, едим, деремся, спим — как заводные»[368]. Слово «едим» требует пояснений: питались в походе практически одним… сахаром, которым были набиты карманы шинелей и офицеров, и солдат; сахар скоро приелся до тошноты, но замены ему не было, и люди, преодолевая отвращение, на ходу черпали ложками или ладонями сахарный песок, чтобы дать истощенным организмам хоть какие-то силы.

Вместе с армией, сильно замедляя темп ее продвижения, отступал огромный беженский обоз, в котором находились те, кто не желал оставаться в Киеве «под большевиками». Началось дезертирство, причем имевшее определенную специфику. Как вспоминал Б. А. Штейфон, «мобилизованные по мере продвижения Добровольческой армии к северу, в период успеха, люди охотно воевали, покуда их деревня находилась позади фронта. Как только родные места очищались войсками, там оставались и уроженцы очищенных мест. Борьба с этим злом была безрезультатна. Части же, составленные из уроженцев отдаленных губерний, дезертирства почти не знали»[369]. Единственным утешением могло служить наличие на фронте новых союзников — четырехтысячной Украинской Галицкой армии, но она, как говорилось выше, была практически небоеспособна из-за эпидемии тифа и к тому же не склонна конфликтовать с петлюровцами. Косила болезнь и войска Бредова. Связи с основными силами не было, армия питалась неутешительными слухами: оставлен Курск, оставлен Харьков. Все надежды были на то, что после обеспечения одесской эвакуации части будут морем вывезены на соединение с основными силами армии.

Ho Н. Н. Шиллинг явно имел на Бредова свои виды, так как 5 февраля 1920 года Николай Эмильевич получил от него следующее письмо:

«ВЕСЬМА СЕКРЕТНО

Генералу Бредову

В случае непосредственной угрозы Одессе я со штабом перееду [в] Севастополь. В этом случае на Вас и на Ваш штаб возлагаю объединение командования и управления во всех отношениях всеми войсками, учреждениями и управлениями, находящимися в Одесском районе, равно как и Галицийской армией. К Вам же переходит гражданская власть. Одесса должна быть удерживаема возможно дольше, дабы успеть вывезти раненых, больных и семьи офицеров, а также лиц, служивших в Добровольческой армии, коим грозит опасность быть убитыми большевиками и кои не могут идти походом. [В] случае оставления Одессы все, что возможно, из русских добровольческих войск надлежит под прикрытием союзного флота посадить на суда и отправить в Крым. Все, что за отсутствием тоннажа [не] может быть эвакуировано морем, отходит на Днестр в районы г. Беляевка — Маяки и Тирасполь, где и приступает к переправе на правый берег. При этом румынскому командованию должно быть заявлено:

1. Отход на Бессарабию явился вынужденным в силу вещей;

2. Что о возможности такого отхода заблаговременно было сообщено через нашего представителя в Бухарест румынскому правительству и представителям Антанты в Екатеринославе и Одессе и что ответа с отказом не последовало;

3. Что из телеграммы генерала Деникина я усмотрел, что вообще русские могут быть направлены в Бессарабию.

В отношении румын надлежит сохранить полную лояльность и ни при каких обстоятельствах враждебных действий не открывать. Настаивать на пропуске с оружием в руках в Тульчу для посадки на суда и вывозки в Крым или Новороссийск. [К] галичанам, пока они лояльны, относиться также лояльно и всемерно подчеркивать наше к ним — галичанам — благожелательное отношение, как к родным братьям. В случае их перехода на сторону большевиков надлежит быстро разоружить те части, которые расположены на путях отхода наших войск.

Для обеспечения довольствия образовать [в] Тирасполе и Маяках продовольственные магазины. Все не погруженные в повозки боевые припасы и все ценное, что не может быть возимо с собой на походе, грузить на суда по указанию соответствующих начальников отделов штаба. Относительно денежных знаков — мною предпринимаются шаги по снабжению войск, которые отойдут в Бессарабию, валютой, но нет надежды на своевременное благоприятное осуществление этого вопроса, почему о способе дальнейшего довольствия в Бессарабии поручаю Вам сговориться на месте с румынскими властями, указав, что за все взятое будет уплачено. Можно производить товарообмен или частично для получения румынской валюты продать часть вывезенного имущества по Вашему усмотрению, разрешаю деньги обменять в Одессе.

Согласно указаний главкома, лица мужского пола в возрасте от 17 до 43 лет, способные к строевой и тыловой службе, не имеют права на отъезд за границу, почему таковые лица в случае выступления в Бессарабию должны быть присоединены к войскам и с ними из Тульчи отправлены на фронт.

Местоположение своего штаба предоставляю избрать Вам самим. Радиостанцию получите у командира 3-го радиотелеграфного дивизиона. О времени передачи Вам командования сообщу дополнительно»[370].

Таким образом, за два дня до падения Одессы генерал-лейтенант Н. Э. Бредов был предупрежден Н. Н. Шиллингом о том, что вскоре получит все его полномочия — и военные, и гражданские, плюс власть над Украинской Галицкой армией. Причина этому может быть только одна — Шиллинг уже понял, что удержать Одессу не удастся, и в последний момент решил переложить ответственность на другого. Впрочем, в силу «весьма секретный» приказ не вступил, и «время передачи командования» Шиллинг так никогда Бредову и не сообщил. Похоже, что 5 февраля Шиллинг вообще не вполне отдавал себе отчет в том, что делает, так как вскоре после «весьма секретного» письма Бредову он передал всю военную и гражданскую власть в Одессе полковнику А. А. Стесселю[371], а вечером того же дня неожиданно назначил ответственным за оборону города и района генерала Украинской Галицкой армии В. Н. Сокиру-Яхонтова[372].

Эвакуация города действительно проходила безобразно, иного слова не подберешь. Тоннажа хватило лишь на офицерские семьи, гражданских чиновников, раненых и больных, но такой стройный порядок был соблюден лишь на бумаге; по свидетельству Ф. Штейнмана, «в те дни можно было наблюдать, как в Одесском порту преспокойно грузились целые полки и строевые артиллерийские части — счастливцы, которым так или иначе удалось зафрахтовать пароход. Зато не хватало на кораблях места для госпиталей, переполненных больными и ранеными офицерами, которым пришлось остаться в Одессе и стать жертвами большевистской расправы»[373]. Бросали на берегу исправные орудия, бронеавтомобили, бронепоезда, около полумиллиона снарядов и патронов, 300 тысяч пудов зерна, бросали исправные и неисправные корабли в порту, переполненные грузами эшелоны на вокзале. Во всем этом общественное мнение винило исключительно Шиллинга, в мемуаристике он устойчиво входит в тройку антигероев Белого движения наряду с И. П. Романовским и В. З. Май-Маевским. Но следует признать, что задача, поставленная перед генералом, оказалась практически невыполнимой не только из-за его личных качеств, темпа продвижения красных и процветавшего в одесских штабах казнокрадства пополам с расхлябанностью, но и из-за позиции, занятой союзниками белых по Антанте. Так, на неоднократные просьбы Шиллинга отремонтировать Бугазский мост, по которому должны были пройти белые бронепоезда, англичане ответили, что за починку румынского моста отвечают французы, а в ответ на просьбу предоставить суда для эвакуации заявили, что никакой опасности для Одессы не предвидится, а если бы она и была, то судов для вывоза из города тридцати тысяч человек у них нет. Более того, англичане попросту обманули Шиллинга, сообщив ему, что переговоры с румынами о пропуске русских войск на их территорию идут полным ходом и наверняка увенчаются успехом. В итоге отданный Шиллингом строевым частям приказ уходить в Румынию был в сложившейся ситуации единственно возможным, так как позволял сохранить армию от поголовного истребления и спасти жизни беженцев, не попавших на суда в Одесском порту. В сущности, это была вариация на тему годовой давности — ведь в марте 1919 года из Одессы в Бессарабию ушла бригада Н. С. Тимановского, которая затем была судами перевезена из Тульчи в Новороссийск. Нечто подобное, лишь в значительно больших масштабах, предполагалось сделать и теперь.

Как именно происходила постановка боевой задачи, известно из мемуаров Б. А. Штейфона: «По прибытии в Одессу генерал Бредов со своим начальником штаба отправился в штаб генерала Шиллинга.

В штабе генерала Шиллинга работа шла нормально. Не было заметно ни суеты, ни нервности. Только генерал Шиллинг имел сильно озабоченный вид.

Генералу Бредову объяснили обстановку. Она была немногословна: „Транспортных средств вывезти войска нет. Пройти в Крым сухим путем уже невозможно. В ближайшие дни Одесса будет оставлена. Единственная возможность спасти войска — это движение в Румынию. Представитель английских войск ведет переговоры с румынами о принятии ими группы генерала Бредова и гарантирует успех этого плана. У Тирасполя, где намечается переход румынской границы, имеются большие склады продовольствия и иных запасов, вполне достаточные для нужд войск“. <…>

Обстановка для генерала Бредова была ясна. Он заботится только о чести армии и настаивает, чтобы англичане добились почетного для войск перехода румынской границы и скорейшей затем переброски наших войск опять в Россию для продолжения борьбы.

Еще несколько деловых вопросов, недолгие разговоры об общем положении Добровольческой армии, и генерал Бредов покинул штаб генерала Шиллинга»[374].

В обстановке творящегося вокруг хаоса Николай Эмильевич смог осуществить этот самый важный пункт требований Шиллинга — вывести «все, что за отсутствием тоннажа не может быть эвакуировано морем», на Днестр. Все строевые части армии были разделены Н. Э. Бредовым на три группы. В самую крупную, которую возглавил сам Николай Эмильевич, входили войска Киевской группы; в группу генерал-лейтенанта М. Н. Промтова — остатки деморализованного и потрепанного 2-го армейского корпуса; наконец, еще один небольшой отряд возглавил генерал-майор П. Г. Васильев[375]. Группа Бредова должна была следовать на Тирасполь, группа Промтова — на село Маяки, группа Васильева — на Овидиополь, после чего все должны были перейти границу Румынии и собраться в Тулче, откуда войска планировалось морем перевезти в Крым или Новороссийск. Следует учитывать, что к румынской границе в эти дни стремились также множество отрядов помельче (например, кадетский, состоявший из кадет Одесского корпуса) и просто неорганизованных беженцев.

Седьмого февраля в Одессу ворвались передовые части красных, одновременно в городе подняло восстание большевистское подполье. Агония белой Одессы была страшной: толпящиеся на сходнях перегруженных пароходов беженцы, бьющие с Николаевского бульвара по порту красные пулеметы, с боем прорывающиеся из города сушей отдельные части. В эти дни Бредов наверняка благодарил судьбу за то, что еще месяц назад смог отправить из города свою семью — тещу Надежду Федоровну Лансере, урожденную Кондратову, и жену Екатерину Павловну с дочками, десятилетней Таней и семилетней Олей и приемным сыном Борисом. Пароход, на котором уходили из Одессы Бредовы, следовал в болгарскую Варну. Прощались, надеясь на новую встречу, хотя будет ли она — никто не мог сказать в точности.

Выезжали из Одессы ночью; район, через который шли эшелоны, уже контролировался красной конницей Г. И. Котовского и местными повстанцами, но все обошлось. 10 февраля 1920 года отряд Н. Э. Бредова достиг Тирасполя. На другом берегу Днестра начиналась Бессарабия, еще два года назад русская губерния, ныне аннексированная Румынией. И сразу же выяснилось главное — никаких переговоров с румынами о пропуске русских в Бессарабию никто не вел и никого пропускать они не собираются. Чтобы предотвратить попытки перейти замерзший Днестр, румыны даже специально разбили лед на реке и установили на своем берегу пулеметы. Обещанных Шиллингом складов в Тирасполе тоже не обнаружилось. А местные жители только смеялись в ответ на попытки расплатиться с ними за еду выданными в Одессе украинскими карбованцами.

Бредов немедленно попытался прояснить ситуацию, но несколько его телеграмм, адресованных высоким должностным лицам Румынии (вплоть до короля), остались без ответа. Между тем весть о том, что «румыны не пускают», вызвала в отряде брожение; упорно муссировался слух, что не пускают румыны лишь потому, что требуют сдать оружие, а Бредов-де отказывается от этого условия. Мало-помалу пошли разговоры о том, чтобы арестовать генерала и выдать его красным. Но были и те, кто с самого начала был твердо намерен идти до конца. О безусловной верности своих частей Бредову заявили, к примеру, командир 13-го пехотного Белозерского полка полковник А. П. Радченко и начальник 4-й стрелковой дивизии генерал-майор П. П. Непенин.

Вечером 10 февраля в Тирасполе, в штабном вагоне Бредова, собрался военный совет. Настроение царило мрачное, но, по свидетельству Б. А. Штейфона, Николай Эмильевич проявил колоссальную выдержку и силу духа: «Ни одного слова упрека или осуждения кого-либо не высказывается им. Он спокоен, ободряет и обнадеживает. Он не допускает мысли о бесславном конце своих войск. Из окон своего вагона он видит, что ему вручена судьба не только войск. Кругом масса женщин, детей и различного гражданского люда»[376]. Но когда один из генералов предложил сдаться красным и тем самым сохранить жизни людей, Бредов неожиданно вспыхнул и резко заявил:

— Повторю то, что и раньше от вас не скрывал, — продовольствия нет, денег нет, положение сложное. Однако надо найти достойный выход!

В конце концов приняли решение форсировать Днестр, а если румыны будут препятствовать этому, то на силу ответить силой. Но Бредов все же не был удовлетворен этим решением и уже после того, как все разошлись, наедине с начальником штаба Б. А. Штейфоном начал изучать на карте путь возможного отхода на север, в сторону Польши. «Таким образом, в его голове впервые зарождаются мысли о походе в Польшу, — вспоминал Штейфон. — О поляках мы не имели никаких сведений, за исключением тех, что Польша тоже воюет с Совдепией»[377].

На первый взгляд мысль эта казалась авантюрной. Где именно находится Войско Польское, никто не знал, удастся ли оторваться от красных — тоже. Но Бредов, по-видимому, руководствовался самой простой логикой: попытка его уставших и сильно потрепанных войск с боем прорваться через румынскую границу неизбежно приведет к большим потерям и, скорее всего, будет отбита, а если и нет, то армию ждет просто позорный плен и разоружение. К тому же могут погибнуть многочисленные беженцы, прибившиеся к войскам. А шанс соединиться с поляками есть — минимальный, но есть! «Идея похода была весьма примечательная и ярко характеризовала характер и военное дарование генерала Бредова: красное командование, по-видимому, не догадывалось, что вся Новороссийская группа сосредоточилась у Тирасполя, — писал Б. А. Штейфон. — Советские войска, тоже уставшие, стремились к югу, рассчитывая прижать белых к морю и овладеть богатой Одессой. Им не приходило в голову, что Новороссийская группа, искусно ускользнув от их ударов, может двинуться в сторону противоположную от Одессы, то есть на север. Дерзкий план генерала Бредова могло разгадать только незаурядное военное воображение. Большевики таковым не обладали. Технический план похода основывался на внезапности и быстроте: незаметно уйти от Тирасполя и форсированными переходами оторваться от противника»[378].

Утром 11 февраля идея Н. Э. Бредова была вынесена на обсуждение высших чинов группы войск и встретила общее одобрение. С энтузиазмом восприняли ее и в отряде. При отступлении из Тирасполя пришлось бросить все тяжелое вооружение, взорвать или утопить в Днестре бронепоезда. С собой брали лишь то, что можно было вести на подводах и в немногочисленных автомобилях (их бросили через неделю похода, когда кончился бензин). Около полуночи 12 февраля отряд выдвинулся в поход на север, вдоль русла Днестра, в узкий «коридор», который еще не был занят красными.

Под командованием Бредова на начало похода состояли очень значительные по меркам Гражданской войны силы, примерно 15–16 тысяч офицеров, военных чиновников и солдат. Кроме того, армию сопровождал большой обоз, в котором следовали беженцы, раненые и больные сыпным тифом. Для сравнения: вся Добровольческая армия в разные периоды 1-го Кубанского (Ледяного) похода насчитывала от трех с половиной до шести тысяч человек, отряды М. Г. Дроздовского во время похода Яссы — Дон и И. М. Васильченко во время Екатеринославского похода — чуть больше тысячи. По численности участников Бредовский поход уступал лишь Великому Сибирскому[379]. Наиболее боеспособной силой группы войск Н. Э. Бредова была 4-я стрелковая дивизия, в состав которой входили 13-й и 16-й стрелковый полки с двумя сводными батальонами 14-го и 15-го. К прежним «железным стрелкам» они имели весьма отдаленное отношение, но наверняка Бредову было приятно, что под его командованием состоит полк, в котором он когда-то начинал службу. Высоким боевым духом выделялись также Сводно-гвардейская пехотная дивизия, 2-й Конный генерала Дроздовского полк, остатки пехотных и кавалерийских полков — 13-го Олонецкого, 14-го Белозерского, 16-го Ладожского, 42-го Якутского, 75-го Севастопольского, 80-го Кабардинского пехотных, 1-го Сумского и 3-го Елисаветградского гусарских, 11-го Рижского, 16-го Тверского, 17-го Нижегородского, 18-го Северского драгунских, Крымского и 3-го Осетинского конных. По мере продвижения к северу к группе Бредова присоединялись остатки 2-го армейского корпуса, разрозненные отряды пограничной и государственной стражи, просто «вольные стрелки» и беженцы, так что к концу похода отряд насчитывал 30 тысяч человек, из них 20 тысяч штыков, почти 4 тысячи больных (из них 2 тысячи сыпнотифозных), 500 раненых, 350 беженцев и 330 офицерских семей — женщин и детей. Фактически это была армия, хотя официально такой статус был придан отряду только в марте.

Рядом с Бредовым в поход выступили без преувеличения выдающиеся военачальники старой русской армии. Многих из них судьба уже сводила с Николаем Эмильевичем раньше. Так, генерал-майор, кавалер ордена Святого Георгия 4-й степени Михаил Николаевич Скалон (1874–1940) командовал 33-й пехотной дивизией в конце 1917 года, когда Бредов был командиром 21-го армейского корпуса. Генерал-майор, кавалер ордена Святого Георгия 4-й степени и Георгиевского оружия Петр Павлович Непенин (1872–1932) шел с Бредовым всеми дорогами Гражданской войны, начиная с Царицына. Обладателем самых почетных наград в отряде являлся генерал-лейтенант Петр Степанович Оссовский (1860 — после 1920) — он был удостоен Георгиевского оружия и ордена Святого Георгия 4-й и 3-й степени. А самым старшим по возрасту среди генералов отряда был 63-летний генерал-лейтенант Михаил Николаевич Промтов (1857–1951); он же достиг на Великой войне самого высокого положения (командовал 11-й армией) и, по всей видимости, был недоволен тем, что общее руководство походом осуществляет генерал «ниже» его статусом.

Боевые столкновения во время похода случались нечасто: Бредов избегал их, так как логично считал, что обремененная огромным обозом армия серьезного боя просто не выдержит. 14 февраля в Дубоссарах белых обстреляли галичане (их Украинская Галицкая армия, как мы помним, перешла на сторону красных и переименовалась в Червоную Украинскую Галицкую); 15 февраля бой был уже с красными. Армию преследовали и местные бандиты, которые пользовались любой возможностью, чтобы напасть на отставших; несколько офицеров поплатились за свою беспечность жизнью.

Шестнадцатого февраля в местечке Рыбница (ныне город в Приднестровской Молдавской Республике) войска были разделены на три походные колонны. Вдоль железнодорожной линии Бирзула — Вапнярка шла кавалерия под командованием кавалера ордена Святого Георгия 4-й степени генерал-майора Н. В. Склярова[380]. Среднюю колонну составили главные силы армии, а левая колонна — обозники — двигалась по берегу Днестра. Обозы целый день переправлялись через реку Рыбницу, при этом красный бронепоезд пытался сорвать переправу, но белая конница, совершив набег на станцию Колбасная и полустанок Горшунь, помешала этому. После этого заметных боев с большевиками уже не было. Расчет Бредова на то, что командование красной 14-й армии просто не догадается, что прижатые к границе Румынии белые организованно двинутся на север, к Польше, оказался совершенно верным.

Погода во время перехода стояла разная. В первый день пригревало солнце, на припеке было даже жарко, и молодые офицерские жены, вызывая улыбки, шли в колонне в платьях и туфлях на высоких каблуках. Но тем же днем поднялся ветер, резко похолодало, и вот «высоких каблуков уже не видно. Дамы достали у мужей, у знакомых сапоги, шляпки исчезли и заменились шалями, платками, башлыками. На многих дамах — защитные шинели»[381]. Обмундирование на участниках похода было разномастным; так, полковник Б. А. Штейфон носил еще довоенные, 1914 года, фуражку и шинель с вязаным шарфом, а Н. Э. Бредов «был в обычной солдатской изношенной шинели, в папахе и случайно имел выданную еще в Новороссийске англичанами кожаную безрукавку»[382].

Обычно выступали в путь на рассвете и в день делали примерно 35 верст. К ночи участники похода так уставали, что часто засыпали без ужина, где придется — на лавках, на полу изб. Некоторые научились спать прямо на ходу и просыпались, лишь когда наталкивались на соседа или повозку. Продукты доставали в селах, через которые шла армия. Обычно питались хлебом, салом, молоком, чаем — все это доброжелательно настроенные местные крестьяне давали походникам, как правило, бесплатно. Полноценных обедов и ужинов не готовили, так как на готовку требовалось время, а его предпочитали тратить на сон.

Штаб отряда работал допоздна. «И надо было торопиться, забывать и свою усталость, и сон, и голод, дабы скорее разослать приказания, — вспоминал Б. А. Штейфон. — Его ожидают тоже усталые люди и тоже не спят.

А спать хочется так безумно.

И сколько раз, обсуждая движение следующего дня, генерал Бредов вдруг умолкал буквально на полуслове.

Посмотришь, генерал крепко спит, зажав в руке пенсне. И, глядя на его лицо, уже не управляемое волей, видишь, как бесконечно физически и морально устал этот человек.

Жаль будить, но надо:

— Ваше Превосходительство, Ваше Превосходительство…

Работа продолжается»[383].

Местность, по которой шла армия, была пересечена многочисленными ручьями и оврагами, которые кавалерия и артиллерия преодолевали с огромным трудом; как вспоминал очевидец, «каждую подводу приходилось спускать и вытягивать на руках, так как лошади не в силах были вывозить подводу наверх по скользкой обледенелой дороге»[384]. 17 февраля ударил сильный мороз, повалил снег, и идти стало еще тяжелее. Несколько раз отряд попадал в настоящие снежные бури. Продолжал свирепствовать сыпной тиф, в некоторых ротах болел уже каждый третий, и обоз увеличивался с каждым часом. Но многие тифозные продолжали шагать рядом со здоровыми, днем пребывая в полубреду-полуяви, а ночью забываясь коротким беспокойным сном.

Артиллерист В. Н. Душкин, один из немногих «бредовцев», оставивших воспоминания, свое участие в походе описывал так: «Снег, снег и снег. Шли мы многими колоннами. Наша, мне кажется, была левее всех, то есть ближе всех к Днестру. И путь, пожалуй, был самый трудный: то карабкались на крутые склоны, то скользили на дно долин, шедших к Днестру. И хлопья снега, крупные, пушистые, медленные, лохматые, заносят все: и людей, и лошадей, и пушки, и подводы. Ветра нет, и приглушенный стук копыт, пофыркивание лошадей, позвякивание металлических частей лишь подчеркивают тишину. Люди идут молча. <…> И так с холма в долину, из долины на холм. Иногда в гололедицу, при спуске, из упряжки создается невероятное месиво. Люди, лошади, передок, ползущий боком, орудие, обогнавшее передок и сшибающее с ног коней»[385].

Серьезных происшествий в походе не было; даже известный «отсутствием твердого командования»[386] Отдельный сводный Терский батальон, сформированный 15 января, проделал поход без нарушений дисциплины. Конфликты, иногда возникавшие между старшими начальниками «благодаря» их личным амбициям, тактично улаживались Бредовым. Его авторитет в войсках был высок и никем не оспаривался; даже отрядный поэт подполковник Б. Л. Шебеко, описавший поход в саркастических, напоминающих по тону юнкерские «Журавли»[387] стихах, без всякой иронии назвал генерала в них «нашим властелином» и «достойным внуком достойных дедов»[388].

О поляках по-прежнему не было никаких сведений. Несколько раз штаб пытался с помощью радиостанции установить с ними связь, но тщетно. Наконец 24 февраля в местечке Вербовец конные разведчики сообщили, что встретили польский разъезд. В десять часов утра 25 февраля в селе Новая Ушица (ныне центр Новоушицкого района Хмельницкой области Украины) русские соединились с поляками, которые встретили добровольцев вполне приветливо. Причина этой приветливости была понятна: поляки были заинтересованы в подкреплениях, так как малыми силами держали значительный участок фронта против красных.

Б. А. Штейфон так вспоминал день окончания похода: «С горы, на которой была расположена Новая Ушица, польский начальник мог лично наблюдать силы и состав нашего отряда.

Картина была действительно грандиозной.

Бесконечной лентой тянулись наши части: конница, пехота, артиллерия, снова пехота и артиллерия, обозы. Лица людей были оживлены сознанием, что цель достигнута; повсюду из рядов были слышны разговоры и смех.

Таким образом, не только своим числом, но и духом мы должны были произвести на поляков сильное впечатление.

Около 400 верст прошел отряд в 14 дней, прошел в суровую зимнюю пору, окруженный постоянно врагами и везя с собой до двух тысяч больных и несколько тысяч беженцев»[389].

Итоги похода без преувеличения можно назвать блестящими. Н. Э. Бредову удалось с минимальными потерями и без ненужных боев спасти от истребления вверенные ему войска, сохранить десятки тысяч жизней. Поход не имел аналогов в истории Гражданской войны по количеству спасенных гражданских лиц — беженцев, стариков, женщин и детей. Дерзкое решение двигаться в сторону Польши оказалось единственно верным, трудно представить, какими жертвами могла обернуться попытка прорваться через румынскую границу. Во всяком случае, не подчиненные Бредову разрозненные отряды и группы, пытавшиеся уйти в Румынию, понесли на границе большие потери убитыми и ранеными, многие, в том числе генерал П. Г. Васильев, покончили с собой; из двенадцати тысяч беженцев, покинувших Одессу при приближении красных, румынами было интернировано всего 1800 человек.

Впрочем, с польскими союзниками тоже начались трения. Первой же ночью, стоило Бредову со своим штабом расположиться на ночлег в холодной, кишащей клопами избе, к нему явился командир польской бригады и заявил:

— Пане генерале, командующий Польским фронтом получил донесение о прибытии русских войск. Он не имеет еще от своего правительства полномочий вести с вами переговоры. В нашем районе довольно ограниченные запасы продовольствия, и командующий фронтом лишен возможности прокормить ваши войска. Поэтому командующий польскими войсками просит пана генерала завтра отойти за линию польских войск, расположиться по своему усмотрению в полосе между нами и большевиками и выждать там решение нашего правительства, которому сегодня отправлено сообщение о вашем приходе.

— Доложите командующему фронтом, что я никак не могу исполнить его предложения, — ответил Николай Эмильевич. — Мои войска только что совершили тяжелый длительный переход. Я привез около двух тысяч больных. С нами женщины, дети, старики.

— Все русские, военные или гражданские лица, это все равно, все, кто прибыли в составе вашего отряда, должны завтра перейти в нейтральную полосу — между польскими войсками и большевиками, — повторил поляк.

— Позвольте, господин бригадный командир, но то, что вы называете «нейтральной полосой», это не что иное, как зона военных действий, — возразил Бредов. — Направляя нас туда, вы подвергаете больных, женщин, детей и гражданский элемент всем ужасам войны.

— Я не могу входить в рассмотрение этого вопроса, — надменно ответил «парламентер». — Если к шести часам вечера завтрашнего дня пан генерал не исполнит переданных ему указаний, то он будет заставлен силой исполнить это распоряжение.

Поляк холодно поклонился и встал, давая понять, что разговор окончен. Бредов вспыхнул:

— У меня двадцать тысяч штыков. Если вы не желаете считаться с вопросами гуманности, то я сумею отстоять свои права на основании международного права!

Поляк молча поклонился и вышел[390].

Жесткая позиция, занятая Н. Э. Бредовым, явно повлияла на настроение польского командования, поскольку через день Николая Эмильевича пригласил к себе генерал дивизии Войска Польского Франтишек Крайовский[391], и его настроение было уже совершенно иным. Просьбы о помощи беженцам, больным и довольствовании отряда были удовлетворены, о перемещении в нейтральную зону речь уже не шла. С 1 по 5 марта в селе Солодковцы состоялись полноценные переговоры, на которых русскую сторону представляли генерал-лейтенант Н. Э. Бредов, полковники Б. А. Штейфон и В. Ф. Белогорцев[392], а польскую — майор С. Рупперт, поручики Т. Кобылянски и Ю. Мощиньски, личный адъютант Ю. Пилсудского ротмистр князь С. Радзивилл. Последний, несмотря на то что родился в Берлине, служил в русской армии и сразу дал Бредову понять, что хорошо помнит прошлое:

— Здравия желаю, Ваше Превосходительство, прошу простить, что я вас заставил ожидать, поезд опоздал. Я ротмистр князь Радзивилл.

— Здравствуйте, князь. А вы, вероятно, служили в нашей армии?

— Да, я имел честь служить в Черкесском конном и лейб-гвардии Казачьем Его Величества полках. А нет ли в вашем отряде гвардейской кавалерии?

Разговор велся на русском языке. Бредов сразу же изложил полякам свои требования:

— Мы желаем возможно скорее с оружием вернуться на родину и продолжать нашу борьбу. Просим польское правительство помочь нашему пропуску переговорами с дружественными державами. Просим оказать покровительство и помощь нашим больным и беженцам. Отряд готов, впредь до переезда в Россию, принимать участие в борьбе с большевиками на Польском фронте, сохраняя, однако, безусловно свою внутреннюю самостоятельность. Если же польское правительство признает необходимым нас интернировать, на что оно имеет право по законам международным, то мы желаем, чтобы нам было оказано все то, что знаменует собой сохранение военной чести: оставлено было бы оружие, сохранена дисциплина и так далее.

Князь Радзивилл горячо отозвался:

— Не может быть даже мысли о покушении на честь русского отряда, добровольно пришедшего в Польшу и просящего гостеприимства у польского народа. Мы не связаны формальными договорами, но у нас общий враг — большевики[393].

В ходе переговоров был выработан договор между поляками и «бредовцами» (употребляем это слово в кавычках, поскольку официального наименования в честь Н. Э. Бредова соединение не имело). Договор включал 13 пунктов и задним числом был датирован 1 марта 1920 года. Статус отряда с этого дня был поднят до армии, которой присваивалось название «Отдельная Русская армия» (3 марта она была переименована в Отдельную Русскую Добровольческую армию). Поляки обязывались разместить ее на своей земле, сделать все возможное для скорейшего ее возвращения на территорию, занятую Вооруженными силами Юга России, и быть посредниками между армией и правительствами других союзных стран. Оружие оставалось в собственности армии, но сдавалось на специальные склады; исключение составляло личное оружие офицеров, как холодное, так и огнестрельное. Десять тысяч коней поляки покупали по три тысячи марок[394] за голову.

Дальнейшие события разные мемуаристы описывают по-разному. Согласно Б. А. Штейфону, через два дня «бредовцы» заняли самостоятельный участок на польско-советском фронте (район Женишковцы — Колюшки — Ломоченцы — Заборозновцы; ныне Виньковецкий район Хмельницкой области Украины). Боевых действий там практически не велось, к тому же в армии стремительно прогрессировал тиф. Эпидемия, раскисшие весенние дороги и сильная усталость войск сделали невозможным реализацию еще одного смелого замысла Бредова — похода на соединение с основными силами ВСЮР (предполагалось идти к Днепру, форсировать его в районе Кременчуга и затем двигаться в Крым или Ростов-на-Дону). В двадцатых числах марта армия была сменена с позиций и ушла на карантин в местечко Ярмолинцы (ныне центр Ярмолинецкого района Хмельницкой области Украины). Эту версию опровергает генерал-лейтенант М. Н. Промтов, согласно которому «бредовцы», среди которых не было ни одной боеспособной части, были сразу же выведены в тыл и в боевых действиях на стороне Войска Польского не участвовали вовсе[395]. Но мемуары рядового «бредовца», артиллериста В. Н. Душкина, подтверждают правоту Штейфона: «Три недели стояли вместе с польскими войсками. Стреляли. Я продолжал быть наводчиком. Это была, насколько помнится, Новая Ушица»[396].

Так или иначе, тиф продолжал свирепствовать, армия таяла на глазах. «Временные госпитали были переполнены, и больные лежали вперемежку со здоровыми, — вспоминал Б. А. Штейфон. — Смерть буквально косила отряд. Среди жителей тоже началась эпидемия. Помню, что когда в какой-то избе освобождали комнату для генерала Бредова и штаба, то на наших глазах вынесли оттуда сыпнотифного хозяина. Мы чем-то „покурили“, больше, правда, папиросами и немедленно заняли избу. Всякие меры предосторожности в существовавших тогда условиях были бесцельны. Постоянно приходилось бывать на распределительных пунктах, в госпиталях. Медицинский персонал — врачи, сестры, санитары — таял с каждым днем. Это были незабываемые, кошмарные дни.

Весь поход стоил нам гораздо меньше жертв, чем Ярмолинский период.

Генерал Бредов бывал повсюду. Глубоко верующий человек, он давно свою жизнь и судьбу вручил Провидению»[397].

После карантина началась перевозка войск в бывшие немецкие лагеря для военнопленных — Стшалково (возле Познани; русские обычно произносили польское название как «Щёлково»), Пикулицы (возле Перемышля) и Дембия (возле Кракова); впоследствии были созданы еще два лагеря, в Щипёрно и Александрове-Куявском недалеко от Калиша. Данные о количестве людей, принятых поляками в лагеря, разнятся: по русским данным 22 845 человек, из них три тысячи больных, по польским — 18 916 человек, из них 3941 больной. При этом представители одной части нередко распределялись по разным лагерям; так, 307 чинов Симферопольского офицерского полка оказались в Стшалково, 40 в Щипёрно и 26 в Пикулицах[398].

Поскольку условия содержания войск в лагерях не были оговорены, Н. Э. Бредов лично съездил в Варшаву, к министру военных дел Польши Ю. Лесневскому[399], чтобы прояснить ситуацию. И опять, как в случае с Радзивиллом, многое зависело от личного фактора: Лесневский, хоть и был уроженцем Витебщины и в прошлом генерал-майором русской армии, с Бредовым так и не встретился, а вот вице-министр Казимеж Соснковски[400], в прошлом полковник австро-венгерской армии, «проявил себя чуждым формальностям и человеком широкого размаха»[401] и подписал инструкцию, согласно которой бойцы армии Бредова содержались на иных условиях, нежели военнопленные, и не должны были контактировать с большевиками и украинцами «по разности идеологий»; им разрешались ежедневные строевые занятия. Кроме Соснковского Бредов получил аудиенцию также у начальника Польского государства маршала Юзефа Пилсудского, который «произвел приятное впечатление своей простотой и твердостью характера, угадывающегося в течение разговора»[402]. Генерал побывал и в посольствах других государств — Великобритании, Франции, Чехословакии, Королевства Сербов, Хорватов и Словенцев. Суть всех переговоров сводилась к одному: установить как можно более комфортный режим для войск во время интернирования и скорейшее возвращение на родину. Но, на словах высказывая полное сочувствие «бредовцам», дипломаты заверяли, что пока ничем конкретным помочь не могут.

К сожалению, утвержденная Соснковским инструкция для комендантов лагерей на деле практически почти не работала. Об этом вспоминал Б. А. Штейфон: «В наши внутренние дела коменданты, правда, не вмешивались, но они окружили жизнь наших войск такими стеснительными мерами полицейского характера, что быстро возбудили к себе ненависть отряда. Окруженные проволокой, массой часовых, с постоянными резкими окликами „nie wolno“[403], войска чувствовали себя на положении военнопленных, и это являлось источником тяжелых душевных переживаний. <…> Жизнь в лагерях скоро приняла характер постоянной мелкой войны. Коменданты также восстали против строевых занятий, и в итоге люди целыми днями слонялись без всякого дела. Оружие, которое по договору было оставлено офицерам, отбиралось, и отбиралось грубо, с насилием. В конце концов солдаты были отделены от офицеров и совершенно изолированы от своих начальников.

Наши начальники слали донесения генералу Бредову, а местные штабы — военному министру. Обе стороны обвиняли друг друга.

Несколько раз дело чуть-чуть не дошло до вооруженных столкновений, и только авторитет наших начальников кое-как сдерживал страсти.

Энергичные протесты генерала Бредова не всегда достигали цели. Его слушали, часто соглашались, иногда возражали, ссылаясь на донесения комендантов, слали указания комендантам, война в лагерях как будто утихала, а затем через короткий промежуток времени снова разгоралась и с большей силой»[404].

Конечно, многое зависело от самого коменданта. Например, комендант Стшалково 53-летний полковник Антоний Кевнарский, в прошлом офицер русских 7-го гренадерского Самогитского и 80-го пехотного Кабардинского полков, всем запомнился как грубый, жестокий и надменный человек, а вот в Пикулицах, Дембии и Александрове отношение комендантов к их подопечным было вполне приемлемым.

Подпоручик-артиллерист В. Д. Матасов так вспоминал лагерь в Александрове: «Лагерь состоял из низких деревянных бараков, покрытых черным толем и огороженных колючей проволокой от капустных и картофельных полей. В бараках были нары из голых досок, без матрацев. Наши бараки разделяла одна жидкая сетка — забор от бараков военнопленных красных. В большинстве это были московские студенты, весьма дружески к нам расположенные. В одном из их бараков была библиотека со времен Великой войны, которая была создана для русских пленных немцами. Мы получили право ходить к красным в эту библиотеку и пользоваться книгами.

Кухни белых и красных были рядом, и мы получали нашу еду стоя рядом в очередях и если что ругали, то только получаемую еду. Если какой-либо ретивый коммунист пытался язвить по нашему адресу, то его быстро усмиряли свои же. Кормились мы одной и той же вонючей свининой, сваренной с овощами. Когда подъезжала подвода со свиными головами, то дуновение свежего ветерка менялось в смрадное. Мусульмане отказывались принимать такую пищу, мы же ели с голодухи и оставались живы. Выходили из положения тем, что ночью проскальзывали в картофельное поле и самоснабжались. Отношения с охраной, польскими солдатами, заносчивыми и грубыми, не могли быть дружелюбными. Не нахожу возможным выжать из себя никакого чувства благодарности за польское гостеприимство»[405].

В. Н. Душкину лагерь Стшалково запомнился таким: «Бараки наши — полуподвальные: надо спускаться на пять ступенек, чтобы попасть в барак. Пол земляной. Вдоль всего барака проход в два аршина. По бокам — непрерывные нары. Окна — только на торцевых стенах, по бокам двери. В бараках темно и нет никакого освещения. <…> В бараке расположилось человек двести, лежать на нарах довольно тесно. Барак явно не рассчитан на такое количество обитателей. Все должны лежать головой к стене и ногами к проходу»[406]. Госпиталь в Стшалково был немногим лучше: «Госпиталь — ряд бараков, на этот раз нормальных, с окнами и деревянным полом. Лекарств нет. Иногда мерят температуру. Кормят жиденькой овсянкой. В остальном обходимся собственными средствами»[407].

Этим воспоминаниям противоречит рапорт командующего 4-й стрелковой дивизией генерал-майора А. И. Шевченко[408]; из него следует, что в бараках Стшалково нар не было и офицерам приходилось спать на грязном полу; снабжение дровами отсутствовало, и чины армии вынуждены были отламывать от бараков доски, чтобы согреть чай. Полуголодное состояние вынуждало русских офицеров и солдат продавать полякам обмундирование и даже личное оружие; некоторым удавалось устраиваться на работу в лагерные мастерские, на электростанцию или наняться конюхом к польскому офицеру[409]. Вместе с тем воины Отдельной Русской Добровольческой армии отказывались брать у поляков жалованье, полагавшееся военнопленным (150 марок в месяц офицерам и 27 — солдатам), так как пленными себя не считали.

Жизнь в лагерях, конечно, была несладкой. Но все понимали, что в сложившейся ситуации Бредов смог добиться от поляков максимум возможного. Главное, армия спасена, сохранена как боевая сила. Жили надеждой на скорый переезд в последний осколок Белой России — Крым, о котором ходили самые разные слухи. Кстати, сам П. Н. Врангель далеко не сразу пришел к мысли о необходимости перебазирования войск Бредова в Крым. Как сообщал посол во Франции В. А. Маклаков главе временной дипломатической миссии в Польше Г. Н. Кутепову[410] 24 апреля 1920 года, «Врангель высказывает пожелание упрочения дружбы между Россией и Польшей и сотрудничества их вооруженных сил. Первым шагом к этому, по его мнению, могло бы быть передвижение отряда Бредова в район правого фланга польских войск для введения его в дело против большевиков наряду с поляками»[411]. Однако в июле Врангель уже категорически настаивал на том, что «все боеспособные элементы из Польши должны немедленно направляться в Крым»[412].

А пока «бредовцы» старались разнообразить быт как могли. В лагере открылся любительский театр, читальня со свежими газетами, по воскресеньям поляки показывали кино; священник 13-го пехотного Белозерского полка организовал походную церковь и хор при ней. Конечно, помогали и свойственные интеллигентным людям ирония и самоирония, даже в тяжелых условиях «бредовцы» не теряли чувства юмора, и рукописный журнал карикатур «В гостях хорошо, а дома лучше» не знал недостатка в авторах. Упоминавшийся выше подполковник Б. Л. Шебеко так описывал обычный день в лагере:

По мере того как развивалась советско-польская война и Красная армия продвигалась вглубь Польши, «бредовцы» повсеместно начали испытывать на себе антипатию поляков к русским, не важно, белым или красным. Были случаи, когда часовые били русских прикладами или нагайками. Так, ночью 15 июля 1920 года военный чиновник Симферопольского офицерского полка Петрашев, спросив разрешения у часового, пошел в туалет, но на обратном пути неожиданно получил удар плетью по спине; обескураженный Петрашев успел только спросить: «За что?» — на что поляк снова замахнулся плетью с криком: «Нельзя!»[415] Пропажа принадлежавших русским колец, часов, портсигаров и прочего стала обычным явлением. Ироничные стихи подполковника Б. Л. Шебеко сохранили для нас лексикон польского часового:

Впрочем, и «бредовцы» в долгу не оставались, платя полякам той же монетой. В Стшалково дошло до того, что командир охраны лагеря подпоручик Каспшак просил генерал-лейтенанта П. С. Оссовского запретить русским офицерам «употребление таких выражений, как „польская собака“, „польская морда“, „скурвы“ и „сукин“, с которыми они обращаются к польским солдатам ежедневно»[418].

К слову, поляки делали все возможное, чтобы разложить армию Бредова. Поскольку она была многонациональной, то работа велась именно в этом направлении: 3 мая отделили от русских украинцев, предоставили возможность уехать на родину болгарам, венграм и латышам во главе с комбригом 5-й пехотной дивизии генерал-майором Ф. П. Бернисом[419], из Пикулицы разрешили уехать в занятый поляками Киев офицерским женам — уроженкам этого города. Многие офицеры начали выдумывать себе иностранное происхождение, что позволяло получить в Варшаве документы и уехать в Крым самостоятельно (причем для такого трюка даже не требовалась «зарубежная» фамилия: так, благополучно уехал из лагеря поручик Овчинников, назвавшийся уроженцем Лотарингии). В лагерях открыто работали вербовщики украинской армии, которая формировалась на территории Польши, а также армии С. Н. Булак-Балаховича, Войска Польского и латвийской армии. На этой почве начались конфликты вплоть до вооруженных, русские и украинцы не раз сходились в жестокой рукопашной, а 2 июля подпоручик Фиалковский даже застрелил украинского агитатора (и был оправдан польским судом «как действовавший в состоянии необходимой самообороны»[420]). Но многие, отчаявшись и не предвидя в судьбе никаких изменений, решались на переход. Так, из бывших казаков-«бредовцев» в Калише была сформирована кавбригада под командованием есаула Михаила Ильича Яковлева — 1-й Терский и 2-й Сводный Донской казачьи полки общей численностью 750 сабель; она интересна тем, что действовала на советско-польском фронте автономно, не входя в структуру Войска Польского, постепенно увеличивалась, была развернута в дивизию и на момент интернирования 30 ноября 1920 года насчитывала 3200 человек (М. И. Яковлев впоследствии принял участие в организации убийства советского полпреда в Польше П. Л. Войкова[421], а в апреле 1941 года погиб в Освенциме).

Сведения о количестве перешедших из рядов армии Бредова в другие вооруженные формирования разнятся: по одним данным, их было около двух тысяч[422], по другим — только в Стрелецкую бригаду армии УНР перешло около четырех тысяч человек[423]. Позиция самого генерала по этому поводу была однозначной: переход расценивался как дезертирство, а предложения вербовщиков предписывалось «отметать с презрением»[424]. Наконец, были и просто побеги офицеров из лагерей, они на свой страх и риск бежали в Крым, к Врангелю. Бежали, наслушавшись разговоров о том, что ни одно государство Европы не соглашается пропустить войска Бредова через свою территорию, а значит, о России можно забыть.

Судьбу воинов Отдельной Русской Добровольческой армии решили успехи Красной армии, которая летом 1920 года стояла в 12 километрах от Варшавы. Румынские власти неожиданно согласились пропустить «бредовцев» через свою территорию. Раньше такой вариант — возвращение к своим через Румынию — даже не рассматривался, так как все хорошо помнили «теплую» встречу румын у Тирасполя в начале года. Но теперь обстоятельства изменились. Опасаясь того, что красные, расправившись с Польшей, повернут на юг, румыны начали воспринимать армию Бредова как потенциальную союзницу. Основная заслуга в принятии этого решения принадлежала представителю ВСЮР в Румынии генерал-лейтенанту А. В. Геруа[425], который обеспечил техническую сторону переезда[426]. Кстати, и отношение поляков к «бредовцам» в этот период улучшилось, и русские не раз слышали от своих охранников: «Поезжайте скорее в Крым, бейте большевиков оттуда, а мы отсюда».

Четвертого августа 1920 года Н. Э. Бредов издал официальный приказ о предстоящей переброске частей армии в Румынию и далее в Крым. Приказ не касался беженцев, офицерских семей, тех, кто по собственному желанию уходил из армии, раненых, больных. Польское командование устанавливало жалованье «бредовцам» в размере 100 марок в месяц офицерам и 60 фенигов в день солдатам[427]. В каждом эшелоне ехали врач и пять санитаров, а в каждом вагоне — польский офицер и восемь солдат, обеспечивавших порядок во время поездки. Тем, кто не желал ехать в Крым, Польша обещала предоставить статус беженцев. Таких набралось около семи тысяч.

Двенадцатого августа 1920 года первые эшелоны с воинами Отдельной Русской Добровольческой армии отправились из Варшавы. Подполковник Б. Л. Шебеко так описал приготовления к отъезду:

Маршрут пролегал через Лодзь, Краков, Стрый, Перемышль, Станиславов, Коломыю, Снятии, Черновицы, Роман, Фокшаны и Стилы. Николай Эмильевич уезжал с первым поездом, чтобы руководить приемкой войск в Крыму. «Мне запомнился разговор, происшедший у меня с генералом Бредовым накануне его отъезда, — вспоминал Б. А. Штейфон. — Разговор этот чрезвычайно характеризует личность моего начальника.

У генерала Бредова в Варне находилась семья, много и нежно им любимая. Он все время мечтал о встрече с ней. Среди офицеров отряда было несколько человек, семьи которых тоже были в Варне. Все эти офицеры просили у генерала Бредова разрешения по прибытии в Галац съездить в Варну, повидать своих близких и затем со следующим транспортом или самостоятельно прибыть в Феодосию. С полной охотой удовлетворил генерал Бредов эти просьбы.

— Вы сколько дней предполагаете пробыть в Варне? — спросил я генерала, уверенный, что он разрешит себе после всего пережитого заехать к семье. Задержка в пути на два-три дня никакого расчета не составляла. К тому же только от генерала Бредова зависело время его прибытия в Крым, ибо он по своему желанию мог выехать из Польши и с первым и с последним эшелоном.

— Я не предполагаю заезжать в Варну, — грустно, но твердо ответил генерал Бредов.

— Но ведь два-три дня вашей задержки все равно ничего не меняют.

— Нет, я не вправе оставлять войска, пока не верну их в Крым.

С отъездом генерала Бредова, когда я остался единоличным ходатаем за отряд, я постиг всю тяжесть нравственной ответственности, которую так мужественно, твердо и безропотно нес генерал Бредов в течение многих месяцев»[430].

Эшелон, которым ехал Бредов, шел с задержками, день простояли в Стрые, четыре дня — в Перемышле. В дунайском порту Галац были 20 августа. Второй эшелон, следовавший без остановок, оказался в Галаце на шесть дней раньше. Из Галаца добровольцев переправили в порт Рени, на другом берегу Дуная.

Кроме армии эшелоны везли множество русских, так или иначе оказавшихся в Польше и просивших доставить их «к своим», и даже бойцов одного из Кубанских казачьих полков 1-й Конной армии С. М. Будённого, который в полном составе перешел от красных к полякам и пожелал отправиться в Крым. Всего в перевозке было задействовано двенадцать эшелонов, около шестисот вагонов. Правда, поляки вернули только одну пятую часть оружия, сданного «бредовцами» в начале их зарубежной одиссеи, — винтовки, 18 орудий и 282 пулемета. Но этому было объективное объяснение, так как склады, на которых хранилось оружие армии Бредова, давно уже захватили красные, а польские склады пустовали. Последние эшелоны на две недели задержались у Перемышля в связи с прорывом красной кавалерии, но 2 сентября и эти поезда ушли в Румынию. «Переезд по Румынии совершился без задержек при полном содействии и военных, и железнодорожных властей, — вспоминал Б. А. Штейфон. — Нас нигде не задерживали, не осматривали, и чувствовалось общее желание возможно скорее продвинуть нас в Галац. Мы встречали повсюду полную предупредительность»[431]. Напомним, что эта «предупредительность» возникла, только когда «бредовцы» стали нужны румынам, а еще в начале года ту же самую армию они встречали пулеметами.

В Рени «бредовцев» грузили на баржи, которые шли вниз по Дунаю и Сулинскому гирлу до Сулины. Там предстояла перегрузка на крупные русские транспорты «Херсон»[432] и «Саратов»[433] и суда поменьше — «Ялту»[434] и «Корнилов»[435]. Не обошлось без приключений — капитан «Корнилова» заявил, что пароход перегружен и нужно заново распределять вес на борту. Пока проясняли этот вопрос, пассажиры провели жуткую из-за обилия малярийных комаров ночь на песчаной косе в устье Дуная. Первый крымский маяк увидели ранним утром и потом целый день шли вдоль родных берегов. Вечером 24 августа 1920 года первый корабль бросил якорь в порту Феодосии.

Артиллерист-вольноопределяющийся В. Н. Душкин так писал о плавании «бредовцев» из Сулины до Феодосии на транспорте «Корнилов»: «С первыми лучами солнца начали грузиться. Набили нами низы парохода до отказа. Нанесли мы с собою комаров, и жгли они нас в жаре, в духоте, среди больных морской болезнью, а таких было много, до самой Феодосии.

Вот она, Феодосия! Дома! Подходим вечером, после плавания под жарящим солнцем, почти поголовно больные морской болезнью, скученные — не пройти — и облегчавшиеся за невозможностью добраться до борта прямо в трюмы. <…> Но невзгоды эти как-то стирались из-за магического слова „Феодосия“.

<…> Пришвартовались, начали разгружаться. <…> Было уже темно, на набережной редкие фонари освещали рельсы, тюки и склады. Улеглись где кто мог и сразу уснули»[436].

Героическая эпопея Отдельной Русской Добровольческой армии генерал-лейтенанта Н. Э. Бредова завершилась. Всего из Польши в Крым прибыло 12,5 тысячи офицеров и солдат. В Феодосии состоялся парад «бредовцев», который принял начальник гарнизона города, генерал-лейтенант И. П. Ставицкий[437]. Тогда же своих новых подчиненных впервые увидел и П. Н. Врангель, у которого, по его воспоминаниям, сжалось от боли сердце при виде босых и оборванных офицеров и солдат, некоторые из которых были в одном нижнем белье.

Конечно, всех переполняла радость от возвращения на родину. Подпоручик-артиллерист В. Д. Матасов вспоминал: «Побывав несколько месяцев в стране с чужим языком, была большая радость оказаться на родной земле и с несказанным наслаждением купаться в море. Трудно передать особенную радость, когда, купаясь ночью прямо с мола и плавая в прохладной воде, можно было наблюдать фосфоресцирующий свет воды, плещущейся о камни мола. После всего пережитого несколько дней в Феодосии показались нам раем. Оборванные и почти босые, получив белье, обмундирование и оружие, мы вновь были готовы к исполнению нашего воинского долга. Отношение воинского начальства и жителей к нам, Бредовцам, было очень внимательным и приветливым, как будто мы совершили что-то большое и трудное»[438].

После карантина и отдыха «бредовцы» составили основу новых 6-й (комдив — генерал-майор М. А. Звягин[439]) и 7-й (комдив — генерал-майор Г. Б. Андгуладзе[440]) пехотных дивизий 3-го армейского корпуса Русской армии П. Н. Врангеля (сформирован к 4 сентября 1920 года); командование корпусом принял генерал-лейтенант Михаил Николаевич Скалон, проделавший Бредовский поход в должности командира Сводно-гвардейской пехотной дивизии. Сам же Николай Эмильевич был зачислен в распоряжение главнокомандующего Русской армией. Это решение П. Н. Врангеля вызвало у многих «бредовцев» как минимум недоумение. В. Н. Душкин вспоминал: «Понемногу оглядевшись, поняли, что… <…> генерал Бредов, чье имя получила вся наша эпопея, был по совершенно непонятной причине устранен повсюду, и это всем показалось обидным. Такая несправедливость нас больно ударила. Было обидно за начальника, сумевшего увести от разгрома, сохранить целость и, несмотря на уловки Польши и „союзников“, вернуть в Крым и бросить в бой пару десятков тысяч бойцов»[441].

Действительно, на первый взгляд сложно понять, почему Н. Э. Бредов, неоднократно проявивший себя с наилучшей стороны и как военачальник, и как военный дипломат, доставивший в Крым немалое пополнение, был отставлен Врангелем, прекрасно помнившим, как блестяще показал себя Бредов в должности начдива во время взятия Царицына. Можно предположить, что здесь сыграли свою роль статус подчиненной Бредову группировки и ее численность. Ведь Отдельная Русская Добровольческая армия Н. Э. Бредова на момент прибытия в Крым насчитывала 12,5 тысячи штыков и сабель, а Русская армия П. Н. Врангеля к началу июня 1920 года была лишь вдвое большей —25 тысяч. И Бредов привез с собой из Польши пусть оборванные и изнуренные болезнями, но преданные начальству, закаленные невероятными трудностями и готовые к новым боям войска, приобретшие международную известность, ведь судьбой «бредовцев» занимались дипломаты нескольких стран, на них рассчитывали, их опасались. И главное, его войска имели статус отдельной армии! Все эти факторы, вместе взятые, не могли не беспокоить Врангеля, и, думается, в его армии Николай Эмильевич невольно повторил судьбу М. Г. Дроздовского, тоже яркого «походника», бывшего кумиром для своих войск. Он был вполне намеренно отстранен от реального руководства войсками именно в силу «излишней самостоятельности» и армейского статуса подчиненной ему группы войск. Но если Дроздовского с почетом «спустили» на уровень начдива, то Бредову, в отличие, например, от его подчиненного П. П. Непенина, в Русской армии не досталось даже дивизии. При том, что его родной брат Ф. Э. Бредов занимал должность начальника штаба 2-го армейского корпуса. Конечно же, это делалось с ведома и одобрения Врангеля, который вообще весьма болезненно реагировал на малейший признак «вождизма» в подчиненных ему войсках и намеренно «придерживал» ярких, склонных к самостоятельности командиров (классический пример — его взаимоотношения с Я. А. Слащовым). Эту особенность характера Петра Николаевича подмечали многие мемуаристы; так, Б. А. Штейфон метко сказал о нем, что, «ведя крупную политическую игру, он умел выводить из игры тех, кто казался ему лишним»[442].

Так или иначе, на заключительном этапе Белой борьбы Николаю Эмильевичу проявить себя не было суждено. Судьба 3-го армейского корпуса (бывшей Отдельной Русской Добровольческой армии) оказалась короткой: в середине октября 1920 года он понес огромные потери на Днепре и после отхода в Крым был расформирован, 6-я дивизия передана во 2-й армейский корпус генерал-лейтенанта В. К. Витковского (начальником штаба которого, как упоминалось выше, был брат Н. Э. Бредова Федор Эмильевич), а 7-я дивизия — в Кубанский корпус генерал-лейтенанта М. А. Фостикова (от обеих дивизий оставалось примерно по тысяче человек). А Бредовский поход — единственный поход Гражданской войны, названный в честь его командира, — постепенно оказался заслонен в истории Белого дела другими событиями. Причина этого очевидна, крымская эпопея и эвакуация отодвинули подвиг «бредовцев» на второй план, а скромные, не склонные к самолюбованию мемуары участников похода появились лишь в 1930-х годах. Единственным напоминанием о том, что поход этот действительно был, служила учрежденная 25 февраля 1922 года приказом главнокомандующего Русской армией П. Н. Врангеля № 206 особая награда — крест «За поход отряда генерала Бредова» («В воздаяние верности долгу и понесенных тяжелых трудов и лишений чинами отряда генерала Бредова, с боями пробившимися в студеную зимнюю пору из Тирасполя в Польшу»)[443]. Крест оказался в своем роде уникальным. Это была единственная награда Белого движения, в названии которой упоминалась фамилия конкретного военачальника. Награда была покрыта с обеих сторон белой эмалью с узкой серебряной каймой, посередине креста помещалось изображение опущенного острием книзу меча. На поперечных сторонах награды гравировалась дата «1920», а на обороте размещалась надпись «Верные долгу». Крест носился на бело-сине-красной ленте, левее всех степеней Георгиевского креста, Георгиевской медали, а также знаков за 1-й Кубанский и Екатеринославский походы (то есть расценивался ниже всех этих знаков отличия). Это была последняя награда, которой Н. Э. Бредов удостоился в своей жизни, и единственная, в названии которой упоминалось его собственное имя.

Четырнадцатого ноября 1920 года вместе с тысячами своих соотечественников 47-летний генерал-лейтенант Николай Эмильевич Бредов покинул родину, отправившись в вынужденное изгнание. Вместе с ним из Севастополя уходили его младший брат, 36-летний полковник (уже в Галлиполи, в 1921 году, он был произведен в генерал-майоры) Федор Эмильевич, и племянник, пятнадцатилетний кадет Ростислав. Вообще в Белое движение так или иначе оказались вовлечены большинство членов семьи Бредовых: одна сестра Николая Эмильевича, Софья, была замужем за генерал-майором Михаилом Константиновичем Дитерихсом, в июне — ноябре 1919 года командовавшим Восточным фронтом и одновременно занимавшим в правительстве А. В. Колчака пост военного министра; другая, Елизавета, вышла замуж за генерал-майора Константина Николаевича Хагондокова и уехала в эмиграцию еще в 1919 году. Остались в России лишь двое Бредовых, самый старший брат Александр (он, в отличие от Николая и Федора, был инженером-путейцем) и средняя сестра Мария. Александр Эмильевич работал начальником комитета по перевозкам Западного округа, жил в Смоленске, а в 1927 году вместе с сестрой переехал к матери в Ленинград, где вскоре умер. Мария Эмильевна трудилась домработницей и воспитательницей в детских яслях, растила племянника — сына М. К. Дитерихса и С. Э. Бредовой Михаила (1916–1976; он был усыновлен тетей и получил фамилию Бредов. Впоследствии Михаил Михайлович Бредов стал выдающимся физиком, доктором наук, профессором). Мария Эмильевна пережила блокаду и ушла из жизни в 1948 году. Могилы брата, сестры и матери генерал-лейтенанта Н. Э. Бредова находятся на петербургском Волковом кладбище.

В отличие от Федора Бредова, которому предстояла Галлиполийская эпопея, путь Николая Эмильевича лежал сначала в турецкий Константинополь, а затем в болгарскую Варну, где с января 1920 года жили его теща, жена, дочери и приемный сын. В конце Гражданской войны Варна наряду с Бургасом была главными «морскими воротами» для русских эмигрантов, прибывавших в Болгарию, временно или навсегда. Русская колония в этой стране в начале 1920-х годов была одной из самых крупных, по разным оценкам, от 35 до 40 тысяч человек. Это объяснялось общностью веры, близостью языков и благодарной памятью, которую болгары испытывали к русским — освободителям их страны от османского ига. Болгарское законодательство было настроено по отношению к русским более чем толерантно. Русские могли беспрепятственно передвигаться по всей Болгарии, пользовались равными с болгарами правами при устройстве на работу, могли выгодно обменять на левы давным-давно не котировавшиеся в России «керенки», ветераны Русско-турецкой войны получали в стране немалые пенсии, неимущим оказывалась бесплатная медицинская помощь.

До октября 1921 года Николай Эмильевич жил с семьей в Варне, но работы там найти не удавалось, и Бредовы переехали в Севлиево, небольшой городок в центре Болгарии, бывший в то время «штаб-квартирой» Дроздовских частей. Впрочем, в Севлиево с заработками было не лучше, спасало лишь то, что у пасынка генерала, Бориса, имелся собственный автомобиль (огромная редкость по тем временам), на котором он занимался извозом. Но вскоре Борис переехал к другу во Францию, а Бредовы в 1923 году перебрались в столицу Болгарии Софию, где поселились в районе Долни Лозенец (туда же переехал и Федор Эмильевич с семьей). Начавший застраиваться в начале 1920-х годов, Лозенец представлял собой тихую живописную окраину болгарской столицы, где селились в основном небогатые представители творческой интеллигенции. Жили там и семьи эмигрантов, среди которых профессор медицинского факультета Софийского университета Алексей Эрастович Янишевский, редактор газеты «Русь», в прошлом подполковник Глеб Федорович Волошин-Петриченко, свояк Н. Э. Бредова генерал-майор Михаил Николаевич Папа-Федоров и др. Условия жизни были далеки от идеальных: только в 1928 году в Лозенце появились водопровод и канализация.

Интересные воспоминания о болгарской столице 1920–1930-х годов оставил Д. А. Бендерев, вывезенный в эмиграцию ребенком: «В 1924 году население Софии было не более 200 000 человек и до 1944 года развитие и переустройство города шло медленно. <…> Такие теперешние кварталы, как Красно село, Павлово, Княжево, Горна баня, Лозенец и др., были оторваны от города пустыми, незастроенными местами. Поглощение их шло медленно, но до 1944 года уже некоторые из них вошли в очертания города (Лозенец, Красно село, часть Павлово и т. д.), и население стало уже 400 000 человек. Самое высокое частное здание было пятиэтажное, построенное в тридцатые годы на углу улиц Раковского и Московской — по диагонали к старому русскому посольству. Вначале самыми высокими были только двух- и трехэтажные жилые дома. Началось и строительство частных четырехэтажных кооперативных домов с т. н. апартаментами и более высоких государственных учреждений. Чем дальше от центра, тем ниже были дома с двориками-садами, полными сиренью и цветами. На бул.[ьваре] Скобелева, который только оформлялся, существовала еще небольшая мечеть, а квартал Лозенец с его низкими домиками был просто цветущим парком. <…> Зимой все население города отапливалось углем или дровами, благодаря чему в холодные и морозные дни воздух в городе всегда был тяжелым и был густой непроглядный туман. <…>

Трамвайные пути были в ограниченном количестве и то только с одной колеей — через две или три остановки были разъезды, где разъезжались встречные трамваи. <…> Автомобильный транспорт еще не существовал, зато было много извозчиков. Такси появились впервые в 1927 году на стоянке „Орлов мост“, и все машины были ситроенами, целиком окрашенные как шахматная доска (желто-коричневые). Радио для нас было чудом… <…> но оно быстро начало распространяться среди населения. <…> Первый же звуковой фильм появился в 1932 году. <…>

Появился и троллейбус по маршруту Княжевское шоссе — Горна баня. Мэр, инж.[енер] Иванов, старался с 1934 по 1944 год сделать из Софии образцовый и модерный город, дублировались трамвайные пути, она была идеально чистой, за малейшее засорение или оплевывание безжалостно штрафовали. Прошли те года, когда я однажды, возвращаясь с ул.[ицы] Волова, пересекая бул.[ьвар] Дондукова в киселе грязи потерял одну свою галошу, которую мне не удалось найти, даже щупая рукой по локоть в грязи. Я вернулся в интернат с одной галошей, так что пришлось мне покупать новую пару — это было в 1927 году. Вскоре мы уже перестали носить галоши, и даже зимой не было необходимости: все улицы мощеные, тротуары приличные»[444].

В Софии Николаю Эмильевичу было суждено провести в общей сложности 16 лет, и это был самый спокойный период его жизни, в особенности на фоне тяжелейшего шестилетия 1914–1920 годов. Пришлось вписываться в эмигрантскую реальность. Зарабатывали кто как мог: Екатерина Павловна шила обувь, Федор Эмильевич трудился землемером, его жена Евгения Ивановна была тапером в кинотеатре и медсестрой в санатории для легочных больных в селе Искрец. Сам же генерал сменил множество профессий. До 1927 года он был «наблюдателем за работами» на железобетонном строительстве, затем несколько месяцев трудился рабочим на фабрике по изготовлению стеариновых свечей, после чего до 1930 года служил землемером в организации «Трудово земелно стопанство» («Трудовое земельное хозяйство») и год был кассиром в кооперации Союза болгарских врачей. Основной доход семье приносили выполняемые им на дому чертежные работы, да иногда приходила помощь от Бориса из Франции. 12 декабря 1933 года скончалась теща генерала Надежда Федоровна, и на 94-м участке Центрального Софийского кладбища у Бредовых, как и у многих эмигрантских семей, появилась родная могила. Были и радости — обе дочери Николая Эмильевича вышли замуж. Избранником Татьяны стал горный инженер, в прошлом артиллерийский подпоручик-корниловец Андрей Давыдович Макаренко, а Ольга вышла замуж за талантливого ученого-геолога Андрея Алексеевича Янишевского, сына знаменитого врача и соседа Бредовых по Лозенцу А. Э. Янишевского (к несчастью, в феврале 1949 года А. А. Янишевский трагически погиб, упав в неогражденную шахту лифта).

Участник Бредовского похода В. Н. Душкин так вспоминал общение со своим бывшим командиром: «Весной 1924 года, в Софии, работая по утрам у инженера Шурупова, известного строителя, мецената и помощника нашему брату… <…> я встретил генерала. Он работал с Шуруповым. В гимназии я встретился и познакомился с двумя его дочерями-подростками, Таней и Олей, очень славными и милыми девочками. Таня и Оля ввели меня в их дом в Лозенце, познакомили меня с их матерью, и я имел невыразимое счастье быть за одним столом с генералом, говорить о чем угодно, сколько угодно и как угодно и слушать, слушать… Так обретен был общий язык. Это был обаятельный, спокойный, простой в общении аристократ духа»[445].

Генерал участвовал и в общественной жизни русской Болгарии. Он входил в совет Общества единения русских в Болгарии, существовавшего в мае 1920-го — июне 1924 года и ставившего целью «объединить проживающих в Болгарии русских без различия их политических убеждений на почве культурно-национальных и моральных интересов; содействовать организации, развитию и укреплению государственной власти, способной вывести Россию из анархии; способствовать единению русских с болгарами и другими славянскими народами на почве общеславянской культуры»[446]. Общество претендовало на то, чтобы стать координирующим органом для всех русских эмигрантских организаций в Болгарии, в августе 1921 года провело даже съезд русских беженцев, однако было все же слишком малочисленным для осуществления стоявших перед ним грандиозных задач: на декабрь 1921 года — 230 человек, на май 1924-го — 112.

В сентябре 1924 года все русские военные организации и союзы, созданные за рубежом, были объединены под эгидой Русского Обще-Воинского союза (РОВС). Делами Болгарии и Турции ведал 5-й (с 31 июля 1925 года — 3-й) отдел РОВС, который возглавил генерал-лейтенант Ф. Ф. Абрамов[447]. Канцелярия отдела разместилась в центре Софии в одноэтажном доме по адресу: улица Оборище, 17[448]. Обстановка была более чем скромной — расшатанные деревянные стулья, запачканные чернилами столы. Только кабинеты генерала Абрамова и начальника его канцелярии, артиллерийского капитана-дроздовца К. А. Фосса[449] были обставлены несколько лучше.

Этот адрес — Оборище, 17, — на долгие годы стал для Бредова одним из главных в Софии. В 1924 году Николай Эмильевич встал во главе Национального союза русских «Долг Родине», который входил в структуру РОВС. Сведений о «Долге Родине» сохранилось очень немного, и это неудивительно — эта организация задумывалась как глубоко законспирированная, ее участники делились на «тройки» и знали лишь своего командира и двух других участников «тройки». Вербовкой в «Долг Родине» занимался К. А. Фосс. Одним из немногих мемуарных свидетельств о деятельности «Долга Родине» являются воспоминания Б. В. Прянишникова[450]: «Вербуемых заверяли в патриотических целях борьбы с коммунизмом в России. Неясно было, как эта борьба будет вестись из-за рубежа. Не было понятно, почему сплоченным в воинских организациях испытанным воинам следовало приступить к тайной политической деятельности. Не было и прямых распоряжений генерала Абрамова о желательности вступления в ряды организации „Долг Родине“. Лично я, как и мои друзья по Атаманскому военному училищу, отнеслись к организации „Долг Родине“ отрицательно. Вербовка в организацию не дала большого числа готовых к тайной деятельности под руководством доселе неизвестных деятелей. Тем не менее небольшое число капитанов и поручиков оказало доверие капитану Фоссу, вступив в тайное сообщество. Среди них — ближайший помощник Фосса, капитан Корниловского артиллерийского дивизиона Николай Дмитриевич Закржевский. <…> Возникновение организации „Долг Родине“ по времени совпало с началом конспиративной деятельности Кутепова. Но к зарождению этой организации Кутепов не имел никакого отношения»[451].

В 1926–1927 годах «Долг Родине» был постепенно преобразован А. А. Зайцовым и К. А. Фоссом во «Внутреннюю линию» — тайную контрразведку РОВС, имевшую филиалы и агентуру в семнадцати странах. К ней Н. Э. Бредов, судя по всему, либо уже не имел отношения, либо его участие было глубоко законспирировано. Роль генерала как одного из создателей контрразведки РОВС еще ждет своего исследователя.

В 1933–1935 и 1943 годах Николай Эмильевич возглавлял еще одно подразделение 3-го отдела РОВС — Софийский отдел Общества русских офицеров Генерального штаба. Организация была небольшой, в нее входили генерал-лейтенанты Ф. Ф. Абрамов, Ф. С. Рерберг, А. И. Жнов, генерал-майоры А. В. Арцишевский, Ф. Э. Бредов, М. М. Зинкевич, В. П. Никольский, полковники П. А. Бородаевский, А. П. Петренко и П. К. Ясевич. Со многими из них Николай Эмильевич был знаком еще по Великой войне (например, с Ф. С. Рербергом они вместе состояли в Киевском центре Добрармии). Деятельность общества сводилась к организации докладов на военно-исторические и политические темы. Так, в 1935 году после маневров Киевского военного округа Общество русских офицеров провело подробный анализ этих маневров. Как пояснял сам Николай Эмильевич, «изучение устава Красной Армии, разбор Киевских маневров и другие аналогичные доклады для нас, военных людей, представляли чисто профессиональный интерес. Это не что иное, как стремление держать себя в курсе событий в Советской России»[452]. Сам он выступил в обществе с единственным докладом «Шестимесячная защита Шипки». Как вскоре оказалось, это знаменитое по событиям Русско-турецкой войны 1877–1878 годов село в центре Болгарии сыграло в судьбе генерала особую роль.

Осенью 1937 года в жизни 64-летнего к тому времени Николая Эмильевича произошли крупные перемены. Он получил предложение возглавить оставшийся после смерти генерал-майора Ф. П. Инютина[453] без руководства приют для инвалидов и хронических больных Российского общества Красного Креста в селе Шипка. Ему снова, как и в начале 1920 года, были вверены судьбы тех, кто уже не мог бороться сам, — беспомощных калек и тяжелобольных, заброшенных в Болгарию волею судеб. На пять лет Шипка стала для генерала домом. Как следует из архивных документов, в приют он прибыл 1 сентября 1937 года, причем при медицинском освидетельствовании сам был признан инвалидом[454].

Приют Красного Креста в Шипке, основанный в декабре 1923 года, входил в тройку крупнейших русских инвалидных домов Европы, в нем постоянно жили 120–130 человек. В одном с ним здании размещался созданный в 1928 году Шипкинский инвалидный дом, рассчитанный на 100 человек и подчинявшийся Союзу русских инвалидов в Болгарии; отношения между двумя этими приютами, несмотря на аналогичность задач, были натянутыми, и генералу не раз приходилось улаживать возникавшие между администрациями недоразумения. Население приюта состояло из тяжелораненых на фронтах Первой мировой и Гражданской войн отставных генералов, офицеров, военных чиновников, солдат, казаков, членов их семей, немногочисленных гражданских беженцев. Им были отведены помещения в постройках, возведенных в начале XX века и примыкавших к красивейшему храму-памятнику Рождества Христова, посвященному памяти героев Русско-турецкой войны 1877–1878 годов. Сейчас все эти здания принадлежат монастырю Болгарской православной церкви «Рождество Христово», но, к сожалению, пустуют и медленно разрушаются.

Жизнь в Шипке резко отличалась от софийской. После шума столицы — величественная тишина Балканских гор, вместо 400-тысячного города — двухтысячное село, каждый десятый житель которого был русским инвалидом. Русские и болгары жили между собой дружно, в Шипке еще в 1920-х начали возникать смешанные семьи. Среди инвалидов было немало участников Бредовского похода, встречались и те, кто помнил освобождение Киева. Иногда к Николаю Эмильевичу приезжали погостить дети; кроме того, в приюте постоянно жила племянница его жены, Наталья Михайловна Папа-Федорова.

На должности заведующего приютом Николай Эмильевич встретил известие о начале Второй мировой войны, весть о нападении Германии на Советский Союз. Среди эмигрантов (в 1940 году в Болгарии насчитывалось 18 397 русских) отношение к этому событию было различным. Многие надеялись, что Германия и ее союзники разгромят Красную армию и свергнут советскую власть, после чего можно будет вернуться домой. Другие с самого начала не испытывали никакого сочувствия к гитлеровской авантюре, предрекали ей крах и желали победы пусть Советской, но все же России. Третьи восприняли новую войну как продолжение Гражданской и были готовы сражаться с большевизмом на любом фронте, не только русском. Такие записывались в Русский охранный корпус (далее — РОК), формировавшийся с сентября 1941 года в Югославии и действовавший там главным образом против партизан-коммунистов Иосипа Броз Тито, иногда против четников Драголюба Михайловича, а на заключительном этапе войны также против Красной армии, армий Румынии и Болгарии. До ноября 1942 года корпус представлял собой фактически автономное соединение, где сохранялись звания и чины, которые их обладатели имели в русской армии, а в качестве обмундирования использовалась югославская форма. В РОК записывались русские эмигранты из разных европейских стран — от Франции до Латвии. Из Болгарии в корпус в марте 1942-го — январе 1943 года вступило около двух тысяч человек, около трети пригодных к военной службе эмигрантов-мужчин (из них были целиком сформированы 3-й и 4-й полки РОК). Начальником штаба, а со временем и командиром РОК стал старый знакомый и бывший подчиненный Николая Эмильевича, в 1921 году сравнявшийся с ним в чине, генерал-лейтенант Б. А. Штейфон, произведенный также в генерал-лейтенанты вермахта. А младший брат Н. Э. Бредова, генерал-майор Федор Эмильевич, отправился в корпус одним из первых и занял в РОК должность командира 5-й юнкерской роты 2-го батальона 3-го полка (там же служил его сын Ростислав). В РОК оказалось много и других давних знакомых Бредова и по Софии, и по Гражданской войне, и сложно допустить, что Штейфон, младший брат, племянник и другие близкие люди никак не пытались привлечь Николая Эмильевича к делу создания корпуса. Однако никаких документальных свидетельств того, что генерал согласился на это, нет, он по-прежнему выполнял обязанности заведующего Шипкинским приютом.

В начале 1940-х годов Болгария оказалась в странном положении — она была официальной союзницей нацистской Германии, но войну СССР так и не объявила, так как, по убеждению царя Бориса III, сражаться против русских его армия просто не стала бы. Тем не менее под давлением Берлина контроль за русскими эмигрантами усилился, а поддержка, им оказываемая, сократилась. В 1941 году приют для инвалидов и хронических больных был переименован в Государственный приют для инвалидов и больных иностранцев и передан из ведения Российского Красного Креста под управление Министерства иностранных дел и исповеданий Болгарии. В 1942 году Н. Э. Бредов оставил должность заведующего приютом и переехал к дочери Ольге и ее мужу Андрею Янишевскому в Софию — в Лозенец, на бульвар Князя Симеона Тырновского, 8, где находился агрономический факультет Софийского университета; в здании факультета действовал Геологический институт, который предоставил Янишевским квартиру (современный адрес — угол бульвара Драгана Цанкова и улицы Добри Войникова, в здании находится биологический факультет Софийского университета Святого Климента Охридского).

Вторая мировая между тем продолжалась; для Болгарии, которая с 13 декабря 1941 года находилась в состоянии войны с Великобританией и США, она выразилась прежде всего в чудовищных воздушных бомбардировках, которые обрушились на страну в ноябре 1943 года. Особенно жестоко американские «Митчеллы», «Либерейторы» и «Летающие крепости», английские «Москито» и «Галифаксы» бомбили Софию, несмотря на то, что никаких военных объектов в столице не было. Самый сильный налет София пережила 10 января 1944 года, днем город атаковали 220 американских, а ночью — 80 английских самолетов; 947 человек погибли, 710 были ранены, было разрушено 3731 здание. После этого из Софии началась массовая эвакуация, за пять дней, спасаясь от бомбежек, город покинули около 300 тысяч жителей. Был среди них и Николай Эмильевич Бредов, чья квартира тоже сгорела от попадания бомбы. Он перебрался из столицы в центр страны, в небольшой городок Твердицу, где директором местной шахты работал его зять Андрей Давыдович Макаренко. Впрочем, эхо войны звучало и там — 24 июня 1944-го американцы бомбили расположенный в 45 километрах от Твердицы город Казанлык.

Фронт уже приближался к Болгарии, и русские эмигранты ожидали неизбежного прихода Красной армии со смешанными чувствами. В отличие от 1941 года большинство вполне искренне желали победы своему народу над фашизмом, многие помогали болгарским партизанам; те же, кто хорошо помнил Гражданскую войну, опасались того, что в Болгарии теперь тоже будет установлена советская власть и начнутся репрессии против тех, кто когда-то воевал в рядах белых армий.

Так и произошло. Война, которую СССР объявил Болгарии 5 сентября 1944 года, оказалась формальной, вооруженного сопротивления болгарская армия не оказала, народ радостно приветствовал красноармейцев. 9 сентября в результате государственного переворота к власти пришло коммунистическое правительство, и Болгария объявила войну Германии. По стране покатилась волна спешных преобразований по советскому образцу, армия получила название народной, полицию заменила милиция. Более двадцати русских эмигрантских организаций были приравнены к фашистским и закрыты, а их имущество конфисковано. А сотрудники опергрупп Управления военной контрразведки СМЕРШ 3-го Украинского фронта сразу же приступили к поискам лиц, которые сотрудничали с гитлеровцами и их пособниками. Сотрудничество это трактовалось крайне широко, задерживали и тех, кто действительно был связан с нацистами (например, вербовщиков в ряды РОК), и просто членов эмигрантских организаций, которые все были объявлены «белогвардейскими». К 20 ноября в стране были задержаны 88 участников таких организаций. Эмигрант князь А. Л. Ратиев так вспоминал обстановку тех дней: «Случайные встречи с [советскими] офицерами, приятельские, дружественные разговоры, часто заканчивавшиеся неопределенными предупреждениями: опасайтесь тех, кто придет после нас, представителей специальных служб и учреждений. <…> И вот начинают заходить к нам и лица другого облика. Внешне все они стараются быть вполне корректными, но в их разговорах чувствуется нарочитая твердость и сдержанность. Расспрашивают они неизменно и о причинах нашего выезда из России, выражают по этому поводу свои сдержанные сожаления и начинают расспрашивать о ряде других лиц и об их адресах. Ясно, что их интересуют в первую очередь те лица, которые, как известно, поступили в немецкий корпус… <…> или те, кто непосредственно сотрудничал и работал с немцами. <…> Это подтверждают и начавшиеся аресты. Способствуют этому и некоторые из эмигрантов, которые, как видно, своим угодничеством стараются загладить или кое-какие свои собственные прегрешения, или же заполучить для себя какие-нибудь блага за счет непрошеного угодничества»[455].

Во всех открытых источниках утверждается, что Н. Э. Бредов был арестован СМЕРШ в 1944 или 1945 году, затем вывезен в СССР и погиб в заключении. Украинский электронный ресурс «Енциклопедія сучасноі України» даже взял на себя смелость указать, что погиб генерал в Мордовии. Однако никаких документальных подтверждений этому в информационных массивах ФСБ и МВД Российской Федерации обнаружить не удалось. Лишь недавно в архиве Управления ФСБ по Омской области были найдены документы, позволяющие пролить свет на участь генерала после вступления Красной армии в Болгарию. Согласно им, очередь Николая Эмильевича подошла 25 октября 1944 года. Возможно, за ним специально пришли в день, когда «по старому стилю» произошел Октябрьский переворот. Генерал был арестован в доме своего зятя, в Твердице. Судя по спецсообщению начальника Управления контрразведки СМЕРШ 3-го Украинского фронта генерал-лейтенанта П. И. Ивашутина Военному совету фронта, Н. Э. Бредов был сочтен одним из руководителей РОВС, принимавших участие в формировании Русского охранного корпуса, хотя никаких фактических доказательств этому приведено не было; возможно, генерала просто спутали с его братом[456].

Протокол единственного допроса Н. Э. Бредова датирован 18 ноября того же года[457]. Следователя интересовали и его военная карьера времен Гражданской войны (генерал подробно изложил ход событий 1919–1920 годов), и участие в РОВС, в частности, в Обществе русских офицеров Генерального штаба. На вопрос, слушались ли в обществе доклады на политические темы, Бредов ответил утвердительно и привел в пример доклад М. М. Зинкевича «о государственном устройстве Советского Союза». Когда следователь уточнил, освещал ли Зинкевич тему с антисоветских позиций, Николай Эмильевич ответил: «Да, это безусловно так. Иначе и быть не могло, потому что и сам Зинкевич, и все общество к советской действительности относились отрицательно»[458].

Прозвучали и вопросы о главе 3-го отдела РОВС Ф. Ф. Абрамове и начальнике «Внутренней линии» К. А. Фоссе. Но Николай Эмильевич говорил о них скупо, его ответы сводились к тому, что с Абрамовым и Фоссом он был знаком лишь формально, встречался с ними редко и только по бытовым вопросам. Следователь не мог не знать, что это не соответствовало истине: и с Абрамовым, и с Фоссом генерал состоял в плотном контакте еще с начала 1920-х годов, а «Внутренняя линия», где Фосс играл одну из главных ролей, вообще была прямым продолжением «Долга Родине» Бредова. Но, по-видимому, Николай Эмильевич твердо дал понять, что говорить на эту тему не намерен, потому что в два часа ночи 19 ноября допрос был прекращен, и больше генерала не допрашивали.

О дальнейших событиях рассказывает тетрадный лист, приложенный к протоколу допроса: «Расписка. Приняты Бредов, Удовицкий, Гущин, Гротто-Слепиковский и Кумань, их документы и личные разные вещи. Претензий не заявлено. Ридзович Обрад Малиша. 24/XI 44. Нач.[альник] ОЗН-а Отдел защиты народа г. Вршац»[459]. ОЗН (Отдел защиты народа, по-сербски «Оделенье за заштиту народа») — это югославская контрразведка, созданная при Народно-освободительной армии Югославии 13 мая 1944 года; «ОЗНа све дозна», «ОЗН все знает» — такая невеселая шутка бытовала тогда в сербском языке.

Встает вопрос: почему Н. Э. Бредов был передан органами СМЕРШ югославским коллегам? Ведь арестованных в Болгарии «белогвардейцев» (этот термин трактовался очень широко и мог означать что угодно) вывозили в СССР на дополнительные допросы в Главное управление контрразведки СМЕРШ, после которых их ждал суд. Так, хорошо знакомый Бредову начальник штаба 3-го отдела РОВС полковник Петр Константинович Ясевич 12 ноября 1945 года был осужден по трем пунктам статьи 58 Уголовного кодекса РСФСР и приговорен к десяти годам лишения свободы (после отбытия срока он жил в Мордовии и умер там в 1970 году). Кроме того, множество русских эмигрантов были отправлены в трудовые воспитательные общежития (так в Болгарии назывались лагеря), причем среди них были не только условные «белогвардейцы», но и военные преступники. Так, в 1947 году из 401 русского, содержавшегося в «общежитиях», 322 ранее служили в РОК, 18 были вербовщиками в корпус, 18 состояли в рядах СС, а 8 служили в гестапо. Почему же Николай Эмильевич не был вывезен в СССР или заключен в лагерь? Можно предположить, что главной причиной этого стали его косвенные связи с руководителями Русского охранного корпуса — ведь его родной брат Федор служил в РОК как раз на территории Югославии, а ближайший соратник Бредова на Гражданской войне Б. А. Штейфон и вовсе был командиром корпуса. Во время допроса Н. Э. Бредов имя Штейфона не называл, а о брате упомянул лишь в связи с тем, что в последний раз видел его в конце 1943 года, когда тот приезжал в отпуск в Софию. Но вполне возможно, что двух этих факторов — родство с Ф. Э. Бредовым и знакомство с Б. А. Штейфоном — оказалось достаточно для того, чтобы советские контрразведчики передали старого генерала-инвалида для дальнейшего разбирательства югославским коллегам.

К сожалению, невозможно точно установить, с кем именно Н. Э. Бредов разделил тяготы заключения. Можно лишь предположить, что упомянутый в сопроводительной записке Гущин — это 67-летний полковник Василий Федорович Гущин, инспектор классов Одесского, а в эмиграции преподаватель 1-го Русского кадетского корпуса, а Гротто-Слепиковский — 79-летний генерал-майор Мечислав Станиславович Гротто-Слепиковский, в составе 4-й стрелковой дивизии совершивший Бредовский поход, а в дальнейшем прошедший через лагерь Стшалково.

Путь Бредова лежал из Твердицы через пол-Болгарии на запад, к югославской границе. Потом с юга на север, опять через полстраны, в маленький горный городок Вршац, расположенный в сербском Банате, почти на границе с Румынией. Почему именно туда, ведь к тому времени уже месяц как был освобожден Белград? Вряд ли это уже возможно установить. Что было дальше? Можно только предполагать, учитывая, что ОЗН «славился» свирепостью своих нравов и с теми, кого считал врагами, расправлялся беспощадно. Возможно, Николай Эмильевич какое-то время содержался в «региональном ликвидационном лагере» Стойкович-Телеп, где находились также представители местного немецкого населения (в 29-тысячном Вршаце жили 12 тысяч немцев), сербские четники и хорватские усташи. Охрана этого лагеря имела полномочия убивать заключенных без суда и следствия, жертв закапывали в братских могилах. К декабрю 1944 года в лагере Стойкович-Телеп оставалось всего 300 узников, остальные погибли.

С неменьшей жестокостью, чем к немцам (не только нацистам, но и обычным фольксдойче), четникам и усташам, югославские партизаны относились к «белогвардейцам». Как раз в декабре 1944 года сотрудники ОЗН проводили массовые расправы над преподавателями 1-го Русского великого князя Константина Константиновича кадетского корпуса, действовавшего в Бела-Цркве, что рядом с Вршацем. Тела расстрелянных не закапывали, а просто бросали в скотомогильник на окраине городка. Только в мае 2014 года на этой братской могиле появился поминальный крест, в церемонии открытия которого участвовал автор этих строк.

Екатерина Павловна Бредова еще долгие годы надеялась на то, что увезенный из дома хмурым октябрьским днем 1944 года муж вернется. Она упорно обивала пороги всех болгарских ведомств, но никто не мог сообщить ей ничего утешительного. Когда надеяться стало больше не на что, в 1954 году Е. П. Бредова с дочерьми решила переехать в СССР. Не «вернуться», поскольку из этой страны они не уезжали, а переехать на родину, на землю, где родились и жили ее предки; возможно, и найти какие-то следы Николая Эмильевича. Первыми уехали овдовевшая в 1949 года Ольга Николаевна со вторым мужем, выпускником Софийского университета врачом Вадимом Карамышевым, и сыном от первого брака Алексеем; их направили в Омскую область. Татьяну Николаевну с мужем Андреем Макаренко и сыном Николаем распределили в Экибастуз, где в то время не было почти никого, кроме заключенных, их охраны и ссыльных. В декабре 1958 года вдова генерала скончалась на севере Омской области в возрасте 80 лет. Татьяна Николаевна Бредова, в замужестве Макаренко, ушла из жизни в 1981 году в Туле, Ольга Николаевна Бредова, в замужестве Янишевская, — в 2006 году, в Ставрополе. Семья не оставляла попыток прояснить судьбу Николая Эмильевича, и в конце концов ей удалось найти уникальные документы, которые с любезного согласия потомков генерала были использованы при написании этого очерка[460].

Представители других ветвей семьи Бредовых остались за рубежом. Сестры Николая Эмильевича, Софья Дитерихс и Елизавета Хагондокова, скончались в 1944 году в Шанхае и в 1948 году в Париже соответственно. Последний из братьев Федор Эмильевич после пленения английскими войсками в 1945 году смог выехать в Сан-Франциско, где и умер в 1959-м; в США скончались также его сын Ростислав (1905–1961) и внук Михаил (1940–1982). Жена Федора Эмильевича и его дочь Наталья, в первом браке Макарова, во втором Аначкова, остались в Болгарии. Там же живут потомки сестры свояченицы Н. Э. Бредова Елены Павловны, в замужестве Папа-Федоровой.

В истории Белого дела Николаю Эмильевичу Бредову принадлежит особенная роль. Он проявил себя и как талантливый военачальник, и как опытный военный дипломат, но главное — как вождь Бредовского похода, командующий Отдельной Русской Добровольческой армией, спасший от гибели десятки тысяч человеческих жизней. И надпись на обороте креста «За поход генерала Бредова» — «Верные долгу» — как никогда лучше характеризует высокую и трагическую судьбу этого человека.