Легион «Идель-Урал»

В довоенных планах и представлениях гитлеровской Германии, как было показано выше, и речи не шло о возможности военного, а тем более политического сотрудничества с народами Советского Союза. Такой вопрос просто не подлежал обсуждению. После начала войны против СССР, когда военные события стали складываться не в пользу Германии, ее руководство постепенно приходит к идее военного сотрудничества, к созданию Восточных легионов и прочих соединений из представителей народов СССР. Не следует упускать из виду, что военное сотрудничество со стороны советских коллаборационистов само по себе уже предполагало признание политической лояльности, поэтому эти два аспекта возможно воспринимать только во взаимосвязи. Понятно, что чисто военными целями и военными способами осуществить изменившиеся планы, реально привлечь народы страны-противника к борьбе «против большевистского режима» было невозможно. Поэтому логическим продолжением всей национал-социалистической «восточной стратегии» стало и изменение в сфере политической. Свое отражение это нашло и в «реабилитации», по указанию сверху, тюрко-мусульманских, «азиатских» народов, которые не вписывались в официальную теорию «недочеловеков», и в налаживании контактов с представителями довоенной эмиграции, и в создании административных органов, которые должны были осуществлять действенное политическое «сотрудничество» режима с представителями народов СССР, в том числе и «национальных комитетов», и в налаживании пропагандистской работы, и в розыгрыше «исламской» карты. Так же как и военное сотрудничество, политические контакты Германии с восточными народами оказались очень противоречивыми и непоследовательными. В них явственно проявилось и упоминавшееся соперничество между политическими и военными учреждениями, между отдельными личностями, поддерживавшими свои узкоклановые или даже личные интересы. Большее, чем раньше, внимание к политическому фактору со стороны Германии не говорит о том, что сфера военная оказалась полностью без внимания, речь, пожалуй, идет о действительно заметном смещении акцентов в проведении всей политики по отношению к восточным народам.

Политическое сотрудничество с представителями предвоенной эмиграции

Отношение к представителям предвоенной эмиграции в Германии с приходом к власти нацистов было неоднозначным. Свой, чисто «практический» интерес к ним, понятно, имела тайная полиция — гестапо. Так, например, в сентябре 1936 г. гестапо заинтересовалось личностью Алимджана Идриси, когда он должен был принимать визитера из Москвы и информировать об этом полицию. Заодно при этом проверили и «подноготную» самого Идриси. Он еще должен был доказывать, что он не является «агентом Москвы».[408] Но подобные случаи носили единичный характер и совершенно не были проявлением планомерного и заметного «политического сотрудничества».

Заключение советско-германского пакта о ненападении значительно ухудшило статус эмигрантов из СССР в Германии, поскольку обе страны теперь стали «дружественными державами». 25 октября 1939 г. шеф гестапо Г. Мюллер приказал ужесточить контроль над эмигрантским организациями и лидерами. Хотя роспуск эмигрантских объединений и не предусматривался, но в их деятельность вносились серьезные ограничения: им было запрещено проведение открытой антисоветской деятельности, масштабных публичных мероприятий (в том числе и разного рода выставок, собраний, митингов, публичных богослужений и пр.), демонстрация своих символов, флагов. Им не разрешалось через прессу, рекламу делать сообщения о своей деятельности. Оставалось только проведение внутренних собраний и культурных мероприятий, но и о них в прессе не должно было быть упоминаний.[409] Конечно, такие запреты были актуальны для наиболее крупных эмигрантских групп в Германии — русских, украинцев, представителей закавказских народов, а тюркские, мусульманские народы в этой стране были скорее представлены отдельными крупными личностями, чем организованными группами. Но это узаконение помогает лучше понять не только лицемерную подоплеку установившихся «дружеских» отношений между Германией и СССР после подписания пакта о ненападении 1939 г., но и общую атмосферу отношения к эмигрантской публике.

Еще более жесткие ограничения в деятельности эмигрантов, но на этот раз совершенно по иному поводу — по поводу начавшейся войны против СССР, — последовали 2 августа 1941 г.[410] Такова ирония судьбы — теперь гестапо видело в них не антисоветчиков, а потенциальных сторонников Советского Союза, советских шпионов! В свое время следовало преследовать первых, теперь — вторых, и все это в разное время было в одном лице — в лице эмигрантов.

Другим крупным германским ведомством, которое обратило внимание на эмигрантов, стало Министерство иностранных дел. Это стало особенно заметно тогда, когда подготовка к нападению на СССР шла уже полным ходом. В апреле 1941 г. началось формирование так называемого «Комитета по России» во главе с советником Георгом Гросскопфом. Согласно планам МИД, этот комитет должен был вести основную работу в оккупированных областях СССР. Гросскопф проводил многочисленные переговоры, собирал информацию, подбирал кандидатуры для работы. Так, в начале мая 1941 г. в МИД активно обсуждался вопрос о лицах, которые непосредственно будут отвечать за работу с конкретными народами. Речь шла о кавказских, среднеазиатских народах, калмыках, поволжских и крымских татарах. При этом, можно предполагать, шла речь и об эмигрантских лидерах, но в тексте соответствующего документа никаких конкретных кандидатур названо не было.[411] Только после начала войны против СССР, 28 июня 1941 г., в Комитет в качестве специалиста «по юго-восточным народам (кавказцы, киргизы, татары)» был рекомендован знакомый уже нам посол В. фон Хентиг.[412]

«Комитет по России» существовал скорее только на бумаге. Можно сказать, что реально он создан не был, так как практически все лица, предложенные для работы в нем (например, профессора Г. фон Менде и Оскар фон Нидермайер) довольно скоро были «перетянуты» другими учреждениями, а МИД постепенно оттеснялся от работы на оккупированных территориях Советского Союза. Но работа по сбору информации о конкретных представителях эмиграции, в том числе и из тюркских народов, все же была проведена значительная. Нетрудно предположить, что по должности и по заинтересованности активно привлекался к такого рода деятельности Алимджан Идриси, которого его собственное ведомство также проверило на «благонадежность», на следующий день после начала войны — 23 июня 1941 г. В справке Г. Гросскопфа было отмечено, что Алимджан Идриси, долгие годы работающий в МИД, уже неоднократно «попадал под подозрение своих земляков, но никогда расследования, которые проводили МИД и гестапо, не приводили к какому-либо подтверждающему эти подозрения результату. Господин Идрис смог во всех случаях предъявить на все обвинения свои противопоказания». Поэтому считалось, что его и дальше можно «использовать в консультационных целях».[413]

Результаты данной проверки оказались для Идриси «благоприятными», поэтому по поручению руководства 25 июня 1941 г. ему было «доверено» составление справки об отдельных эмигрантских лидерах тюркских народов. Как уже упоминалось во второй главе, он назвал большинство из них «сепаратистами», которые стремятся из разных стран прибыть в Германию, чтобы «продолжать свою вредную деятельность». Среди таких лиц Идриси особенно отметил Гаяза Исхаки, Мехмет-Амина Расул-заде, Абдул-Гани Усмана, Ахмед-Заки Валиди, Мустафу Чокай-оглу, всех лиц, связанных с «темной», по словам Идриси, организацией «Прометей», которой руководил «с виду враг, на самом деле друг Сталина» грузинский социал-демократ Жордания.[414]

МИД скрупулезно изучал представителей тюрко-мусульманской эмиграции именно на предмет какого-либо практического использования их, но, как уже упоминалось, только не в сфере военной — на совещаниях начала июля 1941 г. в МИД было заявлено, что стремление эмигрантов в качестве добровольцев подключиться к войне против СССР необходимо «приветствовать», но «никакого интереса в подобном представительстве» Германия на тот момент не имела. Более развернутые директивы по этому поводу дал Эрнст Вёрманн 26 августа 1941 г., поскольку обращения эмигрантов в МИД не прекращались: «В связи с развитием событий на Востоке разного рода эмигранты обращаются в МИД и германские представительства за рубежом, предлагая свои услуги по установлению нового порядка в России. В сотрудничестве с этими эмигрантами по данному вопросу нет никакой заинтересованности. Следует отвергать такие предложения, особо избегая каких-либо политических обещаний. (…) В ответ на такие предложения необходимо ограничиваться благодарностями и обещаниями учесть их в дальнейшем. Контакты с эмигрантами, которые представляют интерес как информаторы, остаются, как и прежде, желательными».[415] Официально, таким образом, не поощрялось ни военное, ни политическое сотрудничество с представителями эмиграции.

Но в плане сбора информации об эмигрантских группах и лидерах деятельность МИД летом—осенью 1941 г. продолжалась действительно очень активно.

25 июля посол фон Папен из Стамбула дал характеристику на лидеров тюрко-мусульманской эмиграции в Турции, оценив как антигерманскую позицию и взгляды Гаяза Исхаки и Джафера Сеидамета, в то же время рекомендовав для сотрудничества Мехмет-Амина Расул-заде, Сайда Шамиля, Барасби Байтугана, Айтека Намитока и др.[416]

9 августа вновь фон Папен характеризовал Мехмет-Амина Расул-заде, Мирзу Бала, Мир Якуба, Джафера Сеидамета, Мустафу Чокай-оглу, Гаяза Исхаки (о последнем: «Убежденный сторонник Польши и Англии, в 1940 г. поехал в Лондон, чтобы посетить Сикорского. Здесь 23 марта 1941 г. выступил в „Турецком культурном объединении“ с резко антигерманской речью»[417]).

13 августа тот же фон Папен сообщал о деятельности эмигрантской организации «Милли Туркистан бирлиги» в Турции и о лицах, в нее входящих: Ахмет Карадагли, Азам Огуз, Тахир Чагатай, Заки Валили, Халим Сабит («казанский татарин, бывший профессор теологии Стамбульского университета, сейчас руководит Турецкой исламской энциклопедией»), Ильхан Мусахай, имам Абдулхай Курбангали, кади Рашид Ибрагим (двое последних проживали в Токио), Алимджан Идриси (Берлин), Осман Токумбет. По мнению посла, «вышеназванные господа из басмачей под руководством профессора башкира Заки Валиди хотели бы отправиться в Германию для ведения пропаганды среди представителей своих народов на русском фронте».[418]

5 сентября 1941 г. очередную и весьма подробную «характеристику» составил А. Идриси.[419] Профессора Халима Сабита, отмеченного в справке фон Папена, он, как оказывается, знал очень хорошо с давних лет: в 1908–1912 гг. они вместе учились в Стамбульском университете, он являлся «убежденным националистом с твердым характером» (так и напрашивается сравнение: «истинный ариец с нордическим характером»!). О Заки Валиди, его жизненном пути Идриси написал подробнее — как он боролся против большевиков, затем перешел на их сторону, потом вновь рассорился с большевиками и бежал в Среднюю Азию и Турцию. «Теперь, — заключал автор, — в Турции и Германии он больше занимается наукой, чем политикой. Он хороший знаток тюркской истории, но очень честолюбив, стремится создать Башкирскую республику, чтобы затем занять пост президента этой республики». Имам Курбангали для Идриси был «личностью очень неблагонадежной», Осман Токумбет — «неблагонадежным авантюристом», Рашид Ибрагим — «старым борцом восточных тюрков», который успешно пропагандировал ислам в Японии, но для реальных политических дел был уже слишком стар. Вновь упомянуты в документе Гаяз Исхаки и Мустафа Чокай-оглу: «Оба они националистами не являются, а последний к тому же и наполовину русский. Оба они сторонники „русско-еврейского“, позднее „польско-еврейского“ марксизма и сторонники демократии (это не относится к профессору Заки Валиди), оба являются врагами сегодняшней Германии. В сотрудничестве использованы быть не могут». Идриси рекомендовал МИД приглядеться к Мухарряму Февзи Тогаю (газета «Тесвири эфкяр»), профессору Халиму Сабиту(Сибаю), доктору Сибгатулле, профессору Заки Валиди, доктору Ахмеджану Ибрагиму и Мустафе Шакулу.

10 октября 1941 г. с просьбой о предоставлении немецких виз Гаязу Исхаки, Мустежибу Улкюсалу, Эдиге Кирималю и Абдул Хакиму Бали к фон Хентигу обратился турецкий генерал Эркилет (этот документ также уже упоминался выше).[420] Из четверых эмигрантских лидеров впоследствии лишь Эдиге Мустафа Кирималь станет заметен в политическом сотрудничестве с немецкой стороной, но уже не под эгидой МИД.

24 ноября 1941 г. посол Р. Надольны сообщал фон Хентигу о лидерах тюркской эмиграции в Турции.[421] Его опять заинтересовали Джафер Сеидамет, Гаяз Исхаки, Мир Бала, которые, по сведениям дипломата, создали «своеобразный комитет» для осуществления своих политических целей.

МИД собирал информацию не только об эмигрантах, но и по различным актуальным политическим вопросам (чем в довоенные годы больше занимался Внешнеполитический отдел НСДАП). Так, в октябре 1941 г. Г. Гросскопф составил подробную справку о положении религии в СССР, отмечая среди прочего, что в 1928 г. в СССР было закрыто 38 мечетей, в 1929 г. — 96 мечетей в городах и 98 мечетей в деревнях, в 1937 г. — еще 110 мечетей.[422]

Такого рода информацию, собиравшуюся в первые месяцы войны чиновниками германского МИД, можно рассматривать и как пример розыгрыша этим ведомством «пантуранистской» карты (использование тюркской эмиграции для активизации турецкой позиции, с тем чтобы она скорее вступила в войну на немецкой стороне), и как осторожное зондирование политических возможностей эмигрантов из нерусских народов СССР для возможных будущих контактов. Сведений о них было накоплено немало, но все же практического применения в «восточной политике» они почти не нашли. Большинство реальных лидеров тюрко-мусульманской эмиграции на сотрудничество с гитлеровским режимом не согласились. Кроме того, и сам режим к эмигрантам довоенной поры относился с явным недоверием и опаской.

По мере изменения военно-политической ситуации ориентиры несколько сместились. Уже в декабре 1941 г. один из ответственных чиновников МИД фон Эрманнсдорф подготовил документ о привлечении русских эмигрантов в зоне германского влияния.[423] «Хотя привлечение эмигрантов в зоне германского влияния в целом отвергнуто, все же использование русских эмигрантов, которые состоят из основных народов Советского Союза (очень любопытный оборот! — И. Г.) в ограниченных масштабах имеет место», — замечено в справке. В каких же случаях они привлекались: переводчики (вермахт, при организации Тодта), в роли полицейских, фабричных рабочих, командиров антипартизанских отрядов, «использование эмигрантов в создающемся рейхскомиссариате Московия, с созданием комиссариата участие эмигрантов будет увеличиваться. Восточным министерством уже подготовлены объемные списки русских эмигрантов, которые в необходимое время будут задействованы в экономике как инженеры, врачи, ветеринары, земледельцы и пр.». Автор документа «предрекал», что «участие русских эмигрантов, способных нам содействовать, весной 1942 г., после занятия новых территорий Советского Союза, значительно расширится». Он не мог предполагать, что это участие будет расширяться отнюдь не по причине оккупации новых территорий, а по причине вынужденного изменения общей политической линии. В то же время рекомендовалось «оставлять это участие в определенных границах».

«Предвидение» фон Эрманнсдорфа оказалось верным. В начале 1942 г. состоялась первая со стороны немецких дипломатов масштабная акция по привлечению политических эмигрантов. Свою роль в ней сыграла и несколько отличная от общепринятой позиция бывшего германского посла в Москве фон Шуленбурга, который выступал за возможно тесное сотрудничество Германии с представителями старой эмиграции. Он считал необходимым создание «эмигрантских комитетов», которые впоследствии могли бы стать «национальными правительствами». Когда в конце 1941 г. было принято решение о создании Восточных легионов, фон Шуленбург, вероятно, представил, что наступило время и для более тесного сотрудничества с восточными народами. Поэтому в апреле 1942 г. он обратился ко многим виднейшим представителям эмиграции из СССР, пригласив их прибыть для политических переговоров и консультаций в Берлин. В конце апреля — начале мая 1942 г. многие из приглашенных действительно появились в столице Германии. Они разместились в престижном отеле «Адлон», поэтому вся эта акция уже тогда получила наименование «Адлониада».[424] Среди участников «Адлониады» были достаточно крупные фигуры политической эмиграции — Хайдар Баммат, Сайд Шамиль, Али Хан Кантемир (Северный Кавказ), Мехмет-Амин Расул-заде (Азербайджан), представители Грузии Спиридон Кедия, Лео Кереселидзе, князь Дата Вачнадзе, претендент на грузинский престол Ираклий Багратиони. Наряду с ними среди участников оказались и совершенно случайные люди, настоящие авантюристы, что, по словам П. фон цур Мюлена, придало всей этой акции «окраску экзотического фарса». Авторитетных представителей поволжских татар среди участников переговоров не было. Состав участников, как видно, был очень пестрым по политическим взглядам: среди них и сторонники «Лиги Прометей», и правые, и левые, и монархисты. «Адлониада» фактически свелась к длительным переговорам между Шуленбургом и эмигрантами по поводу возможностей политического сотрудничества Германии с национальными группами из СССР. Но о переговорах не было официальной договоренности между МИД и Восточным министерством. Розенберг, естественно, очень разозлился на то, что МИД вступил в его «вотчину», переманивал его сотрудников, и поэтому поспешил нанести решающий удар по своему давнему сопернику, используя ошибку Шуленбурга. Поскольку верховное руководство Третьего рейха своего отношения к эмиграции не поменяло, Шуленбург изначально рисковал. Конфликт, о котором уже упоминалось в третьей главе этой книги (тогда речь шла о попытках МИД вмешаться в дела военнопленных), резко обострился. «Адлониада» при этом стала главным аргументом Розенберга.

Ему удалось убедить Гитлера, и 5 мая 1942 г. тот в категоричной форме запретил МИД заниматься вопросами, связанными с оккупированной территорией СССР.[425] Этот вопрос подробно обсуждался в ставке Гитлера и 8 мая 1942 г.[426] Но и после того, очевидно, он еще некоторое время сохранял свою актуальность, ибо еще раз, и уже окончательно, Гитлер дал предписание о разграничении полномочий между МИД и Восточным министерством 28 июля 1942 г.[427] Хотя МИД и были оставлены какие-то полномочия в отношении оккупированных советских территорий (например, при решении международных вопросов, связанных с ними), и заинтересованным ведомствам рекомендовалось обсуждать многие проблемы совместно, предписание от 28 июля 1942 г. означало, безусловно, победу Розенберга. МИД фактически был исключен из реального осуществления любых контактов с народами СССР, как с военнопленными, так и с восточными добровольцами, и представителями предвоенной эмиграции. Это, однако, не означает, что отдельно взятые чиновники министерства (например, тот же А. Идриси) не могли поддерживать такие связи, — речь идет о ведомстве в целом.

Поскольку летом—осенью 1942 г. полным ходом осуществлялись мероприятия по созданию Восточных легионов, то, естественно, на первый план в отношениях с народами СССР выходил фактор военный, тогда как политическое взаимодействие немцами было оставлено почти без серьезного внимания. Перед легионерами был поставлен общий лозунг «борьбы с большевизмом» и, очевидно, считалось, что этого вполне достаточно для своеобразного фона вооруженной борьбы. Но Восточные легионы ожиданий германской стороны не оправдывали, потому военное и политическое руководство начало спешно разыскивать новые формы «сотрудничества», новые стимулы для восточных добровольцев. И именно здесь зашла речь о политических лозунгах и о возможностях усиления политического фактора. Различные источники того времени подтверждают, что такой поворот произошел ближе ко второй половине 1943 г. Теперь первую скрипку начало играть Министерство по делам оккупированных восточных территорий, или Восточное министерство.

Восточное министерство и посредничества

Министерство по делам оккупированных восточных территорий (Reichsministerium für die besetzte Ostgebiete) или, как его еще часто называют, Восточное министерство, создавалось для осуществления гитлеровских планов господства над завоеванными территориями СССР. Еще до войны, 31 марта 1941 г., было основано «Центральное политическое бюро для работы на Востоке» под руководством главного «идеолога» наступления на Восток Альфреда Розенберга. 20 апреля он получил и титул «ответственного за центральную разработку вопросов восточноевропейского пространства», не только продолжая свои «идеологические разработки», но и начав сбор специалистов, которые впоследствии вошли в министерство.

Общий анализ деятельности Восточного министерства в мою задачу не входит, тем более по этому вопросу существует обширная специальная литература,[428] но все же для лучшего понимания поставленных проблем важно привести некоторые моменты истории этого учреждения и его подразделений.

Министерство было создано 17 июля 1941 г. как гражданское учреждение, которому на оккупированных территориях Советского Союза подчинялись чиновники в должности от рейхскомиссара и ниже, а также все находившиеся под руководством комиссаров учреждения. П. фон цур Мюлен вполне правомерно сравнивает его функции с британским министерством по делам Индии или министерствами по делам колоний других держав.[429] Поэтому у этого ведомства имелись соответствующие отделы: внутреннее управление, финансы, здравоохранение, наука, пресса, культура, хозяйственные вопросы. Но сложности и противоречия, которые наблюдались в разное время между различными германскими инстанциями, имели место и здесь: полиция и карательные органы на оккупированных территориях находились в ведении СС, а хозяйственными вопросами больше занималось ведомство ответственного за выполнение четырехлетнего плана Германа Геринга. К чему приводило такое многовластие и переплетение функций, догадаться нетрудно.

В организационном отношении министерство делилось на три главных отдела: «Политика», «Управление» и «Экономика». Первым отделом руководил Георг Ляйббрандт (давний соратник Розенберга, возглавлявший ранее Внешнеполитический отдел НСДАП). Отдел, в свою очередь, состоял из следующих отделений:

• «общая политика» (Отто Бройтигам);

• «Остланд» (Петер Кляйст);

• «Украина» (Вильгельм Кинкелин);

• «Кавказ» (Герхард фон Менде);

• «расселение» (Эрнст Ветцель).

Кроме указанных существовали и отделения «культура», «пресса», «молодежь», «женщины», и лишь формально — отделение «Россия». Из всех указанных подразделений Восточного министерства непосредственное отношение к тюрко-мусульманским народам Поволжья, Средней Азии и Кавказа имело лишь отделение «Кавказ» под руководством видного историка-тюрколога профессора Герхарда фон Менде.[430]

Г. фон Менде родился в 1904 г в Риге. В годы Гражданской войны в России, после того как его отец был расстрелян большевиками, он оказался в Германии. В 1927 г. он поступил учиться в Берлинский университет (основные предметы — русский и турецкий языки, экономика и история Восточной Европы) и в феврале 1933 г. защитил диссертацию на тему «Очерки по истории колонизации в Советском Союзе». После прихода к власти нацистов продолжал работу в Германии, но так и не вступил в национал-социалистическую партию. В декабре 1935 г. защитил диссертацию на тему «Национальная борьба российских тюрков. Исследование национальной политики в Советском Союзе», которая через год была опубликована в виде монографии. Эта монография стала первым в западной историографии исследованием, посвященным национальным проблемам в СССР, обратившимся к истории и эволюции национально-освободительного движения тюркских народов в условиях Российской империи и Советского Союза.[431] Несмотря на то что фон Менде не был членом НСДАП, он всячески пропагандировал новую власть за рубежами Германии, а в 1933–1934 гг. являлся членом Антикоминтерна.

С 1936 г. фон Менде работал в различных учебных заведениях Берлина и Позена (Познани) — профессором «по изучению национальностей России», руководителем кафедры «языковедения и страноведения тюрко-татарских народов» Берлинского университета.

Г. фон Менде был исключительно одарен в плане изучения языков — свободно владел французским, английским, турецким, русским, датским, шведским, норвежским, многими тюркскими языками, а пассивно — и всеми славянскими языками.

Именно этот человек и стал руководителем отделения «Кавказ» (хотя отвечал за все проблемы, связанные с тюрко-мусульманскими народами СССР).

В результате противостояния между Восточным министерством и СС (о нем уже говорилось в третьей главе) летом 1943 г. в министерстве были произведены структурные изменения. На место Г. Ляйббрандта пришел эсэсовский генерал Готтлоб Бергер. Главный отдел «Политика» он переименовал в «Ведущий штаб — Политика», провел и другие преобразования. Вместо отделения «Кавказ» возникло новое, более крупное подразделение, — отделение «Чужие народы», которое вновь возглавил Г. фон Менде, ставший, по мнению А. Даллина, с этого времени «фактическим руководителем национальной политики Восточного министерства».[432]

Г. фон Менде с самого начала выступал за возможно более тесное политическое сотрудничество с нерусскими народами СССР, но в первые годы войны реально осуществить этого не смог — политическое сотрудничество, как мы говорили, на повестке дня не значилось. Позднее, когда в политике гитлеровской Германии наметился определенный поворот, отделение «Кавказ», а затем и отделение «Чужие народы» заметно активизировали свою деятельность. В последние годы войны оживлению работы с восточными народами внутри Германии способствовало и следующее: по мере наступления советских войск в руках немцев оставалось все меньше и меньше оккупированных территорий, поэтому складывалась довольно нелепая ситуация, когда Министерство по делам оккупированных восточных территорий реально переставало соответствовать своим изначальным функциям и своему названию. Тогда министерские чиновники и стали еще больше внимания уделять представителям советских национальностей в самой Германии.

Но уже на протяжении 1942 г. были созданы так называемые посредничества.[433] Их основной задачей стало попечение и руководство всеми представителями конкретных народов в самом Третьем рейхе и на территории оккупированных стран. Сюда включались восточные легионеры, рабочие, военнопленные. Любопытно, что создание посредничеств вновь не обошлось без противоречий и противостояния: очень резко против создания их выступил Арно Шикеданц, который предполагался в Восточном министерстве на место «рейхскомиссара» Кавказа. Он явно опасался все более усиливающегося авторитета профессора фон Менде. Поэтому было принято следующее решение: вначале, как бы для опыта, создать посредничество, которое не вызвало бы нервной реакции у отдельных чиновников, а именно Туркестанское (поскольку «у нацистского империализма не было непосредственных аннексионистских или колонизационных планов относительно Средней Азии»[434]). Только затем были организованы посредничества кавказских народов, Татарское и последним — Крымско-татарское. В основу посредничеств, по данным П. фон цур Мюлена, усилиями фон Менде были положены комиссии по работе с военнопленными, которые во многом были просто переоформлены в новом качестве. Кроме того, «Адлониада», по-видимому, настолько задела представителей Восточного министерства, что в новые учреждения привлекались и представители предвоенной эмиграции. Проведение переговоров с последними было поручено фон Менде. Так что запрет первых месяцев войны фактически был снят, несмотря на стойкое нежелание Розенберга контактировать с эмигрантами.

Кроме посредничеств значительную роль в работе с восточными народами играло и специально созданное подразделение Восточного министерства — «Центр для представителей народов Востока» — «Zentrale für die Angehörigen der Völker des Ostens» (ZAVO), возглавляемый доктором Тиле.[435] Этот центр в отличие от посредничеств больше занимался техническим вопросами: размещение, обмундирование, обеспечение, организация ознакомительных поездок легионеров по Германии и пр.

В одном из позднейших документов по проверке деятельности посредничеств ясно указаны те задачи и функции, которые имели эти учреждения: «учет, политическое руководство и оказание влияния на находящихся в рейхе представителей своего народа, вербовка в добровольческие соединения, помощь в поисках членов семей, содействие в устройстве на работу и при перемещениях по территории рейха, религиозный вопрос, содействие в издании газет и др.».[436] Имеющиеся источники, однако, показывают, что функции и компетенция посредничеств была несколько шире — они курировали и вопросы пропаганды среди восточных народов, и культурную работу, в том числе и вопросы просвещения, решали различные социальные проблемы.

Татарское посредничество (немецкое название — Tatarische Mittelstelle, позднее — Tatarische Leitstelle; татарское — Татар житэкчелек оешмасы) было создано 1 ноября 1942 г.[437] Возглавил его адвокат Хайнц Унглаубе (в нашей публицистике почему-то принято называть его Генрихом, что неточно[438]). Он родился в 1904 г. в г. Анкламе (Померания), его отец был бургомистром этого города. После окончания гимназии в 1923 г. обучался праву в Берлине и Грайфсвальде, после чего практиковал в качестве адвоката в Анкламе и Грайфсвальде.[439] Что удивительно, до войны Унглаубе никаким образом не был связан ни с восточными народами, ни с изучением их истории (по его собственным словам, «татар он впервые увидел в лагере военнопленных, их историческая судьба, национальные устремления мне были до войны совершенно незнакомы»[440]), поэтому появление его в Восточном министерстве оказалось во многом случайным. По состоянию здоровья Унглаубе не призвали на военную службу, поэтому он был приписан к вспомогательному отряду (в документах он именуется «водителем грузовика»), но поскольку он имел юридическое образование, его привлекли к работе с военнопленными.[441] Довольно долгое время он работал в комиссиях по работе с военнопленными на территории Польши — уже в первые месяцы войны, например, в лагере Остров-Мазовецкий. В августе 1941 г. он познакомился с майором Майер-Мадером, который тогда также занимался отбором военнопленных для своего соединения, и под влиянием которого Унглаубе, по его собственным словам, воспринял идею необходимости разделения военнопленных по национальному признаку и привлечения их на сторону Германии. По-видимому, приглянувшийся начальству Унглаубе в марте 1942 г. был отправлен на переобучение в Люттензее в Баварию, где уже конкретно проходил подготовку для работы с восточными народами. Предполагалось, что он возглавит Туркестанское посредничество. Но, поскольку для туркестанцев уже имелась кандидатура некоего Ольшевского, Унглаубе, отказавшись от конкуренции, принял предложение профессора фон Менде и возглавил Татарское посредничество.[442]

О составе посредничества конкретных данных в сохранившихся документах почти нет. Вероятно, в нем было занято около 20–30 человек из татар и немцев (в Крымско-татарском посредничестве, например, в конце 1944 г. работали 28 человек). Известно, что вначале в него в качестве второго руководителя входил Шафи Алмас, затем после поездок Унглаубе по лагерях военнопленных в посредничество были включены Тариф Султан (при поддержке А. Темира он был освобожден вместе с 30 другими военнопленными из лагеря Петрикен в августе 1942 г.[443]), Темирбулат, Раис Самат, Сабит Кунафин, Шихап Нигмати и др. Руководитель посредничества подбирал себе кадры сам. Многие из отобранных им татар затем проходили специальную подготовку в особом лагере Вустрау, работали в МИД, Восточном министерстве, Министерстве пропаганды и других германских учреждениях.[444]

Любопытна последующая судьба X. Унглаубе.

В сентябре 1944 г. со стороны Главного управления СС (а конкретно — Р. Ольши) возникла идея привлечь Унглаубе к делу создания Восточнотюркского боевого соединения СС. 4 сентября 1944 г. Ольша писал об этом как о вопросе полностью решенном, считая Унглаубе «наиболее компетентной персоной в татарских делах». Поскольку он не являлся членом СС, его предполагалось использовать в роли руководящего чиновника, делопроизводителя, ответственного за подготовку кадров для ВТБС.[445] Но еще раньше, в августе 1944 г., Унглаубе был привлечен к деятельности существовавшего в рамках СС «Рабочего объединения Туркестан» в Дрездене. Судя по источникам, в середине октября 1944 г. Унглаубе действительно был прикомандирован к Главному управлению СС, отделению «Туран-Кавказ» сроком предположительно до 1 января 1945 г.[446] По его собственным словам, ему очень благоволил Г. Бергер, который впоследствии даже выступал за назначение его командиром ВТБС вместо Харуна эль-Рашида. Параллельно с этим Унглаубе сохранял и свои функции в Восточном министерстве: хотя с осени 1944 г. руководителем Татарского посредничества был назначен граф Леон (по некоторым документам — Константин) Стамати, историк и бывший дипломат, относившийся к татарам намного более высокомерно, чем Унглаубе.[447] В бумагах осени 1944 — начала зимы 1945 г. Унглаубе также продолжал подписываться как «руководитель Татарского посредничества». Так что в посредничестве сложилось своеобразное официальное «двоевластие» — оно имело двух немецких руководителей.

Таким образом, к началу 1945 г. Унглаубе выполнял несколько функций — в Восточном министерстве, в Главном управлении СС — и имел также поручения от генерала добровольческих соединений и министерства пропаганды. Такую «многофункциональность» можно, вероятно, объяснять нехваткой к концу войны подходящих для немецкой стороны, подготовленных и проверенных кадров, которые могли бы вести работу с восточными народами.

Последние месяцы войны, с 1 февраля 1945 г., Унглаубе находился чаще всего в своем родном городе Анкламе, где организовал, судя по всему, по своей собственной инициативе, «Волго-татарское бюро» как подразделение посредничества, курировал специальные лагеря Татарского посредничества в Даргибеле, Цемпине и Кринке,[448] занимаясь подготовкой офицеров для «боевой группы Идель-Урал» ВТБС. Чем завершилось все это, нам уже известно.

Посредничества, которые существовали в Восточном министерстве, считались непосредственными подразделениями этого учреждения. Но по мере развития событий, когда немецкая сторона постепенно актуализировала политический фактор, рамки их стали очевидно узкими. Поэтому во второй половине 1943 г. начинается формирование так называемых «связующих, посреднических штабов» (Verbindungsstäbe), которые в литературе чаще именуются «национальными комитетами».[449]

Национальные комитеты и «Союз борьбы тюрко-татар Идель-Урала»

Вероятно, лишним будет упоминание, что гитлеровская Германия в первые годы войны не нуждалась ни в каком представительстве народов СССР. Это означало бы признание их как политических партнеров, союзников и никак не вписывалось в национал-социалистическую стратегию. И опять в данном случае мы должны вспомнить об изменившейся военной ситуации и об определенной смене германской ориентации, что отчетливо проявилось уже в организации национальных посредничеств. Посредничества, как было показано выше, являлись подразделениями Восточного министерства. И они стали основой создания национальных представительств, которые, по замыслам гитлеровцев, должны были взять на себя политическую и, как следствие, военную активизацию всех национальных сил. Но с самого начала, даже когда было дано официальное разрешение на создание национальных представительств, запрещалось именовать их «национальными комитетами». Следовало применять более нейтральные термины «связующий штаб» (Verbindungsstab) или «комиссия» (Ausschuß). Татарское представительство, например, при своем официальном конституировании в 1944 г. получило наименование «Союз борьбы тюрко-татар Идель-Урала». По-видимому, слово «комитет» несло слишком пугающую немецкое руководство нагрузку, означая своего рода национальное правительство, и не признавалось почти до самого конца войны. Исключение составило лишь национальное представительство среднеазиатских народов.

Осенью 1944 г., когда вопросами политического сотрудничества с восточными народами по-настоящему заинтересовался СС, их представительствам со стороны Главного управления СС было наконец обещано, что они получат желанное для них наименование — «национальные комитеты», против чего продолжало выступать ведомство Розенберга. «Тем самым национальные комитеты хотели предстать перед побеждающими союзниками и историей не как квислинги или продажные наемники, а как политические организации с своими собственными целями, правами и претензиями. С этим же была связана надежда, как оказалось тщетная, предотвратить выдачу западными союзниками Советскому Союзу их соплеменников против их воли,» — не без оснований оценивает сложившуюся ситуацию П. фон цур Мюлен.[450]

Что удивительно, Розенберг изменил свою позицию и согласился с термином «национальный комитет» только в последние недели марта 1945 г. — для четырех кавказских и крымско-татарского представительств в Берлине был даже устроен торжественный прием, по иронии судьбы прерванный сигналом воздушной тревоги — поистине пир во время чумы! Были изменены годовой бюджет комитетов, социальные условия для их сотрудников, что уже не могло играть абсолютно никакой роли в той ситуации.[451]

Национальные комитеты не только были созданы при посредничествах, но и находились под их контролем. Фактически работа в комитетах считалась работой на общественных началах — национальные представительства не являлись юридически признанными учреждениями и потому не могли иметь официального персонала. Сотрудники комитетов не получали заработной платы, а числились за теми инстанциями, из которых и приходили в комитеты: вермахт, Восточное министерство, СС и пр. Функции комитетов были довольно широкими, но главной их задачей считалось осуществление как можно более тесного контакта представителей восточных народов с немецкими военными и гражданскими учреждениями (недаром они на первой стадии создания получили наименование «связующих, посреднических штабов»). Исходя из этой задачи, комитеты, по мнению П. фон цур Мюлена, состояли как минимум из трех отделов: политического (в ведении их политические контакты, организационные вопросы и финансы), военного (контакты с вермахтом и соответствующими Восточными легионами, подготовка офицерских кадров и военная переподготовка) и одела пропаганды, прессы и общественной работы.

Попытки создания национальных организаций под крылом тех или иных немецких высших учреждений (в частности МИД) делались уже в первые годы войны. Это проявлялось и в пожеланиях старых эмигрантов, и в позиции некоторых чиновников (Шуленбург, фон Менде), стремившихся к более тесному сотрудничеству с нерусскими народами СССР. «Адлониада» является тому самым серьезным подтверждением.

П. фон цур Мюлен вполне правомерно связывает создание национальных представительств разных народов с той ролью, которая была уготована в нацистских планах разным народам Советского Союза. Поэтому получалось так, что те народы, которые в этих планах занимали самое низкое место, согласно выработанной «иерархии» геополитических интересов, находились под наименьшим прессингом и получали относительную свободу для обсуждения своих национальных проблем, создания национальных комитетов.[452] Это подтверждается реальными фактами: представители среднеазиатских народов уже весной 1942 г. начали подготовку к организации «Национального Туркестанского комитета единства» (Milli Türkistan Birlik Komitasi — Nationalturkestanisches Einheitskomitee). Он был создан, согласно Вели Каюм-хану, 14 ноября 1942 г., хотя появление в августе 1942 г. первого номера газеты «Милли Туркистан» как официального органа комитета уже говорит о многом. Комитет был фактически создан и конституирован несколько раньше — в конце лета — начале осени 1942 г. Напротив, самые острые споры вызвало создание национальных представительств кавказских народов — в результате созданные во второй половине 1942 г. комитеты армян, грузин и азербайджанцев даже были распущены или же продолжали существовать на бумаге.[453]

Политический вес представительств переоценить вряд ли возможно — они находились под жестким контролем и могли действовать лишь в строго определенных рамках. К тому же, как оказалось, политические взгляды коллаборационистов из восточных народов оказались настолько пестрыми, что почти во всех представительствах имели место острые противоречия, порой перераставшие в открытые конфликты. Конфликты решались усилиями германской стороны и не добавляли политической привлекательности национальным лидерам.

Такие противоречия имелись и в самом, казалось бы, «благополучном» Туркестанском комитете. Они являлись, с одной стороны, следствием чисто авторитарного стиля работы «президента» Вели Каюм-хана, стремившегося и, в общем, добившегося неограниченной власти над своими соплеменниками;[454] а с другой стороны — многонационального характера Туркестанского представительства. В своей работе Каюм-хан опирался исключительно на узбеков, что, естественно, задевало представителей других народов, входивших в комитет. В результате в начале 1943 г. несколько человек из киргизов и казахов обратились к Розенбергу с просьбой разрешить им организовать собственное представительство и собственный легион. Такого позволения им, однако, дано не было. Руководитель этого политического заговора казах Канатбай не без стараний Каюм-хана попал под подозрение гестапо и был арестован как предполагаемый «советский агент». Две недели Канатбай содержался под арестом в Потсдаме и был выпущен только тогда, когда его «невиновность» была полностью доказана.[455] Позднее же, в конце 1944 г., Канатбай был даже «приближен» к Каюм-хану и провозглашен генеральным секретарем Туркестанского комитета.

Очень неприятный инцидент пришлось пережить Каюм-хану и в начале 1944 г. Среди туркестанских легионеров, дислоцированных на Западной Украине, недовольных Каюм-ханом, созрел заговор, в ходе которого предполагалось создание альтернативного «национального комитета». Во главе заговорщиков стояли азербайджанец Абдуллаев и киргиз Сулайманов, распространявшие среди легионеров листовки с призывами готовиться к восстанию. В ходе восстания предполагалось расстрелять всех немецких офицеров туркестанских батальонов, кроме Андреаса Майер-Мадера, и создать «Туркестанское национальное правительство». В марте 1944 г. один из легионеров был даже отправлен в Берлин для физического устранения Каюм-хана. Правда, последний в это время находился в Париже. Заговор в итоге был раскрыт, восстание не состоялось, а шесть туркестанских легионеров, среди которых Абдуллаев и Сулайманов, были расстреляны.[456]

Противоречия наблюдались и внутри остальных представительств. Возьмем пример азербайджанских коллаборационистов. Немецкая сторона изначально и небезуспешно пыталась привлечь к политическому сотрудничеству наиболее влиятельного в среде эмигрантов Мехмет-Амина Расул-заде. Летом 1942 г. после длительных переговоров он даже возглавил азербайджанское представительство, настаивая в первую очередь на том, чтобы Германия официально признала на перспективу лозунг политической независимости Азербайджана. Однако, как уже было отмечено, к таким политическим заявлениям нацистская верхушка не была готова, поэтому Расул-заде осенью 1942 г. покинул Германию, а на первые позиции в среде азербайджанцев вышли его политические оппоненты — Аббас бей Атам-Алибеков, Фуад Амирджан и особенно быстро возвысившийся Або Фаталибейли-Дудангинский. Последний активно критиковал Расул-заде за его «реакционность» и стремление возродить в Азербайджане «ханские порядки», и сумел довольно быстро найти общий язык с немцами (например, с фон Менде). Именно Дудангинский фактически возродил азербайджанское представительство — «связующий, посреднический штаб» на национальном конгрессе 6–9 ноября 1943 г.[457]

Но в октябре 1944 г. сложилось отдельное «Азербайджанское единое национальное собрание» как альтернатива официальному представительству.[458] И у армян возникло отдельное политическое движение легионеров «Арменакан», которое возглавили братья Альфред и Альфонс Мурадяны, заявившие очень амбициозные цели: захват власти в Армении и восстановление существовавших до 1920 г. политических институтов.[459] Несерьезность подобных амбиций являлась очевидной, тем более что, судя по источникам, резонанс и влияние и того и другого альтернативного движений были минимальными.

Несмотря на свою малочисленность по сравнению с представителями среднеазиатских народов, поволжские татары также смогли организовать обсуждение своих национальных проблем. В течение 1942 г. сформировалось первое татарское представительство в Германии, которое возглавлял доктор Ахмет Темир, находившийся в этой стране с 1936 г. Оно традиционно именуется в нашей публицистике «Комитет Идель-Урал», хотя, возможно, именно такого названия и не имело.

В Германии А. Темир не только занимался научной деятельностью, которая воплотилась в диссертации, защищенной 17 июня 1941 г. в Гамбургском университете. Некоторое время он преподавал татарский язык в Берлинском университете,[460] помогал профессору фон Менде в составлении «тюрко-татарской» библиотеки для Института по изучению России (об этом говорилось во второй главе настоящей книги). Кроме того, в 1941–1943 гг. А. Темир сотрудничал в отделе радиопропаганды Министерства иностранных дел Германии, занимаясь радиопропагандой на Турцию, а с июня 1943 г. перешел работать в турецкую редакцию германского радиовещания, находясь там на очень хорошем счету.[461] Так что А. Темир был достаточно известным и активным человеком, поэтому его первоначальное лидерство в политическом представительстве поволжских татар в Германии вовсе не случайно.

Появление в годы войны татарского представительства в Германии комментировалось в современной публицистике. Например, по данным Р. Мустафина, началось оформление этого представительства в мае 1942 г. на заседании в берлинском отеле «Франкишер Хоф»,[462] где собрались лица, вошедшие в созданный тогда «Комитет Идель-Урал» — А. Темир в роли президента (не совсем понятна ирония Р. Мустафина по поводу того, что окружающие называли его «доктором», — он действительно был доктором), Раис Самат, промышленник Искандер Яушев, Шафи Алмас, Алимджан и Шамсия Идриси, Хайнц Унглаубе. По сведениям Ю. Карчевского и Н. Лешкина, однако, это происходило в «один из жарких июньских дней 1942 г.», и в создании комитета кроме названных лиц будто бы приняли участие Ахмед-Заки Валиди, Тамурбек Давлетшин, Абдул-Гани Усман, Мугин Бахтиков, Фаткулла Абзалетдинов.[463] Не могу сказать, на какие источники опирались Р. Мустафин, Ю. Карчевский и Н. Лешкин для столь точного описания этого собрания, — в их книгах нет сносок. К сожалению, в архивных материалах не удалось найти документов об этом мероприятии, а также о некоторых его участниках, поэтому довольно трудно подтвердить или же опровергнуть сведения указанных авторов. Однако присутствие на собрании А. Идриси с женой в любом случае вызывает серьезные сомнения. Выше уже неоднократно подчеркивалось, что Идриси выступал категорично и воинственно за единство тюркских народов, именуя «идель-уральцев» сепаратистами и имея очень натянутые отношения со сторонниками идеи «государства Идель-Урал». Поэтому он едва ли мог принимать участие в создании «Комитета Идель-Урал». Вряд ли присутствовал на заседании и Ахмед-Заки Валиди — в то время (май—июнь 1942 г.) его в Германии просто не было. Сомнительно и участие в собрании и профессора Т. Давлетшина — только 7 июня 1942 г. он был отпущен из лагеря и в дальнейшем, как известно, больше занимался научной работой и не очень охотно принимал участие в политических мероприятиях подобного рода.[464]

Как бы то ни было, такой еще официально не признанный, но и не запрещенный орган под руководством Ахмета Темира был, по-видимому, создан (хотя дату его основания, май или июнь 1942 г., можно также подвергнуть сомнению). Деятельность его, очевидно, не заходила дальше обсуждения национальных проблем. К реальному сотрудничеству, в том числе и к масштабной работе с татарскими военнопленными и легионерами, «комитет» как представительство поволжских татар не привлекался. Это объяснялось тем, что политическое сотрудничество Третьего рейха с восточными народами не предусматривалось. Возможно, по этой причине существование «комитета» не отразилось в немецких документах того времени. Тем не менее некоторые его члены принимали участие в комиссиях по работе с военнопленными, выступали перед ними с лекциями и пр.

Судьба А. Темира в роли руководителя «Комитета Идель-Урал» сложилась следующим образом. Он вмешался в один из многочисленных и вполне объяснимых конфликтов внутри Туркестанского комитета, поддержав оппозицию Вели Каюм-хану. Некоторые представители казахов и киргизов, настроенных против узбека Каюм-хана, обратились к Темиру с просьбой объединиться в одном комитете с поволжскими татарами. Апогея эта история достигла летом 1943 г., когда вполне серьезно обсуждался проект создания татаро-казахского представительства. В этой ситуации А. Темир проиграл более могущественному и хитрому Вели Каюм-хану.[465] Возможно, что при этом далеко не последнюю роль сыграли и личные качества А. Темира — его ранимость и чувствительность,[466] — разобидевшись на всех и вся, он покинул Германию и вернулся в Турцию.

Официально судьба национальных комитетов начала очень серьезно обсуждаться лишь во второй половине 1943 г. 30 сентября и 6 октября 1943 г. два совещания с этим вопросом были проведены в Восточном министерстве у фон Менде. Для немецкой стороны главным при этом становился личностный фактор: на обоих совещаниях обсуждались конкретные кандидатуры, которые могли бы вести работу как руководители национальных комитетов и которые состояли бы в тесном контакте с министерством и вермахтом.[467] Для поволжских татар тогда на первый план выступил Шафи Алмас. И уже тогда фон Менде отмечал, что, «согласно общему мнению, Шафи не имеет необходимых качеств, чтобы быть представителем и руководителем своих соплеменников», сетуя на отсутствие среди татар подходящей кандидатуры для руководства комитетом. Этот вопрос неоднократно поднимался до конца войны, но немцы все же были вынуждены остановиться на Шафи Алмасе.

Сведения об этой личности очень приблизительны и нуждаются в дополнении.[468]

Шафи Алмас (настоящее имя Габдрахман Гибадуллович Галиуллин, в публицистике его чаще называют Шафиев) родился в 1885 г. в Дубъязском районе Татарстана. Псевдоним Шафи Алмас был им взят по имени своего прадеда Шафи. Он занимался торговлей, имел магазины в Москве, Казани, Оренбурге. В годы Гражданской войны эмигрировал в Турцию, получил турецкое подданство, в 20-е гг. даже поработал короткое время сотрудником турецкого посольства в Москве. С 1928 г. он проживал в Германии, имел в Берлине недвижимость, и политикой по большому счету не занимался вообще. После начала войны он начал привлекаться немецкой стороной к конкретным пропагандистским мероприятиям, прежде всего к радиопропаганде: 1 декабря 1941 г. он вместе с А. Темиром упоминался в одной из справок Германского международного радио (общество «Интеррадио»), которое курировалось МИД и Министерством пропаганды, как один из «подготовленных кадров».[469]

Кроме того, на протяжении 1942 г. Ш. Алмас многократно посещал лагеря для военнопленных, выступал перед ними с речами и подбирал кандидатуры для возможного сотрудничества.[470]

Вероятно, уже тогда он и включился в борьбу за лидерство в татарской общине. Судя по одному из послевоенных свидетельств, которое цитировалось выше (Каролин фон Менде), его спорная кандидатура все же устроила немецкую сторону. Г. фон Менде, отвечавший за решение всех подобных вопросов, советовался с некоторыми татарскими эмигрантами, которые когда-то учились или работали в Берлине, но после прихода к власти нацистов уехали в Турцию — профессором Рахмати Аратом и инженером Фуадом Казаком (Шафи Алмас был женат на сестре Фуада Казака — Амине, а отцом Фуада и Амины, кстати, был известный деятель джадидизма и предприниматель Абдулхамид Казаков). После длительных консультаций, по словам К. фон Менде, «поскольку никого другого не было», остановились на кандидатуре Ш. Алмаса. В его пользу говорило и следующее: «Он хорошо говорил по-немецки и не выказывал никакого неудовольствия и рассерженности по отношению к своим прибывшим в Германию землякам (вспомним А. Идриси! — И. Г.). Он также оказывал полную и всестороннюю поддержку таким честолюбивым молодым людям как Султан, чего никогда не сделал бы другой стремящийся к власти руководитель». По данным П. фон цур Мюлена, поддержку «флегматичному, неактивному» Шафи Алмасу, которым можно было легко манипулировать и который «предпочитал алкоголь политике», оказал и Вели Каюм-хан, не желавший видеть во главе татарского представительства человека с сильным характером, способного вмешиваться во внутренние дела Туркестанского комитета.[471]

Шафи Алмас в роли лидера поволжско-приуральских татар вызывал неприятие со стороны многих германских чиновников. Очень неприязненно отзывался о нем Райнер Ольша 15 сентября 1944 г.: его личность представлялась эсэсовскому функционеру «исключительно спорной». Он называл его не иначе как «малоактивным интриганом и самолюбом, который отвергает все устремления к интенсификации работы с поволжскими татарами, если они не совпадают с его собственными представлениями». Ольша замечал, что сотрудники Шафи Алмаса очень недовольны «своим президентом, упрекая его в том, что он практически завалил всю национальную работу». По этому поводу Главное управление СС провело консультации и с шефом Татарского посредничества X. Унглаубе, который заявил Р. Ольше, что Шафи Алмас стал руководителем Союза борьбы тюрко-татар Идель-Урала только в силу острой необходимости («необходимого зла», по выражению Унглаубе). Унглаубе обратил внимание Ольши на то, что в окружении Ш. Алмаса есть активные и способные сотрудники, которые «прекрасно могут быть использованы для работы, даже если они не устраивают самого президента».[472]

В течение 1944 г. вопрос о замене Шафи Алмаса на посту руководителя «Союза борьбы тюрко-татар Идель-Урала» поднимался неоднократно. Особенно активно этот вопрос начал обсуждаться, когда начались мероприятия по созданию Восточнотюркского боевого соединения СС. В начале октября 1944 г. по договоренности между Восточным министерством и Главным управлением СС в «Союзе» должны были быть проведены перестановки: вместо Ш. Алмаса предлагалась кандидатура бывшего советского майора Гафара Ямалиева, который по плану должен был быть переведен в СС и получить чин штурмбаннфюрера. Главное управление СС видело в нем даже возможного руководителя Татарского посредничества.[473]

29 сентября 1944 г. в беседе между профессором фон Менде, Ф. Арльтом и Р. Ольшей было высказано беспокойство по поводу ситуации с Комитетом поволжских татар: «Комитет Идель-Урал должен активизироваться через особенно интенсивную работу». Причем личность «шефа татарского Союза борьбы» вызывала заметные нарекания со стороны германских чиновников.[474]

7 октября Л. Стамати в телефонном разговоре с Р. Ольшей заметил, что «случай с Ямалиевым срочный», а татарский комитет «необходимо срочно оживлять».[475] 12 октября на очередном совместном заседании у фон Менде в Восточном министерстве его участники обсуждали состав татарского комитета и договорились, что будущим руководителем комитета станет майор Ямалиев.[476] Подобная активность немецкой стороны явно насторожила Шафи Алмаса, который не желал уступать. 17 октября 1944 г. он направил подробное письмо на имя фон Менде, в котором отчетливо прослеживается стремление придать себе более значительный политический вес.[477]

Письмо эта напыщенно адресовано «в Германское имперское правительство», хотя фон Менде в правительстве не работал, и это было прекрасно известно и Шафи Алмасу. Но ситуация требовала, и патетический стиль письма поражает воображение. «Мы, идель-уральские тюрки, десятилетиями боремся за независимость, и на протяжении этого времени мы принесли много жертв. Московиты использовали все средства, чтобы покорить нас морально и духовно, разрушить наше национальное чувство. Татарский народ включился в борьбу, и ему до настоящего времени удалось защищать свои национальные идеи. Цель этой борьбы — освобождение страны и достижение независимости Идель-Урала», — так начинается обращение Шафи Алмаса. Постоянно автор подчеркивает свои «заслуги» в освободительной борьбе татарского народа и стремление его опираться в этой борьбе на поддержку Германии: «Я уже долгие годы живу в Германии, работаю и борюсь за освобождение моей страны, подарив все свое доверие Германии. Я стремился укрепить отношения Идель-Урала с Германией. Когда началась германо-русская война, бесчисленные мои земляки оказались в Германии. Я был в лагерях для военнопленных, говорил со своими земляками, давал им мужество и надежду, рассказывал им о новой Германии. Все мои земляки заявляли о готовности стать солдатами, чтобы бороться за освобождение своей страны», — так видел Ш. Алмас свою роль в установлении связей татар с Германией. Он очень хотел, чтобы полномочия и возможности комитета стали еще более широкими, но только под его собственным руководством: «По всем идель-уральским делам я прошу связываться только со мной, поскольку я избран ответственным руководителем 3 марта 1944 г. на конгрессе в Грайфсвальде», — завершил свое обращение Шафи Алмас.

Вряд ли это письмо нашло сколь-либо серьезный отклик среди германского руководства, личность Шафи Алмаса была ему достаточно хорошо знакома. Тем не менее намеченной и уже казалось обговоренной смены руководства «Союза борьбы тюрко-татар Идель-Урала» не произошло — Шафи Алмас продолжал исполнять эти функции до января 1945 г., когда он, будто вспомнив свое турецкое гражданство, бежал из Германии в Турцию, оставив политические амбиции, которые в условиях военного краха Третьего рейха начали представлять для него серьезную опасность.[478] После него татарский национальный комитет остался без формального руководителя. Большинство документов от имени «Союза борьбы» в последние месяцы войны подписывалось уже руководителем Татарского посредничества графом Л. Стамати. Безрезультатные дискуссии вокруг личности Шафи Алмаса, фактическое «обезглавление» национального комитета в последние месяцы войны — это яркое свидетельство того, что среди татар, находившихся на стороне Германии в годы Второй мировой войны, не было реального авторитетного лидера, способного объединить всех соплеменников и повести их за собой.

Хотя германское руководство постоянно выражало свое недовольство татарским национальным представительством, комитет и под руководством А. Темира, и под «президентством» Ш. Алмаса, бесспорно, провел определенную работу. Комитет под руководством Шафи Алмаса, по его собственному свидетельству, по-видимому, сложился в конце 1943 — начале 1944 г.[479] Полный состав его президиума в одном из недатированных документов (вероятно, документ относится к началу 1945 г.,[480] так как упоминаемый в списке капитан Вафин еще в конце октября 1944 г. работал в штабе генерала Власова) был следующим (сохраняю всю терминологию документа):

Шафи Алмас — президент; Салих Файзуллин — заместитель президента; Гариф Султан — организационный руководитель; Кашапов — старший лейтенант; Вафин — капитан, адъютант при штабе связи генерала добровольческих соединений и руководитель военного отдела Союза борьбы в отношениях с вермахтом; Иван Скобелев — чуваш, руководитель отделения немусульманских народов Идель-Урала; Шакир Алкаев — полковник; Галим Айдагулов — редактор литературного журнала, ответственный за культурные вопросы; Ишмаев — руководитель газеты «Идель-Урал»; Исламгулов — сотрудник редакции; Гунафин — руководитель лагерей в Даргибеле и в Беверунгене.[481] Изменения по сравнению с составом «комитета» под руководством A. Темира, как видим, серьезные. Понятно, что приведенным списком количество членов «Союза борьбы» не ограничивалось — в его подразделениях-отделах были заняты десятки сотрудников. Точное их число на данный момент установить невозможно.

Национальные комитеты, в том числе и татарский, не только были созданы при посредничествах, но и находились под их контролем.[482] Фактически работа в комитетах считалась работой на общественных началах — национальные представительства не являлись юридически признанными учреждениями и потому не могли иметь официального персонала, сотрудники комитетов не получали заработной платы, а числились за теми инстанциями, из которых они и приходили в комитеты: вермахт, Восточное министерство, СС и пр. Функции комитетов были довольно широкими, но главной их задачей считалось осуществление как можно более тесного контакта представителей советских восточных народов с немецкими военными и гражданскими учреждениями (недаром они на первой стадии их создания получили наименование «связующих штабов»). По данным П. фон цур Мюлена, исходя из этой задачи комитеты состояли как минимум из трех отделов: политического (в ведении их были политические контакты, организационные вопросы и финансы), военного (контакты с вермахтом и с соответствующими Восточными легионами, подготовка офицерских кадров, военная переподготовка) и отдела пропаганды, прессы и общественной работы. Судя по составу татарского представительства, очевидно, его подразделение на отделы было несколько более разветвленным, но в принципе подходило под указанную схему.

К сожалению, не сохранилось многих документов, связанных с деятельностью татарского комитета. Некоторые показатели его активности в военной области уже упоминались, когда речь шла о Восточных легионах. Представители комитета принимали участие в комиссиях по работе в лагерях военнопленных, выступали с лекциями, призывая своих соплеменников вступать в легион, составляли списки для Татарского посредничества, делали предложения по военной реорганизации легионов (вспомним хотя бы фантастический проект создания идель-уральской дивизии, высказанный как раз от имени татарского представительства). Объемную работу проводили члены комитета в сфере социальной, а также в деле пропаганды, издания газет и журналов, о чем еще пойдет речь ниже.

Во всей работе татарского представительства Волго-татарскому легиону уделялось, понятно, особое внимание. Одним из красноречивых свидетельств такого внимания является открытое письмо Шафи Алмаса легионерам, опубликованное в газете «Идель-Урал» от 29 августа 1943 г., которое вполне можно считать одним из важных программных политических документов «Союза борьбы». Момент для такого обращения был выбран не случайно, так как внутренняя обстановка в легионе, вероятно, в то время сложилась довольно напряженная — в середине августа 1943 г. были проведены аресты участников подпольной группы Мусы Джалиля. Шафи Алмас по-своему стремился внести ясность в ситуацию и поднять дух своих соплеменников. При этом в своем обращении он отвечал на три вопроса, которые, по его мнению, представляли особую актуальность:

1. Почему мы боремся не вместе с русскими, а отдельно, своим легионом, хотя у нас и есть общая цель — уничтожение большевизма?

2. Почему мы говорим не Татарстан, а Идель-Урал?

3. Какой должна быть форма государственности Идель-Урала?

Ответы Шафи Алмаса на поставленные вопросы очень ясно представляют его политические позиции. Он заявил: «Мы боремся не только за уничтожение большевизма, а и за уничтожение основ русского империализма. Понятие „Великороссия“ исторически не так уж старо — оно появилось после подчинения русской монархии многочисленных народов Востока». Шафи Алмас привел в своем письме различные исторические факты для подтверждения своей основной мысли: татарское крестьянство в России искусственно отрывалось от земли, намеренно вытеснялось на неплодородные земли, татарские деревни отдалялись от городов, культура сдерживалась, татарское население было территориально раздроблено, подвергалось насильственной христианизации и русификации. Хотя «татарские парни и гибли за русскую монархию», народ оставался подавленным и униженным. По мнению Шафи Алмаса, «никогда никакое русское государство не скажет нам: имейте свою страну, свои богатства, живите свободно и используйте это по своему усмотрению». В его представлении, татары, которым «не нужно никаких красивых слов об автономии», должны были использовать сложившуюся ситуацию, так как Германия дала им оружие, чтобы «сражаться за свободу». В этих сражениях «легион как основное ядро борьбы» должен был бы сыграть особую роль.

Более краток был «вождь» в ответах на второй и третий вопросы: термин «Идель-Урал» применялся для того, чтобы подчеркнуть единство народов Поволжья и Приуралья, поскольку их всех постигла та же историческая участь, что и татар. Государство, которое они вместе будут строить, должно было быть «национальным, отвечающим интересам всех народов, проживающих на его территории». Открытое письмо Шафи Алмаса к легионерам, как и многие другие программные документы «Союза борьбы тюрко-татар», в годы войны представляет из себя своеобразную смесь реальных фактов из истории татарского народа и фальшивых, утопических представлений об его будущем, которое Шафи Алмасу рисовалось в союзе с национал-социалистической Германией.

Наиболее масштабным мероприятием, организованным татарским представительством в Германии в годы войны, следует признать курултай (съезд) представителей народов Идель-Урала, который состоялся в г. Грайфсвальде 3–5 марта 1944 г.[483] Материалы этого собрания, высказывания делегатов, оставшиеся во многом лишь декларацией, позволяют, однако, наиболее точно отразить политические представления лидеров татарского национального движения в Германии периода Второй мировой войны. На основании сохранившихся источников можно представить, как было организовано и проведено это мероприятие.

На курултай собралось около 200 делегатов, прежде всего от Волго-татарского легиона и посредничества. Для заседаний было выделено самое большое в Грайфсвальде помещение городского собрания. Понятно, что на курултай получили приглашение многие важные немецкие чиновники из Восточного министерства, офицеры Восточных легионов, представители «дружественных народов».

Именно немецким гостям съезда и было предоставлено право первыми выступать с речами. К делегатам обратился генерал Ральф фон Хайгендорф, который больше говорил об «углублении германо-татарского сотрудничества», о том, что создаваемое национальное представительство «должно пробудить в легионерах истинный дух борьбы», что только «германская победа может принести счастливое будущее для татарского народа», что лишь после того «наши товарищи из Идель-Урала смогут вернуться на освобожденную родину к своим семьям и в последующие мирные годы будут развивать истинные дружеские отношения между немецким и татарским народами». Обратим внимание — в выступлении генерала «счастливое будущее» татарского народа представлено в полном тумане — он не мог и не хотел ничего сказать о том, что более всего волновало представителей татар, — о будущей форме государственности.

Так же осторожен в своем приветственном выступлении был и профессор фон Менде, который, конечно, был гораздо более компетентен в национальной проблематике, чем генерал фон Хайгендорф. Представитель Восточного министерства коротко охарактеризовал восточную политику Третьего рейха, сделав основной упор на внимание, проявляемое немецкой стороной к проблемам нерусских народов. Фон Менде говорил также о значении создания Восточных легионов, о «многосторонней и плодотворной деятельности» Восточного министерства и Татарского посредничества.

На заседаниях курултая слово было дано и немецким командирам татарских соединений — подполковнику фон Зеккендорфу и полковнику Боллеру, которые в очень коротких выступлениях рассказали о задачах и деятельности своих подчиненных.

Только затем председательствовавший в первый день заседаний Айтуган (сведений о нем, равно как и о некоторых других выступавших под псевдонимами, у меня нет) представил слово «избранному делегатами и признанному германским правительством руководителю тюрко-татар» Шафи Алмасу, который выступил с объемным докладом под девизом «Сила единой нации — в единстве воли, в верности избранному пути». В этом докладе Ш. Алмас проследил «исторический путь борьбы за национальную идею», заметив, что в 1917 г. для народов Поволжья и Приуралья открылась было возможность свободного развития, но она была уничтожена большевиками. Курултай, подобный Грайфсвальдскому, по мнению президента, являлся не новым явлением в национальной жизни — как пример он назвал Милли меджлис 1917–1918 гг., созванный в Уфе. Именно «Союз борьбы тюрко-татар Идель-Урала» и являлся логическим возрождением и продолжением деятельности Милли меджлиса. Эту мысль Шафи Алмас подчеркивал практически во всех своих публичных выступлениях и статьях. Понятно, что президент не мог не рассыпаться в любезностях перед своими «хозяевами». В годы войны, по его выражению, на помощь угнетенным народам пришла Германия, которая с оружием в руках поддерживает борьбу их против большевизма (как это было на самом деле, было уже показано во второй главе этой книги). С особой благодарностью отметил он помощь в создании легиона, Татарского посредничества («ему стали придавать большое значение»), в издании периодических изданий на татарском языке фон Менде, Унглаубе и фон Зеккендорфа. Понятно, что в изложении Шафи Алмаса почти никаких проблем в национальной деятельности не было — он должен был подчеркнуть хорошую «результативность» своей работы.

Во второй день заседаний, 4 марта, с речами на курултае также выступали (приведу лишь краткие лейтмотивы или темы выступлений):

К. Салих (генерал Салихов — ?): призвал все народы Поволжья и Приуралья к единству, чтобы между ними не было никаких склок и споров. «Раз уж решено создать единую организацию, вся работа должна вестись от ее имени. Союз борьбы должен стать центром, защитником интересов разбросанного войной народа». Он предложил разработать разумную политику по отношению к трем частям народа Идель-Урала: «Борцы в Германии, находящиеся под игом большевизма на родине, разбросанные по всему миру вне пределов родины».

Иван Скобелев: «Идель-Урал является общей родиной для всех народов, в том числе и малочисленных».[484]

Гариф Султан: «Наша цель — создание нового справедливого национального порядка, поскольку каждый народ имеет право на справедливость».

Обер-лейтенант К. Маджит: «Не поддаваться на пропаганду врага».

Шихап Нигмати: «Пробуждать национальные чувства, обязательно создать при Союзе борьбы отдел пропаганды».

Ирек: предложил создать Национальный фонд. «Поскольку наш народ щедр, он всегда окажет помощь нуждающимся». По этому поводу следовало провести разъяснительную работу среди легионеров, других татар в Германии и ввести для всех 1 — процентный национальный налог («милли салым») и, кроме того, поддерживать добровольные пожертвования.

Алиев (Алкаев?): «О военной мощи Германии».

Габдуллан: «О роли религии в жизни татарского народа».

Г Чишмали: «О борьбе трех политических систем в мире: демократия, большевизм, национал-социализм».

Ибрагим: «Наша родина в крови».

Участников курултая приветствовали представители туркестанцев, азербайджанцев и крымских татар, которые заверяли их в своих «искренних братских чувствах», пожелав успехов татарскому народу.

В последующие несколько дней для участников Грайфсвальдского курултая были организованы и различные культурно-пропагандистские мероприятия: выступления музыкальной капеллы легиона, исполнявшего татарские народные песни и мелодии, а также немецкую военную музыку; так называемого «культурного взвода» легиона, показавшего ряд отрывков из спектаклей.

5 марта в Грайфсвальде была организована выставка татарского прикладного искусства и живописи, которая, по оценкам прессы, показала, «как много талантов есть среди легионеров и с каким интересом германский вермахт поддерживает их культурное развитие».

6 марта часть делегатов вместе с немецкими представителями отправилась в городок Ратен, где было проведено совещание в узком кругу об итогах курултая и дальнейших направлениях политической работы «Союза борьбы тюрко-татар Идель-Урала». Здесь для них также был организован прием местным бургомистром Винклером и главным «пропагандистом» Саксонии крайсляйтером Эльцнером.

7–8 марта вновь были посвящены культурным мероприятиям: выступал квартет Дрезденской городской оперы и вновь «культурный взвод» Волго-татарского легиона. Но не обошлось и без политических выступлений: в последний день перед собравшимися вторично выступил фон Зеккендорф, а также крайсляйтер Эльцнер. Основное внимание оба обратили на необходимость сохранения в будущем политического единства восточных народов и их масштабного сотрудничества с Германией.

И наконец, в завершение мероприятий все участники заседаний отправились в пропагандистский вояж в Прагу.

Как видим, Грайфсвальдский курултай, растянувшийся на несколько дней, был организован весьма помпезно. Это было типично пропагандистское мероприятие, речи на котором говорились соответственно случаю торжественно и пышно. Лишь изредка на заседаниях курултая упоминались нелицеприятные для немецкой стороны моменты, и почти все выступавшие стремились подчеркивать «достижения и успехи», которые надлежало приумножать в будущем. Но за всей подобной словесной шелухой можно выделить в материалах курултая весьма явственные политические тенденции. Это особенно относится к итоговым документам этого форума.[485]

Итоговое «Решение заседаний тюрко-татар Идель-Урала» было не таким объемным, и я позволю себе привести несколько отрывков из текста.

В его преамбуле речь идет об общих устремлениях народов Поволжья и Приуралья, которые почти 400 лет живут «под русским господством» и не теряют надежды на восстановление своей государственности. По мнению авторов решения, тюрко-татары «сейчас получили новый шанс для своей самостоятельности: они нашли могучего друга в лице великой Германии». В их изложении, «день уничтожения большевизма принесет самостоятельность народам Идель-Урала». Для достижения этого в 1942 г. был образован Волго-татарский легион и «наше национальное объединение во главе с господином Шафи Алмасом». Итак, уже в преамбуле обращают на себя внимание два момента: во-первых, достижение государственности поставлено во главу угла, как основная цель военной и политической борьбы; во-вторых, появление «национального объединения» под руководством Шафи Алмаса оценено фактически как создание национального правительства в изгнании, которое борется за восстановление разрушенной национальной государственности.

Достижению главной цели были посвящены конкретные задачи, направления политической, организационной, военной деятельности. На вопрос «за что мы боремся?» решения курултая отвечали так:

В качестве актуальнейших организационных задач «по усилению рядов тюрко-татар, борющихся за свою свободу», курултай назвал:

К политическим и организационным моментам добавлялся и блок военных вопросов, при этом выделялось, что «борьба с оружием в руках на сегодня является нашей важнейшей задачей». Поэтому, по представлению участников курултая, следовало предпринять шаги в следующих направлениях:

В заключении решения курултая было заявлена необходимость политической программы национального движения, которую предстояло разработать и утвердить уже на следующем курултае.

Предложения курултая в военной сфере в дальнейшем комментировании не нуждаются, если учесть, что в предыдущей главе этой книги подробно обсуждались вопросы военного сотрудничества восточных народов с Германией, которые выявили серьезные противоречия и разные подходы между сторонами и в результате привели к полному краху в этой сфере. Поэтому остановимся лишь на блоке политических вопросов.

Обращает на себя внимание, что большинство программных заявлений документа звучит вполне демократично (особенно в ответе на вопрос: «За что мы боремся?»), отражая политические предпочтения лидеров «Союза борьбы». Подчеркну, что главная цель, поставленная курултаем — достижение государственной независимости Идель-Урала, — это повторение той мысли, которую неустанно пропагандировал и за которую боролся безусловный лидер всей татарской политической эмиграции Гаяз Исхаки. Этой цели были как бы подчинены все остальные политические заявления форума. Имя Исхаки на курултае не упоминалось, хотя большинство высказанных идей явно было позаимствовано из его политического багажа. Можно заметить, что несмотря на заявление о необходимости установления связей с представителями эмиграции в разных странах, татарскому движению в Германии в годы Второй мировой войны по-настоящему не удалось осуществить этого. А вспомним, что к тому времени татарская диаспора была еще вполне организованна и сильна и на Дальнем Востоке (Маньчжурия, Япония. Корея), и в Турции (здесь находились многие видные деятели политической эмиграции из татар). Проявилось это хотя бы в том, что даже на упоминание имени Гаяза Исхаки в политических декларациях курултая, очевидно, было наложено табу (ведь он, как указывалось выше, считался «врагом Германии»); что на грайфсвальдских заседаниях не было весомых представителей эмиграции, которые учитывали складывающуюся военно-политическую обстановку и в годы войны проявили осторожность, дистанцировались от своих соплеменников в Германии, по-видимому, предпочитая объединение вокруг личности Исхаки. Так что татарское национальное движение в Третьем рейхе, конституированное лишь в последние годы войны, осталось во многом замкнутым в себе, не получив ожидаемого резонанса даже у своих соплеменников в других странах. И все же можно отметить, что татарским представителям позволялось обсуждать очень широкий круг политических вопросов, планировать все перспективы «будущего независимого государства» — немецкая сторона хорошо понимала эфемерность многих высказанных проектов. В то же время сами немцы держали себя в жестких границах — как уже упоминалось, ни один из гостей курултая о свободном и независимом государстве Идель-Урал не говорил, ограничиваясь «антибольшевистской» риторикой.

Сказанное позволяет вполне обоснованно поставить вопрос: насколько же значимо было татарское представительство, как, впрочем, и все остальные национальные комитеты, если они с самого начала были поставлены в определенные рамки, тем более не обладая абсолютно никакой финансовой самостоятельностью, если и немецкая сторона откровенно не поддерживала их главной конечной цели?

Отвечая на поставленный вопрос и анализируя деятельность национальных представительств в Германии в годы Второй мировой войны, П. фон цур Мюлен выделяет два момента:

Во-первых, они «в силу их положения являлись не более чем вспомогательными органами немецких учреждений», они получали от немецкой стороны средства для финансирования своих сотрудников, для издания газет и журналов, проведения пропаганды, работы в легионах. «Легионы и национальные представительства получали квартиры и одежду, разрешения на пребывание и командировочные деньги, униформу и оружие от вермахта, СС и Восточного министерства; от них они были зависимы, и только с их позволения они могли работать».

Во-вторых, однако, было бы не совсем точно представлять представительства как «абсолютно безвластные инструменты немецких инстанций». «Хотя они не имели собственных средств влияния на политическую ситуацию, но все же пытались блокировать или придерживать решения немецких учреждений. Возможности для того заключались в самой тоталитарной системе, которая порождала достаточно оснований для конфликтов из-за нечеткого регулирования компетенций между соперничающими инстанциями. (…) И когда в таких случаях возникал вакуум власти, то национальные представительства могли проявлять свое влияние».[487] Здесь вполне уместно вспомнить противоречия и откровенное соперничество между Восточным министерством, СС, МИД, о котором уже неоднократно упоминалось выше и которое сказывалось и в военной, и в политической, и в организационной сферах.

С подобным мнением о двоякой природе деятельности национальных комитетов вполне можно согласиться: если в широком плане, во влиянии на политическую и военную ситуацию, в особенности в условиях приближающегося краха Германии, они безусловно были полностью беспомощными и зависимыми, то в определенной сфере, например в решении некоторых своих внутренних вопросов, компетенции представительств становились вполне зримыми.

И еще об одном следует здесь упомянуть. Хотя национальные представительства — комитеты и были созданы с позволения гитлеровцев, под крылом Восточного министерства, находились под жестким контролем официальных структур Третьего рейха, постоянно декларировали свою верность Германии и Гитлеру, которые пришли «на помощь» национальным устремлениям народов СССР, именовать эти учреждения национал-социалистическими было бы некорректно. Коллаборационисты, за редким исключением, нацистами не являлись (исключение могут составлять, например, армянин Сурен Бегзадян Пайкар или грузин Александр Никурадзе, сами именовавшие себя национал-социалистами). Хотя национальные лидеры постоянно пели дифирамбы Гитлеру, Германии, идеям национал-социализма, они видели в них сильного союзника, который может помочь национальным антисоветским движениям в осуществлении их политических целей. Полному их «единению» мешали вполне серьезные причины: во-первых, расистские установки национал-социалистической теории и представления о «недочеловеках» никто не отменял; во-вторых, могущественный «союзник» не желал давать никаких ясных обещаний относительно будущей государственной независимости тюрко-мусульманских народов СССР, что, безусловно, разочаровало национальных лидеров.

Большинство тех лиц, которые входили в состав национальных комитетов, не могли не понимать сложившейся ситуации. Поскольку по своей политической природе они все же друг от друга отличались, иногда очень значительно, соответственно этому они и проводили свою деятельность. Определенная часть, придерживаясь антифашистских идей, встала на подпольный путь борьбы с гитлеровским режимом с целью разрушения национального движения в Германии изнутри, разложения национальных военных формирований восточных народов (самый яркий пример — деятельность группы Мусы Джалиля). Другие, прежде всего довоенные эмигранты, стремились к максимально возможному расширению своих полномочий, превратив политическую деятельность исключительно в борьбу за власть. Здесь уместен пример туркестанского лидера Вели Каюм-хана, который в среде среднеазиатских народов добился фактически настоящего культа личности и полновластия. Этого, собственно, явно желал и татарский «вождь» Шафи Алмас, но достичь поставленной цели не сумел. Третьи, представлявшие бывших военнопленных и перебежчиков, в какой-то степени общим положением дел были удовлетворены и хотели лишь сохранения своего статуса и благоприятного материального положения, не заглядывая слишком далеко в будущее. Четвертые, настроенные наиболее националистически, любыми средствами пытались усилить национальный, идеологический фактор в деятельности представительств, поднять их на более высокий уровень и, получив полную свободу действий, развернуть национально-освободительную, гражданскую войну, борьбу за восстановление или создание национальной государственности, что на поверку все-таки оказалось полной утопией.

Такая разность в представлениях и подходах приводила к серьезным внутренним конфликтам во всех национальных представительствах, причем масла в огонь добавляла и национальная неоднородность некоторых из них. Приведу данные документов. 12 сентября 1944 г. представитель чувашей в «Союзе борьбы тюрко-татар Идель-Урала» Ф. Паймук заявил в беседе в Главном управлении СС: «Отношения в комитете не очень хорошие, почти такие же как и у туркестанцев, где во главе встал представитель одного народа. Все это свидетельство политической глупости и тщеславия. А Шафи Алмас больше поддерживает своих соплеменников».[488] Очень ярким подтверждением сложной внутренней атмосферы в «Союзе борьбы» является и выше уже цитированное сообщение Р. Ольши от 15 сентября 1944 г., в котором он делился впечатлениями от встречи с Шафи Алмасом.[489] Вспомним, что Шафи Алмас во время беседы назвал своих сотрудников, привлеченных на службу в Главное управление СС, «непригодными болтунами, которые не смогут вести полезную работу», что он, по мнению Р. Ольши, «хотел бы сотрудничать с СС только через своих людей» и игнорировал «все более молодые и более активные силы в татарском движении». В другой своей справке, от 15 ноября 1944 г., Р. Ольша вновь убийственно охарактеризовал Шафи Алмаса и его «авторитет»: «Это запойный пьяница, которому резко противостоят все татары».[490]

Конфликты и противоречия всплывали и во взаимоотношениях между национальными представительствами. В одном из официальных сообщений гестапо по поводу состоявшегося 8–10 июня 1944 г. в Вене съезда Туркестанского национального комитета ясно было сказано, что немецкая сторона, как и прежде, стоит за объединение всех тюркских народов, чтобы «использовать этот этнический и религиозный блок для разрушения СССР». Но, как оказалось, Туркестанский комитет и его лидер Вели Каюм-хан выступил против подобных устремлений, рассматривая все тюркские народы по отдельности. Причем авторитет и резонанс Каюм-хана среди остальных тюркских народов, как отмечалось в документе, был очень невелик. Здесь же обращалось внимание и на то, что Туркестанский комитет изначально выступил против создания Восточнотюркского боевого соединения СС, «опасаясь в результате этого уменьшения своего влияния». В итоге делался такой вывод: «Каюм, как человек не очень умный и бесхарактерный, привел к противоречиям среди отдельных тюркских народов и подорвал наш авторитет в туранистских кругах. Неизвестно, почему Восточное министерство остановилось на его кандидатуре, он снижает наш вес среди мусульман».[491] Здесь же будет вполне уместно вспомнить конфликт между татарским и туркестанским представительствами середины 1943 г., который привел к уходу Ахмета Темира с места руководителя «Комитета Идель-Урал».

Хотя такие противоречия в документах подтверждаются и встречаются не один раз, ни германские чиновники, ни сами национальные лидеры сора из избы выносить не желали: внешне отношения между всеми национальными представительствами оставались самыми теплыми и дружескими. На том же съезде в Вене тепло приветствовали своих среднеазиатских «братьев» Шафи Алмас и другие национальные лидеры, на пышных торжествах в Грайфсвальде, конечно же, присутствовали «вожди братских народов», по случаю любой даты все комитеты обменивались поздравлениями и уверениями в «единстве в борьбе против большевизма».

Конфликтные ситуации, возникавшие в реальной жизни, вызывали понятное беспокойство высших немецких инстанций, которые прекрасно понимали пагубные их последствия. Своеобразной попыткой умиротворения потенциальных соперников стала идея, высказанная Г. фон Менде в начале ноября 1944 г.: он предложил объединить национальные представительства в более крупные политические учреждения — так называемые «национальные советы». Грузинский, Азербайджанский и Армянский комитеты должны были объединиться в Кавказский совет. Как о принятом решении 3 ноября 1944 г. фон Менде писал об объединении Туркестанского, Щель-Уральского и Крымско-татарского комитетов в Восточнотюркский совет.[492] При этом предлагалось полностью расформировать и создать заново национальные представительства, которые все-таки должны были продолжать свое существование. Шафи Алмас в очередной раз был назван «неподходящей фигурой» в роли руководителя идель-уральцев. Сомнению подверглась и кандидатура майора Ямалиева. Лучшей фигурой на посту руководителя татарского комитета фон Менде видел Тарифа Султана, но и он считался слишком молодым для роли лидера. Поэтому, по мнению фон Менде, было целесообразным «принудить председателя Шафи к отставке и избрать новый состав Союза борьбы из активных членов президиума во главе с Ямалиевым. Если же впоследствии удастся найти более подходящую кандидатуру, то Ямалиев может быть заменен другим лицом». Восточнотюркский совет должен был быть составлен из председателей трех национальных комитетов, а председательствовать в нем должен был «представитель сильнейшей группы», значит, Вели Каюм-хан. Его заместитель — представитель «второй по силе группы Идель-Урал». Имеющиеся документальные источники, однако, не подтверждают того, что Восточнотюркский совет был создан. Вполне возможно, что обсуждение возможностей объединения в указанные советы должно было быть связано с появлением осенью 1944 г. при поддержке СС так называемого Комитета освобождения народов России (КОНР) под руководством бывшего советского генерала Андрея Андреевича Власова. В этой ситуации можно говорить о новых серьезных политических противоречиях как среди германского руководства, так и среди представителей разных народов.

Генерал Власов и национальные представительства

Германская сторона дала добро на создание Русской Освободительной армии только осенью 1944 г. — сказывалось особое недоверие гитлеровской верхушки к славянам. И все же 16 сентября 1944 г. в ставке Гитлера Власова принял Гиммлер и обещал ему свое полное содействие. Это событие и стало решающим толчком в создании власовской армии и антисоветского политического руководства, хотя уже почти два года сам бывший советский генерал проявлял значительную активность в этом направлении. 14 ноября 1944 г. на заседании в Праге было официально объявлено о создании «Комитета освобождения народов России» (КОНР) и был принят так называемый Пражский манифест, а зимой 1944–1945 гг. последовало формирование Русской Освободительной армии (РОА). Я не буду подробно останавливаться на истории генерала Власова и его армии, его военной и политической деятельности, об этом существует уже значительная литература, в том числе и на русском языке.[493] Ниже пойдет речь только о вопросах взаимоотношений русского движения и национальных представительств, которые складывались далеко не просто.

Обратим внимание на то, что власовский руководящий орган в Праге получил название «Комитет освобождения народов России», т.е. изначально претендовал на представительство именно всех народов России (СССР). Именно такое его представление находило понимание и поддержку со стороны Гиммлера и СС, но вызывало противодействие со стороны некоторых чиновников Восточного министерства, которые поддерживали устремления «своих» национальных комитетов к созданию собственных государств.

Уже в октябре 1944 г. ряд национальных лидеров высказали недовольство указанными идеями русского генерала. Одними из первых, фактически от имени большинства «националов», высказались против намерений Власова грузинский представитель Михаил Кедия и Вели Каюм-хан. 13 октября 1944 г. последний обратился к Гиммлеру с заявлением, что Власов имеет право говорить только от имени русских, так как туркестанцы в первую очередь борются за независимый Туркестан, и они крайне обеспокоены. «После того, как все наши права будут признаны Вами, мы готовы принимать участие вместе с Власовым в конференциях по приглашению правительства рейха, имея равные с ним права и обязанности. Боевой дух туркестанских солдат может быть сохранен лишь в том случае, если туркестанские дела будут вестись и далее на прежнем базисе. Власов же должен вести руководство русскими вопросами и выступать только от имени русских», — заявил Каюм-хан.[494] Почти в том же духе высказался и Шафи Алмас в выше цитированном письме фон Менде от 17 октября 1944 г.: «Исходя из нашей национальной борьбы, для нас невозможно идти вместе с русскими. Русские являются врагами других народов, они постоянно маскируются, чтобы осуществить свои империалистические цели. Власов же русский, весь способ его мышления — русский. Мы не против его стремлений, мы даже приветствуем создание русской армии и его стремление заниматься русскими проблемами, но нашими национальными проблемами он заниматься не должен».

Недоверие национальных сил к генералу Власову проявилось даже в открытом протесте, который был составлен и подан на имя Розенберга 18 ноября 1944 г.[495] Его подписали от народов Идель-Урала Шафи Алмас, от армян — Армик Джамалян, от азербайджанцев — Аббас бей Атам-Алибеков, от грузин — Михаил Кедия, от северокавказских народов — Али Хан Кантемир, от крымских татар — Эдиге Мустафа Кирималь, от среднеазиатских народов — Карими (осторожный Каюм-хан в данном случае, видимо, воздержался), от украинцев — Мельник, от белорусов — Островский. Это был редкий случай политического единодушия — подписавшие протест заявили о своем несогласии с Власовым, когда он выступает от имени всех народов СССР, считая, что в данном случае речь вновь пойдет о «русском господстве». Они предложили германскому правительству: «1. Воспрепятствовать любой попытке генерала Власова руководить нашими народами; 2. Признать права наших народов на самостоятельные государства и окончательно заявить о признании национальных представительств; 3. Разрешить создание наших национальных формирований под собственным руководством в оперативном подчинении вермахта и передать политическое руководство внутри этих формирований нашим национальным представительствам. В заключении считаем своим долгом заявить как о самом важнейшем моменте: если попытки генерала Власова руководить нашими народами не будут пресечены с полной откровенностью, ни одно из национальных представительств наших народов не берет на себя ответственности за последствия, к которым в результате может привести власовская акция». Как видно, даже ограниченная и почти эфемерная власть и самостоятельность, которыми обладали национальные комитеты, были очень дороги их лидерам.

Со своей же стороны, генерал Власов стремился преодолеть недоверие национальных лидеров и разными способами завоевать их расположение. Очевидно, однако, что во власовском руководстве единства по национальному вопросу не было.

Еще в апреле 1943 г. в Дабендорфе на «первой антибольшевистской конференции» бывших солдат Красной армии один из сподвижников Власова генерал-майор В. Ф. Малышкин заявил: «Освободительное движение декларирует национальную свободу для всех народов», допустив, однако, довольно странную формулировку степени этой «свободы»: «свобода вплоть до самоопределения» и призвав вначале «объединиться в борьбе с общим врагом». Получалось, что самоопределение наций воспринималось не как естественное право, а лишь как допущение, как позволение.[496] И это не было оговоркой, так как точно такую же формулировку избрал и другой сподвижник Власова — редактор «Офицерского бюллетеня РОА» Меандров.[497]

Сам же генерал Власов высказывался следующим образом. 18 ноября в интервью газете «Воля народа» он отметил, что «большевизм искусственно разбил народы на группы и натравил их одну на другую. Народы России сознают, что судьба каждого из них зависит от общих усилий».[498] В другом своем интервью официальной национал-социалистической газете «Völkischer Beobachter» Власов заявил, объясняя положения Пражского манифеста: «Движение, возглавляемое КОНР, выражает в первую очередь национально-освободительные стремления. Оно направлено на защиту национальных прав всех народов, на сохранение их самобытности, на уничтожение губительного интернационализма. Манифест, подписанный в Праге, признает за каждым народом право на самостоятельное развитие и на государственную самостоятельность».[499] То, чего никак не могли произнести германские чиновники разных рангов, громогласно рассуждавшие только о «совместной борьбе против общего врага», открыто произнес русский генерал. Но национальные лидеры в его искренность поверили мало. А Власов же, судя по всему, смотрел на острую проблему национальных взаимоотношений в СССР шире и дальше. Со слов руководителя «Калмыцкого национального комитета» Шамбы Балинова, позиция Власова была такова: «Пусть все народы, которые пожелают, получат независимость, их оскорбленное чувство будет удовлетворено, национальные страсти утихомирятся. Пройдут годы — начнет диктовать свою волю закон истории, географии и экономики. Пусть в процессе расширения своих границ Россия допустила много ошибок, несправедливостей, жестокостей и даже преступлений. Пусть путь русской экспансии был обильно полит кровью покоренных народов. Но после этого прошли века совместной жизни народов под одной крышей. Установилась же за это время между нами какая-то связь — культурная, экономическая, даже родственная? Я верю в притягательную силу этой связи, в силу русского языка, служащего „мостом“, соединяющим все народы „евразийского“ простора, в силу русской культуры. Поэтому со спокойной совестью иду на честное признание права народов на самоопределение, вплоть до отделения, ибо глубоко верю, что в будущем народы России найдут общий язык, общую платформу для совместного братского сожительства на началах права, справедливости, взаимного уважения, добровольного сговора, а не путем принуждения, насилия и нового покорения. В новой России жизнь должна строиться на безусловном признании силы права, а не права силы».[500] Точка зрения сама по себе весьма примечательная. Демократические высказывания Власова по национальному вопросу исходят из действительно складывавшихся в истории России реалий межнациональных отношений. В то же время, если сравнить мысли генерала Власова и его близких сподвижников, можно косвенно судить о том, что в руководстве КОНР единого подхода к решению национальных проблем не существовало.

И все же в Пражском манифесте 14 ноября 1944 г., своеобразной программе власовского движения, скорее нашла отражение точка зрения самого генерала. В манифесте постоянно подчеркивалось, что он отвечает интересам именно всех народов СССР, и, в частности, отмечалось: «Большевики отняли у народов право на национальную независимость, развитие и самобытность», а одним из главных принципов «новой государственности народов России», поставленным при перечислении на первое место, назван: «Равенство всех народов России и действительное их право на национальное развитие, самоопределение и государственную самостоятельность».[501] Несмотря на такие декларации, наиболее авторитетные представители нерусских народов от Комитета освобождения народов России все-таки дистанцировались и в его состав не вошли: из «националов» в него были включены, например, калмыцкий лидер Шамба Балинов, подпоручик А. Джалалов, фельдфебель И. Мамедов, унтер-офицер Г. Саакян, врач Ибрагим Чулик и некоторые другие, которые не играли первой скрипки в среде коллаборационистов.

Сам А. Власов явно считал объединение усилий всех народов СССР в борьбе против сталинской тирании абсолютно необходимым для успеха созданного им движения. Например, 17 декабря на заседании КОНР он вновь повторил: «Идея единения осознана всеми народами России как единственное условие победы». На этом заседании также было объявлено, что КОНР включил в свой состав Русский национальный совет, Украинский национальный совет, Белорусский национальный совет, Национальный совет народов Кавказа, Национальный маслахат народов Туркестана и Главное управление казачьих войск.[502] Из этого можно заключить, что усилия по объединению национальных представительств под крылом КОНР давали определенные результаты. Это становилось возможным и из-за того, что немецкая сторона также проявляла свою заинтересованность в разрешении появившихся противоречий.

1 декабря 1944 г. в газете «Völkischer Beobachter» была опубликована статья капитана фон Гротте о единении народов России и Востока в «общей борьбе». 29 декабря 1944 г. в той же газете увидела свет публикация Р. Крёца «Власовское движение и национальный вопрос», в которой автор воспевал «мудрость» власовского руководства, гарантировавшего право народов на самоопределение, самостоятельность и суверенность. 13 января 1945 г. генерал добровольческих соединений дал «пропагандные указания» по поводу взаимоотношений национальных представительств с генералом Власовым.[503] Главной целью пропагандистской работы в данном вопросе провозглашалось: «…убедить добровольцев нерусской национальности в том, что их национальные представительства (комитеты) не будут затронуты, их национальные части не будут ликвидированы или поставлены под русское командование. Национальные формирования должны воспринимать русское освободительное движение как желанного союзника в борьбе против большевизма». Обратим внимание: немецким журналистам дозволялось писать о будущей государственной самостоятельности и суверенности народов, но немецкий военный руководитель опять-таки ограничивал себя рассуждениями о «борьбе против большевизма».

Довольно легко поменяли свое поначалу отрицательное отношение к Власову некоторые национальные лидеры, например, Вели Каюм-хан, — он, очевидно, понял политическую конъюнктуру. 23 ноября 1944 г. он уже приветствовал Пражский манифест, а 14 декабря заявил, что Туркестанский комитет поддерживает КОНР и будет с ним сотрудничать в дальнейшем, сохраняя свою автономность.[504]

Кроме чисто пропагандистских заявлений Власов использовал и некоторые другие способы привлечения на свою сторону национальных представительств. В конце октября 1944 г., например, из его штаба был отправлен в Татарское посредничество капитан Габдулла Вафин, который имел обстоятельную беседу с X. Унглаубе и Г. Султаном. Вафин рассказал о создающемся власовском комитете, который, по его словам, должен был объединить все народы России в борьбе против большевизма; о том, что целесообразнее осуществлять все политическое и военное руководство народами именно через Власова, а также образовать под его командованием «единую армию народов России». Унглаубе же вновь защищал точку зрения Восточного министерства о приоритете национальных посредничеств и комитетов в указанных вопросах. В своей справке об этой встрече, составленной 31 октября, он отметил, что у него «создалось впечатление, будто капитан Вафин имел нечто вроде задания прозондировать настроение среди татар и привлечь их на сторону Власова».[505]

Однако ни пропагандистские призывы, ни практические шаги реально не смогли сблизить позиции русских и нерусских коллаборационистов. Численность «националов» в Русской Освободительной армии Власова была очень невелика (число поволжско-приуральских татар в ней, по неточным данным «Союза борьбы», достигало примерно тысячи человек). Не особенно стремились к сближению национальные представительства, которые декларировали в качестве своей главной цели создание «независимых, самостоятельных государств» и, несмотря на заверения Власова, не видели в нем своего союзника в достижении этой цели. Национальные лидеры воспринимали его в первую очередь как русского военного и политика, который в их понимании мог представлять лишь великодержавную, шовинистическую позицию. Такая традиция недоверия, кстати говоря, имеет даже свои корни — оно ощущалось ясно и в среде политических эмигрантов из СССР в 20–30-е гг.: нерусские эмигранты скорее объединялись между собой (наиболее яркий пример — лига «Прометей»[506]), но никак не с русскими эмигрантскими организациями.

Свою роль во взаимоотношениях Власова с национальными представительствами сыграла, безусловно, и позиция германской стороны. С одной стороны, она подталкивала «националов» к союзу с русским генералом, нацеливая на это деятельность своей пропаганды, но одновременно, как и в военной сфере, сама же и страшилась перспективы объединения народов России. В итоге и в данном случае немецкая политика оказалась непоследовательной, противоречивой и беспомощной.

Исламский фактор

Когда немецкая армия наступала на Восточном фронте, то она уже довольно быстро столкнулась с первыми представителями ислама на оккупированных территориях СССР — с литовскими и крымскими татарами. И уже тогда, а именно 5 декабря 1941 г., были приняты специальные директивы для ведения пропаганды среди татар, в которых под пунктом 4 утверждалось: «Германский рейх дружески и с пониманием относится к потребностям мусульман». Татар призывали не доверять большевистской пропаганде, «которая утверждает, что вы как мусульмане будете подвергаться преследованиям с нашей стороны и расстреливаться».[507] В январе 1942 г. в Литве было разрешено создать муфтиат под началом Якуба Шинкевича, который, правда, оказался не совсем удовлетворен ограничением географических рамок муфтиата территорией Литвы. Он хотел объединить под своим руководством мусульман Белоруссии и Польши и просил нашего старого знакомого Алимджана Идриси посодействовать в Берлине в разрешении этого вопроса.[508] А. Идриси к этому времени был ответственным сотрудником МИД Германии, но и не отрывался от активного участия в религиозной жизни.

Когда 22 декабря 1941 г. Высшее командование вермахта дало официальный приказ о создании четырех легионов из восточных народов — туркестанского, армянского, грузинского и кавказско-мусульманского (последний впоследствии был разделен на азербайджанский и северокавказский), — оно не могло не учитывать, что два легиона представляли мусульман. В сентябре к ним присоединился и волго-татарский легион. Соответственно этому и должна была строиться работа по созданию и подготовке указанных военных формирований. По запросу Высшего командования вермахта 6 февраля 1942 г. Алимджан Идриси был назначен ответственным при великом муфтии за работу с мусульманскими военнопленными.[509] Он, судя по всему, подключился к этой работе с большим желанием, хотя и сделал вначале некоторые ошибки: Идриси был частым гостем у туркестанских легионеров, выезжал к ним для чтения лекций и раздачи подарков. Так, он побывал в «генерал-губернаторстве» 3 и 13 марта, раздал легионерам сигареты, различные мусульманские издания, в том числе и Коран, приветствовал их в часовой лекции на узбекском языке. В лекции он призывал легионеров активнее сотрудничать с Германией, но одновременно расхвалил и Турцию, которая как будто проявляет заботу о судьбах мусульманских военнопленных, чем, естественно, вызвал недовольство немецких чиновников — руководитель отдела «Политика» Восточного министерства Отто Бройтигам уже 18 марта довольно жестко отписал об этом в МИД, упирая на то, что «если А. Идриси является духовным лицом, то он не должен был особенно явно представлять турецкие интересы».[510]

Зимой—весной 1942 г. германское военное руководство организовало специальные курсы для подготовки пропагандистов из представителей разных народов, и уже тогда было обращено внимание на то, что ислам не играет такой значительной роли в жизни народов СССР, которую ему приписывали некоторые довоенные немецкие теоретики (например, профессор Иоханнес Бенцинг). Представитель МИД при командовании 11-й армии зондерфюрер Леманн сообщал, например, о своем опыте пропагандистской работы среди военнопленных кавказцев: «Религиозные вопросы не так увлекали слушателей, так как мусульмане мало знают о своей религии. Они, хотя и осуждали гонения против религии и священнослужителей в СССР, но ни у кого из них нет персонального опыта, никто из них не чувствовал лично боли за это».[511] И это, на мой взгляд, является еще одним и довольно своеобразным свидетельством того, как на протяжении всего двух десятилетий большевикам удалось выбить у населения огромной страны не только религиозное мировоззрение, но даже и представление о религии. Ведь большей частью в Красной армии воевали молодые люди, выросшие и получившие образование уже в годы советской власти, когда борьба с «религиозным мракобесием» превратилась в часть общегосударственной политики, поэтому молодое поколение имело очень приблизительное, если не сказать больше, представление о религии предков. И такие свидетельства встретятся нам среди немецких документов периода Второй мировой войны еще не раз, хотя при этом следует соблюдать известную осторожность: подход в оценках религиозности не только разных народов, но и даже отдельных их представителей, должен быть строго дифференцированным — мусульманские народы СССР в 20–30-е гг. были все же несколько в иных политических условиях.

Собственно говоря, практическая работа немцев по формированию кадров мусульманских священнослужителей в вермахте, по разрешению всех вопросов, связанных с ролью исламского фактора для представителей восточных народов, началась параллельно с формированием легионов. 26–27 августа 1942 г. в штабе 162-й тюркской дивизии, о которой уже говорилось выше, состоялось специальное совещание, на котором обсуждались вопросы религиозных потребностей мусульман. На совещании были назначены муллы легионов и отдельных батальонов. Муллы дивизии и легионов приравнивались по своему рангу к командирам рот, а батальонные муллы — к командирам взводов. Был определен и порядок свершения религиозных обрядов военнослужащими: они, например, должны были освобождаться от службы во время намаза, в праздничные дни, по пятницам любая служба завершалась уже к 16 часам. Были определены и правила захоронения погибших мусульман. Внутренний порядок, который вначале предполагался именно для 162-й тюркской дивизии, по предписанию генерала добровольческих соединений Эрнста фон Кёстринга позднее распространялся и на все иные подобные формирования.[512]

В конце 1942–1943 гг. свое отношение к исламу и его роли в формировании Восточных легионов высказали и некоторые высшие руководители Германии, в том числе и сам Гитлер (это совещание также упоминалось выше). 12 декабря 1942 г., когда в Ставке обсуждался вопрос о грузинском батальоне, Гитлер заявил: «Об этих грузинах я ничего не знаю. Только то, что они не принадлежат к тюркским народам. Но только мусульман я считаю благонадежными, всем остальным не доверяю. Создавать в настоящее время эти батальоны из чисто кавказских народов я считаю слишком рискованным, и напротив, я не вижу никакой опасности в создании чисто мусульманских соединений».[513] Трудно сказать, что повлияло на такое мнение Гитлера, уж слишком непредсказуемый это был человек: может быть, недавняя его встреча с великим муфтием оставила у него такое впечатление, а может быть, такое представление о мусульманах у него сложилось давно. Во всяком случае, «ценное указание» было дано, и оно было подхвачено многими инстанциями и нижестоящими военными и чиновниками. В мае 1943 г. министр по делам оккупированных территорий Альфред Розенберг отдал приказ: «Всем подчиненным быть в курсе мусульманских праздников этого года, необходимо поставить в известность об этом и все прочие руководящие инстанции рейха. В оккупированных областях освободить всех мусульманских работников в следующие праздничные дни: Маулюд, Рамазан и Курбан (19 марта, 1 октября и 8 декабря)». Одновременно Розенберг просил мусульманских священнослужителей учитывать обстановку — «если она не позволит отдыхать, то придется работать».[514]

«Трогательную заботу» о своих мусульманских подчиненных проявил и другой нацистский бонза — рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер, который приказом от 6 августа 1943 г. гарантировал всем мусульманским служащим СС, что они «согласно их религиозным предписаниям не будут получать в пищу свинину, свиную колбасу, алкоголь». По мнению Гиммлера, «мусульмане последовали призыву своего руководства, и их объединяет с нами общая ненависть к еврейско-английско-большевистскому врагу». Но этот же документ одновременно косвенно указывает на то, что не все обстояло гладко во взаимоотношениях между представителями «высшей расы» и мусульманскими военнослужащими вермахта и СС, ибо рейхсфюрер замечал: «Я не хотел бы, чтобы вследствие узколобости и ограниченности некоторых из нас нашим бравым добровольцам были причинены неудобства, и они высказывали бы недовольство. Я запрещаю даже в кругу товарищей какие-либо шутки или издевательства над мусульманскими добровольцами. Об особом праве, данном мусульманам, и в кругу товарищей не может быть никаких дискуссий».[515] Очевидно, что если бы не было конфликтных ситуаций, то не было бы смысла предостерегать от них.

Раз уж речь зашла о взаимоотношениях между немцами и мусульманами в вермахте, то, вероятно, не лишним будет вновь привести конкретные примеры из практики командира Восточных легионов генерала Ральфа фон Хайгендорфа. Он очень старался, чтобы между легионерами из восточных мусульманских народов и их немецкими коллегами царил дух взаимопонимания. Но дело, как мы уже выяснили, часто обстояло как раз наоборот, немецкие военные в целом не смогли преодолеть комплекса «сверхчеловека» и относились, мягко говоря, пренебрежительно к восточным добровольцам. В одной из своих памятных записок, распространявшихся среди немецких офицеров восточных легионов, фон Хайгендорф приводил случаи такого «взаимопонимания», когда именно муллы становились объектами издевательств немецких офицеров (этот пример приводился в третьей главе). Т.е. указания оставались указаниями, а представления людей менялись мало.

1944 год, пожалуй, стал годом наибольшей активности нацистов в попытке практического использования исламского фактора. Среди представителей Восточного министерства, которые курировали создание Восточных легионов, среди высших военных, отвечавших за эти вопросы, имелись к этому времени различные мнения о глубине религиозных убеждений различных восточных народов СССР. Г. фон Менде, например, так выразил свое мнение 12 февраля 1944 г.: «Мусульманская пропаганда среди восточных народов недейственна, особенно среди молодежи. Среди них можно рассчитывать на 5 % действительно верующих и на примерно 20 % имеющих интерес и склонность к исламу». Вывод, сделанный после таких наблюдений, представляется очень трезвым: «Среди мусульман Советского Союза национальный вопрос играет несравненно большую роль, чем религиозный».[516] Примерно в том же духе, но с гораздо большей долей иронии, на эту тему высказывался тогдашний руководитель Татарского посредничества граф Леон Стамати. Интересно при этом отметить, что вопросами религиозной пропаганды в Германии занимались чуть ли не до самого конца войны — данный документ датирован 22 марта 1945 г. Стамати писал о религиозном состоянии поволжских татар: «Лишь примерно 20–30 % всех татар имеют религиозное сознание, остальные — индифферентны. (…) Деятельность мулл среди них скорее комична, они олицетворяют собой прошлое. Господа из Президиума (имеется в виду руководство „Союза борьбы за освобождение тюрко-татар Идель-Урала“. — И. Г.) все абсолютно стоят за религиозное воспитание, но в то же время в их пропагандистской деятельности эти вопросы отступают всегда на второй план. Важнейшим для них является национальный момент. (…) Татарам, рассудительному крестьянскому народу, религиозный фанатизм не присущ вовсе. Панисламизм вряд ли найдет у них широкий отклик, а может, даже вызовет смех. Выступление палестинского великого муфтия как друга и соратника перед татарскими добровольцами будет выслушано, безусловно, с большим вниманием, особенно если оно будет сопровождаться раздачей сигарет и шнапса».[517] Таково было мнение гражданских чиновников. Их мнения в определенной степени подтверждает и еще один любопытный документ — письмо легионера Волго-татарского легиона Габдуллана[518] Исламскому институту в Берлине от 22 февраля 1944 г. «Мы, по происхождению татары, до 1918 года все были религиозны и признавали нашу исламскую веру. Однако затем, 25 лет находясь под советским господством, мы потеряли веру Сейчас мы в рядах германской армии и хотели бы вновь стать религиозными, и это было бы в духе нашего военного руководства. Среди нас немало таких, кто знает молитвы, но нет никого авторитетного, кто смог бы теоретически объяснить нам основы мусульманской религии. Я исхожу из того, что ислам мог бы стать организующей силой для нашего народа», — с такой просьбой о помощи обращался легионер в институт.[519] Реакция Исламского института в данном случае неизвестна.

Вероятно, что представления военных были несколько иными, о чем свидетельствуют, например, послевоенные воспоминания того же генерала фон Хайгендорфа: «Добровольцы из восточных народов были последовательными мусульманами, которые не могли быть сторонниками большевизма. Мы поддерживали ислам, и это проявлялось в следующем:

1. Выбор подходящих кадров и подготовка их в школах мулл в Гёттингене и Дрездене-Блаузевице;

2. Создание должностей обер-муллы и муллы при всех штабах, начиная со штаба командира Восточных легионов;

3. Выделение мулл особыми знаками различия (тюрбан, полумесяц);

4. Раздача Корана как талисмана;

5. Выделение времени для молитв (если это было возможно по службе);

6. Освобождение от службы по пятницам и во время мусульманских праздников;

7. Учет мусульманских предписаний при составлении меню;

8. Обеспечение бараниной и рисом во время праздников;

9. Расположение могил мусульман с помощью компаса на Мекку, надписи на могилах сопровождались изображением полумесяца;

10. Внимательное и тактичное отношение к чужой вере».

Фон Хайгендорф писал, что он всегда требовал от подчиненных именно тактичного отношения к исламу: «…не проявлять любопытства и не фотографировать мусульман во время намаза, не употреблять при них алкоголь и не предлагать его мусульманам, не вести при них грубых разговоров о женщинах». Он считал, что «истинный христианин всегда найдет общий язык с истинным мусульманином» и сетовал, что в общении с мусульманами «увы, было сделано очень много ошибок, что порождало в последних недоверие к немецкому народу в целом».[520]

Как раз весной, а особенно летом и осенью 1944 г. к делу религиозной пропаганды активно подключилось руководство СС, что, как уже говорилось выше, в определенной степени было следствием разногласий и конфликтов между различными инстанциями и лидерами Германии того времени. Правда, нельзя однозначно сказать, что до того времени СС стоял в стороне от данных проблем. Шеф СС Гиммлер явно стремился продемонстрировать всем, что в данный критический момент именно он и СС во всех отношениях способны лучше, чем, например, Розенберг и его Восточное министерство, организовать работу с восточными народами, в том числе и лучше использовать в германских интересах и мусульманский фактор. Тем более что из-за границы стали поступать тревожные для Германии сведения о том, что Советский Союз взялся очень активно за религиозную пропаганду среди мусульман Ближнего Востока. «Советское посольство в Каире привлекает многих мусульман тем, что стены его украшены изречениями из Корана. Оно использует общеисламские идеи, связывая их с большевистскими и националистическими идеями. В противовес Высшей исламской школе в Каире (имеется в виду университет Аль-Азхар. — И. Г.) большевики вновь открыли исламское учебное заведение в Ташкенте. Они в какой-то мере пытаются возродить идеи Ленина, который уже пытался однажды использовать Энвера-пашу для начала общеисламского штурма под водительством большевиков», — сообщал 15 июня 1944 г. посол Лангманн в МИД.[521] СС взялся за дело вроде бы основательно: уже 18 апреля 1944 г. руководство СС заказало в одной из библиотек Лейпцига 50 экземпляров Корана в переводе на немецкий язык (по-видимому, для изучения).[522] В рамках СС предусматривалось создание Восточнотюркского военного соединения во главе с немецким мусульманином штандартенфюрером СС Харуном-эль-Рашидом. А одним из главных средств для подъема религиозного самосознания мусульман виделась деятельность так называемых школ военно-полевых мулл, организованных в это время.

Первые курсы по подготовке мулл (они пока еще не назывались школой) открылись в июне 1944 г. при Гёттингенском университете, поддержку им оказывал Исламский институт. Руководство курсами осуществлял известный ориенталист, профессор Бертольд Шпулер,[523] в вопросах ритуала ему помогали упоминавшийся уже выше литовский муфтий Якуб Шинкевич и обер-мулла Туркестанского национального комитета Иноятов. По данным И. Хоффманна, до конца 1944 г. состоялось шесть выпусков слушателей, каждый из них обучался на курсах около трех недель.[524] Профессор Шпулер еще тогда, в 1944 г., составил о каждом курсе свои памятные записки — эти данные используются ниже для краткой характеристики курсов в Геттингене.[525]

Среди учащихся были как лица, уже назначенные муллами в различных военных формированиях, так и только начинавшие свою религиозную карьеру. На курсах изучались Коран и комментарии к нему, жизнь пророка Мухаммеда, некоторые важнейшие вопросы мусульманского учения, история тюркских народов. Выпускники-муллы должны были продемонстрировать во время учебы свою подготовленность проводить богослужение, руководить проведением необходимых обрядов (похороны, религиозные празднества и пр.), а также умение противостоять «враждебным идеологическим проискам». Основным языком на курсах был «тюркский в разных его диалектах» (по определению Шпулера), но чаще всего узбекский, частично таджикский и русский. При этом порой возникали сложные ситуации с некоторыми представителями кавказских национальностей (аварцами, чеченцами и др.), которые не понимали русского или какого-либо тюркского языка. Трудности были, по свидетельству Шпулера, и с обеспечением религиозной литературой — для слушателей не было, например, текста Корана в переводе на русский или тюркские языки. Только в конце 1944 г. стараниями генерала добровольческих соединений была организована раздача всем мусульманским легионерам в качестве талисмана миниатюрного Корана, который в жестяной шкатулке можно было носить на груди и который можно было читать разве что с увеличительным стеклом.[526] Сдавшие выпускные экзамены муллы получали соответствующие знаки различия — тюрбаны, украшенные полумесяцем со звездой.

Иоахим Хоффманн считает, что «многосторонние старания немцев по укреплению мусульманской веры в восточных легионах должны были в целом принести свои плоды», что документы свидетельствуют: «муллы, направленные в соединения, как правило, проявляли себя как особенно убежденные противники большевизма».[527] Эти выводы, по крайней мере в свете известных нам фактов, представляются слишком скоропалительными (вспомним, например, цитированный во второй главе документ о 627-м татарском батальоне, в котором указано, что муллы первыми бежали с передовой). Во-первых, абсолютно ясно, что в течении всего трех недель обучения на курсах, даже предполагая интенсивность этого обучения, невозможно получить добротное религиозное образование, стать настоящим религиозным пропагандистом; во-вторых, необходимо учитывать и уровень заинтересованности, уровень подготовленности для восприятия мусульманской пропаганды тех, среди которых предстояло работать будущим муллам (вспомним приведенные выше мнения Г. фон Менде и Л. Стамати).

Можно оспорить и еще одно мнение того же И. Хоффманна, на этот раз по хронологии. Он пишет, что в марте 1944 г. была открыта и школа мулл в городе Дрездене с основным упором по подготовке мулл для Восточнотюркского боевого соединения СС.[528] Однако приведенная им дата просто-напросто неверна, ибо имеющиеся документы упоминают иную дату, а именно 26 ноября 1944 г. Но об этом несколько подробнее.

Как уже упоминалось, летом 1944 г. начались активные мероприятия в рамках СС по созданию Восточнотюркского боевого соединения СС (обратим внимание, что вначале обсуждались несколько иных его наименований, например, — Восточномусульманское соединение). Сейчас упомянем лишь те аспекты, которые связаны с темой нашего разговора.

Во время обсуждения проблем духовно-религиозного воспитания мусульманских солдат вермахта и будущего соединения СС на авансцену вновь вышел великий муфтий Амин эль-Хусейни. Основной разговор на эту тему имел муфтий с профессором Г. фон Менде еще 27 июля 1944 г.[529] Тогда он потребовал активизировать германскую поддержку мусульманству в целом в свете того, что Советский Союз усилил свою пропаганду в восточных странах, а мусульмане разных стран в борьбе с большевизмом являются «естественными союзниками Германии». При этом муфтий отверг в корне такие идеи, как панисламизм или пантюркизм, так как они «в настоящее время нереализуемы или недейственны». Он принимал во внимание, что ислам составлял для многих мусульманских народов часть национальной традиции. Поэтому эль-Хусейни предлагал германской стороне активно проводить в жизнь следующие мероприятия:

1. Издавать различные пропагандистские брошюры на языках восточных народов (при этом муфтий в первую очередь предполагал публикации своих трудов);

2. Пропаганду ислама должны проводить назначаемые в войсках имамы и муллы. Вот тут ставился вопрос о создании школы мулл. К муфтию, как оказалось, уже неоднократно обращались разные лица за советом по этому поводу, и у него сложилось впечатление, что речь идет не о какой-то планомерной акции, а о частной инициативе, «так как сами спрашивающие не совсем ясно представляли, в каком направлении будет функционировать эта школа, а на вопросы муфтия о качествах учащихся, о преподавателях для школы, о языках преподавания, о длительности и целях курсов никто не смог дать вразумительного ответа». Поэтому эль-Хусейни счел необходимым сделать ряд предложений для создающейся школы: она должна служить для подготовки священнослужителей как для вермахта, так и для войск СС; для школы должна быть подготовлена специальная программа обучения с учетом имеющихся у учащихся знаний, уровня преподавателей, наличия обучающих средств, языка преподавания. Сам муфтий изъявил согласие принять участие в преподавании арабского языка для учащихся школы. Кроме того, по его мнению, поскольку чисто исламская идея все-таки не имеет всеохватывающего влияния на народы СССР, необходимо было сочетать религиозное обучение с национально-политическим и военным, а учащиеся при этом должны были разделяться по национальному признаку на небольшие группы, с которыми бы занимались наиболее подготовленные представители Восточного министерства. Организация и политическое руководство школой должны были осуществляться именно через указанное министерство. Амин эль-Хусейни предлагал обязательно учитывать при создании школы опыт курсов в Геттингене, временных учебных курсов при Тюркской рабочей бригаде в городе Радоме, а также контактировать с гауптштурмфюрером СС Райнером Ольшей, который возглавлял в Главном управлении СС отдел «Туран-Кавказ», отвечая одновременно за создание школы мулл в Дрездене.

3. Чтобы успешно «противостоять большевистской пропаганде, которая использует открытие муфтиата в Ташкенте», муфтий предлагал как контрмеру создание германской стороной муфтиата, в котором бы главную роль играли крымские татары, проживавшие в Румынии. Что любопытно — вопрос о муфтиате муссировался разными немецкими чиновниками и представителями самих мусульман еще со времени оккупации Крыма и вплоть до конца войны, чуть ли не до начала апреля 1945 г, но он никогда так и не был решен.[530]

Почти тогда же муфтий дал «ценные советы» и по поводу создания Восточнотюркского соединения СС: в начале августа 1944 г. предполагаемый командир соединения Харун эль-Рашид имел специальный разговор с муфтием о кандидатуре на пост «шеф-имама». При этом муфтий предложил три кандидатуры: 1. Алимджан Идриси (муфтий при этом учитывал, правда, необходимость этого человека в своих настоящих функциях — а Идриси был активно занят в деле радиопропаганды на восточных языках и выполнял работу в МИДе); 2. по выбору СС одного из крымских татар (имя не было названо); 3. Абдул-Гани Усман, который уже давно был призван Восточным министерством для проведения работы с татарскими военнопленными. Харун эль-Рашид хорошо знал, что взаимоотношения между Усманом и Идриси очень напряженные, что они друг друга не переваривают, но полагал, что в данный момент на это не стоит обращать внимания. Сам он остановился на кандидатуре Абдул-Гани Усмана. «Гани Усман мне представляется очень надежным человеком, мне знакомы его усилия по работе с татарами в Германии. По политическим и человеческим качествам он самая подходящая фигура», — писал Харун эль-Рашид 7 августа 1944 г. Райнеру Ольше.[531] Ольша, после некоторых раздумий, 15 августа, также положительно отозвался об Абдул-Гани Усмане, дав ему характеристику для Главного управления СС.[532] В настоящий момент мне трудно утверждать, что Усман и стал главным имамом Восточнотюркского соединения, для этого в моем распоряжении нет необходимых документов, но по крайней мере косвенно свидетельствует об этом другой документ, выданный тем же Ольшей Абдул-Гани Усману 24 октября 1944 г. Это справка, подтверждающая, что предъявителю дано право посещать все предприятия рейха и оккупированных территорий, где работают восточные рабочие, с целью их духовного руководства и вербовки в СС.[533]

26 ноября 1944 г. в Дрездене торжественно была открыта школа мулл. С большой речью на церемонии выступил бригадефюрер СС Вальтер Шелленберг. Он пространно рассуждал о традиционной поддержке Германией ислама и исламских стран, которые эксплуатируются «империалистическими силами», о последовательном характере политики Германии, которая еще в годы Первой мировой войны выделила мусульман среди всех военнопленных и создала для них «привилегированные» условия в Вюнсдорфском лагере. «Начало Второй мировой войны, — по словам Шелленберга, — показало, что национальные силы в Советском Союзе еще не сломлены окончательно, но распад традиций в сфере религии и культуры принял уже угрожающие формы». Поэтому нерусские народы СССР, по его мнению, и проявили готовность сражаться с большевизмом на стороне Германии. Германия же «тепло приветствует» такие устремления и будет оказывать им всестороннюю поддержку. Шелленберг назвал ислам «важнейшим бастионом против национального и культурного обезличивания восточных тюрков, против инфекции большевизма» и в конце своей речи заявил: «Для восточных тюрков важно обеспечить молодому поколению связь с традициями прошлого, чтобы строить свое будущее собственными руками, а не с опорой на костыли большевистских идеологов, вглядываясь в мир только русскими глазами».[534]

Здесь же выступил и великий муфтий Амин эль-Хусейни. Он говорил в основном о задачах, поставленных перед будущими имамами. По словам муфтия, они должны были быть ответственными за такое «моральное руководство, которое по своей действенности может быть сравнимо с самым современным оружием в мире и даже превосходить его».[535]

Одним из сложных вопросов, с которыми пришлось столкнуться организаторам школы в Дрездене, был вопрос об ее руководстве, который до конца так и не был решен (по крайней мере, это позволяют предполагать имеющиеся документы). В Главном управлении СС надеялись, что руководителем школы станет Алимджан Идриси. Райнер Ольша просил Идриси возглавить школу, но тот отказался под предлогом, «что он практически один руководит всей немецкой пропагандой на тюркские народы и к тому же ведет важную работу в МИДе». Однако А. Идриси, подчеркнув, что школа еще не имеет настоящего руководства, выразил согласие один-два раза в неделю ездить в Дрезден, чтобы контролировать деятельность школы и проводить там занятия. Идриси поставил условие, что в школе будут готовиться не только туркестанские муллы, но и представители всех остальных мусульманских народов. Подготовка мулл, по его мнению, была начата очень запоздало, «ибо время сейчас критическое, и отрывать мулл от отрядов было бы неправильно».[536] Хотя Министерство пропаганды резко протестовало против отвлечения Идриси (он «является душой наших передач», — писал о нем в Главное управление СС государственный секретарь министерства Науманн 9 января 1945 г.),[537] по-видимому, он так и стал основным наставником, неофициальным руководителем Дрезденской школы мулл.[538]

К сожалению, конкретные сведения о деятельности школы довольно отрывочны.

Можно только полагать, что программа обучения была схожа с программой Гёттингенских курсов. Слушатели школы делились на два класса: в январе 1945 г., согласно списку того же Алимджана Идриси, в 1-м классе было 16 человек, во 2-м — 21, большинство среди них составляли представители среднеазиатских народов, хотя были и азербайджанцы, дагестанцы, поволжские и крымские татары.[539] На деятельность школы наложили, естественно, отпечаток и ощущение близкого военного краха, атмосфера агонии, в которой находилась гитлеровская Германия в конце 1944 — начале 1945 г. 23 февраля 1945 г. школа мулл вместе с «Рабочим объединением Туркестан» эвакуировались в Вайсенфельс — небольшой город между Лейпцигом и Веймаром.[540] И, по всей вероятности, в начале марта 1945 г. школа прекратила свое существование. Об этом свидетельствует следующий документ. Когда 6 марта 1945 г. А. Идриси отправил в Главное управление СС на имя оберштурмфюрера Северина Шия список пяти сотрудников газеты СС «Тюрк бирлиги» с просьбой командировать их в Дрезден в школу мулл, то получил ответ, что «вопрос о командировке в школу может быть поставлен только тогда, когда она вновь будет открыта».[541]

Завершившие свое обучение на курсах и в школе муллы прикреплялись к различным боевым или рабочим соединениям (ротам, батальонам, бригадам), получив чин «муллы» или «обер-муллы». Здесь они, конечно, не были предоставлены самим себе — руководство школы, в особенности А. Идриси, старались не терять связей с ними. Так, в середине января 1945 г. А. Идриси совершил поездку в город Ченстохов в расположение тюркской рабочей бригады, где прочитал восемь лекций перед священнослужителями соединения — по подсчетам Идриси, всего присутствовали 62 человека (16 узбеков, 16 казахов, 14 поволжских татар, 10 азербайджанцев, 6 представителей северокавказских народов).[542] В выступлениях лектор рассказывал о «правильном понимании веры, о важнейших ее запретах и заповедях, о споре между шиизмом и суннизмом, который является спором чисто политическим и ни в коем случае не религиозным». Не обойдены были вниманием и политические сюжеты: Идриси осветил «суть исламофобской политики» США, Англии и СССР и пояснил, что в случае военной победы союзников все исламские народы окажутся в полном рабстве. В конце своего отчета А. Идриси высказал и ряд предложений: организовать курсы немецкого языка для всех мулл, по пятницам с 12 до 14 часов выделять мусульманам время для свершения молитв, «чтобы они хотя бы раз в неделю могли молиться, а это в течении последних 25 лет было им запрещено большевиками».

В функционировании Дрезденской школы имелись и довольно курьезные моменты. Так, ее организаторы в начале 1945 г. ломали голову над такими «серьезными» проблемами: какой титул должны получить закончившие школу лица — «имам» или «мулла»; какой формы и вида должны быть нарукавные нашивки священнослужителей. Споры вызывали и двуязычные формуляры свидетельств, выдававшихся выпускникам школы.[543] Как будто в той военно-политической ситуации не было для руководства школы более важных проблем!

Да, курсы в Геттингене и школа в Дрездене некоторое время действовали, они выпустили определенное количество священнослужителей для восточных легионов вермахта и мусульманских соединений СС, мусульманским военнослужащим раздавали миниатюрные Кораны, лидеры СС рассуждали о преемственности традиций, режим пытался «сохранить хорошую мину при плохой игре», но все эти мероприятия и слова в условиях конца войны имели очень малый эффект. Цитировавшееся выше мнение графа Л. Стамати — наглядное тому свидетельство. И активное вмешательство великого муфтия в дело «исламского воспитания» восточных «добровольцев» на протяжении 1944 и в 1945 г. не имело в целом практического результата.

Уже упоминавшееся выше мнение о том, что для многих восточных народов СССР, представленных в вермахте и СС, абстрактные мусульманские идеи все же не стали привлекательнее идеи национальной, подтверждают в какой-то мере и материалы их периодических изданий, в частности материалы еженедельной газеты Волго-татарского легиона «Идель-Урал». Эта газета, на мой взгляд, весьма точно отражает указанные выше реалии — материалов чисто религиозного содержания в газете публиковалось относительно мало (в особенности если сравнивать их количество с материалами на темы роста национального сознания, политического воспитания, истории и культуры). Многие из подобных материалов были чисто информативными, например, о праздновании различных религиозных праздников. В номере 42 от 17 октября 1943 г. в статье Шихапа Нигмати сообщалось о праздновании Ураза-байрама в одном из домов отдыха легиона, о том, как в гости к легионерам приехали Герхард фон Менде и руководитель Татарского посредничества Хайнц Унглаубе. О другом празднике, Курбан-байраме, писал Абдул-Гани Усман в № 47 (104) от 25 ноября 1944 г. В номере 3 (60) от 23 января 1944 г. помещен материал «Основы исламской веры» упоминавшегося выше Габдуллана (видимо, он действительно имел большой интерес к вопросам религии, так как и на курултае татар Идель-Урала, состоявшемся 3–5 марта 1944 г. в Грайфсвальде, тот же Габдуллан выступил с речью о роли ислама в жизни татарского народа). В программе «Союза борьбы за освобождение тюрко-татар Идель-Урала», принятой на указанном курултае и опубликованной с сокращениями в газете «Идель-Урал» (№ 10/11 (67/68) от 19 марта 1944 г.), вопросы религии хотя и затронуты («свобода религии будет охраняться государством», — было заявлено в программе), но занимают далеко не главное место.

Итак, мы проследили вкратце за тем, как во время Второй мировой войны нацистский режим пытался разыграть исламскую карту, использовать религию в своей деятельности в отношениях с мусульманскими народами СССР. Думаю и надеюсь, что заинтересовавшемуся читателю стало понятно, что заигрывание нацистов с исламом было чистой воды лицемерием, подчиненным прагматическим военно-политическим целям. Эта «религиозная» политика учитывала и состав населения государств, противостоящих Германии (в частности, большой процент мусульманского населения в Советском Союзе), и, вероятно, пыталась взглянуть дальше в будущее, в перспективу, надеясь на поддержку всего исламского мира (в этом, пожалуй, суть заигрывания нацистов с великим муфтием). И совершенно прав Александр Даллин, который отметил, характеризуя в целом контакты гитлеровского режима с исламом: «Не имеется ни малейшего основания считать, что в какое-либо время (в нацистской Германии. — И. Г.) существовала настоящая симпатия по отношению к исламской вере».[544] Нельзя не согласиться и с мнением Герхарда Хёппа, наиболее полно изучавшего данную проблематику в последние годы. Поставив вопрос «Существовала ли вообще в годы Второй мировой войны германская „исламская политика“?» — исследователь отвечает на него так: «Если под этим иметь в виду компактную, дифференцированную концепцию и соответствующий ей инструментарий ее осуществления, а также убедительные свидетельства ее реализации, то таковой вообще не существовало. Если же под этим определением понимать использование функций ислама для своей политики, а прежде всего для достижений военных целей, то таковая, конечно, имела место».[545]

Таким образом, политическое сотрудничество нацистского режима с представителями восточных народов, организационно оформившееся позднее, чем сотрудничество военное, не могло привести и не привело к результатам, которые так ожидались немецкой стороной. Так же как и контакты в военной сфере, политические взаимоотношения с восточными народами отличались противоречивостью и непоследовательностью. Очень явственно проявились разность подходов национального движения и немецкой стороны к различным политическим проблемам, в особенности в оценках перспектив государственного развития, национальной государственности. Многие из политических табу и стереотипов, сложившихся изначально у ответственных немецких чиновников и военных, так и не были преодолены. Германское руководство, очевидно, постоянно опасалось зайти слишком далеко в политическом сотрудничестве с восточными народами. Свою роль при этом опять-таки играли «подводные течения» — соперничество между инстанциями и личностями. Допущенные немецкими функционерами ошибки почти всегда использовались их конкретными политическими противниками. Такая противоречивость, понятно, не оставалась незамеченной и вызывала естественное недоверие у национальных представителей. В то же время это открывало известный простор для политических импровизаций, по крайней для сравнительно свободного обсуждения насущных политических проблем различных народов (наиболее яркий для нас пример — курултай в Грайфсвальде). Сами национальные представительства в Германии по своему составу оказались весьма пестрыми. И здесь также не обходилось без противоречий и конфликтов, как между отдельными народами, так и внутри отдельных национальных движений. Поэтому и деятельность их в сфере политической, социальной и культурной оказалась не столь масштабной и результативной, как того ожидали наиболее активные из националистов. Татарское национальное движение в Германии к тому же не имело настоящего, авторитетного лидера, что, естественно, очень ослабляло его. И все же политическая деятельность татарского национального представительства в Германии в годы Второй мировой войны, несмотря на ее слабость, замкнутость, даже аморфность, представляет очень важную страницу истории татарского национального движения в XX в.