- Та-ак! – его резкий возглас заставил девушку вздрогнуть. – Что вам известно?
- Только то, что соблаговолили сообщить мне вы, ваше превосходительство.
- Чудесно! И что вы думаете обо всем этом? Каковы ваши заключения?
- Но я, кажется, не служу в Тайной канцелярии! – парировала Наталья.
Ушаков склонился к ней через стол, тихо и серьезно вопросил:
- А хотите?
Ответная тишина была весьма красноречива. Степан бросил вести записи и философски-задумчиво разглядывал начальника.
- Думаете, я смеюсь? – спросил генерал, хотя был уверен, что Наталья так не думает. – Отнюдь. Уверен, вы станете со времени одним из лучших моих агентов, на это у меня чутье. Только подучить чуть-чуть...
Наталье показалось, что горло ее безжалостно сдавили.
- Мне только что пришла в голову эта мысль, - продолжал Андрей Иванович. - До того, признаюсь, я хотел просто отправить вас на дыбу, ежели начнете упрямствовать. Не дрожите – уже не хочу. Но объясниться все-таки следует.
Он оглянулся на Степана, тот почтительно кивнул: понимаю, мол, пока ничего не записываю.
- Кто вам растолковал про Лестока? Наверняка, ваш дражайший братец? Где он, кстати?
Наталья молчала.
- Впрочем, - изрек Андрей Иванович, подумав, - ход ваших мыслей я понимаю. Вице-канцлер и лейб-медик – непримиримые враги, Анна Бестужева – родственница вице-канцлера... Граф Лесток придумал заговор с одной целью: через сих дам добраться до самого Алексея Петровича, а навела его на эту мысль их болтливость, которой, впрочем, почти все женщины страдают... Вот что промелькнула в вашей хорошенькой головке, не так ли?
Ответа вновь не было.
- Так что вам известно?
Наталья дерзко вскинула подбородок.
- То же, что, полагаю, было известно до сих пор всей столице! Но никто из моей семьи не имеет ни к каким заговорам ни малейшего отношения.
- Прекрасно, - сказал Ушаков. – Тогда вам нечего опасаться. Скажите, где ваш брат? Ведь это так любопытно – он исчезает из Петербурга, вы затворяетесь дома, а вашего дядю арестовывают – и все в одно время! Прибавьте показания против полковника Вельяминова, свидетелей – множество. Ну же?
Наталья подняла глаза на генерал-аншефа. В них он прочел жгучую ненависть к себе.
- Хорошо. Положение ваше нынче, сударыня, прямо скажем, незавидное. Но вам есть из чего выбирать. Сейчас вы отправляетесь в крепость, потом – в застенок, оттуда... уж как здоровье позволит. Или же полковник Вельяминов немедленно будет отпущен на свободу и мы прекратим розыски вашего брата Александра.
- В обмен на что? – тихо спросила Наталья.
- В обмен на согласие с моим предложением. Мне выгоднее заполучить на службу еще одного ловкого человечка, нежели оправить на дыбу несколько обвиняемых бестолочей. У нас ныне с лопухинским делом и так застенки ломятся. Одним больше, одним меньше...
- Нет.
- Вы понимаете, - медленно проговорил Ушаков, - что вам нельзя отказываться? Наталья Алексеевна, не стоит делать такой выбор сгоряча. Подумайте о себе, о брате, о дяде...
- Я вам уже ответила.
Ушаков хотел еще что-то прибавить, но ему помешали – явились со срочным посланием от самой Государыни. Пробежав его глазами, Андрей Иванович нахмурился. Как-то странно и почти с ответной ненавистью посмотрел на Наталью, потом спокойно спрятал бумагу под сукно.
- Степа, - позвал, не оборачиваясь, своего подчиненного, - давай сюда допросные листы. Подписывайте, - протянул бумаги Наталье. – И можете быть свободны. Покамест...
Наталья была ошеломлена – что это значит?
- Не тяните, сударыня, - проворчал генерал. – У нас еще дел по горло...
Когда девушка вышла, слегка пошатываясь, Ушаков резко повернулся к подчиненному.
- Вот так, Степан Иванович, человек, как говорится, предполагает...
Степан Иванович Шешковский, самый понятливый и скромный из всех подчиненных грозного генерала, ничего не спрашивал, зная, что уж ему-то Ушаков сам все непременно разъяснит.
- Так говоришь, полковник тоже ни в чем не сознается? – переспросил генерал, раздумывая о том, что сказал ему на ухо Степан во время допроса Натальи.
- Как доложено было, Андрей Иванович.
- Придется и его отпустить.
Шешковский склонил голову и по-прежнему молчал. Как он и предполагал, генерал-аншеф через пару минут, нюхнув табаку, вновь обернулся к нему.
- Распоряжение об освобождении из-под стражи полковника Вельяминова – бумага за подписью самой Государыни! – почти выкрикнул он. – А, каково? И тут же просьбица собственноручная от графа Разумовского – не трогать семейство Вельяминовых. Понял?
- Как не понять, - Степан Иванович позволил себе усмешку.
- Нет, ты подумай, Степушка, чьих это рук дело, а? – начальник разгневался не на шутку. - У самого рыльце в пуху, благодаря дружбе с тем же Разумовским и не тронули только, а он... Не умел родственницам своим рты позаткнуть, так сидел бы тише воды, пока самого не потянули.
- Осмелюсь предположить, ваше превосходительство, что Бестужев боится показаний Вельяминовых, потому и просил его сиятельство графа Разумовского, дражайшего друга своего, ходатайствовать за них перед Ее Величеством.
- Мне не нравится, что вице-канцлер так хорошо осведомлен о наших делах, - пробормотал Ушаков. – Надо выяснить, кто из наших поставляет ему сведения. Займись этим, Степан.
- Слушаюсь, ваше превосходительство.
- Нет, все-таки, каково? – не мог прийти в себя генерал. – Какова дерзость! И Государыня послушала...
- Как же Ее Величеству, - с тихой усмешкой изрек Шешковский, - не послушаться графа Разумовского...
- Конечно, - проскрежетал Андрей Иванович. - Добренький слишком, граф из пастухов! Из казаков полутемных, небось по складам читает, а все туда ж – в политику... Ну, ничего, господа, Ушакова вам под себя не прогнуть.
Приходилось-таки подручным грозного генерала производить внушение слишком болтливым поданным Ее Величества, любившим языки почесать относительно семейной жизни Государыни, но сейчас сам Ушаков вслух прошелся по тайному супругу Елизаветы - ему самому на него же никто не донесет. Степан Иванович с отсутствующим видом глядел в окно, выражая всей своей позой: ничего я не слушаю, мне это вовсе не интересно.
- Ладно, - махнул рукой начальник. – Со временем и до Бестужева доберемся. А от девчонки Вельяминовой нельзя так просто отстать.
- Ваше превосходительство, а вы и впрямь бы сделали, что обещали, кабы она согласилась? – полюбопытствовал Степан Иванович.
- Полковника бы отпустил – бестолковый он, хоть и храбрый, ничего от него путного не жди. Я лично его, помнится, один раз сам допрашивал, ни в чем, кроме длинноты языка, он не повинен. А вот Сашенька... Тесно мальчишка с вице-канцлером связан. Да я сейчас же повелю его из-под земли достать!
- Но... господин генерал, ходатайство графа Разумовского…
- Да, Разумовский... чтоб его! Так просто со счетов не скинешь. Я знаю, отец молодых Вельяминовых был лично знаком Государю Петру Алексеевичу, жаловал его Царь, потому и дочь Петрова, Елизавета, склонна была выслушать просьбу за них, - предполагал генерал. – Что ж... Тайно, значит, надо действовать. Все равно будет так, как я нужным нахожу для пользы дела! А уж если что выяснится за ним... О, вот тут мы всем нос утрем! Что думаешь на сей счет, Степан?
Шешковский развел руками.
- Может быть, вице-канцлер просто желает преданного сотрудника сохранить?
- И сие может быть, - задумчиво подтвердил Ушаков.
Сказать, что Наталья была просто ошеломлена всем случившимся – значит ничего не сказать. Какой-то ужасный сон, из которого не вырваться... Что делать, с кем посоветоваться? Страх, прочно поселившийся в сердце после беседы с начальником Тайной канцелярии, вытеснил даже отчаяние по поводу измены Петруши и невыносимую обиду отвергнутой женщины. Наталья не помнила, как добралась домой. Мысли путались... Она начала молиться.
Слуги были страшно перепуганы, женщины тихонько всхлипывали. Наталья узнала, что после того, как ее увели, в дом явились чиновники из Тайной канцелярии и принялись снимать показания с челяди.
Если бы она могла расплакаться, стало бы легче... Но слезы почему-то не шли, как не шли и молитвы, кроме одной, за которую Наталья отчаянно зацепилась, как утопающий за протянутую руку:
- Царице моя Преблагая, Надеждо моя Богородице...
Она произносила это молитвенное обращение по нескольку раз, сбивалась, начинала сначала…
Принесли письмо. Прочитав его, Наталья вдруг нервно расхохоталась – значит, сюрпризы не закончились. В письме ее приглашал на беседу тет-а-тет сам вице-канцлер...
Вельяминова знала, где живет Бестужев, и дорогой удивлялась, что ее везут в карете его сиятельства так долго. Много петляли. Наконец – приехали.
Хмурый человек в коротком парике, худой, сосредоточенный, сидел за столом в своем кабинете и даже не встал при появлении девушки.
- Где ваш брат? – были его первые слова.
- Не знаю, ваше сиятельство.
- Милостивая сударыня, вы не в Тайной канцелярии! – прогремел Бестужев. – Мне не нужен ответ «не знаю».
- Но я не знаю, клянусь вам! Почему брат должен посвящать меня во все свои дела?!
- Не должен, верно. Кое-кому, однако, может весьма странным показаться, что юноша сбежал из столицы накануне столь странных и тяжких событий, накануне ареста родного дяди. Или кому-то так уже кажется? А? Андрей Иванович не полюбопытствовал?
Наталья молчала.
- Понятно, - усмехнулся вице-канцлер. – Давали расписку: «Обязуюсь молчать, о чем была допрашиваема...»
- Я не смогу продолжить разговор с вашим сиятельством, пока не пойму, что вашей милости от меня угодно.
- Хорошо. Прежде всего, – спасти вас от слишком навязчивого интереса Тайной розыскных дел канцелярии. Второе. Ответите ли вы любезностью на любезность, не отказав мне в выполнении некоторых поручений?
- Каких поручений? – растерялась девушка.
- Секретных.
Наталья возмутилась:
- Простите, господин вице-канцлер! Второй раз за сегодняшний день меня вынуждают становиться агенткой! За кого меня принимают?! Я – из старинного боярского рода и...
- Ваш братец, надо полагать, из того же рода, сударыня, однако он, видимо, не считает для себя зазорным быть моим агентом, понимая, что, служа Бестужеву, служит прежде всего Государыне и России! Вы не согласились служить Ушакову? Да, я все знаю, ибо не только у Андрея Ивановича есть повсюду свои людишки. У меня тоже есть. И в Тайной канцелярии в том числе.
- Нет! – вскрикнула Наталья, обдавая Бестужева взволнованно-негодующим взглядом. – Я сказала ему «нет», однако… меня почему-то отпустили. Думаю, сим дело не кончится. Вот почему, раздумывая по пути к вам, я приняла решение бежать из Петербурга, найти брата и предупредить, дабы он не возвращался в столицу. Бог свидетель, я не знаю, где он, но… догадываюсь. Нынче одно мне важно – вырваться из-под присмотра Тайной канцелярии...
- Глупышка! – засмеялся Бестужев. – Вырваться из когтей Андрея Ивановича? Да вам цены бы тогда не было! Но можно сделать много проще. А пока слушайте внимательно, достойная наследница древнего рода. Всем известно, что Лесток, лейб-медик Ее Величества и ее давний друг – мой непримиримый враг, не знаю, всем ли известно, что он к тому же французский агент. А Франция мечтает об одном – распространить на Россию свое влияние, дабы мы плясали под дудку версальского кабинета. Так вот, клянусь вам – сего не будет! Пока я жив, я сего не допущу, и Лесток это знает. Посему и жаждет уничтожить меня, если не в прямом смысле, так в политическом, и, думаю, в сладких снах уже давно видит, как меня упекают в Сибирь. Нынешний заговор... Государыню, дескать, хотели отравить... Не знаю, хотели или нет, но арестованы Иван Лопухин, мать его Наталья, а за ней следом - ее лучшая подруга, моя родственница, Анна Бестужева. Вы меня понимаете?
- Да, ваше сиятельство, - прошептала Наталья. Она еще в кабинете Ушакова это поняла.
- Чудесно. К заговору хотят притянуть австрийского посланника. Бестужев – сторонник дружбы с Австрией. Продолжать ли?
- Нет. Я поняла.
- Я в стороне, сударыня, от последствий этого бабьего заговора по одной лишь причине: у меня есть добрый друг. Граф Разумовский. А теперь скажите, вам не показалось ли странным столь неожиданное освобождение? Конечно же. Так вот, благодарите Алексея Григорьевича Разумовского, это добрейший человек. Полковник Вельяминов - небольшая птица и хлопотать за него, да и за всех вас, я смог безбоязненно. Ежели я попрошу, сударыня, граф Разумовский возьмет вас под особое покровительство, и даже Ушаков до вас не доберется. Хотя сделаю вам признание от сердца: кредит мой у Ее Величества ныне не велик. Мне нужны друзья и помощники. Вы ведь знакомы с графом Прокудиным, сотрудником моей коллегии? Так вот, брат ваш первый заподозрил, что у того – осиное гнездо. А вы потом ему сие подтвердили. Открою вам еще тайну, коли уж я сегодня столь откровенен: один из доносчиков на Лопухину - ее верный воздыхатель – юный Фалькенберг.
- Не может быть! – изумилась Наталья. – Мой дядя считал его своим главным соперником!
- Нашел ваш дядюшка о ком сохнуть! Нет, нет, сударыня, Фалькенберг – тонкая штучка. Зачем, подумайте, он зачастил в дом Прокудина? Почему у Прокудина снимает флигель французский священник? Александр Алексеевич догадывался, что все они связаны с Лестоком, а может и напрямую с Версалем, и нынешние события подтвердили сию догадку, но у меня нет на руках неопровержимых доказательств. Саша был бы сейчас незаменим. Но он исчез из столицы. И слава Богу! А вам уже известно кое-что, вы подслушали разговор Прокудина с милым немцем. Кроме того, Андрей Иванович Ушаков – на редкость проницательный человек. Если он сам настаивал, чтобы вы поступили на службу в его Тайную канцелярию, значит, знал, что делает.
- Но вы, ваше сиятельство, откуда...
- Не спрашивайте. У стен есть уши, и подслушать можно, при большом желании, даже секретный допрос, производимый начальником Тайной канцелярии. Кстати, опасайтесь Шешковского, того, кто присутствовал нынче при допросе вашем. С виду он тихий и неприметный, и даже по-своему искренне богомольный, но он – верный пес Ушакова, его доверенное лицо – об этом мало кто знает. Очень проницателен и хитер. Но Бог с ними... Я возвращаюсь к своему предложению.
- Значит, я должна…
- Завершить то, что начал ваш брат. Думаю, вы все же не против, чтобы отец вашей ближайшей подруги, если он и впрямь продает секреты нашей коллегии за французское золото, понес равное вине наказание? Нет, Прокудина мы возьмем на себя. Ваше дело – Фалькенберг.
- Выбора у меня, конечно, нет...
- У вас есть выбор, сударыня. Служить Ушакову, а, может быть, и Лестоку, или – служить Бестужеву.
- Есть и третье, - усмехнулась Наталья. – Крепость… дыба…
- Ежели вы решите, что это достойнейший выход, смогу с вами только согласиться. Но рассчитайте ваши силы, Наталья Алексеевна. Очень многие горько раскаивались в самонадеянности.
Наталья долго молчала. Бестужев видел, что она на грани срыва, ему было жаль ее, но жесткий расчетливый политик подавлял в нем в эту минуту обыкновенного человека.
- Но что я могу сделать? – тихо спросила, наконец, Наталья. – Мне невыносимо даже думать о том, чтобы отправить человека в крепость... может быть, на дыбу, кем бы он ни был.
- Достойное чувство. Брат ваш не так чувствителен... Поверите ли, сударыня, я вижу сердце ваше. Юная девушка, благородной семьи, богобоязненная – вам должна быть противна единая мысль о тех способах, к коим порой приходится прибегать нам, служителям государства Российского, дабы обнаружить и безвредными соделать врагов государевых, не вымышленных, - уразумейте! – истинных! Однако же мы не в Раю, на грешной земле живем. И пока зло существует, и замыслы преступные в людях рождаются, как быть-то нам? Вот то-то. И испокон так ведется, и во всех странах заграничных, где вор – там и кат. А распусти сейчас Государыня Тайную-то канцелярию да прогони Бестужева со всеми агентами его, что станется? На злодеев всех мастей управы не найдется. Ну да полно. Чувствительность проходит быстро, когда до близких сердцу нашему дело касаемо. И честь забывается, и благородство и прочие новомодные добродетели… Однако, быть может, это и не про вас. И все ж-таки забыли вы, Наталья Алексеевна, что подруга ваша, Надежда Прокудина – беззащитная девушка, коей, возможно, в скором времени, никто уже не сможет помочь. Зачем отец Франциск таскает так упорно Фалькенберга к Прокудиным, подумайте? У меня есть определенные предположения. Дело в Надежде Кирилловне.
- Вы хотите сказать, что... Иоганн Фалькенберг неравнодушен к Надин?
- Нет, неравнодушен он к вам. Кстати, сие есть одна из причин, почему брат ваш решил поскорее с ним разобраться. Сердечные причины порой замечательно двигают дело, но они же бывают страшной помехой...
- Фалькенберг? – Наталья вспомнила подслушанный разговор в Надином доме, где она впервые услышала из уст Прокудина, что немец Иоганн в нее влюблен. Она потом вспоминала все свои нечастые встречи с ним в обществе, все мелочи, которые, пожалуй, подтверждали правоту Прокудина... Но… Саша знал еще раньше? Он оказался наблюдательней ее? И тут девушка покраснела вдруг от пронзительной мысли, вскочила с места.
- Так вот вы о чем, господин граф?! Вы хотите, чтобы я заставила Фалькенберга, пользуясь его склонностью ко мне, совсем потерять голову и выдать свои секреты? Это уж... просто подло, простите, ваше сиятельство.
Бестужев весьма непочтительно удержал ее за рукав.
- Но ведь я не говорил ничего подобного! – закричал он в ответ, не упомянув, правда, что о подобном он думал. Но Наталья так и парировала:
- Не говорили, так думали! Отпустите меня, и зовите хоть сейчас генерала Ушакова, лучше тюрьма, чем грязные интриги!
- Успокойтесь, успокойтесь... Хорошо, закончим на сем наш разговор. Ушакова нам не нужно, а граф Разумовский все-таки позаботится о вас, как я и обещал... Совет, однако, и просьбицу не соизволите выслушать?
- Да, - Наталья понемногу успокаивалась, переводя дыхание.
- Во-первых, ежели вам дорога ваша подруга – не спускайте с нее глаз. Во-вторых, ежели случайно - совершенно случайно! - при этом вы узнаете нечто, что могло бы представлять для меня интерес... Сударыня! Политика – дело жестокое и неприятное. Без нее, однако, не будет государства. Прошу поверить мне, что бы я ни делал, я забочусь, прежде всего, об одном – о благе России.
- Генерал Ушаков тоже так о себе думает, - пробормотала Наталья. – И он прав, ежели вас послушать.
- Во многом прав, несомненно.
- Он безжалостен и бессердечен! – горячо возразила Вельяминова. – И совершенно лишен совести.
- М-да! А много совести ожидаете вы от механизма бездушного? Вон часы – штука тонкая, служит вам верно, а ну как собьется? А вы на свидание важное запоздаете? Так нечто часы в бесчувствии к вам обвинять станете? Так вот и тот, кого судьба определила на службу, подобную службе Андрея Ивановича, должен забыть о многом, что в человеке нам столь приятственно не без оснований. Мерзко для человека убийство – однако ж и палачом быть кто-то должен. Говорю же, во всех странах просвещенных свои Тайные канцелярии имеются, и лютуют они поболее, чем у нас в России – вы уж мне поверьте. Видите, в защиту грозного генерала говорю – а ведь он мне яму роет. Что ж – такова работа его, и не считает он себя неправым. Теперь уж мое дело – под розыск не попасть, моя забота. Ничего – еще потягаемся с ним. Впрочем, довольно на сегодня. Не прошу вас сохранять разговор наш в тайне. У вас, несомненно, достаточно для сего здравого смысла... Однако ж подумайте обо всем, мною нынче сказанном, хорошенько, Наталья Алексеевна. И простить прошу, что обеспокоил.
Провожая свою невольную гостью, Бестужев поинтересовался:
- Есть ли у вас верный человек, безусловно преданный?
- Да, - Наталья вспомнила Сашиного секретаря, Ванечку Никифорова.
- Пусть сделает то, что сами вы хотели сделать. Найдет Александра Алексеевича и предупредит его, дабы ни за что не возвращался в Петербург, пока дело государево не закончится…
«Ну и что же дальше? – думала Наталья, возвращаясь домой от вице-канцлера. – Что ж... По крайней мере, он защитит меня от Тайной канцелярии». Обида была горькой, ибо преданность своего брата графу Бестужеву Наталья знала, и не в силах была понять, как же это его сиятельство мог начать с ней такую постыдную торговлю? Но что ж с него взять, политик... Впрочем, она ничего ему не обещала, и если господин Фалькенберг все-таки станет предметом ее пристального внимания, то главной причиной тому будет Наденька Прокудина. Наталья сама уже давно ощущала, что от этих двух иностранцев, присосавшихся к прокудинскому дому, исходит серьезная опасность, в первую очередь, - для Надин...
...Наденька в сильнейшем волнении ходила по комнате, отчаянно заламывая по обыкновению тонкие сухие пальцы, и Наталья, сидящая в уже привычном глубоком кресле, скрывавшая внутреннее напряжение за раскованной позой, поглядывала на нее с некоторым опасением: что за сим последует? Бурные рыдания до изнеможения или вспышка слепой ярости, жертвами которой станут фарфоровые безделушки на камине?
- Больше не могу! – говорила Надя. – У меня не осталось никого... Я… я даже… завидую тебе. Ты свободна!
- Не говори так! – нахмурилась Наталья. – Мне завидовать не следует. Без отца, без матери...
- Да зато сама себе госпожа, да куражиться никто над тобой не посмеет! – почти выкрикнула Наденька. – У меня бы лучше отца не было, чем...
Она испугалась, осеклась, и, развернувшись к иконе Богоматери, несколько раз широко перекрестилась. Но тут же вновь вспыхнула:
- Ну так что же? Когда отец родной заставляет от веры отрекаться?!
Тут уж Наталья испугалась:
- Это как же? Или... или головой скорбен стал?
- Касательно головы не знаю, - Надя закусила губу, потом тряхнула серебристыми без пудры локонами и тихо добавила, нахмурившись. – В католичество он перешел. Этот французский монах, или кто он там, его совратил! Бог мой! Граф совсем под его волю попал, ничего не понимает. Меня за этого противного Фалькенберга сватает!
- Как?! – Наталья даже привстала. Сразу вспомнились намеки Бестужева.
- Нищий немец, неведомого роду-племени... Проходимец, по всему видать. Хорошая партия для русской графини! Да не это главное. Немец ведь сам в католическую веру отцом Франциском обращен, так же как отец мой - каждое слово его ловит. Я давно наблюдаю за ними... Боже, долго ли до беды! Но я, поверь, Наташа, не позволю над собой измываться! Не знаю, что сделаю, но не позволю...
В мыслях Натальи все уже выстраивалось рядком да ладком, так как про Фалькенберга она успела для себя кое-что разузнать. Действительно, безродный немец, однако духовником у него – монах-француз. Ладно, чего не бывает на свете. Особого счастья юный Иоганн не нашел в России - богатство в руки не плывет, карьера не складывается. И тут появляется отец Франциск. Здесь ли обратил он лютеранина в католичество, до встречи ли их в России, одно ясно – Фалькенберг играет на стороне Франции против графа Бестужева. А за услуги (такие, например, как компрометация Лопухиных) отец Франциск берется устроить блестящее будущее Иоганна, и добиться этого он хочет посредством графа Прокудина. Прокудин вдвойне ему интересен – как служащий Коллегии иностранных дел и как отец очаровательной дочери, единственной наследницы немалого состояния. И последнее для них, видимо, важнее первого. Да, есть над чем призадуматься. Бедная Наденька! «Ну теперь-то, - подумала Наталья, очень сильно раздражившись, - я и без уговоров почтеннейшего Алексея Петровича займусь вами, господа!» Но тут же вновь поднялось в душе: «Негоже девице из рода Вельяминовых сие занятие!» «А в Тайную канцелярию не желаете, Наталья Алексеевна? Да со всем семейством?» – прозвучал в ушах, будто наяву, вкрадчивый голос его превосходительства генерала Ушакова.
И вдруг Надя спросила:
- А где нынче Александр Алексеевич?
Наталья вздрогнула, - уже в третий раз ее спрашивают про брата! Быстро перехватила взгляд серо-голубых глаз. Прочла смятение и испуг...
- Зачем ты спрашиваешь, Надин?
Надежда быстро отвернулась, растерянно закусывая тонкую губу.
В дверь постучали.
- Надя, открой, - раздался голос Кириллы Матвеевича.
Юная графиня ахнула.
- Что делать? – зашептала она. – Отец не велел тебя принимать!
Наталье, действительно, пришлось сегодня идти к подруге с помощью верной Дашеньки через черный ход.
- Что делать? – пожала она плечами. - Одно – за портьеру.
- Надежда, ты что там копаешься?!
Надя встревоженно покачала головой: отец был не просто не в духе, судя по голосу, он был вне себя. Она инстинктивно перекрестилась и отворила дверь.
- Чего запертой сидишь? – ввалившись в комнату, Кирилла Матвеевич первым делом обшарил все уголки быстрым и каким-то ошалелым взглядом, потом словно забыл об этом и уставился на дочь воспаленными глазами.
- Как же не запираться, - дерзко отвечала Надя, не отводя взгляда, - когда ваши друзья по дому нашему словно по своему расхаживают.
- Ну, ты не очень-то! – нахмурился Прокудин. – С одним из сих друзей ты сейчас же отбудешь в деревню!
- Что? – Надя побледнела. – Что вы, батюшка, изволили сказать?
- То, что ты прекрасно расслышала. Через час появится господин Фалькенберг дабы сопровождать тебя в Прокудино. Меня с вами не будет.
- А… что... случилось? – только и сумела выдавить девушка, совершенно придавленная его тяжелым взглядом.
- Случилось! А чего – тебе знать не след. Собирайся.
- Я не поеду с Фалькенбергом! – голос Наденьки сорвался почти на визг.
- Не сметь мне возражать! – заорал граф. Он больно схватил дочь за руку и притянул ее к себе.
– Ты что, думаешь, я шутки шучу! – задыхаясь, зашептал ей в самое ухо. – Тут дело такое... не до бабьих капризов, ясно, сударушка?! Через час вернусь за тобой. Живо собирайся! Немедля!
Ушел. Надя рухнула в кресло. Зашевелилась портьера, и госпожа Вельяминова выбралась на свет Божий.
- Что это, Наташа, что? – Надя тихо расплакалась, уронив лицо в ладони. Наталья покачала головой.
- Видимо, и впрямь случилось что-то. Мыслимо ли тебе ехать с Фалькенбергом?! Ну да не бойся! Делать нечего, Бог не выдаст.
Но Надя плакала все сильнее и сильнее.
- Я тоже незаметно для Фалькенберга поеду в Прокудино, - шепнула Наталья, склонившись к подруге и вытирая ее мокрые щеки своим кружевным платком. Та удивленно приподняла голову, в светлых глазах сквозь слезы блеснул огонек надежды.
- Не могу же я бросить тебя, Наденька!
Наталья, говоря это, не кривила душой. Но кроме нежелания оставлять подругу одну в столь странном положении, в ней заговорил знакомый охотничий азарт. Ни в коем случае не упускать из вида Фалькенберга! Вслух же она добавила:
- Со мною будет Сенька, - помнишь Сеньку? Настоящий богатырь Илья Муромец. А кроме силушки и умом не обижен. Не бойся, Надин, если этот немец позволит себе непочтительное отношение к тебе...
- Он не позволит, - неожиданно совершенно спокойно, с насмешкой в звенящем голосе перебила Надя. Она нервным, но полным достоинства жестом поправила свои чудесные волосы и продолжила тем же язвительно-ледяным тоном. – Сам господин Фалькенберг мне не страшен! У меня кое-что против него есть... Я боюсь, - и тут голос ее невольно дрогнул и стал глуше, - боюсь отца Франциска.
«Что у тебя есть?» – хотела спросить Наталья, но прикусила губу. Все это ей очень не нравилось...
Глава четвертая
В Любимовке
В Любимовке только и разговоров было, что о Петруше да о Маше. Такой суд-пересуд начался... Барин сразу же по отъезде Белозерова подался к старинному другу Артамону Васильевичу Бахрушину, дабы тоску развеять. Запершись в кабинете хозяина, друзья отдавали должное анисовой и вели разговор по душам.
- Эх, нечего сказать, удружил ты мне, Степан Степанович! Моего, можно сказать, злейшего врага выходил, от смерти спас!
- Да откуда ж мне было догадаться, что племянник родной – злейший враг твой?! Да и не говори... выходил на свою голову, старый остолоп.
- Ты не гляди, что племянник, - хуже аспида. Волком глядит. Того и жди, что изведет.
Любимов подмигнул с хитрицой.
- А правду ли про тебя болтают, что ты батюшке его, мужу родной сестрицы, во Царствие Небесное взойти помог?
- И-и! Что за треп, уж как обидно от тебя-то слышать!
- Ну, прости, брат, я ничего, - принялся оправдываться Степан Степанович. - Это ж сороки-сплетницы на хвосте разносят. А ведь и много чего еще разносят, Артамон Васильевич...
- Тьфу ты! Так и норовишь ужалить, а еще другом моим прозываешься...
- Да я чего... Ну, не буду, не буду... А вот я лучше чарочку за тебя выпью!
- Это дело...
Далеко за полночь гость крепко-накрепко уснул за столом, а барина, орущего песни и все норовившего пуститься в пляс, слуги едва доволокли до опочивальни. Потом то же самое проделали и с совершенно бесчувственным Любимовым.
На следующий день разбитый, с больной головой возвращался от Бахрушина Степан Степанович. И хоть прохладный стоял день, Любимов был весь красный, с круглого лица текли струйки пота. Он задыхался.
А пока сокращал Степан Степанович версты до родной Любимовки, Маша, привезенная назад, томилась, запертая на ключ в его комнате. Еще когда схватили ее и повезли незнаемо куда любимовские холопы, сердце девушки сжалось от страха и предчувствия большой беды. А уж когда вдруг ни с того, ни с сего обратно повернули... И вот теперь она вновь – пленница. И нет рядом единственного заступника – о сем уж дворовые ей доложили с издевкой.
Когда Машу втолкнули в барские покои, она, едва различив затуманившимся от слез взглядом иконы в красном углу, бросилась перед ними ниц и так провела несколько часов, не вставая.
Проходило время, протекала ночь, а Любимова не было. Девушка, уставшая, измученная разрывающей сердце тревогой, тяжко задремала. Но вот послышался скрежет ключа в дверном замке…
«Барин!» – вздрогнула Маша и вскочила. Но, отчеканивая шаги, вошел в комнату Григорий – и стало еще страшнее. Гришка тупо уставился на пленницу, и она вдруг поняла, что жених ее нареченный – пьян вдрызг, а сего греха с ним никогда не случалось. Отродясь никто не видел первого парня на деревне в столь великом подпитии. Чего и от трезвого-то от него ожидать, предугадать было трудно, а тем паче...
- Ну, что смотришь? Не ждала? Ничего, барин нам покамест потолковать не помешает.
Маша не произнесла ни звука.
- А ловка ты, Марья Ивановна! Недотрога тихонькая... До той поры скромна была, пока по нраву себе не нашла...
Маша вскинула ресницы.
- Ну, нечего! - прикрикнул Гришка. – Я насквозь тебя вижу... Степан-то Степаныч наш, хошь и господин, да старая квашня, а тут-то всем вышел избранник – барин, да вояка, да богат, да пригож... Куда до него худому холопу Гришке. Не пара мужик-деревенщина нашей царевне!.. Не прощу.
Он больно схватил ее за плечо.
- И образине старой, сиречь барину нашему не спущу! Ухожу я отсель. Насовсем ухожу. Тебя в жены взять хотел, да не будет этого, не стоишь. В полюбовницах моих походишь! Сейчас со мной пойдешь! Слышишь? Будешь при мне, пока не наиграюсь. Я-то теперь на дворяночке настоящей женюсь, ты еще жене моей прислуживать станешь!
Маша дернула плечом, пытаясь стряхнуть Гришкину руку, и с трудом проговорила, стараясь казаться спокойной:
- Пьян ты, Гришенька, и мелешь невесть что...
- Да пьян, а знаешь – отчего? Откроюсь – вон ты дрожишь, и мне страшно. А страшно того, что задумал. Должен я сегодня в Нижний по баринову велению отправляться, по торговому делу. Доверяет он мне таперича. Да только не в Нижний путь мой будет... А в том, что сделаю сейчас – тебя обвинят. Я, вон, и ключик сам смастерил, потому и вошел тайно, никто о том не знает... А скажут – Машка барина обокрала да сбежала, а там, ежели что... ищи меня свищи!
- Да ты что! – вскрикнула Маша. – Что надумал?! Да я сейчас...
Сильная рука накрепко зажала ей рот.
- Кричать не вздумай только. Сказал – со мной пойдешь! Смиренница...
Маша забилась в его руках, больно ударила Гришку локтем. Он, разъярившись, оттолкнул ее, и девушка, падая, ударилась о край стола. Опрокинулся подсвечник с догорающими свечами, вспыхнула скатерть... С каждой секундой огонь набирал силу. Гриша от этого зрелища почти протрезвел. Еще через мгновенье пришел в восторг: «А как все выходит-то! Вот оно... и следов не останется! Ну уж теперь...»
Он метнулся к образам, снял икону Николая Угодника. За иконой – тайник, - знал, подглядел в замочную скважину, как барин прячет добро, собираемое по камушку драгоценному, по монетке... Сребролюбие одолело в последние годы Степана Степановича. Вскрыл Григорий тайник, вытянул заветную баринову шкатулку, которая сама по себе - состояние, и торжествующие глаза его заблестели едва ли не ярче драгоценных камней на ее крышке. Маша без сознания лежала на полу. Гриша глянул на нее с нехорошей усмешкой и пробормотал:
- Что же, видать, судьба твоя такова. Никому не достанешься. А и не надо! И любовь моя проклятущая вместе с тобой сгорит.
Комната уже наполнялась дымом. Гришка бросился прочь.
...Первым заметил валивший из бариновых покоев дым Антипка. Он помчался по всему дому с воплями:
- Горим!!!
Дом мгновенно отозвался суматохой, криками, плачем. Находившие внутри слуги хватали первое, что попадалось под руку, и выбегали на улицу. Антипка наткнулся на Таисью, которая со стонами цеплялась то за одно, то за другое, и, казалось, готова была заживо сгореть, чем расстаться хоть с частичкой своего добра.
- Где Маша? – завопил Антипка. Целый поток ругательств обрушился на казачка, и если бы ругательствами можно было бы закидать огонь, сто пожаров потухло бы от Таисьиного красноречия.
– Это она, – быстро перешла злая баба на Машу, – она – змеюка! – дом подожгла, ее у барина заперли, так она... стерва блудливая!.. от гордячки своей... Ее счастье, коли сгорит, не то я всем... я до Царицы дойду... всем скажу, кто поджигательница есть!!
Мальчишку как ветром сдуло.
К комнате, где находилась пленница, доступа уже не было. Антипка, щурясь, кашляя от дыма, плакал и кричал во все горло:
- Маша!!
И вдруг в темном коридоре наткнулся прямо на нее. Сердце, и без того больно колотившееся, забилось от радости так, что мальчик едва не задохнулся. Маша стояла, бессильно прижавшись к стене. Она не сгорела, как думал Григорий. Очнувшись сразу после его ухода, девушка успела выбраться из комнаты, благо Гришка и не подумал вновь запирать за собой дверь, успела убежать подальше от очага разгорающегося пожара, но неожиданно ноги ослабли, и она оперлась о стену, чтобы не упасть. Так и нашел ее Антипка. Долго не раздумывая, подхватил девушку за локоть и потащил за собою к черному ходу... «Поджигательница!» – звучало злое слово в ушах казачка. Он не сомневался, что вздорная баба Таисья, захапав, наконец, все, что только возможно, выберется, если уже не выбралась, из дома и станет визгливо орать всем это слово с прибавлением Машиного имени и с руганью на все лады. Значит, надо Машу и от этого спасать! Вот что промелькнуло в голове Антипки, когда они уже сбегали с лесенки на задворки дома, покидая его последними...
Не давая Маше ни опомниться, ни передохнуть, мальчик с силой тащил ее за собой через огороды, садовые заросли, перетаскивал через плетни, где-то они даже проползли под нагнувшимся к земле стволом яблони, расщепленным в грозу. Пока не оказались на берегу реки. В прибрежных кустах пряталась небольшая лодчонка. Отвязывая ее, Антипка невольно услаждался чувством переполнявшей его гордости – это он, он спас Машу! – но в то же время боязнь погони не отпускала его...
Но он мог не бояться. Второе происшествие, случившееся вслед за первым, а вернее – оказавшееся его следствием, ошеломило дворню, и даже Таисья на некоторое время онемела.
Степан Степанович Любимов подъезжал к дому с тяжелым чувством, нездоровилось ему, то ли от вчерашней анисовой, то ли уж само по себе, да только на душу словно камень какой положили. И ведь не зря сердце ныло...
Сначала он ничего не понял. Пылал родной дом, в который когда-то Любимов, еще бесу сребролюбия не всецело отдавшийся и драгоценности в шкатулочку не прятавший, бухал все свои доходы от имения. И вот этот дом, краса Любимовки и гордость барина, погибал на глазах... Остолбенел сперва Степан Степанович, а потом заорал не своим голосом и рухнул без чувств...
Прошло несколько часов. Дом догорал. Степан Степанович, которого поместили в жилище приказчика, в себя не приходил. Таисья вертелась возле, притворно плача и голося, – тут вновь всплыла «поджигательница». Дворня спорила: кто-то видел, как Маша с Антипкой вроде бы выбежали из дома («а може, и нет»), кто-то уверял, что «бедная девка» непременно сгорела. «Туда ей, байстрючке, и дорога», – прибавляли – кто вслух, кто про себя – завистливые дворовые бабы. И никто не сомневался, что подожгла дом она – Маша.
И вот открыл глаза Степан Степанович Любимов. Хотел что-то сказать – и не смог. Попытался встать, но даже двинуться не получилось, лишь правая рука слегка шевельнулась. Ужас отразился в глазах Степана Степановича, и очень скоро крупные слезы потекли по белым щекам...
В соседнем селе, в Знаменке, был у Антипки духовник, отец Сергий, настоятель храма Знаменской иконы Божией Матери. К нему-то и привел на ночь глядя едва дышащий от всего пережитого мальчишка бледную, с ног падающую Машу. И когда увидел их отец Сергий, а паче - услышал сбивчивые Антипкины просьбы «сироту приютить», - сам едва не упал. Во всяком случае, в затылке почесал. Беглая холопка самого Любимова – поджигательница! - не шуточки, этак можно не только сана лишиться – в Сибирь угодить, да с семейством. Но батюшка, в молодости отличавшийся отчаянной смелостью, и сейчас недолго пребывал в колебании. Маша, очнувшись от бесчувствия, и поняв, что происходит, опустилась перед священником на колени.
- Батюшка, - прошептала она, - умоляю, исповедайте меня...
Исповедь затянулась. Антипка, угощенный матушкой, даже задремал, и дремал сладко, пока отец Сергий не велел его позвать. Когда же предстал он перед батюшкой, то заметил, что встревожено-суровое лицо его духовника смягчилось, и вроде даже слезинки в глазах стоят (или показалось?). Отец Сергий благословил мальчика и сказал:
- Будь по-вашему. Но надо ей, все едино, скрываться, подальше уходить от этих мест. Пусть пока у меня схоронится, а вскорости сына ожидаю из Великого Новгорода с супругой, так с ними уедет, а там... как Господь даст.
«А к тому времени, может, и Петр Григорьевич пожалует! Отпишу ему сегодня же», - подумал Антипка...
Не заезжая в Горелово, Александр и Петруша направились прямиком в Любимовку. Антипка, опасаясь невольно выдать отца Сергия и Машу, многого в письме не написал, о том лишь сообщил, что никуда, мол, не увозили Марью Ивановну, и теперь помощь ваша, барин, требуется. Да и не мастер он был писать много и складно. Так что Петр Григорьевич сильно мучался, гадая, что же сталось с его Машенькой. Меж ним и Вельяминовым решено было, что перво-наперво заглянут они в избушку-развалюшку, где обитала больная Машина бабка, а от нее, ежели повезет, и про внучку разузнают. Благо, избушка стоит на отшибе, явившись ночью туда, ничьего внимания не привлечешь.
Петр был мрачен и задумчив, все время бормотал что-то под нос, и Александр, наконец, не выдержал:
- Да сколько ж можно охать да вздыхать? Не лучшее средство, по моему разумению, помочь покинутой возлюбленной… Тихо, тихо! Драться желаешь?
- Саша... молчи лучше!
- Успокойся! – Александр стряхнул с себя его руки. – Сам хорош! Что ж ты бросил ее, в хищных лапах оставил, а? Сразу надо было действовать, сразу! Жених...
Петруша вновь попытался ответить действием, но Александр, несмотря на невеликий свой рост и хрупкость, тут же эти попытки пресек.
- Ну, ну! – Вельяминов был вполне спокоен. – Не будем ссориться, не хватало нам... Тихо. Нашел время!
- Не ты ли говорил, что я сошел с ума? – Петруша тяжело дышал.
- Мало ли, что я говорил тогда от досады за Наталью... Нынче не прав я, скажешь? Ну да ладно.
Солнце шло багровым шаром к горизонту. К вечеру растаяла весь день изнурявшая путников жара, деревья стряхнули с себя гнет тяжкого зноя. Пыль улеглась. В установившейся прохладе чувствовалось что-то, говорящее о скорой осени, о приходе дождей и холодов. Но пышная красота Любимовки была нетронута предосенними переменами. Петр же, ощущая умиротворение природы, почти возненавидел эту красоту...
«А ведь Сашка прав, - думал он, - дрянь я, не мужчина, не офицер! И впрямь бросил ее... Так я же думал, что увезли Машеньку! Поверил...»
Возвратился отлучавшийся Вельяминов:
- Все! Повозку я достал и лошадей крепких. Готов, жених? Ну, с Богом!
...Бабкина избушка-развалюшка в темноте наступившей ночи и вовсе потеряла форму, походя теперь очертаниями то ли на поленницу дров, то ли вообще – на огромный сноп. У Петра екнуло в груди, он бросился к избушке бегом, рванул на себя дверь. Жалобно скрипнул-пискнул изнутри жалкий засов, слетев в одно мгновение. Громкий женский возглас и взволнованное кряхтение старухи... Маша, сидевшая у бабкиной кровати, резко обернулась и вскрикнула вновь, поднялась с места, сделала шаг к Петруше и... упала без сознания к его ногам.
- Вот еще дела... – озабоченно прошептал входящий вслед за другом Вельяминов.
- Теперь я тебя не оставлю, голубка, - бормотал совсем потерявшийся Петруша, поднимая девушку на руки.
- Да увези ты ее отсюда, Христа ради, поскорее! – раздался сердитый, хриплый голос Авдотьи. – Откель взялся-то? Заявился, вишь, свет ясный... Ох, не годы б мои да хвори... так и придушила б тебя, барчонок, - зачем девке голову вскружил, а потом сгинул?!
- Тише, бабушка, - произнес Александр. – Мы за Машей.
Бабка рукой махнула.
- Ей судьба одна – в полюбовницах барских ходить. Так пущай уж лучше с энтим, с молоденьким...
Петруши с Машей уже не было. Александр хотел уже последовать за ними, но остановился, устремив на бабку задумчивый взгляд. Свет горящей лучины падал на его лицо, и бабка поняла, сказала:
- Машке передай, пущай о мне не печалуется, Антипка за мной походит, да получше ее... Она вон хилая да хворая... Эх, эх...
Александр вышел из избы.
Ночь, тишина, в тишине – клокотание лягушек... Быстро мчала сквозь тишину и ночь большую повозку пара лошадей. Александр правил парой, Петр осторожно гладил лежащую у него на коленях голову Маши. Девушка давно уже пришла в себя, но молчала, хотя даже сквозь полумрак Петр чувствовал ее горячий взгляд. Беглая крепостная, казалось, со всем смирилась, всему покорилась заранее и была готова к любому повороту судьбы. Но Петруше чувствовалось (Бог знает - отчего!), что вопреки усталой ее покорности, быть может, против ее же воли, восстает в ней большая сила, затаившаяся в слабом женском теле. Он наклонился и поцеловал любимую в губы. Опять же скорее почувствовал, а не увидел скользнувшую по этим губам улыбку. Маша закрыла глаза, прошептала:
- Приехал-таки...
- Да, - Петруша ощутил, что дыхание перехватывает. – Машенька... что с тобою было?
Девушка тяжело вздохнула, но затем вновь как-то странно улыбнулась. Потом коротко, сбивчиво пересказала все происшедшее.
- ...Приехал батюшкин сын с женой... из Новгорода... назавтра должна была с ними уехать. А чувствовала – не уеду... Пришла вот ночью с бабкой проститься. Думала все, вдруг схватят... дверь открылась... перепугалась я! А тут ты... Соколик... Вот ведь как Господь все устроил!
Петруша и сам дивился чудесному совпадению, приведшему его в развалюшку именно в ту ночь, когда оказалась там и девушка, которую он искал. Но Маша никогда никаким совпадениям не удивлялась, а сейчас и вовсе уверилась, что совершилась нежданная перемена в ее судьбе по горячей молитве отца Сергия, за короткое время привязавшегося к ней, как к дочери.
- Все Господь... – повторила она.
Но Петруша был настроен не столь мирно и благостно. Одно чувство сменялось другим, душа волновалась, кипела, любила и тут же негодовала... Движение его – словно ударил кого-то со всей силы – Маша уловила в темноте.
- А вот этого не надо, - прошептала она, - никому не мсти за меня, Петр Григорьевич. Добра не будет... сам погибнешь...
Девушка уже засыпала. Однако поручику было не до сна. Получше укутав Машу в свой кафтан, он погрузился в невеселые думы.
Глава пятая
В Горелово
По полям, по лугам, по проселочным тропкам пробирался к Горелову Ванечка Никифоров, сын купеческий, ныне - вельяминовский секретарь, нанятый в Петербурге Александром за грамотность, смышленость и усердие. Чтобы поскорее успеть с донесением, ехал Ванечка не по большим дорогам, а напрямик, как придется, сокращал расстояние. Выезжал-то из столицы верхом, но к концу пути на ночлеге, где потчевали и обхаживали очень уж ласково, приключилась с посыльным обыкновеннейшая история: поутру проснулся Ванечка где-то в чистом поле, ни коня, ни казны. Почесал в затылке, да делать нечего, отправился дальше пешком. По дороге подвозили из милости. Ванечка волновался: скорей бы уж барышнин наказ исполнить, а не то беда какая, будет он, Ванька, виновник. Ну, да ничего! Горелово уж близехонько.
Вот большое село показалось вдали. Не Горелово ли? Порасспрашивал. Нет, до Горелова еще верст пять.
День был нестерпимо жаркий, шел Ваня долго, - сегодня никто не смилостивился над ним, не подвез, - устал Ванечка. Шел по пыльной дороге, перекинув на руку кафтан и расстегнув ворот рубашки. Ноги затекли и горели в стоптанных сапогах. Но, приближаясь к селу, Ванечка ускорил шаг, с удовольствием думая о том, что здесь-то уж наверняка сыщется возможность отдохнуть да перекусить. Позади раздался стук копыт, скрип колес, и Ваня посторонился, пропуская телегу. Вот телега поравнялась с ним, обогнала, и в голубых Ваниных глазах зажглось любопытство. В телеге задом к лошадям сидел паренек лет шестнадцати-семнадцати, одетый в темное монашеское платье, с длинными черными волосами, в беспорядке раскинутыми по плечам и падающими на лоб невозможной челкой. К изумлению Ванечки, руки монашка были связаны за спиной, а над его тоненькой хрупкой фигуркой возвышалась громадная фигура рыжеватого мужика с короткой бородкой, который, казалось, одним пальцем мог вышибить дух из худощавого юноши.
- Я те покажу, лежебок, как своевольничать! – громыхал рыжий, грозя пареньку огромным кулаком. – Я из тя дурь-то выбью! Шибче, Василий! – прикрикнул вознице и продолжал: - Вот ужо домой-то почти воротились, я те счас монастырь устрою!
Дальнейшего Ваня не слышал. Он проводил черную фигурку тревожным взглядом, неожиданно ощутив горячее сочувствие к монашку. И, подстрекаемый любопытством, ускорил шаг, несмотря на жару.
Вот и село. Большое, богатое. Вдали из-за тучи пышных крон уставших от жары деревьев виднеется тоненькая вершина колокольни с позолоченным крестом. Ваня перекрестился на крест, вытер, уже в который раз, взмокший лоб и обратился к первому встречному мужичку – мол, не приютит ли кто путника.
- К Савелию иди, - махнул рукой мужик. – Он у нас странноприимничеством прославлен. Всех принимает. Вон его изба, вторая с левого краю.
На крылечке указанной избы сидел дед с пушистой бородой.
- Вы ли Савелием прозываться изволите? – смущенно пробормотал Ваня. Дед усмехнулся.
- Ну, я. А ты кто таков будешь? Из господ, что ли? По одеже не похож.
- Нет, я сын купеческий. Иван Никифоров.
- Ну так что говоришь мудрено? – усмехнулся дед. - Изволите... Ишь каков! Дед Савелий я и все. Садись на крылечко рядышком. Для чего я тебе понадобился?
Ваня присел и робко высказал свою просьбу о ночлеге. В ответ – радушное согласие. Савелий и впрямь оказался добродушнейшим стариком и гостеприимнейшим. Очень скоро Ванечка уже сидел за столом в его светлой избе за миской дымящихся щей. Дед оказался большим любителем поговорить, так что Ваня скоро узнал, что Савелий вдов, единственная дочка замужем за кузнецом из соседней деревни, уже и внуки народились. Расспрашивал дед и Ваню. Но тот, твердо памятуя о секретности своего поручения, все старался перевести разговор со своей особы на что-нибудь иное. С интересом расспросил и о встреченных на взъезде в село монашке и мужике.
Савелий выслушал и тяжело вздохнул.
- Митеньку ты это встретил да дядюшку его. Да Митя не монах... Эх. Жалко паренька.
- А что такое?
- Сирота, с младенчества без отца, без матери. Дядька-то его вырастил, да как? Все попреками да колотушками. Иногда и кнутом поучить племянника не гнушался. Суровый он, Архип. Богатый мужик. Давно себя с племянником на волю выкупил, и все богатеет да богатеет. А Митя тихий да робкий. Хороший парнишка, одно плохо – работник никудышный. Руки у него белые, персты тонкие, как у девицы. Зато скажу я тебе, Иван Никифорович, иное дал ему Господь, да дал, кажись, с избытком. Тут вот уж несколько годов, как задумал барин новую церкву строить. Барин наш, дай ему Бог здоровья, барин золотой. За то, видать, и богатство его не убывает, вот и надумал он в благодарность Создателю каменну церкву поставить. Старая-то уж поди постарее Грозного Царя, да развалилась вся, доски, случилось, с потолка так и посыпались. Слава Богу, что не пришибло никого, службы не было... Так о чем это я? Да. Так вот приехали к нам богомазы, барин прислал, новый храм расписывать. И с чего-то Митенька к ним подладился. Ходит и ходит, и глянь-ка, сам стены расписывать начал! Богомазы научили его своим премудростям. Большой талан малому даден! Намалевал он на стене Ангела. Так поверишь ли, Ванюша, как входишь в церкву-то, диву даешься. От Ангела, Митькой намалеванного, будто бы самое настоящее сияние Небесное идет. Во как! У нас так и говорили, что Митенькиной рукой сам Ангел Божий водил.
- Посмотреть бы! – мечтательно протянул Ванечка.
- А чего ж. Передохни малость, да ступай к вечерне. И поглядишь.
- Да я... того... Спешу больно.
Архип вздохнул.
- Ты не обижайся, млад вьюнош, что поучу тебя, дело мое стариковское. Но коль храмом Божиим пренебрегать станешь, не будет тебе удачи ни в чем. Завтра день воскресный, а ты спешить надумал. А ты б под воскресение в храме Господнем побывал, помолился усердно, тогда б и сладились все дела твои.
Ваня подумал, кивнул головой. Вспомнил вдруг, что из Петербурга умчался, не помолившись перед дорогой, лба не перекрестил. И вот остаток пути пешком бредет! Вздохнул, потом помолчал, потом спросил:
- А что же дальше с Митей будет?..
- Митя-то? Да он, бедный, с тех самых пор, как уехали богомазы, едва не спятил. Поначалу как в воду опущенный ходил. А потом как давай на всяких дощечках малевать, да миски деревянные узорами расписывать. Да как выходило-то всегда, загляденье! Архип сперва бранился, ну а потом смекнул. Засадит Митеньку за ложки да чашки, да за детские свистульки, тот их разукрасит, а Архип на ярмарку отправляет, продавать. Но, видать, в Митьке душа горела. Недолго он чашки размалевывал. Сбежал от Архипа. Два раза сбегал! Куда б ты думал? В монастырь! «Для чего ж так?» – я потом у него грешным делом любопытствовал. «Лики святые писать хочу, - говорит, - а иначе как у монахов не вижу средства научиться». Ну, Архип злющий, понятное дело – доход теряется. Первый раз очень скоро отыскал он Митьку. Всыпал, само собой. А второй раз тот убег, так долго не мог его дядька сыскать. Но нашел-таки, не иначе лукавый помог. А Митя уж и монашеское платье надел, хоть и не постригли его. Дядька-то из-за упрямства... Грех какой, спасению души преграду чинить! Ох, Архип, Архипушка, ответишь ты за это пред Господом... Так, вишь ли, и в третий раз убег! Но тут уж дядька скоро хватился, прямо следом погнал. Ну, сам видел, привез. Ох, что теперь будет! Бедный парень, как бы не было ему большего худа от дядьки...
Ванечка задумался, вздохнул. Митя, желающий жить в монастыре и писать образа, понравился ему, и Ваня от души его жалел.
После обеда и сладкого сна в доме гостеприимного Савелия Ванечка отправился на вечернюю службу. Новая церковь действительно была диво как хороша. Ваня благоговейно переступил порог, истово крестясь. Залитые светом свечей и лампадок стены являли тонко выписанные святые лики. Оглядевшись, Ваня сразу узнал Ангела, о котором говорил дед Савелий. Ангел, казалось, и впрямь излучал неземной свет. Чист и прекрасен его чуть грустный лик. Ваня, глядя на Ангела, долго вздыхал и крестился.
Длинная служба утомила его, но успокоила. На душе стало тихо-тихо... Ваня старался вслушиваться в песнопения, но одна мысль заняла его так, что он не мог противиться желанию прямо в церкви хорошенечко обдумать родившуюся у него идею. «Надо спасти Митю! Помочь ему бежать. Вдвоем сподручнее. А куда? Ну, поначалу в Горелово вельяминовское, конечно же, там-то уж этот злобный Архип искать его не додумается. А потом... А потом странствовать пойдем... Надоело мне все, жизнь этакая, неблагодатная. А куда пойдем? Да хотя б и в Иерусалим».
- Слава в вышних Богу, и на земле мир...
Ваня встал на колени и принялся вновь усердно креститься...
Ночь наступила. Крадучись, задами пробрался Ванечка ко двору богатого мужика Архипа. Перелез через изгородь. Тихо... Дворовая собака, на Ванино счастье, мирно дремала на крыльце, не чуя, что неподалеку, на задворках, совершается покушение на старый сарай с тяжелым увесистым замком. Дед Савелий рассказал Ване, где обычно запирает в наказание вредный Архип Митеньку, и, пытливо вглядевшись, спросил: «А тебе зачем?»
Ваня приложил губы к щелке в двери сарая.
- Есть здесь кто? – шепнул чуть слышно. За дверью послышалось движение.
- Это ты, Митя? – уже громче произнес Ванечка.
- Я, - донеслось изнутри. – Кто здесь?
Голос был молодой и звучный, но чуть хрипловатый, словно простуженный.
«Плакал, наверное», – подумалось Ване, и он еще громче зашептал в щелку:
- Погоди, сейчас я тебя освобожу!
Вынул из кармана ножик, принялся усердно ковырять им около замка. Прошло довольно много времени. Наконец сорвав замок, Ванечка с торжеством распахнул дверь.
- Выходи!
Из темноты дверного проема вынырнула тонкая фигурка в черном. Блеснули, поймав лунный лучик, большие темные глаза. Митя, не говоря ни слова, пытливо, сосредоточенно смотрел в лицо Ванечки. Ваня поначалу тоже на него уставился молча, потом спросил:
- Это ты художник?
- Я. А ты кто будешь? И зачем меня освободил?
- Купеческий сын Никифоров Иван Никифорович. Ну... Ваня просто. А ты – Митя, я знаю. Я к тебе... в общем... пойдем со мной.
Митя рассматривал неожиданного освободителя с изумлением.
- Куда? – только и смог прошептать.
- Сначала в Горелово...
- В деревню соседнюю? Зачем?
- Да так... по надобности одной, а потом – хочешь на Гроб Господень?
- Нет, погоди...
- Да некогда годить-то! Живо, Митенька! – Ваня подхватил юного иконописца под руку и побежал, таща его за собой. Митя свободной рукой перекрестился несколько раз, но полностью подчинился судьбе в лице невесть откуда взявшегося купеческого сына. Перемахнув через плетень, Ваня и Митя помчались во весь дух. И скоро были уже далеко от Архипова дома...
Александр Вельяминов учил себя ничему не удивляться, но когда предстал перед ним в родном его Горелово Ванечка Никифоров и на одном дыхании выложил все, что велено было доложить, Вельяминов так и сел на подвернувшийся кстати стул.
- Вот не было беды!
К другу своему Белозерову, временно поселившемуся во флигеле близьше или меньше - э арника, я не понимаю:)ципиально, потму что лимит ты по-любому исчерпаешь (если. барских хором, явился Саша до невозможности расстроенный, с порога воскликнул с досадой:
- Эх, брат, вот и верно: человек предполагает, а Бог располагает.
- Что такое? – испугался поручик.
- Ничего не понимаю. В Петербурге заговор – Государыню извести хотели.
- Господи, помилуй! – Белозеров перекрестился.
- Да. И нас, Вельяминовых, к сему приплели.
Настала очередь Петруши вцепиться в спинку стула.
- Что... что ты говоришь?!
- Эх! Наталья Ваню прислала с приказом от Бестужева – в столицу ни ногой. А я хотел было завтра же в Петербург, тайком, через вице-канцлера - до самой Царицы, в ноги Елизавете Петровне – за вас просить. А теперь...
Петруша закусил губу.
- Проклятье! – вырвалось у него в конце концов. – Да что же за жизнь такая проклятущая! И ни в чем мне счастья нет. А вас-то за что...
- О сем лучше вообще не думать, друг мой. И жизнь нечего проклинать, грешно это. Образуется. Дядя, представь, был арестован, потом отпущен, и скрылся из Петербурга. Надеюсь, и у Наташи рассуждения хватило уехать. Она передала через Ваню, чтоб я за нее не опасался. Что у нее там происходит, ума не приложу. Как не опасаться, она порой бывает совсем сумасшедшая... Но делать нечего, ждать придется.
- Ждать?!
- А чего ж еще-то?
- Я ждать не буду! Да я... я завтра же с Машей обвенчаюсь! Да она же... пойми – она совсем беззащитна!
Александр развел руками.
- Нельзя, Петруша. По закону она Любимова холопка. Беда может быть. Ничего не поделаешь. Жди... И я буду ждать. Приказ вице-канцлера – тихо сидеть да не высовываться. Глядишь, и дождемся чего-нибудь...
Последнее произнес он сквозь зубы и тоже - почти с ропотом. Так и слышалось в этих словах: «А дождемся ли?»
...Но в этот день не только им довелось пережить потрясение. Потрясение – только совсем уж иного рода – выпало и на долю Митеньки-иконописца.
Сладко выспавшись в уютной, хоть и маленькой горенке, отведенной ему в Гореловском барском доме (трех часов вполне хватило, спал он мало), Митя, потянувшись, вышел в сад. Было ему чуть тревожно, но все ж весело. Почему-то уверился он, что на этот раз ни за что не найдет его дядька (если только тому искать не надоело), хоть и остался рыжий Архип недалече – в соседнем селе. Чувствовал Митя, что в Горелово он в безопасности. А далеко загадывать на будущее не привык...
Так рассуждая, отдыхал Митя душей, любовался красотой вельяминовского сада. Рисовать потянуло... Решил раздобыть бумаги да хоть угля, чтоб срисовать восхитившую его красоту. Вернулся к дому. Да только, проходя мимо окон, вдруг замер, пристыл и долго смотрел в одно из них... В одном из окон увидел он Машу...
Маша задумчиво глядела на залитый солнцем двор – и ничего не видела. Мысли ее о будущем были не столь безмятежны, как у Мити. Скрипнула дверь. Девушка очнулась, обернулась, и тихая улыбка осветила печальное лицо.
- Петруша! Я тебя ждала...
Петр взял обе ее руки в свои и поочередно поцеловал их. Маша погладила его пшеничные кудри, прошептала:
- Хоть ненадолго, но с тобой.
- Отчего ж ненадолго? Теперь – навсегда.
В прекрасных глазах Петруша прочел грусть и укор:
- Навсегда? Нельзя так говорить! Нам ничего не дано знать...
- Так, стало быть, и ты не говори, что ненадолго.
Она устало вздохнула.
- Страшно представить, что станется, ежели раскроется обман. Александр Алексеевич меня за сестру двоюродную выдает. Неужто никто ничего не заподозрил?
- А что ж такого... У них, у Саши и сестры его, где-то есть родня по матери. Только «где-то» это так далеко, что с родней они никогда и не видятся. Так почему же не привезти нынче Александру сестрицу двоюродную погостить в свое имение? Ну, не вздыхай, не грусти, моя красавица... Верю я, что быть тебе госпожой Белозеровой.
- А я вот думаю, что не будет этого, - Маша произнесла это так спокойно и просто, что Петруше неприятно вдруг стало, тревожно.
- Зачем ты так говоришь?! – воскликнул он. – Только перестань толковать о том, что я барин, а ты – холопка.
- Не перестану. Ничего с этим не поделаешь. Ты – барин, Петруша, дорогой мой и ненаглядный, а все ж мы разного полета птицы. Даже выручите вы с Александром Алексеевичем меня на волю – я так бывшей любимовской холопкой и останусь. Не пара тебе.
- Ну что ты меня мучаешь? – отозвался Петруша почти с досадой. – Да я без тебя... да и...
Он в глубоком огорчении махнул рукой, не найдя слов, и повернулся было к двери.
- Петруша! – тихо позвала Маша. - Прости... Прости меня... родной мой.
Поручик горячо обнял ее...
Митя вернулся в горницу, позабыв и думать о зарисовке сада. Чем так поразила его впервые в жизни увиденная девушка, не смог бы он объяснить. Ведь не красавица... Но он будто... узнал ее. Он не говорил с ней, лишь долго-долго смотрел на нее, когда стояла она в задумчивости у окна, не замечая времени, не замечая ничего вокруг. И почему-то вдруг для Мити эта девушка с удивительным грустным взглядом стала родной. Больше чем родной... Что это? Как случается? Кто объяснит?
Слов у Мити не было, даже для себя самого, чтобы себе же самому растолковать, что с ним происходит. Никогда еще он не влюблялся, и на женщин не глядел даже. В монастырь его тянуло. А сейчас и о монастыре забыл. Все внутри и ныло, и плакало, и ликовало отчего-то, и рвалось наружу. Наружу – значит на бумагу. И бумагу он все-таки раздобыл...
А когда добывал бумагу, порасспрашивал осторожно, и узнал, что баринова двоюродная сестра в доме гостит. «Сестра, госпожа... мне и поговорить с ней нельзя». Непривычное отчаяние почувствовал, непонятную боль... Уронив руки на лежащий перед ним белый лист, Митя прижался к ним лбом и тихо расплакался. Бумага медленно намокала от слез...
Несколько дней промчались для Мити быстро как час и смутно как сон. На него мало кто обращал внимание, он гулял в саду или мечтал в своей горнице, либо пытался рисовать, но тогда юного художника охватывало такое волнение, что биение сердца передавалось в руку, он откладывал уголь, и ему оставалось лишь тоскливо смотреть на белый лист. Раньше такого не было никогда, всегда с ровным горением в груди, с несмущенными мыслями, с ясным сознанием брался Митя за свое любимое дело. А теперь… оставалось лишь бродить по саду...
Сад был разросшийся, ухоженный, свежий. Митя гулял-бродил между плодоносящими яблонями и сливами, любовался пестрыми цветниками, от которых исходил тонкий горьковатый аромат предосенних цветов. Впервые в жизни больно ему было смотреть на красоту Божьего мира. Вздохнул Митя, не в силах выносить тяги сердечной, и отправился к конюшне на лошадок поглазеть – лошадей он всегда любил. Он, впрочем, все живое любил.
На конюшне ждал его сюрприз. Терешка, справный и веселый подручный барина из Митиной деревни, выводил из стойла свою красавицу каурую. Митя отпрянул, а Терешка рассмеялся и подмигнул.
- Митяй, ты что ли? Да прослышаны уж, что ты в Горелово обретаешься. Слухи, они ж, сам знаешь, быстрее птиц по округе разлетаются.
- Ох ты… да я… А ты чего здесь?
- Так здешнему господину от барина нашего письмецо привез, и на словах с управляющем потолковать велено было… да тебе это вряд ли занятно, дело скучнейшее, ты ж у нас не от мира сего.
- Да как же…
- Ты не робей! – Терешка легонько похлопал Митю по плечу. - Не станет тебя искать Архип Силантьич.
- Как… не станет? Почему вдруг?
- А вот тебе и новость занятная. Ожениться твой дядька собрался! Вот-вот, и у нас все тако ж глазами захлопали, как узнали. В один день вдруг засобирался.
- Господи, помилуй! Да как же то случилось? Он же, как овдовел, так и не глядел на баб, скушно ему было, да и…
- Э, тут ты виноват.
- Я? – Митя вообще уже ничего не понимал.
- Да уж, как нашел Архип Силантьич сарай-то отпертым, так сразу телегу запряг – да в погоню. Ох, кажись, вся деревня слышала, как из него ругань вылетала. А в горячке такой лошадь стегать – чего доброго может статься? Уж за что там зацепилась телега, не знаю, – колесо так и покатилось под горку. Тут понятно, Архип еще пуще ярится, да радуется, что хоть цел остался. Однако ж не до погони. А тут и случись дом вдовы Макарихи рядом, ну и напросился дядечка твой пару раз воздохнуть да хоть водички испить, пока колесо прилаживали. А тут Макарихина дочка выходит, сиротка. И вишь ты, вот кто поймет, что сделалось с дядькой твоим? Девка-то хоть и не урод, да и красы нет особой, опять же беднота, небось, все кручинилась, что не приметит ее никто... Вот. Долго у них Архип квас распевал. А вечером сватов заслал.
Митя аж руками всплеснул.
- Вот те раз!
- Ну да на свадьбу не позовут тебя, и не мысли, дядька на тебя разобижен. А так, гулял он в кабаке давеча…
- Дядька мой?!
- Он. Так и говорил – не надобен ты ему теперь вовсе, при молодой-то жене. Куда хошь, говорит, пущай теперь идет. Хошь в монастырь, хошь ко всем… Ну это-то лучше не повторять при тебе, монашек. Ох! Заболтался я с тобой, недосуг мне. Бывай здоров, Митяй!
- Христос с тобою, Терентий!
Вот новости-то! Так что же это – свободен? Сам себе хозяин, иди куда знаешь? Как ни смутно было на сердце, а все же часть тяжести с него упала да немалая. Словно дышать легче стало. Теперь уж и прелесть тихого сада была приятна, как будто он, Митя, только что обрел на нее право.
Другими глазами смотрел он на цветники теперь. Вот краски, аж в глазах рябит. И не сыскать таких-то, коли срисовать захочется. А вот эти-то – словно звезды розовые…
- Люблю цветение позднее, - раздался мягкий женский голос за спиной. Митя аж подскочил, мгновенно повернулся к говорящей, словно застигнутый за чем неприличным. Краска разлилась по щекам.
Маша нагнулась, провела рукой по белым шаровидным головкам из стрельчатых лепестков, но ни одного цветка не сорвала.
- Мне тоже поздний цвет больше по душе, - смущенно признался Митенька, то опуская глаза, то вновь жадно глядя на девушку из-под ресниц. – Весной все радуются, первоцвет собирают… Потом зеленеет всё, луга сини, желты становятся, девчонки косы украшают, а мне… грустно мне почему-то всегда делалось.
- Так бывает. - Маша, похоже нисколько не удивилась тому, что можно не радоваться весне, но сердцем привечать приближение осени. – Нет ничего тоскливей весны, когда у тебя из сердца весну вынуть стараются.
- Что… что вы сказали? – поразился юноша. Сам он ощущал тягость в самое светлое время, да чтобы так вот просто и точно выразить это… «Так она барышня, чего ж я дивлюсь». А барышня вдруг ответила:
- Иван-чай мне приятней всех цветов. Отчего – не знаю. Как будто тучка малиновая на землю ложится. И чувствуешь, что лето уже старится и осень не за горами. Хорошо на душе, тихо так становится.
Митя глядел на нее во все глаза. Барышня, по его рассуждению, должна любить розаны, не меньше. Маша, похоже, и сама это уже поняла, но не стало ей тревожно, оттого, что проговорилась, напротив – улыбнулась невольно. «Пускай думает, что я из глуши дремучей, из тех бар, у кого один двор, и кои по слогам читают». Что ж, а ведь с Петрушей, пожалуй, про иван-чай вот так-то и не поговоришь…
Глава шестая
В Прокудино
Плохо было Наде в подмосковном доме, в родовом ее гнезде. От графа, отца ее, – никаких известий. Фалькенберг, что всю дорогу казался мрачнее тучи, поселился, никого не спрашивая, в комнатушке на нижнем этаже и почти оттуда не выглядывал. Зато прибывший с Надей из Петербурга управляющий Прокудиных Карп Петрович не спускал с юной барышни глаз, и Надежда гадала, чей приказ выполняет он: самого ли Кириллы Матвеевича, Фалькенберга, а может... отца Франциска? Последний, к большому Надиному облегчению, до сих пор не показывался. Девушка догадывалась, что именно сие обстоятельство и послужило причиной тревоги и мрачности ненавистного немца. Если бы видела она, тихо плачущая в углу кареты на пути в Прокудино, как сопровождавший ее верхом Фалькенберг то и дело останавливается, и, оглядываясь, подолгу смотрит вдаль, то уверилась бы в своих предположениях. К страшной тревоге от неясности и двусмысленности своего положения, к волнению за отца (Надя хотя и была на него разобижена, но отец все-таки...) примешивалась горечь от расставания с Александром Вельяминовым и досада на него, дорогого возлюбленного. Зачем он играет с ней в какие-то тайны, когда у нее столько своих неясностей и непонятностей? Где он? Если любит по-прежнему, почему не спешит выручить из беды?
Дни Надя проводила в светелке наверху, что окнами во двор. Ей тоже не хотелось покидать свое убежище. Часами просиживала она возле открытого окна и смотрела, смотрела на едва видимый отсюда кусочек деревни...
Никто, кроме преданной Дашеньки, не имел доступа к барышне. Остальных Надя просто прогоняла, и сама выходила весьма редко – ей казалось, что всегда следят за нею хитрые глаза Карпа Петровича...
Нынче Дашенька явилась пред Надеждой радостная, выудила откуда-то обрезок бумаги.
«Я очень близко, и намереваюсь тебя посетить. Проведет ли меня твоя Д. сегодня вечером черным ходом, как бывало в Петербурге?»
Почерк был знаком. Надя взволнованно взглянула на камеристку.
- Наталья?! Где она? Ты ее видела?
- Нет, барышня, меня Сенька, казак их, остановил, когда я, исполнив веление ваше, из монастыря возвращалась...
- Как ответ передать?
- У околицы Сенька ждать меня будет...
Надя забеспокоилась: не опасно ли все это? Но как же хочется увидеть человека, у которого можно поплакать на плече! К тому же Надежде было известно: если подруга чего-то решила – ее ничто не остановит...
Уже совсем стемнело, когда Наденька с сильно колотившимся сердцем отворила дверь на условный Дашенькин стук. И тут же повисла на шее у единственной подруги. Непрошеные слезы обожгли глаза и, как не пыталась Надежда, но не смогла сдержаться. Наталья ласково провела ладонью по ее пушистым волосам.
- Надя, что случилось?
- Ничего не знаю, - юная графиня нервно дернула головкой, быстро смахнула слезу. – От отца никаких известий!
- Мы следовали за вами на расстоянии, я и Сенька. Случались препятствия на пути... а потом… ну да ладно, незачем о пустяках. Надин, я решила тебя похитить!
- Что?!
- Похитить, увезти с собой, спрятать... Не оставлять же тебя здесь с этим немцем. Понимаю, было бы намного приятней, кабы похищал тебя юный рыцарь на коне, но за неимением оного, думаю, придется тебе и на меня согласиться...
- Что ты такое говоришь? – Надя изумленно рассматривала подругу – дорожный костюм, весьма близкий к мужскому, высокие сапоги, треуголка на черных кудрях…
- …и я готова сделать это прямо сейчас. Тяжко у вас здесь, тревожно... Пока Дашенька твоя вела меня по лабиринту из лесенок, мне казалось: за мной наблюдают...
- О Боже!
- Да. Надеюсь, что ошиблась... И все же выходить во двор тебе опасно, могут перехватить в доме.
- Что ты задумала? – Наденька нервно дрожала.
- У садовой калитки ждет Сенька с лошадьми. А у меня... вот.
Откуда-то из-под камзола Наталья выудила туго скрученную веревку. Надя всплеснула руками и хотела что-то возразить, но подруга ее уже прилаживала веревку к окну, приговаривая:
- Здесь не высоко... Если ты никогда не делала этого раньше... Конечно же, не делала. Но это легко! Минута – и мы у калитки. А так, пока проберешься к черному ходу через весь ваш дом...
- Хорошо! – воскликнула Надя. Внезапно ее охватила злость, отогнавшая страх. – Мне нетрудно будет спуститься по веревке...
В дверь забарабанили.
- Надежда, откройте! – раздался голос Фалькенберга. – У вас кто-то есть!
- Убирайтесь прочь! – закричала Наденька вне себя, и слезы, на этот раз злые, вновь блеснули в ее глазах.
- Надя, сюда, быстрее... – зашептала Наталья.
За дверью послышались женские рыдания, их перекрыл мужской голос:
- Надежда, если вы сию секунду не откроете, я своими руками задушу вашу горничную! Я уже держу ее за горло, она плачет. Я не шучу! Иначе мне не войти, эти чертовы двери не выломаешь... Ну!
- Подлец! – воскликнула Наденька, задрожав уже не от страха, а от негодования, и бросилась к двери. Наталья едва успела спрятаться в маленькой нише за занавесью.
Фалькенберг не вошел, а вломился. Взглянув на него, Надя ощутила настоящий ужас: серые глаза немца были почти безумны.
- Кто здесь, кроме вас?! Видели, как горничная привела к вам кого-то, но она молчит!
Надя быстро огляделась, Натальи не было видно, и она чуть-чуть успокоилась.
- Как видите, здесь никого нет! – она нервно, издевательски рассмеялась. - Да если б кто и был... Какое право вы имеете вламываться ко мне с таким… с таким бесстыдством, с такой наглостью! Немедленно выйдите, и пришлите ко мне мою Дашу.
- Она кого-то привела к вам! – упрямо повторил немец. – Это видел...
- Карп Петрович? - Надя вновь засмеялась недобрым смехом. – Да я просто прикажу выпороть этого наглого соглядатая на конюшне. Сейчас же прикажу!
- Не прикажите, - прошипел Фалькенберг, - поскольку это мой дом, со всеми слугами и вообще всем, что в нем находится.
- Что?! Да как вы…
- Таково распоряжение вашего дражайшего родителя, дорогая Надин! Я жду с минуты на минуту отца Франциска, который обвенчает нас по желанию вашего батюшки.
- Ах, так! – глаза Наденьки сузились. – Значит, это правда? И вы думаете, что графиня Прокудина согласиться венчаться по католическому обряду с безродным проходимцем?
- А вас не спросят, милая фройлен, повторяю, это желание вашего отца. Позднее, если пожелаете, мы сможем вторично обвенчаться в православной Церкви, дабы не смущать ваших соотечественников.
- Где мой отец?
- Пока ничего сказать вам не могу.
- Зато мне есть, что сказать вам! – Надя негодовала, голос ее срывался. – Ваш дорогой отец Франциск – французский агент, не так ли? Надо было бы полной дурой быть, чтобы жить в нашем петербургском доме и не заметить странностей, то и дело там приключавшихся. А теперь послушайте меня, гер Иоганн... один человек по моему приказу следил за флигелем, где жил ваш духовник. Преданный слуга, он уже выполнял некие поручения моего отца... Теперь он согласился помогать мне. Никто не знал, что я слежу за вами! – она нервно хохотнула. - Странные визиты, ночные гости... и даже сам великолепный Жано Лесток! На хорошем месте выстроен сей крошечный домик – многое можно разглядеть из моей комнаты в щель занавесок... Вы же были уверены, что под крылышком моего отца будете в безопасности? Вы не ожидали ничего подобного с моей стороны?
- Вы правы, фройлен, мы не ожидали... – Фалькенберг опустился в кресло и слушал, по-видимому, спокойно.
- Однажды я повелела обыскать ваш флигель в отсутствии отца Франциска, - Надя расходилась все сильнее, - когда у нас на кухне усыпили его единственного слугу...
- Достойная дочка графа Прокудина... - пробормотал Иоганн. – Действительно, не подозревал, что за ангельской внешностью кроется столь коварный противник. Вы делали все это по просьбе Александра Вельяминова?
Надю будто ударили.
- А при чем здесь... Я хотела защитить от вас своего полубезумного отца!
- И что же было дальше?
- Дальше? Мне принесли бумаги, я их переписала, и мой человек вернул их на место. А накануне он перехватил на постоялом дворе письма у курьера, что отправил ваш аббат или кто он там... Я не успела ни с кем посоветоваться, я боялась... А жаль! Но теперь я знаю одно: если вы не оставите меня в покое, эти бумаги будут переданы по назначению. В моем доме можете их не искать – спрятаны они надежно.
- Я вам не верю, - лениво отозвался Фалькенберг. – Если бы кто-то шарил в доме отца Франциска, то, сколь бы аккуратно сделано это не было, он все равно бы заметил! А вашему слуге, думаю, далеко до аккуратности в таком деле.
- У моего слуги, как я вам сказала, есть некоторый опыт… хотя я, конечно, недостаточно хорошо знаю ваше ремесло. Стало быть, мне повезло, что произошло это как раз в то время, когда отец Франциск исчез на несколько дней... до того, как вы увезли меня.
- Вы лжете.
- Нет, не лгу. Шифровки, письма... с именем кардинала де Флери...
- А я и не знал, что вы разбираетесь в политике...
И прежде, чем Наденька опомнилась, Иоганн вскочил с кресла. И вот уже Надя сидела, почти не дыша, с силой вжатая в это самое кресло немцем.
- Нет ничего глупее, чем самовольно и самонадеянно затеянная женщиной мужская игра! – изрек Фалькенберг, сильнее и сильнее сжимая девушку, так что она уже едва сдерживала крик боли. – Вы мне сейчас же, сию минуту расскажете все! Где эти бумаги? Где вы их спрятали?
Он тряхнул ее, она вскрикнула.
- Я жду! Не отвечаете? Этого-то вы не учли, да? Того, что я силой вырву у вас все, о чем вы желали бы умолчать? Странно… с чего бы это вам считать меня рыцарем, ведь вы меня ненавидите! Могу порадовать – я вас тоже. Мне ничего не стоит свернуть вашу хрупкую шейку! – от напускного спокойствия немца не осталось следа. - Рано или поздно я так и сделаю! Вы думаете, я жажду жениться на вас? Да я ненавижу вас сильнее, чем вы меня, потому что из-за вас мне придется оставить мечты о женщине, которую я люблю! Но такова воля отца Франциска... Отвечайте, где бумаги, или... Будет очень больно, сударыня! А потом я, не дожидаясь венчания, сделаю вас моей женщиной, после чего вам и в голову не придет затевать против меня какие-то игры...
Сильный шум, раздавшийся за спиной Фалькенберга, заставил его вздрогнуть и резко обернуться, ослабив хватку. Если бы Наталья не зацепилась за стул, вылетая из своего укрытия, она, быть может, и успела бы сделать то, что хотела. А хотела она остановить Фалькенберга ударом по голове, для чего и держала в руке тяжелый пистолет, с которым в последнее время не расставалась. Но немец некстати обернулся... и остолбенел. Взгляд его сразу же смягчился. Он выпустил Надю, позабыв о ней в единое мгновенье. Та вскочила, выбежала за дверь с криками о помощи, и тогда лишь Иоганна ее крики вывели из оцепенения. Он метнулся следом к двери, запер ее изнутри и бросил ключ в карман. Наталья замерла у окна с пистолетом.
- Еще одна искательница приключений, - пробормотал по-немецки Иоганн. – Но это... это невозможно...
Они стояли друг против друга. К своему изумлению Наталья заметила вдруг слезы в глазах своего недруга.
- Никогда не думал, что это случится... и случится вот так... – шептал Фалькенберг.
- О чем вы? – раздраженно спросила Вельяминова.
Услышав ее голос, Иоганн неожиданно по-настоящему расплакался и опустился на колени.
- Я люблю вас! Безнадежно люблю... Мне не важно зачем... почему вы вдруг появились в этом доме. Появились как... как…
- Как призрак?
- Нет, как райское видение.
- Ну, хватит! – досадливо оборвала Наталья, наводя на него пистолет. – Откройте дверь.
Молодой человек живо поднялся с колен.
- Ни за что! Ни за что я не выпущу вас, пока вы не выслушаете меня... вы должны...
- Должна?
- Вы меня ненавидите, ваш брат меня ненавидит, вы – мой враг...
- Ненавижу вас? Нет, зачем? Вы мне безразличны.
- Ведь вы появились здесь, чтобы следить за мной? Мой Бог! Может быть, по велению Бестужева... или Тайной канцелярии... Богиня, идеал красоты... С такими поручениями...
Он засмеялся, но так странно, что Наталья этого смеха испугалась сильнее, чем испугалась бы угроз. «Да он совсем тронулся!» – подумала она, не подозревая, что очень недалека от истины.
- Отец Франциск... - бормотал меж тем Фалькенберг, не замечая пистолета в руке девушки, а глядя только на ее встревоженное, еще сильнее похорошевшее от волнения лицо. – Знаете… а порой ведь я его ненавижу! Из-за вас... Ненавижу его, когда сгораю от любви к вам! Вот что вы сделали со мной! Ненавидеть отца Франциска... Да вы – исчадье ада! – он вдруг нахмурился.
- Где граф Прокудин? – попыталась сбить его Наталья.
- Где? Не знаю... На него был донос... за переход в истинную веру.
- В католичество?!
- Да. Ваша Императрица... я ее ненавижу тоже. О, сколько ненависти может таить в себе одно лишь несчастное человеческое сердце! Вы не замечали? Ваша Императрица… она не терпит тех, кого называет изменниками Православия. Бедный граф, быть может, арестован. Узнав о доносе, он попытался скрыться, а дочь отправил подальше от столицы... со мной в качестве нареченного жениха... почти мужа.
Вновь рассмеялся.
- Муж Прокудиной! Да я удушу ее после венчания. Я хочу только вас!
И немец рванулся к Наталье прямо на дуло пистолета. Уроненный ею ранее стул преградил ему путь. Это был миг полного сумасшествия. Наталья вместо того, чтобы стрелять, вскочила на подоконник... Спуститься по веревке на землю было для нее делом нескольких секунд. Но и для Иоганна, последовавшего за ней тем же путем – тоже. Вельяминова добежала до ожидавшего ее Сеньки, вскочила на одну из заранее приготовленных лошадей и крикнула своему Илье Муромцу:
- Оставайся здесь и следи... Если Надежда Кирилловна к тебе выйдет, увезешь ее подальше и спрячешь!
И поскакала вперед, вперед, куда глаза глядят... И тут Иоганн вспомнил, что и у него при себе есть оружие...
Глава седьмая
Савельев лесок
...Она летела, чувствуя как обыкновенный страх, тяжкий и муторный, взявший наконец свое, бьется в бешено колотящемся сердце, и даже хочется закричать, по-детски зажмурив глаза. У Фалькенберга конь был великолепный, быстро сокращавший расстояние. Только об этом девушка и думала, когда влетела, врезалась в лес, не предполагая, что это и есть «Савельев лесок» из Надиной сказки.
Фалькенберг настигал ее. Наталья решилась выстрелить. Когда дымок рассеялся, к ужасу своему поняла: промахнулась! Она – промахнулась! Она, которая все время задирала нос перед иными щеголями: «Я стреляю без промаха, вам такое и во сне не приснится!» Юная Вельяминова не подумала сейчас о простой вещи: она никогда не стреляла в живого человека. Был лишь стыд – промазала! И – ужас. Она поняла, что немец тоже целится в нее. Тогда девушка рванула и поводья, и...
Иоганн оценил положение. Она уходила. Он не знал, какие страсти рассказывают про Савельев лесок, но понимал, что в лесу погоня может закончиться самым неожиданным образом. Когда пуля, выпущенная точеной рукой красавицы, едва не коснулась его уха, он взбеленился: «Уйдет и все... Ничего не важно, она не должна скрыться, она не будет ничьей, ничьей!..»
Выстрел, дым, болезненное ржание коня... Иоганн уже мчался в другую сторону. Его мутило, и вкус крови во рту становился сильнее и тошнотворнее. «Я убил ее, да... Теперь – ничья...» Едва не рухнул с коня. Почему-то он был абсолютно уверен, что убил...
- Ну и ладно! – Он говорил это вслух, почти кричал. – Ничего...
Куда он едет, зачем, все безразлично... В голове дым, как от выстрела... Он не рассеивался. Иоганн опустил поводья. Его конь медленно пошел по дороге...
Фалькенберг не понял сразу, что он вновь у дома Прокудина. Отец Франциск собственной персоной встречал его на крыльце.
- Иоганн, где вас носит? Я только что приехал... Да что с вами?
Иоганн медленно слез с коня, посмотрел в лицо духовника усталым взглядом. Отец Франциск крепко захватил его плечи пальцами-клещами, в белоснежной тонкости которых никто бы не мог угадать такую цепкую силу.
- Что с вами?! – повторил священник, а глаза его взглядом не менее цепким, чем холеные пальцы впились в лицо Фалькенберга. Но молодой человек ничего не видел и не чувствовал. Он вдруг усмехнулся. Чему-то своему... Отец Франциск резко ослабил и взгляд, и хватку.
- Идите за мной, Иоганн, – голос его стал аскетически-суровым.
Фалькенберг кротко повиновался.
- Я не мог приехать раньше. В столице творится невесть что! У меня в комнате кто-то устроил обыск в мое отсутствие! Прокудин арестован, как изменник Православия! Да скажите хоть что-нибудь... Что здесь происходит? Барышня Прокудина в невозможном состоянии, она переполошила весь дом, билась в дверь комнаты, почему-то запертой... Уж не сошла ли она с ума, а, Иоганн?
- Нет, - только и выдавил Фалькенберг. – Я запер дверь... Ключ у меня.
- А, эти мелочи не имеют значения, - отмахнулся отец Франциск. - Сейчас я обвенчаю вас, - необходимо спешить! А потом вы с молодой женой сразу же отбудете за границу. Я достал выездные документы. Рано или поздно здесь все уляжется, вот тогда-то мы и предъявим права на именье графа.
- Я не женюсь на Надежде, - вдруг отрезал Иоганн, глядя на отца Франциска, словно сквозь стекло: он не видел его.
И вновь теряющему терпение пастырю пришлось хорошенько потрясти за плечи свое духовное чадо.
- Нет, это не она, а вы сошли ума! – отец Франциск, так же, как и Наталья, не предполагал, как близок сейчас к истине. – Мальчик мой, очнитесь. Ведь вы мужчина - сейчас не время для женских штучек. Что за отвращение? Она так юна, недурна собой, очень мила, по крайней мере... Кстати, в мадемуазель я почти силой влил успокоительное. Она теперь будет кротка как овечка. Неужели то же самое придется проделать и с вами?
Нет, не пришлось, Иоганн уже успокоился, вернее, впал в странную задумчивость. Он позволил покорно привести себя в комнату, уже приготовленную для венчания. Вскоре Карп Петрович привел сюда же Наденьку. Напичканная наркотиками, она пребывала в том же состоянии, что и Фалькенберг. Отец Франциск немедленно приступил к обряду, он сам подсказывал своим жертвам, что им говорить, и они покорно повторяли все. Присутствовал при этом странном венчании Карп Петрович и старый слуга отца Франциска. Когда все было закончено, Надю увели. Священник остался наедине с Иоганном.
- Ну, мой мальчик, поздравляю вас! Понятия не имею, с чего вы ломались... Теперь немного осторожности, немного сметливости... Собирайтесь скорее, сейчас же отбываем в Париж. Медлить опасно.
- Я женат? – спросил вдруг Фалькенберг.
Отец Франциск вытаращил глаза.
- Да, конечно же!
Иоганн провел рукой по глазам и прошептал:
- Я убил ее... Нет. Это вы ее убили!
- Иоганн, что вы... – начал было отец Франциск, но вдруг закричал, дернулся под железной хваткой Фалькенберга. Сопротивляться он не мог, сумасшествие придало немцу огромные силы. Отец Франциск только хрипел... Очнулся Фалькенберг, когда его духовный отец затих и обмяк в его руках. Отпустив его, молодой человек долго глядел в остановившиеся глаза... Потом вздрогнул, что-то начало проясняться в его взгляде. Он вскрикнул... вновь затих… оцепенел. Потом очнулся и помчался прочь, и скоро вернулся, таща за собой Карпа Петровича.
- Вот! – указал на недвижимое тело в кресле. – Он умер! От удара, понял ты, от удара...
Карп выпученными глазами глядел на посиневшее лицо священника и мелко-мелко крестился.
- Немедленно похорони! – приказал Иоганн. – Так, чтобы никто не видел и не слышал...
- Но я... – залепетал было Карп Петрович, но тут же покорно поклонился, содрогнувшись. Живого он испугался сильнее, чем мертвого...
Фалькенберг оставил его наедине с трупом, а сам пошел на поиски Нади. Она сидела в гостиной, без сил откинувшись на широкую спинку кресла, все еще пребывая в странно-бесчувственном состоянии. Увидев Фалькенберга, она нахмурилась сердито и недоуменно, словно пытаясь что-то вспомнить, потом чуть слышно произнесла:
- Я хочу к себе!
Фалькенберг уже забыл, зачем он ее искал. Рука его потянулась к карману, он нащупал ключ от Надиной комнаты.
- Вот! – бросил ключ девушке под ноги, а сам пошел дальше, но дошел только до следующей комнаты, где, упав на диван, тут же погрузился в тяжелый, непробудный сон...
...И справа, и слева, и впереди, и позади широко разросшиеся шикарные папоротники преграждали путь. Наталья шла по ним, и давила их без жалости, ей было все равно, куда идти, потому что темно, страшно, и нога болит так, что хочется кричать в голос. Фалькенберг пристрелил ее коня, она упала и потеряла сознание. А очнувшись, с трудом смогла подняться. Но поднялась-таки и пошла, опираясь на толстую палку, волоча ногу и постоянно постанывая. Лес действительно был словно заколдованный. Уверенная, что идет к выходу на широкую дорогу, Наталья обнаружила, что кружит в зарослях, а выхода все нет и нет. Мелькнувший в деревьях просвет вывел ее сюда, к морю папоротников, но дальше - стена неприступного леса. Наталья повернула назад, каждый шаг давался все труднее. Поняв, что заблудилась окончательно, она остановилась, обняла осину, прижалась пылающим лбом к прохладной шершавой коре.
- Господи! – простонала. – Это же конец...
Она заплакала. Резко прекратила, и застывшим взглядом впилась в светлеющее небо меж деревьями. В этом леске она ощущала себя как в колодце, а свобода – вон она, наверху, в небе...
«Но ведь если идти и идти, когда-нибудь выйдешь на свет Божий. Это небольшой лес...»
Нога ответила на это новой волной горячей боли. Наталья закусила губу.
Вспомнила! «Савельев лесок»! Девушка вдруг уверилась, что лес и впрямь полон ужасов и темных сил, что сейчас выйдет ей навстречу вон из-за того дуба ужасный разбойник Савелий...
И тотчас же за дубом затрещали ветки, и фигура обрисовалась в полутьме... Наталья закричала уже в голос и бросилась было бежать, забыв про боль в ноге. Нога тут же подвернулась и девушка с глубоким стоном рухнула в папоротники. Последнее, что успело запечатлеть уходящее сознание: бородатое лицо склоняющегося к ней разбойника Савелия.
...Был жар, бред, а потом она очнулась, глубоко вздохнула и в изумлении широко раскрыла глаза, которым болезненный блеск придавал теперь странное выражение. Крохотная горенка, в которой Наталья находилась сейчас, была слабо освещена сальной свечой. И та же фигура, что испугала ее до полусмерти, вдруг явилась, пригнувшись, в невысоком дверном проеме. На этот раз Наталья не закричала, не попыталась вскочить, она продолжала молча смотреть на человека, представшего перед ней. Это был мужчина лет сорока, в темной одежде наподобие подрясника, но настолько старом и затертом, что трудно было с уверенностью сказать, что это такое. В черной бороде белела сильная проседь, но косматые длинные волосы, казалось, совсем не имели седины. Темные глаза неотрывно смотрели на Наталью. Наконец девушка сделала движение, пытаясь приподняться на локте. А фигура вдруг склонилась перед ней в светском поклоне.
- Милости просим, сударыня! – то ли легкая усмешка, то ли глубоко запрятанная грусть послышалась в густом голосе, карие с искоркой глаза вновь уставились на красавицу, и в них Наталья прочла вдруг жгучее любопытство. Надо было спросить «где я?», но она лишь пошевелила губами, сглотнула комок, закашлялась…
- Да не бойтесь вы так, - услышала снисходительно-добродушный голос. Незнакомец улыбнулся в усы. Несмотря на подрясник, бороду и длинные волосы, на монаха он не очень-то походил. Как и на разбойника, впрочем. И, похоже, он угадал ее мысль.
– Я не разбойник Савелий. А вас-то что сюда занесло? Девицы этого леса боятся... Да и все боятся.
- Значит, есть чего бояться! – горячечный выкрик позволил наконец странному хозяину скромного жилища услышать звонкий голос своей неожиданной гостьи.
- Бояться? Вам? Во всяком случае, не меня. Сколько лет я не слышал подобного голоса... О-ох... Как зовут-то вас, хотя бы скажите...
- Наталья Алексеевна, - девушка продолжала говорить горячо и отрывисто.
- И все?
- Все!
- М-да... Ничего-то здесь нет у меня, одна вон лавка да пенек вместо стола... Сейчас придет ко мне отец Василий, это друг мой монастырский...
- Из-под Прокудина? – удивилась Наталья.
- Из-под Прокудина, да. Известны вам сии места? Может, и барина Кириллу Матвеевича знать изволите? Ну, молчите, молчите, ежели желаете... Да, так вот отец Василий придет нынче, принесет мне еды да пороху для охоты, так обратно отправится и вас заодно выведет.
Наталья поморщилась.
- Моя нога... – прошептала она.
- Что? – не понял незнакомец.
- Я с лошади упала. Ногу повредила.
- С лошади? Попробуйте-ка встать...
Она попробовала, и тут же ее возглас зазвенел в ушах хозяина.
- Вот так да, - озабоченно пробормотал он. – Да, кстати, меня Павлом Дмитриевичем зовут. А теперь не смущайтесь и позвольте мне помочь вам. Я знаю, что делаю, меня в монастыре многому научили... Да и не только в монастыре.
- Так вы монах?
- Да нет, жил с монахами некоторое время.
- Прогнали? – невольно усмехнулась Наталья.
Он вновь пристально посмотрел на нее и тоже усмехнулся, покачал головой.
- А вы злая, выходит? На затворника, значит, не похож? Про меня в окрестностях разное говорят: кто-то – что монах-затворник, а кто поглупей да почувствительней - что сам Савелий с того света вернулся. Савелия же при Государыне Анне Иоанновне изловили, на Москву свезли, да и сожгли на костре. Да. Не только разбойник был лютый, но и колдун, так что людишки болтают, будто ваш слуга покорный и есть Савелий, из пепла возродившийся. А находимся мы сейчас с вами, сударыня, как раз в его жилище. Не бойтесь, здесь все святой водой окроплено. А мне такая молва ох как неприятна... ну да заслужил. Так что там с вашей ножкой?
У Натальи на глаза навернулись слезы – терпеть боль она не привыкла.
Павел Дмитриевич присел рядом и заговорил с ней как с ребенком.
- Болит ведь, да? Да и жар у вас, кажется, не спадает... Что ж приключилось-то с вами, Наталья Алексеевна? Но потерпите уж...
Ей ничего не оставалась делать, она полностью покорилась всему. Но слез сдержать так и не смогла: боль обожгла невыносимо, девушка дернулась, и слезы уже потоком потекли из глаз. Словно издалека она услышала голос хозяина:
- Слава Богу, кости целы, а вывих я вправил. Осталась опухоль. Пройдет. Есть у меня одна мазь... Пару дней придется вам все же у меня погостить.
Наталья откинулась на свернутую овчину, служившую ей подушкой.
«Что теперь с Наденькой? - мелькнуло в мыслях. – Неужели она не догадалась убежать, ведь я говорила ей, что Сенька ждет?»
Неожиданно потянуло в сон. Павел Дмитриевич укрыл ее тулупом.
- Хотите что-нибудь съесть?
Вельяминова отрицательно покачала головой, глаза слипались.
- А пить?
- Да.
- Ага, жар-то и впрямь не спадает... Бедная девочка. Сейчас...
Он принес ей чего-то в деревянной кружке, на вкус «что-то» оказалось горьковатым и свежим.
- Отвар травяной, - определила Наталья.
- Да. Полезные травы. А это вот...
Мазь была густой и сильно пахучей. Намазав больную ногу и перевязав ее, Наталья почти сразу же почувствовала облегчение.
- А может вы и впрямь колдун, - пробормотала она, поворачиваясь на бок, и положив руку под щеку. Через пару минут она уже спала. Павел Дмитриевич постоял над ней в задумчивости, покачал головой и отечески перекрестил.
Проснулась Наталья поздно. Несколько секунд пребывала в недоумении, потом мгновенно вспомнила все, что приключилось с нею. И таким это показалось странным, что спросила себя: может, сон наяву продолжается? Да нет, ничего не продолжается, все ясно, как день. И девушка была недовольна собой – она вела себя глупо, не помогла Наде, да и сама едва не пропала. А хвалилась... Почувствовала, как стыд заливает щеки. К стыду примешивалась сильная досада. И страх...
- Ну и пусть! – выкрикнула она. – Я – Вельяминова. Хватит, не буду прятаться. Пусть берут в Тайную канцелярию! А там...
«Там» было, мягко сказать, безрадостно.
- Ну и пусть, - еще раз со злостью повторила она и попыталась встать. Нога уже почти не болела.
«Где же мой хозяин?» – думала Наталья, с минуты на минуту ожидая его прихода. Но он не показывался. Придерживаясь за стену, девушка дохромала до окна, выглянула в него. Солнце, такое ослепительное, щедрым потоком проливало свет на кусочек леса, который сейчас, в этом солнечном великолепии, уже не казался столь уж странным и страшным. И тут Наталья увидела хозяина. По пояс раздетый, он зачерпывал воду из бурнотекущего пенистого ручейка и поливал себе на лицо и шею. И на обнаженной спине его явно просматривались следы от ударов кнутом...
«Он никакой не монастырский послушник! – завертелось в голове побледневшей Натальи. – Он самый настоящий разбойник! Он был пойман, бит кнутом, сбежал, а теперь скрывается под этим подрясником, отшельника из себя строит... Боже мой, что же теперь со мной будет?!»
Павел Дмитриевич вошел, кинул взгляд с порога на лавку, и, никого не увидев, произнес, обводя взглядом помещение:
- Проснулись, красавица?
И осекся, потому что из темного угла избушки глядело на него дуло пистолета.
- Что такое? – он удивился, нахмурился.
- Отойдите в сторону, сударь, - голос Натальи срывался от волнения.
- Э, нет! Прошу вас объясниться...
- Еще шаг - и я стреляю! – закричала девушка.
- Странно, однако, - Павел Дмитриевич все-таки остановился, хотя ни тени испуга на его помрачневшем лице не увидела Наталья. – Я чем-то не угодил вам?
- Не мне. Уйдите с дороги...
Он усмехнулся.
- Хорошо! – и отступил в сторону. Наталья, косясь на него, все еще держа его под прицелом, принялась, опираясь за стену, пробираться к двери.
- Идите, идите, – провожал ее насмешливый голос. – До первого оврага... с вашей-то ножкой... их здесь очень много, оврагов. Потом, когда сломаете себе все, что возможно, я, услышав ваш вопль, несомненно прибегу к вам на помощь, но смогу ли уже помочь…
Наталья, казалось, не слышала... Прохромав к порогу, распахнула дверь. Лесная чащоба кругом, со всех сторон... Лес вновь уже пугал, словно ждал ее, дабы навсегда поглотить в своих темных таинственных недрах...
Наталья остановилась и опустила голову. И тут же почувствовала, что мягким, но сильным движением у нее вытянули из опустившейся руки пистолет.
- Ну, что с вами, Наталья Алексеевна? – послышался ласковый голос, который, вопреки всей ее подозрениям, невольно успокаивал. – Что это вам, матушка, простите, в голову стукнуло?
В волны мягкого голоса вдруг захотелось нырнуть и успокоить в них сердце...
- Я увидела вас... случайно... – пробормотала Наталья, ничего уже не понимая, чувствуя, что кровь приливает к щекам, - вы умывались... и эти следы на спине...
- Ах, вот оно что! – воскликнул Павел Дмитриевич. – Что ж... А если вы правы, и я действительно... разбойник, беглый...
Она дернулась, но…
- ...но ведь я не спрашиваю вас, как вы оказались в моем «страшном» леске, в мужской одежде, вооруженная... я не спрашиваю, почему вчера во сне, в бреду, вы разговаривали с самим генералом Ушаковым!
Наконец-то все, что ледяной глыбой лежало на сердце, растаяло и выплеснулось неудержимыми рыданиями.
Павел Дмитриевич довел ее, уже совсем обессилившую, до импровизированной кровати, принес воды.
- Ну-ну, - бормотал, - простите меня...
- Эт-то вы... – заикаясь, выдавила Наталья сквозь рыдания, - пр.. простите...
Он меж тем исследовал пистолет.
- Ого! Так он и не заряжен? Смелая вы, однако... Возьмите.
И протянул ей пистолет, от которого Наталья отшатнулась, как от кобры.
- В меня вчера стреляли, - сообщила она.
- В вас?! Ужасно. Если это то, что я предполагаю… Но... мы поговорим, а пока, вот в окно вижу, идет отец Василий. Ну, госпожа амазонка, вытрите ваши прекрасные глаза... Сейчас вы увидите...
А увидела она входящего в избу худого иеромонаха в заплатанной и потертой ряске, не менее потертой, чем подрясник Павла Дмитриевича. Движения священника были мягкие и тихие, держал он себя так, словно готов был раствориться в любую секунду, если почувствует, что доставляет кому-то неудобство. Но хозяину он неудобства явно не доставлял, напротив, Павел с искренней радостью подошел под благословение. Наталья хотела сделать то же, но от слабости не смогла двинуться с места. Опять начинался жар. Батюшка сам приблизился к ней, благословил, а потом поклонился. Разглядывая его, Наталья безошибочно определила, что иеромонах этот из крестьян.
- Моя гостья, - представил Павел Дмитриевич. – Больше ничего, отец Василий, сказать не могу.
Батюшка рассеянно кивнул, он ничему не удивился.
- Благословение тебе, Павлуша, от отца игумена. Вот, огурцов просил передать, вот еще – рыбки, ну и на субботнее разговение, наливочки нашей, монастырской.
Павел сотворил метание.
- Спаси Бог отца игумена и всю братию. Садись, отец Василий, потрапезничаем. Эх, жаль, пост у вас вечный... я вот дичи настрелял.
- Это уж сам, не обессудь.
- А наливочки вашей, монастырской, подарок отца игумена?
- Да нет.
- Ну, чуток.
- Ну, чуток, ладно.
Павел обернулся к Наталье, она сделала отрицательный жест.
- Вы же и вчера ничего не ели.
- Не хочу, - прошептала она, - благодарю вас...
Когда иеромонах с Павлом уже сидели за столом, последний спросил:
- Ну как житие ваше монастырское, святые отцы? Каково спасаетесь?
- Святыми твоими молитвами, Паша. Живем, слава Богу, потихоньку, - голос отца Василия был негромким и таким же мягким, как и движения. – Передает тебе... – метнул взгляд на Наталью.
- При ней, батюшка, все можно говорить, - сказал Павел Дмитриевич, закусывая наливку репкой. Наталью его слова удивили, но батюшка спокойно кивнул, и уже больше не обращал на барышню внимания.
- Так вот, не благословляет тебя больше отец Иона здесь жить. Соблазн от тебя большой идет – трепа много пустого, смущающего. Да место такое, спаси Господи... Логово Савелия-разбойника! Место ли тебе тут, Павлуша? Из монастыря ушел, к мирским не прибился.
- Ни Богу свечка, ни черту кочерга! – усмехнулся Павел Дмитриевич.
Отец Василий поморщился и перекрестился
- Ну, Паш, не надо лукавого... Да еще здесь.
- Прости, - Павел Дмитриевич тоже перекрестился. – Господи, помилуй нас, грешных.
- А вообще-то ты прав, конечно. Ни то, ни се... Лукавство это перед Богом. Отец игумен долго ждал. Не понимает он тебя, Павлуша. Возвращайся к нам, или в столицу поезжай, отец игумен денег даст... Добивайся, чтобы именье вернули.
Павел Дмитриевич присвистнул.
- Ну, братия... Нет, не пойдет. Именье не вернут, у меня мошна пустая, и заслуг никаких, только что – фамилия, да и «руки» в столице нет. Без этого... - Он сделал жест, означающий – «гиблое дело». - Да и хозяин там новый давно, ты ж знаешь.
- Ну... оно так. Так может чего другое выйдет. Отец Иона денег не пожалеет.
- Да вы сами перебиваетесь еле-еле!
- Так-то так. Но, послушай, пожертвование крупное давеча от барышни из Прокудина передали. Просила помолиться за нее, спаси ее Господь. Так вот, сие пожертвование тебе отец игумен отдает. Купи себе сельцо, да живи барином, как тебе Богом и предназначено, да за барышню прокудинскую молись. Иль на службу поступай.
- Не пойдет, отец Василий.
Батюшка покачал головой.
- Ох и неслух ты, Паша! А к нам опять?
- Нет, не мой путь. Давно решил. Передай отцу игумену, что в ноги кланяюсь, окаянный, и молитв его святых прошу. Уйду... Только пусть еще немного времени даст. Чувствую я... все само разрешиться.
- Чувствуешь? – отец Василий слегка усмехнулся. – Да какой из тебя пророк-то?
- Пророк - точно не пророк, а чутье имею. Христом-Богом прошу, пусть молится за меня сугубо! Отец Василий, само оно, решение, на голову яко снег в сентябре... так и будет. Но без молитв ничего не будет. А из меня молитвенник никакой. Много грехов на мне...
- Да ведь каялся ты, все прощено.
- Знать, не все, - вздохнул Павел Дмитриевич.
- Эх, ладно, - пойду я от тебя. Передам все, что ты сейчас наговорил. Эх, Павел!
- Спасибо тебе, отец Василий.
Они встали, обнялись, поцеловались.
- Просьба вот еще у меня есть, - сказал Павел Дмитриевич. – Видишь, барышня больна, а как поправится, надо будет ее доставить, куда сама пожелает...
- Поговорю, - кивнул отец Василий.
Вновь благословив и Павла, и Наталью, отец Василий поклонился и вышел. Павел Дмитриевич глядел в окно, поглаживая длинную клинообразную бороду.
- Опять пешком... А до монастыря пешком-то... ох! К вечерней не успеет. Вечерняя рано у них. Хорошо, коль подвезут по дороге.
- Так что же это он? – удивилась Наталья.
- Неприхотлив, да видать еще смиряет себя. Славный он инок. Так как же, покушать изволите? Ну, хоть огурец... или там, репу.
- Хорошо, - прошептала Наталья.
- Присаживайтесь сюда, за это вот, что я столом величаю, да послушайте мои россказни. Ибо вы очень желаете знать, с кем судьба свела вас...
- Очень желаю! Да только... за откровенность плата всегда причитается.
- Не всегда, - усмехнулся Павел. – И вообще-то в наши дни гораздо чаще платит тот, кто откровенничает. А от вас мне одно нужно – доверие. Уверенность в том, что никакого зла я вам не причиню. За три года, что живу я, как сказал отец Василий, в логове Савелия-разбойника, кроме него, отца Василия, я никого не привечал. Он-то раз в две, в три недели приходит. И исповедует, и причащает. Иногда приходили мужики прокудинские из любопытства, те, что за отшельника спасающегося меня принимают, - всех я прогонял.
- Но... как же? Три года – один?
- Так что же? Мне неплохо. Молюсь, думаю... Грехи вспоминаю многие. Да на болото хожу уток стрелять. Порох мне он же, отец Василий приносит вместе с гостинцами. Так и получается, что до сих пор кормит меня монастырь наш богоспасаемый...
- Три года? Я бы не смогла, - покачала головой Наталья.
- Года ваши, сударыня... Мне сейчас тридцать восемь, а когда восемнадцать было... ох! Понаделал дел. Родителей ведь рано схоронил, как раз восемнадцати лет круглым сиротой остался. Именье богатое, отцово наследство... Вот и пустился во все тяжкие. Потом в храм приду, на колени встану, и давай слезы горькие лить. А на следующий день – все сначала. Матушка моя, не побоюсь сказать, святая женщина была, меня в благочестии воспитывала. Рано взял ее Господь, мне и тринадцати годков не было. Помнил я, чему матушка учила... ну да бес сильней оказался. За то и свалилось на меня. Правда, потом только понял, за что свалилось. А то вопиял в небо – несправедливо! Беда рядом ходила, а я отцовское наследство проматывал, не один год так провеселился. В службе статской состоял, да на службе меня не найти было. И вот однажды... подкатила к крыльцу карета с занавешенными окнами, молодцы-солдатики с постели меня подняли, под руки, в сию карету, да в славный наш град Санкт-Петербург.
- За что?!
- За оскорбление Ее Императорского Величества!
Павел Дмитриевич налил себе еще наливки и осушил залпом.
- Царствовала тогда супруга Петрова, Екатерина Алексеевна. Ох, признаюсь, и ненавидел же я ее! А надо сказать, батюшка в храме, куда я ходил, «любил» ее так же, как и я. На каждой литургии поминал не Екатерину царствующую, а внука Петрова, Петра Алексеевича малолетнего – сына Царевича Алексея. Да, того самого, невинноубиенного отцом своим, в народе «антихристом» прозванным. Не пугайтесь, сударыня, моих слов. Что с батюшкой сим сталось, не знаю. Думаю, ежели не в тюрьме, так в ссылке сгинул. Меня-то раньше взяли. Как-то гости были у меня, сплошь молодцы веселые, ну и повеселились мы. Пью я так-то не шибко, да когда уж перехвачу – себя не помню, хмель в дурь переходит. Почему разговор зашел – не знаю, да только за здравие Государыни стали пить. Я как услышал – кубок об стену, и во весь голос, - простите, Наталья Алексеевна, - мол, за курву эту, законного Царевича на троне потеснившую, пить ни за что не стану! И прибавил нечто, что совсем уж не для женских ушек. Утром, конечно, забылось все. А через малое время приезжают за моей особой, и не куда-нибудь везут, не в острог местный, а прямехонько в Государеву тайных дел канцелярию. Там, понятно, разговор о том, что, мол, на власть Екатерины Алексеевны покушаться помышлял. Что со мной делалось! На допросах прямо бесновался... мне листы допросные суют на подпись, а я в них плюю. Орал, проклинал весь свет. В крепости вешаться хотел... Сейчас изумляюсь, как Господь меня спас, ведь с пристрастием допрашивали, и ни в чем я не признался. А на Небо, прости Господи, обиду вслух выражал, мол, несправедлив Ты, Господь... Ну да Ему для чего-то меня, дурака, надо было в живых оставить. Царицу я возненавидел так, что и впрямь убить был готов, в этом палачи в мысли мои тайные проникли, но так ведь ни разу ее имя ненавистное в горячке своей не помянул и вину на себя не взял! Может быть, поэтому не стали голову снимать, а отправили в Сибирь под конвоем. Там, понятно, жизнь собачья, под караулом, впроголодь... И вот ранехонько умирает Ее Величество... ну да Бог с ней, Царствие ей Небесное. На Престоле как раз теперь юный Петр Второй, которого батюшка наш вместо Царицы поминал. Вроде как невинный мученик я теперь, получается. Но, Наталья Алексеевна, один я был, как перст, кому за меня заступиться, дабы из Сибири вернули? Пришлось самому о себе позаботиться. Сбежал! О том, как домой добирался, лучше и вовсе не рассказывать. И горя хлебнул, и грязи столько на себя налепил, что думал потом – вовек не отмоюсь. Промучался, пробрался... Стою перед домом родным, где на свет появился, откуда мать, а потом и отца свез на погост, стою и слезы лью... Не мой теперь это дом! Доносчику в награду пошел. Понял я тогда, конечно, чьих рук сие дело... Мысль явилась неотступная – поджечь дом родной ночью! Ни на секунду не пришло сомнение в том, что в этом – моя правда. И пришел поджигать... Да вдруг такой ужас на душу навалился, когда я уж на сей подвиг изготовился, что холодом пробрало с головы до ног, - никогда, даже в пыточной, не было со мной ничего подобного! Я – бежать, как заяц трусливый. К утру лишь успокоился. Так что ж... Ни кола у меня, ни двора. Еще помытарился, оказался волею случая здесь, в прокудинских землях... да и попал в шайку Савелия-разбойника.
- Как?! – вырвалось у Натальи.
- Так, Наталья Алексеевна. Злой я был на весь белый свет аки пес. Все мне стало безразлично. За одно Господа благодарю – нет на руках моих человеческой крови. Сам не убивал. Отвел Господь. Да все равно, выходит, что душегубствам способствовал... И ничто, ни разу, не шевельнулось в моей душе... И быть бы мне со всей шайкой Савельевской казненным в Москве (а самого его сожгли как колдуна, я уж говорил), да тут мне Бог чудо явил. Монастырек, будущий родной мой, только-только строиться начал неподалеку от сего леса. Шесть человек братии здесь поселилось. Сиротливо жили, истинно по-монашески, нищенствовали да смирялись, да молились. Взять с них было нечего, и Савелий их не трогал, хоть очень монахов и не любил. Но окрестности здесь богатые, господа богомольные, жертвовали на монастырь. Вот как-то и узнает Савелий, что богатый дар в монастырь дал некий князь о спасении своей души, вроде и золото там есть. Ну вот... Савелий монастырь не признавал ни за что путное. Он и один бы на него пошел, но почему-то уж взял с собой своего ближайшего подручного, да и меня. А я, слава Богу, на плохом счету у атамана был, «барчук-недотепа» - так он меня прозвал. Взял, думаю, лишь для вида, чтоб монахов испугать сильнее. Днем столковались, на ночь - поход на обитель. Прилег я перед сим походом вздремнуть... и мать-покойницу во сне увидал. Ничего она мне не сказала, смотрела только кротко, как всегда, но с таким укором... Проснулся сам не свой. Впервые что-то в душе у меня заныло да заскребло. Однако ж пошел с атаманом. Тошно у меня на сердце было – не передать. И вот подходим мы к монастырю. Келейки убогие, церковка деревянная, да обнесено все такой оградой, что и цыпленок перескочит. Савелию повалить ее – только пальцем коснуться. Так вот, не коснулся и пальцем. Приближается к ограде, а за пять шагов – словно стена невидимая встала – не дает к монастырю пройти! Бьется-бьется атаман, ничего поделать не может, обходит – кругом ограда незримая, аж ревет Савелий зверем. И страшно до безумия на сие со стороны смотреть! Мне и почудилось, что я с ума схожу... Но как-то глаза от Савелия отвел, на дружка своего смотрю, у того рот раззявлен, глаза выпучены, от атамана бьющегося и ревущего оторваться взором полубезумным не может. И тут нашло на меня... последний приступ бешенства взыграл, закричал я, и сам – на эту ограду... И тут ударило меня из воздуха незримое нечто, будто огнем опалило и в сторону швырнуло. Грохнулся я от сего удара наземь без чувств... Сколько времени прошло, не знаю. Очнулся. Лежу в незнакомом месте на лавке, а на меня добрые глаза глядят. Вскочил я... Обстановка бедная, иконы везде, а человек, что возле меня сидит – в иноческом одеянии. Понял я все в один миг. И - в ноги сему монаху. Это и был отец игумен. И такие рыдания из меня... Да что... и рассказывать-то ни к чему. Словно некая пелена черная с сердца спала. Остался с ними. Подрясник одел. Вот тут-то и стал понемногу проясняться мой ум, в чувство стал я приходить. А вскоре и сотоварищей моих всех изловили. Потрясен я был тем, как Господь помиловал меня. Вот тут-то все, матушкой когда-то говоренное, вновь в сердце моем из каких-то неведомых глубин поднялось...
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги