Легкая поступь железного века

Павел замолчал и долго глядел перед собой, словно изучал солнечную полоску на противоположной стене от щели дверного проема. Наталья молча ждала, боясь проронить звук. Но когда молчание что-то уж надолго затянулось, тихо произнесла:

- Так ведь потом все ж ушли вы из монастыря.

- Да, - вздохнул Павел. – Понял, что я не монах. Я к монастырьку своему тихому душой привязался, но к монашеской жизни сердце никогда не лежало. Я потом в сей мысли только укрепился. Тут и новые иноки стали приходить... Многолюдно стало. Так вот, через несколько лет жизни при обители поклонился я в ножки батюшке игумену, попросил отпустить. Он не воспрепятствовал. А куда идти? Вернулся на это место – домишко Савельев цел. Тут у него не то, что сейчас, было, он-то не по-иночески жил. А молодцы его в землянках ютились неподалеку отсюда. Привез сюда отца Василия, он молебен отслужил, освятил... Вот так и живу. А местные, узнав, что изба Савельева вновь не пустует, перепугались. Ненавидели его сильно.

- А не страшно вам здесь?

Павел улыбнулся.

- Нет. Лес этот коварен, да я его вдоль и поперек исходил. Ну а тень Савельева меня не тревожит, слава Богу. Говорю ж, все освящено, вон иконы в красном углу... Да. А теперь батюшка игумен велит в мир возвращаться... или вновь в монахи, да в монахи-то я не пойду. Поглядим. На душе у меня сейчас спокойно-спокойно, отрадно и мирно. А что дальше – как Бог даст.

Наталья сидела, опустив глаза. Потом подняла их на Павла Дмитриевича:

- Простите меня.

Ей захотелось в ответ рассказать свою историю, но слишком много в ней было такого, о чем говорить просто нельзя.

- Не боитесь меня теперь? – полюбопытствовал Павел. – Или же напротив, теперь еще страшнее? Не бойтесь. Поклясться вам могу, что за все время ни одной женщины не обидел... Выздоравливайте только, красавица, отец Василий поможет вам выбраться отсюда, и – Господь вас храни.

- И вас... – эхом отозвалась Наталья...

Да, она больше не боялась его. Напротив, вдруг почувствовала необыкновенное доверие. Сильное обаяние исходило от этого человека, и оно благотворно действовало на душу девушки, в последнее время воспринимавшей все очень обостренно. Теперь Наталья мучалась между желанием рассказать все новому знакомому и в то же время... Если бы это были только ее тайны! Почувствовал ли это Павел Дмитриевич, понял ли, но вопрос его оказался очень созвучен ее состоянию. Он спросил:

- Что гнетет вас? Какая помощь нужна?

- Надя...

- Что?

- Наденька! Моя подруга. Она в беде.

- А что случилось?

- Ах, не спрашивайте! Ее спасать надо... Я не знаю, что с ней сейчас...

- Так от чего ж спасать-то? Где она, эта ваша Надя?

- Очень близко... Графиня Прокудина.

- Надежда Кирилловна?! Юная графиня, благодетельница монастыря нашего?! Да что же вы не сказали сразу-то, милая сударыня? Да пока отец Василий был здесь... Я же сейчас весь монастырь подниму! Сколько помогала она нам, еще даже и девочкой маленькой... Отец Иона – духовник ее. Да за нее сами отцы монаси в рясах в бой пойдут! Говорите, Наталья Алексеевна, что с ней случилось. Она сейчас в Прокудино?

- Да если бы я знала! – воскликнула Наталья в отчаянии. – Ее хотят насильно обвенчать с католиком. Он сейчас у них, в графском доме. Она полностью в его власти.

- Вот дела неслыханные!.. Не побоитесь одна здесь остаться?

- Не побоюсь... а вы куда?

- В монастырь. Вот еще, выпейте – это снотворное, и от жара помогает...

- Что еще за травы?! – Наталья сильно поморщилась от горечи.

- Не отравлю, не бойтесь, - он улыбнулся. - А хотите наливочки монастырской? Все, что видите здесь, ешьте, пейте... И спать. А я скоро...

Но вернулся Павел Дмитриевич, когда уже наступила ночь. Вернулся не один, с ним был худощавый человек в ряске, с длинной белесой бородой и пытливым взглядом.

- Позвольте представить, - сказал Павел, - послушник Елисей, вчерашний солдат, завтрашний монах. Наталья Алексеевна, никаких обид и страхований не было? Мы же проездом из монастыря в Прокудино, благо по пути, на миг заехали вас проведать, ну а сами... Побудьте здесь еще немного, а мы...

- Ну уж нет! – возмутилась девушка.

- Наталья Алексеевна... – начал было Павел Дмитриевич, но Вельяминова и слова не дала сказать.

- Ни минуты здесь не останусь! В конце концов, до судьбы Надин мне больше есть дела, чем вам. Я с вами...

- Но вы больны!

- Жара уже нет.

- А нога?

- Верхом. Я вижу в окно трех хороших лошадей!

- Но третья для барышни Прокудиной... – возразил Елисей.

- Чудесно! Мы на месте решим, как и что, а пока я поеду на этой лошади... Мне надо быть там, понимаете ли! – это было обращено уже к Павлу Дмитриевичу.

- Но мы сами не знаем, что нам предстоит! - Павел говорил спокойно, но уже начал слегка раздражаться. – Дело может обернуться самым неожиданным образом.

- Вот поэтому я и еду с вами. В конце концов... – Наталья выдержала короткую паузу, - у меня полномочия от вице-канцлера!

Павел и Елисей, вчерашний солдат, переглянулись. Павел Дмитриевич отошел от двери, освобождая Наталье проход, и слегка поклонился:

- Прошу вас, сударыня.

А Наталья, при всем беспокойстве за судьбу подруги, думала сейчас о непонятных бумагах, которыми Надежда пыталась шантажировать Фалькенберга...

...Прокудино спало мирным сном под ярким светом луны. Вот открылся вид на господский дом. Перед запертыми воротами Елисей спрыгнул с лошади, ловко перемахнул через забор и отворил ворота перед Павлом и Натальей. Шагом въехали во двор.

- А теперь не обессудьте, вы останетесь здесь... Кстати, эта сторона тоже должна быть под присмотром, - шепнул Павел Наталье и протянул ей пистолет. - Ваш. Я зарядил его. Если что – стреляйте, прибежим на помощь. А нас ждут у черного хода. Очень скоро вы увидите вашу подругу...

- Вы уверены? – Наталья вдруг указала на крышу прокудинского дома.

С удивлением наблюдали все трое, как из чердачного окна спустилась веревка до земли, как вдруг показался из того же окна человек и уцепился за веревку. Яркая луна замечательно освещала эту картинку.

- А это, - пояснила Наталья, - вон там, куда метит сей господин – окна Надиной светелки...

Теперь промахнуться было нельзя, и она знала, что не промахнется. Выстрелила, почти не глядя. Веревка лопнула, раздался крик, глухой стук упавшего тела. Наталья была уже рядом. Человек, лежащий на земле, кричал «убью!» и громко стонал. Засветился огонек в Надиной комнате, и тонкая фигурка показалась в окне.

Наталья уже наводила пистолет на стонущего человека:

- Я узнала тебя, Карп! Что это значит?! Не двигайся... иначе это я убью – тебя!

- Наталья Алексеевна... Ох! И так уж убили... Барин велел...

- Какой еще барин, немец что ли?

- Так он... о-о-ох! - теперь барышнин муж...

- Ка-а-ак?!

- Ох, да. Помилосердствуйте... о-о-й! Барышня запершись сидят, без еды, никого не пускают, а дверь не сломаешь, пытались уж... В сей светелке прадед барышнин, зело ревнючий, супругу свою взаперти держал!

- Понятно теперь, в кого характером Наденькин отец, - усмехнулась Наталья.

- Не убивайте! Я ж неволей. Немец спятил совсем, силой заставил меня на чердак лезть, а потом – по веревке… Безумный он вовсе!

- Много болтаешь для своего положения, - поморщилась Наталья. – Помолчи!

У нее было доброе сердце, и хоть Карп вызывал в ней гадливое чувство, девушке было жаль, что она стала причиной его болезненных страданий. Однако позаботиться о нем она решила после. Оглянулась. Елисей тащил откуда-то лестницу. Наталья все поняла и крикнула вверх Наде, прилипшей к окну, чтобы она не пугалась и позволила им подняться.

- Я первая, - сказала Наталья...

Меж тем в коридоре, ведущем от двери черного хода к барской половине, шел бой не на жизнь, а на смерть – между Павлом Дмитриевичем и Иоганном Фалькенбергом. Павел, много лет не державший в руках оружия, быстро понял, что не такое-то уж простое это дело – биться с сумасшедшим. А о том, что Иоганн сошел с ума, рассказала ему сегодня Надина горничная, Дашенька, с которой он встретился, явившись в Прокудино на разведку под видом монаха, пришедшего просить милостыню на монастырь отца Ионы.

Кое-что узнал еще по дороге, новости такие – не утаишь. От ворот прокудинских Павла прогнали, но Дашенька сама вышла к нему, вложила в руку рубль, и горячим шепотом стала расспрашивать о монастырском житье-бытье, об отце-игумене Ионе. И так как Павел отвечал ей и складно, и любезно, совсем растаяла, принялась слезно просить «горячо о барышне помолиться», так как в беде барышня.

- Немец в доме засел, не выгонишь, с барышней приехал, да с письмом от нашего барина. А тут поп был не наш... И теперь говорит энтот немец бесстыжий, что с Надеждой Кирилловной их поп тот чужой обвенчал, и теперь он в доме хозяин... а барина нет, а барышня заперлась в светлице, - даже меня не пускает! - а немец в дверь дубасит, и не по-нашему орет громогласно. Да он помешанный! Вот вам крест! – горничная истово перекрестилась. – Ох, батюшки вы наши, да что ж делается-то на свете християнском?! Мы уж хотели силу какую, чтоб безумного немца вон... А Карп-то наш управляющий – не дает... Ведь он же с басурманами заодно!! Ох, и что ж теперь с Надеждой-то Кирилловной будет?!

- А вот что будет, - отвечал тогда Павел Дмитриевич. – Сегодня в полночь приеду я с кем-либо из братии монастырской, увезем вашу барышню из гнезда осиного... Дверь с черного хода отвори. И жди!

Плана у него пока не было – главное, проникнуть в дом. До полуночи оставалось время. Павел кинулся в монастырь. Поговорил с игуменом, вышел от него уже с немалой суммой, из вклада, ею же, Наденькой Прокудиной, накануне в монастырь пожертвованного, и сопровождал его Елисей – вчерашний солдат. Павел решил, что с Фалькенбергом и один справится, но такая подмога не помешает, мало ли что... На деньги достали они хороших лошадей, Павел переоделся в светское платье. Проезжая через Савельев лесок, заехали на мгновенье проведать Наталью...

- Разбойники! – закричал Фалькенберг, когда его перепуганный и одновременно негодующий лакей замелькал за спиной у Павла. – Разбойники напали на нас, всех поднимай!

«Для сумасшедшего он ведет себя довольно разумно!» - подумал Павел Дмитриевич, обливаясь потом. На счастье его, Иоганн был бойцом неважным, а сам Павел, напротив, в свое время фехтовал весьма искусно, потому и сейчас успешно сдерживал натиск немца. Меж тем лакей, знавший слово «разбойники» по-русски, принялся орать его на весь дом, бегая туда-сюда как ошалелый.

Павел и сам не понял, как это острие его шпаги вдруг прошло сквозь плечо Фалькенберга... Немец вскрикнул, сзади его тут же перехватил возникший откуда-то Елисей. Но дворовые мужики, кто чем вооруженные, уже бежали сражаться с «разбойниками». Елисей тряхнул длинными кудрями.

- Держись, Паш, сейчас мы им зададим!

Павел не ожидал шума. Он был хмур и, казалось, не знал, что делать. Устраивать сражение в доме, куда проникли они, действительно, разбойничьи, вовсе не хотелось. Бежать без Нади Прокудиной было немыслимо. Фалькенберг, обессилевший, сидел прямо на полу в углу, стиснув раненое плечо, и смотрел куда-то неподвижным остывшим взором. Вид у него был сейчас действительно безумный. Меж тем дворовые, увидев, что «разбойников» всего двое, приободрились и стали наседать на неожиданных гостей. Елисей засучил рукава.

- А ну, подходи по одному! Убивать не стану, а все ж узнаете, каково задевать миниховского солдата!

- Что здесь творится?! – раздался голос, прозвучавший повелительно и сильно. – Прекратить немедленно!

Все невольно обернулись. По лестнице спускалась Наталья, за ней – бледная Надя. Павел и не представлял, что милая Наталья Алексеевна может быть такой – блестящие глаза, что называется, метали молнии, а неизменный пистолет в девичьей руке выглядел сейчас весьма даже устрашающе.

- Прекратить! – повторила Надя, но ее голос был значительно слабее. – Это не разбойники, это друзья.

- Ой, Наталья Алексеевна! – ойкнула оказавшаяся тут же горничная. – Что это вы какая странная? Ой, страсти какие!

Вдруг раздался дикий крик, и Фалькенберг, о котором все позабыли, ринулся из своего угла прямо на Вельяминову. Павел едва успел схватить его. Наталья отпрянула назад, с трудом удержалась на лестнице, в последнее мгновенье вцепившись в перила. Тут и у Нади прорезался голос.

- Что стоите, олухи?! – гневно крикнула она своим мужикам. – Возьмите этого сумасшедшего!

Тут в изумленных душах мужиков наконец-то произошел окончательный перелом, никому и в голову не пришло ослушаться хозяйки. В одно мгновенье Иоганн был схвачен и скручен.

- Осторожнее, - сказала Наталья. – Он, кажется, ранен...

- Так ты жива! – восклицал Фалькенберг по-немецки. – Ведь я убил тебя! Значит, ваша Тайная канцелярия настолько всесильна, что ее шпионы восстают даже из мертвых?

Наталья изменилась в лице при последних словах. Единственный, кто, кроме Вельяминовой, понимал здесь немецкий язык – Павел Дмитриевич – заметил это. Он побледнел и уже не мог оторвать взгляда от лица Натальи.

- Да что за сумасшедший бред? – гневно воскликнула девушка.

- Это бред? – неожиданно переспросил Павел по-немецки у Фалькенберга. Тот расхохотался.

- Шпионка... – повторял он. – Шпионка Тайной канцелярии...

Павел уже не смотрел на него. Он сделал несколько шагов в сторону Натальи, остановился было, но потом решительно поднялся по ступенькам и оказался с ней лицом к лицу.

- Так вот что значили слова ваши во сне, сударыня!

В глазах Натальи промелькнул испуг. Павел круто развернулся и направился к двери. Девушка смотрела ему вслед, но вдруг метнулась за ним:

- Подождите, Павел Дмитриевич, не уходите так!

Павел обернулся.

- Сударыня, - бросил он ей. - Прошлое мое ужасно, но я никогда не предавал людей в лапы Тайной канцелярии, где сам имел «счастье» побывать. И даже под пытками не оговорил ни себя, ни других. А вы... Думаю, многим, как и мне, вы сначала казались ангелом, а потом...

- Не судите! – теперь глаза Натальи заблестели уже от невольных слез. - И не оскорбляйте меня, ничего не зная. А вы не знаете ничего!.. А ведь он сейчас действительно бредит. Я всегда ему нравилась и... думаю, что духовник его, католик, в чьи планы любовь ко мне его пасомого не входила, пугал, что я - агентка Ушакова. А, может, сам бес шепнул ему сейчас это в ухо! Но я... Я расскажу вам все! А вы – решайте...

Разговор этот шел по-французски, и Наде, невольно вникавшей в его смысл, показалось, что сейчас она потеряет сознание. Слишком много всего случилось за последнее время, а теперь еще и это... Одно утешало немало – ее враги, Фалькенберг и управляющий Карп, обезврежены. Карпа, не сильно, на его счастье, расшибившегося, как раз проносили мимо, и Надя, чтобы отвлечься от странных мыслей о подруге, накинулась на управляющего.

- Что ты делал наверху?!

- Ох, не виноват я, матушка! Херц Яган убить меня грозил... Он нынче увозить вас, что ли, решил, - карета, вон, готова...

- Так ты по веревке в окно ко мне влезть хотел? – Надя провела ладонью по лбу. У нее мучительно болела голова. – Лестницу в чулане поискать не догадались?

- Матушка! Не наказывайте! – завопил Карп. – Немец говорил – не добраться до вас иначе. Добротные двери поставил ваш прадед!

Надя махнула рукой.

- Веру свою продал, - презрительно бросила она, - каяться тебе надо... А наказывать – толку не будет.

- Елисей, - позвал Павел, - Надежду Кирилловну в карету, что там для нее приготовили, и… ждите. Мы сейчас.

- А с этим что делать? – Елисей кивком указал на вновь впавшего в бесчувствие Фалькенберга.

- Эх! И его б в монастырь! Куда ж его еще такого-то... Вот подарочек будет отцу игумену!

- Да, – вспомнила Наталья, – а где мой Сенька? Ищет меня, наверное, по окрестностям... Мы в соседней деревне остановились, у вдовы Матрены, пошлите за Сенькой кого-нибудь...

- Идемте, Наталья Алексеевна! – Павел подал ей руку.

Они поднялись наверх, прошли в уже знакомую Наталье светелку. Вельяминова подошла к окну, взглянула вниз на залитый серебристым сиянием двор, да так и осталась стоять, сложив руки на груди.

Павел пристально смотрел на нее, лунный свет из окна падал на его лицо, и Наталья читала в нем сильное волненье и... горячее желание ее оправдания. Девушку охватило смятение, она почувствовала, что вот-вот расплачется.

- Вы не верите мне?

- Не могу пока ничего ответить. Да я и не вправе...

- Нет, вправе, - твердо возразила Наталья. – Я… я больше не могу одна... Вам я верю. Послушайте, и может быть, вы посоветуете, что же мне делать теперь...

И принялась рассказывать. Павел узнал все – начиная с ужасного для Натальи дня, когда открылось, что Петруша Белозеров ее не любит, и заканчивая тем, что произошло в этой комнате несколько минут назад, пока сам Павел Дмитриевич сражался с Фалькенбергом. А произошло вот что…

По приставной лестнице Наталья, а за ней и Елисей, проникли в комнату Наденьки, и молоденькая графиня упала на грудь подруги.

- Все с вами хорошо, барышня? – торопливо осведомился Елисей, поняв, что тут его помощь не нужна. – Ну, запирайтесь, никого покамест не пускайте, а я – к Павлу.

Наденька тихо плакала.

- Все будет хорошо, Надин, - утешала ее Вельяминова.

- Я боюсь, - всхлипнула, как ребенок, Наденька. – Наташа, ведь меня опоили и обвенчали с Фалькенбергом. Этот… этот отец Франциск…

- Теперь уж не страшно, - успокоила Наталья. – Мы тебя вызволим... Но мне надо кое-что тебе сказать... Надя, от Фалькенберга я узнала, что отец твой арестован за переход в католичество.

- О Боже! – Надя теперь уже в голос разрыдалась.

- Думаю, тебе необходимо на время скрыться… отдохнуть… Ну и подумать, как дальше быть, - продолжала Наталья. - А сейчас, прости, мне нужно тебя кое о чем расспросить.

Наденька устало вздохнула.

- Если хочешь...

- Не хочу, но должна. Где бумаги, о которых говорила ты в этой комнате немцу?

Надя вырвалась из ее объятий.

- Неужели, - закричала она, - неужели все только и живут гнусными политическими интригами?! Я понимаю – этот негодяй Фалькенберг, даже пойму – мой отец... Но Александр... и теперь вот ты...

- А при чем тут Александр? – быстро отозвалась Наталья. – Ты ведь говоришь о моем брате?

Надя отвернулась и пробормотала что-то неразборчивое.

- Что с тобой, Наденька? – Наталья положила ей руки на плечи. – Не скрывай сейчас от меня ничего. Умоляю тебя... Мне и так нелегко...

- А мне легко? – выкрикнула Надежда. – Он сам просил меня... взял слово, что я тебе ничего не скажу.

- Кто?

- Да брат твой!

- О чем... просил?

Надя с силой сжала бледными пальцами виски.

- Прости, Наташа... Мы с Александром любим друг друга.

- И ничего не сказали мне! – потрясенно выдохнула Вельяминова.

- Это он настоял! – упрямо повторила Наденька.

Некоторое время Наталья осмысливала новость.

- Ну что ж, - решила она наконец. – Это хорошо!

- Хорошо... – эхом отозвалась Наденька. Она отвернулась к окну, и все плакала, плакала, не переставая.

- Надин! – окликнула ее Наталья.

Надя не отвечала.

- Ну полно, Надин. Как ты думаешь, что происходит сейчас внизу? Я прошу тебя, перестань упрямиться. Ты не знаешь, во что меня втянули! Ты ничего еще не знаешь... Умоляю, скажи, где эти несчастные бумаги!

- У игумена Ионы, - прошептала Надежда.

- Что?!

- Ты же знаешь, что отец Иона – мой духовник. Когда на днях я посылала Дашеньку передать от меня пожертвование на монастырь, я отдала ей также и сверток, где были бумаги... с письмом от меня.

- И ты не побоялась, что это может повредить отцу игумену?!

- Нет, не побоялась! Никому и в голову бы не пришло искать их у него.

- А если бы Дарья твоя проболталась?

- Она не болтает о моих делах. К тому же она ничего не понимала в данном ей поручении.

- Ну что ж... О Боже! Что за крики, Надя?!

Девушки выбежали из комнаты, спустились по лестнице...

Дальнейшее Павлу было известно. Он слушал Наталью, не проронив ни звука, а когда она закончила, неожиданно опустился перед ней на колено и поцеловал ее руку.

- Простите меня! – сказал с чувством. – Простите, я обидел вас...

- Нет, я не в обиде, - грустно проговорила девушка. – Просто я запуталась... Не знаю, что мне делать...

- А делать что-либо теперь предоставьте мне, - быстро проговорил Павел, энергично поднимаясь с колен. – Начинается мужская игра. Поезжайте в свое Горелово, а я заберу у отца Ионы бумаги и отвезу их графу Бестужеву... Если, конечно, вы мне доверяете.

- Доверяю! – Наталья просияла. – Но... вы ничем не рискуете?

- Чем же это? Нет, конечно. Тогда как вам в столицу возвращаться ну никак нельзя, вы уж мне поверьте! Стало быть, сейчас мы расстанемся. Я с Елисеем и барышней Прокудиной отправлюсь в монастырь, а вы – в свое родовое гнездо. На Сеньку вашего можно положиться? Доберетесь вдвоем? Проводил бы я вас, да время не ждет!

- На Сеньку – вполне можно. Ах, Павел Дмитриевич, как же я вам благодарна! – Наталья хотела еще что-то сказать, но запуталась в словах. Негромко добавила:

- Нужно предупредить Надю... Но... как же я узнаю, успешной ли окажется ваша поездка в столицу?

- Я приеду к вам в Горелово.

- В Горелово? Хорошо, - она кивнула. - Только сначала... у нас есть роща вдоль реки, как раз на въезде в именье, вам каждый укажет. В ней охотничий дом... справа, если ехать сквозь рощу по широкой тропинке... вы его сразу увидите. Я буду, как время подойдет, присылать туда Сеньку каждое утро. Когда вы думаете вернуться, если все пойдет хорошо?

Вместе подсчитали дни.

- Я очень надеюсь на то, что все будет хорошо, - заключил Павел. – И буду ждать с нетерпением встречи с вами... А места ваши мне знакомы. Я ведь и сам родом недалече от ваших мест...

Глава восьмая

Пасомые и пастырь

Андрей Иванович Ушаков вновь был разгневан. Девчонка Вельяминова ускользнула из-под носа, чего не могло бы статься, если б ей не помогли влиятельные лица... Но к этому времени генерал-аншеф уже выяснил, что брат ее отправился в свое Горелово под Владимиром. Как бы то ни было, Александра Вельяминова надо достать хоть из-под земли и допросить. Коли понадобится, так и с пристрастием. И Разумовскому нос утрем: за кого хлопочешь, граф из пастухов?! За преступников государевых? И ему, генералу, почета больше. А главное… о, самое главное – посмотрим, как Бестужев вертеться будет перед самой Императрицей, ближайшего сотрудника своего выгораживая. Будет знать, как в чужие дела соваться, как своих шпионов в стены Тайной Канцелярии подсовывать! Для себя Ушаков давно решил, что с Лестоком дружить ему и удобнее, и приятнее, ибо любит Елизавета Петровна лейб-медика, а вице-канцлера не жалует. Ну а ему, Андрею Ивановичу, слуге верному, ничего не остается более, как приятным Ее Величеству людям помогать… Лесток свинью Бестужеву подложить старается, ну и мы ему тут поможем маленько…

Андрей Иванович привык думать о нескольких делах сразу. Сейчас он разбирал бумаги, вникал в допросные листы, и, казалось, полностью погрузился в то, что читал, но подспудно Вельяминовы не выходили из головы. Да... все-таки ж ходатайство Разумовского – не пустяк. Генерал досадливо поморщился. С возлюбленным Государыни шутки шутить, даже ему, Ушакову как-то... Значит, все надо сделать тихо, дабы никто... особливо Бестужев. Ну да там посмотрим...

Сейчас он читал донос об очередной секте, скрывающейся в глухих лесах, что-то уж совсем мракобесное, то ли беспоповщина, то ли... Но главное, почему сей донос нынче у него, Андрея Ивановича, на столе лежит, так это потому, что главный их мракобес не только в религиозную ересь ударился (Ушаков перекрестился), но еще учит, что де истинные Цари, Помазанники Божии, после Петра Алексеевича на Руси перевелись, ибо он, Царь Петр, был де сам антихрист! Стало быть, нынешняя Церковь не Церковь, попы не попы, а Царица (страшно даже помыслить!) – вовсе и не Царица никакая, а дочь антихристова...

Почитал Андрей Иванович о сем, даже закручинился, и злость его взяла. Попадись он ему, новый пророк – устроит ему и конец света, и страшный суд вкупе! Так где же оно, гнездо-то дьявольское?.. И тут Андрей Иванович хлопнул себя по лбу...

...Митя засветил свечу. Положил перед собой белый лист, и маленький кусочек уголька медленно прочертил первую линию. Митя долго смотрел на нее, но вот рука сама пошла, любовно, плавно, а потом быстро и вдохновенно... Он не мог оторваться от своей работы, а когда очнулся, закрыл лицо руками. С нарисованного портрета смотрела на него Маша, смотрела как живая - спокойно и немного печально...

С зарей Митя вышел из дома и пошел, куда глаза глядят.

Осень, грустная, нежная, золотистая, вступала в свои права. Жару сменила прохлада. Но Митю, который шел через леса и луга, шепча под нос Иисусову молитву, прелесть ранней осени не очаровывала, и только спокойствие, наступившее вдруг во всем, - затишье перед будущими ливнями и холодными ветрами - немного умиротворяло его душу. А с душой творилось такое, чего он и представить себе раньше не мог...

Лес то густел, то редел. Сплетенные сучьями деревья были старожилами, вековыми, важно-статными в своей впечатляющей огромности. Митя шел и шел по маленькой тропке, вьющейся среди высокой травы. Иногда эта тропка терялась и вновь выныривала откуда-то из-под поваленного ствола. Лес становился все гуще. Митя вышел на высохшее болото, перешел его и с трудом нашел свою тропинку, значительно сузившуюся, едва заметную среди разросшейся травы, которая была теперь юноше по колено. Еще через несколько шагов лес стал вдруг таким темным и густым, что Митя, впервые оторвавшись от своих дум, все шедших и шедших в его несчастную пылающую голову вопреки молитве, огляделся почти со страхом. И впервые спросил себя: а когда ж в последний раз люди по этой тропинке-то ходили? Пошел было назад, но болото, от которого, казалось, только что отошел, куда-то исчезло. И тропинка тоже исчезла. Митя остановился в нерешительности. Путь ему преградила непроходимая стена из высоких кустов. Он попытался было продраться сквозь жесткую сеть ветвей, но ничего не получилось. Направился в обход. Но идти становилось все тяжелее. Выйдя к трухлявому пню, юноша бессильно опустился на него и сказал вслух:

- Я заблудился.

Стало тоскливо до тошноты. Как назло, захотелось пить. Идти дальше, искать дорогу Митя не мог, сильно устал. Он сложил руки на коленях и вновь погрузился в тяжкие свои думы.

Хруст ветвей неподалеку заставил его... проснуться. Митя и не заметил, как задремал. Он вскочил на ноги.

- Кто здесь?! – закричал во весь голос.

Шум сразу стих. Все замерло.

- Помогите! Я заблудился!

Еще немного тишины, и вот раздвинулись ветви кустов, и показалась вдруг... нет, не зверь лесной и не разбойник, а высокая статная девушка в голубом русском сарафане. Лицо ее, весьма приятное, истинно славянское, носило выражение гордое, даже надменное. Только не вязалось это выражение с ее бледностью и худобой. Митя невольно перекрестился. Меньше всего ожидал он подобного явления.

- Да чего ж ты крестишься, разве я ведьма? – прозвучал голос, низкий, певучий. Девушка небрежно откинула назад упавшую на лоб белокурую прядь. Митя молчал.

- Ты как сюда забрел? Здесь лес кругом на сто верст...

Светлые глаза с длинными изогнутыми ресницами зорко разглядывали Митю. Он наконец опомнился от неожиданности этой встречи (да и мало ли чего на свете не бывает?), поклонился. Отметил, что сарафан девицы богат, с золотым шитьем, украшенный дорогими камнями.

- Дмитрий я... на богомолье иду.

- А чего через лес-то? Ох! И занесло тебя. Меня-то Ксения зовут, Шерстова я, дворянская дочь. А к нам, миленький, гости не заглядывают, а коли и заглядывают, их с опаской встречают. Ага, вот сейчас и поймешь...

Из-за деревьев показался маленький мужичишка с длиннющей бородой. Увидев Ксению, всплеснул руками.

- Вот где гуляешь, матушка, насилу отыскал! А с кем беседуешь-то? Семен Иванович и так гневается...

От пристального взгляда маленьких глаз Мите стало не по себе.

Ксения нахмурилась.

- Сбился с дороги парень, просит путь указать.

Мужичок прищурился, разглядывая юношу, потом поклонился:

- Сделай милость, следуй за мною.

Мите ничего не оставалось делать, как послушаться. Ксения оказалась рядом, шепнула еле слышно:

- Не ходи...

Но мужичок мягко, но крепко – не вырвешься! – захватил Митин локоть. Ксения сверкнула на обоих сердитым взглядом, коротким движением закинула косу за спину и, оттолкнув мужичка, быстро пошла вперед. Скоро она скрылась в зарослях.

Когда Митя и его странный сопровождающий миновали заросли, перед ними сверкнула серебром синяя река, от которой повеяло свежестью, за рекой простиралась открытая местность, со всех сторон обрамленная лесом. К реке примыкало небольшое поле, засеянное пшеницей. Этот кусочек земли был давно отвоеван у чащобы. Маленькие неказистые избушки ютились тут же, сбившись в кучку. В стороне от них стоял ладно срубленный дом, простой и неизукрашенный, но отличавшийся от избушек высотой и добротностью. Мите почему-то стало тревожно и сердце сильно застучало. Припомнились слова Ксении, ничего, кроме тревоги, не вызывающие. Попытался осторожно освободить локоть, но мужичок держал его крепко-накрепко, что, понятно, бодрости Мите не прибавило. Он начал молиться про себя...

Его уже ввели на крыльцо большого, судя по всему – главного дома. Там уже встречал их человек с бледным аскетическим лицом, с белой длинной бородой и седыми волосами, небрежно падающими на высокий лоб. В этом лице было и утомление, и одновременно сила, но что за сила, Митя пока не мог уяснить. Глаза человека сильно блестели, а выражение их было мрачным. Ксения на миг показалась из-за его плеча и тут же вновь исчезла.

- Кто таков и откуда? – человек, хозяин по-видимому, обратился к мужичонке, кивая на Митю, которого, само собой, такой прием сильно смутил.

- Да пусть сам о себе расскажет, Семен Иванович, - отвечал мужичок с подобострастным поклоном. – Встретил его с Ксенией Петровной беседовавшим.

Хозяин долго смотрел на Митю пронзительным, недружелюбным взглядом. Чем-то светлые глаза его напоминали глаза Ксении.

- Так что, кто таков будешь? – осведомился наконец.

Митя коротко назвал себя, сказал, что из Горелова, что в лесу заблудился. Семен Иванович недоверчиво покачал головой, потом указал глазами на пыльный, порванный в нескольких местах подрясник Мити.

- Что за одеяние?

- В послушники готовился монастырские, да Господь не судил, - вздохнул Митя.

- Никонианин? – бросил хозяин. – Нечестивую, значит, веру держишь?

Митю передернуло.

- Ка-а-ак нечестивую? Батюшки, да кто ж вы сами-то будете?

- Семен Шерстов я, обо мне в местах окрестных каждой собаке известно, ну а найти-то меня не так легко... Здесь, заблудший ты человек, ангельский скит, приют веры истинной...

Митя невольно усмехнулся.

- Прямо ангельский? Так уж и истинной?

Семен Иванович спрятал ответную усмешку в седых усах.

- Добро, - сказал он. – Потолкуем об этом после. О чем с племянницей моей говорил?

- Просил дорогу из леса указать, - вздохнул Митя.

- Вот как? Эх ты, пустая головушка, не зря тебя Господь к нам привел, ох – не зря! Ну да ладно. Сейчас тебя Ерема проводит, отдохнешь малость. А потом и поговорим.

Кликнул Ерему, тут же появился знакомый Мите маленький мужичок. Семен Иванович дал указания, согласно которым юноша был препровожден в крохотную горенку и оставлен там один. Когда Ерема вышел, Митя, подойдя к двери, подергал ее, но, как он уже догадался, дверь оказалась запертой снаружи. Тяжко вздохнув, Митя упал на лежанку. «Вот ведь влип!» – подумал, закрывая глаза. Несмотря на тревогу, усталость сильно сказывалась, и он быстро уснул.

Сильный скрип отворяемой двери разбудил его. Было уже совсем темно, за окном на чистом черном небе бриллиантиками поблескивали звезды.

- Вставай, - услышал Митя женский голос и узнал в нем голос Ксении, а потом, протерев глаза, ясно увидел ее в лунном свете.

- Угораздило ж тебя забрести сюда в такое время! – заговорила она почти насмешливо. – Да еще в этом одеянии... У нас и так гостей не жалуют, а уж таких... Ох, беда к нам идет! Бежал от нас дядюшкин добрый послушник, иудой оказался, теперь вот сорока на хвосте принесла – спешат к нам гости... Потому дядя и не стал с тобой днем разговаривать – не до тебя сейчас. Пошли!

- Куда? – оторопело пробормотал Митя.

- Куда! – передразнила Ксения. – Бежим отсюда... Солдаты придут, наши так просто не сдадутся, в огонь пойдут. А я – не хочу! Уж и Палашку свою, девку, мне преданную, послала в Горелово твое с весточкой... Солдаты и так уж знают, где нас искать – здесь предательства нет, в том, что девку послала. А сбежать не успеем, может и помощь к тебе придет... и меня спасешь, вспомнишь, чай, что с собой звала? Ну, а коли так стоять и трепаться до света будем, так и впрямь далеко не убежим! Так что – живо, терять тебе нечего.

И впрямь нечего, и Митя больше мешкать не стал.

Еще мрачней, страшней казалась труднопроходимая глушь в ночной тьме, а лунно-звездный свет едва проникал сюда сквозь кроны. Но Ксения шла так быстро и уверенно, что Митя едва поспевал за ней.

- Не в лесу ли ты родилась?

- Да почти так, - усмехнулась Ксения. – Я, как уж сказывала, дворянская дочь, Ксения Шерстова, отец мой покойный Семену Ивановичу двоюродным братом доводился. Умерли родители от холеры в одно время. Я и не помню их. Дядя меня воспитал. Нет у меня иной родни. Эх, да лучше б он меня удушил в колыбели! – вырвалось вдруг у Ксении.

- Да что ты...

- Да то. Задыхаюсь я тут, жизни нет! Среди безумцев живу, сама безумной стала. Книги читаю Божественные, там про любовь все прописано, а у меня в душе злоба звериная, того и гляди – зарежу кого-нибудь или руки на себя наложу...

- Ох, - вздохнул Митя, сотворив крестное знамение, - среди ослепления бесовского... Раскольники, беспоповцы?

- Да я уж и не знаю, как назвать дядьку моего и тех, кому мутит он головы... Старообрядцев-то он тоже не жалует. Вся, говорит, земля извратилась и погибнет вскоре. Один он, вишь, не извратился... А ведь боялась я его поначалу хуже всякого зверя и огня, и верила ему... Да надоело!

- А чего же вы не уходите дальше, в леса, коли знаете, что солдаты сюда идут?

- Так ведь едва услыхали святенькие-то наши о сем, так сразу вскинулись - в огонь, мол, пойдем, мучениками будем... Ну, дядька-то вряд ли в огонь хочет, однако ж и ему то с руки – скроется под шумок, решат все, что сгорел. А он – на новое место. Но в то, что пасомые его душеньки свои в огне спасут – верит истово. Еще и в заслугу перед Господом себе поставит...

Митя хотел что-то ответить, но не смог, ибо подходящих к делу слов у него просто не находилось. Он спешил, пробираясь за своей проводницей, - дорога была тяжелой. Ему становилось жутко, темнота настораживала, казалось, что прячется кто-то за толстым стволом, за корявым пнем или за необыкновенных очертаний кустарником, темневшим в редких просветах.

Но вот вышли на поляну, где уже не сдерживаемый ничем лунный свет свободно проливался в пространство. Дальше шли болота. Но Ксения спокойно вступила в их опасную муть, видимо, отлично зная тропы. Митя в который раз перекрестился. По болоту шли, как ему показалось, долго... Выбрались на просеку, и вдруг Ксения вскрикнула. Как привиды отделились черной тенью от лесной стены три всадника и окружили беглецов.

Один из коней встал на дыбы, сильная рука горячо его осадила.

- Так и знал, что этой дорогой пойдешь! – громыхнул в тишине голос Семена Шерстова и он, изловчившись, хлестнул хлыстиком племянницу по лицу. Хоть Ксения и успела отпрянуть, все ж ей досталось, пусть и не так сильно, как дядя хотел. Митя не видел, но почему-то так и представился ему злой огонь, сверкнувший в Ксениных глазах при этом ударе. Самим им вдруг овладело тупое усталое равнодушие, все равно стало, что с ним сделается. Только Ксению было жаль.

- Не думала, что так скоро хвачусь, что коней наперерез пущу?! – продолжал шуметь Шерстов. – Мерзость вавилонская, тьфу!

Он сплюнул, и презрительный взгляд его уперся в Митю.

- А ты, никонианин, семя антихристово... Забрать его с собою! – приказал Семен Иванович подручным. Ксению уже давно затащил в седло один из слуг Шерстова, причем она ударила холопа по лицу, и дядя приказал ее связать.

- Бесноватая! – процедил сквозь зубы. – Да лучше б ты тогда с братцом моим несчастным от заразы той... Тьфу!

Они поскакали обратно в поселение.

...Палашка, посланная Ксенией, перепугала все Горелово. Из ее слов явствовало, что неподалеку в великолепных владимирских лесах нашли приют отпетые негодяи и головорезы, и что в плену у них находится несчастный Митя, чье исчезновение доставило великое беспокойство Ване и послужило пищей для вполне определенных, хотя и неверных, размышлений Александру. Впрочем, когда Вельяминову принесли найденный в Митиной горнице замечательно исполненный портрет Маши, он чутьем понял истинную причину Митиного бегства. Хотя некоторые сомнения – уж не Тайной ли канцелярии агент сей юный иконописец? – все-таки остались...

Выслушав Палашку, Ванечка едва не расплакался. Александр утешал своего секретаря:

- Я узнал, солдаты туда идут, в соседнем селе на ночлег остановились. Завтра с рассветом пойдут вязать нечестивцев, спасут твоего Митю... А все ж-таки, зачем ты его с собой приволок? Или мало у меня прослужил, не понимаешь, что к чему?

- Ежели от людей воротится, то лучше в монахи идти! – надерзил ему Ванечка. – А вы среди людей живете и во всех злоумышленников подозреваете...

- Ясно, ты больше у меня не служишь, - изрек приговор Вельяминов.

Ваня посмотрел на хозяина с изумлением, а потом, не выдержав, все-таки разревелся.

- Не слишком ли круто, Саш? – спросил находившийся тут же Петр, от души пожалевший Ванечку, которого знал как преданного Вельяминову, сообразительного и исполнительного юношу.

- Не слишком, - отрезал Александр. – Пускай насчет сего монашка я и не прав, но порядок должен быть! Я здесь, выходит, от Ушакова скрываюсь, а он... – и бросив на бывшего секретаря негодующий взгляд, Александр вышел, дабы не дать волю накопившемуся раздражению.

Петруша раздумывал.

- Ладно, не плачь, - мягко сказал он Ванечке. – Упросим его...

Ваня упрямо помотал головою, конфузливо вытирая слезы.

- А что до Мити, - продолжал Белозеров, - так уж отправлюсь я за ним сам с военной командой завтра. Жаль его, славный парнишка. Да и то, чем без дела здесь сидеть…

- Ох, а ежели за ночь убьют его изуверы?!

- Помолимся. А что делать? Девка эта уже убежала, дороги мы не знаем, ночь на дворе... да и не справился бы я с ними один, сам понимаешь.

- Я с вами!

- А вот этого не надо. Машу охраняй, а то Александру, видать, ни до кого сейчас... Ну вот. Оправлюсь-ка я, пожалуй, прямо сейчас к военным, поговорю, там и заночую. А то напряженно здесь как-то стало. А ты не грусти, обойдется.

Ваня высморкался в кружевной платок.

...- Белозеров, ты здесь откуда?

Когда по приезде в соседнее село Петрушу, по просьбе его, проводили в дом, отведенный для ночлега прибывшим из Петербурга офицерам, поручик с удивлением узрел среди них старого своего петербургского знакомца - измайловца Яковлева, что одно время, шутя, в соперники ему набивался.

- Василий! Да я тут так... проездом... А тебя-то чего вдруг с подобным поручением?..

- А сие начальству виднее, - Яковлев улыбнулся. – Ну, чем порадуешь?

- Так по твою душу, получается. Хочу с вами к еретикам этим завтра... прознал я, что мальчишка мой знакомый в плен к ним попался, а чего от сумасшедших хорошего ждать? Помочь хочу по-христиански. Славный паренек, иконы пишет, в монастырь хочет.

- Вот-вот, занесло в «монастырь»... – франтоватый офицер продолжал обаятельнейше улыбаться, а сам думал: «Не ошибся, видать, его превосходительство Андрей Иванович! Всем известно, что Белозеров с Вельяминовым не разлей вода, и ежели этот здесь, так стало быть и Сашка в Горелово, иначе у кого ж это Петр «проездом»? Что же, уже и выяснять не надо, облегчили мне задачу, благодарю покорно, Петр Григорьевич!»

А вслух сказал:

- Хорошо-хорошо, вместе отправимся завтра, милости просим. Ночуй здесь со мной. А пока поужинай-ка с нами, сделай милость.

«Оно и лучше, если завтра тебя при Вельяминове не будет. Все мне легче».

Петруша присел к столу весьма успокоенный...

…По дороге домой Шерстов вдруг резко развернул коня.

- Здесь Матвей-отшельник неподалеку спасается, навестим святого старца, - сказал, спешиваясь, своим подручным. – Чурчила, коней сторожи, Ерема – веди за собой этого монаха, а ты иди сюда, голубушка.

Он за косу потянул снятую Еремой с лошади Ксению, руки которой были крепко связаны за спиной, и вдруг тихо вскрикнул.

- Что это? Кусаться?! Ох, и змею на груди пригрел! Ну ничего, сейчас решим, что делать с вами, святой человек рассудит!

Матвей-отшельник жил в непролазной глуши, в убогой низенькой избенке, утонувшей в зарослях крапивы и бурьяна. Местечко, лысевшее вокруг жилища, окружали с трех сторон огромные ели. С четвертой темнел обрыв. Крестясь двумя перстами, шепча на выдохе молитву, Семен аккуратно приотворил никогда не запирающуюся дверь на одной петельке. Глаза его были полузакрыты. За ним в избенку втолкнули Ксению, потом Митю, потом и Ерема зашел с постоянными поясными поклонами. В обиталище отшельника было темно и голо.

Земные поклоны отбивал не ждавший их хозяин, и замер Шерстов, зная, что от сего дела святого человека отвлекать ну никак нельзя. Даже не взглянул в их сторону Матвей. Ксения, на чьем плече лежала железная длань ее двоюродного дяди, угрюмо глядела в пол, уже не делая попыток сопротивляться. Митя про себя молился. Шерстов, видимо, делал по-своему то же самое, по крайней мере, его сухое мрачное лицо приобрело сурово-благочестивое выражение.

Поклоны отшельника продолжались довольно долго. Сделав положенное количество, он встал, еще несколько минут что-то бубнил, затем наконец обернулся к гостям.

- На суд твой привел, честный отче! – после приветствий объявил Семен, широким жестом указывая на Ксению и Митю. – Совсем заплутала Ксенька моя, да и вот... С монахом из никониан бежала сегодня. Благо вовремя хватился...

- Нечестивцы, - прогудел Матвей-отшельник. Страшен был его вид с всклокоченными седыми волосами, с красными, воспаленными от вечного бодрствования глазами под тяжелыми веками, глазами, ничего не выражавшими кроме бесконечной усталости, воюющей с безграничным упрямством, и злости на весь белый свет.

«Праведник под стать Шерстову», - подумал Митя. И отпрянул, когда Матвей старым коршуном налетел на него:

- Собака! Сатана! Одеяние на тебе бесовское... Что ты сделал, антихрист?!

- Не антихрист я! – Митю, наконец, прорвало, равнодушие испарилось, дав место негодованию. Никогда еще кроткий, безответный «монашек» ни на кого так не сердился, и не подозревал, что может так... Так ведь и антихристом его еще никто не называл!

- Моя вера – христианская. А вы что делаете?

- Церковь ваша...

- Ни слова о Церкви! В Церкви Православной - Дух Святой, а сказано в Евангелии: Хула на Духа Святаго не простится ни в сем веке, ни в будущем. А вы от Православия отреклись! В вас дух нечистый сидит, злобный, а Господь ждет покаяния вашего...

Все это Митя проговорил на одном дыхании, хотел и еще что-то сказать, да вдруг осекся, случайно встретившись глазами с Семеном. Глаза Шерстова смеялись, ничего, кроме усмешки и, как показалось Мите, какого-то затаенного удовольствия, не выражали они, меж тем как отшельник весь кипел негодованием.

- Верно, - вмешалась вдруг Ксения, - дух злобный!

- Молчи, девица! – закричал на нее Матвей и даже замахнулся. – Не подобает тебе и рта раскрывать, бесстыжая.

- Будто! – Ксения вся дрожала, казалось, и в нее сейчас вселился этот злобный дух. – Хватит, намолчалась. Сколько лет взаперти сидела с одной девкой-прислужницей, теперь, вишь, на мучение идти удумали, меня за собой тянуть – не выйдет. Поумнела я! Жить я хочу, средь людей настоящих, не здесь, не в лесах, не средь волков да праведников полоумных!

Так бы и ударил Матвей Ксению, но на пути встал Митя, мягко перехвативший его руку.

- Не надо, - прошептал Митя, - старый ты уже, дедушка, перестань... Моли Бога, чтоб истину тебе открыл – Он, милосердный, даст вразумление...

Все тише становился Митин голос, потому что чувствовал он, в какую черную пустоту уходят его слова. Нет, не будет этот упрямый старик, одной ногой уж в могиле стоящий, просить вразумления – не к чему это ему, уверенному в своей праведности. И тут Шерстов взял Митю под локоть.

- Не гневайся, отче, - сказал Семен. – Что взять с него? Сам я попробую нечестивца вразумить. Ты вот племяннице моей слово святое скажи, дабы покаялась в своем нечестии.

С этими словами Шерстов вытянул Митю из избенки.

Восток уже преображался с зарей.

- Светает, - пробормотал Семен, глядя вдаль. – День наступает святой и страшный... Чую я, нынче птенцы мои на муку пойдут... Ну а ты, - он развернулся к Мите и стал к нему лицом к лицу, - не жаждешь ли душевного очищения?

- Я обращения твоего жажду, - тихо ответил Митя.

- Добро, - охотно кивнул Семен. – По-твоему, стало быть, мы нечестивцы закоренелые, так? Чего молчишь?

- Так. А и закоренелым путь не закрыт, живы пока...

- Путь – куда?

- К Христу...

- А где он, Христос, в мире сем поганом, куда племяшка моя рвется? Где там святость и праведность?

- В Божьем мире. С теми, кто верует, кто с Ним, со Христом живет... В Церкви Святой...

- В какой Церкви? В той, что антихристу поклонилась, что ли?! В которой искоренили древнее благочестие... волку Никону, а потом Петру-лжецарю в ноги падали? Глаза-то разуй, я ж не в лесу родился, я ж из дворян... Ты-то, небось, нет, а, монах?

- Нет. И не монах я. Из мужиков я.

- Мужик-лапотник... Слушай... Петр-Царь – лжецарь! – он, он антихрист главный и есть! – басурманские порядки завел на Руси, девок наших в одеяния блудниц сунул, да велел перед кавалерами на куртагах хвостами крутить! Что?! По-христиански? Далее слушай, - благочестия на Руси вовсе не осталось, Церковь под царя-антихриста прогнулась, попы все – ненастоящие, и ныне хоть сколькими перстами крестись – нет спасения никому! Блуд и срам один в мире! Мерзость, разбой и грабежи, голод, страх и обман... Дочка антихристова Русью Святой правит! Нет спасения – отошел от нас Господь.

- Да как нет, когда храмы Божии стоят, Таинства свершаются? Литургия свершается, Тела и Крови Христовой причащаемся в страшном и великом Таинстве? – отвечал Митя с изумлением. – Церковь-то такая ж, как была, не делась никуда, в ересь не извратилась! О каком благочестии ты рассуждаешь, Семен Иванович, коли у вас и попов-то даже нет, как у старообрядцев?

- А у нас и вида пустого таинств нет, как у беспоповцев, - мрачно отозвался Шерстов.

- О! А что ж есть-то? Или же тебе пасомые твои, господине, яко богу поклоняются? Благочестие, говоришь искоренили... – Митя приходил во все большее волнение. - А сами от Церкви отреклись? Какое благочестие, когда у вас Причащения Тела и Крови Господних нет? Если Этого нет, то что осталось-то вам? Вы Церковь отвергли – вы ее Пастыря отвергли, Самого Господа Христа... Благодать Духа Святого отвергли! Да кому ж вы поклоняетесь, только гордыне своей бесовской...

Семен, все еще держа Митю под локоть, принялся медленно прогуливаться с ним на крошечном свободном пространстве перед избушкой Матвея-отшельника.

– Ни к чему все сие, – ответил он после некоторого раздумья. - Не нужны никакие таинства тому, кто избран, кто великую тайну познал. Времена последние. Конец света близок.

- О конце света, и какие времена последние, знать никому не дано, а царь Петр – не антихрист. А грешен он, не грешен, не нам, а Богу его судить. От Православия никогда он не отрекался.

Семен зло расхохотался.

- Царь... Помазанник Божий... Кончилось время Царей, милый ты дурень! А тайна великая та, что ныне избранным под водительством Божиим весь мир надлежит изменить, от скверны, в кою погрузился он, очистить его огнем очистительным. Только так отвратим погибель мира!

- Каким огнем? – пробормотал ошеломленный Митя.

- А таким, юноша ты бестолковый, что сродни великому Потопу будет! Много я думал о сем, наконец открыл мне Господь! Огонь очистительный по Руси запалим! В огонь Царей – антихристово семя...

Митя вновь испуганно перекрестился.

- Что крестишься? Таинства, говоришь? Да нет сейчас таинств! И не нужны они. И не нужны попы тому, кто с Богом напрямую беседует. И храмы не нужны. Все храмы – в огонь, потом новые построим! И новую жизнь, благочестивую и святую, на пепелище возродим. И будет здесь, на земле, Рай Господень. Вот что мне Бог открыл...

Митя сглотнул слюну. Страшно ему стало, как никогда. То, что говорит он с сумасшедшим, сомнения не было. Но... не за себя ему стало вдруг страшно.

«А вдруг найдется кто-то, - невольно подумалось, хотя и не хотелось думать так, - кто наслушается безумных этих слов! За ним пойдет, пожелав красотой сего «огня очистительного» насладится. Цари ему не угодили! А ведь сам, безумный «боговидец», в Цари возжелал. О, Боже!»

- Понял хоть, что я говорю-то?! – прервал его тяжкие размышления Семен.

- Как не понять, - грустно усмехнулся побледневший Митя.

- Ну так что? Сдается мне, дал Господь тебе разумение. Послушай – не отвергай спасительного пути, оставайся со мной.

- Что?!

- Не упрямься.

- Слушать не хочу.

- Да? А глянь-ка, куда мы пришли.

Еще на несколько шагов вперед протянул Митю за собой Шерстов. Теперь они стояли на самом краю глубокого оврага с каменистым откосом.

- Голову только так разобьешь, - пробормотал Семен Иванович. – А не разобьешь, все одно - не поднимешься, и никто тебя здесь не найдет, кровью изойдешь, от голода сдохнешь... Ну?!

Он взял Митю за плечи и развернул к себе лицом.

- Выбирай. Мне люди нужны. Те, что в лес за мной пошли – не годятся. В огонь пойдут, души спасут, мучениками будут... А на сие дело – не годятся. Слабы. Да там баб да ребятишек – половина. Ты тих и робок, но прорывается в тебе нечто... Чую я, ты – тот, кто мне нужен. Слышь, благословлю детушек своих на мученичество, а сам – рать собирать святую... Ты... За тобой люди пойдут. Силу в тебе чую, сокрытую до времени. Думай...

- Нечего думать-то.

- Отказываешься?

- Вестимо.

- А в овраг? Ты со мной не справишься, сам сброшу...

- Сбрасывай.

- А коли руки сейчас ломать начну?

- Делай, что хочешь – нет.

- Эх. Вот этим ты мне и полюбился! Эх, никонианин, да еще и монах... Ведь пойдет за тобой народ! Ты мне еще десяток таких, как сам, приведешь! А те – еще по десятку! Ксения, племяшка моя... Как зыркает глазищами-то! Моя кровь. Старый я дурак, не разгадал ее сразу, взаперти в светлице держал, как барышню красну, а надо было... Помощницей могла бы преданной стать! Она бы про очистительный огонь сразу поняла, полюбила бы его... Может и сейчас не поздно, а? Видно, по нраву ты ей пришелся. За тебя б она и со мной бы примирилась. А?

- Так уж сказано было.

- Нет?

- Нет.

- А жаль. Ладно. Даю тебе еще время. Ныне домой едем. А тебе приказываю – думать. Помни – мир во зле лежит. Спасать его надо.

- Бес, который в тебе, мир не спасет.

- В геенне адской гореть будешь! – грохнул, потрясая кулаком, Шерстов.

- Может быть, и буду, - вздохнул Митя. – По грехам своим... Но не приведи Бог, чтобы за отступничество!

- Дурак, - процедил Семен. – Ладно, думай, пока едем. А потом – смотри, поздно будет...

Поселение волновалось. Какая уж сорока принесла на хвосте весточку, но все уже знали – идут солдаты разорять «святое место». Всех закуют в кандалы, отвезут невесть куда... а может, и станут насильно обращать в противную веру. Мужики и бабы все вышли из домов, вывели и вынесли малых детей. Одна лишь Ксения была заперта наверху в своей светлице. Митю упрятали в сарай, на который навесили огромный замок. Не впервой ему уже было сидеть под замком, но впервые сидение это могло окончиться смертью. В Митиной голове, как ни пытался он по-христиански смириться с подобной возможностью, это не укладывалось. Диким все казалось! И мучил Семен Шерстов, а вернее то, что вынашивал этот упорный отступник в своем сердце. «Огонь очистительный... - вспоминалось Мите. – Господи, а ну как вправду... Царем-то он не станет, но сколько крови невинной прольет!» Митя встал на колени и начал молиться...

Действо меж тем начиналось. Шерстов встал перед толпой.

- Братия! – воскликнул он, взметал руки. – Грядет миру конец! Царствие антихристово наступило, все предались мерзкому врагу, все до единого. Мы одни лишь, избранные, благодатию Духа Святаго спасаемся! Но хотят отнять у нас Небесное Царствие, идут слуги антихристовы на погибель святому нашему согласию. Не дадимся, братия, врагам Христовым! В огонь уйдем, сгорим, а не покоримся! Очистимся огнем земным во избавление от вечного огня, чистыми яко ангелы внидем в чертог Господень. Здешним огнем спасемся от адского пламени!

Безумие овладело всеми. В ответ на речь Семена раздались пронзительные возгласы:

- Не дадимся мучителям! В огонь! В огонь!

- Идите, братии милые и сестрицы, - благословлял всех Шерстов, - возликуем и возрадуемся! Близ есть Царствие Небесное...

Уже приготовлен был большой амбар, куда медленно и чинно, словно верные на обедню, направились сектанты с заунывным пением псалмов. На всех надеты были белые рубахи. Семен стоял поодаль, скрестив руки, и глядел на своих пасомых. Среди упорных, выражающих непоколебимую уверенность лиц, среди вдохновенных женских ликов с безумно пылающими глазами выделялись несколько лиц бледных, искаженных страхом, с блуждающим взором. Семен Иванович нахмурился, стал мрачнее обычного. «Слабы люди! – металось в его мозгу. – Где сильных брать? Где разумных брать, дабы поняли? Не построишь с такими земной рай, огнь на Руси не запалишь... У никониан есть... да, есть. Видал... Монашка этого не выпущу! Со мной пойдет. Уверю. Уломаю!»

Шерстов уже не видел людей, хоть взгляд его был до сих пор на них обращен. Он ждал Ксению.

Меж тем Ерема и Чурчила ломали дверь в ее светелке, так как Ксения крепко-накрепко заперлась изнутри.

...Влетел во двор всадник, за ним – офицер с солдатами. Проводником служил перебежчик, который и выдал Шерстова с его сектой властям. Всадником, который от нетерпения опередил своих попутчиков, был Петр Белозеров. Почему-то с каждой минутой становилось ему все тревожней и тягостней на душе. Да к тому же и знакомец Яковлев с парой солдат остались, как потом оказалось, в селе. На Петрушин вопрос, почему так, второй офицер ответил, что не знает, что Яковлев – старший, и, видимо, есть у него на то особое распоряжение от начальства. Петру было все равно, жалел он только, что силы уменьшились. Он ожидал почему-то от сектантов упорного вооруженного сопротивления.

Но все оказалось вовсе не так, как предполагал Петруша, и то, что он увидел, ошеломило поручика. Пылал огромный амбар, и шум огня покрывался криками и пронзительным визгом. Какую-то растрепанную золотоволосую девушку тянули с силой два мужика. Вот они остановились напротив седого человека с суровым лицом, и девушка в ярости плюнула ему на бороду. Тот вздрогнул и коротким жестом указал на огонь. Девушку потянули к горящему амбару.

- Отпустите ее! – закричал Петруша и обнажил шпагу. Семен Шерстов изменился в лице, аж побледнел от ударившей ему в сердце бешеной ненависти. Казалось, он бросится сейчас на Белозерова, не боясь копыт его коня. Но были у Шерстова другие задумки. Он улучил момент, когда никто уж не глядел на него, метнулся к лесу. Самым близким строением к лесу был сарай, где запер Семен Митю. И вот отпер Шерстов ключом замок, выволок юношу на свет Божий.

- Не пойду с тобой! Пусти! – кричал Митя.

- Пойдешь, как миленький, - цедил Семен. – Все, что скажу, делать станешь...

И он устремился в чащу, таща за собой вырывающегося «монашка».

Меж тем Петруша, спешившись, воевал с Чурчилой. Ерема сразу же понял, что лучше не связываться – целее будешь, отпустил Ксению и дал драпака. Ксения метнулась прочь, а Чурчила, вытащив из-за пояса топор, бросился на поручика. Неизвестно, чем бы закончилась схватка, если бы подоспевшие солдаты не пришли Белозерову на помощь. Чурчилу быстро обезоружили и связали, а Белозеров, мгновенно о нем забыв, поспешил к горящей избе. Дверь оказалась запертой снаружи кем-то из подручных Шерстова. Петруша, закусив губу, одним ударом вышиб ее. Внутри у него что-то трепетало, он не чувствовал ничего, не чувствовал ни жара, ни осыпающих его искр, не слышал, как вопили ему солдаты: «Ваше благородие, куда?! Сгорите!». Он даже не изумлялся, что силы его будто удесятерились. Когда дверь растворилась, освободился проход, с воплями вырвались из амбара трое человек, несколько других потянулись за ними, но были силой удержаны единоверцами, не желавшими «погибели их душенек». Петр сам ворвался в избу. Сразу же заслезились глаза, на миг показалось, что сознание уходит куда-то. Но что-то уже действовало в молодом человеке словно помимо него самого. Руки сектантов впивались ему в плечи, рвали одежду – Петр ощущал отовсюду силу, желающую захватить его, увлечь в свою погибель. Но его сила была сильнее. Подбегая к амбару, поручик, сам не понимая зачем, подхватил с земли небольшое поленце, и теперь орудовал им, бил по чьим-то рукам, бил тех, кто мешал пытающимся спастись. Петруша увидел, что кто-то еще вырвался на свет Божий. Пот, текший с лица потоком, происходил, казалось Петру, не от жара пламени, от которого в любую секунду могла обрушиться крыша, погребая всех... От какой-то борьбы он изнемогал, словно бился с самим сатаной. Вот схватил он за косу вопящую девицу, оторвал от нее дюжего молодца, вытолкал девушку наружу. Парня, набросившегося на него, ударил так, что тот рухнул без чувств. Выбежала на улицу обезумевшая женщина, таща за собой ребеночка за край рубахи, но сильные руки отца удержали малыша. Женщина, опомнившись, кинулась было обратно за сыном, вопя и рыдая. Петр оттолкнул ее, ударил в грудь ее мужа, вырвал у него из рук плачущего мальчика, бросился с ним к двери. Мать тут же схватила ребенка, побежала с ним прочь с криками и причитаниями. Меж тем пламя усилилось. От дыма ничего уже не было видно, ослаб голос фанатиков, даже в огне поющих какие-то псалмы собственного сочинения, зловещий треск поглотил все звуки. Петр, изнемогавший, потерявший ощущение реальности, едва лишь передал матери спасенного мальчика, снова поспешил было в амбар, но кто-то сильно стиснул кисть его левой руки. Какая-то иная сила, которой он вдруг подчинился, потянула его прочь от погибающей избы, от страшного пекла.

Это была Ксения. Изо всех сил бежала она прочь от амбара и тащила за собой поручика. Страшный треск за спиной заставил ее невольно обернуться, она споткнулась, упала, не устоял на ногах и Петр. Оба повалились на землю в невольном объятии и с ужасом смотрели, как рушится горящая крыша, взметая сноп искр и погребая под собою безумцев, отвергших последнюю возможность спасения.

Долгим остановившимся взглядом глядел Петруша на горящие развалины... Ксения, растрепанная и перепачканная копотью, вскочила на ноги, вновь потянула за собой Белозерова.

- Пойдем же, пойдем! – сказала она, но вдруг опять упала на землю и забилась в рыданиях.

К ним уже приближались солдаты, также ошеломленные тем, что произошло у них на глазах. Ксения прекратила рыдать, обвела всех злым взглядом. Резко, пружинисто вскочила на ноги.

- Хотите взять того, кто сделал все это? – обратилась она к военной команде, указывая подрагивающей рукой на обгорелые руины амбара. – Я знаю, где он прячется, - у Матвея-отшельника, больше негде. Я проведу вас.

И, не глядя ни на кого, Ксения пошла, потом побежала. Офицер дал знак солдатам, и они последовали за ней.

В чудесное ясно-синее небо уходили клубы дыма. Петруша, задрав голову, глядел на них. Он наконец-то почувствовал запах гари, отравивший прозрачность хрустально-чистого воздуха. Ощутил боль от ожогов. Поручик встал и, пошатываясь, побрел, куда глаза глядят. Слезы неожиданно ослепили его, он потрясенно повторял только одно: «Господи!..» Женщина, у которой он спас ребенка, кинулась перед ним на колени, принялась было целовать его запыленные сапоги. Петр осторожно отстранил ее и пошел дальше. Но, в конце концов, опустился на траву, прижался спиной к стволу желтеющего дерева. Одна мысль терзала его сильнее, чем все мучительнее ощущавшаяся боль: зачем же они это сделали?

...Ксения не ошиблась. Семен действительно примчался сам и Митю притащил в уже знакомое последнему ветхое жилище Матвея-отшельника. Шерстов уверен был, что здесь он – в безопасности. Матвей крепко спал на голом полу после трудов по изнурению плоти, и Семен Иванович, усевшись напротив Мити возле убогого подобия стола, внушал ему тихим проникновенным голосом:

- И все изменится. Прекратится смрад позорных прегрешений, смрад этого мира гниющего. Мы, избранные, - не семя сатанинское! – возлюбим друг друга, облобызаем друг друга, и начнем новую жизнь во славу Божию.

- А до этого, - усмехнулся Митенька, - очистительный огонь?

- Всенепременно! А иначе, Митенька, голубчик, не поддастся сатанинский мир.

Митя тяжело вздохнул.

- Эх, Семен Иванович, видно, жить тебе на свете скучно стало...

- А и то, скучно... Мерзко! Возненавидел я сию скверну мира, в леса ушел...

- И других увлек на погибель!

- На погибель?!

- А то куда ж? Сколько душ погубил сегодня! Не страшно тебе, совесть не болит? Я, вот, сам хоть не видал, а сказал ты мне – опомниться не могу.

- Они, безумец, венец себе мученический стяжали!

- Не мученичество – грех один. Да и что... Вон, спит праведник ваш. Думает, что коли травой питается, да на голом полу почивает – так уж святее всех, так уж спасен. А в глаза ему загляни – страшно становится, такая злоба! Святые люди плоть изнуряют, чтоб дух высвободить из плена телесного, чтобы легче духу в молитве к Господу воспарить было, в смирении и любви. В смирении, Семен Иванович, и в любви! Потому и легко, и отрадно с теми праведниками, и они словно солнышко на всех свет изливают, и тепло с ними, душа радуется. А Матвей ваш – сатане работает. Гордыне своей молится, сатане это радостно, оттого он и силу дает Матвею такие лишения терпеть.

- Сатана дает?!

- А то кто же?

- Так-так, - Семен как-то странно взглянул на него. – А пойдем-ка, Митенька, прогуляемся...

- К оврагу страшному? – горько усмехнулся юноша.

- А то! Там толковать с тобой сподручнее будет...

- ...Значит, не отступаешься от нечестия своего? – торжественно вопросил Семен, на краю оврага стоя.

- В нечестии ты пребываешь. Оврагом, вон, мне грозишь... А разве не запретил Господь всякое убийство? Ксения говорила, что в книгах святых про любовь прочла, а у вас любви за всю свою жизнь не увидела...

- Тяжко говорить с тобой, - перебил Шерстов, теряя терпение. – Битый час тебе о таких вещах твержу, о коих ни с кем иным и в жизнь бы не заговорил! Нет, смерти ты заслуживаешь, и ничего иного. Хоть и жаль мне тебя... Такие силы гибнут!..

И осекся Семен Иванович. Не ожидал того, что вдруг увидел. Никак не думал, что Ксения спасется, да еще солдат на него наведет! А вот они – словно из воздуха, гости незваные! И предательница бесстыжая, племянница двоюродная – впереди.

- Дядя! – крикнула она ему отчаянно.

- Молчи, змеища! – завопил Шерстов. – Эх, не сбылось! Одолевают силы бесовские...

Безумная тоска отразилась на лице его. Прошептал:

- Не предамся в руки антихристовы...

- Нет! Не делай этого! – воскликнул Митя, и метнулся, чтобы удержать его, но было поздно. Безжизненное тело Семена с разбитой головой застыло на острых камнях на дне глубокого оврага...

Глава девятая

Все смутно…

В тоске вернулись в Горелово потрясенные случившимся Петруша с Митей – да к новой беде. Нашли всех обитателей дома в великой тревоге: непонятным образом исчез Александр Алексеевич! Маша, едва завидев поручика, бросилась к нему, уткнулась в плечо. Она не понимала ничего, да и никто ничего не понимал.

В довершение всех бед на следующее утро после знакомства с сектантами Петр проснулся больным. Ожоги, которым давеча не придал значения, дали о себе знать довольно болезненно. Начался жар, Петруша не мог подняться с постели. Маша, совсем потерянная, измученная множеством свалившихся на нее переживаний, ухаживала за женихом своим и спасителем дни и ночи из последних сил, не желая и думать о том, что станут болтать люди. Митя заперся в горнице, в которую нежданно возвратился, изредка пускал к себе только Ванечку.

Ксения Шерстова, которую Петруша и Митя прихватили с собой в Горелово, так как девушке просто некуда было деваться, также не выходила из комнаты, в которой ее поместили. Она то часами сидела у окна, устремив взгляд в никуда, то принималась негромко, но мучительно рыдать, падала на кровать и яростно кусала уголок подушки.

И вот - как снег на голову! – примчалась невесть откуда Наталья Вельяминова – подлинная хозяйка именья. Забегали, засуетились расслабившиеся было слуги, втянули головы в плечи, потупили взор перед юной госпожой. А Наталья, едва порог переступила, задала вопрос, которой самой ей пришлось дважды услышать от государственных особ.

- Где брат мой?

Гробовое молчание было ответом. Наталья обвела всех сверкающим взором, но сердце ее сжалось. Встревоженная, повторила вопрос.

- Петр Григорьевич, чай, знает... – пробормотал кто-то из слуг, опустив глаза.

- Господин Белозеров здесь? – удивилась Наталья.

Получив утвердительный ответ, почти побежала в домик, где, как ей указали, проживает ныне Петруша.

Белозеров полулежал на диване, его лихорадило. Здесь была и Маша – она теперь находилась при нем неотлучно. Появление Натальи стало неожиданностью для обоих. Поручик поднялся было, чтобы приветствовать давнюю подругу и бывшую невесту, но Наталья не позволила.

- Ты болен? – бросила вместо приветствия, от волнения не замечая, что говорит ему «ты» в присутствии Маши. – Не вставай... Что происходит, Петруша? Где Александр?

- Ничего не знаю, - отвечал Белозеров, тщетно борясь с неловким смущением. – Я приехал... Его уж не было, и никто не знает, где он.

- Как – никто не знает?!

- Неясно, в чем тут дело. Ваня Никифоров передал ему все, что ты повелела. Саша не хотел никуда выезжать из Горелова, пока не прояснится... Быть может, он получил новый секретный приказ от вице-канцлера?

Наталья опустилась на стул.

- Я чувствую... – прошептала она, - с ним случилось что-то. Скажи, никто не появлялся здесь из подозрительных?

Петр вдруг переменился в лице, ему вспомнился приятель Яковлев, его непонятное отсутствие вчера при попытке ареста сектантов. Особое поручение... Мысль, пришедшая Петруше в голову, была столь ужасной, что он, взволновавшись, тут же высказал ее Наталье, не думая о том, что Маше не надо бы этого слышать. Наталья вскочила.

- О Боже! Если он арестован... Но вы!.. Вы все – куда смотрели? Почему не уберегли его?! Ты лучший друг его, Петруша... Как же ты!..

В запальчивости, все возрастающей, она готова была уже наговорить Петру чего угодно, если бы Маша вдруг не вышла из уголка, где она, поздоровавшись с госпожой Вельяминовой, скромно примостилась, и, встав перед Натальей, не попросила тихо:

- Наталья Алексеевна, не браните Петра Григорьевича, он нездоров, у него было испытание... Он ни в чем не виноват перед Александром Алексеевичем!

Это вежливое, но твердое заступничество удивило Вельяминову, уже понявшую, что перед ней девушка, ради которой Петр оставил ее, нареченную свою невесту. Она окинула соперницу взором пылким, негодующим, но…

- Вы и есть Маша? – вопрос этот был задан в высшей степени странным тоном.

- Да, - пробормотала смущенная девушка, вконец растерявшись от пристального взгляда.

- Удивительно, - покачала головой Вельяминова, и, не произнеся больше ни слова, вышла из комнаты.

Петра и Маша переглянулись.

...Митя тихо постучался в горенку к Ксении. Отворила она не сразу. А когда отворила, то ледяной взгляд светлых глаз ощутил на себе юноша. И лицо девушки было неподвижно-холодным. Сухо пригласила присесть. Лишь через несколько минут немного смягчилось бесстрастное выражение бледного лица.

- Так что тебе?

- Поговорить. Несладко ведь тебе сейчас, Ксения Петровна, да и мне не по себе. Вот пришел... может, друг дружке поможем – ты мне... аль наоборот.

- Ты Евангелие читал? – спросила вдруг Ксения.

- Конечно.

- Грамотен, стало быть?

- Выучил отец дьякон наш, спаси его Господи.

- Ну так и что тебе из Евангелия всего более на сердце ложится?

Митя прочел наизусть из послания апостола Павла к коринфянам.

...Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая, или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, то я – ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, - нет мне в том никакой пользы... Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится...

Ксения долго молчала. Потом усмехнулась.

- Ишь, мужик, деревенщина… а Писание-то вон как знает... Дядька-то мой Писание по-своему толковал...

Митя закрыл лицо руками.

- Всю ночь не спал я сегодня, Ксения Петровна, - почти простонал он.

- Да понятно, как уснешь тут, с этакими-то делами...

- За раба Божия Семена все молился... Ох, в храме-то нельзя!

- В храме? – Ксения посмотрела ничего не выражающим взглядом куда-то поверх головы Мити, и вдруг уронила голову на руки и тихо заплакала, как бабы говорят, «заскулила». Перестала плакать так же неожиданно, как и начала. Утерла слезы, опять взглянула куда-то вверх.

- Значит, любовь, говоришь?

- Не я говорю, Апостол святой... Ну а мы все должны слова сии в сердце носить.

- Дух ненависти остался на пепелище, - сказала Ксения. – Но не было любви никогда, не будет и ныне. Что ты так странно на меня смотришь? Думаешь, бредить начинаю? Знаешь, что первое вспоминается из детства? Годика два мне было. Церковь, голубым расписанная, вся в золоте... Смутно помнится – золотистое что-то такое, светлое да веселое... А как батюшка с матушкой от холеры померли... вот не помню. Дядюшка появился двоюродный, взял меня от бабки да увел... в лес дремучий, как в сказке. И молиться заставлял часами, с колен не вставая, и впроголодь держал. Не прибавило мне сие добродетели!

- Без любви да без смирения ни молитва, ни пост не впрок, - согласился Митя.

- Помнится, весна, солнце такое, что не хочешь, а радуешься, и трепещет в тебе все, едва ли не поешь... Прижмусь, бывало, лбом к окну, все смотрю, весне радуюсь... и так вдруг томительно становится, и так за порог тянет, на травку молодую... Вдруг скрип, лязг, отворяется дверь – я уж на коленях, лбом об пол бьюсь. Дядя посмотрит, уходит, довольный. А во мне переворачивается все! Уходит он, так я уж безо всякого притворства иконы целую, плачу и милости прошу. Чтоб переменилась жизнь моя проклятущая! А в последние месяцы... Вот уж недалеко было до греха! Лягу спать, а сама все мечтаю, как острый нож возьму... Так ведь и убила ж я его, Митя! Кабы я солдат к Матвею-отшельнику не привела, жил бы еще, может!

- На исповедь тебе надо.

- Как же на исповедь? Я и в церковь-то не ходила, сейчас и на порог не пустят.

- Пустят! Да вот... говорят, в селе Знаменка священник есть хороший, отец Сергий...

И Митя вдруг зарделся, вспомнив о том, кто рассказал ему об отце Сергии... Говорили-таки они давеча с Машенькой, довелось, о самом главном говорили... Ксения не заметила его смущения.

- Священник... не знаю, - пробормотала она. – Думать надо, что вообще делать мне теперь. Ничего у меня не осталось, кроме бирюзовых серег. До дома доеду ли... в старое именье мое, забытое, где родилась? Дорога неблизкая.

- Да куда ж тебе ехать сейчас? Да еще одной.

Ксения вдруг в упор глянула, да не просто дерзко, а так... Митя аж отпрянул, покраснев еще гуще.

- Ну а сам-то поедешь со мной? – напрямую спросила девушка, видя, что творит взгляд ее с Митей.

Он только и сумел отрицательно покачать головой. Как и ожидал, она мгновенно помрачнела, губы дернулись, и в глазах опасный огонек сверкнул – точь-в-точь как у дяди покойного.

- Отчего же нет?

- Да как же...

- Да так! В жены тебе себя предлагаю. Я... дворянская дочь – мужику. Там и обвенчаемся. В церкви той, что с самых малых годков мне помнится. Молчишь... Что? Не люба?

- Вот уж точно - бредишь, - тихо и грустно сказал Митя.

- Вот как ты...

- Да что с тобой? Не надо тебе никуда, кроме как до храма Божьего, Ксения Петровна! Пропадешь без того, ясно вижу – пропадешь, погибнешь... Церковь – единое Тело Христово, как член от тела отсеченный – мертв есть, тако ж и человек, от Церкви отходящий, сам себя от Христа отлучающий. Сама же чувствуешь души омертвение, злобу...

- Чувствую, - прошептала Ксения, потупив наконец взгляд, но что там в этом взгляде было спрятано, - об этом Митя и думать боялся. Она же сама и призналась:

– А, знаешь, Митя, монашек блаженненький, ведь сильнее всех я сейчас тебя ненавижу...

- Знаю.

- А если бы вдруг на тебя я – с ножом?

- Нет, - Митя ясно улыбнулся. – Не пойдешь ты ни на кого с ножом. Помолись-ка лучше, Ксения Петровна, да поспи немного... А я вот что... я сам к батюшке тому съезжу, поговорю с ним о тебе. Дождись только, не сбеги...

- А там поглядим, - усмехнулась Ксения и тряхнула светлой копной волос. А потом чуть ли не вытолкала Митю за порог. – Иди, монашек, молись!

- За тебя молиться буду, - вздохнул юноша. – Сколько сил хватит...

Узнав, что Митя едет в Знаменку, Маша взволновалась. Давно уже мучила ее, тяжко сосала сердце мысль, что увез ее тогда Петруша, и с отцом Сергием не смогла она повидаться в последний раз, не смогла попрощаться. Знала, волнуется – такой он! - молится... Оттого девушка и обрадовалась, узнав, что Митя направляется в родные ее края, но вместе с тем и встревожилась – а вдруг каким-то боком и до барина дойдет, что она в доме господ Вельяминовых прячется? Правда, известно было Маше, что Любимова хватил удар при виде горящего дома, но кто знает, в каком состоянии хозяин сейчас, о чем думает... Вот тогда-то и открыла она свою тайну Мите. Очень удивился юноша, узнав, что никакая Маша не сестра Вельяминовых, но беглая холопка. Яркой искоркой сверкнула в душе безумная надежда, да тут же и погасла... Все равно, не чета он этой девушке, а главное... она офицера любит. Само собой, обещался ей обязательно побывать в Любимовке, благо никто его там не знает, разузнать, как да что...

- Я с тобой поеду, - неожиданно заявила Мите едва ли не перед самым отъездом Наталья. Этого уж никто не ожидал! Наталья Алексеевна, от всех тревог места себе не находящая, успела уже внушить нечто вроде благоговейного страха Маше и Мите, и напрасно Ванечка Никифоров пытался им доказать, что барышня – создание добрейшее. Маша в этом, в общем-то, и не сомневалась, но от странных взглядов, то и дело бросаемых на нее Натальей, от пристального внимания, с которым девица Вельяминова за ней наблюдала, было не по себе. Наталья имела право даже на ненависть к ней, Маша смиренно это принимала, но ей становилось страшно. И вот теперь... Для чего барышне понадобилась Любимовка? Уж не для того ли, чтобы поставить в известность Степана Степановича, где скрывается его беглая холопка? Маша поделилась этими мыслями с Петрушей, но тот и слушать не захотел.

- Наталья Алексеевна никогда не предаст! - был его твердый ответ, хотя в глубине души он и сам терялся в недоумении по поводу странного поведения бывшей своей невесты.

Наконец, собрались – Наталья с неизменным своим Сенькой, и Митя. Петр и его возлюбленная отпускали их с тяжелым чувством. Кроме того, Маша, которую все считали близкой родственницей господ, невольно принимала на себя в их отсутствие роль хозяйки, что тяготило ее невыносимо.

...За окном метались тонкие вишни под жестким натиском ветра, еще чуть-чуть – и огромные капли брызнут на желтеющую траву, мгновенно переходя в обильный дождь, а там – и в ливень. При такой погоде очень хорошо, славно, уютно, сидеть в тепле за самоваром и угощаться, чем Бог послал, - через верного своего служителя – иерея Сергия. Сам батюшка Сергий ел мало, слегка поглаживая бороду, слушал он вдруг разговорившегося Митю, который, возбужденно блестя черными глазами, рассказывал обо всех приключениях – своих, Машиных, Ксеньиных. Слушал батюшка очень внимательно, но меж тем и думал о неисповедимости судьбы Божьей, приведшей в его тихий дом вместе этого мальчика-иконописца и утонченную красавицу-барышню, что сидит и тоже вроде слушает, а сама явно думает о чем-то своем...

Но вот Митя закончил рассказ, а закончив, тут же засмущался, раскраснелся, опустил длинные ресницы.

- Так что ж, - ответил на его речь священник, - ежели барышня Ксения Петровна пожелает, милости просим в гости! Так ей и передай. Да и не пожелает, так все-таки уговори как-нибудь. Только не стращай ничем и не шуми, - это ей, видать, от дядьки ее чумового поперек горла... А вообще-то... ох как все сие удивительно! Ну а Машеньке передай – на всех на нас Божий суд найдется, и на обидчика ее, Степана Степановича, нашелся. Да милостивый суд – ждет Господь обращения грешной души. А все ж таки и страшный – как его тогда, при пожаре, удар его хватил, так все и не оправится никак. Теперь лежит да, видать, думает о жизни-то, как прожил, чего путного сделал али непутевого. Ох, как Господь сейчас обращения его ждет! Был я у него... Лежит, насупился, слова сказать не может – язык отнялся. Я и так, и эдак, мол, давай исповедывать буду, грехи называть, а ты кивай, коли есть грех такой. Еще сильней нахмурился и знаком показывает: ничего не хочу, мол. Вот. И как уж быть с ним теперь? Я-то все о нем расспрашиваю, а сам не еду пока. А он совсем нынче один, даже старый друг его, господин Бахрушин, не навещает. Дочке, говорят, писали за границу, ни ответа, ничего... Вот так.

- Навестить бы его, - робко изрек Митенька, почувствовавший, несмотря ни на что, сострадание к Любимову.

- И то, - обрадовался отец Сергий.

- Батюшка, - вдруг заговорила молчавшая дотоле Наталья. – Давно вы в этом селе служите?

- С младых лет, здесь еще и батюшка мой служил. Здесь я и родился.

- Так, может быть, помните такого... Павла Дмитриевича... – тут Наталья запнулась и нахмурилась, она вдруг поняла, что даже не знает фамилии человека, которому так доверилась. Вздохнув, продолжила:

- Он рассказывал мне, что тоже в этих местах родился...

- Это какой же такой Павел Дмитриевич? – нахмурил лоб батюшка, старательно припоминая.

- Ох, сама не знаю! Знаю только, что забрали его в Тайную канцелярию при Царице Екатерине...

- О! – воскликнул священник, даже не дослушав. – Павлуша-то! Да как не знать, он ко мне на исповедь ходил! Да, забрали... У нас тут все окрестные господа с месяц, наверное, с перепугу носа за порог не казали, боялись, как бы и их следом не потянули, - он дружбу-то со многими водил.

- И с Любимовыми?

- И с Любимовыми. Да. А потом у нас у всех от боязни, а первее – у самых близких его друзей, и имя-то его стерлось с уст, позабылось, будто и не было человека вовсе. Был да сплыл – исчез. Да-а-а... И никто не знает, что с ним сталось. Постойте! Так неужто вы знаете? Неужто жив наш князь?

- Князь?

- Да, Павлуша. Он ведь Мстиславский урожденный.

- Вот как? – удивилась Наталья. – Род знаменитый...

- Да-да. Богат он был, уважаем, князь Павел Дмитриевич, несмотря на юность свою... Добрый, мухи не обидит, хоть и повеселился тож вовсю на батюшкино наследство. Именье у него хорошее было, земли, да все забрали... И долго потом я мучался: не на меня ли наглядевшись, проявил он дерзновение, потому как сам тогда, будучи еще молодой ревности исполнен, возглашал за обедней здравие не Государыне, а отроку Петру, сыну Царевича Алексея Петровича убиенного.

- Помню! – воскликнула Наталья. – Говорил мне Павел Дмитриевич, еще думал, уж не взяли ли и вас тоже.

- Господь миловал. И то, не иначе, как чудо Божье… Так значит, видели вы его, Павла Дмитриевича-то, говорили с ним?

- Видела, говорила. Жив он, здоров, сейчас в столице по делу...

- Ох, как же я рад, матушка, как рад! Славную весть принесли вы мне!

А Наталья, едва сдерживая нервную дрожь, глядела на блестящий самовар широко раскрытыми глазами, словно чем-то привораживал он ее...

Глава десятая

Грехи человеческие

В светлой, просторной горнице лежал несчастный Степан Степанович. Не слушалось разбитое тело. А о том, что в душе его творилось, лишь Господь знал. Появление Мити, который представился дворне странником, что недалеко от истины отставало, оставило Любимова равнодушным. Он только искоса глянул на подрясник, и что-то вроде ухмылки отобразилось на его губах.

Митя подошел вплотную и заглянул ему прямо в глаза. Любимов отвел взгляд.

- Поклон вам, Степан Степанович, от рабы Божьей Марии, - почти строго сказал Митя, - сестры моей во Христе.

Брови Любимова дрогнули, поползли вверх, правая рука дернулась и устремилась к Мите, словно хотела ударить его. Но юноша не шевельнулся. Он продолжал упорно ловить взгляд Степана Степановича, и Любимов, отводивший глаза, ощущал это, и было ему явно не по себе.

- Она сейчас далеко, - солгал Митя, что случалось с ним нечасто. – Не добраться вам до нее! И... послушайте, Степан Степанович... Даже когда вы оправитесь, о чем я буду отныне молиться сугубо – не мечтайте... Вам я ее не отдам!

Вот теперь уже сам Любимов поднял взгляд на Митю и, встретившись с его черными глазами, сомкнул веки - невольно. А Митя взял его правую руку и легонько сжал.

- Чувствуете мое пожатие? – почти прошептал он, и, приблизив свое лицо к лицу Любимова, добавил: - Понимаете ли вы, для чего вам Господь правую руку оставил? Для того, чтобы вы могли... перекреститься! Степан Степанович... Вы готовы слушать меня? Я вновь расскажу вам о Христе...

Наталья вернулась в Горелово одна. Митя остался ухаживать за Любимовым, превратившись в замечательную сиделку, а в свободное время по благословению отца Сергия писал образ Архангела Михаила. Наталья успокоила Машу, Ксении передала пожелание батюшки видеть ее у себя, и та подчинилась, чувствуя, что начинается у нее новая жизнь. Ванечка Никифоров от скуки вызвался ее сопровождать. Он хотел, кроме того, повидаться с Митей, к которому братски привязался.

А Наталья начала жить ожиданием весточки от Павла Дмитриевича...

Было у нее много времени на размышления, постоянно обдумывала она все, что случилось. Что же, сама она не сделала ничего, что хотел от нее Бестужев, но судьба распорядилась так, что оба врага вышли из игры: Фалькенберг, слишком рьяно, похоже, ударившийся в религиозный мистицизм, тронулся умом, а его пастырь просто исчез. Но Наталья слышала, как немец, сажаемый в карету, которая должна была увести его в православный монастырь, что-то бормотал о том, что отец Франциск уже на Небесах...

Как же хотелось стать свободной от интриг! Как же мечтала девушка вновь сделаться беззаботно-счастливой, как в те дни, когда была она невестой, влюбленной в своего жениха. Любил ли он ее? Нет, никогда, иначе не променял бы с такой легкостью на другую. До сих пор Белозеров мучается угрызениями совести, и покоя ему не будет, решила Наталья, потому что он не может не понимать, что разбил ее сердце.

Из окна своей комнаты девушка смотрела на начатки осени в саду, ощущая, что душа ее взволнована до боли. Мятущаяся душа чего-то упорно и мучительно ждала. Девушка сама не понимала ясно причин своего тягостного состояния, знала лишь, что сейчас она – на грани. На грани чего? Она была уверена только, что странное состояние ее разрешится вскоре: блаженство или отчаянье. Но только не спокойствие! И Наталье казалось, что она готова равно и к отчаянию, и к блаженству... Лишь бы поскорее, ибо нет ничего мучительней неясности...

В одно прекрасное утро ее разбудил верный Сенька, строго выполняя ее же приказание. В руках у Натальи очутилась записка от князя Мстиславского. Она немедленно собралась, надев платье для верховой езды, накинула легкую шубу, так как с утра похолодало, и одна помчалась в охотничий домик...

...Она заметила его издали, Павел Дмитриевич ждал возле дома. Лицо его просияло, едва он увидел Вельяминову. Она приблизилась, спешилась, Павел радостно припал к ее руке, что-то говорил... Наталья пристально всматривалась в него, изучая... Он очень изменился, сменив образ отшельника на вид светского щеголя. Чисто выбритый, в роскошном бархатном кафтане, надетом поверх атласного камзола, со слегка припудренными пышными волосами, Павел выглядел сейчас моложе своих лет, тогда как при первой встрече казался старше. Красавцем он не был, но приворожить мог кого угодно, женщине устоять перед таким трудно. Это Наталья не продумала, но прочувствовала в течение нескольких секунд. Вся энергия, которая, казалось, копилась в нем во время добровольного отшельничества, пробудилась и теперь искала выхода. Движения его стали быстрыми, глаза задорно блестели. Его глаза!.. Наталья ощутила вдруг, что недовольна, просто раздражена! Молча прошла в домик, подошла к окну. Павел последовал за ней.

- Сударыня, - начал Мстиславский, несколько обескураженный ее упорным молчанием, - приказание ваше выполнено! Известные вам документы переданы прямехонько в руки его сиятельству графу Бестужеву... и он просил вам передать, что никогда не забудет вашей любезной услуги...

- Потом, князь, - неожиданно прервала Наталья, глядя в узкое оконце.

Он удивленно приподнял бровь.

- Князь?

- Да, - она наконец повернулась к нему, и теперь смотрела на него в упор. – Я была у отца Сергия.

- У отца Сергия?

- Вспоминайте же! Из Знаменки...

Павел лучезарно улыбнулся.

- Да уж вспомнил! Значит, жив-здоров? Слава Богу! Так он...

- Мы говорили о вас. Но это не важно...

Наталья почувствовала, что ее начинает колотить от волнения. И не желая больше тянуть, выпалила:

- Как же могли вы, ваше сиятельство, за столько лет не вспомнить о родной дочери?! Неужто все испытания, всё, что вы пережили, могут вас в этом оправдать?

- Забыл о... о ком?..

- Не притворяйтесь! – Наталья подошла почти вплотную.

– Глаза – точь-в-точь... И даже движения… и вот эта манера вскидывать голову. И жест... вот как вы сделали сейчас... когда она удивлена чем-то или взволнованна, она делает так же.

- Кто? – прошептал совершенно ошеломленный Павел Дмитриевич.

- Да дочь ваша! – закричала Наталья. Она резким движением сбросила шубку на пол, так как ей стало внезапно жарко, и сделала несколько нервных шагов по горнице.

Павел, наконец, стал приходить в себя, его большие карие глаза – действительно точь-в-точь как у Маши, - наполнились гневом.

- Быть может, вы дадите себе труд объясниться, Наталья Алексеевна, - сказал он сухо, с трудом сдерживая раздражение. – Я мчался сюда как сумасшедший, торопясь скорее доложить вам о выполнении поручения, а натыкаюсь на такой прием, что...

- Вы знали Варвару Любимову? – оборвала Наталья и впилась в него взглядом.

И тут он переменился в лице. Долго молчал. И, наконец, выдавил полувздохом:

- Да-а...

- И... что же? – сердце у Натальи заколотилось часто-часто.

- Да… так оно и есть, - пробормотал он, - но... при чем же здесь какая-то дочь?

- Значит, вы ничего не знаете? Как же это? Хотя я предполагала... Я сразу, как увидела ее, уловила сходство... А потом, когда вспомнила ваши слова о том, что родом вы из этих мест...

- Но...

- Нет, молчите! – Наталья вновь обожгла его взглядом. – Вам придется меня выслушать, ваше сиятельство!

- Я слушаю вас...

А Наталья не могла начать... Неужели все, чем она мучилась так долго – правда... и этот человек, о котором она думала – себе можно признаться! – с нежностью, на самом деле – обыкновенный гуляка, соблазнитель чужих жен... Что с того, что он провел несколько лет в монастыре? И разве что-то меняет то обстоятельство, что он не подозревал о существовании Маши? - Не подозревал?

Но Наталья заставила себя начать, и рассказ ее зазвучал весьма складно. Рассказывала все, что сама знала о любимовской холопке, о ее бедах, даже о том, что Маша невольно отняла у нее жениха... Но, рассказывая, ловила себя на мысли, что уже не сочувствует бедняжке. Второй раз становится эта девушка, сама того не ведая, причиной ее, Натальиных, страданий. А виновата-то она только в том, что родилась на свет! Было стыдно от таких мыслей, но... но как же тяжко во второй раз испытать разочарование в человеке, в котором хотелось искать совершенства! И опять - из-за этой девочки...

...- Когда она родилась? – спросил князь Мстиславский - расстроенный, подавленный, - когда Наталья замолчала. И долго раздумывал над тем, что услышал...

- Да, - изрек наконец. – Все сходится! И... ведь по-другому и не может быть. Варвара Любимова, что бы о ней ни болтали, - а болтали много впустую, потому как внешне приветлива была ко всем, кроме супруга, - на самом деле была женщиной строгой и недоступной. Она была несчастна с мужем. И нужен был Пашка Мстиславский, молодой и отчаянный, чтобы заставить ее потерять голову... Вот! – вырвалось у него полушепотом. – Я думал, что все ушло, все грехи исповеданы и прощены... Не так, получается... потому и не было мне покоя в монастыре, да и нигде! Чувствовал...

Наталья с минуту смотрела на него, потом подняла с полу свою шубу и вышла за дверь...

Обняв старую березу, она прислонилась к ней лбом и тихо расплакалась. Теперь негодование, затухающее понемногу, боролось в ней с жалостью к Павлу. Да ведь каялся же он, в конце концов, перед ней там, в Савельевом леске, в греховно проведенной молодости - он ненавидел свое бурное прошлое. Наталья уже не знала, что и думать, только одно осознала она сейчас со всей уверенностью – она вновь влюбилась! А вернее – впервые полюбила, потому что чувство, охватившее ее сейчас, было совершенно иным, чем юная и легкомысленная, хоть и страстная влюбленность в привлекательного Петрушу Белозерова, которую она только по неведению называла любовью. Нет, любовь пришла сейчас – чувство глубокое, всепоглощающее, невыразимое и непреодолимое... Впервые Наталья осознала себя женщиной, полюбившей мужчину. И ощущала себя пленницей этого чувства, которое уже сейчас грозило скорбями и слезами, и не было в будущем места ни для розовых надежд, ни для светлых радостей... «Но почему?» – горько спросила себя девушка...

Примерно через полчаса появился и он, нашел ее прислонившейся к дереву. Слезы беззвучно стекали по ямочкам щек. Приглядевшись, Павел нашел, что ее красивое точеное лицо осунулось, а огонек в черных глазах стал болезненно-воспаленным. Поцеловал руку в перчатке, лежащую на розоватой коре.

- Наталья Алексеевна, - вздохнул он, - мужчина не должен задавать подобный вопрос, и все же... Что же мне теперь делать?

- Не знаю...

- Она сейчас у вас?

- Да, здесь.

- Можно хотя бы видеть ее?

- Милости просим, - пожала плечами Наталья и раздраженно вытерла слезы. Немного помолчали. Потом она тихо спросила:

- Так что же Бестужев?

Меньше всего их обоих интересовал сейчас Бестужев, но Павел ответил:

- Принял меня, выслушал... Он доволен. Доволен, что вывели из строя агентов Версаля...

- Тут заслуги моей нет, слава Богу!

-...а бумаги, добытые Надеждой Кирилловной, раскрывая двойную игру Лестока, помогут доказать вице-канцлеру свою правоту перед Государыней и повысить его кредит.

Наталья усмехнулась.

- Что ж, он так-таки и раскрыл сразу перед вами свои карты?

- Нет, но о некоторых вещах нетрудно догадаться.

- Вы очень неплохо осведомлены о положении дел в столице для человека, несколько лет подвизавшегося вдали от мира...

- Не стоит насмехаться, Наталья Алексеевна! Добиваясь встречи с главой внешней политики России, я был бы полным дураком, если б сам не разобрался, насколько было возможно за столь краткий срок, во всей этой кухне.

- Когда же вы успели?

- А сие не так уж и сложно! С Бестужевым, кстати, разговаривали мы довольно долго и совершенно понравились друг другу. Он просил передать, чтобы вы ничего не опасались, что покровительство графа Разумовского...

- «Ничего не опасались»?! – вскрикнула Наталья, перебивая. – Несколько дней назад арестовали моего брата, и что мне теперь чье бы то ни было покровительство!

- Арестовали?!

- Да... я так думаю. Воинская команда крутилась возле наших мест, да и...

Наталья не сдержалась, вновь расплакалась.

- А вот теперь и я... - произнесла она через минуту совсем другим уже тоном, в котором Павел уловил нотки отчаяния и призыв о помощи, - теперь уже я спрошу у вас, Павел Дмитриевич... что же мне делать?

- Главное - не отчаиваться, - мягко ответил он, - мы что-нибудь придумаем...

Глава одиннадцатая

Дочь и отец

Подъезжая к дому Натальи, Павел нервничал все сильнее. Он и вспомнить не мог, когда в последний раз испытывал подобную робость. «Как же так? – не укладывалось у него в голове. – Как же это?..»

Маша была спокойна. Ничто внешне не предвещало никакого волнения. Тишина и спокойствие... хоть и спокойствие застоявшейся воды, в которой много всякой мути. Но сейчас это даже хорошо, - очень хочется отодвинуть подальше часы новых волнений, о которых возвещает предчувствие...

Петруша быстро оправлялся, он приходил к возлюбленной, долгие часы проводил в ее комнате, но странное дело... У обоих словно исчезли из памяти все слова. Часы протекали в полном молчании. Маша, сидя у окна, склонялась над пяльцами или вязанием. Петр подолгу не отрывал от нее глаз, думая о чем-то. Она в ответ поднимала на него взгляд, ласково улыбалась, и вновь опускала глаза на свою работу, а Петруша старался угадать ее мысли... И хотя им было очень хорошо вдвоем, но обоим почему-то, особенно Маше, чувствовалось, что есть что-то болезненно-тяжкое в их положении. Но говорить об этом они и не могли, да и не хотели...

Иногда Маша играла, вспоминая, как учили ее музицировать в доме Любимова во времена фавора у барышни Катеньки. Петр очень любил ее слушать, да и Наталья не отказывалась, – в этом искусстве ей до Маши было далеко.

Как раз перед появлением князя Мстиславского Маша, поддавшись уговорам Петруши, вышла в гостиную и села за инструмент. Серебристые звуки разлились по комнатам, и Наталья с Павлом услышали их, войдя в дом.

- Это она, - сказала Наталья почему-то шепотом. – Никто здесь не может играть так, как она.

- Мой дочь... – пробормотал Павел в растерянности. Он был бледен, и Наталье показалось, что руки его дрожат. В сердце девушки поднялась новая смягчающая душу волна сострадания, и она позволила себе ободрительно и даже ласково провести пальцами по кисти его руки. Он сразу же уловил все, скрытое в этом осторожном жесте, и безо всякого смущения пожал ей руку. Наталья спросила:

- Вы скажете ей?..

- Нет... нет, только не сейчас!

- А если она догадается? Ведь я-то догадалась...

- Она так похожа на меня?

- Сами увидите. - Наталья отворила дверь в гостиную.

Когда она вошли, Маша уже закончила играть и обернулась. Увидев входящих, вежливо поднялась. И Павел едва сдержался - он увидел сейчас перед собой молоденькую Варвару Любимову, женщину, любившую его когда-то пылко, отчаянно, которую сам-то он любил, как и многих – на денек да часок... Пригляделся. Она – и не она. Есть в этой девушке многое, чего в Варваре не было. И обаяние Машино, сильнее красоты завораживающее – это было от него. И некая сила, безошибочно угадывающаяся в таком тихом и хрупком существе – тоже от него. И внешнее сходство тоже было, хоть и уродилась Маша в мать... Наталья взволнованно представила их друг другу. На Машу, кажется, князь Мстиславский впечатления не произвел...

Подошло время обеда. За столом Наталья усадила их друг против друга, чтобы отец мог смотреть на дочь. Маша тут же углубилась в свои мысли, никого не замечая, тем более – чужого человека. Белозеров же заметил жадный взгляд этого чужака, устремленный на его невесту. Он вспыхнул, послал князю красноречивый негодующий взор и... едва не поперхнулся. Обожаемые им Машины карие глаза увидел он на мужественном, приятном лице Павла Дмитриевича. И не страстным был взгляд этих глаз, а нежным. И чем-то очень смущен был Павел Дмитриевич. Петр едва не поперхнулся, уткнулся в тарелку, принялся что-то вяло жевать. И то и дело вскидывал взгляд на Мстиславского. Наталья все это замечала. Ей было тревожно...

После обеда Петруша уловил мгновение и перехватил Наталью, когда она уже собиралась выходить. Коротко, без вступлений, задал ей мучивший его вопрос:

- Кто этот господин? – понятно, что не только об имени спрашивал.

Наталья вскинула голову, и Петруша с некоторым трепетом и досадой ощутил, что даже побаивается эту девочку...

- Это князь Павел Дмитриевич Мстиславский, - прозвучало с некоторым вызовом, - друг мой...

У Петруши ком в горле встал.

- А что... что за человек? Этот… друг твой?

- Кажется, Петр Григорьевич, - медленно выговорила ему девушка, - вы уже давно потеряли право задавать мне подобные вопросы.

- Да, - согласился Белозеров, - но если он твой… твой друг, то почему так смотрит на мою невесту?! – вырвалось у него страстно.

- Как смотрит? – притворно удивилась Наталья. – Я не заметила...

Поручик ощутил себя полным дураком.

- Я... - запинаясь, пробормотал он. - Наташа... Прости...

Он рассеянно дотронулся до ее руки и собирался было уйти. Наталье стало его жаль.

- Он не причинит тебе хлопот, - уверила она Петрушу. – Он мой – слышишь: мой! - гость в моем доме.

Петр посмотрел ей в глаза. Вдруг он ощутил чувство огромного облегчения оттого, что Наталья увлеклась этим человеком: это было видно невооруженным глазом. И выпалил:

- Но они так похожи!

- Похожи? - Наталья разыграла недоумение.

- Да, Маша и... этот господин. Главное, глаза... Неужели ты не заметила? Наверное, - совсем потерявшись, несчастно вымолвил Петруша, - мне показалось...

- Наверное, - улыбнулась Наталья.

- Что вы намерены делать? – спрашивала она через некоторое время Павла Дмитриевича.

- Ехать в Любимовку! – отрезал он. – Причем, завтра же, с рассветом. Эта девушка... она удивительная. Никак не могу поверить, что у меня есть дочь. Не думаю, что смогу исправить зло, ей причиненное. Но сделаю все, что в моих силах. Я вырву у Степана вольную для нее, чего бы мне это не стоило!

- Степан Степанович лежит, разбитый параличом, - мягко напомнила Наталья.

- Ах, да. Но все равно я поеду...

Тут на лице ее он заметил странное выражение. Казалось, Наталья вдруг совсем перестала его слушать... И, действительно, она о другом сейчас думала. Потом глаза ее возбужденно заблестели.

- Знаю... знаю, что сделать, чтобы разузнать о брате.

- И что же это? – подивился Мстиславский.

- О нет! Я все сделаю сама, с Сенькой...

Павел пристально смотрел на нее. Он не сомневался, что пылкая красавица задумала какое-то сумасбродство.

- Я должна отправиться в Петербург! Решено...

- Может быть, - любезно осведомился Павел Дмитриевич, - речь идет об играх с Тайной канцелярией? Я угадал, сударыня?

Наталья молчала.

- В таком случае, - заявил Павел, с нежностью глядя на нее, - я не отпущу вас в столицу!

- Но...

- О, как вы изумились! Избаловали вас, Наталья Алексеевна... Но теперь я вас, голубушка, оберегать стану и глупить вам не позволю... в том, конечно же, случае, если вы мне окажете честь, согласившись стать моей женой.

- Боже мой! – Наталья была ошеломлена. Павел принялся целовать ее руки.

– Как же вы... так неожиданно... – растерялась девушка. - Так... скоро.

- Наверное, я должен был сделать это раньше. Я убежден, совершенно убежден, что мы встретились для того, чтобы стать единым целым... для того и родились на свет. И вы, простите, моя драгоценная амазонка, без меня пропадете... Однако мне нечего предложить вам. Вряд ли удастся вернуть мое именье... Только одно я и могу вам отдать – свою любовь. Я люблю вас! Наташа… Я люблю тебя.

- Того, что есть у меня, на двоих хватит с избытком, - сказала Наталья, вся светясь от столь неожиданного счастья, – если говорить об имении… А если говорить о любви… так и любви мне хватило бы на нас обоих! Потому что… потому что она переполняет меня. Как же я люблю тебя!

- Так значит... да?

- Да! Мой любимый…

И ничего больше не нужно было говорить…

Вскоре Наталья посвятила князя в свои тайны планы, и он, хорошенько подумав, сказал:

- Конечно, авантюра опасная... Но при везении может и получиться. Об одном тебя умоляю: дождись меня. Или... или отправимся вместе в Любимовку, а оттуда сразу и в столицу – понимаю, что ждать ты не можешь. Вольную для Маши получить бы... а там посмотрим.

...Ночь застала в пути. Наталья, прикорнув в уголке, закутавшись в теплую шаль, крепко спала, Павел Дмитриевич сидел, крепко задумавшись... И вздрогнул от залихватского свиста – ему ль его не знать! Быстро достал дорожные пистолеты, весьма неучтиво толкнул локтем Наталью – руки были заняты.

- Просыпайся, голубушка!

Наталья как ребенок протерла кулачками глаза:

- Что-то случилось?

Ответом был резкий толчок, – остановили карету, - вопли насмерть перепуганного связываемого кучера, выкрики лихих людей... А что произошло дальше, Наталья и понять не успела. Павел сам распахнул дверцу и выпустил весь заряд в нападающих. Потом выудил откуда-то длинный кинжал, и кинулся из кареты в ночную тьму. И тут дверцу с той стороны, где так уютно устроилась Наталья, вышибли могучим плечом, кто-то потянулся к девушке с явным намерением выволочь ее наружу, явно не подозревая, что и сидящая в карете девица в дороге со своим любимым пистолетом (фамильный, память об отце), не расстается... Наталья сначала пальнула, - человек упал на землю с громким стоном, - и уж только тогда - испугалась. Выбралась из кареты, едва не споткнулась о тело раненого ею разбойника. Ее передернуло.

Под тенью густых елей ощущалось какое-то движение. Наталья, приглядевшись, поняла, что это Павел вступил в рукопашный бой с одним из нападавших, и теперь они, крепко-накрепко вцепившись друг в друга, катаются по земле. Кроме них никого поблизости не было. Еще одного тела, безжизненно на земле распростертого, Наталья не заметила. Павел явно одолевал. Вот он уже впечатывает противника в землю, схватив за горло, а тот хрипит:

- Пощадите!

- Кто таков? – вопросил князь Мстиславский.

- Бахрушина мы люди, Артамона Васильевича...

- Как - Бахрушина? Что он, мошенник старый, гнездо разбойничье держит?

- Мы крепостные его!

- Ах вот как!

Павел расхохотался.

- А далеко пошел Артамон Васильевич! Ладно, поднимайся и проваливай! Бахрушину поклон.

Разбойник, молодой парень, потрепанный и помятый, с трудом поднялся, держась за горло.

- Мне теперь все одно... – пробормотал он. – Барин убьет, коли узнает, что я проболтался.

- Не узнает. А вообще стоит убить тебя, сам ты душегуб! Не так ли?

- Ох, барин...

- Ладно. Натальюшка, ты здесь, родная? С тобой ничего не случилось?

Она покачала головой, губы ее дрожали.

- Там... – она показала рукой. – Там раненый... а может, уже умер. Я стреляла в него...

- Умница! А как же было не стрелять-то. Я одного, вон, тоже уложил, а другого ранил легко – убежал. Ничего. Эй ты, стой! Куда побежал! Сейчас догоню и придушу. Живо, развязывай нашего кучера! А затем разберись, кто из сотоварищей твоих жив, и помоги им. Тебе Господь сейчас руку протянул, понял?

Тот кивнул. Кажется, и впрямь понял.

- Ни разу до этого, что ли, так вот не получали?

- Ни разу, барин!

- Ну и ну!

Меж тем кучер, хоть и не вполне оправившийся от испуга, но дело свое крепко знавший, уже готов был продолжать путь. Павел усадил Наталью в карету.

- Однако ты великодушен, - пробормотала она. – Любой на твоем месте попытался бы отправить этого молодца в острог...

- На дознание? Может быть, на пытку? Натальюшка, сам пройдя через это, никому другому, кто б он ни был, подобного не пожелаю.

- А... Бахрушин? Как же так? Ты ведь знаешь его?

- Знал...

- Так это ж родной дядя Петруши. То есть Белозерова Петра Григорьевича...

- Как?! – Павел ахнул. – Жениха твоего бывшего, что ныне на дочери моей жениться собирается?

- Да.

- Однако... такого родства я дочери своей не желаю. Разобраться бы надо, что к чему... Впрочем, сейчас главное – на волю ее вызволить.

- Скоро уж приедем.

- Да, знаю... Мне ли сих мест не знать...

Дивным образом получилось – Наталья с Павлом в двери, а отец Сергий – из дверей. И очень перепугался батюшка, когда высокий господин кинулся к нему, и вместо того, чтобы благословение попросить, начал душить его в объятьях.

- Отец Сергий! Вы ли это, батюшка? – восклицал господин при этом. - А я-то думал, грешным делом, уж не потянули ли и вас на розыск, как меня тогда...

- Павел Дмитриевич! – ахнул батюшка. – Дивны дела Твои, Господи! Живы! Уж вас-то никто и не чаял вновь увидеть. А вы живы! Слава Тебе, Боже! Да мне вон барышня сказывала, однако чтоб вот так вас встретить... ваше сиятельство...

- Помниться, батюшка, Павлушей вы меня звали.

- Так ты тогда и был Павлушей, а сейчас поглядите-ка... Где пропадать изволил?

- Сперва в Сибири, потом в разбойники пошел, а затем – в монахи.

- Шутишь? – отец Сергей недоверчиво покачал головой.

- Ох, нет!

- Да что ж мы в дверях чужого дома толкуем? Ты к Степану Степанычу, другу старому?

- К Степанычу... По делу, да дело-то какое... Приеду к тебе, батюшка, исповедываться придется.

- Так милости прошу! Прямо сегодня дела завершай, да на ночлег ко мне. Места у меня много... И вы, Наталья Алексеевна, не откажите, сделайте милость. Места на всех хватит. Давеча барышня Шерстова гостила...

- Непременно, батюшка, непременно! А сейчас помолись обо мне и рабе Божией Марии.

- Марии?

- О Машеньке любимовской речь, - пояснила Наталья.

- Вот как?

- Она дочь моя, - тихо сказал Павел.

У отца Сергия округлились глаза.

Тут показался слуга, которого Наталья, пока Павел обнимался с батюшкой, послала к барину с докладом, и объявил, что Степан Степанович просит...

- Все, Павлуша, не смею задерживать, - сказал отец Сергий. – А в гости жду сегодня непременно.

- Благодарю, батюшка. Тогда и поговорим.

Отец Сергий благословил обоих.

В комнате Любимова находился Митя. В последнее время он почти не покидал больного, Степан Степанович и не отпускал его от себя. Казалось, что единственная душа живая, какую желал бы он при себе иметь, был юный иконописец. Обосновавшись в закутке в углу, там же устроив себе и постель, Митя постоянно был при Любимове и исполнял все его желания, научившись понимать их по жестам. Сам он по-своему привязался к больному, ухаживал за ним, читал ему каждый день Священное Писание и Псалтирь, рассказывал о монастырской жизни, так, как сам ее понимал. Любимов слушал очень внимательно. После этого тихо засыпал, а Митя в своем закутке принимался писать образ Архангела Михаила. Но просыпался Степан Степанович всегда в большом беспокойстве, что уж там ему снилось, неизвестно, но он жестом призывал к себе Митю, брал его за руку и долго с мольбой, с болью, и с каким-то вопросом смотрел ему в глаза.

- Исповедываться вам как-либо надо, Степан Степанович, - тихо говорил Митя. – Душу облегчите, Бог знает, может, и послабление будет в болезни. А коли нет, все одно, как же это без исповеди-то? Пригласить отца Сергия?

Любимов все молчал да хмурился, но вот, наконец, после очередных таких уговоров кивнул головой: пригласить! И бумагу жестами попросил, и принялся что-то выводить на ней подвижной правой рукой. Митя понял: грехов исповедание.

Отец Сергий приехал поспешно и долго не выходил от больного. А когда вышел наконец, и Митя, вернувшись в комнату, вопросительно глянул на Любимова, то вновь увидел в глазах его слезы, но выражение лица Степана Степановича было уже иным – спокойным и умиротворенным. И как будто бы надежда во взгляде...

Тут и появился Павел Дмитриевич.

- Куда вы, сударь? – шепотом осведомился Митя, самовольно останавливая его в дверях. – От Степана Степановича только что вышел священник и...

- Вот и хорошо, что священник, - оборвал Мстиславский, отстраняя Митю.

- Пропусти его, Митенька, - услышал юный иконописец голос Натальи и поспешно обернулся на этот голос.

- Это Маши касаемо, - продолжала Наталья. – Поклон тебе от нее...

Тут уж Митя совсем растерялся.

- Проводи меня в гостиную, - попросила его Вельяминова...

Степан Степанович часто мигал, глядя на Мстиславского. Видно было, что он силится вспомнить, кто этот человек, лицо которого ему вроде бы знакомо, но вспомнить не получается.

- Не узнаешь, Степан? – Павел вздохнул. – Пашку Мстиславского не узнаешь?

Изменился в лице Любимов, помрачнел, в широко открытых от удивления глазах мелькнула едва ли не ненависть. Он поднял руку, то ли защититься желая, то ли, напротив, ударить.

- Не гневайся, Степан, - тихо сказал Павел. – Сколько лет прошло... Вон уж дочь какая у меня... Невеста.

Любимов часто задышал. Лицо его стало непроницаемым, и не понять было, о чем он думает.

- Я прощения пришел просить у тебя, Степан Степанович, - продолжал Мстиславский. – За грех мой давний... Прости.

Он с искренним чувством поклонился.

- Маша – дочь моя... ты же знал, Степан, всегда знал... Не поминай зла, и я тебе не помяну, что ты посягал на нее, если только...

Он вытащил из кармана заранее приготовленную бумагу, поднес ее к глазам Любимова, чтобы тот мог прочитать, затем взял со стола перо, обмакнул в чернильницу...

- Подписывай! – тихо приказал Степану Степановичу, подавая ему перо. Любимов, не колеблясь ни секунды, подписал. Когда он возвращал перо Мстиславскому, рука его подрагивала.

- Чудесно! – воскликнул Павел Дмитриевич. – Скоро Маша по закону станет княжной Мстиславской, а ты, Степан, забудешь навсегда, что она холопкой твоей была.

Поклонившись на прощанье, он вышел, а Любимов еще долго смотрел на закрывшуюся за ним дверь, и даже Митя, будь он сейчас здесь, не смог бы разгадать, о чем думает Степан Степанович...

...- Ты очень любишь ее? – спросила Наталья Митю, который, застыв, стоял возле ее кресла, размышляя о своем, невеселом.

- Кого? – встрепенулся юноша и покраснел.

- А право жаль... - сказала Наталья. – Ты славный. И сдается мне, что с тобой она счастливее была бы, чем с... Ну да на все воля Божия. Тот, кого ты видел сейчас – ее отец.

- Отец?!

- Да. И очень скоро об этом все узнают. Князь Павел Дмитриевич Мстиславский.

Митя вымученно улыбнулся.

- Я понял, - тихо сказал он. – Вы говорите это для того, чтобы я и думать забыл... Вчерашняя крепостная мне, мужику, еще могла б за ровню сойти, а княжна нынешняя... Да что с того! Она другого любит...

- В монастырь собираешься?

- Теперь уж не знаю. Пока-то, дело ясное, не могу бросить Степана Степановича, привык он ко мне... А там... да уж чувствую...

Он совсем засмущался и замолчал. Оправившись, заговорил о другом.

- О Ксении Шерстовой слышали, Наталья Алексеевна?

- Нет. А что с ней?

- С ней-то все слава Богу. Проняли ее речи батюшки Сергия, покаяние принесла, причащалась в храме. А вот за Ванечку, друга, душа неспокойна. Голову он из-за нее потерял в пару дней! Вот как. Два дня назад увезла его (иначе не скажешь!) в именье свое, дабы там обвенчаться, да по пути заедут к Ваниным родителям...

- Удивительно! Скоренько что-то...

- Вот и отец Сергий им о том же... – вздохнул Митя. – Не послушали. Им обоим хорошо – Ксении Петровне жить не на что, а Ванечка богат... отец его то есть. А купцу из мужиков лестно будет сына на дворянке женить. Одно плохо – Ксения Петровна властная слишком, а Ваня – податлив... И жить будут в ее доме. Как пожелает, станет она им помыкать.