Ленин - Сталин. Технология невозможного

Дословно это выражение переводится как «ужасный ребенок», или, если по-русски, «ну что поделаешь — такой уж он уродился». Остальные члены семьи смотрят на окружающих с легким смущением по поводу выходок «ужасного» отпрыска — но вообще-то все к нему уже привыкли и воспринимают как неизбежное зло.

Именно таким enfant terrible была в многочисленном семействе российских левых партия большевиков. С самого начала, с момента раскола, они вели себя неприлично. Считали, к примеру, что для России марксовы законы не писаны, что долгий буржуазный путь индустриализации можно и миновать, сразу перейдя к строительству социализма. Это были, конечно, только теории из породы воздушных замков, но ведь они отражались и на практике: большевики строили свою РСДРП не как парламентскую партию, а как конспиративную боевую организацию. Все это можно было бы понять, если б они баловались террором — кто без греха? Но террором они практически не занимались, и тогда зачем вся эта конспирация? Они что — всерьез готовятся к захвату власти? Это даже и не смешно…

Естественно, ни о каком реальном захвате власти большевики до весны (а может статься, и до осени!) семнадцатого года и не думали. Причина была совсем иной, куда более прозаической — структура организации объяснялась потребностями повседневной работы. Которой, кстати, большевики причиняли своим более правым тёзкам[150] массу неприятностей. Меньшевики видели себя в качестве парламентской партии и предпочитали легальные формы деятельности, не влияющие на производство — в крайнем случае, если возникнет уж очень острый конфликт, можно провести небольшую забастовку. В 1917 году в составе третьего коалиционного правительства министром труда стал меньшевик К. А. Гвоздев — он был вообще против стачек как таковых, считая, что те обессиливают рабочий класс и дезорганизуют страну. Коль скоро партия выдвинула его на такой пост, стало быть, он выражал общее мнение.

Большевики же со стачек начинали, а потом, если удастся, переходили к захватам предприятий, баррикадам и уличным боям. Они, конечно, чаще всего проигрывали, и в итоге доставалось всем эсдекам, без различия ориентации[151].

Когда началась война, меньшевики большей частью выступали за участие в ней, некоторые были, в общем-то, против, но весьма ненавязчиво против. А Ленин выдвинул тезис перехода империалистической войны в гражданскую, от которого содрогнулись все. Это также была теория, но, в отличие от построения социализма, она-то являлось вполне реализуемой.

Если бы партия большевиков ограничивалась сидящими в Цюрихе деятелями разговорного жанра — так и пусть себе строят любые теории. Но внутри нее имелось некоторое количество очень конкретных товарищей, которые еще в 1905 году баловались боевыми дружинами и в легальной политической говорильне не видели себя вообще никак, зато отлично умели работать с массами. Кстати, одним из таких товарищей был прошедший путь от пропагандиста в рабочем кружке до члена Русского бюро ЦК человек трудноуловимых взглядов, зато вполне ощутимых дел, ставший чуть позже известным всему миру под одним из своих партийных прозвищ — Сталин. С самого начала своей революционной биографии он редко появлялся на митингах, предпочитая конкретные дела, вперемешку с чисто конкретными. Легальной политической деятельностью он не занимался в своей жизни никогда. Что дало повод впоследствии многим из проигравших нарочито удивляться: как же так, абсолютно незаметная личность, «серое пятно»[152] — и вдруг выдвинулся в лидеры огромной страны. Во ингриган-то, а!

Теория и практика «грезофарса»

…Февральскую революцию большевики попросту проспали. Ленин, пребывавший в то время в Цюрихе, еще в январе 1917 года говорил: «Мы, старики, может быть, не доживем до решающих битв этой грядущей революции».

В Петрограде всем ведали три молодых члена «Русского бюро» ЦК (основное ядро Центрального Комитета традиционно сидело в эмиграции): Молотов, Шляпников и Залуцкий. Молотов вспоминал: когда на улицах началась стрельба, они принялись выяснять, что, собственно, происходит. Пришли к Горькому.

…Когда столь внезапно грянула революция, Ленин и остальные видные большевики стали искать возможности добраться до России. Швейцария находилась в окружении воюющих государств, так что это было непросто. Англичане и французы, кровно заинтересованные в продолжении войны, всячески препятствовали возвращению большевиков-эмигрантов. Само собой, пополнения подведомственного болота новыми чертями не хотело и российское правительство. Помогли, как ни странно, немцы — после небольших дипломатических усилий со стороны русских эмигрантов они стали пропускать в Россию всех политических деятелей, без различия взглядов. «Как ни странно» — это просто такой оборот речи, на самом деле ничего странного здесь нет, у немцев был железный резон: любой из политических эмигрантов станет мутить воду и тем самым облегчит положение Германии.

3 апреля Ленин приехал в Петроград. В то время видные деятели Совета считали обязательным встречать каждого приезжающего политика — вот и Ленина встретил на Финляндском вокзале собственной персоной председатель ЦИК Чхеидзе. В качестве приветствия он прочитал «ужасному ребенку» целую нотацию: от имени Совета он рад приветствовать Ленина в России, но «мы полагаем, что главной задачей революционной демократии является сейчас защита нашей революции от посягательств как изнутри, так и извне. Мы полагаем, что для этой цели необходимо не разъединение, а сплочение рядов всей демократии. Мы надеемся, что вы вместе с нами будете преследовать эти цели…» и т. д., и т. п.

Ленин на протяжении речи Чхеидзе разглядывал потолок, стены, окружающих, потом повернулся к «своим» встречающим и ответил следующее:

И далее в том же духе.

Интеллигент Чхеидзе понял все правильно — впрочем, неправильно понять Ильича было затруднительно. И потом, его достаточно хорошо знали.

В тот же день, 3 апреля, английское посольство сообщило в российское Министерство иностранных дел:

Эта оценка многое объясняет в дальнейших событиях, учитывая степень влияния англичан на русские дела.

Уже на следующий день на совещании большевиков — членов всероссийской конференции Советов Ленин выступил со знаменитыми апрельскими тезисами[156].

Пунктом первым там шел самый главный на то время вопрос — о войне. Единственным реальным выходом из войны для России был сепаратный мир, который большевики, придя к власти, тут же бестрепетно заключили. Однако говорить о сепаратном мире, только что проехав через Германию, было, мягко говоря, неразумно. Поэтому Ленин делает хитрый финт, заявляя, что заключить войну истинно демократическим миром нельзя без свержения власти капитала. А раз власть капитала не свергнута, так не о чем и разговаривать. Будем работать в этом направлении, пропагандируя такие взгляды, в том числе и в действующей армии. Ну, заодно и братание организуем. Оцените виртуознейшее иезуитство Ильича: призывая к братанию, он недвусмысленно показывал, что большевики за немедленный мир — и в то же время германским шпионом не объявишь, ибо мера эта равно вредоносна для обеих армий.

Далее по тезисам: никакой поддержки Временному правительству, переход власти к Советам — снизу доверху и по всей России. Конфискация всех помещичьих земель, национализация всех земель в стране, слияние всех банков в один общенациональный банк, контроль за производством и распределением — ну и ещё по мелочам, вроде перемены названия партии с социал-демократической на коммунистическую.

Напутствие Чхеидзе ушло в пустоту — «ужасный ребенок» был в своём репертуаре.

На следующий день, 5 апреля, состоялось совещание представителей социал-демократических партий, где эти тезисы бурно обсуждались. «Ленин призывает к гражданской войне», — говорили меньшевики. Ну, если строго подходить к делу, не к самой войне, а к действиям, за которыми война неминуемо последует (как оно в реальности и получилось), — но в целом верно сказано. Ещё точнее выразился Плеханов, назвав ленинские тезисы «грезофарсом» — бредом сумасшедшего. Действительно, нормальной эта политическая программа кажется, когда знаешь, что будет потом — ну а если не знать? Кто в 1984 году отнесся бы всерьез к возможности распада СССР и восстановления капитализма?

Обиженный Чхеидзе заявил категорично: «Вне революции останется один Ленин, а мы все пойдем своим путем». Большевики в ответ фыркнули — нашёл, мол, чем пугать — и пошли своим.

«Ужасный ребенок» чем дальше, тем больше вёл себя не по понятиям. Начать хотя бы со знаменитого лозунга «Вся власть Советам!» Советы в то время были эсеро-меньшевистскими. Братья-социалисты сумели достаточно уютно устроиться в новой демократической России. В результате апрельского правительственного кризиса они вошли в правительство, по какому поводу видный эсер Гоц сказал красиво: «Не в плен к буржуазии идут они, а занимать новую позицию выдвинутых вперед окопов революции». А на деле-то вышла подстава: на социалистов спихнули самые непопулярные министерства — земледелия, труда, продовольствия, военное и морское. Сделать на этих постах министры ничего не могли, по причине тотального развала всего и вся, поэтому они естественным образом стали называть причиной всех неудач невозможность вести собственную политику. И в итоге получилось, что господа социалисты заняли то самое место посредника, на которое и хотели попасть: всех уговаривать и ничего не делать.

И точно то же самое положение было у их Советов — представительство без ответственности, посредничество между правительством и массами и все те же бесконечные разговоры. Естественно, ленинский лозунг о власти, а стало быть, и о неразрывно связанной с ней ответственности, был этим товарищам совершенно не в тему, как разговор о технике секса на интеллигентской свадьбе. И вообще, господа, у нас все здесь временное — надо подождать конца войны, созвать Учредительное Собрание, а там решим, что и как…

Ещё более неприлично повёл себя Ленин на первом съезде Советов. Открывшийся 3 июня съезд был насквозь социалистическим. Из 822 делегатов с решающим голосом 285 мандатов имели эсеры, 248 — меньшевики, 105 — большевики, остальные — разные мелкие организации. Речи там велись соответственные. И вот когда видный меньшевик Церетели, давая очередную характеристику положения дел, вещал с трибуны: «В настоящий момент в России нет политической партии, которая говорила бы: дайте в наши руки власть, уйдите, мы займем ваше место», — Ленин и выкрикнул из зала свое знаменитое: «Есть такая партия!»

Его заявление встретили смехом — но смутить Ильича было задачей непосильной. Он вышел на трибуну, заявив: «Окажите доверие нам, и мы вам дадим нашу программу. Наша конференция 29 апреля эту программу дала. К сожалению, с ней не считаются и ею не руководствуются. Видимо, требуется популярно выяснить её». И ничтоже сумняшеся стал излагать свои «апрельские тезисы».

Смех смехом, и выходка вроде бы ребяческая, да — но реклама-то была что надо!

В общем, большевики не распыляли идеологию, а били в одну точку и неуклонно завоевывали сторонников в той среде, которой побаивались и за которую боролись все тогдашние политические силы: среди рабочих и солдат. К середине июня эта политика принесла первые ощутимые плоды. На смех делегатов съезда Ленин смог ответить демонстрацией силы.

Правительство, по-прежнему верное «союзническому долгу», назначило на 10 июня наступление на фронте. Военная организация партии большевиков предложила отметить этот день массовой демонстрацией под лозунгами отказа от наступления и передачи всей власти Советам. Однако 9 июня социалистическое большинство съезда вынесло решение: в течение трех дней не проводить никаких демонстраций. Учитывая, что к тому времени правительство перенесло срок наступления, это решение иначе как нарочито антибольшевистским не назовешь: по поводу или без повода, но выступить мы вам все равно не дадим — знайте свое место! Если же большевики не подчинятся, им грозили «оргвыводами» вплоть до изгнания из Советов.

Провокационный смысл решения прочитывался легко: принято оно было в 12 часов ночи накануне демонстрации, попробуй-ка останови за несколько часов такую махину! Естественно, большевики не справятся, на следующий день в любом случае состоится выступление, не организованное, так стихийное, последствия которого можно будет свалить на них (точно так, как это было проделано тремя неделями позднее). Однако большевики справились. Социалистам бы задуматься над этим фактом, а они потеряли бдительность и сделали неверный шаг.

Итак, 10 июня наступление не состоялось — военный министр Керенский отсрочил его, рассчитывая подкрепить резолюцией съезда Советов, одобряющей продолжение войны. Продавить такую резолюцию ему удалось, и наступление было назначено на 18 июня. Теперь уже сам съезд решил провести в этот день демонстрацию — от себя и в свою собственную поддержку. Отчасти это было еще и вызовом большевикам. Идеалисты из ЦИК объявили свободу лозунгов, молчаливо предполагая, что участники демонстрации в поддержку съезда поддержат и его решения.

Большевики могли гордо отказаться от участия в данном мероприятии — возможно, на то и был расчёт. Братья-социалисты уж точно бы отказались, подчеркнув тем самым свое поражение и противопоставив себя съезду[157]. Но большевики поступили по-другому: они расценили ситуацию исключительно как вызов и этот вызов приняли. Демонстрация получилась отменная — только совсем не того, что хотели продемонстрировать господа социалисты. На улицу вышли около 400 тысяч человек. В воспоминаниях видного меньшевика Суханова есть описание этого шествия:

Демонстрация показала: пока социалисты предавались речам в Совете, конкретные люди из дворца Кшесинской[158] конкретно работали на заводах и в казармах. Ситуация становилась опасной и неуправляемой «сверху». В правительстве (или же в английском посольстве?) это поняли быстро и приняли решение: мочить. Срочно нужен был повод. Самым лучшим поводом могло стать вооруженное выступление, которое можно было бы подавить силой и под это дело начать наводить порядок. И тут очень кстати подсуетились анархисты.

Фальстарт

…Единства в большевистском руководстве, само собой, не было (а в какой партии оно есть?) Позиция Ленина располагалась примерно по центру. На правом фланге ему противостоял Каменев, который был против передачи власти Советам, а всего лишь за социалистический контроль над правительством — он вполне мог бы состоять и в партии меньшевиков (но при этом почему-то являлся авторитетным человеком среди анархистов — вот и пойми тогдашние расклады!). Впрочем, Каменев — это еще полбеды, а вот на левом фланге была кругом беда — там обитали не желавшие ждать ни минуты сторонники немедленного выступления.

Во-первых, к числу большевистских бед относилась так называемая Военная организация, или «Военка», занимавшаяся работой в войсках и выполнявшая роль «ужасного ребенка» уже внутри самой большевистской партии. Возглавляли ее товарищ Подвойский (весьма специфический человек, ветеран уличных боев 1905 года) и товарищ Невский — люди чрезвычайно независимые и радикальные.

Отдельная беда обитала на Выборгской стороне. Там правил бал литовец Мартин Лацис, который при любом телодвижении ЦК сразу призывал брать вокзалы, банки, почту и телеграф. Товарищу Лацису было в то время двадцать девять лет — самый деятельный возраст плюс воспоминания о революционной юности в отряде латышских боевиков. Этот милый молодой человек и его товарищи по борьбе тесно смыкались и переплетались с анархистами, с которыми у них было больше общего, чем с собственным ЦК, да и обитали они рядышком.

На той самой Выборгской стороне, где заправлял товарищ Лацис, на набережной, находилась некая «дача», принадлежавшая бывшему члену Государственного совета, генерал-адъютанту Дурново. После революции этот солидный дом с колоннами реквизировали анархисты. А поскольку дача оказалась большой, к «братишкам» стали подтягиваться и другие родственные организации. Список квартирантов к моменту событий впечатлял: там размещались правление профсоюзов Выборгского района, профсоюз булочников, комиссариат рабочей милиции 2-го Выборгского подрайона (так тогда называли Красную гвардию), Совет Петроградской народной милиции (так тоже называли Красную гвардию), рабочий клуб «Просвет», Петроградская федерация анархистов-коммунистов и организация эсеров-максималистов. Ну, а где обитает Красная гвардия, там, естественно, всегда полно и большевиков. Само место также было замечательное: рядом находились Металлический завод, заводы «Промет», «Феникс», «Арсенал», тюрьма «Кресты» и казармы 1-го пулеметного полка. Естественно, рабочие и солдаты свели с публикой, обитавшей на даче, самое тесное знакомство.

О даче Дурново в городе ходили очень с-с-страшные слухи. О том, что братишки там проводят оргии, совершают убийства, что внутри все разгромлено, в каждой комнате склады оружия, а в подвале и вовсе бомбы. От анархистов все время ждали чего-то экстремального — ну разве ж могли они обмануть доверие публики? Тем более что говорильное течение революции им давно надоело.

Открытие Съезда Советов братишки отметили по-своему. 5 июня отряд анархистов в 50 человек захватил типографию монархической газеты «Русская воля». Не то чтобы кому-то в Питере было очень жаль этой газеты, но ведь непорядок! Полицию давно упразднили, но кое-какие войска в распоряжении правительства еще имелись. В типографию послали вооруженный отряд, налетчиков захватили и доставили на съезд, который, не зная, что с ними делать, после долгого базара почти всех отпустил.

Правительство обиделось: что за безобразие, в самом деле? 7 июня министр внутренних дел Переверзев приказал разгромить штаб анархистов. Посланные на дачу Дурново войска обнаружили там кучу прочих организаций, с которыми было неразумно ссориться. Кроме того, мгновенно в знак протеста забастовала Выборгская сторона. Переверзев плюнул и отступился. Окрыленные победой, 9 июня анархисты созвали конференцию, создали «Временный революционный комитет» и начали готовиться к по-настоящему активным действиям.

Сначала они не хотели участвовать в демонстрации 18 июня, но потом все же пришли и вели себя на удивление смирно. Причина такого нетипичного поведения выяснилась чуть позже: пока одна часть организации демонстрировала черные знамена на Марсовом поле, другая устроила налет на тюрьму «Кресты», где сидели семеро их товарищей. Заодно под это дело сбежали ещё четыреста человек разного народа.

Тут уже Временное правительство окончательно вышло из себя. На дачу отправили казачью сотню и батальон пехоты с бронемашиной. Возглавлял операцию сам Переверзев. Дачу все-таки взяли, анархистов частично переарестовывали, снова пополнив «Кресты», частично выгнали вон. Они, естественно, обиделись, и сильно. И тут подоспел очередной удобный момент.

В начале июля разразился правительственный кризис — не согласившись с политикой по отношению к почти уже независимой Украине, несколько министров-кадетов подали в отставку.

Анархисты решили: правительство рушится, пора брать власть! 3 июля они вывели на улицу 1-й пулеметный полк, с солдатами которого их связывала старая дружба. Раздобыв на ближайшем заводе грузовики, пулеметчики погрузили на них свои «машинки», отрядили делегатов в другие полки и на заводы и пошли к Таврическому дворцу делать революцию. Представители же большевистской ячейки полка отправились по другому адресу — во дворец Кшесинской, требовать, чтобы Петроградский комитет партии поддержал выступление пулемётчиков.

В эти дни как раз проходила общегородская конференция РСДРП(б). На ее заседание и явились делегаты полка. Поддержки они не получили: незадолго до того, 22 июня, ЦК партии, Петроградский комитет и даже «Военка» высказались против вооруженного восстания — об этом решении и напомнили пулеметчикам. Гости рассердились и заявили, что если так, то они лучше выйдут из партии, но против своего полкового комитета[159] не пойдут. А представители заводов и полков все подходили, и у всех одно на устах: товарищи, началось, ну чего же вы ждете?!

В общем, ЦК партии большевиков, собиравший своей головой все шишки, сбитые низовыми организациями, в очередной раз стал заложником собственных первичек. Но и те оказались в очень трудном положении. Некоторые их представители честно пытались выполнять постановление ЦК и Петроградского комитета и агитировать против выступления — но массы их не понимали. В прямом смысле — думали, что на митинги пробрались меньшевики. В полках и флотских экипажах правили бал солдатские комитеты, на заводах — фабзавкомы, и рядовые члены партии должны были выбирать, кому подчиняться: комитетам или своему ЦК (который, кстати, ратовал за передачу власти Советам, то есть органам самоуправления, каковыми являлись в числе прочих и комитеты). Отчаявшись решить данный вопрос умом, они «голосовали сердцем» — а сердце звало на баррикады. Это не говоря уже о товарище Лацисе с единомышленниками, которые постоянно возмущались: а какого черта мы призываем к революции и ничего не делаем?

Положение, в котором оказалась партия, очень точно сформулировал Раскольников, бывший заместителем председателя Кронштадтского совета: «Вопрос стоит не так — выступать или не выступать, а в другой плоскости: будет ли проведено выступление под нашим руководством или оно разыграется без участия нашей партии — стихийно и неорганизованно?» В первом случае большевики неминуемо подставлялись под репрессии, во втором — теряли в массах тот авторитет, который они методично нарабатывали последние четыре месяца. В конце концов, они решили примкнуть к выступлению, постараться возглавить его и придать ему мирный характер, без попытки захвата власти.

Неизвестно, как бы повернулись события, если бы Ленин находился в Петрограде — однако вождь в то время как раз отдыхал в Финляндии и успел примчаться в Питер лишь четвертого числа, застав под окнами дворца Кшесинской бушующую толпу. Говорят, направляясь на балкон произносить речь, он проворчал: «Бить вас всех надо!» Но выхода не было и у него, тем более что решение-то уже принято! Лучше уж проиграть, пострадать за это и потом кричать о репрессиях, чем заслужить клеймо предателей и трусов. Поневоле приходилось держать марку.

Ленин поверг вооружённую толпу под окнами в шок, призывая её провести мирную демонстрацию, однако убедил — и те относительно спокойно двинулись к Таврическому дворцу. Но тут вмешалось еще одно неожиданное обстоятельство: оказалось, что по пути, на крышах и в окнах домов, засели стрелки, открывшие огонь по демонстрантам. Моряки кинулись их вылавливать и решили проблему стрельбы явочным порядком. Выступление стало вооружённым.

Ситуация сложилась совершенно безумная. Бушующая и отчасти уже стреляющая толпа требовала передать власть Советам — но Советы власти не хотели категорически, шарахались в сторону, как черт от ладана. Кому вручать скипетр, если выступление все же увенчается успехом? Слова «Есть такая партия!», которые Ленин прокричал на съезде, некоторым образом обязывали, тем более что большевики шли во главе выступления. Но брать власть не хотели и они[160]. И потом, если все же придется, то под взятую власть надо подкладывать какую-то легитимную основу — какую? Лозунг «Вся власть Советам», выдвинутый самими большевиками, говорил об этом ясно, но Советы… (см. начало абзаца).

Всё это заставляло большевистскую верхушку предпринимать еще большие усилия, чтобы поскорее успокоить народ, не допустив стихийного переворота — однако народ успокаиваться не желал, не для того бузу начинали. Правительство беспомощно разводило руками — сил подавить выступление у него не было, петроградский гарнизон заявлял о своем нейтралитете.

Ситуацию спасли ЦИК[161] и контрразведка. ЦИК от имени Советов обратился за помощью к частям Северного фронта, где во фронтовых комитетах сильны были позиции эсеров и меньшевиков. Комитеты поддержали советское начальство и стали формировать отряды для похода на Петроград, о чём, естественно, тут же узнали в столице.

Контрразведка, со своей стороны, довела до солдатских комитетов петроградского гарнизона некие «следственные материалы» о сотрудничестве Ленина с немцами. По правде сказать, материальчики были слабенькие, даже средний адвокат от них бы строчки на строчке не оставил — но ведь их не в суд отнесли, а предъявили общественности! Как тут не вспомнить гайдаровского большевика Баскакова: «Дурни вы, дурни! Большие, бородатые, а всякий вас вокруг пальца обвести может». Шокированный гарнизон проглотил наживку не жуя и заявил о поддержке Советов и Временного правительства.

ЦК РСДРП(б) воспользовался стечением неприятных обстоятельств, чтобы привести в чувство своих радикалов и свернуть выступление. Но как правительство, так и Советы помнили о демонстрации 18 июня и решили, что настал очень удобный момент разобраться с большевиками — этими мерзавцами, которые смеют выступать против войны.

«Момент истины»

…Расправа началась грозно, и даже с молниями. 5 июля отряд юнкеров разгромил типографию «Правды». 6 июля состоялся штурм особняка Кшесинской — правда, находившиеся там большевики успели укрыться в Петропавловской крепости, и лишь несколько человек задержались, вывозя архивы. Днем пала и крепость. А к вечеру по городу торжественным маршем прошли войска, прибывшие с фронта. На Дворцовой площади к ним обратился с речью министр земледелия, эсер Чернов: «Я верю, что это ваш первый и последний такой приход… Мы надеемся и верим, что никто больше не посмеет действовать против воли большинства революционной демократии». (Вера его не оправдалась — следующими, кто пошел «против воли большинства революционной демократии», были сами эсеры.)

Начались аресты большевиков — впрочем, не скороспелой контрразведке Временного правительства было тягаться со старыми конспираторами, они исчезли, растворились на заводских окраинах. Тех, кто не хотел быть арестованным, могли взять лишь случайно, если уж очень не повезло. В расстройстве чувств похватали первых попавшихся людей. Арестовывали за то, что «похож на большевика», брали солдат и матросов, рабочих, имевших неосторожность появиться вне пределов рабочего гетто, могли схватить за необдуманное слово. Особенно усердствовала политизированная интеллигенция и офицеры, которые были злы на большевиков за развал армии (хотя к этому делу руку приложили все без исключения).

Относительно результативны были лишь аресты «засвеченных» лидеров июльского выступления, да и то многие из них сдавались сами — не терять же такую рекламу! Зарвавшееся правительство портило свою репутацию в глазах народа изо всех сил.

Вот пример: для того чтобы выцарапать из Кронштадта организаторов матросского бунта, городу пригрозили морской блокадой и бомбардировкой. Кронштадцы подчинились, но обиделись — придет день, Временному правительству припомнят и это. Двоих организаторов арестовали, а третий — большевик Рошаль — через несколько дней сдался сам, из чувства солидарности с товарищами. В смысле восстановления порядка толку от этих арестов не было никакого — смутьянов в Кронштадте оставалось больше чем достаточно. Изъятие нескольких большевистских лидеров лишь усилило позиции анархистов — от этого легче, что ли? Зато арестованные получили ореол пострадавших за правое дело, послуживший лучшей рекламой как им самим, так и партии, в которой они состояли.

Газеты словно с цепи сорвались. На большевиков попытались спихнуть всё — даже провал феноменально бездарного наступления на фронте.

Кто-нибудь понял, что он хотел сказать? Снова на память приходит известный анекдот про крестик и трусики. Либо лозунг правых о русской национальной самозащите, либо левая революция… А последние слова Плеханова большевики могли бы поместить и на свои транспаранты.

…В Петрограде «наводили порядок». Юнкера громили большевистские комитеты, заодно попадало и прочим партиям, в том числе меньшевикам и эсерам — военные плохо разбирались в оттенках политических смыслов. Большевики, привыкшие к подобному обращению, перенесли погромы легко, братья-социалисты несколько более нервно. Разгромили типографию «Труд», печатавшую большевистскую и профсоюзную литературу, а через несколько дней было совершено нападение на помещение союза рабочих-металлистов — это уже деяние совсем не по уму, какое разумное правительство ссорится со столь могущественными профсоюзами, какими были металлисты? На улицах толпы интеллигентного вида граждан избивали всякого, кто имел неосторожность быть одетым как рабочий, и призывали солдат к расправе с арестованными.

Неожиданно воспряли настоящие правые — и принялись по привычке спасать Россию, побивая «жидов». Иной раз общественная мысль выдавала совсем уж экстравагантные комбинации — так, на одном из уличных митингов звучали призывы громить жидов и буржуазию, поскольку именно они виновны в братоубийственной войне. Интересно, какова политическая ориентация антибуржуазно настроенных антисемитов, для которых немцы — братья?

Вдруг проснулся Временный комитет Думы. Теперь он шарахнулся вправо, снова высказавшись за создание сильного правительства, на сей раз без левых. Откуда возьмется это правительство, если лучшие силы, которыми располагала Дума, уже провалили государственное управление, благоразумно умалчивалось…

Между тем слабое правительство изо всех сил старалось быть сильным. Керенский, ставший министром-председателем, заявил в интервью агентству Ассошиэйтед Пресс: «Фундаментальная задача — защита страны от разрушения и анархии. Мое правительство спасет Россию, и если мотивы разума, чести и совести окажутся недостаточными, оно добьется ее единства железом и кровью». Недоставало только соратников в черном, которые взлетели бы на ноги с криком «Зиг хайль!» Причина категоричности Александра Федоровича проста — премьер только что вернулся с фронта, где воочию созерцал тамошний бардак и выслушал много всякого о своем правительстве, а в довершение радостей в его вагон еще и попала бомба. Пребывая в расстройстве от этих неприятных обстоятельств, он заявил, что «не позволит никаких посягательств на завоеванную русскую революцию». А вот чего он не сказал — так это того, что еще 4 июля английское посольство передало министру иностранных дел Терещенко «советы» — что необходимо предпринять, дабы навести порядок в Петрограде. Это:

Эти условия были, в общем, выполнены — хотя и не до конца. Полностью последовать рекомендациям англичан правительство не решилось. Смертную казнь, например, ввели только на фронте, в тылу не посмели, и правильно — иначе в столице уже в июле можно было получить полновесный мятеж гарнизона. А так полки, расквартированные в Петрограде, пока что усиленно демонстрировали лояльность — на фронт никому не хотелось.

Порядок на фронте наводили традиционными методами. Командирам дали право открывать огонь, если какая-нибудь часть оставит поле боя без приказа (это не осень сорок первого, прошу не путать, это лето семнадцатого года!) Запретили также большевистские газеты и проведение политических митингов — но это все мелочи, а вот что действительно важно, так это введение «военно-революционных» (т. е. военно-полевых) судов с правом вынесения смертных приговоров. Дезертирство после неудачного наступления стало кое-где повальным, и на фронте начали реально расстреливать. В ответ солдаты отшатнулись влево, где их уже ждали большевики.

Но вернемся в Петроград. Уже в ночь с 6 на 7 июля правительство приняло решение:

Одновременно было принято и другое весьма пикантное постановление — не иначе, с него впоследствии списали статью 58–10 советского Уголовного Кодекса.

Как видим, большевики и тут не придумали ничего нового. Единственное их отличие от Временного правительства: будучи сильной властью, они сумели провести эти меры в жизнь, за что и были заклеймены позором.

Впрочем, правительство вело себя так, как и должно было. А вот как отреагируют Советы? Постановления правительства находились в полном противоречии с его же собственной декларацией от марта 1917 года, более того, оно само пришло к власти в результате точно таких же событий, как и те, которые сейчас осуждало.

Это был момент истины: проглотят ли правительственные меры «народные представители»?

Проглотили, и даже не жуя! В ночь с 9 на 10 июля, получив сведения о катастрофическом провале наступления на фронте, исполкомы всех Советов (рабочих, солдатских и крестьянских) собрались на совместное заседание, чтобы ответить на извечный русский вопрос: «Что делать?» Посовещавшись, решили провозгласить Временное правительство «правительством спасения революции» и дать ему полномочия для наведения порядка, в первую очередь в армии. В прокламации ЦИК по этом поводу говорилось:

Как видим, и «борьбу с контрреволюцией» с помощью полиции и армии придумали отнюдь не большевики.

Вся эта история стала «моментом истины» для обеих властей. События 4 июля на самом деле были стихийными, и как Советы, так и правительство прекрасно об этом знали. Знали и то, что большевики сыграли нейтрализующую роль, возглавив выступление и удержав его хотя бы в каких-то благопристойных рамках. Репрессии были откровенной расправой с успешным политическим конкурентом. И когда большевики впоследствии, уже придя к власти, делали нечто подобное (кстати, с куда большим основанием), их клеймили позором как предателей социал-демократии. Ну, стало быть, предателями были и социалисты, нечего тут двойную мораль разводить…

Но предали они и Временное правительство, которому присягали на верность. Едва присвоив ему титул «правительства спасения революции» и выдав «карт бланш» на наведение порядка, господа социалисты тут же попытались этот процесс затормозить, потребовав соблюдения в репрессиях принципа личной ответственности. Мол, сажать можно только отдельных деятелей, замешанных в событиях, а всю большевистскую партию — ни-ни… Посечь «ужасного ребёнка», конечно, надо, но в исправительное заведение запирать не следует. Не кто иной, как эсдеки подвергли министра Переверзева жестокой критике за то, что он распорядился обнародовать компромат на Ленина без санкции кабинета, и в итоге вынудили его уйти в отставку — а ведь он тем самым переломил настроение гарнизона и всех спас!

Стоит ли удивляться, что любимым эпитетом у большевиков для обозначения социал-демократов было «социал-предатели»?

Именно в июльских событиях кроется дальнейшая активная нелюбовь большевиков к бывшим братьям по революции. Эту нелюбовь ставят в вину почему-то исключительно Сталину (Некоторые пишущие господа, начиная с незабвенного Эрнста Генри, договорились даже до того, что, запретив немецким коммунистам выступать вместе с социал-демократами, Сталин привел Гитлера к власти.) Но, во-первых, отсутствие любви было обоюдным. А во-вторых, если рассмотреть поведение социал-демократов летом 1917 года, сразу становится понятным, почему большевики их так неласково называли. И «вождь народов» хорошо помнил уроки того лета.

Но если бы это было все — так о чём и речь!

В данной июльской истории меня заинтересовал один маленький вопросик: откуда, спрашивается, взялись 4 июля стрелки на крышах? И вообще как-то уж очень хорошо все сошлось: сначала откровенно провокационные действия министерства внутренних дел по отношению к анархистам (а заодно и всей теплой компании, что собралась на даче Дурново). Потом очень своевременная провокация с «немецкими» связями Ленина. Впрочем, это могло совпасть, быть обусловлено ходом событий. Но стрелки, стрелки-то откуда?

Как за борьбой с анархистами, так и за историей с «немецкими связями» маячат одни и те же фигуры — министра внутренних дел г-на Переверзева и Керенского, который в июне 1917 года был военным министром, а в июле стал председателем правительства. Контрразведка не могла дать ход следственным материалам без разрешения Переверзева, и совершенно не верится, что тот пошел на эту меру без санкции вышестоящего начальства, то есть Керенского.

Но есть и еще более любопытные моменты. Рассмотрим повнимательнее историю с «немецкими деньгами».

Нет, я вовсе не хочу утверждать, что Ленин не брал деньги у немцев. Он взял бы их хоть у чёрта — почему не брать, раз дают? Другое дело, что Ильич не собирался ничем поступаться — но у немцев были основания финансировать большевиков и без каких-либо условий, просто ради претензии?

Речь-то ведь шла совсем о другом. Во-первых, вопросы финансирования в повседневной политической жизни являются в известной степени табуированными, и ясно почему — если начать разбираться, кто кому дает деньги, стронется такая грязевая лавина, что погребет под собой всех. Социалисты Переверзев и Керенский, нарушив это табу, поступили не просто не по понятиям, а откровенно похабно. Но главное не в этом, а в самом механизме провокации.

Строилась она так: в апреле в генштаб обратился некий прапорщик Ермоленко, который заявил, что завербован немецкой разведкой. На допросе он показал, что Ленин-де также немецкий агент. Ввиду «особой важности» информации троим членам кабинета министров — Керенскому, Некрасову и Терещенко[164] — поручили курировать расследование. Основное следствие вела контрразведка Петроградского военного округа — кстати, под это дело она установила слежку за большевистскими руководителями, прослушивала их телефонные переговоры. Что уж там она сумела найти — Бог весть, к июлю следствие закончено не было, но какие-то материалы имелись.

Вечером 4 июля представители нескольких полков гарнизона были вызваны в контрразведку. Им представили «дело Ленина», которое, как уже говорилось, шокировало неискушенных солдатиков и привело к тому, что части гарнизона заявили о лояльности правительству. Но и это еще не все. Решив развить достигнутый успех, контрразведчики через двоих «возмущенных граждан» — бывшего представителя большевистской фракции в Думе Алексинского и эсера Панкратова, решили передать часть материалов в печать.

Всё бы ничего, если бы «дело Ленина» не совпадало в базовых пунктах с другим делом, несколько более ранним — полковника Мясоедова. И там тоже был «завербованный немцами» поручик, который обладал бездной не полагающейся ему по штату информации. Там тоже была шумная газетная кампания. Два раза суд оправдывал полковника, настолько липовым было обвинение, и лишь на третий раз, когда на судей уже конкретно надавили, Мясоедова всё же приговорили к смертной казни. Приговор продавливал персонально великий князь Николай Николаевич… ну, это не слишком интересно, а знаете, кто составлял обвинительный акт по этому насквозь фальшивому делу? Гучков — тот самый, который был военным министром в конце апреля (когда прапорщик Ермоленко явился в генеральный штаб с разоблачением Ленина), сторонник выполнения союзнических обязательств во что бы то ни стало и председатель Военно-промышленного комитета. А сменил его на министерском посту Керенский, курировавший расследование по поручению кабинета, а также руководивший контрразведкой как военный министр. Правда, интересно? Оба дела были сляпаны по одному шаблону — а в Петрограде оставалось слишком много людей, помнивших, при каких обстоятельствах был повешен полковник Мясоедов.

И когда «дело Ленина» передали в печать — вот тут проняло уже и кабинет министров. Князь Львов лично обзванивал газеты и убеждал их снять материалы с обвинениями. Со своей стороны то же самое делал Чхеидзе. Публикации удалось перехватить — выступила только откровенно желтая газетка «Живое слово», — но вот слухи, которые пошли из полков, остановить было уже нельзя. Вскоре материалы «Живого слова» вышли на листовках, и газеты принялись их бурно обсуждать. В итоге Переверзев вылетел в отставку — но дело уже было сделано.

И вот если свести всё это вместе — откровенно провокационное поведение министра внутренних дел, историю с «немецкими деньгами», провал заведомо обреченного наступления и стрелков на крышах, — то мы получаем уже не стихийное выступление анархистов, а историю, очень похожую на провокацию. Заставить противника преждевременно выступить и разбить его, заодно скомпрометировав. Тем более что стояли за этим делом Гучков и Керенский. Первого злые языки постоянно обвиняли в слишком тесных связях с англичанами — куда более тесных, чем позволено русскому министру, а второй вообще самая смутная фигура февральских месяцев, и если заняться поисками английского агента в российских верхах, то лучшей кандидатуры не найдёшь.

Неужели кто-то думает, что большевикам эти соображения не пришли в голову — если не сразу, то хотя бы постфактум? Конечно, пришли. На VI съезде Сталин открыто обвинил правительство:

А ведь и правда: надо же, чтобы столько событий и так друг с другом срослись!

Практика «творческого марксизма»

Впрочем, правительство провалило и репрессии, как проваливало все, к чему прикасалось. Ясно ведь, что разгромить большевиков не удастся — у царского правительства и то не вышло, неужели же выйдет у Временного? Так надо, по крайней мере, арестовывать леваков и беречь правое крыло, представители которого будут капать на мозги остальным: вот видите, мы ведь говорили, насилие — это не метод…

А что получилось? Их десяти членов ЦК был арестован самый правый — Каменев, который сдался сам, чтобы «разоблачить» правительство на грядущем суде. У некоторых членов ЦК возникла та же замечательная идея и относительно Ленина, но тут уже возобладал здравый смысл, да и братья-социалисты дали понять, какие планы строились по поводу большевистского лидера. Днем 7 июля в Таврический дворец явились два видных большевика, Орджоникидзе и Ногин, и сообщили, что Ленин готов сдаться в руки властей, если приказ об этом будет утвержден ЦИК и если будут даны твердые гарантии его безопасности и честного суда. Вместо гарантий они получили самые горячие заверения, что Советы сделают все возможное для обеспечения прав Ленина. А вскоре пришло известие, что ЦИК отказался от собственного расследования июльских событий, решив положиться на правительственное следствие. Что ж, все было ясно. Нет, до виселицы при нынешних гнилых временах дело не дошло бы, а вот пристрелить при аресте могли легко. Виновных потом, конечно, пожурят и, может быть, даже накажут — но кому это будет интересно? В тот же день Ленин и Зиновьев уехали из Петрограда — сначала в Разлив, а через месяц — в Финляндию.

Забавная история получилась с арестом Троцкого. Лично ему ничто не грозило, поскольку большевиком Лев Давидович в то время не был. Но пропустить такую возможность рекламы он, естественно, не мог. Троцкий всячески выражал солидарность с большевиками, вызвался защищать на суде Раскольникова и опубликовал письмо к Временному правительству, где заявил: «Я разделяю принципиальную позицию Ленина. Зиновьева, Каменева… У вас не может быть никаких логических оснований в пользу изъятия меня из-под действия декрета, силою которого подлежат аресту товарищи Ленин, Зиновьев и Каменев». Ну, и его тоже отправили за решетку — раз человек сам просит, почему бы и не уважить…

В результате арестов разумное крыло партии большевиков было изрядно ослаблено. Зато левые легко ускользали от преследования. Мгновенно испарились, уйдя на нелегальное положение, руководители «Военки» Подвойский и Невский. На свободе остались конкретные деятели Сталин и Свердлов — их, собственно, никто и не трогал, поскольку соблюдался принцип личной ответственности, а эти товарищи занимались непонятно чем, и инкриминировать им было нечего. Из Москвы на помощь понесшей потери столичной организации прибыло пополнение, в том числе весьма левый деятель Бухарин и еще один очень конкретный товарищ — Дзержинский. Так что партия большевиков вышла из июльской заварушки нисколько не ослабленная, зато обозленная и изрядно полевевшая.

Несколько мятежных полков действительно были разоружены и их личный состав отправлен на фронт — очень кстати, ибо из-за усилий военной цензуры фронтовики плохо представляли себе, что произошло в Петрограде, почему вдруг ввели военно-полевые суды и пр. Можно представить, что рассказали им обозленные новички! Сообразив, что происходит, командование фронтов отказалось принимать такое пополнение. Вопрос о гарнизоне завис — и в конце концов правительство удовлетворилось заверениями в лояльности, которое солдатики охотно давали. Данное сотрясение воздуха их ни к чему не обязывало — в конце концов, любой гражданин имеет право брать пример с собственного правительства и плевать на свои обещания, разве нет?

Усилия Совета, требовавшего, чтобы карали только тех, кто лично «засветился» в беспорядках, не пропали даром — правительство оказалось обезоружённым. Некоторые успешные действия предпринимались по инициативе местных властей и чиновников среднего звена. Так получилось, например, с разгромом комитета партии большевиков Литейного района. За несколько дней до событий он переехал в новое помещение. Кто уж там это помещение подбирал… но факт тот, что в этом же доме располагалось районное отделение контрразведки. Естественно, контрразведчики не стерпели столь вызывающего соседства. А на штаб-квартиру организации Петроградской стороны налет совершила компания младших офицеров — просто в порядке патриотизма. Заодно разгромили и помещавшееся по соседству бюро меньшевиков — офицерам было все равно, какая там буковка в названии партии, «м» или «б».

Совершенный анекдот получился из попытки разоружения рабочих. Опасаясь делать это открыто, да и понимая, что толку все равно не будет, правительство решило использовать как предлог то, что в оружии остро нуждаются солдаты на фронте. Естественно, на заводских окраинах над этими аргументами только посмеялись. 17 июля на межрайонном совещании местных Советов разгорелась дискуссия по поводу сдачи оружия, где аргументы были примерно следующими: ну ладно, допустим, винтовки, пулеметы, бомбометы нужны на фронте, но рабочих все равно не уговорить расстаться с револьверами и холодным оружием (впрочем, практика показала, что с пулеметами они тоже расставаться не собираются). Тогда оружие стали искать — в основном в помещениях левых организаций, на заводах и фабриках. Смех стал еще громче: представляете себе, что такое обыск завода? Тем более с учетом конспиративного опыта большевистских ячеек?

Так что ослабить большевиков, справиться с солдатами и разоружить рабочих правительству не удалось. Зато замечательнейшим образом получилось всех обозлить. Даже умеренные местные Советы, увидев, как легко правительство расстается с только что завоеванными демократическими идеалами, стали все больше сдвигаться влево — что уж говорить обо всех прочих.

Именно в эти дни, 13 июля, было созвано большевистское совещание по тактике, где Ленин предложил снять лозунг «Вся власть Советам» и взять курс на вооруженное восстание. И хотя тогда эта резолюция не прошла, его услышали.

Итогом июльских событий стал рост как численности РСДРП(б), так и влияния большевиков. За три недели петроградская организация увеличилась на 2500 человек (около 8 %). Рядовые меньшевики и эсеры, возмущенные политикой своих депутатов в советах, меняли партийные билеты на большевистские. Социалистов выжимали из советов и разного рода комитетов, а их место занимали большевики. О том же сообщали с мест.

26 июля открылся VI, подпольный съезд РСДРП(б), на котором присутствовали 157 делегатов с решающим и 112 с совещательным голосом. «Главный кадровик» Свердлов делал доклад об успехах за прошедшие со дня апрельской конференции три месяца. За это время число членов партии увеличилось более чем вдвое: с 80 до 180 тысяч человек, не считая сочувствующих. Петроградская организация насчитывала 41 тыс. человек, Москва вместе с областью — 50 тыс., Урал — 25 тыс., Донецкий бассейн — 16 тыс., Киев — 10 тыс., Кавказ — 9 тыс., Финляндия — 12 тыс., Прибалтика — 14 тыс., Поволжье — 13 тыс., Одесса — 7 тыс., Сибирь — 10 тыс., Минск — 4 тыс., Север — 1,5 тыс., военные организации — 26 тыс. Число организаций увеличилось вдвое: с 78 до 162. До июльских событий партия имела 41 газету с суммарным ежедневным тиражом в 320 тыс. экземпляров, выходивших на разных языках народов Российской империи. После событий формальные тиражи поуменыиились, но Временное правительство сделало большевикам такую рекламу, что их издания проходили теперь через десятки рук, так что реально тиражи выросли, и намного.

Партия все равно была небольшой — в то время бурно росли все левые организации. Но свобода рук, отсутствие каких бы то ни было обязательств, а также полное неимение тормозов давали этой маленькой кучке большие преимущества, и ее влияние росло на глазах.

…На том же съезде совершенно неожиданно выдвинулся человек, выхода которого на первые роли не ждали. В отсутствие Ленина два основных доклада — отчетный и о политическом положении — прочитал Сталин. До того он не выходил на политическую сцену, занимаясь, как писал историк Александр Рабинович, «административными» делами. Правда, это опять же были дела особого свойства. Едва приехав в марте 1917 года из ссылки в Петроград, Сталин взял в свои руки «Правду» и стал ее редактором. Он же был посредником между ЦК РСДРП(б) и ЦИКом Советов во время июльских событий. Он же разруливал конфликт вокруг Петропавловской крепости, когда военный представитель ЦИКа эсер Кузьмин рвался устроить кровавый штурм — Сталин сумел тогда всех успокоить и предотвратить кровопролитие. Он же уговорил Чхеидзе обратиться в газеты с просьбой остановить провокационные публикации о Ленине. Касательно внутрипартийных дел известно, что Сталину вместе со Свердловым в конце июля поручили изъять у так и не угомонившейся «Военки» деньги, чтобы она не могла выпускать свою газету — деньги забрали, по поводу чего деятели «Военки» жаловались в ЦК. И вдруг оказалось, что этот конкретный деятель способен еще и выступать с докладами — да с какими! Он сумел разъяснить достаточно сложные вещи из области политики и экономики просто, понятно и при этом без профанации.

Самый спорный вопрос на съезде был об отношении к Советам. Во время июльских событий ЦИК скомпрометировал себя, и Ленин по-прежнему настаивал на снятии лозунга «Вся власть Советам!», при этом оставив требование: «Долой правительство!» Ситуация стала совершенно сюрреалистической: долой правительство, но неизвестно, в чью пользу. Кому передавать власть? Ответ на этот вопрос чрезвычайно интересен, поскольку он демонстрирует на простом примере как ленинскую, так и сталинскую тактику: что для чего существует — теория для практики или практика для теории? Оцените:

Да, откровенно, куда уж больше… Впрочем, можно и больше:

В общем, выкрутился товарищ Сталин успешно. Дал понять, что партия намерена сама вступить в борьбу за власть, уже без всяких ширм, но открыто об этом не сказал. Однако самым шокирующим было не слишком замеченное историей заявление о том, что, мол «сорганизовать власть мы сумеем». Это в той обстановке! Не замечено оно потому, что на самом деле сумели, и к этому факту за девяносто лет все привыкли. А если б не сумели, то кто бы помнил сейчас о каких-то там большевиках?

В общем, большевики пришли к выводу, что события развиваются по их теории, а на все остальное им было попросту наплевать. Разрешится само, будет создано «творчеством революции».

Оцените: на этом съезде они на полном серьезе обсуждали важный теоретический вопрос, который внезапно стал насущно-практическим: возможно ли перерастание русской буржуазной революции в социалистическую и построение социализма в России раньше, чем на Западе? Сталин возражал «ортодоксам», сомневавшимся в возможности осуществления социалистической мечты в отсталой России, попутно открыв новое направление марксизма. «Не исключена возможность, — говорил он, — что именно Россия явится страной, пролагающей путь к социализму… Надо откинуть отжившее представление о том, что только Европа может указать нам путь. Существует марксизм догматический и марксизм творческий. Я стою на почве последнего».

Что-что, а убеждать он умел. Естественно, эти чисто теоретические нюансы все равно не повлияли бы на реальную работу, которая определялась далеко не теориями, но лучше, чтобы никто в момент принятия решения не кричал над ухом: «Это не по Марксу!» А «творческий марксизм» был просто гениальной находкой — он позволял в будущем подвести обоснование под что угодно.

На том же съезде была утверждена и экономическая программа большевиков: конфискация помещичьей земли и национализация всей земли в стране, национализация банков, рабочий контроль над производством и распределением. О полной национализации промышленности они пока что не говорили — это получится в ходе дальнейших событий само собой, но о том, что они собираются вмешиваться в процесс производства и регулировать его, а также национализировать то, что посчитают нужным, большевики заявляли.

Авантюра? Ну да, безусловно — и еще какая! Но чем они рисковали? Тем, что не смогут выполнить эти обещания, когда на самом деле возьмут власть? Да полно! Когда и кто всерьез рассматривал перспективы взятия власти мелкой левацкой партией?! То, как легли карты в 1917 году, ни один самый сумасшедший прогнозист бы не выдумал. Нет, взять-то власть можно было, не проблема — надо просто нагнуться и вытащить ее из лужи, в которой она в то время валялась. Но вот удержать власть на такой срок, чтобы всерьез пришлось отвечать за базар! Большевики и сами-то слабо верили, что все на самом деле так вышло — наверное, до окончания Гражданской войны не верили. А остальной мир поверил где-то к тридцатым годам, не раньше. Если бы раньше, то задавили бы тогда, когда это было еще возможно, не дав реализовать пятилетки… впрочем, об этом чуть позже, мы пока еще находимся в августе семнадцатого… Программа большевиков была с первого до последнего слова популистской, зато народ на нее откликнулся, а чего еще хотеть?

И, кроме прочего, на съезде в партию вошла небольшая группа так называемых «межрайонцев», сформировавшаяся в 1913 году и состоявшая из меньшевиков и бывших большевиков, в свое время вышедших из РСДРП(б). Вместе с группой партия приобрела и ее лидера — будущего виднейшего своего деятеля и свою хроническую головную боль. Это был меньшевик Лев Бронштейн, известный под партийным псевдонимом Троцкий.

Собственно говоря, что сделало правительство в июле? Всего лишь попыталось навести порядок в стране. Желание вполне естественное, и его можно только приветствовать, если бы не одно обстоятельство: когда бы Временному правительству это удалось, Россия по-прежнему оставалась бы экономической колонией Запада. А нам оно нужно?

Если называть вещи своими, грубыми и некрасивыми именами, то уже с начала века силы, действующие в стране, можно разделить на тех, кто считал, что без этой радости следует обойтись и на тех, кто доказывал, что без Запада нам смерть. Иначе говоря, первые работали на Россию, вторые во главу угла ставили интересы западных «партнеров» — надо полагать, совершенно бескорыстно, из святой и чистой любви (ха-ха, шутка!). Немцы не озаботились созданием в России сильной агентуры влияния, но французы, а особенно англичане своего не упустили, дополняя экономическое проникновение политическим, идеологическим — в общем, были везде, где только можно. Именно это, проантантовское лобби и пришло к власти в феврале семнадцатого.

После Февраля патриоты сошли со сцены, зато появилась другая сила, уже в апреле впервые назвавшая себя тем именем, под которым она войдет в историю — коммунисты. Их планы тоже были связаны с Западом, но иным образом. Если либералы хотели поставить Россию на службу «цивилизованному миру», то планы коммунистов были развернуты на 180 градусов — они рассчитывали прибрать к рукам «цивилизованный мир», используя ту страну, которую, если повезет, удастся получить. Мир не удостаивал вниманием их планы — он еще испугается, но несколько позже. Пока что союзники рассматривали Россию как поставщика пушечного мяса во время войны и потенциальную колонию после ее окончания, а в большевиках видели только досадную помеху. Великие же планы коммунистов заставляли их позаботиться о стране, которая попала к ним в руки — вязанка хвороста для мирового пожара должна быть способной гореть хорошо и долго. Так что им поневоле приходилось быть патриотами, куда денешься?

Невзирая на смену ориентации с правой на левую, противоборствующие стороны остались прежними. Собственно, они одинаковы во все времена — те, кто работает на свою страну и те, кто хочет заставить ее работать на кого-то ещё. Вот только линия раскола, располагавшаяся раньше справа от либералов, теперь переместилась влево от них. Да еще посередине, верхом на границе, болтались господа социалисты, так и не сумевшие выбрать, какой стороны держаться — впрочем, это их обычное состояние…

Сталин на съезде сказал обо всем этом просто и жестко.

Сталин, с обычным своим прагматизмом, глядит в точку: не важно, кто что говорит, важно, кто кому платит. Потому и «союзнический след» все время просматривается в путанице прочих следов. Потому и ведут англичане себя с такой феноменальной наглостью, выдавая российскому правительству предписания: что ему надлежит предпринять. Кто девушку ужинает, тот её и танцует…

Однако единственное, чего не смогли даже всемогущие англичане — это сделать слабое правительство сильным. Пора было его менять на что-то более пристойное.

Ситуацию облегчало то, что за «порядок» теперь были не только правые. По мере того, как все новые круги приходили к выводу, что их революция уже завершилась, число сторонников диктатуры росло. К середине лета 1917 года граница охваченной этим желанием политической территории доползла до социалистов и там завязла — они, как всегда, не могли определиться. Но и без них абсолютное большинство политических сил России стояло за «твердую власть» — оставалось только найти подходящего кандидата в диктаторы. Конечно же, это должен быть генерал, который придет во главе верных полков, перевешает смутьянов и штыками загонит морлоков обратно под землю, откуда тех столь неосмотрительно выпустили.

Нет, пора, пора было наводить порядок.

«Мы все глядим в наполеоны…»

К великому событию готовились ещё с весны. После «приказа № 1», по мере того, как все большую силу стали набирать солдатские комитеты, озлобленные офицеры начали группироваться вокруг нескольких организаций. Самыми влиятельными из них были Союз офицеров армии и флота, руководство которого сидело в Могилеве, в Ставке верховного главнокомандования, Военная лига и Союз георгиевских кавалеров — последние две имели имели штаб-квартиры в Петрограде, но смотрели все равно в сторону Могилева.

Гражданских организаций аналогичной ориентации насчитывалось много, но все больше говорильных. Из серьёзных, то есть с деньгами, можно назвать «Общество экономического возрождения России», основанное в апреле 1917 года Гучковым и Алексеем Путиловым[166]. С первым все ясно, а господин Путилов еще до начала событий большую часть своих капиталов перевел за границу, куда вскоре после Октября переместился и сам, продолжая принимать активное участие в спонсировании подрывной работы против СССР. Ровно тем же самым занималось возглавляемое им общество и летом семнадцатого — финансировало контрреволюцию.

Организацией нового типа стал «Республиканский центр». Начинался он под эгидой Сибирского банка как общество, также призванное финансировать борьбу с разраставшейся революцией, но очень быстро обзавелся военным отделом, который объединил вокруг себя множество мелких офицерских групп, и начал всерьез, на техническом уровне, готовиться к захвату власти.

Кандидатуру будущего диктатора подбирали уже с весны. Мелькали в этом качестве генералы Алексеев, Брусилов, адмирал Колчак, вполне мог подойти и Деникин — но почему-то остановились на генерале Корнилове. Надо сказать, фигура была вполне в духе времени и обстоятельств — орлы в болоте не водятся. Непонятно, почему это так — но сие есть закон матушки-природы…

Никакими особенными достоинствами, кроме незаурядной личной храбрости и столь же незаурядной склонности к позерству, будущий «русский Наполеон» не обладал. Генерал Алексеев как-то раз отозвался о нем весьма категорично: сердце львиное, а голова баранья. Завидовал? Хотя если вдуматься — чему тут завидовать? Роли палача собственного народа? А то, как действовал Корнилов, свидетельствует о чем угодно, только не об уме…

Полководческие успехи генерала, несмотря на «львиное сердце», были весьма скромными. В начале мировой войны он получил пехотную дивизию, однако в апреле 1915 года, во время отступления, оказался в окружении и при не совсем ясных обстоятельствах отбился со своим штабом от основных сил и попал в плен. Причем в военных кругах поговаривали, что не просто отбился, а бросил своих солдат и удалился вместе со штабом в лес, где и попался австрийцам. Около года генерал пробыл в Венгрии, пока не бежал в 1916 году, вроде бы подкупив лазаретного фельдшера и переодевшись в австрийскую форму. А дальше начинается необъяснимое.

В России вернувшегося беглеца встретили, как героя. Выяснилось, что еще весной 1915 года главнокомандующий Юго-Западным фронтом, великий князь Николай Николаевич, ходатайствовал о его награждении за ту самую операцию, которую Корнилов так успешно провалил. А после побега из австрийского плена пресса превратила его в национального героя — просто так подобные вещи не делаются. Чтобы удостоиться такой пиар-кампании, надо иметь близость к определенным кругам, которые этой прессой рулят — в то время рулили проанглийски настроенные либералы, рядом с которыми смутно угадывалась долговязая фигура все того же Николая Николаевича. В итоге генерал получил корпус.

Кое-что проясняет следующее назначение Корнилова. После Февраля, по настоянию Думы, он был назначен командующим Петроградским военным округом — а это одна из ключевых, «номенклатурных» должностей, и случайных людей там не бывает. Так что Лавра Георгиевича можно смело включать в список участников либерального военно-политического заговора против Николая II. Если кому мало данных, то вот еще: к числу его подвигов относится арест императрицы Александры Фёдоровны — такую честь тоже абы кому не доверят. Нет, совсем не пешка господин генерал и не ничтожество. А что воевал скромно — так ведь, по выражению Козьмы Пруткова, «не каждый в армии — Глазенап».

В усмирители черни генерал Корнилов рвался с самого начала. Уже во время апрельской антивоенной демонстрации он, в точности как Наполеон в Париже, собрался пустить в ход артиллерию против уличной толпы. Петроградский Совет отменил этот приказ — в ответ генерал обиделся, подал в отставку и уехал на позиции, где отнюдь не мыкался без назначения, а тут же получил 8-ю армию Юго-Западного фронта.

…Начатое в обстановке глобального бардака, по устаревшим планам и без надежды на успех, русское наступление было обречено ещё до его начала. Уже 4 июля первоначальные победные реляции сменились сообщениями о поражении, которое вскоре обернулось сокрушительным разгромом.

Несмотря на предопределенность событий, за провал наступления кто-то все же должен был ответить. Ответил верховный главнокомандующий, генерал Брусилов[167]. Его место и занял вскоре командующий 8-й армией Юго-Западного фронта генерал Корнилов. Во время наступления его армия была разбита и бежала в панике, так же как и другие, однако на судьбе непотопляемого генерала и этот разгром отразился зеркально: вместо понижения в звании он 8 июля был назначен командующим фронтом (отметив свое вступление в должность тем, что приказал расстреливать из пулеметов самовольно отходящие части), а через десять дней стал верховным главнокомандующим вместо Брусилова. И одновременно его начали усиленно раскручивать как будущего диктатора и «спасителя России».

И всё же: почему именно Корнилов? Чтобы вот так идти вверх, нужно иметь кое-что посильнее, чем правильные взгляды и личную храбрость. Могучих родственников у сибирского казака вроде не наблюдалось, связей тоже неоткуда было взять. Вот и вопрос — почему?

А впрочем, есть одна версия. Дело в том, что биография Лавра Георгиевича изобилует смутными моментами. Ровесник Ленина, родившийся в 1870 году в Сибири, в семье казачьего офицера, военную карьеру он начал, участвуя в экспедициях по китайскому Туркестану и восточным провинциям Персии — а подобные экспедиции традиционно, во всех странах, финансировались разведкой. Затем, после кратковременной экскурсии на японскую войну, с 1907 по 1911 годы он служит военным атташе в Китае — и эта должность практически всегда относилась к номенклатуре «бойцов невидимого фронта». Причем как в Персии, так и в Китае традиционно сильны были позиции англичан, к которым высшие круги русского общества (в том числе и военные) питали самую горячую любовь. Нет, я отнюдь не намекаю на связи генерала с английской разведкой — эта связь из его послужного списка сама прёт! Офицер-разведчик, специалист по Востоку, в недрах проанглийского заговора, непотопляемый несмотря ни на какие неудачи и вопреки всему выдвинутый в диктаторы. Если обратить внимание на эти странности биографии Корнилова, то его возвышение перестает быть непонятным — учитывая, опять же, огромное влияние англичан на русские дела. До такой степени, что иной раз не разобрать, где проходит граница между русской политикой и английским посольством.

Комиссаром у Корнилова был человек ещё более смутный, чем он сам. Это Борис Викторович Савинков — тот самый, знаменитый эсеровский террорист, причастный к многочисленным политическим убийствам. После революции 1905 года он эмигрировал за границу, жил там неизвестно на что, писал романы, с началом войны вступил во французскую армию, а в апреле 1917 года вернулся в Россию. Террористическим прошлым никто бывшего бомбиста почему-то не попрекнул — наоборот, Савинков сразу же оказался доверенным лицом Временного правительства, комиссаром в действующей армии. С чьей подачи, интересно, такое доверие? Наводка на ответ: впоследствии, уже открыто занимаясь террором против Советской России, Савинков теснейшим образом сотрудничал не только с польской разведкой, что вполне естественно, поскольку его боевики базировались в Польше — но и с французской, и деньги на свои милые шалости получал нешуточные.

Летом 1917 года именно Савинков оказался в роли комиссара Юго-Западного фронта, командующим которого 8 июля назначили Корнилова — практически сразу после того, как Керенский стал премьер-министром.

А ведь интересные тянутся ниточки и любопытные на них завязываются узелочки, не правда ли? Куда ни плюнь — натыкаешься не на англичан, так на французов, и все почему-то в связи с именами будущих героев белого движения и антибольшевистского сопротивления.

Третьим в этой компании был некий штабс-капитан Филоненко, комиссар 8-й, корниловской армии. Узнав об этом назначении, солдаты 9-го бронедивизиона, имевшие счастье служить под его началом, писали Керенскому, тогда еще военному министру, а также Совету:

Для полноты картины надо еще упомянуть некоего Завойко, который был, выражаясь современными словами, агентом и пиарщиком Корнилова. Сын адмирала, он по стопам отца не пошел, а предпочёл бизнес — спекулировал землёй, лесом, торговал нефтью, занимался какими-то банковскими операциями. Лишь в мае 1917 года, аккурат после того, как Корнилов был назначен командующим 8-й армией, Завойко тоже снесло в сторону фронта. Он поступил добровольцем в Дикую дивизию, но почему-то тут же нарисовался в штабе армии, став адъютантом командующего.

Естественно, такие карьеры и такая реклама стоят больших денег. Впрочем, кто платил, угадывается легко — тот самый, упомянутый Сталиным «союзный капитал», который один только и был заинтересован в продолжении этой войны.

Корнилов любил позерство не меньше Керенского. Став главковерхом, он уже на следующий день послал правительству телеграмму (тут же попавшую в печать), где требовал для себя свободы действий, так, чтобы отвечать только «перед собственной совестью и всем народом». Если говорить более конкретно, генерал захотел самостоятельности в оперативной работе, права назначать и смещать всех военачальников, ну и, естественно, снова заговорил про военно-полевые суды и смертную казнь.

От идей «оперативной самостоятельности» Корнилова генералы, надо полагать, содрогнулись — но пока дело дойдет до очередного наступления, он станет либо главой государства (поручив армию кому-нибудь другому), либо никем, а насчет расстрелов они и сами были не прочь. Штатским финансистам телеграмма тоже понравилась — решительно говорит генерал! Не хуже Керенского, и намного короче. Его стали раскручивать еще активней.

3 августа он представил правительству свою программу, а через неделю, 10 августа, ее новую версию, модернизированную штабс-капитаном Филоненко и одобренную также Савинковым. Кроме мер, принимаемых к армии, о которых уже неоднократно говорилось, комиссары предложили кое-что еще. В частности, перевести на военное положение железные дороги. Отказ железнодорожников выполнять распоряжение начальства должен был приравниваться к отказу солдата выполнить приказ — и караться, соответственно, смертной казнью, для чего на крупных станциях предполагалось создать «военно-революционные суды».

Впрочем, одними железными дорогами Филоненко не ограничился — ну чего мелочиться! Согласно его плану, на военное положение предполагалось перевести еще и заводы, работавшие на оборону, а также угольные шахты: запретить стачки, политические собрания и любые общественные организации, установить для рабочих минимальные нормы выработки, при невыполнении которых отправлять виновных на фронт. Я не к тому, что меры были плохие — нечто подобное часто вводят во время войны в самых разных странах, без различия режима. Я к тому, что не надо обвинять большевиков, мол, они придумали «трудовые армии»… Они всего лишь старательно и хорошо учились у своих предшественников, при этом не забывая использовать их ошибки (естественно, в правительстве мгновенно произошла утечка информации, и корниловские планы полетели в жернова большевистской пропаганды).

Правительство повело себя так, как и должно было — ни да, ни нет, а вместо конкретного ответа долгий нудный торг с генералом. С одной стороны, Керенский вроде бы и понимал, что порядок наводить нужно, с другой — все эти меры казались ему слишком радикальными… Но министр-председатель решал далеко не всё в стране, а к тому времени уже почти ничего не решал. Слева от него формировалась в боевые отряды окончательно озверевшая от беспросветной жизни масса простого народа, а справа господа либералы готовили диктатуру, пытаясь опереться на армейские штыки. Правда, они не учли того, что солдаты — это не оловянные фигурки, а такие же мужики, как и слева, только в шинелях и с винтовками. Зато это изначально, ещё с 1914 года, учитывали большевики.

Два Бонапарта

Предвкушение диктатуры носилось в воздухе. Никто не соблюдал никакой конспирации, даже для виду.

8–10 августа в Москве, подальше от мятежной столицы, прошло так называемое «совещание общественных деятелей». Среди его делегатов были богатые промышленники, кадеты, военные, коммерсанты, политические деятели либерального и консервативного толка и пр. — в общем, все, что правее социалистов. 9 августа совещание отправило Корнилову приветственную телеграмму, которая заканчивалась так: «Да поможет Вам Бог в Вашем великом подвиге на воссоздание могучей армии и спасение России».

А 12 августа, также в Москве, открылось Государственное совещание, на которое собралось около 2,5 тысяч делегатов, от министров до представителей профсоюзов и Советов. Здесь присутствовали уже все силы и все политические ориентации, кроме одной — левых радикалов.

Совещание было отмечено тремя демонстрациями, хотя и разного рода.

Керенский одарил присутствующих демонстрацией красноречия, ибо к тому времени ничем другим уже не располагал. Его вступительная речь продолжалась два часа — он снова говорил о революции, обещая как левым, так и правым «ниспровергнуть железом и кровью» все попытки покушений на нее. Было бы красиво, если б не комичная внешность Александра Федоровича и его полное бессилие, о чем присутствующим было отлично известно.

Корнилов продемонстрировал себя. Совещание изначально готовилось под знаком приближения ГЕНЕРАЛА. По городу ходили слухи, что к Москве идут войска, стены домов были обклеены приветственными плакатами, всюду распространялись листовки.

Сам приехал на второй день, 13 августа, красиво вышел из вагона в сопровождении телохранителей-туркмен в алых халатах. На вокзале его встречали дамы с цветами, было много офицеров, политиков, разного рода делегаций. Миллионерша Морозова пала перед будущим диктатором на колени. На совещание в тот день генерал не поехал, съездил лишь, как и подобало грядущему спасителю Отечества, к Иверской иконе Богоматери, а потом вернулся в свой салон-вагон и до вечера принимал политических деятелей. На совещании он выступил на следующий день весьма сдержанно, однако после такого начала большего и не требовалось — проглотили бы все, что угодно.

Большевики, которым под угрозой изгнания из Советов запретили выступать против «общей линии» ЦИК, на совещание не поехали, в отместку решив снова продемонстрировать силу. В знак протеста на день открытия совещания они назначили забастовку — и провели её, несмотря на то, что большинство московского Совета выступило против. 12 августа не работали заводы, не ходили трамваи, улицы столицы были темны по причине стачки газовщиков, закрылись кафе и рестораны, не работали даже буфеты Большого театра, где проходило совещание. Впервые большевики открыто противопоставили себя всем политическим силам одновременно — и очень неплохо выглядели в этом противостоянии.

В общем, все вдохновились. Керенский вернулся в столицу, уверенный, что Россия — за него, большевики, ободренные успехом, продолжали еще старательней заниматься тем же, чем и обычно, а Корнилов принялся подтягивать фронтовые части к Петрограду.

Основные надежды он возлагал на 1-ю Донскую казачью и Уссурийскую конную дивизии из корпуса генерала Крымова, а также на Дикую дивизию, сформированную из представителей малых кавказских народов. При необходимости можно было задействовать и другие казачьи и ударные части, расположенные в Прибалтике.

…19 августа последовала очередная «победа» в духе генерала Корнилова — русские войска оставили Ригу. Причем генерал особо не скрывал, что Рига была сдана по его приказанию. Официальная «отмазка» — мол, он «предпочел потерю территории потере армии», все это следствие развала и хаоса и надо наводить порядок.

Однако сдача этого города имела не только психологический эффект. Взятие Риги открывало немцам дорогу на Петроград и давало в руки «правым» еще один козырь — теперь, в крайнем случае, можно будет шантажировать власти германским наступлением, а в самом крайнем — и сдать немцам мятежный город. Столицу можно перенести и в Москву, а здесь пусть наводит порядок Вильгельм. А пока что Корнилов под предлогом защиты Петрограда от немцев подтягивал войска, а также потребовал, чтобы ему подчинили Петроградский военный округ. И снова начались долгие утомительные переговоры с правительством…

Одновременно, навстречу корниловскому наступлению, в Петрограде шла тайная подготовка военного переворота. Причем планы этого переворота были интереснейшими и заставляли по-новому взглянуть на события полуторамесячной давности, странную выстроенность которых по датам отмечал на съезде Сталин.

Во второй половине августа с фронта в Ставку были вызваны около трех тысяч надежных офицеров, якобы для ознакомления с новыми образцами оружия. Однако в Могилеве им поставили другую задачу: объявив, что в Петрограде ожидается выступление большевиков, выдали деньги и отправили в столицу

Близилась торжественная дата — 27 августа, полугодовщина со дня Февральской революции. Естественно, в честь этого события в Петрограде должны были пройти многочисленные митинги, которые, в общем-то, вполне могут перейти в такие же беспорядки, какие имели место в начале июля — ведь правда же, могут? А эти беспорядки послужат отличным поводом, чтобы ввести военное положение и привести в чувство мятежную столицу. Ещё 11 августа Корнилов говорил начальнику своего штаба генералу Лукомскому: «Пора немецких ставленников и шпионов во главе с Лениным повесить, а Совет рабочих и солдатских депутатов разогнать, да разогнать так, чтобы он нигде и не собрался».

Проблема состояла в том, что выступать большевики не собирались — зачем? Время работало на них, да и Ленин сидел в Финляндии, под защитой красных моряков Гельсингфорса — так что беспорядки в августе нужны были РСДРП(б) меньше всего. А значит, для успеха путча «народным волнениям» следовало поспособствовать, чтобы поставить большевиков в то же положение, в каком они оказались в июле. По задумкам, накануне праздника пресса должна была начать нагнетать напряженность, а по заводам в массовом порядке отправиться провокаторы поднимать рабочих.

Разглядывая августовский сценарий в подробностях, поневоле задумаешься — а так ли стихийны были июльские события, как это принято думать? Или прав был опытнейший конспиратор Сталин, заподозрив в них провокацию, частью которой стал провал наступления на фронте — как частью корниловской провокации являлась сдача Риги? Кто были люди, побудившие пулемётчиков выйти на улицу — соседи-анархисты, свои комитетчики или же незнакомые ораторы в плохо сидящих солдатских шинелях? Ничего удивительного, если верно последнее — свой «почерк» имеют не только преступники, но и политики. В июле усмирение не состоялось по причине бессилия правительства и предательской роли социалистов. На сей раз участие как тех, так и других не планировалось — новый диктатор собирался опираться только на штыки.

24 августа генерал Крымов получил распоряжение двигаться на столицу, как только придет сообщение о выступлении большевиков. В назначенное время на заводах появились какие-то люди, одетые в военные шинели, и стали старательно подстрекать рабочих к бунту. В общем, всё шло по плану. Не по плану действовали только большевики, которые хорошо усвоили июльские уроки и успели поработать над дисциплиной. Рабочие не пошли за провокаторами, их игнорировали, выгоняли с митингов, а после 27 августа стали и бить.

26 августа на улицах появились листовки, озаглавленные «Русский герой Корнилов». Впоследствии Керенский сообщал, что листовки эти были отпечатаны на деньги английской военной миссии и доставлены в Москву из английского посольства в вагоне британского военного атташе генерала Нокса.

Стрелка весов застыла в равновесии: кто кого? И тут генерал Корнилов сделал ошибку, которая стала роковой.

Естественно, в качестве спасителя и верховного правителя России Корнилов видел только себя. Но ведь ту же самую роль готовил себе и Керенский! Если бы у генерала хватило ума это учесть — история могла бы пойти по-другому. Однако его подвела демонстративность: туркмены в красных халатах в качестве личной охраны — это, знаете ли, симптоматично…

В конце августа в Могилев, в Ставку приехал бывший обер-прокурор Синода В. Н. Львов — прозондировать почву. Миссия удалась вполне — Корнилов озвучил перед ним свои планы, в которые входила отставка всего правительства, в том числе и министра-председателя. Правда, генерал вроде бы собирался дать ему пост министра юстиции — это Керенскому-то, с его амбициями! Он так долго, ступенька за ступенькой, поднимался на пост председателя правительства — и снова на исходный рубеж?! (А в окружении генерала и вовсе поговаривали, что Александр Федорович нужен ненадолго, как временное знамя, а потом его уберут.) Сведения об этих намерениях Львов и привез в Петроград, вместе с настоятельной просьбой генерала к главе правительства: «в целях его безопасности» как можно скорее прибыть в Ставку.

Как только Керенский узнал об этих планах, вопрос «что делать?» был мгновенно решен. 27 августа он выступил против Корнилова, уже вовсю подтягивавшего воинские части. Выступил, естественно, не с военной силой, которой не имел, а с речами и бумажками. Однако и от бумажек бессильного правительства иной раз бывает толк — Керенский сместил Корнилова с поста верховного главнокомандующего и отправил приказ об этом в войска, чем ввел военных по всему фронту в смущение.

В тот же день министр-председатель объявил Петроград на военном положении — и началась традиционная организационная чехарда. Керенский заявил о намерении учредить Директорию — небольшой чрезвычайный орган управления государством, наподобие ГКО, по поводу чего тут же вспыхнули дебаты между правительством и Советами — и те, и другие оказались при любимом деле. Параллельно 28 августа Советы учредили Комитет народной борьбы с контрреволюцией, который также начал бурно заседать. В общем, ничего особенного — они даже на виселицу шли бы с подобающими случаю речами.

Гораздо любопытней повели себя большевики. После июльских событий они долго обсуждали, стоит ли при необходимости сотрудничать с меньшевиками и эсерами, или в любом случае надо действовать самостоятельно. Во время работы Государственного совещания, когда в Москве предполагалось выступление военных, московские большевики сотрудничали с социалистами во Временном революционном комитете. Узнав об этом, Ленин разразился гневной статьей, где обзывал настроенных на совместную работу с меньшевиками и эсерами сотоварищей дурачками и негодяями и призывал исключать их из партии.

Однако и в Петрограде, едва речь зашла о конкретной опасности, большевики мгновенно поступились принципами и материализовались во всех антикорниловских комитетах. (Точно так же, как двадцать лет спустя Сталин, когда это оказалось в интересах Советского Союза, тут же наплевал на все ранее произнесенные речи и подписал с Гитлером пакт о ненападении.) Ленин, да… однако Ильич был в Финляндии, и его инструкции пришли, когда все уже было кончено. Впрочем, и он одобрил действия петроградцев.

…Если бы «борьба с контрреволюцией» ограничивалась деятельностью комитетов, все заседающие в полном составе уже на следующий день качались бы на фонарях. Но параллельно с заседаниями шла какая-то негласная, однако очень конкретная работа. Велась она, в основном, по линии фабзавкомов и профсоюзов, которые брали под контроль предприятия, своими силами разбирались с провокаторами, организовывали оборону, отправляли людей рыть окопы и строить баррикады, налаживали снабжение, причем действовали грамотно и согласованно, так, словно бы управлялись из единого центра. Словно бы, да… просто документов не осталось! Партийные организаторы того времени предпочитали обходиться без бумажек.

Профсоюз металлистов выделил 50 тысяч рублей и помог умелыми организаторами, союз шоферов обеспечил транспорт[168], типографские рабочие брали под контроль газеты, выполняя роль цензуры. На предприятиях рабочие создавали боевые отряды, а большевики в антикорниловских комитетах выбили из властей разрешение снабжать их оружием. Так что к тем запасам, которые уже имелись на заводах, прибавилось еще и оружие из арсенала Петропавловской крепости, с гарнизонных складов, непосредственно из цехов оружейных заводов. 29 августа в город прибыли кронштадтские матросы, которых поставили охранять важнейшие объекты. За всей этой работой стояли три политические группы, которые потом будут совместно делать Октябрь: большевики, левые эсеры и анархисты. Причем, судя по организованности и согласованности действий, планы обороны были составлены заранее (точно та же история, что и с эвакуацией предприятий в 1941 году — на поверхности шумные комитеты, которые стягивают на себя внимание, а под их прикрытием, грамотно и тихо, ведется хорошо спланированная конкретная работа. И в самом деле, у политиков имеется свой узнаваемый почерк).

Трудно сказать, чем бы всё закончилось, если бы дошло до вооружённого столкновения рабочего ополчения и обстрелянных фронтовых частей. Однако корниловские войска до Петрограда не добрались — думать иногда надо, что говоришь и пишешь! Была в России организация, которую кровно обидели великие идеи штабс-капитана Филоненко насчет введения военного положения на железных дорогах — организация крайне независимая и очень мощная. Любая корниловская инициатива по захвату власти была обречена на противодействие Викжеля[169].

Едва узнав о походе на Петроград, уже 27 августа Викжель образовал специальное бюро для отпора Корнилову и дал соответствующие указания на места. Дальнейшее, при их организации, было делом техники. Движущиеся к Петрограду войска столкнулись с тотальным саботажем: железнодорожники дезорганизовывали связь, угоняли паровозы, разбирали пути, создавали пробки, которые только они одни и могли растащить.

Против саботажа, излюбленного оружия профсоюзов, корниловцы оказались бессильны. Ближе всех подошла к Петрограду Дикая дивизия, но и она зависла на станции Вырица, в 60 километрах от города. Конечно, кавалеристы могли дойти до столицы и своим ходом, однако не успели — едва эшелоны остановились, как на солдат обрушились агитаторы. Корнилов, как истинный генерал, привык, что приказы не обсуждаются, и не снизошел до пропаганды среди солдат, так что горцы не знали, зачем и куда их везут. Агитаторы мгновенно их просветили, и уже 30 августа Дикая дивизия образовала военно-революционный комитет.

Тех, кто ставил агитацию, долго искать не надо. Большевики и анархисты занимались этим всю дорогу, и напустить агитаторов еще на одну воинскую часть им ничего не стоило. Однако во всем этом есть один интересный момент — прибывшая на станцию Вырица мусульманская делегация из Владикавказа.

Официальная версия её появления такова. Был в партии большевиков один широко известный впоследствии товарищ — Сергей Миронович Киров. Работал он в то время во Владикавказе, а в конце августа зачем-то оказался в Москве. Считается, что Киров, узнав о движении Дикой дивизии на Петроград, предложил послать к ним мусульманскую делегацию от Центрального комитета горских народов, Московский совет связался по телеграфу с Владикавказом и оттуда срочно приехали агитаторы. Но вот реально, по срокам, ничего никуда не вписывается: как мы помним, события начались во второй половине дня 27 августа, а уже к 30 числу Дикая дивизия была распропагандирована до полной утраты боеспособности. Ну никак не успевает горская делегация приехать из Владикавказа! Другое дело, если она выехала заблаговременно и к началу событий находилась в Москве, вместе с товарищем Кировым — который, кстати, относился к числу конкретных деятелей большевистской партии[170]… А значит, планы «русского наполеона» были известны заранее — вплоть до того, какие именно части он намеревается использовать.

В общем, свой переворот генерал Корнилов провалил точно так же, как и свои наступления… Теперь уже для самого арестованного главковерха солдатские комитеты победившего Петрограда требовали смертной казни. Естественно, никто его не казнил — отсидев пару месяцев под арестом, после Октября Корнилов с прочими арестованными единомышленниками преспокойно ушёл на Дон. Потери заговорщиков ограничивались одним лишь застрелившимся от позора генералом Крымовым.

Косвенным следствием мятежа стал уход из правительства кадетов, всё ещё стоявших за конституционную монархию, и объявление России республикой. Никому от этого легче не стало, однако вывеска сменилась.

Распад

Страна, между тем, разваливалась на глазах. У членов правительства имелся один надежный выход из всех трудных ситуаций — спрятать голову в песок, то есть подать в отставку, и этим правом они вовсю пользовались. За восемь месяцев их пребывания у власти прошло четыре правительственных кризиса, с соответствующими изменениями в составе кабинета министров. Освободившиеся места замещались социалистами — хотя толку для страны от этой замены не было никакого.

После корниловского мятежа состояние правительства стабилизировалось — начиная с этого времени и до самого 25 октября все его существование представляло собой один сплошной кризис. Решение вопроса о власти стало напоминать истерику. 14 сентября открылось так называемое Демократическое совещание, которое приняло совершенно изумительные решения. Первое: создать коалиционное правительство с буржуазией, одновременно не идя ни на какие альянсы с кадетами. Поскольку кадеты были самой левой из буржуазных партий, то что в этом случае понималось под коалицией — великая тайна. Второе: поскольку вопрос о правительстве зашел в абсолютный тупик, создать ещё какой-нибудь орган и поручить формирование правительства ему — пусть у него голова и болит. Орган этот создали и назвали Предпарламентом (народ тут же окрестил его «предбанником»). Начал он свою работу с торжественного ухода большевиков, а потом увяз в дебатах. Существующее (какое-то) правительство, по причине того, что вопрос о власти повис в воздухе, не делало уже вообще ничего.

В сентябре 1917 года английский писатель и, по совместительству, разведчик Уильям Сомерсет Моэм (который в Петрограде не материал для очередной книги собирал, а выполнял задание английской разведки), характеризуя обстановку, писал:

Был только один пункт, в котором сходились все, от черносотенцев до анархистов — страна летит к пропасти. Прогнозы строились самые разные, но неизменно мрачные, надежды же были исключительно утопические. 2 октября американский журналист Джон Рид, заброшенный судьбой и ремеслом в Петроград в это безумное время, разговаривал с одним из крупнейших российских капиталистов и не менее крупным деятелем кадетской партии — г-ном Лианозовым.

Как видим, выход из ситуации с точки зрения «России, которую мы потеряли», найти было легко — голод и иностранная интервенция. О том, что разруха в стране являлась следствием либеральных забав, в первую очередь, его родной кадетской партии, г-н Лианозов предпочел умолчать.

По части тактики тоже проблем не было:

Пройдёт совсем немного времени, и эти планы будут реализованы — только уже не кадетами, а большевиками. Учредительное Собрание разгонят даже не силой оружия, а словами: «Караул устал!», а «без юридических формальностей» станут расправляться с самими кадетами[172]. Непонятно лишь одно: на что они обижались потом, в эмиграции? Ведь это же были их собственные планы!

В общем, буржуазия надеялась на Вильгельма, социалисты — на чудо, большевики о будущем вообще не задумывались, им хватало настоящего. Страна вовсю разваливалась географически. На Дону образовалась казачья республика, подчинявшаяся только своим атаманам. Такое же независимое казачье государство появилось на Кубани. В Гельсингфорсе сейм объявил Финляндию автономной и потребовал вывода русских войск. Украинская рада прихватила в свое новообразованное государство земли вплоть до Урала и начала формировать национальную армию. Сибирь и Кавказ требовали отдельных Учредительных Собраний. Большевики еще только собираются взять власть, они пока что тут совершенно ни при чем, это все также результат деятельности Временного правительства, господ либералов, теперь уже совместно с социалистами.

Джон Рид так обрисовывал обстановку того времени:

Не только Корнилов, но и всё образованное общество было сыто революцией по самое «не могу» и мечтало о том, чтобы это все поскорее кончилось. Они ведь не того хотели! Они мечтали о чистеньком разговорчивом парламенте посреди сытых рукоплещущих бюргеров. (Такого не было нигде, в том числе и в Англии, где рабочие жили немногим лучше русских и не бунтовали лишь потому, что от неповиновения властям англичан отучали методами, которые в России не применялись никогда.) Никакие средства прекращения революции уже не казались им запретными или недостойными. В Зимнем бродила мысль о том, чтобы перенести столицу в Москву и бросить Петроград на произвол судьбы и германской армии.

Родзянко (тот самый, председатель Государственной Думы) в либеральной московской газете «Утро России» писал:

Трудно сказать, в какой мере беды той мрачной осени были следствием общей разрухи, а в какой — рукотворными, в попытке унять революцию.

Нет, может быть, буржуазное правительство и способно было удержать Россию на краю пропасти, если бы оно могло закончить войну. Но на это надеяться не приходилось — хозяевам было наплевать на наши внутренние трудности. А без немедленного мира власть буржуазии могла окончиться только немедленным взрывом, который был, пожалуй, выгоднее всего союзникам по Антанте: погруженную в хаос страну будет очень удобно колонизировать. Иначе совершенно непонятно, почему англичане, даже когда выяснилось, что правительственный курс ведет к хаосу, продолжали подталкивать своих туземных агентов все в том же направлении, откровенно провоцируя социальный взрыв и гражданскую войну.

Итак, после разгрома Корнилова из правительства вышли кадеты — и в эти, первые после победы дни шла речь об образовании однородного социалистического правительства, без представителей буржуазии. Низовые Советы и комитеты, равно как и представляемые ими коллективы, увидев, что большевики и умеренные социалисты все-таки способны работать совместно, восприняли идею такого правительства с энтузиазмом — можно себе представить, как надоели рядовому составу советов их постоянные свары! 31 августа охваченный эйфорией Петросовет принял соответствующую резолюцию (предложили ее, естественно, большевики — кто же ещё?). 1 сентября Россия была провозглашена демократической республикой (под «демократией» каждый понимал свое, так что термин всех устроил). В тот же день Керенский, двигаясь вперед по своему плану, объявил о создании Директории.

Образовалось весьма гармоничное сочетание: Директория хотела управлять, но не имела сил, демократия имела силы, но не имела желания. Победившие социалисты брать власть по-прежнему не хотели. Правый меньшевик Марк Либер выразил эти страхи четко и афористично:

Более подробно общий вектор политики социалистов сформулировал американский историк Александр Рабинович:

Естественно, никакой радости лидерам Советов эта перспектива не приносила. Поэтому практически сразу они начали потихоньку продавливать идею новой коалиции с буржуазией. Ну, не с кадетами, конечно… с какими-нибудь другими организациями… Учитывая, что кадеты были крайне левой из буржуазных партий, понять социалистов затруднительно — но разве дело в четкости формулировок? Дело в том, чтобы не брать на себя ответственность.

Большевики меньше, чем другие, боялись оказаться в одиночестве на колеснице, но ничего не имели против того, чтобы рядом стоял кто-то ещё. И перспективу формирования однородного социалистического правительства в сентябрьские дни они воспринимали положительно.

В рядах большевиков, как и всегда бывает в политике, тоже царил самый фантастический разнобой. От крайне правого Каменева, который признавал только парламентские формы работы, до крайне левых деятелей, все так же призывавших немедленно брать почту, банки, телеграф — а там как-нибудь разберемся. Что касается курса партии — то курса, можно сказать, в том сентябре не было вовсе. Особенно в этом направлении постарался Ленин, который по-прежнему сидел в Финляндии. Петроградские газеты он получал к вечеру следующего дня, а написанные им ответы и рекомендации прибывали, соответственно, еще на пару дней позднее. В условиях быстро меняющейся обстановки это вносило в тот бардак, каким всегда оборачивалась любая политическая деятельность в России, дополнительную атмосферу пожара.

А вскоре он и вовсе учудил нечто ни с чем не сообразное…

Почему Ленин внезапно поглупел?

Во время корниловского мятежа Ленин не успел прислать партии инструкции, однако задним числом одобрил стихийно возникшую коалицию с социалистами. По этому поводу он написал несколько статей, начиная с известной работы «О компромиссах». Причина его внезапной уступчивости была проста: такое развитие событий большевиков вполне устраивало. «Компромисс» с социалистами, к которому призывал Ленин, он видел в следующем: Советы берут власть в свои руки и формируют правительство, состоящее из советского большинства — меньшевиков и эсеров. На территории всей страны власть переходит к местным Советам (после октября большевики эту программу реализовали и затем в течение нескольких лет прикладывали сверхусилия для ликвидации её последствий). Большевики, так уж и быть, в правительство не войдут, удовлетворившись только свободой реализации своей программы — то есть, продолжат агитировать, выдвигая безумные сверхпопулистские лозунги, наживая политический капитал и спокойно ожидая революции на Западе. По Марксу, начать должен был именно Запад, так что Россия могла особо не спешить.

Примерно в таком духе Ильич написал целую серию статей, чем дал ЦК и Петроградскому комитету богатую пищу для политических дискуссий — и большевистские политики этим старательно занимались. Пока все это обсуждалось, РСДРП(б) вела себя мирно: ее представители честно участвовали в заседаниях разнообразных органов власти и комитетов, в частности, старались обеспечить как можно более солидную фракцию на Демократическом совещании, которое должно было определить состав правительства новорожденной Российской демократической республики (его открытие было назначено на 14 сентября). Они, конечно, всюду агитировали за полный разрыв с буржуазией, но торжественных уходов из зала заседаний, переходящих в забастовки протеста, не устраивали — хотя бы и на том спасибо.

И вдруг, 15 сентября, Ленин прислал инструкции, от которых ЦК впал в ступор: Ильич внезапно переметнулся на крайне левый фланг и начал требовать немедленной подготовки вооруженного восстания.

Что же произошло? Очень простая вещь: социалистические лидеры оказались не глупее Ленина и соглашаться на большевистский «компромисс» не собирались. Чтобы они за все отвечали, а большевики прятались за их спины, как они сами все время прятались за спины кадетов?! Да ни в жисть! Уже 9 числа руководители Петросовета, правые социалисты Дан, Церетели и прочие, слегка опомнились, первым делом потребовали аннулировать резолюцию от 31 августа о создании социалистического правительства и снова заговорили о коалиции с буржуазией. Большевистские политики пытались им возражать, и РСДСП(б) начала увязать в бесплодных дискуссиях с социалистическим большинством. А когда определился состав делегатов Демократического совещания, стало ясно, что большевистская точка зрения там большинства не соберет, и события выруливают к состоянию июня 1917 года. ЦК РСДРП(б), как в июне, собрался было привычно уйти в оппозицию. Неудивительно, что никогда не блиставший выдержкой Ленин от такой перспективы озверел и шарахнулся на левый фланг, потребовав бросить всю эту ерунду и начать подготовку к вооруженному восстанию. (Совершенно то же самое проделал Сталин в 1927 году, когда внезапно потребовал бросить всю эту ерунду с поисками кулаков в деревне и перейти к коллективизации).

Людей, входивших в состав ЦК, трудно было шокировать — однако Ленину это удалось. (У меня есть подозрение, что самым большим шоком для них стало осознание того, что Ленин не просто говорит о приходе к власти, а всерьез собирается ее брать.) Едва получив его новые письма, 15 сентября ЦК собрался на специальное заседание. Естественно, ничего они в тот день толком не решили. Сталин предложил отправить письма на обсуждение в наиболее крупные первичные организации, однако получил сплоченный отпор остальных членов ЦК, от Каменева до Троцкого. Действительно, для леваков только ленинской поддержки и не хватало, чтобы начать работу по ломке дров. Более того, дабы информация не просочилась случайно, постановили все копии писем сжечь, оставив только по одному экземпляру, и упорно продолжали печатать в «Рабочем пути»[176] старые ленинские работы эпохи «компромисса» (то есть двухнедельной давности).

Какое-то время так все и шло: Ленин требовал немедленного выступления, ЦК саботировал. Но ведь Ленин писал не только ЦК, а и Петроградскому, и Московскому комитетам. Информация постепенно просачивалась на более низкий партийный уровень, да и позиция членов ЦК менялась — и в начале октября новая идея Ленина стала восприниматься уже серьезно. Дискуссия о целесообразности вооруженного восстания как-то незаметно подменилась дискуссией о его сроках. Ленин к тому времени успел из Гельсингфорса перебраться в Выборг, поближе к столице, по-прежнему говорил, что «промедление смерти подобно» и требовал брать власть тотчас, немедленно.

Сведения об этих спорах, несмотря ни на какую конспирацию, тут же попадали на страницы газет — от черносотенных до анархистских. Дебаты внутри большевистского руководства гремели на всю столицу. После того, как 7 октября большевики торжественно ушли с первого же заседания Предпарламента[177], о том, что они готовят восстание, говорили в каждой очереди, в каждом трамвайном вагоне и на каждом уличном митинге. 10 октября ЦК принял решение о восстании — и через день левоэсеровская газета «Знамя труда» уже разъясняла читателям, почему немедленное восстание — это плохо. 15 октября газета Горького «Новая жизнь» посвятила большую статью рассуждениям на тему — поддерживают или не поддерживают массы призывы большевиков взять власть силой.

В тот же день, 15 октября, тем же вопросом озаботилось и большевистское руководство. В этот день состоялось еще одно заседание ЦК, на которое были приглашены представители от районов, доложившие о готовности — а точнее, о неготовности к восстанию. Александр Рабинович так описывает этот драматический момент:

Тем не менее ЦК, еще совсем недавно саботировавший призывы Ленина, на следующий день всего при двух голосах против проголосовал за восстание. Они что — самоубийцы? Впрочем, до сих пор большевики суицидальными наклонностями не страдали, и нет никакого основания предполагать, что внезапно их всех охватило коллективное помешательство. Скорее, там были какие-то другие соображения…

Затем двое противников «общей линии» — Зиновьев и Каменев — учудили такое, что с позиций партийной этики не лезло ни в какие ворота. Мало того, что они не подчинились решению ЦК, они еще и выступили со статьей, направленной против восстания, все в той же газете Горького «Новая жизнь». Каменев — допустим, но Зиновьев? Ближайший сподвижник Ленина, разделивший с ним сидение в Разливе и в Хельсинки, полностью посвященный во все ленинские планы (это важно!), после революции ставший главой сверхотмороженной террористической организации под названием Коминтерн — он-то почему вдруг забоялся силовых действий?

Ленин рвал и метал, требовал исключения обоих из партии. Однако дело кончилось всего лишь тем, что провинившимся запретили выступать от имени партии — причем уже через несколько дней Каменев, несмотря на все запреты, преспокойно участвовал в митингах. Как известно, на дальнейшей карьере «штрейкбрехеров» их выходка не отразилась — оба если и выходили из ЦК, то по своей воле и спустя несколько лет оказались в Политбюро, высшем органе, руководившем страной.

…Шум вокруг страшных большевистских приготовлений стоял невообразимый. Между тем действовали большевики куда умеренней и аккуратней, чем говорили. 10 октября Ленин громогласно призывал не дожидаться Всероссийского съезда Советов и выступать, опираясь на съезд Советов Северной области, который должен был открыться на следующий день. При этом почему-то он, опытнейший партийный лидер и абсолютный прагматик, нимало не озаботился проблемами готовности к восстанию. Как-то так получалось, что выступление — само по себе, а подготовка — сама по себе. Естественно, мгновенно произошла утечка информации, и во время съезда население Петрограда с замиранием сердца ждало, когда же начнется — однако ничего не началось. То есть вообще ничего — ни стрельбы на улицах, ни призывов делегатов-большевиков к съезду провозгласить себя властью. Даже чрезвычайно левая «Военка» вела себя в высшей степени прилично.

Не успели разъехаться делегаты, как грянул скандал с Зиновьевым и Каменевым, еще на несколько дней приковав внимание общественности: ну вот, сейчас уж точно будет стрельба! Каменев писал в «Новой жизни»:

Из этого письма неукоснительно следовал вывод, что большевики, несмотря на все возражения собственных правых, решили выступать, не дожидаясь съезда. А до съезда оставалось всего три дня!

Ленин тут же обрушился на Зиновьева и Каменева в большевистской печати, но как? Вы думаете, он, как любой приличный лидер, готовящий переворот, стал уверять всех, что никаких восстаний не замышлялось? Ничего подобного! С таким заявлением выступил почему-то Петроградский Совет, о котором и речи не было, а главный виновник торжества нес что-то невразумительное. Он написал письмо «к членам партии большевиков», где говорил:

И т. д., и т. п. Какой из всего этого следовал вывод? Только один: решение все же состоялось, и большевики намерены выступить, не дожидаясь съезда.

В результате соединенного воздействия статьи в «Новой жизни» и неуклюжих ленинских нападок каждая питерская ворона объясняла соседкам, что большевики непременно выступят до 20 ноября, и потому надо тихо сидеть по гнездам и не высовываться. К двадцатому все кончится. Газеты, каждая из собственных «абсолютно достоверных» источников, публиковали «совершенно точные» планы большевистского восстания. Командующий гарнизоном полковник Полковников (кстати, судя по фамилии, отнюдь не столбовой дворянин, а родом из крепостных), дал приказ войскам гарнизона принять участие в охране порядка. Время шло, наступило и прошло двадцатое октября — и опять ничего! Шуму много, а дела вовсе и нет никакого. Если, конечно, не считать делом поднятый вокруг всех этих планов шум.

Неужели кто-то думает, что столь опытный и осторожный политик, как Ленин, не понимал: куда выгоднее брать власть, опираясь на Всероссийский съезд, чем на голую силу? Или что он полагал: можно вот так просто, без всякой подготовки, взять и провести восстание — сегодня принять решение, а завтра, не имея ни штаба, ни вооруженных формирований, выкинуть из Зимнего правительство? Нет, обо всем этом он шумел. А под прикрытием этого шума шла, опять же, конкретная работа — шла неспешно, в разумные сроки, и приурочена она была именно к съезду.

О чём не кричали газеты

Да, рабочие окраины не были готовы к перевороту. Но кто сказал, что большевики собирались брать власть, опираясь на пролетарские толпы и на Красную гвардию? Откуда вообще убежденность, что ветер, который гонит волну, и подводное течение движутся в одном направлении?

В городе было две реальных силы — Петроградский гарнизон и кронштадтские матросы, да еще имелся большевизированный гарнизон в Гельсингфорсе. За кого они станут, у того будет и власть. А за кого они стояли — известно: не за большевиков, отнюдь — за Советы. Большевики сами приложили к этому руку, раскручивая лозунг «Вся власть Советам!», возрожденный после корниловского мятежа, и совершенно не скрывали своей тактики: завоевать большинство в Советах и таким образом прийти к власти.

Тем не менее, и об авторитете своей партии среди солдат и матросов большевики заботились трепетно. Да и Временное правительство очень кстати преподнесло несколько щедрых и прекрасных подарков, которые они с благодарностью взяли.

В начале октября немцы — читатель еще не забыл, что где-то там шла война? — захватили несколько островов на Балтике, перекрыв морские пути и оттеснив русский флот в Финский залив. Правительство обвиняло в поражении разложившихся матросов и, как водится, большевиков. Большевики, также традиционно, обвиняли правительство в намерении сдать Петроград, а тут еще по городу забродили слухи о переносе столицы в Москву. Но большевики помнили и еще кое-что: июльскому инциденту предшествовало провалившееся наступление на Юго-Западном фронте, корниловскому мятежу — сдача Риги. Правительство не блистало разнообразием сценариев.

В начале октября была предпринята очередная попытка перебросить части Петроградского гарнизона на фронт, мотивируя это необходимостью защиты Отечества. Гарнизон был вполне согласен насчет защиты, но вот в окопы идти категорически не хотел.

Задумано было умно, хотя и слишком прозрачно. Во-первых, на смену выведенным из столицы ненадежным частям придут ещё не распропагандированные фронтовики, опираясь на которых, можно начать наводить порядок. Во-вторых, большевики в этом случае оказываются между молотом и наковальней. Дело в том, что необходимость замены уставших фронтовых частей тыловыми была единственным пунктом, в котором солдаты-фронтовики сходились с эсеро-меньшевистскими армейскими комитетами и с Временным правительством. А вот большевики оказывались в тяжелом положении. Поддержав фронтовиков, они теряли гарнизон, а поддержав гарнизон, теряли фронтовиков, ибо правительственные комиссары получали рычаги воздействия на озверевшую от войны солдатскую массу: вот, смотрите, каковы они, ваши радетели! Умело сыграв на этой струнке, можно было двинуть фронтовиков на Петроград не революцию душить, как вел их Корнилов, а вышибить из города засевших там тыловых лоботрясов.

Однако неплохо задуманная операция уперлась в непреодолимое организационное препятствие — приказы правительства давно уже никто не исполнял. Сперва военному министру пришлось долго уговаривать командующего фронтом генерала Черемисова принять выведенные из Петрограда полки. Тот сопротивлялся, как мог, резонно возражая, что недостатка в разложившихся частях фронт не испытывает, и не нужно ему этой радости. В конце концов, генерала уговорили. Оставалось уговорить гарнизон.

17 октября в Пскове было собрано совещание фронтовых и гарнизонных представителей, чтобы, воздействуя на совесть, убедить засевших в Петрограде солдатиков согласиться отправиться на фронт. Крыть петроградцам, в общем-то, было нечем. Положение спасли большевики, без которых в питерской делегации, само собой, не обошлось. Они ловко подправили разговор: надо заключать мир, а не гнать новые полки в окопы. Ну, и далее, как всегда: чтобы заключить мир, надо передавать власть Советам; тем более что близится съезд, который должен решить еще и вопрос о земле; вывод полков из Петрограда имеет контрреволюционные цели — сорвать съезд и Учредительное Собрание. Так что давайте, товарищи, подождем съезда, тем более и осталась какая-то неделя, ну что она вам, сделает погоду, что ли? В общем, гарнизон отстояли, однако понервничать ему пришлось изрядно, и симпатии к правительству у него не прибавилось.

Параллельно этой захватывающей истории в городе и в стране творились еще более интересные и весьма конкретные дела. В вышедшей при Сталине «Истории гражданской войны» они перечисляются подробно:

Сия бурная деятельность была вдвойне полезна. Во-первых, это все равно надо было делать. А во-вторых, сюда уходила энергия партийных «левых», помещаясь в эту работу вся и без остатка. До такой степени без остатка, что за пару дней до «часа X» руководители «Военки» стали уговаривать Ленина отложить восстание по причине его неподготовленности.

Второй параллелью шли другие, уже чрезвычайно конкретные дела.

То есть, работа велась всерьез. И единственное, что большевики скрывали от всех, кроме узкого круга посвященных — это подлинный план восстания. Поскольку тот сценарий, который был реализован, весьма отличался от того, к которому, почти и не скрываясь, готовились большевистские комитеты. В это время, в стороне от «бучи боевой, кипучей» шла незаметная глазу и уже предельно конкретная работа.

Конкретика успешного переворота

Можно совершенно точно сказать, когда работа по организации восстания вышла на финишную прямую — 8 октября. В этот день вернувшийся накануне в Петроград Ленин, отдохнув с дороги, принялся за дела.

9 октября был опубликован приказ Временного правительства о выводе Петроградского гарнизона на фронт — и в тот же день он обсуждался на пленуме Петросовета. С подачи большевиков пленум принял решение: создать Военно-революционный комитет по обороне Петрограда. Задачи у него были вполне нейтральные, не придерешься: точный учет Петроградского гарнизона и определение минимума сил, необходимых для обороны столицы, меры по охране города от погромов, поддержание порядка. Входили в него представители военных и флотских комитетов, Советов, профсоюзов, фабзавкомов. Формально ВРК был внепартийным органом, подведомственным совету — однако большинством организаций, пославших в него своих представителей, давно уже рулили большевики, левые эсеры или анархисты. И почему-то именно после создания комитета, на следующий же день большевистский ЦК принял первое решение о вооруженном восстании.

Новый комитет неспешно проходил процедуру согласований и утверждений. До тех пор, пока он не был утвержден исполкомом Петросовета, большевики старательно не обращали на него внимания. Им было не до того — они бурно обсуждали подготовку собственного вооружённого восстания: ждать неделю до съезда или все же не стоит? Однако как только ВРК прошел процедуру утверждения, в тот же день, 16 октября, ЦК ВКП(б) принял окончательное решение о вооруженном восстании. Снова совпадение дат? Какие-то уж очень точные получаются совпадения.

На том же заседании ЦК избрал «Военно-революционный центр», который делегировал для работы в ВРК. Причем вошли туда не политики, известные всему Петрограду, а тихие и малозаметные конкретные товарищи, те, огромная роль которых в подготовке переворота всегда утверждалась большевистскими историками — но даже после победы революции никто никогда не раскрывал: а чем именно означенные товарищи занимались с апреля по октябрь 1917 года? Поименно: Свердлов, Сталин, Бубнов, Урицкий и Дзержинский. Трое из них стали потом крупнейшими государственными деятелями, входили в самое узкое из узких руководств, Бубнов тоже не затерялся в неизвестности, а дослужился до начальника Политуправления Красной Армии и наркома просвещения[182]. И лишь послужной список Урицкого оборвался в должности председателя Петроградской ЧК, но не по его вине — на этой должности он был убит в августе 1918 года.

Впрочем, этой пятеркой присутствие большевиков в ВРК не ограничивалось — «центр» был делегирован туда партией, но большевики имелись в Комитете и сами по себе, как чьи-то представители. 20 октября на первом пленарном заседании ВРК было избрано его бюро, куда вошли еще три большевика: Антонов-Овсеенко, Подвойский и Садовский (первый из них, как вы помните, непосредственно арестовывал Временное правительство, второй был руководителем «Военки»). Кстати, остальные двое членов бюро были левыми эсерами, в том числе и председатель Бюро (а значит, глава всего ВРК) Павел Лазимир, председатель солдатской секции Петросовета.

Очень любопытную вещь сказал три года спустя Троцкий, вспоминая те дни:

Стало быть, создание ВРК было частью заговора, и остальные члены бюро это понимали. Не говоря уже о членах «Военно-революционного центра» — эти должны были попросту знать. Тем более, если верить Троцкому, они сами ВРК и придумали:

Ну, а Ленин уже дал ему ход.

Что забавно, через несколько недель Ильичу пришлось долго уговаривать руководство «Военки» работать не самостоятельно, а только в рамках ВРК. Орлы товарища Подвойского на практике свою идею не распознали. Впрочем, решение было настолько простым, что вопрос об авторстве обсуждать бессмысленно — любой мог догадаться…

…И снова мы сталкиваемся все с той же тактикой, что и во времена корниловского мятежа, и в 1941 году — бурная политическая жизнь на поверхности, отвлекающая внимание общества, правительства, друзей и врагов, и какая-то очень жесткая, абсолютно негласная и предельно конкретная работа в недрах.

Настолько негласная, что о ней знали даже не все члены ЦК — два дня спустя Ленин по поводу спора с Зиновьевым и Каменевым на заседании 16 октября писал: «Опровергать я не мог, ибо сказать, что именно сделано, нельзя».

Настолько негласная, что о ней не знал даже руководитель «Военки» Подвойский, люди которого занимались технической подготовкой восстания. Непосредственно перед событиями руководителей «Военки» вызвали к Ленину на конспиративную квартиру, где состоялась очень интересная дискуссия. Подвойский и Невский убеждали отложить восстание на несколько дней, пока «Военка» не будет готова его провести, а Ильич нетерпеливо разъяснял, что действовать нужно только через ВРК, а не самостоятельно, и брать власть непосредственно перед съездом Советов, «дабы этот съезд, каков бы он ни был, встал перед свершившимся фактом взятия рабочим классом власти».

Именно со съездом Советов увязано его знаменитое высказывание: «Сегодня выступать рано, послезавтра — поздно». Джон Рид вспоминал по этому поводу:

А съезд собирался с трудом, медленно и мучительно. Верхушка местных советов и власти саботировали выборы на него, как только могли. Делегаты на крышах и буферах добирались через охваченную разрухой страну. 20 октября прибыло всего 15 делегатов, на следующий день их было 100, еще через сутки — 175, а для кворума нужно было иметь хотя бы четыреста. Мандатная комиссия пыталась саботировать, ее члены заявляли не понравившимся (т. е. большевистским) делегатам: «Зря, мол, приехали, пустить вас на съезд не можем». Рядом непременно посмеивался кто-нибудь из большевиков: «Ничего, товарищи, не беспокойтесь, когда съезд начнётся, все пройдёте». Но всё же было ясно, что 25 октября его откроют. Именно к этому дню (плюс-минус организационный бардак) и сходились все линии большевистских интриг.

Один из самых интересных вопросов — кто же этой конкретной работой руководил? То есть, об этом сказано точно и открыто — Военно-революционный центр. Однако система власти в СССР была устроена наподобие матрешки. Например, в 1941 году существовало Политбюро, внутри него ГКО, а внутри ГКО еще и «тройка», которую возглавлял Сталин.

Членов ВРЦ было пятеро. Из них по положению в партии как до, так и после октябрьского переворота выделяются двое: Свердлов и Сталин. Сразу после 25 октября новорожденное государство выделило внутри себя «четверку» — то ядро, которое, собственно, и управляло страной. Входили в него Ленин, Свердлов, Сталин и Троцкий. Троцкий впоследствии всячески старался создать впечатление, что он тоже входил в руководящую группу подготовки восстания — однако он не мог быть глубоко посвящен в предоктябрьские планы большевиков, поскольку состоял в партии к тому времени всего два месяца и был для всех скорее советским деятелем, нежели партийным[185]. Зато Свердлов и Сталин входили в высшее большевистское руководство как до, так и после переворота, более того, они были его членами ещё в 1912 году, когда вошли в состав «Русского бюро» ЦК, ответственного за работу в России. «Русское бюро» тогда состояло всего из четырех человек: в него входили два депутата Думы большевика — Петровский и Малиновский, и два конкретных деятеля большевистской партии — Коба, то есть Сталин, и Андрей Уральский, как называли Свердлова. Причём руководителем «Русского бюро» должен был стать Сталин, как более опытный революционер.

После революции Свердлов был «главным кадровиком» партии. Когда он умер, то для выполнения функций, которые нес Свердлов, пришлось создавать целый секретариат, пока эту работу снова не взял на себя один человек — Сталин, став в 1922 году генеральным секретарем ЦК ВКП(б). В горячие дни лета 1918 года Свердлов и Ленин договорились между собой: если с одним из них что-то случится, второй примет на себя все управление страной. Но в то время в Москве не было Сталина — он как уехал весной 1918 года в Царицын за хлебом, так и продолжал мотаться по фронтам. Понять его можно: как со Свердловым, так и с Троцким у него были крайне неприязненные отношения, и работа с ними в одном Политбюро была нелегким испытанием.

«История гражданской войны» уверяет, что партийным центром по подготовке восстания руководил Сталин, который был в партии вторым человеком после Ленина. Безгранично доверять этой книжке не след — всё-таки выпущена она в 1946 году — но о том же свидетельствуют и мелочи партийной истории. Именно Сталин читал на VI съезде отчетный доклад и доклад о политическом положении. Именно его Ленин оставил вместо себя, когда в конце декабря, уже после взятия власти, решил уехать отдохнуть. И именно с ним первым он встречался 8 октября, приехав из Выборга в Петроград[186]. Не говоря уже о том, что с самого 1898 года Сталин занимался именно организацией — всего, чего угодно, от рабочих кружков и подпольных типографий до «экспроприации» и боевых отрядов.

Говоря о предельно конкретной работе, обратим в первую голову внимание ещё и на выстроенность сроков. Работа ВРК была явно приурочена к съезду Советов, открытие которого к тому времени успели перенести на 25 число — впрочем, ещё за несколько дней до формальной даты его начала было ясно, что к двадцатому делегаты не соберутся. Да и само появление Военно-революционного комитета тоже интересно: еще 15 числа руководители районных большевистских организаций сетовали, что нет единого центра руководства восстанием, и тут он — раз! и возник, как из-под земли. Вот только не надо говорить, что Троцкий врёт и большевики использовали случайно подвернувшуюся под руку структуру — ну не надо, а?

Перехват

Итак, продолжим хронику. Напомним, что ВРК начал организовываться 9 октября, был утвержден 16-го и провел первое пленарное заседание 20 октября. То есть, Ленин отчаянно подгонял всех с восстанием, а вот с организацией его руководящего органа большевики почему-то не спешили. Зато сорганизовавшись, наконец, работать он начал быстро и сразу — еще бы, такие кадры! Партия бросила в ВРК лучших организаторов, которых имела.

Уже 18-го в Смольном прошло собрание представителей полковых и ротных комитетов гарнизона. То, что они говорили, показало, насколько правы были большевики, спрятавшись «под крылышко» Совета — солдатская масса не доверяла правительству и ЦИКу, признавая только Петросовет. Если бы большевики выступили сами по себе — это был бы еще очень большой вопрос, куда бы повернул гарнизон: мог объявить о нейтралитете, мог расколоться… А ВРК, как советский орган, был неуязвим. (Это ещё одно косвенное доказательство того, что весь шум, поднятый большевиками вокруг выступления до съезда, являлся операцией прикрытия.)

А кроме того, 18 числа было принято важнейшее организационное решение о непрерывной связи ВРК со всеми полками. Полковые комитеты устанавливали непрерывное дежурство у телефонов и, кроме того, каждая часть должна была прислать в Смольный по двое связных. Так что 20 числа, когда состоялось, наконец, первое пленарное заседание ВРК, все было готово для того, чтобы в любую минуту сделать его «параллельной властью» в гарнизоне.

В ночь на 21 октября ВРК назначил своих комиссаров во все части петроградского гарнизона и на склады оружия — в основном это были только что освобожденные из тюрем деятели «Военки»[187]. А затем последовала очень простая провокация. В ночь на 22 октября комиссары ВРК явились в штаб Петроградского военного округа. Естественно, оттуда их послали далеко, и комиссары без слова протеста пошли, но не по указанному адресу, а в Смольный. И тут началось! Уже утром Комитет собрал представителей всех полков гарнизона, руководство гарнизона объявили «орудием контрреволюционных сил». Первые два пункта резолюции, принятой собранием, гласили:

Так ВРК легко и элегантно перехватил управление гарнизоном. Уже на следующий день одумавшийся командующий готов был идти на переговоры — но поздно! И хотя 23 октября ВРК все же отказался от жесткого контроля над действиями командования, ясно ведь, что после первого же неугодного комитету приказа одним легким движением руки контроль будет восстановлен.

С этой минуты судьбу правительства можно считать решенной: их время должно было окончиться в день начала работы съезда Советов. Об этом кричали на сотнях митингов, об этом принимали сотни резолюций. «Вся власть Советам!» — и по-прежнему ни одного эксцесса с целью захвата этой самой власти!

Почему? Чего они ждали?

Строго говоря, что все время делали большевики? Они постоянно нарывались, явно стараясь сделать октябрь антииюлем. В июле правительство громило их под видом защиты революции, а теперь уже большевики постоянно провоцировали Керенского, чтобы начать защищать революцию от него. Если бы у председателя правительства хватило ума сидеть тише воды, ниже травы, дожидаясь неспровоцированного нападения, он мог бы спутать планы большевиков — но для этого надо было быть Сталиным, а не Керенским, и играть против Гитлера, а не против Ленина.

«Железо и кровь» не давали Александру Федоровичу покоя, и он с размаху бухнулся в приготовленную ловушку. Поскольку разговоры о том, что большевики готовят восстание, велись по-прежнему, а по рабочим окраинам шли почти неприкрытые приготовления к вооруженным действиям, вовсю формировались красногвардейские отряды, то правительство решило упредить выступление — именно, то, что было нужно большевикам.

В ночь на 24 октября Керенский распорядился вызвать верные части с фронта, а пока что арестовать членов Военно-революционного комитета и разгромить типографию, где печатались газеты «Рабочий путь» и «Солдат». Арестовать членов ВРК, сидевших под охраной в Смольном, у него, естественно, руки оказались коротки, а вот второе — получилось.

На рассвете 24 октября в типографию явился комиссар милиции 3-го Рождественского района вместе с юнкерами и предъявил ордер на закрытие типографии. Юнкера конфисковали отпечатанные газеты, разбили матрицы, опечатали двери и выставили караул. Больше ничего они не успели, поскольку к тому времени информация дошла до Смольного, оттуда прислали роту солдат Литовского полка, которая и вышибла захватчиков вон. Единственным реальным следствием инцидента стала небольшая задержка выхода газеты.

Однако этого комического налета вполне хватило, чтобы поднять крик о покушении на революцию. Тут же в полки полетел приказ ВРК:

Приказ подписал Подвойский — пришёл и его час.

ЦК большевиков, и без того почти не покидавший Смольного, постановил больше не расходиться, чтобы не искать друг друга по Петрограду. Один Ленин ещё оставался на конспиративной квартире. На всякий случай — вдруг всё же прорвутся какие-то части с фронта — решили организовать запасной штаб в Петропавловской крепости. Наблюдение за действиями властей и связь с крепостью возложили на Свердлова. Дзержинскому поручили почту и телеграф, Бубнову — связь с железнодорожниками, Берзин и Каменев, который, как ни в чем не бывало, принимал участие в работе, отвечали за связь с левыми эсерами. Главному штабу Красной гвардии приказали направить в Смольный для охраны полторы тысячи бойцов, а также провести мобилизацию транспорта, занять в районах стратегически важные пункты, организовать охрану предприятий и выделить людей для захвата правительственных учреждений. Через несколько часов город был в руках Военно-революционного комитета и красногвардейцев — а поскольку и те, и другие подчинялись партии большевиков, то фактически власть принадлежала РСДРП(б). Однако формально инициатором всего этого триумфа был Петросовет, это он припас подарочек съезду.

…Нельзя сказать, что Керенский не боролся — вот только борьба его была изначально обреченной и потому нелепой. Он посылал депешу за депешей, пытаясь вызвать подкрепление с фронта — но такие вещи не делаются за один день, да и Черемисов не горел желанием расставаться с боеспособными и верными правительству войсками. Штаб петроградского округа приказал полкам гарнизона сидеть в казармах — но гарнизон давно уже подчинялся только Военно-революционному комитету. Пытались прекратить трамвайное движение, чтобы нарушить связь между центром и рабочими окраинами — однако трамвайщики слушались только своего профсоюза. С той же целью пытались захватить и развести мосты — но успевали туда не раньше красногвардейцев, так что получился этот фокус с одним лишь Николаевским мостом (сейчас мост лейтенанта Шмидта). Попробовали еще раз закрыть газеты — но на сей раз данной спецоперацией занялись всего восемь милиционеров, так что даже солдат не потребовалось — их прогнали сами же рабочие вместе с двумя какими-то матросами. Единственное, чем правительство озаботилось всерьёз — так это собственной безопасностью, стянув к Зимнему дворцу всё, что имело — впрочем, имело оно чрезвычайно мало.

25 октября, в 2 часа 20 минут ночи в Ставку, главнокомандующему Духонину ушли две телеграммы с требованиями перебросить в Петроград казачьи части — все, до которых можно дотянуться. Вызвали в Зимний казачьи полки, расквартированные в Петрограде — но те ответили, что без пехоты не пойдут. Генерал Левицкий, состоявший для поручений при министре-председателе, сообщал Духонину: «Впечатление, как будто бы Временное правительство находится в столице враждебного государства, закончившего мобилизацию, но не начавшего активных действий». И, для окончательной шизофреничности происходящего, по Дворцовому мосту в виду осажденного Зимнего дворца ходили трамваи, в городе работали рестораны и кинематографы, в театрах шли спектакли. По Дворцовой площади и по набережным болтались толпы зевак в ожидании бесплатного представления — штурма Зимнего дворца.

В 10 утра 25 октября Керенский, на автомобиле американского посольства, выехал из Петрограда, как он сам объяснял, «навстречу войскам» — он все еще надеялся, что в стране найдутся люди в погонах, согласные за него умереть.

Дальше у большевиков было два способа действий. Первый — это, не предпринимая больше никаких шагов, дождаться открытия съезда и поставить перед ним вопрос о снятии Временного правительства. Ещё днём 24 октября они явно склонялись к этому варианту. Выступая перед большевистской фракцией съезда, Троцкий говорил: все, что сделано ВРК — это исключительно оборона революции от правительственных посягательств, чтобы создать почву для съезда Советов. Штурмовать Зимний дворец они не собираются. Вот «если бы съезд создал власть, а Керенский не подчинился бы, то это был бы полицейский, а не политический вопрос»[188]. Впрочем, съезд бы наверняка низложил правительство, оно напрашивалось на это уже очень давно, после чего его можно совершенно спокойно разогнать или же арестовать.

И вдруг что-то произошло. В ночь на 25 октября восставшие начали захватывать важнейшие правительственные учреждения. В 9 вечера комиссар ВРК с отрядом матросов явился в Петроградское телеграфное агентство. Директор заявил, что подчиняется только Временному правительству, тогда комиссар преспокойно отодвинул его в сторону, сел на его место и стал просматривать сообщения.

Около 2 часов ночи солдаты заняли Николаевский вокзал, городскую электростанцию (тут же было отключено энергоснабжение большинства правительственных зданий) и Главный почтамт. В 3 часа 30 минут крейсер «Аврора», стоявший на ремонте, вошел в Неву и вышиб юнкеров с единственного захваченного ими моста (точнее, и вышибать не пришлось — едва крейсер осветил мост прожекторами, те разбежались сами). В 6 часов утра моряки и солдаты Кексгольмского полка без малейшего сопротивления заняли Государственный банк. Через час была захвачена и телефонная станция, а в 8 часов утра — Варшавский вокзал. Утром в здании «Крестов» появился комиссар ВРК и потребовал освобождения всех политзаключенных — тюремное начальство без единого слова протеста повиновалось.

25 октября, в 10 часов утра, было опубликовано воззвание к гражданам России:

К вечеру от всей старой власти оставалось только само правительство, уже без министра-председателя, обреченно забаррикадировавшееся в Зимнем дворце, защитники которого таяли на глазах.

Что же произошло вечером 24 октября такого, что изменило ход событий? Только одно: в Смольном появился Ленин.

Вокруг Ленина в эти дни творилось что-то непонятное. С самого его приезда ЦК строжайшим образом запрещал ему перемещаться по городу — несмотря на то, что без своей знаменитой бородки и в парике он был абсолютно неузнаваем. Ильич сидел на конспиративной квартире в доме, который находился в нескольких десятках метров от станции Ланская, так что можно было при первой опасности сесть на поезд и укатить из Петрограда. Вообще-то основания для такой суперконспирации имелись — Ленина арестовывать бы не стали, убили бы на месте. Но, с другой стороны, рисковал не только он, рисковали все лидеры большевиков. Такому режиму есть лишь два разумных объяснения. Либо за Лениным охотился кто-то серьезный, а не милиция Временного правительства, либо ЦК старался держать Ильича, с его внезапными озарениями, неуемной энергией и резко холерическим темпераментом, подальше от штаба восстания. Кто знает, что ещё придёт ему в голову?! Один раз он уже отличился…

И ведь пришло! Весь день 24 октября Ленин бомбардировал Смольный требованиями не ждать съезда, а брать власть сразу. Ну уж теперь-то какой в этом смысл? И тем не менее, требования сыпались одно за другим. В шесть часов вечера он написал отчаянное письмо, которое велел квартирной хозяйке, исполнявшей роль связной, передать лично Крупской.

Несколько раз Ленин обращался к ЦК с требованием разрешить ему прийти в Смольный — и каждый раз получал отказ. Днем, по воспоминаниям той же квартирной хозяйки, он, рассвирепев, смял записку и швырнул ее на пол: «Я их не понимаю. Чего они боятся? Ведь только позавчера Подвойский докладывал, что такая-то военная часть целиком большевистская, что другая тоже… А сейчас вдруг ничего не стало. Спросите, есть ли у них сто верных солдат или сто красногвардейцев с винтовками, мне больше ничего не надо!»[189]

Что было дальше? Официальная версия советской истории такова: к вечеру ЦК все же разрешил Ильичу появиться в Смольном. Для конспирации Ленин послал хозяйку квартиры с письмом к Крупской, а сам, оставив ей записку: «Ушёл туда, куда вы не хотели, чтоб я уходил», в сопровождении одного лишь связного, финского большевика Эйно Ра-хья, отправился в Смольный. Они доехали на трамвае до Финляндского вокзала, затем шли пешком, на Шпалерной едва не попавшись патрулю и с трудом проникли в Смольный, так как не имели пропусков.

Всё очень мило — но если ЦК согласился на приезд Ленина в Смольный, почему допустил, чтобы он ушел туда всего с одним сопровождающим? Что, нельзя было прислать грузовик с солдатами? А уж история с пропуском совсем не вписывается. Допустим, его не было у Ленина, однако он всяко должен был быть у связного — иначе с кем Рахья связывал Ильича? Нет уж, больше похоже на то, что Ленину просто надоело ждать, а Эйно Рахья — по-видимому, не связной, а телохранитель, — вынужден был его сопровождать.

Но в этом деле есть еще один, куда более интересный вопрос: почему Ленин так торопил с восстанием? Опасался правительства? Полно, оно давно уже не имело ни силы, ни власти, а уж коль скоро фронтовые части добрались бы до Питера, арест «временных» их бы не остановил. В чем же дело?

Впрочем, ответ содержится в письме.

То есть, дело было не в правительстве, а в съезде Советов.

Большевики управляли Советами, да — но в одном вопросе они были заложниками съезда. А именно — в составе правительства. Существовала грозная опасность того, что съезд решит создать социалистическое правительство из представителей всех левых партий.

В начале сентября большевики выступали за социалистическое правительство — но с тех пор много воды утекло. Самое главное — в сентябре они не собирались брать власть. А сейчас коалиция с умеренными социалистами отбросила бы ситуацию к марту 1917 года, с той разницей, что тогда у создавшей правительство Думы была альтернатива — Советы, а теперь у заменивших ее Советов альтернативы не было.

И ведь ясно, как день, чем все кончится! До сих пор любая совместная деятельность с меньшевиками и эсерами неизбежно увязала в бесконечных дискуссиях, и «однородное социалистическое» правительство было обречено на то же самое. Социалисты потопили бы в увязках и согласованиях те меры, которые надо было проводить немедленно. И главная из них — мир, мир на любых условиях и любой ценой.

Избавиться от социалистов в правительстве после их избрания было бы уже невозможно — их присутствие освящено съездом Советов. Нет, конечно, через полгода можно было бы созвать третий съезд и устроить еще одну революцию — вот только от страны к тому времени не осталось бы уже ничего.

Так что большевикам надо было не только взять власть, но и сформировать свое правительство, без «братьев-социалистов». И вполне можно рассматривать требования Ленина как очередную провокацию. Нравы тогдашних российских политиков были хорошо известны: если большевики возьмут власть до съезда, причем сделают это максимально оскорбительно для демократических иллюзий — то есть очень хороший шанс, что умеренные социалисты откажутся работать с ними и гордо удалятся. Как они в итоге и поступили.

Нет, возможно, есть и другие объяснения внезапному ленинскому виражу — но я лично их не вижу.

Как бы то ни было, ранним утром 25 октября в Смольном, на заседании ЦК, протокол которого не составлялся — а скорее всего, и не заседание это было, а просто разговор, ибо принимали в нем участие Ленин, Сталин, Троцкий, Смилга, Милютин, Зиновьев, Каменев и Берзин, фигуры совершенно разного веса и уровня, — был составлен список нового правительства, членов которого решили назвать не министрами, а «народными комиссарами». Кое-кто из присутствующих посчитал это шуткой — и зря!

День X

…25 октября вступил в действие новый фактор — матросы. Рано утром из Гельсингфорса в столицу выехали три эшелона с моряками и отправилась целая революционная флотилия — пять миноносцев: «Меткий», «Забияка», «Мощный», «Деятельный», «Самсон» и патрульный катер «Ястреб». Эскадра, отправившаяся тем же утром из Кронштадта, выглядела куда более живописно (нелишне вспомнить, что в Гельсингфорсе заправляли большевики, а в Кронштадте — анархисты). Братишки погрузились на все, что плавало — от дряхлого линкора «Заря свободы», который тащили по сложному фарватеру четыре буксира, до колесных пассажирских катеров, — и весь этот умопомрачительный караван направился в Петроград делать революцию.

В два часа дня кронштадцы доползли, наконец, до города. Их великое явление воспевалось в популярной тогда песне: «Из-за острова Кронштадта на простор Невы-реки выплывает много лодок, в них сидят большевики» (добавим: и анархисты). В устье Невы уже стояла «Аврора», судовой оркестр играл марш. Три тысячи кронштадтцев высадились на берег.

К тому времени организационный ресурс Военно-революционного комитета начал подходить к концу. Ленин метался по тесной комнатке Смольного, как зверь в клетке, требуя немедленно брать Зимний, но штурм тонул в каких-то организационных неувязках.

Взять дворец планировали в полдень — однако все время что-то мешало. Сперва никак не могли согласовать ультиматум, который собирались предъявить правительству — в конце концов им пренебрегли, но время было потеряно. Потом начались заморочки с подготовкой штурма. Дворец был обложен со всех сторон, между тем туда и оттуда все время шастал какой-то народ. Вездесущий репортер Джон Рид тоже побывал там. Побеседовал с молодым офицером, встреченным возле кабинета Керенского, заинтересовался запертой дверью, за которой, как тот сказал, были юнкера…

Естественно, как только запахло жареным, солдатики начали понемногу разбегаться — и замки не помогли! В 6 часов ушла группа юнкеров Михайловского артиллерийского училища, забрав с собой четыре из шести пушек. Затем удалилась группа казаков. Около 7 часов вечера восставшие взяли Главный штаб.

Остальные защитники громоздили перед дворцом баррикады из дров — впрочем, все это было без толку, потому что Зимний, строившийся как дворец, а не как крепость, имел огромное количество неохраняемых дверей и окон, и к вечеру туда просочилось множество народу[191]. Организационный ресурс ВРК к тому времени окончательно иссяк. Восставшие солдаты успели устать от «революционной дисциплины», так что их с большим трудом удавалось мобилизовать на какие-либо действия, а о том, что Зимний, собственно говоря, уже взят, поскольку по нему шастает незнамо сколько революционеров, в комитете не было известно.

Шестидюймовки Петропавловки, из которых предполагалось обстреливать дворец, как выяснилось, не использовались уже много месяцев, так что было вообще непонятно, чем окончится стрельба. Стали подкатывать трехдюймовки — те оказались и вовсе неисправными: революция! И тут артиллеристы определили, что стрелять из шестидюймовых всё-таки вроде бы можно. Так что решили рискнуть.

Разобравшись с пушками, комиссар ВРК начал искать красный фонарь. Дело в том, что в качестве сигнала к восстанию не придумали ничего лучшего, чем вывесить такой фонарь на флагштоке, забыв поинтересоваться — а есть ли в крепости столь романтичный светильник. Наконец, фонарь раздобыли, стали водружать на флагшток — и тут оказалось, что его мало откуда видно. Едва разобрались с этими прискорбными обстоятельствами, как пришел слух, что Зимний уже капитулировал, и представители ВРК отправились на другой берег проверять. Наконец, в 9 часов 40 минут вечера Антонов-Овсеенко приказал крейсеру «Аврора» дать холостой выстрел — холостой намного громче боевого — в качестве сигнала. Правда, сигналом к чему он должен был послужить, непонятно, но это уже мелочи… «Аврора» радостно бахнула, вызвав восторг зрителей на набережных и перепугав обитателей дворца, в том числе и восставших, которые блуждали по дворцовым лабиринтам. Большая часть как революционеров, так и защитников дружно кинулась вон. Артиллеристы Петропавловки немного подождали, пока все, кто хочет, уберутся из дворца, и начали обстрел неясного калибра и боевого уровня. Вроде бы принято считать, что палили из шестидюймовок, два снаряда попали во дворец, а остальные разорвались над Невой — но не совсем понятно, как снаряд, который взрывается от соприкосновения с чем-либо твердым, вообще мог разорваться в воздухе. С другой стороны, даже два шестидюймовых снаряда, влепленные на таком расстоянии во дворец, наполовину превратили бы его в развалины, а там всего лишь обрушилась небольшая часть кладки. Самое логичное — предположить, что боевыми по ошибке стрельнули из какой-то нечаянно оказавшейся исправной трехдюймовки, а шестидюймовые орудия палили холостыми — и громко, и страшно, и для дворца безвредно. Во-первых, он красивый, во-вторых, народное достояние, а в-третьих, о винных погребах Зимнего к тому времени знала каждая чайка над Невой — как же можно подвергать опасности такое сокровище? Обстрел начался около 11 часов вечера, когда, согласно официальной советской истории, дворец был уже взят, а согласно неофициальной, уже оставлен восставшими после выстрела «Авроры».

И тут во всю эту кашу впилились подошедшие, наконец, корабли из Гельсингфорса. По счастью, моряки стоявшего в устье Невы минного заградителя «Амур» узнали силуэты подходящих «Самсона» и «Забияки», а то, в довершение радостей, революционные экипажи еще бы друг друга перетопили.

…А во дворце революция шла своим порядком: матросы гонялись за юнкерами, юнкера за матросами, мародеры грабили, а обнаружившим дорогу в винные погреба было уже вообще ни до чего. Весь этот базар закончился в два часа ночи, когда Антонов-Овсеенко, наконец, повел свое войско на приступ и арестовал Временное правительство.

Министров вывели на площадь и, поскольку машины не было, отправили в Петропавловку пешком. Возле Троицкого моста их атаковала толпа, потребовавшая, чтобы министрам отрубили головы и бросили в Неву. Помог случай: из какой-то машины дали пулемётную очередь. Очередь была в мировое пространство, однако в Петропавловке решили, что стреляют по крепости и, в свою очередь, ответили. Все бросились врассыпную, в том числе арестованные и конвой. В общем, когда Антонов-Овсеенко разместил, наконец, свой груз по казематам, с облегчением вздохнули все, включая министров, ибо затянувшаяся революция утомила всех.

Ленин между тем метался по комнате в Смольном, обрушиваясь с руганью на членов ВРК, которые никак не могли взять этот проклятый дворец. Открытие съезда Советов оттягивали, сколько можно, но больше тянуть было нельзя.

…Официально считается, что II съезд Советов начался со знаменитых слов Ленина: «Товарищи! Рабочая и крестьянская революция, о необходимости которой все время говорили большевики, совершилась!» Однако на самом деле эти слова были произнесены раньше, на заседании Петроградского Совета, которое открылось в 2 часа 35 минут дня словами Троцкого: «От имени Военно-революционного комитета объявляю, что Временное правительство больше не существует!» После короткого отчета Троцкого о состоянии дел выступил и Ленин с той самой исторической речью. Большевики немножко поругались с меньшевиками, и делегаты разошлись — кто-то отправился в свои районы, а другие остались ждать начала съезда.

Его всё-таки пришлось открывать, не дожидаясь известий об аресте правительства. Начался он в 10 часов 40 минут вечера 25 октября, спустя час после выстрела «Авроры».

К началу съезда собралось 650 делегатов, из которых 390 поддерживали большевиков. Как все они поместились в актовом зале Института благородных девиц? «Революция научила искусству уплотнения» — съязвил по этому поводу Троцкий. Делегаты, гости, охрана, журналисты всеми правдами и неправдами пробивались в зал, игнорируя предупреждения о том, что может провалиться пол. Повезло — пол не провалился.

На том же съезде был и Джон Рид, дополнивший описание:

Первым делом произошла «смена власти» в президиуме, который формировался по партийному представительству: новый съезд выдвинул 14 большевиков и 7 левых эсеров. Трое меньшевиков отказались занять выделенные им места — это был первый успех ленинской тактики. Прежние деятели ЦИК вышли со сцены, а их места заняли Троцкий, Коллонтай, Луначарский, Ногин, Зиновьев, Камков, Мария Спиридонова и другие подобные им деятели.

И тут за окном загрохотали пушки — начался обстрел Зимнего дворца. (Вот и вопрос: связана ли эта стрельба, без которой вполне можно было обойтись, со взятием Зимнего — или это была психическая атака на съезд? Лучшей провокации большевики, даже если бы и захотели, не смогли бы придумать.) Собравшиеся сразу занервничали. Встал Мартов и от имени меньшевиков-интернационалистов предложил прекратить боевые действия (как будто они велись!) и начать переговоры, чтобы создать коалиционное демократическое правительство. Это было несколько хуже социалистического правительства, поскольку «демократическое» предполагало, кроме политических партий, представленных в Совете, участие множества других организаций. Тем не менее, съезд восторженно принял его предложение, с которым согласились и большевики — а что им еще оставалось?

Дело в том, что перед началом съезда делегаты заполняли анкету, из которой видно, какие наказы дали им их Советы. Абсолютное большинство — 505 человек — поддерживали лозунг «Вся власть Советам!». 86 делегатов стояли за демократическое правительство, где, кроме Советов, будут представлены профсоюзы, кооперативы и пр., 21 человек допускал присутствие в правительстве представителей имущих классов, и лишь 55 делегатов стояли за коалицию с кадетами. Едва ли собравшиеся в зале понимали, чем «Вся власть Советам» отличается от социалистического правительства, а последнее от демократического. Зато для большевиков в данной ситуации создание «правительства советского большинства» было хуже даже коалиции с буржуазией.

И тут как раз помогли пушки. Под их бодрящий аккомпанемент представители блока умеренных социалистов один за другим выступали с предложением в знак протеста уйти со съезда — что, в конце концов, и реализовали. Естественно, после такого демарша речи об образовании однородного социалистического правительства уже не было. Съезд раскололся, однако абсолютное большинство осталось за большевиками и левыми эсерами.

Видный меньшевик Суханов потом, уже много лет спустя, с горечью констатировал:

…Однако вопрос о составе Совета народных комиссаров все еще висел в воздухе. Слишком авантюрным было рассчитывать, что большевикам удастся создать монопартийное правительство. Параллельно со всеми этими событиями они вели переговоры с левыми эсерами о вхождении тех в Совнарком, что создало бы хоть какую-то видимость коалиции. Лучше б они этого не делали! Это ни в коей мере не облегчило положения большевиков, зато проблем потом у них будет из-за этого сотрудничества!

Впрочем, 26 октября левые эсеры не хотели входить в правительство (они согласились позже), и вопрос снова повис в воздухе. Тогда, чтобы перестраховаться, большевики сделали рокировку — первыми пунктами повестки дня 26 октября они поставили обсуждение программы и начали с документа, после которого сердца 150-миллионного народа бывшей Российской империи были отданы им. На трибуну вышел Ленин и зачитал воззвание «К народам и правительствам всех воюющих держав», более известное как «Декрет о мире».

Документ этот часто упоминается, но крайне редко печатается, и любой, кто соизволит заглянуть в приложение, поймёт, почему. Собственно, это не социалистические, а либерально-демократические идеи, которые, как и любые либеральные идеи, примененные в конкретной жизни, оказались чрезвычайно разрушительными. В 1917 году они привели к Брестскому миру, а в 1991 году — к распаду СССР. Но собравшаяся в актовом зале Смольного толпа в серых шинелях не вникала в такие тонкости — едва услышав слово «мир», они разразились аплодисментами.

Следующим пунктом повестки дня был декрет о земельной реформе, который отменял частную собственность на землю и передавал все помещичьи и церковные угодья в распоряжение местных земельных комитетов и крестьянских Советов. Это была не большевистская, а эсеровская программа, по поводу чего эсеры страшно обиделись и долго кричали о плагиате.

Поздней ночью, в 2.30, съезд приступил к обсуждению вопроса о новом правительстве. Поскольку меньшевики и эсеры торжественно покинули Смольный, а левые эсеры отказались войти в Совнарком, то он поневоле был составлен из одних большевиков во главе с Лениным — за него проголосовало около 450 человек из 600 присутствующих. Это правительство также было «временным» — ему предстояло функционировать вплоть до Учредительного собрания.

…И на этом кончается история революции и начинается уже совсем другая история. Потому что в октябре семнадцатого во главе государства стала кучка исключительных по энергии, беспринципности и изворотливости личностей и начала уже не править — куда там, не до жиру! — а попросту управлять. Как лыжник на скоростном спуске — не загадывая далеко, от поворота к повороту, от ухаба к ухабу, лишь бы удержаться на ногах… А к ним, как опилки к магниту, притягивались такие же личности масштабом поменьше. Как они управляли государством — картинка не для слабонервных. Но ведь удержались, вот в чём Божий-то промысел! Это было изначально невозможно, но удержались, а вместе с ними устояла и Россия…

25 октября ещё ничего не решало. Взять власть было, право же, совсем нетрудно. Большевики взяли ее красиво и практически бескровно — это их заслуга в сфере политической эстетики. Ровно с тем же успехом они могли разбомбить Зимний дворец и перестрелять несколько сотен его защитников. Троцкому пришлось бы несколько видоизменить свою речь, и дальше события пошли бы всё тем же ходом.

Дело ведь было совсем не в том, чтобы оттащить с арены и без того лежащее в глубоком нокдауне правительство. Дело было в том, чтобы решить проблемы, отправившие его в нокдаун — те проблемы, о которые обломало зубы неизмеримо более сильное и подготовленное царское правительство и намного лучше финансируемое Временное. Сталин на VI съезде дал далеко идущее обещание: «Если мы возьмем власть, то сорганизовать ее мы сумеем». Интересно: он на самом деле так думал?

Впрочем, для начала неплохо бы знать, сколько шансов он отсчитал на реализацию первой части этой фразы. Один из десяти? Или один из ста? Тем не менее, власть была взята, и пришла пора отвечать за все свои обещания, в том числе и за это.

Вот стратегическое наследство, доставшееся большевикам от прежних властей: страна, намертво завязшая в клубке неразрешимых противоречий, с чудовищно отсталым нереформируемым сельским хозяйством, полуколониальной экономикой, полным отсутствием идеологии, сгнившей верхушкой и неграмотными (в прямом смысле) низами.

Вот тактическое наследство: неоконченная война при развалившейся армии, голод, холод, остановившиеся заводы, агонизирующий транспорт, городское население, которое надо как-то спасать, и сельское, с которым надо как-то договариваться, чтобы взять хлеб. А кроме того, бывшие «хозяева жизни», желающие скинуть новую власть, и милые соседи, для которых настал удобный момент поделить страну.

Вот оперативное наследство: некоторое количество полуразвалившихся государственных структур с саботирующими чиновниками, которых надо как-то заставить работать, и лютый кадровый голод, поскольку и без того немногочисленные образованные люди большей частью, не в силах стерпеть «хама», оказались на «белой» стороне.

Большевики, дерзнувшие взять власть в октябре семнадцатого, остались со всем этим веками копившимся и доставшимся им в наследство клубком проблем один на один, без всякой помощи. При этом они не имели никакого опыта управления государством. Соотношение было примерно такое же, как в фильме «Выборгская сторона»: ты вроде бы больничной кассой заведовал? Ага, пойдешь директором Госбанка. Кое-что большевистская верхушка, всю жизнь занимавшаяся изучением общественных наук, знала в теории… а вы пробовали хотя бы мобильный телефон освоить с помощью инструкции?

Но эти авантюристы высочайшего разряда, не зная о государственном управлении ничего, кроме обрывков нахватанных отовсюду книжных знаний вперемешку с самыми дикими теориями, не струсили. Они взялись за дело, о котором не имели практически никакого представления, стали его делать — без механизмов управления, при всеобщем развале — и сумели вытащить страну из кровавой смуты и хаоса. Как — это уже второй вопрос. Как умели. Что поделаешь, эти люди не проходили практику в должностях заведующих канцеляриями и товарищей министров. Они очень быстро избавились от каких бы то ни было иллюзий, и это стало спасением и для них, и для страны. Критиковать-то их просто, да — а какой еще был выход из русской смуты?

Я долго не могла понять причин — почему Сталин так преклонялся перед Лениным. Всего пять лет на посту главы государства, и то приходящихся, в основном, на войну — а белые эту войну не выиграли бы никогда. Среднего класса — опоры буржуазной демократии — в России практически не было, сразу под тончайшим образованным слоем колыхалось море неграмотного, но отнюдь не темного народа, доведенного за двести лет жизни по европейскому образцу до предела терпения. Прежних хозяев — ни помещика, ни «христолюбивого» фабриканта — эти люди не приняли бы никогда, так что большевики, опиравшиеся на эти низы, были просто обречены на победу.

А что еще сделал Ленин? Право же, сущие пустяки, и говорить не о чем: из того хаоса, который получило в наследство новое правительство, создал какую-никакую, но власть, при этом не потеряв почти ничего от прежней державы. Ничего особенного в этом деянии нет… за одним исключением: сделать это было невозможно.

После семнадцатого года с Россией было покончено. Дальнейшая ее судьба — превратиться в кучку мелких нищих государств, которые соседи потом будут долго и вкусно колонизировать. То, что все это удалось собрать, лежит за пределами человеческих сил — это мог только Божий промысел. И то, что это сделано руками людей, которые в Бога не верили, а Россию презирали — тоже Божий промысел: чтобы мы поменьше зазнавались в своих рассуждениях о «святой Руси» да о «Третьем Риме». Нет, такого и нарочно не придумаешь: великая гордая империя, погибающая от рук собственной элиты и спасенная кучкой циничных авантюристов! Им на Россию было, откровенно говоря, наплевать, но досталась им именно эта страна, и ее надо было как-то удерживать, чтобы иметь базу для разжигания грядущей мировой революции.

Естественно, мораль мягких диванов они не соблюдали. Сначала надо было отбиться от врагов, затем построить фабрики, на них изготовить диваны, вырастить на этих диванах поколение, и лишь потом это сытое чужими трудами поколение за все предъявит счёт…