Ленин - Сталин. Технология невозможного

Принято думать, что белогвардейцы беззаветно сражались против красных за «батюшку-царя» — еще одна стойкая легенда о «России, которую мы потеряли». На самом деле наиболее адекватно политические взгляды белой армии отразил милый детский боевик «Новые приключения неуловимых» — помните, что началось в одесском ресторане, когда один из посетителей заказал «Боже, царя храни»?

Увы, начиная с 1917 года на построссийском пространстве противостояли не монархия и большевики, как сейчас, вслед за советскими, пытаются представить дело некоторые российские историки[192]. Там схлестнулись насмерть Февраль и Октябрь. Силы, противостоящие большевикам — это как раз те самые господа, которые довели страну до ручки. «Мальчики в розовых штанах» образца 1917 года, сторонники «войны до победного конца» во имя британских интересов, мародёры-фабриканты, выжимавшие, как лимон, государственную казну, развращенная аристократия, диссидентствующее «образованное общество». Мотивы их просты, как три копейки: выполнить «союзнический долг», вернуть свои деньги, имущество, положение в обществе, поставить вылезшего из бараков и подвалов «хама» на место, и чтобы он это место накрепко запомнил. А у интеллигенции еще и неистребимая привычка к диссидентству: какова бы ни была власть, интеллигент всегда вякнет против. Вся эта публика за то, чтобы вернуть Россию, которую они потеряли, была готова брататься хоть с самим чертом и платить любую цену.

Если мы прикинем расклад сил в этой войне, то увидим интереснейшую картину. Большевики опирались лишь на самих себя и на внутренние ресурсы страны — союзников у них не было. Причина проста: ну как могло иметь дело с этой властью общество, где право собственности почиталось священным! В конце концов, стиснув зубы, на союз с Советской Россией пошла униженная и подвергнутая международному остракизму Германия, но и то — стоило подуть теплому ветерку с западной границы, как германские правящие круги тут же стали сворачивать контакты с СССР. Да и возникла эта связь уже после Гражданской войны. До 1920 года большевики сражались в полном одиночестве.

А вот белые легко нашли себе союзников — в первую очередь потому, что готовы были торговать Россией оптом и в розницу. Уже в сентябре семнадцатого они не прочь были в порядке борьбы со смутой сдать Петроград, да и всю страну немцам, при том что одновременно стояли за войну до победного конца. Где же логика? Как говорил один маленький ленинградский мальчик, «логика — на другом корабле».

Союзников тоже не надо долго искать, они остались еще с прежних времен. Все то же «мировое сообщество», жаждущее новых рынков и новых колоний. В популярной частушке времен Гражданской войны пелось: «Мундир английский, погон французский, табак японский, правитель омский». Вот и вторая составляющая ненависти «цивизизованного мира» к большевикам — какую вкусную добычу эти мерзавцы увели прямо из-под носа!

Конечно, если бы западные державы не были связаны войной, большевиков раздавили бы мгновенно — но разделенная на две половины Европа в то время увязла в собственных делах и до лета 1919 года разбиралась с ними. А потом время было упущено: большевики успели создать хоть и плохонькую, но армию, народ, в общем-то, был если не за них, то и не за белых, а ввязываться в новую большую войну сразу же после окончания прежней Европа была не готова. Да и стоит ли возиться с тем, чтобы добивать большевиков — сами упадут!

Этот факт настолько очевиден, что с ним не спорят даже диссиденты: большевики не имели международной поддержки («жидо-масоны» не в счёт), а за спинами белых стояла чуть ли не вся цивилизованная Европа. Крики деятелей Февраля о том, что большевики толкают страну к гражданской войне, расшифровывались следующим образом: «Предупреждаем: если большевики возьмут власть, мы развяжем против них гражданскую войну!»

Началась эта война в городе Петрограде 26 октября 1917 года.

Готтентоты

Поддавшись на простую провокацию и торжественно удалившись со съезда, братья-социалисты быстро поняли, какого сваляли дурака — и очень обиделись. Эта комическая фигурка, этот выскочка, над которым полгода смеялся весь политический Петроград, переиграл их — и с какой легкостью! Да, приятно было, будучи в большинстве, объяснять оппонентам, что надо соблюдать дисциплину и выполнять решения этого самого большинства. А вот самим соблюсти основное правило демократии братьям-социалистам оказалось куда горше…

Первую реакцию на поражение описал в своих воспоминаниях все тот же Николай Суханов:

Впрочем, они не только говорили «адским шепотом», но и действовали с самых первых минут, причем весьма недемократично.

Милая картинка? В принципе, почерк знакомый. Российские политики, едва почуяв в себе хоть какую-то силушку, забывают о парламентских методах с легкостью необыкновенной. Это подтверждается, кстати, куда более близкими нам событиями «перестройки», например… Но и первый отрывок из Суханова чрезвычайно характерен — чем не октябрь 1993 года?

Между тем новая власть была ничуть не менее легитимна, чем старая. Вспомним, как появилось на свет Временное правительство. В дни февральской смуты некоторое количество деятелей уже распущенной Государственной Думы образовали «Временный комитет», который после отречения царя создал правительство. С точки зрения закона это была даже большая узурпация власти, чем в октябре: Ленин, по крайней мере, опирался на официально действующий съезд если и не слишком законного, то хотя бы признанного его оппонентами представительного органа — ведь эсеры и меньшевики всю дорогу, начиная с февраля, работали в Советах, а стало быть, считали их властной структурой. А Временное правительство опиралось просто на кучку людей, объявивших себя каким-то «комитетом». Да и с правительством этим большевики поступили точно так же, как сформировавшая его Дума в свое время поступила с царскими министрами.

Но кого это волнует, когда речь идет о таких день… простите, о выполнении святого союзнического долга и спасении России!

Вели себя бывшие братья по борьбе чрезвычайно вызывающе — в июле большевиков арестовывали за куда меньшие прегрешения. Однако новая власть политических противников пока не трогала. Она демонстрировала просто удивительное миролюбие, до поры позволяя им развлекаться по полной программе и все больше демонстрировать перед всеми тот факт, что они выполняют политические правила только до тех пор, пока ситуация их устраивает. При этом большевики по-прежнему не грешили против правил.

Естественно, сие никоим образом не говорит об их приличности — это была самая отвязанная политическая сила того времени — а лишь о чисто тактическом превосходстве. Перед тем, как перейти к силовым действиям, они собирались до конца использовать ресурс устава и протокола. И, само собой, они не собирались делать из своих противников мучеников за идею, предпочитая оставить эту выигрышную позицию за собой.

А вот у другой стороны нервы сдали всерьёз.

Гордо удалившись со съезда, братья-социалисты вместе с другими представителями петроградской общественности пошли защищать Временное правительство. В изложении того же Джона Рида, совершившего поздним вечером ещё одну экскурсию в Зимний, выглядел этот акт высокого мужества следующим образом:

Домаршировав до городской думы, они всерьёз озаботились спасением родины и революции… ну конечно же, образовав ещё один комитет, который так и назывался — Комитет спасения родины и революции. Естественно, он тут же объявил себя высшей властью. Петроградская городская дума, заявив, что она является единственной легитимной властной структурой, сделала то же самое. Лейтмотив был один: большевики — разбойники и грабители, их конец — вопрос нескольких часов, так что нечего тут. ю К Комитету спасения примыкали все новые и новые организации: ЦИК, исполком крестьянских советов, Центральный армейский комитет, Центрофлот, центральные комитеты партий меньшевиков, эсеров и народно-социалистической партии, крестьянский союз, почтово-телеграфный союз, Викжель, Союз союзов[193], торгово-промышленный союз, кооперативы, земства, городские самоуправления…

26 октября, когда еще не закончился съезд Советов, Комитет выпустил своё первое воззвание.

Как видим, Геббельсу было у кого учиться искусству наглой лжи. Гражданскую войну начали никоим образом не большевики, а Керенский, который помчался за казаками. О законности власти Совнаркома мы уже говорили, а писать, что «временные» арестованы вопреки воле революционного народа… впрочем, тут авторы воззвания были правы. Народ — помните, там, на набережной? — предлагал сразу отрезать им головы и кинуть в Неву. Пожалуй, всё-таки вопреки…

О том, какие слова произносил рабочий или солдат, прочитав ненавистное слово «оборона», или что говорил крестьянин, услышав обещание, что Учредительное Собрание (которое, как твердили на протяжении всех этих восьми месяцев, состоится после победоносного окончания войны) даст ему землю — которую уже дал съезд Советов…

Впрочем, рассчитан сей опус был не на морлоков — он предназначался для «чистой» публики. На грамотного обывателя обрушился целый вихрь воззваний, прокламаций, газетных статей. Его пугали голодом, немцами, погромами, уверяли, что большевики пришли к власти незаконно, что все их обещания — ложь, грозили возмездием Божиим, союзническим и криминальным. Народ, неграмотный, но не темный, встречал эту печатную продукцию смехом: мол, проиграли, а теперь машут после драки кулаками.

В городе, везде, где только можно было помитинговать, кипели возмущенные толпы. Они были чрезвычайно трусливы и разбегались при виде одиночного броневика — но большевистское правительство ещё не дозрело до того, чтобы гасить страсти свинцовым дождем — это придет позже. Пока что митингующих пытались утихомирить немногочисленные красногвардейские караулы. Естественно, тщетно пытались…

Совершенно замечательно обстановку 26 октября изложил Джон Рид. Он хоть и сочувствовал большевикам, однако пытался все же быть объективным, и эта объективность хорошего журналиста получилась покруче любой агитации. Итак, ему слово.

И как, вы думаете, отреагировала дума на расширение своих прав?

Вот и пойми причину их возмущения. То ли они протестовали против расширения полномочий из несогласия с новой властью, то ли их заботила автономия от Совнаркома, который не был в доле с членами продовольственных комитетов — а вы представляете, какие бабки наваривались в этих структурах во время голода!

Я не просто так привожу эти скучные и напыщенные речи. Как видим, в обоих залах процветает не просто болтовня, но болтовня вполне определенного толка, а именно — февральская. Правая половина российского политического спектра по-прежнему помалкивает, выжидая. В первую голову против большевиков выступили демократические деятели, и ясно почему (если вынести за скобки декрет о мире). Их оскорбили в лучших чувствах, попытавшись начать делать дело, которое не является словом. Между тем для всех российских «демократов», как тогдашних, так и нынешних, делом является именно произнесенное с трибуны слово. Большевики, остро нуждавшиеся в любых кадрах, ни для кого не закрывали возможность работы. Есть данные, что впоследствии консультантом ВЧК был даже такой одиозный человек, как бывший шеф жандармов Российской империи Джунковский. Но вот трибунная политическая болтовня больше не требовалась, и господа политики ощутили себя выброшенными из жизни.

Именно в эти первые послеоктябрьские дни родилась ещё одна, на редкость устойчивая байка о зверствах большевиков во время переворота. Какое нынешнее «патриотическое» издание ни возьми, непременно наткнешься на упоминание мальчиков-юнкеров, заколотых штыками, изнасилованных женщин из ударного батальона, замученных в Петропавловке министров. Правда, при попытке проверить эти рассказы конкретных жертв почему-то не находилось: выяснялось, что и члены Временного правительства живы и здоровы, и юнкера распущены по домам, а у бравых ударниц если что и было — то «по согласию», — но кого это интересовало?

Пытаясь постигнуть сложные мотивы русских политиков, Джон Рид приводит очаровательную сценку:

Ленин точно так же недоуменно пожимал плечами: если декрет о земле отражает желания народа, то какая разница, на программе какой партии он построен? Совершенно замечательно и рассуждение о «нетерпимых методах» в устах эсера — партии, располагающей самой мощной террористической организацией, чьи боевики наводили страх на страну. А чего стоит великолепное убеждение, что крестьяне поднимутся, чтобы восстановить попранную честь эсеров, программу которых — о ужас! — реализовал кто-то другой…

Но дальше было ещё ослепительней, поскольку дошло до вещей конкретных.

Практическому американскому уму, выросшему на рассказах о покорителях Дикого Запада, не понять этого утонченного мазохизма: собеседнику важно не спасти революцию, а констатировать факт, что революция погибла по вине тех, кого он не любит. Большевики в августе вели себя иначе…

В июне 1917 года, когда Ленин на заседании Петросовета на вопрос о том, есть ли партия, которая способна сейчас взять власть, прокричал свое «Есть такая партия!» — его встретили смехом. Сейчас большевики реально взяли власть — и им ответили ненавистью.

Собрать войска и разогнать эту сволочь!

Следующие два дня ушли на агитацию. Заводы стояли за Совнарком, «чистая» публика — за «комитет спасения». Шла пропагандистская битва за гарнизон. Задача «комитета» облегчалась тем, что им не надо было перетягивать гарнизон на свою сторону — достаточно нейтралитета. Зачем — станет ясно пару дней спустя.

Особенно кипели страсти в Михайловском манеже, где размещался полк броневиков. Обращаемся снова к основному журналистскому свидетельству о тех днях:

Его слушали. Впрочем, слушали всех — делегатов с фронта, думцев, социалистов, большевиков, — кроме тех, кто агитировал за «войну до победного». Таким говорить не давали.

Простим американцу его экспансивность — обстановка не располагала к сдержанности. Постараемся лучше их увидеть. Броневые части были элитными войсками, туда отбирали лучших — но даже эти лучшие едва ли имели больше, чем начальное образование, а им предстояло разобраться в паутине слов, сплетенных профессиональными политиками, понять, говоря современным языком, «где здесь наколка». Один раз — в феврале — их уже обманули, оплели красивыми речами. Дать еще один шанс социалистам? Или не давать? Найдется ли кто-нибудь, кто не будет призывать их на свою сторону, а просто объяснит, что происходит?

Основной закон пропаганды — сделать так, чтобы человек мог поступить согласно формуле, изложенной в песне, которая будет написана семьдесят лет спустя: «Я возьму своё там, где я увижу своё».

Вспомним еще раз большевика Баскакова из повести Гайдара.

Большевики двадцать лет занимались пропагандой в народных низах, она была фундаментом их тактики, и уж что-что — а это они умели. Крыленко говорил как раз те слова, которые хотели услышать люди, оплачивавшие своей кровью чужие прибыли. Кроме того, он говорил правду, ибо братья-социалисты даже и в этот момент заседали в помещении городской думы в компании представителей буржуазии. А главное, ясно было, что эта публика мира не даст.

Гарнизон — если и не весь, то значительная его часть — остался на стороне большевиков. Это и решило исход следующего дня.

Ранним утром 29 октября в Смольном внезапно замолчали телефоны. Причина выяснилась скоро: около 7 утра на петроградскую телефонную станцию явилась рота солдат Семеновского полка. Они выглядели как свои и знали пароль, так что никто ничего не заподозрил до тех пор, пока они не разоружили охрану и не посадили под замок производившего инспекцию Антонова-Овсеенко. Странные солдаты оказались переодетыми юнкерами. Они укрепились на станции и на все попытки большевистских отрядов прорваться туда огрызались огнём.

В то же время другие отряды заняли телеграф и военную гостиницу — но красные их вскоре оттуда выбили. Так начался мятеж, подготовленный «комитетом спасения». В комитете было всякой твари по паре, однако вооруженный мятеж требует весьма специфического боевого опыта. И люди с таким опытом нашлись. Ведущую роль в заговоре сыграли бывшие товарищи большевиков по борьбе против существующего строя — эсеры.

В 1922 году на «процессе эсеров» один из участников тех событий, секретарь военной комиссии ЦК партии социалистов-революционеров Ракитин-Броун рассказывал об этом так:

Вечером 28 октября состоялось тайное заседание, на котором был выработан окончательный план восстания. В первую очередь мятежники собирались захватить телефонную станцию и Михайловский манеж, тот самый, где стояли броневики. Этим должны были заняться юнкера Николаевского военного училища, которое располагалось в Инженерном замке — оттуда и до телефонной станции, и до Манежа совсем недалеко. Павловское и Владимирское училища должны были захватить Петропавловскую крепость. Затем вместе с ударниками, расквартированными во дворце Кшесинской, им предстояло, согласно плану взять Смольный.

Однако восставшим не повезло. Один из руководителей, член ЦК партии эсеров Брудерер, был задержан красногвардейским патрулем. При обыске у него нашли документы, по которым быстро установили, что готовится мятеж, а также какие части должны принять в нем участие[199]. ВРК успел вовремя предупредить районные советы, воинские части и заводы и даже частично подготовиться к удару. Такова официальная версия — но Джону Риду, например, «один знакомый журналист» ещё накануне вечером под строжайшим секретом поведал, что выступление начнется в полночь. А коль скоро о грядущем мятеже знали журналисты, то уж наверное, знали и большевики.

Ну, не в полночь, допустим… но в 2 часа ночи Полковников отдал следующий приказ по Петроградскому гарнизону:

Трудно сказать, был ли этот приказ разослан всем частям гарнизона, или же только своим, но практически сразу на улицах появились юнкера, которые стали ловить и обезоруживать красногвардейские патрули.

В 4 часа ночи Николаевское училище подняли и выстроили во дворе, выдали боевые патроны. Какой-то полковник произнес короткую речь, сказав, что к 11 часам в город войдут войска Керенского, а до тех пор надо захватить Михайловский манеж и телефонную станцию. И то, и другое взяли без труда — правда, овчинка едва ли стоила выделки, ибо исправными в манеже оказались всего лишь пять броневиков.

В 8.30 утра, после того, как были выключены телефоны Смольного, в воинские части поступил еще один приказ:

Подписали воззвание председатель Совета республики эсер Авксентьев, председатель «Комитета спасения» эсер Гоц, комиссар комитета Синани и член ЦК эсеровской партии Броун, тем самым торжественно расписавшись, какая именно партия является автором мятежа.

Правда, деятели «комитета» немножко исказили реальное положение дел: к тому времени окружены и изолированы были не Смольный и Петропавловская крепость, а юнкерские училища.

Телефонную станцию осадили матросы, которые устроились за наспех построенными баррикадами посреди Морской улицы, постреливая по окнам. Не трогали только автомобили Красного Креста, курсировавшие между осажденным зданием и городом. Вот очередной автомобиль, покружив для вида по улицам, въехал во двор Михайловского юнкерского училища. По короткому приказу стоявшего посреди двора французского офицера его стали загружать боеприпасами и продовольствием…

По улицам курсировали броневики из расформированного английского бронедивизиона. Когда на Исаакиевской площади матросы с баррикады обстреляли один такой броневик, тот, ничтоже сумняшеся, стал поливать пулеметным огнем уличную толпу. С ним справились — в числе убитых оказался английский офицер.

На подступах к Владимирскому училищу завязался настоящий бой, в котором участвовали красногвардейцы, солдаты Гренадерского резервного полка, огнеметно-химического батальона, пулеметного батальона и моряки школы моторных машинистов. Из Петропавловской крепости прибыли броневик «Ярослав» и два орудия. После того, как начался обстрел, юнкера вывесили белые флаги. Осаждающие, раз такое дело, открыто пошли к училищу — и тут их встретили огнеём.

Обозленные красные части удвоили усилия, и к четырем часам все было кончено. Сгоряча осаждавшие, которые потеряли около ста человек, убили пятерых юнкеров, но остальных все же благополучно доставили по назначению: раненых — в лазареты, а здоровых — в Петропавловскую крепость, несмотря на «военную хитрость», поставившую осажденных вне воинских законов.

(Кстати, это ещё вопрос: были ли юнкера образца 1917 года теми безусыми мальчиками, над печальной судьбой которых столько плакали наши журналисты? Едва ли мальчики смогли бы так грамотно обороняться от солдат и матросов, да и выдать себя за солдат Семеновского полка им было бы затруднительно. Есть у меня одно предположение, которое, кстати, подтверждается фотографией, опубликованной в «Истории Гражданской войны». Подпись под ней гласит: «Юнкера после разгрома дворца Кшесинской в июле 1917 года», а изображена там на заваленной бумагами мраморной лестнице группа вполне взрослых усатых мужиков явно фронтового вида. Предположение же простое: юнкерами именовались все слушатели учебных заведений, готовивших офицеров, в том числе и назначенные к производству нижние чины-фронтовики.)

Впрочем, русский город есть русский город: стрельба была сама по себе, а жизнь — сама по себе. Магазины торговали, трамваи ходили, кинематографы крутили фильмы, даже телефон работал — не соединяли только Смольный и других абонентов-большевиков. Зато «Комитет спасения» исправно переговаривался с юнкерскими училищами и даже с Керенским, сидевшим в Царском Селе. Английские и французские офицеры принимали самое деятельное участие в событиях, формально их не касающихся. У них была своя цель: не допустить выхода России из войны, а с остальным разберемся потом.

По ходу событий, поняв, что дело проиграно, незаметно исчез полковник Полковников и другие руководители мятежа, бросив рядовых исполнителей своих «освободительных» планов на произвол судьбы.

Последней пала телефонная станция. Находившийся там американский журналист Альберт Рис Вильяме рассказал потом Джону Риду, как все это было. Такая картина, право же, достойна золотой рамы…

С прочими училищами проблем не возникло. Юнкера явно не хотели умирать за Керенского и компанию. Уже второй раз за три месяца в России повторилась история Наполеона — и опять в виде фарса.

Великая битва теней

Мы оставили Керенского в полдень 25 октября, когда он на автомобиле американского посольства покинул Зимний и отправился в сторону фронта, возглавить войска, вызванные в Петроград для усмирения мятежа.

В Гатчине никаких прибывших с фронта войск не оказалось. Местный гарнизон производил совершенно революционное впечатление, и, едва заправив машину, министр-председатель помчался дальше. К вечеру он добрался до Пскова, где стоял штаб Северного фронта, и там выяснил, что надеяться ему особо не на что…

…День этот в штабе Северного фронта выдался неопределенным и горячим. С одной стороны, рано утром пришел приказ послать войска в Петроград, на помощь Временному правительству. С другой, положение в столице было двусмысленным, и генерал Черемисов не испытывал ни малейшего желания делать из фронтовых солдат карателей, выполняя приказ уже, может быть, свергнутого правительства. Что в таком случае следует делать? Правильно, воспользовавшись демократией, поставить сложный вопрос на обсуждение общественности — авось он там и утонет. Так и Черемисов: впредь до выяснения создавшегося положения он отменил отправку войск в Петроград и уселся совещаться вместе с комиссаром фронта, председателем фронтового комитета и председателем местного Совета.

Сначала заседали сами, потом решили опросить армии — как те отнесутся к данному приказу. Из трех армий одна ответила, что выполнит, другая намеревалась сидеть на месте, третья соглашалась послать войска, но не против нового правительства, а в помощь ему. Конечно, если хотеть что-то делать — то можно было воспользоваться ответом одной из армий, но в целом среднее арифметическое настроения войск равнялось нулю, и это давало повод по-прежнему сидеть на месте. Где-то в середине дня образовался Северо-Западный военно-революционный комитет, и теперь генерал Черемисов мог оправдывать свое бездействие ещё и необходимостью подчиняться силе.

Вечером из Петрограда практически одновременно прибыли приказ об аресте Керенского и он сам с повелением срочно послать войска. Умный Черемисов не стал выполнять ни того, ни другого. Министру-председателю он посоветовал скорее отправляться в Ставку, а то, не ровен час, и вправду арестуют — и ушел на очередное совещание с местным ВРК.

Тогда свергнутый премьер обратился к другим фронтам. Более лояльно настроенный к Временному правительству генерал-квартирмейстер Барановский передал в Ставку приказ немедленно прислать войска. Западный фронт ответил, что надежных частей нет, Юго-Западный тоже не обрадовал. А с Румынским состоялся совершенно замечательный диалог. В ответ на обращение Ставки оттуда радостно сообщили, что Румчерод[205] решил организовать дивизию из лучших частей и отправить в Петроград, на защиту Учредительного Собрания. «Нет, — поправили из Ставки, — речь идёт о защите действующего правительства». К проводу подошел комиссар фронта Тизенгаузен и заявил:

А чего они, собственно, ждали после заявлений о «войне до победного конца»?

В конце концов единственным, кто поддержал Керенского, оказался командир 3-го конного казачьего корпуса генерал Краснов. Всего к отправке было предназначено 20 сотен казаков (1400 человек), 16 пулеметов и 14 орудий. Поскольку далеко не все горели желанием идти усмирять большевиков, частично казачки разбежались, а остальных бывший министр-председатель повел на Петроград.

Для начала на станции Остров они столкнулись с саботажем железнодорожников, которые обещали немедленно, ну вот прямо сейчас отправить состав — и ничего не делали. К счастью, начальник конвоя Краснова когда-то служил помощником машиниста. Генерал поставил его на паровоз, дал в помощь двоих казаков, и лишь тогда состав тронулся с места. Псков и Лугу, гарнизоны которых поддерживали большевиков, поезд проскочил без остановки и утром 27 октября дошел до Гатчины. Незадолго до прибытия в город Керенский разбудил Краснова и торжественно заявил:

На тот момент победоносная армия, угрожавшая мятежной столице, насчитывала 700 человек.

Что собирался делать министр-председатель с этим великим воинством в миллионном городе — скрыто завесой тайны. Собственно, можно было пропустить его в Петроград и понаблюдать в натуре процесс «усмирения». Поучительное, наверное, было бы зрелище — кавалерия на рабочей окраине…

Увенчаться успехом этот поход мог при одном условии: если бы юнкерам на самом деле удалось взять Смольный и перебить всех большевиков. Но для этого надо было научить «комитет спасения» соблюдать конспирацию. А когда за несколько часов до выступления его планы передаются от одного журналиста к другому…

Естественно, в Смольном знали о численности «армии Керенского». Во-первых, не могли не знать — и в Пскове, и в Луге у большевиков было множество сторонников и агентов. Во-вторых, это видно из того, какие реальные силы посылались навстречу — как раз адекватные неполной тысяче казаков.

Однако Ленин поднял вокруг обороны Петрограда такой шум, словно к столице приближался как минимум германский кайзер со всей своей армией, а то и группа армий «Север» совсем из другой войны.

Итак, о реальных силах. Для начала в Красное Село, как 300 спартанцев в Фермопилы, был отправлен сводный революционный отряд: батальон кронштадцев, батальон гельсингфорсцев, 4 броневика, 8 пулеметов и 6 орудий, а вскоре к ним присоединился Павловский резервный полк. В Пулково отправились матросские и красногвардейские отряды, несколько позже туда подошла артиллерия, Петроградский и Измайловский резервные полки.

В принципе, этого бы хватило, тем более что навстречу «корпусу» Краснова наверняка была двинута и невидимая армия агитаторов. Однако Военно-революционный комитет явно решил поиграть в захватывающую игру под названием «оборона Петрограда».

Для начала он посчитал необходимым организовать на южной и юго-восточной окраине линию укреплений. Территорию от залива до Невы разбили на участки, назвали «Петроградской оборонительной линией» и за два дня вырыли там окопы, а также устроили проволочные заграждения (в тех случаях, когда получалось добыть проволоку).

27 октября в штабе появился Ленин. Разбранив работу Подвойского, он приказал поставить в его кабинете для себя стол и придал делу обороны города стратегический размах. Петроградских рабочих и гарнизона ему показалось мало, и он распорядился о присылке подкреплений аж из Гельсингфорса. Только оттуда обещали дать пять тысяч человек, 35 пулемётов и продовольствие. Под грядущие военные операции красногвардейцам раздали дополнительно несколько тысяч винтовок.

Ленину также принадлежит мысль привлечь к великому делу обороны города корабли Балтийского флота. Их поставили так, чтобы можно было обстреливать дороги из Царского Села на Петроград. Как при этом морячки должны были отличать своих от чужих, когда все в одной и той же форме — опять же скрыто тьмой…

Сталин, находившийся в тени этой бурной деятельности, проверял выполнение ленинских распоряжений и занимался подсчётом оружия, что было совсем не вредно сделать, ибо большевики не имели даже приблизительного представления о том, какими силами располагали. Под страхом революционного суда сотрудникам штаба Петроградского военного округа и морского министерства было предложено явиться на службу и приступить к своим обязанностям.

Неплохо было бы обзавестись кем-нибудь из надежных военных специалистов и в качестве руководителя всего этого цирка — но среди большевиков офицеров было немного, и то, в основном, выслужившиеся из нижних чинов поручики военного времени. Зато в недрах партии левых эсеров обнаружился целый подполковник — легендарный Муравьев. Его назначили главнокомандующим обороны Петрограда, и он согласился, хотя их ЦК в те дни запрещал членам своей партии занимать ответственные посты. Впрочем, Муравьева нисколько не волновали запреты, равно как правила, приличия и все остальное — данный товарищ являлся полным отморозком даже по меркам собственной партии. Едва вступив в должность, он выпустил «Приказ № 1», где давал своим подчиненным право расстреливать на месте, без суда и следствия, всех, кого они сочтут контрреволюционерами. (Кстати, под его действие едва не попал Джон Рид. Во время поездки «на фронт» проверявшие грузовик солдатики приняли его за контрреволюционера, потому что его мандат внешне отличался от других — а читать защитники революции не умели. Спасся американец лишь благодаря тому, что уговорил вознамерившихся расстрелять его солдат всё же найти кого-нибудь грамотного.) Потом этот приказ долго и мучительно отменяли — так, чтобы и левых эсеров не обидеть, и с беспределом покончить…

…В Гатчине Керенскому повезло. Прибыв туда, Краснов послал на станцию Гатчина-Балтийская несколько десятков казаков — посмотреть, что там творится, и они обнаружили какую-то роту солдат, выгружавшуюся из эшелона. Спешно подогнали пушку, но артиллерии не потребовалось — восемь казаков во главе с тем самым есаулом, который вел поезд, взяли в плен все три сотни человек. Затем на станции Гатчина-Варшавская разоружили еще одну роту с 14 пулеметами. Поскольку пленных было некуда девать и некому стеречь, их разогнали по окрестностям. Что это были за воинские части и куда они отправились жаловаться на жизнь — Бог весть, но воинство Керенского записало это деяние первым номером в список побед.

Гатчинский гарнизон сидел в казармах и плевал на все призывы как ВРК, так и бывшего премьера, так что казаки легко заняли город. Керенский дал торжественную телеграмму:

Не совсем понятно, на кой ляд «войскам правительства» присоединившаяся к ним толпа без оружия, — но что возьмешь с Керенского? Адвокат-с…

На рассвете 28 октября корпус Краснова, от которого после того, как пришлось выделить некоторую часть казаков для охраны Гатчины, осталось 480 человек, подошел к Царскому Селу. На окраине города их встретил пехотный отряд численностью около батальона. Сперва постреляли: красные в белый свет, казаки поверх голов — потом к солдатам подошли члены казачьего комитета и обе стороны сошлись в совместном митинге. Вскоре появился Савинков — разговор становился увлекательным. И тут на дороге из Гатчины показались несколько автомобилей. Это прибыл сам министр-председатель с адъютантами и в сопровождении каких-то нарядных и веселых дам — премьер явно не терял времени даром. Завидев митинг, Керенский встал на сиденье автомобиля и обратился с речью к солдатам. Пока те слушали, в толпу с тылу пробрались казаки и стали отбирать оружие. Безоружные солдаты грустно направились в казармы, остальные кинулись в парк, где начиналась территория Военно-революционного комитета, и снова подняли стрельбу. Закончилась разборка, лишь когда подошли пушки. После первых двух залпов солдаты разбежались, и к вечеру казаки вступили в Царское Село.

В 11 часов ночи Керенский радостно телеграфировал в Ставку:

Он ещё хотел известить: «„Аврора“ заявляет, что ее выступление — результат недоразумения» — но на такое вранье даже у Александра Федоровича наглости не хватило.

В 11.25, развивая успех, Керенский отправил телеграммы всем министерствам и главным управлениям Петрограда, предложив не выполнять распоряжений народных комиссаров.

Затем последовало указание генералу Краснову:

Куда там Александру Васильевичу Суворову, Наполеону и всем великим полководцам, вместе взятым! Кто из них рискнул бы брать столицу империи, имея 480 казаков и несколько легких пушек!

…А по ту сторону «фронта» не менее увлеченно играл в войну Военно-революционный комитет. 29 октября он выпустил следующий приказ:

Военно-революционный комитет все-таки сообщил, что в распоряжении Керенского есть только несколько эшелонов казаков — но эта цифра как-то потерялась в вихре прочих воззваний, газет, приказов, листовок. Тюки этой печатной продукции были посланы и в другие города. Во всех отходящих поездах выделялись вагоны для революционной литературы.

На случай прорыва казаков было решено укрепить Петропавловскую крепость. Туда направили матросов с «Авроры», артиллерийскую прислугу с морского полигона, полевые орудия из Усть-Ижорских лагерей.

Штаб Красной гвардии получил предписание отправить 29 октября к Московской заставе 20 тысяч человек для рытья окопов.

В соседние губернии полетели телеграммы с призывом присылать подкрепления Петроградскому гарнизону. Целая история вышла с отрядом 428-го лодейнопольского полка. Его командир сообщил, что высылает эшелон в 500 человек, который прибудет 29 октября утром. Сообщение кто-то перехватил и доставил в «комитет спасения», который выдал эту команду за войска, верные правительству. А кстати: если хотеть на самом деле ввести войска в революционный Петроград, то сделать это под маркой «помощи делу революции» было бы проще простого. Одна мелочь: для этого надо иметь верные Временному правительству войска… После декрета о мире это было невозможно. Мятежникам в городе удалось поднять только юнкеров, для которых война означала офицерскую карьеру — да и те после первых же выстрелов предпочитали сдаться.

Как мятеж в городе, так и поход Керенского были организованы на редкость бездарно — впрочем, как и все прочие деяния Временного правительства. Но как их использовали большевики! Нет, как они их использовали!!!

…Утром 29 октября Александр Федорович, подобно Наполеону, торжественно въехал в Царское Село на белом коне. После чего проследовал во дворец и снова принялся вызывать подкрепления. Однако движение любых частей к Петрограду почему-то заканчивалось одинаково: узнав, куда и зачем их везут, солдатики выбирали военно-революционный комитет и заявляли, что дальше не поедут. На помощь прибыли только три сотни казаков Амурского полка, но и те заявили, что «в братоубийственной войне участвовать не будут» и разошлись по ближайшим деревням ловить кур и щупать крестьянок. Правда, один раз Керенскому повезло: с фронта прибыл бронепоезд. Министр-председатель заявил его команде, что немецкий флот наступает на Петроград, а в городе взбунтовалась чернь под руководством немецких офицеров и не пропускает войска. Ложь была настолько наглой, что ей поверили. Впрочем, завоевание бронепоезда оказалось единственным успехом бывшего премьера.

Зато казаки Краснова, не отделенные от внешнего мира металлическим панцирем, уже успели почуять неладное. Представители казачьих комитетов говорили, что пойдут с кем угодно, но не с Керенским, что не двинутся дальше без пехоты и пр. Генерал с трудом уговорил их продолжить поход. Двадцатитысячный царскосельский гарнизон после стычки, которая произошла накануне, заперся в казармах и объявил о своем нейтралитете, заявив, что не будет драться ни вместе с казаками, ни против них.

Что такое Керенский — давно уже понятно. По части врать и болтать он напоминает повзрослевшего Незнайку. Но на что рассчитывал генерал Краснов? Об этом рассказывает он сам в своих мемуарах.

Керенский обманул Краснова, как обманывал всех. Он обещал, что на помощь выступившим казакам подойдут фронтовые части — а не пришел практически никто. Обещал он также, что в городе им навстречу поднимется восстание. К вечеру 29 октября в Царском объявились вожди «комитета спасения» и принесли известие о провале выступления в Петрограде — но, похоже, ни премьер, ни Савинков не сообщили об этом казачьему генералу. Зато Савинков предложил ему… арестовать Керенского и самому стать во главе контрреволюции. Краснов отказался и, сам для себя, мотивировал свой отказ следующим образом:

Из этого отрывка следует одно крайне простое умозаключение: по-видимому, ни премьер, ни Савинков не сочли нужным информировать Краснова, что новым правительством выпущен «Декрет о мире». Иначе ни за что не мог бы родиться в его голове следующий расчёт:

30 числа силы наступающей на Петроград армии несколько возросли. Их было: 9 сотен (630 конных казаков или 420 спешенных), 18 орудий, один броневик и бронепоезд. Краснов уверял своих казаков, что они идут не воевать, а посмотреть обстановку. Пошли на Пулково. Силы красных, противостоящие им, в «Истории гражданской войны» описываются следующим образом:

…Итак, 30 октября состоялось генеральное сражение. Основная битва развернулась в районе деревни Редкое Кузьмино, где стояли пушки и главные силы казаков, по прикидкам — 450–500 человек. Красные достаточно уютно сидели в окопах и сидеть там могли очень долго, ибо казаки не имели ни малейшего желания их штурмовать. Во-первых, они шли не в бой, а на разведку. Во-вторых, атака вверх по склону — удовольствие чрезвычайно ниже среднего. В-третьих, между казаками и красными находился глинистый овраг, в котором текла речка Славянка — а на дворе стояла поздняя петербургская осень.

Зачем понесло в атаку красных, история умалчивает. Впрочем, догадаться можно. Воинство, которое вывел Военно-революционный комитет, состояло из огромного количества разрозненных отрядов — красногвардейских, матросских, солдатских. Подчинялись они только своим командирам, а командиры у них были в основном выборные. Кто из этой орды первым крикнул: «Товарищи, чего ж мы тут сидим! Пошли вперед!» — не узнать уже, наверное, никогда.

Генерал Краснов наблюдал в бинокль эту атаку:

Склоны горы представляли собой чрезвычайно удобный полигон для артиллерийских упражнений — чем и воспользовались артиллеристы. Дальнейшее в «Истории гражданской войны» описывается такими словами:

Поскольку ни один источник не говорит о беспримерной войсковой операции по форсированию речки Славянки, то, по всей видимости, красногвардейцы наступали на одном берегу, а казаки колебались на другом.

Около полудня от Московского шоссе в тыл Краснову зашел Измайловский полк, еще около десяти тысяч человек. Генерал напустил на них бронепоезд — после первых же выстрелов солдаты побежали. Бронепоезд, правда, их не преследовал — не мог. Рельсов не было.

Пусть и не под Пулковской горой против десятикратно превосходящего противника, но имела место в этот день и конная атака. Среди воинства Краснова была сотня молодых оренбургских казаков, вооруженных одними шашками, зато под предводительством молодого горячего сотника. Наскучив стоять на месте, сотник решил самостоятельно, без приказа атаковать деревню Сузы, занятую матросами. Завидев приближающихся казаков, красногвардейцы, сидевшие в окопах правее деревни, кинулись бежать, однако матросы остались на месте. Неизвестно, чем бы кончилось дело, если бы дошло до рукопашной, но на пути оренбуржцев оказалась болотистая канава, в которой они и завязли. Потеряв около сорока лошадей, трёх человек убитыми и восемнадцать ранеными, казаки отошли.

И этот вечер наступил. Ни на петроградский гарнизон, ни на донские полки гром пушек не повлиял никак. К вечеру у казаков стали кончаться снаряды. За ними послали в Царское Село, но обиженный событиями двухдневной давности гарнизон заявил, что соблюдает нейтралитет и снарядов никому не даст. И Краснов ушел обратно в Гатчину.

Так закончилась великая битва за Петроград. Приблизительные потери красных войск в ней составили 200 человек.

Вслед за казаками в Гатчину пришли матросы во главе с председателем Центробалта Дыбенко. Впрочем, боевые действия и тем, и другим к тому времени надоели. Обе стороны быстро нашли общий язык — злые языки очень правдоподобно клевещут, что произошло это на почве совместного распития местного самогона — и дружно принялись искать премьера, справедливо решив, что он-то во всем и виноват.

Но премьер оказался чрезвычайно предусмотрителен. Еще утром 30 октября он послал Краснову записку, что уезжает «навстречу эшелонам с фронта». Савинков и представители казачьих войск сумели его слегка придержать, однако вечером он отбил генералу Духонину телеграмму: «Ввиду отъезда моего в Петроград предлагаю вам вступить в исполнение должности верховного главнокомандующего», после чего исчез в неизвестном направлении, переодевшись в матросскую форму и надев автомобильные очки[209].

Не найдя самого премьера, с горя казаки арестовали его адъютанта и продолжали пить. Тем временем в Гатчину явилось высокое начальство, о чем в мемуарах генерала Краснова написано следующее:

К вечеру все разошлись. Матросы вернулись в Петроград. С казаков взяли честное слово никогда больше не воевать с большевиками, и они отправились восвояси. История Наполеона повторилась в России второй раз за три месяца — и снова в виде фарса…

P. S. Ничего личного, господа, — только бизнес

Говорят, в начале своей правительственной деятельности большевистские власти освобождали из-под ареста враждебно настроенных юнкеров и офицеров под честное слово больше не выступать против власти Советов. Обещания эти охотно давались — а потом нарушались, по всей видимости, потому, что для русского офицера слово, данное хаму[210], ничего не значит. Честь — категория внутрисословная.

Так и генерал Краснов — некоторое время он находился в Петрограде под домашним арестом, а потом то ли был освобожден под честное слово, то ли просто вышел за дверь и уехал на Дон.

На Дону в то время заправлял казачий атаман генерал Каледин. 26 октября он заявил о поддержке Временного правительства, а ввиду отсутствия присутствия такового «временно», до восстановления центральной власти, объявил себя правителем Донской области.

В начале ноября в Новочеркасск приехал еще и генерал Алексеев — тот самый, который в блокированном царском поезде вырвал отречение у Николая Второго — и начал сколачивать будущую Добровольческую армию. Вскоре к нему присоединился Деникин, а также попросту ушел на Дон формально содержавшийся под арестом Корнилов.

Казаки тоже воевать не хотели — но в то время донцы казались некоей видимостью зародыша антибольшевистской армии. Правда, вскоре они были успешно разбиты находящимися в таком же полухаотическом состоянии красными войсками под командованием Антонова-Овсеенко. У советской власти было одно преимущество — она контролировала промышленные районы, а стало быть, и производство оружия, боеприпасов, снаряжения. Ни юг, где был Каледин, ни Сибирь, ни Север — основные театры развернувшейся вскоре Гражданской войны — ресурсов для ведения боевых действий не имели. Вот и вопрос: как же они смогли два с лишним года воевать против хоть и плохо, но вооруженной Красной Армии?

Ответ, как обычно, предельно прост. Ещё 2 декабря 1917 года американский посол Фрэнсис сообщил в Вашингтон, что Каледин командует частями общей численностью в 200 тысяч человек, что он провозгласил независимость Донской области и готовится идти на Москву. Госсекретарь США Лансинг в ответной телеграмме дал указание через посредство англичан или французов предоставить Каледину заём. Ну, а представители Антанты обходились в этих делах без посредников[211]. Белые армии смогли воевать лишь потому, что финансировались из-за границы и обещали после победы щедро расплатиться за помощь.

Впрочем, уже к середине 1918 года тайное участие «мирового сообщества» в войне, почему-то именуемой у нас «гражданской», сменилось явным.

…3 августа 1918 г. во Владивосток прибыли английские войска — согласно заявлению британского правительства, они пришли «для того, чтобы помочь вам спасти… страну от расчленения и разорения, которыми угрожает Германия». При этом тот факт, что Германия находилась за десять тысяч верст от Владивостока, их никоим образом не смущал. 16 августа прибыли американцы. Эти ставили своей целью «оказать посильную защиту и помощь чехословакам против вооруженных австро-немецких военнопленных, которые нападают на них, а также чтобы поддержать русских в их стремлении к самоуправлению, если сами русские пожелают принять такую помощь».

А если не пожелают? Ну… а кто, собственно, мешает оставить в России только тех, кто «за», и лишь потом провести референдум?

В том же месяце появились японцы. При этом японское правительство заявляло, что оно «по-прежнему исполнено желания развивать прочные дружественные отношения и остается верным своей политике уважать территориальную целостность России и воздерживаться от какого бы то ни было вмешательства в её внутренние дела».

К осени в Сибири находилось около 7 тысяч английских солдат и столько же английских и французских инструкторов, помогавших в обучении белогвардейской армии. Бывший британский военный атташе генерал Нокс, принявший в свое время столь близко к карману корниловский мятеж, гордо заявлял: «Мы отправили в Сибирь сотни тысяч винтовок, сотни миллионов патронов, сотни тысяч комплектов обмундирования и пулеметных лент и т. д. Каждая пуля, выпущенная русскими солдатами в большевиков в течение этого года, была изготовлена в Англии, английскими рабочими, из английского сырья и доставлена во Владивосток в английских трюмах». И всё это, конечно, исключительно ради того, чтобы «спасти Россию от разорения и расчленения»!

…В начале лета 1918 года английские агенты начали готовить антисоветский мятеж в Архангельске. 2 августа он состоялся. А на следующий день английские и французские корабли вошли в гавань. Затем главнокомандующий британскими войсками генерал Пуль создал так называемое «Верховное правительстве севера России». На начало 1919 года в Архангельске и Мурманске находились 18 400 английских военных, 5100 американцев, 1800 французов. 1200 итальянцев, 1000 сербов — всего 27 500 иностранных солдат и… 20 тысяч белогвардейцев! «Миротворцы» преспокойнейшим образом участвовали в боевых действиях, при этом не затрудняясь соблюдением правил цивилизованной войны по отношению к мирному населению и к пленным.

…Пунктом 12-м подписанного в ноябре 1918 года перемирия между Германией и союзниками оговаривалось, что немецкие войска остаются на всей занятой Германией русской территории, пока союзники не позволят их отвести. Но кайзеровская армия разваливалась еще быстрее, чем русская, и солдаты бежали домой своим ходом. Тогда англичане объединили в одну армию белогвардейские отряды в Прибалтике, поставив во главе немецкого генерала фон дер Гольца. В июне 1919 года его заменили на русского генерала Юденича, выделив последнему 10 тысяч комплектов обмундирования, 15 млн патронов, 3 тыс. автоматов[212], танки, самолеты. Благотворительная организация «Американская администрация помощи» (АРА), декларированной задачей которой было снабжать продовольствием голодающих мирных жителей Европы, обязалась обеспечивать войска Юденича продовольствием. 15 июня 1919 года в Ревель прибыл первый пароход, доставивший 2400 тонн муки и 147 тонн бекона. Когда в феврале 1920 года Юденич бежал из России в Париж, с собой у него было, по сообщению «Нью-Йорк таймс», 100 млн. марок. Свою разбитую армию он бросил среди снегов на произвол судьбы. Английские сагибы тоже не озаботились их спасением.

…В конце 1918 года французские войска заняли Одессу и Севастополь, английская эскадра высадила десант в Батуми. Чуть раньше англичане заняли предмет своих вожделений — Баку.

15 сентября 1919 года Уинстон Черчилль признал, что на одну только Добровольческую армию Деникина Англия израсходовала около 100 млн. фунтов, а Франция — от 30 до 40 млн. фунтов. Прямая английская интервенция на русском севере обошлась в 18 млн. фунтов. Японцы, направившие в Сибирь семидесятитысячную армию, угрохали на нее 900 млн. иен.

К лету 1919 года на территории Советской России находились войска четырнадцати государств — и, что любопытно, ни одно не объявляло войны. Что совершенно не помешало советским властям, едва «мировое сообщество» заикнулось о возврате царских долгов, выкатить встречный счет за материальный ущерб от интервенции в размере 60 млрд. долларов. За человеческие жизни денег не требовали — не приучены.

Причина такого интереса «мирового сообщества» к стонущему под большевистским игом русскому народу предельно проста. 23 декабря 1917 года, на следующий день после начала переговоров в Брест-Литовске, представители Англии и Франции встретились в Париже и договорились о разделе России на «зоны влияния», а по сути, на колонии. Англия получала Кавказ и Прибалтику, Франция — Украину и Крым. «Зоны» впоследствии менялись в зависимости от того, с каким из «верховных правителей» России и на каких условиях договаривались те или иные страны. В той же зависимости варьировались и аппетиты. Интересы не менялись никогда.

В 1920 г. член британского парламента подполковник Сесиль Лестранж Малон заявил в палате общин:

Какие именно компании имели интересы в России? «Ройял датч шелл ойл компани» включала в себя Урало-Каспийскую, Северо-Кавказскую, Новую Шибаревскую и многие другие нефтяные компании. Английская фирма «Метро-Виккерс» вместе с французской «Шнейдер-Крезо» и немецким концерном Круппа контролировала всю военную промышленность России. После начала войны Крупп естественным образом выпал из этой теплой компании, англичане и французы остались. Вот кому на самом деле принадлежали те военные заводы, которые втрое и вчетверо взвинчивали цены на военную продукцию, высасывая российскую казну. Они же платили откаты членам Военно-промышленного комитета, председателем которого был Гучков, один из самых ярых сторонников выполнения святого «союзнического долга».

Британские экономические издания весьма своеобразно комментировали ход Гражданской войны. Когда союзники поддерживали Колчака, «Бюллетень» Английской промышленной федерации писал:

Когда английские войска вошли в Баку, экономический журнал «Нир ист» сообщил:

А когда Деникин захватил Донецкий бассейн, английский угольный комбинат «Р. Мартенс и К°» напечатал в своей брошюре «Россия»:

Это не говоря о том, что как бы нещадно ни эксплуатировали британские шахтовладельцы своих шахтеров, в России труд был ещё дешевле, и намного.

30 августа 1920 года английская газета «Дейли геральд» опубликовала текст тайного соглашения французского правительства с бароном Врангелем. После одержанной победы в уплату за помощь барон обязался признать все финансовые обязательства России по отношению к Франции, вместе с процентами. Эти обязательства конвертировались в новый заем под 6,5 % годовых (при том, что до войны средняя ставка была 4,25 %). Уплата долгов гарантировалась:

Японцы, армия которых на Дальнем Востоке достигала 70 тысяч, скромненько претендовали на всю Сибирь. 8 июня 1921 года они подписали с атаманом Семёновым[214] секретный договор. После победы над Советами Семенов получал власть в Сибири, а «японским подданным будут предоставлены преимущественные права на охоту, рыболовство и лесные концессии, а также на разработку недр и месторождений золота».

Однако у этого региона были и другие благодетели. Будущий американский президент Гувер, председатель АРА и непримиримый враг большевизма, начал спекулировать русской нефтью еще с 1909 года. За год он организовал одиннадцать нефтяных компаний, в которых имел контрольный пакет акций. В 1912 году Гувер вместе с английским мультимиллионером Арквартом создал Русско-азиатское общество, получившее привилегию на разработку минеральных запасов Урала и Сибири. В 1914 году компания получила еще три концессии. В них входили: «2 500 000 акров земли, в том числе обширные лесные массивы и источники водной энергии; залежи золота, меди, серебра и цинка, по предварительным подсчетам — всего 7 262 000 тонн; 12 действующих шахт; 2 медеплавильных завода; 20 лесопильных заводов; 250 миль железных дорог; 2 парохода и 29 барж; домны, прокатные станы, заводы по производству серной кислоты, драги и огромные залежи угля» общей стоимостью в миллиард долларов[215].

На Парижской мирной конференции Гувер сказал: «Большевизм — это хуже, чем война». Ещё бы ему не считать Советскую Россию «империей зла»!

Так что по линии противостояния красные — белые Гражданскую войну можно смело переименовывать в Отечественную…

Временное правительство было окончательно низложено и отмечено похоронным звоном 2 ноября, когда петроградские священники перестали поминать его на богослужениях. Двоевластие закончилось, у страны появилась хоть какая-то, но власть. А вот какая — это интересный вопрос.

К осени 1917 года коалиционному Временному правительству противостояла революционная коалиция — единым фронтом действовали большевики, левые эсеры, анархисты и по некоторым вопросам к ним присоединялись мелкие политические группы. До 25 октября особых разногласий ни в том, ни в другом лагере не было. Временное правительство отличала однородность бездействия, их противников — однородность противодействия.

После 25 октября всё изменилось. Большевики больше не могли строить свою политику в стиле «против» — теперь они обязаны были действовать в позитивном ключе. И, как только исчезла внешняя вынуждающая сила, тут же проявились все внутренние нестроения как революционной коалиции, так и самой партии большевиков.

Главная проблема ранней Советской власти была в том, что Ленин думал намного быстрее своих соратников. Это первое. А второе — он не стеснялся корректировать идеалы. Ленин был гениальным тактиком, на расстоянии ближайших трех шагов он видел на три аршина в землю и отлично знал, что нужно делать. Что же касается ленинской стратегии — а была ли она вообще? Что такое «социализм», как он будет выглядеть? Его теоретизирование по этому поводу выглядит настолько наивным, что поневоле задумаешься: а придавал ли он значение всем этим прекрасным планам или же отлично понимал, что в реальности все будет совсем не так?

Единственное, что было важным и ценным для вождя — удержать власть. В октябре это было нужно для того, чтобы примером России разжечь пожар революции, которая со дня на день грянет в Европе. В январе — для того, чтобы продержаться, пока не поднимутся остальные народы, после чего Россия займет свое место в походной колонне к прекрасному будущему. В марте — для того… а кто знает? Не вышло построить социализм во всем мире — построим здесь, за неимением гербовой пишут на простой, вообще-то говоря… А может быть, он просто собирался тянуть эксперимент, сколько сможет? «Левые коммунисты» и левые эсеры открыто говорили, что без мировой революции Россия их не интересует.

А большевики? Судя по некоторым свидетельствам и обмолвкам, они долго еще рассматривали все это как некий опыт, хоть и обреченный на провал, но результаты которого в любом случае интересны. В этой версии становится понятной и знаменитая выходка Троцкого: узнав, что Деникин приближается к Москве, он примчался в столицу и попросил дать ему кавалерийский корпус для похода на… Индию. Да и Ленин в самые тяжелые дни Гражданской войны говорил нечто вроде следующего: товарищи, вот все и кончено, берем документы на чужое имя, а что делать дальше — вы знаете.

(Любопытно: что бы сказал Ильич и как себя повел, если бы сумел заглянуть лет на тридцать вперед и увидеть, что вся эта история с революцией послужила к возвеличиванию России, причём в самом ненавистном для Ильича великорусском, имперском варианте? Не вздрагивал ли, часом, Мавзолей, когда Сталин произносил свой тост за русский народ?)

Тем не менее, Ленин собирался продержаться, сколько сможет, и действовал соответственно. Но для партии повороты вождя оказались чересчур крутыми. Партия не успевала за мыслью Ильича и была не настолько выдрессирована, чтобы просто ему подчиняться. Вскоре логика событий железными пальцами схватила большевиков за горло, вынуждая действовать не как хочется, а как надо. Но первые месяцы были весёлыми…

Расстрелять нельзя утопить

…Грандиозное шоу, которое устроил Ленин из последней авантюры Керенского, позволило сплотить вокруг большевиков население Петрограда, вдохнуть новые силы в их сторонников по всей стране и произвести впечатление на противников.

После провала мятежа юнкеров социалистические партии снизошли, наконец, до переговоров с большевиками. До 29 октября они были непримиримы, а сторонники коалиционного правительства группировались, в основном, в Смольном. В ЦК большевиков споры по этому поводу кипели еще 26 октября.

Позиция Ленина была простая: хотите участвовать в правительстве — пожалуйста, но только на условиях выполнения резолюций съезда, то есть большевистской программы. Финт был виртуознейший. Не зря Ленин столько лет тратил в эмиграции партийные деньги — за один только день 25 октября он их с лихвой отработал. Естественно, господа социалисты, для которых отсутствие возможности обсуждения программы убивало весь смысл работы, на такое согласиться не могли[217]. Можно было бы и послать их подальше — но за ними стоял Викжель.

Всероссийский исполнительный комитет железнодорожного союза был избран во второй половине июля на I Всероссийском исполнительном съезде железнодорожников. Соответственно моменту зарождения, из 41 одного его члена было эсеров — 14, меньшевиков — 6, народных социалистов — 3 и 11 беспартийных, сочувствующих кадетам. Базировался Викжель в Москве, но 26 октября переехал в Петроград, поближе к событиям. В тот же день на заседании съезда Советов, когда выбиралось правительство, его представитель выступил со следующим заявлением:

С тех пор самый могущественный в стране профсоюз не переставал шантажировать власти угрозой забастовки.

Большевики усиленно демонстрировали готовность к совместной работе: это не мы во вражде с русской демократией, это демократия во вражде с нами, а мы что? Мы белые и пушистые…

Действительность свидетельствовала в их пользу. Эсеры устроили против них вооруженное восстание, меньшевики 28 октября вынесли резолюцию, запрещавшую любое общение с новой властью, и призвали «Комитет спасения» вступить в переговоры с Временным правительством, Предпарламентом и прочими организациями — любыми, до которых тот сможет дотянуться — о создании нового правительства. В данном случае узурпация власти их почему-то совершенно не смущала.

Они настолько были уверены в победе, что предложили ВРК… сдаться. Взамен его руководителям была обещана личная безопасность до Учредительного Собрания, которое должно решить, предавать ли их суду. Можно представить, каким дружным хохотом было встречено это заявление!

29 октября, когда Керенский шел на Петроград, а в городе начался мятеж юнкеров, профсоюз железнодорожников родил еще одно заявление, в котором говорилось то же самое: Совнарком опирается только на одну партию и не может встретить признания по всей стране. Необходимо создать новое правительство, в котором будут участвовать все социалистические партии. Далее прозвучала уже конкретная угроза:

Викжель послал делегацию даже к Керенскому, который с удовольствием согласился на переговоры и потребовал привезти к нему представителей «Комитета спасения» — глупо не воспользоваться возможностью наладить связь с единомышленниками в Петрограде.

29 октября, когда на улицах шли бои с юнкерами, в помещении Викжеля на Садовой проходила конференция социалистических партий. Правые меньшевики, развивая принятую накануне резолюцию, внесли очередное предложение: Красная гвардия должна сложить оружие, гарнизон — подчиниться городской думе, город сдают войскам Керенского, который даст всем гарантию безопасности. После этого будет создано правительство из представителей всех социалистических партий, кроме большевиков[218]. Наезд был наглый. Социалисты по-прежнему вели себя так, словно не красные отряды ведут юнкеров в Петропавловку, а казаки осаждают Смольный.

Предвидя свою победу, большевики могли начать репрессии, а могли просто послать всех подальше — если бы над городом черной тенью не висела забастовка железнодорожников. ЦК РСДРП(б) решил принять участие в конференции, отрядив туда самых правых и умеренных из своей среды — Рязанова и Каменева. Те сообщили, что Смольный согласен на коалиционное правительство — конечно, не на этих условиях, но об условиях будем разговаривать. Часть присутствовавших на конференции социалистов согласилась на переговоры — и начался долгий гнилой базар, во время которого — переговоры-то идут! — Викжель откладывал забастовку.

Как они договаривались — это отдельная комедия. В тот же день, 29 октября, на свет появилась некая «Особая комиссия» для разработки соглашения о составе и программе нового правительства — и принялась что? Заседать, конечно. Именно тогда меньшевики и эсеры потребовали признать не имеющими законной силы не только решения съезда Советов, но даже сам факт его созыва. Тем не менее, представители большевиков с ними разговаривали. Каменев, Сокольников, Рязанов убеждали, разъясняли, отступали… Намекнули даже на то, что большевики не будут так уж цепляться за кандидатуры Ленина и Троцкого. Джон Рид вспоминает, как Каменев радостно сообщил ему при встрече: мол, социалисты уже согласны пустить большевиков в правительство — уговорили! А время шло, а железные дороги по-прежнему работали…

На очередном совещании в ночь на 31 октября большевики пошли еще дальше, предложив создать некий Временный народный совет, которому будет подотчетно новое социалистическое правительство. Зачем нужен этот совет, когда для политической болтовни уже существовал ВЦИК, куда не заказан доступ любым советским партиям — неясно было никому, но идея понравилась. А на следующей встрече, в ночь с 31 октября на 1 ноября, до заседающих донесся глас народа.

Обуховский завод — место далеко не простое. Это был один из немногих заводов, на котором сильные позиции имели эсеры, и одновременно одно из крупнейших предприятий Петрограда, не считаться с голосом которого было никак нельзя. Ясно, что привели его представителей на встречу уж всяко не большевики, которые были заинтересованы в том, чтобы совещаться как можно дольше.

Глас народа подстегивал, и той же ночью комиссия пришла к соглашению, устраивавшему все стороны, в том числе и Викжель. Ленин и Троцкий исключаются из числа нового правительства, большевики получают портфели министров просвещения, торговли и промышленности, возможно, труда и чего-нибудь еще. Председателем правительства станет правый эсер Чернов, его товарищ по партии, Авксентьев — министром иностранных дел. Учитывая, что именно Авксентьев подписывал приказ «Комитета спасения» во время мятежа юнкеров, это было уже сверхнаглостью — однако присмиревшие большевики проглотили и такое. 1 ноября большевистская газета «Рабочий и солдат» торжественно известила, что соглашение достигнуто — правительство будет состоять из представителей всех советских партий. Россию облагодетельствовали новым Временным правительством, которое обещало быть во всех отношениях достойным старого…

Не стоит думать, что все «умеренные» члены ЦК вдруг возлюбили социалистов — как до того, так и после они «двоюродных братьев по социал-демократии» терпеть не могли. Причина того, что они легко соглашались на создание коалиционного правительства, куда проще и грубее: «умеренные», понимая, насколько популистской является большевистская программа, в точности как социалисты весной, пытались поставить партию в такое положение, когда та будет очень хотеть, но не сможет выполнить ее. Для этого надо было создать то самое однородное социалистическое правительство, которое так искусно торпедировал Ленин на съезде Советов — и даже кадетов не понадобится, ибо меньшевики с эсерами благополучнейшим образом потопят в дискуссиях все решения съезда. Смешно думать, что это понимали только Ленин с Троцким — Каменев, Рыков, Ларин и прочие тоже не были восторженными гимназистками. Девять из десяти — они просто струсили.

…Всё это время Ленин странным образом не замечал возню с переговорами, как двадцатью днями раньше точно так же не замечал Военно-революционный комитет. Нет, конечно, Ильич был в это время занят множеством разных дел — тут и Керенский идет на столицу, и юнкера бунтуют… но как можно до такой степени не интересоваться, чем заняты члены твоего собственного ЦК!

Однако едва удалось достичь соглашения и пора было приступать к его реализации, как тут же произошло неизбежное — на происходящее обратил внимание Ленин! На заседании Петроградского комитета, а потом и ЦК он обрушил громы и молнии на участников переговоров, обозвал их предателями и заявил (кстати, совершенно справедливо), что партии, не принявшие участия в восстании, теперь хотят отобрать власть. Никаких дальнейших переговоров с эсерами и меньшевиками!

Снова возникла дискуссия, а пока она шла, товарищ Троцкий на заводах и в профсоюзах разъяснял массам суть происходящего. Массам происходящее не понравилось. Сперва городская партийная конференция, потом конференция фабричных работниц, вслед за ней Петроградский совет профсоюзов перешли на ленинские позиции. А время шло, а железные дороги работали…

2 ноября с перевесом в один (!) голос ЦК принял решение: осудить участников переговоров с большевистской стороны за то, что они, превысив полномочия, нарушили волю съезда Советов, а также одобрить деятельность Совнаркома. Снова, как и две недели назад, досталось Каменеву — и снова на его положении в партии это совершенно не отразилось. Точнее, он, вместе с четырьмя единомышленниками, все же покинул ЦК — но по собственной воле, демонстрируя несогласие с ленинской линией, однако исключать его за совершенно экстраординарные дипломатические художества никто и не думал. В ночь с 5 на 6 ноября переговоры были окончательно свёрнуты.

Таким образом, большевики второй раз расправились с идеей «однородного социалистического правительства». Первый раз, 25 октября, ее расстреляли из пушек Петропавловки, второй раз — утопили в дискуссиях.

Да, но как же забастовка, которой грозил Викжель? Угрозы самого могущественного в стране профсоюза как-то рассосались, так и не дойдя до конкретных действий. Пока большевики тянули время на заведомо обреченных переговорах, их агитаторы перемещались от станции к станции, разъясняя суть происходящего. Петросовет выпустил воззвание ко всем железнодорожным рабочим, призывая их заставить Викжель сложить полномочия.

Джон Рид пишет:

К 5 ноября у Викжеля уже не было возможности провести забастовку — его не поддержали бы низовые члены профсоюза. 20 ноября он все же признал советскую власть, при условии, что ему будут переданы функции управления железнодорожным хозяйством. Однако большевики не забыли специфической роли этого профсоюза в октябрьских событиях. 12 декабря в Петрограде стартовал Чрезвычайный Всероссийский съезд железнодорожных рабочих и мастеровых, созванный по требованию Совнаркома, который выразил недоверие Викжелю. Функции центрального комитета профсоюза железнодорожников принял на себя левый блок съезда. А с 5 по 30 января 1918 года состоялся Чрезвычайный Всероссийский железнодорожный съезд, на котором был избран Викжедор — высший советский орган управления транспортом, большинство в котором принадлежало большевикам. Эти функции он выполнял до 23 марта 1918 года, когда вся полнота власти на транспорте была передана НКПС.

От всей этой истории с переговорами за версту пахнет очередной ленинской провокацией. Но вот кабы узнать: были правые большевики в курсе ее замысла, или же их использовали втемную, основываясь только на политических взглядах и свойствах личности? В самом деле, действия Каменева и компании были предсказуемы — вот и пусть работают с удовольствием. Кстати, у правых останется меньше сил, чтобы мешать ленинцам в других вопросах…

Почему караул устал…

…А потом на Совнарком обрушилось все сразу. И надвигающаяся с Дона тень гражданской войны, и тотальный саботаж чиновников, и продовольственные проблемы, и необходимость с первых же шагов поступаться демократическими принципами, а потом и коммунистическими иллюзиями. Плюс к тому постоянный разброд внутри собственного лагеря и даже собственного ЦК, столкновение мнений и споры, споры, споры…

И над всем этим нависала колоссальная тень Учредительного Собрания. В свое время большевики использовали этот козырь против Временного правительства: они-де затянули, не хотели его собирать, а вот мы соберем немедленно. Теперь приходилось отвечать за свои слова. А положение складывалось не в их пользу.

Дело в том, что в России того времени не было Интернета. Впрочем, не было и телевидения. Да и радио хоть и придумали уже, но еще не провели в массовом порядке. Возможность поговорить с другим городом по телефону воспринималась как чудо прогресса. По правде сказать, и центральные газеты до окраин не доходили. Единственным более-менее надежным средством быстрой связи являлся телеграф — а по телеграфу много не скажешь. Из Петрограда по всей стране ехали агитаторы, но добраться до каждого уездного городка к началу выборов они просто физически не успевали. А до отдаленных территорий за такое время и поезд не дойдет — страна-то у нас ого-го какая! И на меньшей ее части население очень смутно представляло себе, что, собственно, произошло в Петрограде, а на большей ее части народ вообще не знал, что в столице что-то произошло. И выборы неизбежно должны были отразить вчерашнюю и позавчерашнюю ситуацию и фаворитов из прошлого, которое уже умерло, но еще не было похоронено…

…Там, где они вообще состоялись. Вовремя, то есть 12 ноября, в них приняли участие только 39 избирательных округов из 79-ти. Остальные подтягивались позже — кое-где выборы прошли аж в начале января. В конечном итоге набралось 65 округов, а всего по России из 90 миллионов избирателей проголосовало около половины.

Петроград, политический авангард всей страны, не то чтобы выступил за большевиков, но отнесся к ним серьезно. В целом по городу они получили 45,2 % всех голосов, а в Петроградском гарнизоне — 75 %, плюс к тому какое-то количество голосов набрали левые эсеры. Кадеты получили 26,3 %, эсеры — 16,2 %, а меньшевики — 5 %. Как видим, в столице силы были примерно равны. Но в целом по стране, как и следовало ожидать, победили эсеры, считавшиеся «крестьянской партией» — значительная часть избирателей ещё не знала, что новая власть уже дала землю, а те, которые знали, воспринимали это как победу эсеров, поскольку восторжествовала именно их программа, о чём они наверняка все время кричали.

Из 767 избранных депутатов 347 мест (40,4 %) получила партия социалистов-революционеров, 180 мест (24 %) — большевики, 4,7 % кадеты, 2,6 % — меньшевики. Среди региональных партий крупнейшей фракцией (81 депутат) были украинские эсеры. Вместе с прочими социалистическими и либеральными партиями эсеры имели в Учредительном Собрании 62 % голосов. Конечно, далеко не все делегаты успеют, да и соизволят прибыть в Петроград — но большинства Ленину не видать ни при каком раскладе.

…Если смотреть на все с позиций демократической теории, то смысл спора об Учредительном Собрании вообще непонятен. Невооруженным глазом не разглядеть, чем отличалась эсеровская программа от большевистской — там говорилось практически одно и то же. Существенные разногласия были лишь в одном пункте: эсеры считали Учредительное Собрание высшей властью, которая должна определить дальнейшую форму правления, а большевики требовали, чтобы Учредительное Собрание признало и дало статус законной власти уже сложившейся советской системе и, соответственно, Совнаркому. Не все ли равно, какое именно правительство будет реализовывать одну и ту же программу?

Но если взглянуть на ситуацию с точки зрения управленческой практики, то сразу же видно, что это позиции антагонистические. У нас вообще очень не любят признавать по отношению к истории то, что в сегодняшней России знает каждый бомж: дело не в программах, дело в политической воле и в исполнительном механизме.

Возьмём все тот же вопрос о мире. Эсеры в январе, как и большевики в октябре, хотели созвать мирную конференцию. После «декрета о мире» это уже пытались сделать Советы — их предложение попросту не услышали. «Это потому, — говорили эсеры, — что Советы не являются законной властью. А вот если это сделает настоящая власть, избранная Учредительным Собранием, то к ней не смогут не прислушаться». А если не прислушаются — что тогда?

А вот тут-то и начинается самое интересное. Не получив ответа на свои мирные предложения, большевики мгновенно начали сепаратные переговоры с Германией. А как поступило бы «законное правительство»? Девять из десяти, что оно продолжало бы тупо призывать к мирной конференции, в промежутках между обращениями воздевая руки по поводу непонимания Европы. И тянулась бы эта резина до тех пор, пока события не закончились бы естественным образом: либо прямым военным поражением России, либо ее типа победой, после которой она осталась бы с чудовищными долгами и перспективой колонизации, прямой или экономической — как сложится. Один из десяти, что правительство все же пришло бы к идее сепаратного мира, который был бы торпедирован на уровне исполнительной власти. Купить народное представительство невозможно технически, правительство — уже легче, а купить конкретных исполнителей — совсем просто. Мы еще коснемся роли Троцкого в срыве сепаратных переговоров. Можно ли утверждать, что он действовал бескорыстно[220]?

И так в любой области бытия. Если бы большевики честно придерживались демократических механизмов, то итогом работы Учредительного Собрания неизбежно стало бы избрание очередного коалиционного правительства. По сути, в любом составе оно получилось бы реинкарнацией «временных» — бесконечные дискуссии о каждой мелочи плюс полное бессилие во всем, что касается принятия решений, не говоря уже о конкретных действиях. А поскольку туда гарантированно не вошли бы ни Ленин, ни Троцкий, да и вообще никто левее Каменева — сила-то на правых скамьях! — то и большевистская часть правительства получилась бы не лучше социалистической. Нет, они все были бы полны самых лучших намерений и говорили самые красивые слова, вот только ничего не смогли бы сделать. В конце концов они бы подали в отставку и ушли с чувством сбереженной политической девственности…

Россию жалко!

Ленину не было жалко Россию — похоже, он вообще её не любил. Не в этом дело. Важно другое: большевики и страна находились в одной лодке. Спасением для страны были немедленный мир и крепкая власть. Переговоры о мире к тому времени уже шли, а дееспособная власть могла осуществиться в одном из двух вариантов: либо Совнарком, либо колониальная администрация. Если кто считает, что второе лучше — могу порекомендовать… ничего я не могу порекомендовать — это не лечится!

Большевики всерьез намеревались осчастливить мир глобальной революцией. Россия была им нужна как стартовая площадка, не более того — но стартовая площадка была им нужна. Да и о политической репутации приходилось думать — от нее зависела поддержка населения, как нашего, на которое они опирались, так и заграничного, от которого зависело осуществление их великих планов. И теперь они лихорадочно размышляли: как выйти из создавшегося положения с наименьшим ущербом?

Мнения были разные. 8 ноября на заседании Петроградского комитета член ВЦИК Володарский заявил, что если не удастся получить большинство на выборах, то понадобится третья революция. Учитывая возраст и биографию — 26 лет, сторонник и поклонник Троцкого, сотрудник «левого коммуниста» Бухарина по издававшейся в Нью-Йорке газете «Новый мир» и сам «левый коммунист» — чего еще было от него ожидать? Заявление Володарского, просочившись в прессу, вызвало бурю возмущения — но не стоит выдавать его за мнение всей партии, в ней были люди и похитрее.

На самом деле возможность «третьей революции» проблематична — вовсе не факт, что трудящиеся поддержали бы такое выступление. Им уже начало надоедать жить в интересные времена. До сих пор преимущество большевиков было в сочетании изворотливости и крепких нервов — они умели убедительно объяснить любые свои действия и никогда не страдали нервными срывами. Сейчас тоже требовалось выкрутиться, не выходя за рамки нормальной политической борьбы.

Начали с мелочей. В ночь на 29 ноября Совнарком принял декрет об объявлении кадетов партией врагов народа — учитывая, что не было такой контрреволюционной авантюры, в которую бы те не ввязались, давно уже следовало это сделать. ВЦИК декрет утвердил: большевики выступили «за», левые эсеры «против», поскольку считали, что к политическим оппонентам нельзя применять насилие. Как увязать эту позицию с мятежом, который они устроили полгода спустя — неведомо. По-видимому, в них тоже имелось что-то готтентотское.

Строго говоря, роль, которую сыграли эсеры в вооруженном восстании 29 октября, давала основания запретить и их тоже — но этого Совнарком пока что не мог себе позволить, он был слишком слабой властью. Запрет партии эсеров мог привести к чему угодно — от раскола социальной базы Советской власти до вооруженного восстания. Надо было устроить так, чтобы они выступили первыми — учитывая славное прошлое этой партии, можно не сомневаться, что ожидание будет кратким. Имелся и еще один плюс в том, чтобы оставить эсеров в покое — до начала Учредительного Собрания их партия будет занята подготовкой к политическим боям и оставит попытки свергнуть власть Совнаркома вооруженным путем. И то хлеб…

Предчувствуя поражение на Учредительном Собрании, большевики действовали по нескольким направлениям. Всячески поощряли отзыв делегатов, выступавших против Советской власти. Пользуясь возможностями Совнаркома, пресекали агитацию политических противников, затрудняли работу их фракций, даже арестовывали наиболее влиятельных политиков.

Также они всячески старались оттянуть дату начала Собрания. Естественно, к 28 ноября прибыло так мало делегатов, что об открытии его вовремя даже и речи быть не могло. Совнарком издал постановление, согласно которому Учредительное Собрание откроется только тогда, когда в Петроград прибудет не менее 400 делегатов — исходя из того, что это составляет немногим больше половины (если точно, то 52 %) их полного числа, то есть, минимальный кворум. Поэтому большевики до самого последнего дня не могли позволить себе даже устроить совещание всей своей фракции — они тормозили прибытие своих представителей в Петроград, чтобы не переступить заветную черту в 400 человек[221].

Но все это были булавочные уколы.

По ходу обсуждения извечного русского вопроса: «Что делать?» идеи возникали разные. Бухарин, например, предложил в самом начале работы собрания выгнать оттуда кадетов, а из левых делегатов организовать «революционный конвент». К чести ЦК РСДРП(б), на заседании которого прозвучало это предложение, его даже не ставили на голосование, несмотря на то, что идея понравилась Троцкому.

В кругах левых эсеров родилось другое предложение: дать Учредительному Собранию проработать столько времени, чтобы оно успело дискредитировать себя в глазах масс. Это все было очень красиво и агитационно — но если у противников большевиков имеются хотя бы малейшие проблески интеллекта, они сообразят, что надо как можно скорее, отложив дискуссии о программах, избрать правительство, а поскольку у них большинство, сумеют это сделать. И вот тогда, имея параллельное Совнаркому законное центральное правительство, его противники могли бы сплотиться по-настоящему, не распыляя силы по партиям и союзам. Нет, с Учредительным Собранием надо было покончить раньше, чем оно успеет создать параллельный центр силы — а кто знает, когда делегаты этим займутся?

А тут ещё обострились внутренние проблемы партии большевиков. На сей раз с левыми было все в порядке, они, в основном, переключились на обсуждение мирного договора с Германией. Зато на выборах во Временное бюро фракции получили большинство правые. Их было шесть человек: Ногин, Рыков, Милютин, Рязанов, Ларин и Каменев как глава группы. Месяц назад эти люди торжественно вышли из ЦК, требуя создания «социалистического правительства» — именно такого руководства фракции в вышеописанной ситуации и не хватало! Правда, Бюро практически сразу переизбрали, однако сигнал был подан: оказывается, многие большевистские делегаты всё ещё питали демократические иллюзии. Даже опытные партийные бойцы бывали иной раз потрясающе наивны… или, что вернее, прятали за наивностью неуверенность и страх.

…Выход, как обычно, придумал Ленин, причем гениально простой. Он заявил, что республика Советов — это более высокая форма демократии, чем Учредительное Собрание, и любая форма государственного устройства, предложенная последним, будет шагом назад. 4 января в «Правде» была напечатана «Декларация прав трудящегося и эксплуатируемого народа», которую большевики собирались предложить Учредительному Собранию — потом она вошла в первую советскую конституцию 1918 года.

Это был ультиматум, прямой и безжалостный. Либо Учредительное Собрание примет «Декларацию»… впрочем, учитывая состав делегатов, принять ее оно не могло — либо у Советской власти будут основания его распустить. Спорные, конечно, основания — однако достаточно убедительно выглядевшие в глазах большинства населения. Крестьяне, возможно, обидятся за эсеров — но с крестьянами разберемся потом, а на понимание рабочих и солдат большевики могли твёрдо рассчитывать.

А вот на что рассчитывать не приходилось — так это на то, что всё обойдётся мирно. Очень уж удобный был момент для мятежа: надо всего лишь пристрелить нескольких большевистских лидеров — собственно, достаточно уничтожить одного Ленина, — а законное правительство уже наготове.

Чего конкретно могли опасаться большевики? Попытки вооруженного мятежа в день открытия Учредительного Собрания — точно такого же, какой устроили они сами 25 октября. Некие люди свергнут ВЦИК и Совнарком, а потом придут в Таврический дворец и скажут: «Вот власть. Что вы с ней сделаете?»

По мере приближения 5 января — даты открытия Учредительного Собрания — обстановка явно накалялась. Вечером 1 января было совершено покушение на Ленина — неизвестные люди обстреляли его автомобиль. Стреляли офицеры-фронтовики, прибывшие в Петроград защищать Учредительное Собрание, среди которых было несколько членов Союза кавалеров ордена Св. Георгия[222]. Но личности покушавшихся были установлены позднее, а тогда сразу же подумали на правых эсеров — на кого ещё-то? Кто в истории российских радикальных движений больше всех баловался индивидуальным террором[223]?

Естественно, покушение на Ленина восприняли как первый звонок. 3 января председатель чрезвычайной комиссии безопасности Петрограда Георгий Благонравов ввел в столице военное положение, объяснив свой поступок необходимостью защиты советской власти от запланированной на 5 января угрозы. Он мог бы поступить проще и обосновать приказ необходимостью защиты общественного порядка — но, по-видимому, двадцатидвухлетнему члену «Военки» эти аргументы были скучны.

Благонравов честно предупредил, что все попытки «контрреволюционных групп» приблизиться к Таврическому дворцу будут пресекаться вооруженной силой. Дело в том, что на утро 5 января Союз защиты Учредительного Собрания назначил демонстрацию. Допустить ее ко дворцу было никак нельзя — среди многотысячной толпы легче легкого замаскировать несколько сотен провокаторов и боевиков. Разыгрываться мог, например, следующий сценарий: провокаторы побуждают толпу смять охрану и захватить дворец. Если это удается, боевики легко расправляются со всеми, кто им не нравится. Если не удается, то все равно они получат сильные козыри: чтобы остановить толпу, охрана дворца вынуждена будет открыть огонь по демонстрантам, после чего Собрание переключается на обсуждение нового «кровавого воскресенья» и на волне возмущения отстраняет от власти и Совнарком, и ВЦИК.

Возможны были и другие варианты провокации, но ясно одно: позволить толпе приблизиться к месту заседания Учредительного Собрания нельзя. При этом сама демонстрация не запрещалась — не разрешено было лишь подходить к Таврическому дворцу. Интересные были у большевистских властей Петрограда представления о военном положении!

Большевики обратились к рабочим и солдатам с призывом воздержаться от участия в демонстрации. Кроме того, власти решили на всякий случай усилить охрану в правительственных зданиях, банках, на телеграфе и телефоне. На подступах к Таврическому дворцу и во дворе перед ним были сооружены баррикады, которые еще с утра заняли солдаты и красногвардейские патрули. Такие же баррикады и патрули находились на отдаленных подступах — на поворотах с Литейного проспекта и в других местах. Говорят, что на крышах установили пулеметы — но это чушь полная. Посмотреть бы воочию, как будет удерживаться пулемет на этих наклонных скользких крышах! Могли установить на чердаках, но и в этом случае мертвая зона должна была кончаться где-то на уровне карниза дома на противоположной стороне улицы, а траектория доброй половины пуль завершилась бы рикошетом от огораживающих крыши решеток. Куда разумнее было поставить пулемет на баррикаде или, еще лучше, установить на грузовике — можно кататься по разным точкам и пугать всех сразу.

Мало-мальски обстрелянные красногвардейцы к тому времени отправились на Дон, воевать с Калединым. Отряды, с самого утра занявшие позиции в ключевых точках, состояли из новичков, которых собрали, кое-как обучили обращаться с оружием, а затем выдали патроны и политические установки — защищать Советскую власть от врагов — и отправили на баррикады. Более внятной задачи им не поставили, инструкций, как обращаться с толпой, не дали, связи тоже почти не было.

И вот шествие началось. Участвовала в нем, в основном, «чистая» публика: студенты, чиновники, служащие, женщины, лавочники и пр. Оружия у них не было — точнее, нет сведений о его наличии! — но без провокаций, конечно же, не обошлось. Так, колонну на перекрестке Невского и Садовой обстреляли из здания Думы. Как водится, вину возложили на Советы — но за каким, простите… правительственным солдатам палить из здания Думы через весь квартал по толпе? С какой целью? Гораздо с большей вероятностью можно говорить о провокации и последующих криках о зверствах Советов… либо о компании пьяных солдатиков, ночью удачно разгромивших забытый винный склад и решивших пострелять «по буржуям». Второе вероятнее — уж очень всё глупо вышло.

Рассказы о разгоне демонстрации выглядят устрашающе, но не слишком правдоподобно. Например, один из них приводит Александр Рабинович:

Как же надо стрелять, чтобы, паля в толпу из винтовок и пулеметов (!) за четверть часа (!!) ранить всего несколько человек? Единственное внятное объяснение — что стреляли в воздух, но иногда все же промахивались и попадали в демонстрантов. Умение раннесоветских силовых структур обращаться с оружием — это особая тема, тут не знаешь, плакать или смеяться…

В общем, огромное количество свидетелей видело, как красногвардейцы палили в толпу, но число убитых в тот день составило всего 21 человек[224], при этом не уточняется, сколько погибло от пуль, а сколько было затоптано толпой. За тринадцать лет до того, 9 января 1905 года, когда организованные и обученные солдаты под надежным командованием занимались тем же самым делом — не пропускали колонны демонстрантов — число жертв (по наиболее реалистичным оценкам) было в десять раз больше. Можно сказать, что красногвардейцы проявили просто невероятную сознательность и блестяще справились со своей задачей. А учитывая, что заранее было объявлено военное положение и сделаны все необходимые предупреждения — какие вообще могли быть претензии к властям?

В час дня открылись одни из ворот Таврического дворца, и начался пропуск делегатов. Первыми прибыли эсеры. Александр Рабинович описывает их явление следующими словами: «Шагая по шестеро в ряд, делегаты щеголяли отличительными бантами-розетками и несли в руках свечи и свертки с бутербродами. Примерно половина из них была облачена в деловые костюмы, а сверху, чтобы уберечься от мороза — в тяжелые шубы и галоши. Другую половину составляли крестьяне в грубых полушубках и валенках. Николаи Святицкий впоследствии заметил, что такие лица, какие были у его коллег, он прежде „видал у приговорённых“». Многие из них по-прежнему недооценивали большевиков, считая, что не вернутся живыми домой.

Белый Зал дворца был увешан чёрными транспарантами — все-таки большевики умели не только ставить батальные сцены, но и работать в жанре мелких пакостей![225] Делегаты расположились так: справа — меньшевики и эсеры, слева — большевики, посередине — левые эсеры. Кадетов не было. На галерке собрались гости — представители заводов, воинских частей и флотских экипажей, многие с винтовками, гранатами, пулеметными лентами и прочими необходимыми в тревожное время предметами туалета. Впрочем, как выяснилось позднее, делегаты также не были безоружными.

Антагонизм обозначился сразу. Левая половина зала была намерена требовать от Учредительного Собрания принятия «Декларации», правая собиралась начать работу так, словно бы никакого ВЦИК и Совнаркома вообще не существовало. Именно это намерение они и выказали с самого начала. По логике вещей, открывать работу Учредительного Собрания должен был председатель ВЦИК, как глава государства (хотя бы и временный). Однако ровно в четыре часа, когда все расселись по местам, на трибуну вышел старейший из делегатов, правый эсер Шевцов, и попытался открыть заседание. Правая сторона зала взорвалась овацией, левая — воплями протеста. И тут появился Свердлов, в начале ноября избранный председателем ВЦИК вместо Каменева. К крикам аудитории присоединился одобрительный рёв галерки, в середине зала началась потасовка — по-видимому, левые и правые эсеры вступили между собой уже в решительный бой. А он стоял и ждал момента, чтобы вставить слово. Слово товарища Свердлова, сформировавшееся на уральских заводах — это было нечто особенное. Сразу становилось понятно, что не за одну лишь политическую твердость его избрали председателем такого шумного органа, как Всероссийский исполнительный комитет образца семнадцатого года.

Молотов впоследствии вспоминал:

Дождавшись, пока зал успокоится, Свердлов прочитал с трибуны «Декларацию» и предложил рассмотреть ее первым пунктом повестки дня. И тут левая половина зала встала и запела «Интернационал». Остальным тоже пришлось подхватить — куда денешься? Общий для всех революционный гимн. Счет стал 2:0 в пользу большевиков — однако силы были все же слишком неравными.

Это стало ясно уже через несколько минут — во время выборов председателя. Слева выдвинули не большевика, а Марию Спиридонову, из фракции левых эсеров, справа — известного правого эсера Чернова. За него подали 244 голоса, за Спиридонову — 153. Сразу стала понятна как расстановка сил, так и ход будущей работы Собрания.

Потом на рассмотрение были предложены две программы: «Декларация» и так называемая «Программа первого дня», озвученная эсером Пумпянским, в которой он предлагал начать рассмотрение вопросов о мире, земле и государственном устройстве — так, словно бы не существовало ни Советов, ни Совнаркома, ни «Декларации». Голоса разделились практически так же, как и в вопросе о выборе председателя. За эсеровскую программу проголосовало 237 человек, за большевистскую — 146.

Снова перед большевиками встал вопрос: «Что делать?» — но теперь уже на оперативном уровне. Попросив перерыв для обсуждения, они стали совещаться. В конце концов, как всегда, дело решил Ленин: фракция в зал не возвращается, туда идет один человек, который от имени большевиков зачитывает заявление об уходе. Собрание разгонять не стоит, надо, по выражению Ленина, дать им «выболтаться» и разойтись по домам, и больше уже во дворец не пускать. Все основания для такого решения имелись: уходя, большевики уносили с собой кворум, ибо в зале оставалось меньше половины избранных делегатов, и принимать какие бы то ни было решения такое собрание уже не имело права.

Тем временем около часа ночи заседание возобновилось обсуждением вопроса о мире. Делегаты к тому времени расслабились, выясняли какие-то свои дела, шумели, ходили в буфет за чаем. Без большевиков им явно было скучно — не затем сюда шли, чтобы участвовать в прениях. Когда на трибуне появился комиссар морского генерального штаба Федор Раскольников, все стихло: пустые скамьи справа и делегат-большевик на ораторском месте говорили о том, что случилось, наконец, что-то экстраординарное.

Правая половина зала взревела от возмущения, центр и галерка взорвались аплодисментами. В зале начали вспыхивать локальные потасовки, на свет появилось оружие. Какой-то матрос из охраны прицелился в эсеровского делегата из Москвы, левоэсеровский делегат Феофилактов вытащил браунинг — обоих, правда, вовремя остановили. А ведь могли и не успеть…

Большевики ушли. Левые эсеры, обещавшие действовать с ними заодно, пока остались — впрочем, у них всегда так! — и потребовали обсуждения «Декларации», хотя бы вопроса о мире. Собственно, Собрание и обсуждало в данный момент вопрос о мире — но им все равно отказали (по-видимому, просто из принципа). В четыре часа ушли и левые эсеры. Зато в зал хлынула публика с галерки, которой было тесно и неудобно на балконах — они занимали места слева и кричали: «Хватит!» «Долой!».

К тому времени в зале оставалось около двухсот делегатов — чуть больше четверти полного состава собрания или половина кворума. Председатель все же начал читать проект тщательно подготовленной эсеровской резолюции по земельному вопросу. И тут обозначила себя не представленная в Учредительном Собрании сила — анархисты. Правда, в лице одного лишь человека — но зато произнесенной фразой он навеки вошел в историю.

Чернов едва успел добраться до середины резолюции, когда его похлопали по плечу. Обернувшись, он увидел за спиной матроса. Это был анархо-коммунист из Кронштадта Анатолий Железняков.

«Я получил инструкцию, чтобы довести до вашего сведения, — сказал Железняков, — чтобы все присутствующие покинули зал заседания, потому что караул устал».

Совершенно точно то, что было потом, отражено в фильме «Выборгская сторона». Чернов ответил, что Учредительное Собрание может разойтись, только если будет употреблена сила, и попытался продолжить заседание. Силу никто употреблять не стал, однако существовала возможность того, что революционный караул попросту снимется и уйдет, а перспектива остаться один на один с гостями была для делегатов мало приятной. Да и денек выдался изматывающий. Поэтому Чернов быстренько поставил на голосование пакет программ, подготовленных эсерами, делегаты единогласно приняли их и около пяти часов утра разошлись. Никто их не трогал, не бил, не арестовывал — может быть, кого-то немного пограбили по пути домой, но большевики тут были уже совершенно ни при чём.

После долгих дебатов ранним утром 7 января текст декрета о роспуске Учредительного Собрания был принят ВЦИКом, а открывшийся 10 января III съезд Советов одобрил это решение. С угрозой продолжения эпопеи под названием «социалистическое правительство» было покончено навсегда.

Раскол

Но тем временем другая угроза нависла над новорожденной Республикой Советов. И обязаны большевики в этом случае были только самим себе.

Первым и самым главным вопросом дня по-прежнему оставался вопрос о мире. Съезд Советов принял соответствующий декрет.

Неужели они были так наивны? Неужели всерьез полагали, что воюющие страны откликнутся на их призыв? Разве для «нулевых результатов» ведутся войны?

Нет, конечно. Большевики отлично понимали, что к чему, поэтому вслед за реверансом в сторону прекрасных идей шла вполне конкретная оговорка:

Что авторы декрета понимали под «всякими другими условиями мира», не уточнялось. Входил ли в их число, например, сепаратный мир? А почему нет? Разве он не «другой»?

Вслед за тем новое правительство предлагало всем воюющим государствам немедленно заключить перемирие и начать переговоры о мире. А о том, на что в самом деле рассчитывали большевики, говорится в последнем абзаце декрета.

Тут надо понимать: это не игра. Большевики всерьез полагали, что в ответ на революцию в России тут же, в соответствии с Марксом, поднимутся рабочие на Западе и произойдет мировая революция. Еще 26 октября Троцкий говорил об этом открытым текстом:

Но день шел за днем, а западный пролетариат почему-то не поднимался с аналогичными требованиями и не вынуждал свое правительство заключить всеобщий справедливый мир. Нет, конечно, имел место некий рост социального протеста и забастовочного движения, но от забастовки до революции, как от земли до неба. А воевать Россия уже не могла, да и обещание надо было выполнить. Голодным и завшивленным солдатам на фронте было глубоко наплевать, по какой причине они должны продолжать сидеть в окопах — им нужен был мир, любой ценой, пусть даже самый похабный.

И снова встал перед новым правительством извечный вопрос: «Что делать?»

Первым осознал изменение обстановки, как всегда, Ленин. Подождав пару недель, он понял, что мировой революции в ближайший месяц, наверное, не будет, и обратился к правительствам Германии и Австро-Венгрии с предложением заключить перемирие и начать переговоры. Короче говоря — раз не получается устроить всеобщий мир, пойдём на сепаратный. Получим передышку, а там и мировая революция грянёт.

И остался в собственной партии в сокрушающем меньшинстве.

Все дальнейшие события определялись одним: кто из большевиков и в какой степени прислушивался к голосу разума и как соотносил его с верой в мировую революцию.

Переговоры начались 20 ноября 1917 года в Брест-Литовске, где располагалась ставка германского командования. Но еще до того политика сепаратного мира получила резкий отпор. Уже 16 ноября на заседании Петроградского комитета прозвучал голос «левых». Началось то самое, что предвидели еще на VI съезде: как только дошло до конкретных действий, тут же со всех сторон закричали: «Это не по Марксу!» Ведь согласно Марксу — по крайней мере, в российском понимании, социалистическая революция должна была произойти сначала в индустриально развитых странах. Отсталая аграрная Россия, с этой точки зрения, могла годиться лишь на роль детонатора. Именно так к ней и относились.

23 ноября масла в огонь подлил небезызвестный Карл Радек. Он считал, что Европа находится накануне революционных потрясений, что судьбы русской и мировой революции неразделимы и нельзя идти ни на какие сделки с империалистами. Тогда же началась и дискуссия о «священной революционной войне». При этом «левые коммунисты» видели «революционную войну» совсем не в том смысле, который вкладывался в это словосочетание позднее, после того, как прозвучали слова «социалистическое Отечество в опасности!» Согласитесь, что война в защиту революции и война для ее распространения — суть разные войны!

…Тем временем события в Брест-Литовске шли своим чередом. 9 декабря начались мирные переговоры. От имени Центральных держав выступал министр иностранных дел Австро-Венгрии граф Чернин, который заявил, что заключить всеобщий справедливый мир — это и их желание тоже. Но сделать это возможно лишь в том случае, если предложение Советской власти примут все воюющие страны.

Дипломат Чернин откровенно лукавил, играл со своими неискушенными партнерами — но те восприняли этот ответ как победу. 14 декабря «Правда» радостно сообщила, что немцы согласились на всеобщий мир без аннексий и контрибуций и призвала рабочих и солдат Англии, Франции и Италии выступить против своих правительств.

Однако те почему-то не выступили, а их правительства снова не обратили внимания на российские предложения. И вот тогда-то германцы выкатили совсем другие условия. Они соглашались с тем, что в экономическом плане с разоренной России взять нечего (позднее немцы и это мнение изменят), зато категорически отказывались отводить войска с оккупированных территорий.

Точнее, все было куда хитрее. Немцы сумели обратить против большевиков их собственный «Декрет о мире». Дело в том, что кроме мирных предложений туда вошел их взгляд на справедливое устройство мира.

Немцы, естественно, были бы полными дураками, если бы не использовали этот декрет против так глупо подставившегося советского правительства. Как только речь на переговорах зашла о выводе германских войск с оккупированных территорий, они начали говорить о праве Польши, Литвы, Латвии на самоопределение — а Украина и так уже отделилась — и сумели выставить себя поборниками прав малых народов бывшей Российской империи. То, что отделившиеся территории автоматически становятся германскими протекторатами, было ясно — однако вслух это не произносилось. Пройдет совсем немного времени, и 9 февраля 1918 года Германия заключит сепаратный мирный договор с Украиной, согласно которому получит право ввести туда войска. За время Гражданской войны украинцы на собственном опыте получат возможность сравнить, кто хуже: немцы, москали, поляки или собственные «борцы за свободу». (Сейчас они утверждают, что москали-де хуже даже Гитлера — но у меня есть о-очень сильное подозрение, что это не так.)

Короче говоря, партнеры по Брест-Литовску отлично понимали, что Россия воевать не способна, и требовали самых обычных территориальных уступок, так, словно речь шла о капитуляции.

Каменев и Троцкий, передав эти условия в Петроград, высказали предположение, что германцы блефуют и их армия воевать не способна. Однако Ленина больше интересовала боеспособность собственной армии. 17 декабря он встретился с представителями фронтов, прибывшими в столицу на конференцию по демобилизации. Ответ был единогласный и неутешительный: армия воевать не может и не станет. Максимум, на что она способна — это на организованный отход, и то вряд ли. Малейший толчок — и начнется стихийное дезертирство, войска побегут, бросая оружие. А потеря фронтовой артиллерии при том состоянии промышленности, в котором пребывала Россия, являлась катастрофой. Что бы там ни говорили левые о «священной революционной войне», мнение военных было неизменным: мир любой ценой.

И вот тут «левые коммунисты» заговорили уже во весь голос. Говорили они разное — но всё почему-то против Брестского договора, причем, что любопытно, не условий, а самого факта его заключения. Говорили, что сепаратный мир негативно повлияет на развитие революции в Западной Европе; что германские солдаты не станут воевать, а наши, наоборот, полны решимости защищать революцию; что вот-вот на помощь придет европейский пролетариат; что нет таких соображений, которые могли бы оправдать отступление от революционных принципов, и лучше умереть за революцию, чем предать ее. Знаменитый в будущем Первый секретарь Украины, а тогда член Петроградского Комитета, представитель Нарвского района Станислав Косиор говорил: «Лучше мы удержим хоть что-нибудь, чем потерпим поражение, говорят товарищи, например, Ленин. Я же думаю, что лучше потерпеть поражение, чем идти на компромисс».

Аналогичную позицию заняло и Московское областное бюро. Они тоже доказывали, что немецкие солдаты не станут воевать против Советской России, что немцы не способны наступать, что самое главное — это разжечь революционный пожар в Европе. А поскольку при полном развале железнодорожного транспорта до других организаций было не дотянуться, то против сепаратного мира выступала почти что вся имевшаяся на то время в наличии партия большевиков.

Среднее положение между Лениным и левыми занял Троцкий. Его позиция была с точки зрения нормальной дипломатии совершенно безумной, однако по сравнению с вышеизложенными идеями казалась даже где-то в чем-то умеренной. Троцкий предлагал: мирный договор не подписывать, при этом объявив, что Россия считает войну оконченной и распускает армию. В этой позиции был один плюс. Поумневшему «левому» неудобно было переходить на ленинские позиции, а «ни мира, ни войны» Троцкого казалось приемлемой формулой. Впрочем, этот плюс был единственным, других не наблюдалось.

Левые эсеры сразу выступили против мира и на данной позиции стояли насмерть. Большевики же начали совещаться и занимались этим до середины января. 11 января на заседании ЦК Ленин попытался дать решительный бой своим «левым» — и с треском проиграл. Из шестнадцати присутствовавших только трое: Артем (Сергеев), Сокольников и Сталин — стали на его сторону. Аргументы остальных были следующими (излагаю их по фундаментальному труду американского историка Александра Рабиновича «Большевики у власти»).

Я не зря уделяю столько места изложению взглядов «левых коммунистов». Именно тогда раскололась партия большевиков, и именно по этой линии впоследствии будут идти расколы между сначала Лениным, а потом Сталиным и всеми оппозициями, сколько бы их ни было.

Не стоит обманываться революционной фразой. На самом деле это просто новая одежка очень старых политических сил, все тот же древний конфликт между теми, кто работает на свою страну и теми, кто хочет заставить ее работать на кого-то еще. Что важнее: судьба России или то, как ее агония отразится на международном рабочем движении; сто верст российской территории или забастовка в Вене; защита Родины или «революционная война»; благо народа или революционные принципы? Десять лет спустя Сталин, определяя разницу между «генеральной линией» и оппозицией, скажет:

Некоторые из «левых коммунистов», как, например, Дзержинский, не то пересмотрев свои взгляды, не то наступив на горло собственной песне, впоследствии честно служили Советской России. Другие эволюционировали в противоположном направлении. Когда стало ясно, что революции в Европе ждать не стоит и приходится выбирать между Сталиным, все больше дрейфующим в сторону пророссийской имперской политики, и существующими, хотя и буржуазными, но европейскими правительствами, оппозиционеры выбрали второе, тем самым еще раз доказав, что революция тут вообще ни при чем. Дискуссия о Брестском мире была не причиной раскола партии, а поводом, позволившим осознать себя двум силам внутри нее: «государственникам-патриотам» и «революционерам-интернационалистам». С этого момента они вступили в тяжелейшую борьбу, закончившуюся уже перед самой войной физическим уничтожением последних так и не смирившихся «левых». Но дух остался. Он ещё воскреснет в революционно-большевистских деяниях Хрущёва, а потом в ультразападнических кампаниях «перестройки». Вы думаете, случайно ее начало сопровождалось восхвалением Бухарина и его соратников? Ага, конечно! То-то «прорабы перестройки» сплошь и рядом на всю страну рассказывали о своих отцах и дедах, сложивших головы в подвалах НКВД!

Но это будет спустя двадцать и спустя семьдесят лет. А в декабре 1917 года ситуация сложилась простая и печальная: быстро думающий Ленин уже понял, что теория немедленной всемирной революции иллюзорна и надо спасать то, что имеешь, а партия частично не успела повернуть вслед за ним, а частично и не желала.

…В январе произошел некоторый подъем революционного движения в Австрии, Венгрии, Польше, Германии, отчего «левые» (и не только они) воспряли духом. Все же у них хватило соображения не объявлять немедленно «революционную войну». 21 января на совещании в ЦК по вопросам мирной конференции только пять из четырнадцати участников голосовали за немедленное подписание мира: Ленин, Сталин, Мура-нов, Артем и Сокольников. Один человек был за то, чтобы немедленно прервать переговоры, остальные — за всемерное их затягивание, то есть поддерживали позицию Троцкого. Тем более она была весьма привлекательной во многих отношениях. Во-первых, неизвестно, смогут ли немцы наступать, во-вторых, даже если смогут, сдаться никогда не поздно, а в-третьих, скоро будет мировая революция, и все эти договоры потеряют смысл. Если же мировой революции не случится, то дело все равно проиграно, так зачем она нужна, Россия?

…Кончилось все тем, что 28 января Троцкий взял да и объявил на переговорах: Россия-де отказывается подписать мирный договор, однако считает, что война закончилась, и демобилизует армию. Просто так, от себя объявил — и торжественно удалился.

Несколько ошалевшие от такого поворота событий партнеры по переговорам стали думать, как быть. Из заявления Троцкого вроде бы следовало, что оккупированные территории остаются за ними, то есть цель достигнута. Исключение составил только один человек — но этим человеком был начальник штаба Восточного фронта генерал Макс Гофман. Как и подобает прусскому военному, он считал, что раз мирный договор не подписан, то военные действия, как записано в условиях перемирия, должны быть возобновлены в семидневный срок.

Уже через два дня после беспримерного заявления Троцкого, 13 февраля 1918 года[227], Коронный совет Германии принял решение о проведении наступательной операции на Восточном фронте. Началось наступление 18 февраля — и оказалось, что немецкие солдаты воевать могут и преспокойнешим образом идут против «русских братьев», а вот наши как-то не горят желанием вести «священную войну». У немцев были собранные наспех войска третьего сорта — но русские бежали, даже не пытаясь оказывать сопротивление. Германцы практически сразу захватили Двинск (для этого потребовалось около сотни солдат) и Минск и двинулись к Петрограду.

Всего один день понадобился Советскому правительству, чтобы достигнуть серединной позиции между разумом и верой. 19 февраля под утро, на заседании Совнаркома перевесом в один (!) голос все-таки победили Ленин и присоединившийся к нему Троцкий, которые немедленно отправили в Берлин радиограмму о готовности советского правительства подписать мир на германских условиях.

Буря была страшная. ВЦИК разделился, не в силах определить, одобряет ли он эту телеграмму или намерен ее отозвать. Стоявший на левых позициях Петроградский комитет опросил представителей районов — практически все, кроме Выборгского, где голоса разделились, были против капитуляции. Несмирившиеся «левые» — четверо членов ЦК (Бухарин, Урицкий, Ломов, Бубнов) и еще семь известных деятелей партии подписали заявление, осуждающее заключение мира, как удар по делу социалистического строительства. Подобную резолюцию приняли и левые эсеры. Российская столица начала готовиться к «революционной войне».

И тут выяснилось, что голосовать за войну рабочие и солдаты готовы, а вот идти воевать категорически не хотят. В гарнизоне прошли многочисленные митинги, где солдатики обещали стоять насмерть — но когда на следующий день их попытались перебросить на фронт, войска попросту отказались подчиниться приказу. Исключением стал полк латышских стрелков и отдельные солдаты из разных частей.

С мобилизацией заводских рабочих дело обстояло лучше, но ненамного. Районные Советы создавали собственные комитеты обороны, по всему городу шли митинги — однако число призывников оказалось ничтожным. К 26 февраля добровольцев набралось всего около 10 тысяч человек — да и то записывались, в основном, не в Красную Армию, а в многочисленные отряды с громкими названиями, выборными командирами и полным отсутствием дисциплины. Как поведет себя эта толпа, когда придет пора садиться в эшелоны, было совершенно неясно (не говоря уже о поведении на поле боя). Плюс к тому имелось в наличии некоторое число левоэсеровских боевых отрядов — а что такое левоэсеровский отряд, мы увидим в следующей главе.

Впрочем, нельзя сказать, что усилия по организации обороны города оказались совсем уж бесплодными. Вскоре обозначилось одно их важное и полезное следствие. Петроградские рабочие, осознав, что во имя «революционной войны» под пули придется идти им самим, как-то сразу поправели. Коллективы, один за другим, начали высказываться за «похабный мир».

…А немцы тем временем не спешили отвечать на телеграмму Ленина и Троцкого. Наступление продолжалось широким фронтом на Ригу, Ревель и Псков и далее на Петроград. Над российской столицей нависла угроза захвата.

В ночь с 22 на 23 февраля новый глава российской делегации в Бресте Чичерин передал условия мира. Теперь они были уже другими, но выбирать не приходилось. Днем по этому поводу собрался Центральный Комитет — однако если кто думает, что «левые большевики» поумнели… Над партией, впервые с 1904 года, всерьез нависла опасность раскола. За принятие немецких условий голосовали семь человек (Ленин, Сталин, Зиновьев, Свердлов, Стасова, Сокольников и Смилга), против — четверо (Бухарин, Бубнов, Ломов, Урицкий). К счастью, еще четверо «левых» все-таки воздержались (Троцкий, Крестинский, Дзержинский, Иоффе) — но не потому, что были за мир, а чтобы не допустить раскола в партии. Они хорошо знали Ленина и понимали, что Ильич, оказавшись в меньшинстве, решению большинства не подчинится.

Однако до победы было еще далеко. Окончательное решение принимал не ЦК большевиков, а ВЦИК. ЦК определял всего лишь позицию большевистской фракции этого органа — в той мере, в какой она соглашалась ему подчиниться. А еще во ВЦИК присутствовали левые эсеры, которые были по-прежнему против мира. И снова, в сотый уже раз, возникла дискуссия все с теми же аргументами. Однако нависавшие над Петроградом немецкие войска все же действовали на нервы. Результат голосования был: 112 — за принятие германских условий, 86 — против и 22 воздержавшихся — как видим, снова пятьдесят на пятьдесят, даже под угрозой захвата столицы. В 4.30 утра, за два с половиной часа до срока окончания немецкого ультиматума, Ленин получил право все же заключить мир.

Между тем, даже получив согласие советского правительства, немцы не торопились сворачивать наступление, которое так хорошо шло. 24 февраля они взяли Псков и продолжали наступление. Большевистское руководство не знало, что это была уже не настоящая, а «психическая» атака. Немцы не собирались брать столицу России. Они хотели добиться капитуляции советского правительства и получить землю и деньги, а не становиться правительством охваченной хаосом огромной страны. И они своего добились.

3 марта в Брест-Литовске был подписан новый мирный договор, согласно которому:

Россия теряла польские, украинские, белорусские и прибалтийские губернии, Финляндию, а также Карскую область и Батумский округ на Кавказе. (В реальности немцы очень скоро вступили в соглашение со ставшей к тому времени независимой Грузией и ввели войска на её территорию.)

Советское правительство заключало мир с Украиной. Де-юре это означало признание ее независимости, а де-факто — оккупацию Украины германскими войсками. (Что и было основной целью всей интриги. Как видим, их интересы также на удивление постоянны.)

Армия и флот должны быть демобилизованы — впрочем, они и так уже практически не существовали.

Балтийский флот выводился из баз в Финляндии и Прибалтике[228], а Черноморский полностью со всей инфраструктурой передавался Центральным державам.

Россия выплачивала 6 миллиардов марок репараций, а также 500 млн золотых рублей (450 тонн золота) в качестве компенсации убытков, понесенных Германией в ходе революции.

Советское правительство обязывалось прекратить революционную пропаганду в Центральных державах и в образованных на территории Российской империи союзных им государствах.

Разница между первыми и вторыми германскими требованиями — то, во что обошлись Советской России теории «левых коммунистов».

…Но безумие не закончилось — оно продолжалось и дальше. Брестский мир предстояло ещё провести через съезд РСДРП(б) и ратифицировать на IV съезде Советов.

VII съезд РКП(б)[229], состоявшийся 6–8 марта 1918 года, строго говоря, таковым не являлся. ЦК решил, что он будет считаться правомочным, если на нем соберется половина от числа делегатов предыдущего съезда, то есть 79 человек с решающим голосом. В реальности их оказалось тридцать шесть. Но съезд все равно провели, поскольку надо было вынести решение, которого станет придерживаться большевистская фракция на съезде Советов. И снова спорили — два дня. Именно тогда довел до логического конца свою позицию Бухарин. Ее суммирует Александр Рабинович:

Комментировать надо?

По счастью, опыт «священной войны» в Петрограде отрезвляюще подействовал на съезд, и тот, при 30 голосах «за», 12-ти «против» и 4-х воздержавшихся вынес следующую резолюцию:

Далее говорится о том, что неизбежна война с империалистическими странами и в связи с этим о повышении дисциплины, всеобщем военном обучении и т. д.

Поскольку эта резолюция несколько расходилась с условиями Брестского мира[230], то к ней было сделано дополнение, первый абзац которого гласил:

Впрочем, едва ли немцев волновали всякие там декларации. Они добились, чего хотели — получили украинский хлеб и уголь, а вскоре и грузинский марганец, создали между собой и Советской Россией цепочку буферных марионеточных государств, чтобы впредь исключить всякую возможность реванша. Пусть теперь побежденные русские галдят и надувают щеки, произносят грозные слова — надо же им себя как-то утешить! Что они могут-то?

Через неделю Брестский мир ратифицировал и съезд Советов.

Но особенно интересен второй абзац «Дополнения»:

Россия не могла победить Германию военной силой. Но как только это сделали союзники, Советское правительство мгновенно выполнило наказ съезда. 11 ноября было подписано Компьенское перемирие, завершившее войну между центральными державами и Антантой, а 13 ноября Советская Россия аннулировала Брестский мир, парадоксальным образом оказавшись страной, которая закончила мировую войну первой и одновременно последней. Как известно, почти все территории она, в конечном счете, вернула, но вот золото, отправленное в Германию по условиям Брестского мира, попало в руки союзников.

28 июня 1919 года побежденная Германия подписала в Версале невероятно тяжёлый и унизительный мирный договор, условия которого были примерно идентичны Брестским. Интересно, часто ли в эти дни правящие круги Германии вспоминали Брест-Литовск?

…Что же касается надежд на поддержку «международного пролетариата», то они так и не реализовались. Выступления рабочих были подавлены либо затухли сами по себе, и советское правительство оказалось в одиночестве на шестой части мировой суши, власть в которой оно так неосмотрительно захватило.

24 февраля, на следующий день после того, как Советское правительство согласилось на германские условия мира, в Петроград пришла резолюция Московского комитета РСДРП(б). В ней говорилось:

Московское областное бюро было базой и оплотом «левых коммунистов». Этой резолюцией бухаринская фракция объявляла всем, кто не с ними, войну и четко заявляла о своих приоритетах: их не волнует ни Россия, ни даже Советская власть, а только мировая революция.

Но это та революционная фраза, которая болтается на поверхности. На самом деле им была нужна и Россия, и власть, поскольку внутри узкой группы посвященных они вынашивали куда более интересные планы.

Планы эти были преданы огласке спустя ровно двадцать лет, 7 марта 1938 года, на третьем «московском» процессе. Оказывается, в то время, когда шли дебаты о мире, Московское областное бюро — то самое, что прислало постановление о расколе — достаточно серьезно обсуждало, не следует ли арестовать Ленина, Сталина и Свердлова и избрать новое правительство в коалиции с левыми эсерами. По этому поводу существуют, например, показания тогдашнего члена фракции Варвары Яковлевой. Она вспоминала, что в конце апреля или в начале мая состоялось заседание фракции, где Бухарин сделал доклад:

«Левым коммунистам» в известном смысле повезло: весной 1918 года Московское областное бюро было переизбрано, они потеряли организационный ресурс, в авантюры лета 1918 года не ввязывались — и уцелели. Их великие теории нам уже известны.

Поговорим теперь о «левых эсерах». Чем им-то не угодило большевистское руководство?

Июльский «Октябрь»

Надо сказать, что большевистское руководство не угодило левым эсерам всем, что оно делало. До марта 1918 года их партия была правящей — то есть, входила в Совнарком. По-видимому, левых эсеров угнетал сам этот факт, ибо прославились они, в основном, не работой, а протестами. В соответствии со священными принципами демократии, в органах власти должна же существовать оппозиция! А поскольку ни эсеры, ни меньшевики там были почти не представлены, то левые эсеры и стали оппозицией во ВЦИК, что терпимо, и внутри властных структур, что доводило и без того еле живые наркоматы и ведомства до полного паралича.

После подписания Брестского мира левые эсеры торжественно вышли из Совнаркома (надо полагать, сей орган испустил дружный вздох облегчения), но при этом остались во всех остальных структурах, где они имели не только работников, а полноценное представительство. В том числе они имели представительство в ВЧК и делегировали туда на работу свои кадры, иной раз вообще чёрт знает кого (что очень хорошо показывает история с Блюмкиным). Оставались ли они после этого правящей партией? Формально — нет. Но в каком качестве их воспринимали иностранные правительства, безуспешно пытавшиеся разобраться в системе советской власти — это ещё вопрос.

Что же не устраивало левых эсеров? Естественно, Брестский мир. А еще их не устраивали аресты, проводимые ВЧК, «жесткость» её работы и введенная летом 1918 года смертная казнь. Не нравилась продовольственная диктатура и хлебные разверстки в деревне. Возмущали «нарушения демократии», то есть действия по установлению власти, которая не зависела бы от еженедельно меняющегося настроения масс. Не устраивало невнимание к нуждам мировой революции.

А теперь давайте представим себе, что произошло бы, приди левые эсеры к власти и реализуй они все свои «против». В городах — отсутствие «продовольственной диктатуры», то есть, свободная торговля. При этом хлеба нет, поскольку продотряды, естественно, на село не пошли (ибо силой с мужичком низ-зя), а платить за хлеб городскому рабочему нечем. Зато досконально выполняются демократические процедуры, а ВЧК обязана соблюдать абсолютно все права личности, как реально существующие, так и приснившиеся «демократическим» теоретикам. И при этом полным ходом идет «священная революционная война». Сколько дней продержалось бы такое правительство и кто бы первый его скинул: озверевшие от голода рабочие или взявшие Москву германские войска? Ах да, конечно, потом бы рабочие и крестьяне, увидев, как плохо жить при немцах, взялись бы за оружие…

Это кто же сказал, что после такого бардака жизнь при немцах показалось бы плохой?!

Принято думать, что они действительно были такие… гм, не слишком умные люди… и что они во всё это верили. Ну, возможно, кое-кто и верил — среди бойцов революции всегда хватает личностей, не отягощенных интеллектом. Вот только действия левых эсеров, если рассматривать их в отрыве от политических деклараций, выглядят весьма и весьма разумно и в их сердцевине можно ощутить вполне конкретное ядро.

Итак, рассмотрим их в отрыве от политики — только факты.

4 июля в Москве начал работу V съезд Советов, на котором левые эсеры снова пытались заговорить о Брестском мире. А 6 июля произошло действо, вошедшее в историю как «мятеж левых эсеров».

Около двух часов дня в германское посольство пришли два чекиста. Они предъявили мандат за подписью Дзержинского и заявили, что явились «по поводу дела, имеющего непосредственное отношение к господину послу». Как выяснилось впоследствии, подпись на мандате была фальшивой, а печать настоящей — ее пришлепнул заместитель, а фактически независимый соправитель Дзержинского в ВЧК левый эсер Александрович.

Германский посол граф Мирбах принял посетителей в присутствии двоих работников посольства — лейтенанта Мюллера и доктора Рицлера. По описанию этих свидетелей:

Дело, по которому они пришли, едва ли требовало личного внимания германского посла. Незадолго до того был арестован его чрезвычайно дальний родственник, венгерский офицер граф Мирбах, о судьбе которого и стали говорить чекисты. Посол пытался объяснить, что к делу касательства не имеет. И тут оба гостя выхватили револьверы и стали стрелять.

Чтобы понять, что собой в организационном плане представляли левые эсеры, надо описать эту стрельбу. Блюмкин, при том что сидел почти вплотную, так и не смог попасть ни в одного из присутствующих. Доктор и лейтенант бросились на пол, посол же побежал в другую комнату, и на пороге его догнала пуля, выпущенная Андреевым. Потом террористы бросили вслед Мирбаху две бомбы (одна разорвалась, вторая — нет) и покинули здание посольства, выскочив в окно. При этом Андреев выпрыгнул благополучно, а Блюмкин ухитрился еще и покалечить ногу. После акции террористы отправились в штаб отряда ВЧК, которым командовал левый эсер Попов.

Практически сразу о случившемся узнал Дзержинский и тут же начал выяснять, где Блюмкин. Кто-то сказал, что видел его в штабе отрада ВЧК в Трехсвятительском переулке. Председатель ВЧК, которому даже самые лютые его враги никогда не решались отказать в личной храбрости, отправился туда, чтобы арестовать террористов. Однако вместо этого сам попал в плен: находившиеся в штабе боевики разоружили его и посадили под охрану. Вскоре им удалось арестовать еще и Лациса, председателя комиссии по борьбе с контрреволюцией, председателя Московского совета Смидовича и некоторых других большевиков — многих просто наловили на улицах под предлогом проверки документов, — а также взять под контроль телеграф, телефон, почтамт и одну из типографий.

Левые эсеры явно делали свою революцию по образцу Октябрьской, которая тоже начиналась с захвата телеграфа и телефона[231] — но, выполнив все эти действия, забуксовали. Во-первых, дальше в Октябре шло взятие Зимнего и арест правительства — а штурмовать Кремль «революционерам» было явно не под силу Во-вторых, похоже, что конкретная работа большевиков по организации октябрьского переворота осталась тайной для их соратников по революции. Так, например, агитацию в воинских частях те начали лишь после выступления. В 1-м советском караульном полку это выглядело так (рассказывает военный комиссар Городского района Шоричев):

Затем возник стихийный митинг, в котором принимали участие как агитаторы, так и комиссар (при этом командный состав полка хоть и присутствовал в казарме, однако не обозначил себя никак). Комиссар оказался более сильным оратором, и кончилось дело ничем. В полку им. 1-го марта командиров вообще на месте не оказалось, зато кто-то догадался пустить слух, что в штабе отряда Попова раздают консервы, поэтому агитация мятежников имела некоторый успех. Похоже, именно этих красноармейцев и поставили охранять арестованных. (После первых же выстрелов все они — арестованные, караул и прибившиеся к ним перепуганные солдатики — перебрались куда-то в задние помещения штаба и стали ждать подхода красных.)

Любопытно заявление комиссара Шоричева, что в отряде Попова левых эсеров среди красноармейцев не было. И по наблюдениям арестованных, активность проявляли одни лишь матросы (сам Попов был из них же). Впрочем, и многие матросы, похоже, оказались не слишком в курсе происходящего, а уж драться точно не хотели. Их показания впечатляют.

Зная, что за кадры были у «мятежников», не удивляет, что захват телеграфа, например, выглядел так. Попов отрядил туда 40 человек, приказав взять телеграф под охрану, но при этом забыв объяснить, что надо как-то изменить его работу. Когда они прибыли, тамошний комиссар долго выяснял, у них и по телефону, что это за люди, кто их послал и зачем явились — они говорили, что послал Попов, а зачем, и сами не знали. И лишь визит левоэсеровского руководства прояснил ситуацию: телеграф захвачен, сейчас будут рассылаться телеграммы во все города. Комиссара при этом попросту выгнали — он и ушёл.

Депеши, ради которых захватывали телеграф, были следующими.

Всё понятно, правда? И что произошло в столице, и как действовать в новой обстановке, кому подчиняться, и какая агитация является «контрреволюционной», а какая «революционной»…

…Зато в самом штабе отряда обстановка была вполне революционная. Вот ещё выдержки из следственного дела ВЧК:

Впрочем, несмотря на стр-р-рашные угрозы, когда на следующее утро подошли латышские части и начали стрелять из орудий, бойцы отряда попросту разбежались, бросив арестованных. Забавно, но в спешке они забыли и Блюмкина, который находился неподалеку в лазарете. Возможно, это его и спасло. 7 июля, ещё не остыв от происходящего, по горячим следам комиссия ВЧК приговорила к расстрелу тринадцать человек, в том числе и Александровича, заместителя Дзержинского. Если бы Блюмкина поймали, могли прислонить к той же стенке. А так он, переодетый солдатом и под чужим именем, пролежав несколько дней в больнице, сумел бежать.

Вот и все события «мятежа левых эсеров». Как видим, не густо. Назвать это не то что мятежом, а даже попыткой его язык не поворачивается. В руки «восставшим» попали Дзержинский, Лацис, еще несколько десятков разного уровня комиссаров, но «повстанцы» не только не расправились с ними (никого даже не ударили), но и не попытались использовать их в качестве заложников. Последнее позволяет квалифицировать пресловутый «мятеж» как пьяный кабак. Из чего следует вывод, что либо бардак в партии левых эсеров превосходил все мыслимые и немыслимые границы, либо… цель выступления состояла вовсе не в захвате власти, а в чём-то другом.

А теперь давайте посмотрим, что на самом деле произошло. То, что никакой попытки переворота не было, видно из вышеизложенного. Впрочем, левые эсеры и сами неоднократно заявляли, что не собираются брать власть, что все арестованные большевики будут в ближайшее время освобождены. Так что единственным реальным деянием данного мятежа было убийство германского посла. С какой целью? А с какой целью, спрашивается, когда государства стоят на грани войны, представители спецслужб демонстративно, не стесняясь, убивают дипломатов?

Решение об использовании террора как средства борьбы с Брестским договором было принято еще в апреле 1918 года, на II всероссийском съезде партии левых эсеров. Принимали его на закрытом заседании и, по-видимому, в настолько узком кругу посвященных, что об этих планах не знали даже многие эсеровские руководители. В качестве возможных жертв были намечены генерал Эйхгорн, командующий оккупационными войсками на Украине, посол Мирбах и сам кайзер. Они даже отправили специального эмиссара в Берлин на предмет выяснения: что думают немецкие социал-демократы по поводу убийства кайзера — чем до смерти перепугали этих самых социал-демократов. 24 июня ЦК партии подтвердил решение о теракте. (Имена тогда не оговаривались, но едва ли сидящие в Москве левоэсеровские вожди имели в виду кайзера.)

Этой цели — срыву Брестского мира — была подчинена вся деятельность левоэсеровской партии с марта по июль 1918 года. Например, работа крестьянского бюро ВЦИК, возглавляемого Марией Спиридоновой. Во время поездок по Псковской области его служащие не столько занимались своим прямым делом, сколько пытались организовывать антигерманские провокации.

Само убийство явно было приурочено к V съезду Советов, который начал работу 4 июля. По показаниям арестованного в конце концов Блюмкина, первоначально оно было намечено на пятое число, а затем, по организационным причинам, перенесено на день. Эсеровская делегация на съезде с самого начала вела себя хулигански — делегаты свистели, кричали, не давали выступать большевикам. Как они намеревались использовать теракт, неясно — им попросту не дали этого сделать.

Пьяные матросы воспринимали свое выступление как низвержение Совнаркома. Однако их вожди относились к делу иначе. Еще 24 июня члены ЦК левоэсеровской партии особо оговаривали, что этот теракт направлен против политики Совнаркома, но никоим образом не против большевиков.

По показаниям Дзержинского, член ЦК левых эсеров Черепанов говорил: «Мир сорван, и с этим фактом вам придется считаться, мы власти не хотим, пусть будет так, как на Украине, мы пойдем в подполье, пусть займут немцы Москву». А П. Смидович вспоминал, что тот же человек сказал ему: «Мирбах убит. Брестский мир, во всяком случае, сорван. Теперь все равно война с Германией, и мы должны идти против нее вместе». То есть, заниматься организацией «священной войны» будут никоим образом не левые эсеры, а Совнарком — правильное решение! Если судить по «мятежу», этой компании нельзя было доверить даже перегонять стадо коров с фермы на ферму — растеряют по дороге. Воевать станут большевики, а эсеры, по-видимому, займутся критикой — судя по направленности их предыдущих заявлений, за излишнюю кровожадность, ибо и революции, и войны должны проходить, конечно же, беспощадно, но без пролития крови.

…И снова все хитрые расчеты поломал Ленин. Смотрите, что он сделал! Воспользовавшись нелепой бузой отряда Попова, он обвинил партию левых эсеров не в намерении развязать войну, а в попытке захвата власти путем государственного переворота, тем самым сняв все претензии к действующим советским властям. Это был путч, господа, мы его подавили, графа Мирбаха, конечно, очень жаль, но советское правительство тут совершенно ни при чем. А в подкрепление своего заявления приказал немедленно арестовать всю левоэсеровскую фракцию съезда Советов — более четырехсот человек. Их взяли в тот же день. Около ста человек отпустили сразу же, остальных через несколько дней, после окончания съезда. Надо было убрать оттуда левых эсеров, чтобы они не могли развивать провокацию — сами же эти люди были Ленину совершенно не нужны.

Большинство левоэсеровских деятелей в Москве ко всем этим делам оказались непричастны, а на местах о случившемся в столице попросту ничего не знали — и потому весьма удивлялись, когда их боевые отряды стали разоружать, а от них требовали заклеймить позором собственный ЦК. Но это уже не важно. Ленину удалось сорвать почти стопроцентно успешную провокацию, выдав ее за государственный переворот и объявив, что убийство посла было сигналом к нему, а не целью провокации. Все обошлось довольно легко. 14 июля временно исполняющий обязанности посла Германии Курт Рицлер обратился с просьбой о вводе в Москву для охраны посольства батальона германских войск с пулеметами и минометами. Это, конечно, неприятно, нарушает суверенитет и пр. — но это, по крайней мере, не война. Правда, немецкий батальон, учитывая состояние Красной Армии и Красной гвардии, был серьёзной военной силой…

Трудно сказать, как бы все обернулось — но помогла война. В тот же день, 14 июля, началась вторая битва на Марне, и немцам стало не до Советской России. Наркоминдел Чичерин отказал Рицлеру, пообещав обеспечить безопасность посольства. Сошлись на тысяче красногвардейцев. В конце концов, Блюмкин и Сергеев не силой ворвались в здание, и никакая охрана тут бы не помогла…

Как видим, и после Октябрьской революции вопрос о мире был линией границы, разделяющей политические силы. И как-то уж очень это просто — искать причины событий в беззаветной преданности мировой революции. Ведь руководство как «левых коммунистов», так и левых эсеров состояло из опытных политических бойцов, в октябрьские дни получивших изрядный опыт практической работы — и вдруг эти беспредельно наивные, на грани полного идиотизма, политические теории.

Однако мы имеем очередное маленькое совпадение — убийство Мирбаха произошло за неделю до начала немецкого наступления на Марне. Если бы на самом деле удалось ликвидировать Брестский мир, вполне возможно, было бы сорвано и наступление. И это совпадение заставляет внимательно оглядеться вокруг: нет ли где-нибудь неподалеку французского следа?

А вы знаете — есть! Но только не в Москве, а совсем в другом месте. На параллельной, вроде бы не пересекающейся с московскими событиями колее…

Огненное кольцо

Имеется среди документов следственного дела о «левоэсеровском мятеже» одно, на первый взгляд, незаметное свидетельство.

Все бы ничего, если бы не название населенного пункта. 6 июля, в тот же день, когда был убит Мирбах, в Ярославле произошло восстание. И выглядело оно совсем не так, как в Москве.

…Около двух часов утра (стало быть, еще до убийства посла), в городе появились какие-то вооружённые группы. Одна разоружила милицию, другие быстро и грамотно захватили банк, почту, телеграф, советские учреждения. В Совете нашли документы с адресами работников и, отправившись по этим адресам, арестовывали поименованных там людей, некоторых из них тут же расстреливали. Так были убиты председатель исполкома городского Совета Закгейм, окружной военный комиссар Нахимсон, бывший председатель губисполкома Доброхотов, губернский военный комиссар Душин (кстати, левый эсер), комиссар труда Работнов и многие другие.

Всего арестованных набралось около двухсот человек. Из них 109 посадили на баржу (откуда 22 человека потом увели). Впоследствии те, кто остался на барже, рассказывали:

Злоключения узников этим не исчерпывались — в довершение всего баржу обстреляли еще и красные — но в итоге для них все кончилось хорошо. Что произошло с остальными арестованными, не совсем понятно. Их рассказов среди опубликованных документов дела нет, зато есть красноречивое «и другие» в перечислении расстрелянных.

…Ярославль не был беззащитен. Там находился штаб Северного фронта РККА и несколько красноармейских частей, которые, узнав о случившемся, тут же вступили в бой. Однако ядро восставших составляли офицеры, а кроме того, все инструкторы красных частей, также бывшие офицеры, тут же перешли на сторону мятежников, передав им пулеметы и бронеавтомобиль. У красных же с дисциплиной было сами знаете как, а с боевым опытом и того хуже.

Но вскоре к ним подошли подкрепления, из Москвы прибыл бронепоезд и даже авиация, сбросившая около 12 пулов динамита. Тем не менее, жестокие бои продолжались до 21 июля. В результате город был сильно разрушен, деревянная часть выгорела.

Видя, что силы неравны, захватившие город боевики попытались спастись весьма своеобразным способом. Они объявили, что находятся в состоянии войны с Германией и сдаются германской армии — в Ярославле имелось некоторое количество австро-венгерских пленных и при них председатель комиссии военнопленных лейтенант Балк. Тот согласился, наскоро вооружил австрийцев, а главарей восстания запер в здании театра. Впрочем, после недолгих переговоров с красными пленные, совершенно не желавшие влезать в чужие разборки и погибать непонятно на чьей войне, оружие сдали, а лидеров мятежа лейтенант Балк передал в руки властей.

За событиями в Ярославле стоял некий «Союз защиты родины и свободы». Входили в него, в основном, бывшие офицеры, а организатором являлась уже знакомая нам светлая личность — Борис Викторович Савинков, эсеровский террорист, крупный деятель Временного правительства, сподвижник Корнилова, и пр., по многим данным, имевший давние тесные отношения с французской разведкой.

Как выяснилось впоследствии, согласно плану, «Союз» должен был одновременно произвести восстания в 34 городах. Естественно, из этих великих намерений мало что вышло. Кое-как удалось устроить несколько локальных путчей, которые были тут же разгромлены — «ярославцы» продержались дольше всех, но конец был все равно один. По свидетельским показаниям, мятежники говорили, что скоро возьмут под контроль все Поволжье.

То, что планы Савинкова были разработаны совместно с французской миссией, давно уже не является секретом. Он получил от французского посла Нуланса более двух миллионов рублей на свои дела, и еще 200 тысяч дал Масарик, будущий первый чехословацкий президент, тоже заинтересованный в поражении центральных держав, чтобы восстановить самостоятельность своей родины.

Согласно первоначальному плану, восстание должно было произойти в первых числах июня в Москве. Однако от этого намерения вскоре отказались — взять Москву, даже стянув туда все пять тысяч членов «Союза», было невозможно, если не иметь сильных союзников во властных структурах. А если таковых иметь — теоретически возможно, но с учетом бардака в стане этих союзников…

Взвесив все прискорбные обстоятельства, мятежники остановились на другом варианте. Восстания произойдут в городах вокруг Москвы: в Ярославле, Костроме, Рыбинске, Муроме и других. Затем повстанцы соединяются с находящимся на Волге мятежным чехословацким корпусом, а англо-французский десант высаживается в Архангельске и наносит главный удар через Вологду на Москву. Все вместе они осаждают столицу, захватывают её и… ну конечно же, объявляют войну Германии! Этот план был немножко лучше первого — но совсем немножко, ибо шансы захватить таким образом столицу всё равно равнялись нулю.

Считается, что ярославское восстание не имело никакой связи с московским. Вроде бы так, ибо связь не доказана — бумажек нет! — но говорить о совпадении в данном случае просто несерьёзно. Что ж, если не выявлены контакты между организациями, давайте поищем ниточки от человека к человеку. Имели ли деятели левоэсеровского восстания какую-нибудь связь с Савинковым, кроме того, что все они эсеры, а значит, какое-то время находились в одной партии?

Рассмотрим подробнее личность исполнителя теракта и его связи. Персонаж сей весьма примечателен.

Начнём с того, что основному террористу было на момент совершения «акта» отнюдь не тридцать, как говорили свидетели, а всего лишь двадцать лет. Яков Блюмкин происходил из многодетной одесской еврейской семьи «с политическим уклоном»: один из его братьев — анархист, сестра — социал-демократка, еще один брат — довольно известный одесский литератор. Сам Яков с шестнадцати лет пошел работать, примерно в 1917 году вступил в эсеровскую партию. Участвовал в боях с Центральной Радой — самостийным украинским правительством. В январе 1918 года вместе с известным вором Мишкой Япончиком принимал участие в создании 1-го добровольческого Железного отряда — вот такие тогда были расклады! Одновременно он дружил с одесской левой поэтической богемой, представители которой вскоре оказались в Красной Армии. Один его приятель-поэт служил комиссаром у Железнякова (того самого, у которого караул устал), другой был начальником штаба у диктатора Одессы Муравьева (того, который чуть раньше командовал обороной Петрограда). С помощью приятеля и Блюмкин входит в доверие к Муравьеву. В марте 1918 года он оказывается начальником штаба 3-й украинской советской армии — правда, сие великое воинство насчитывало всего четыре тысячи человек, но по тем временам это была довольно крупная сила. Воюет армия не так чтобы очень хорошо, зато замечательно экспроприирует — впрочем, где тогда было иначе?

Армия вскоре рассыпалась на несколько совершенно уже бандитских отрядов, а Блюмкин в мае 1918 года приехал в Москву — и сразу же попал на ответственную работу. Руководство партии левых эсеров направило его в ВЧК, на должность заведующего отделом по борьбе с международным шпионажем. В июне он становится заведующим контрразведывательным отделом по наблюдению за охраной посольств. По его же настоянию в июне в ВЧК приняли в качестве фотографа и Андреева. Трудно сказать, как сей товарищ фотографировал — но стрелять Андреев умел. Да и дело графа Мирбаха (того, который родственник) Блюмкин получил задолго до теракта. Так что явно не из одной злости Дзержинский расстрелял Александровича.

Любопытно сложилась дальнейшая судьба Блюмкина. 27 ноября 1918 года он был заочно приговорён ревтрибуналом к трем годам тюремного заключения. Сам террорист в то время давно уже находился на Украине, воевал против всех «самостийников», сколько бы их ни было, в том числе и в одном строю с коммунистами. По-видимому, с какого-то момента его стал смущать висящий над ним приговор, ибо весной 1919 года Блюмкин сдался Украинской ЧК — по его словам, чтобы прояснить ситуацию с убийством Мирбаха. Он утверждал, что левые эсеры мятежа не поднимали, брать власть не хотели, а лично он не верил и в то, что убийство посла приведет к войне. Зачем стрелял? Считал, что теракт «послужит к вящему выявлению надломленного состояния германского империализма». Именно так он и выразился…

УкрЧК оказалась перед нелегкой проблемой: что делать с этим кадром? Отправить отбывать приговор? Неудобно, товарищ связан с украинскими большевиками совместной борьбой. Стали искать юридическое обоснование. В итоге тяжелой умственной работы на свет появился доклад следственной комиссии по делу Блюмкина, где, в частности, говорится:

Исходя из этих соображений, комиссия предложила в тюрьму его не сажать, а отдать под контроль надежных людей. ВЦИК решил вопрос проще, амнистировав террориста.

Дальнейшая судьба Блюмкина — яркая, как полет метеора. Одно время он был начальником охраны Троцкого, потом снова вернулся в ВЧК. В качестве чекиста участвовал в спецоперациях в Сибири и в Персии, водил дружбу и пьянствовал с Есениным и прочими литераторами, поучаствовал по личному заданию Зиновьева в германском «красном октябре», служил представителем ОПГУ в Монголии, вроде бы ездил с Рерихом в Тибет, был резидентом в Константинополе и Палестине. Закончилась его биография 3 ноября 1929 года расстрелом по приговору Коллегии ОГПУ после непродолжительного — всего восемнадцать дней — расследования. Считается, что причиной стало письмо, которое он привез от высланного за границу Троцкого его сторонникам в Союзе. Для сериала такая версия годится, для серьезного рассмотрения — не очень. Данный товарищ, учитывая нрав и послужной список, мог успеть заработать себе пару десятков смертных приговоров и по другим, более весомым основаниям. Проще предположить, что его изобличили как агента еще чьей-нибудь разведки — а к таким вещам все спецслужбы мира относятся чрезвычайно нервно. (А может, он сколотил где-нибудь в Палестине шайку налётчиков, чем опозорил высокое звание советского шпиона…)

Но вернемся обратно. Если отбросить заявления самого Блюмкина, что о предстоящей ему акции он узнал только 4 июля, и посмотреть на голые факты… А они таковы: приехав в Москву, будущий исполнитель получил именно тот пост, который позволял ему явиться в немецкое посольство и добиться немедленного приема у посла. Ему кто-то дал в работу дело, позволяющее эту встречу обосновать. Ясно, что это устроили левые эсеры в ВЧК и что Блюмкина изначально готовили как исполнителя теракта. И присмотрели его явно не в Москве, в которой он до мая 1918 года и не бывал вовсе, а в родном городе Одессе. С кем, кроме поэтов, он там общался?

Надо сказать, что это были очень примечательные люди. Самый высокопоставленный из них — Михаил Артемьевич Муравьев, левый эсер и лучший военачальник ранней советской эпохи, чья биография могла бы стать сюжетом не одного романа.

…Выходец из бедной крестьянской семьи, Михаил Муравьев каким-то образом закончил юнкерское училище, стал офицером и поступил на службу в довольно престижный Невский пехотный полк. Однако недолго музыка играла… в прямом смысле, ибо именно на балу поручик Муравьев сцепился из-за женщины с другим офицером. Инцидент закончился смертью соперника. Двадцатипятилетнего Муравьева, продержав месяц на гауптвахте, разжаловали в солдаты и отправили на Маньчжурский фронт, благо вовсю шла русско-японская война. Он быстро возвращает себе чин, прибавляет к нему несколько наград, а получив тяжелое ранение, отправляется на лечение в Европу (узнать бы, на какие деньги!)

За границей Муравьев начинает интересоваться политикой, а политика интересуется им — русским радикалам нужны молодые горячие исполнители их великих планов. В 1907 году он вступает в партию эсеров и оказывается не где-нибудь, а в группе известнейшего террориста Савинкова (того самого!), становится организатором эсеровских военных формирований. За границей Муравьев провел пять лет, потом вернулся в Россию, после начала войны снова поступил в армию, получил в окопах еще одно тяжёлое ранение и чин подполковника.

Февраль 1917 года застал Муравьева в Одессе, однако вскоре он материализуется в Петрограде, на посту начальника охраны Временного правительства, что не удивительно, учитывая его дружеские отношения с Савинковым и Керенским. Именно ему принадлежит идея создания «батальонов смерти», в том числе женских — последние на фронтах воспринимали как стихийное бедствие. К осени Муравьева заносит к левым эсерам, и после Октября он становится начальником обороны Петрограда. Однако такой кадр оказался слишком пассионарным даже для Ленина. Вместе с Антоновым-Овсеенко его посылают бороться за советскую власть на Украину.

Антонов-Овсеенко потом описывал своего компаньона в «Записках о гражданской войне» следующим образом:

Это был типичный «революционный деятель» образца восемнадцатого года: любитель кутежей и женщин, морфинист, окруженный бандитского вида телохранителями, безудержно смелый и столь же безудержно жестокий. Захватив город, он устанавливал режим военной диктатуры. Если ему мешали — расстреливал, если выступали против Советы — разгонял и Советы. В конце февраля воинство Муравьева берет Одессу, а в начале марта, когда подходят немцы, он приказывает кораблям черноморского флота артиллерийским огнем разрушить город — к счастью, моряки не выполнили приказа. Брестского мира он не признает и намерен сражаться до конца — однако в конце марта зачем-то отбывает в Москву.

В середине апреля Муравьева арестовывают в связи с операцией по разоружению анархистов (к тому времени разница между ними и бандитами окончательно стерлась). Но основным обвинением становится превышение власти на Украине. Дзержинский по этому поводу писал:

Однако шла война, и надо было воевать. Отчаянного командарма освободили из тюрьмы и назначили командующим Восточным фронтом. Там его и застали июльские события. 9 июля Муравьев внезапным ударом захватил Симбирск, объявил собственную войну Германии, отдал приказ войскам повернуть на запад и заявил о создании Поволжской советской республики во главе с левоэсеровским правительством.

Однако тут нашла коса на камень. В Симбирске тоже сидели конкретные товарищи, которыми командовал глава большевистского губкома литовец Иосиф Варейкис. Муравьева пригласили на заседание исполкома Совета, хорошенько приготовившись к этому визиту — в самом здании и вокруг него разместились прибывшие из Москвы латышские стрелки и особый отряд ЧК. Что было дальше — дело темное. Одни говорят, что Муравьева попытались арестовать и он покончил с собой, другие — что он погиб в перестрелке. А возможно, его попросту шлёпнули — ибо что ещё с такими делать?

Интересный человек и интересная биография, но кто мне укажет — где здесь место каким бы то ни было идеалам?

Под началом этого товарища Блюмкин служил в Одессе и даже в некоторой степени являлся его доверенным лицом. Так что вопрос, кто мог порекомендовать московским левым эсерам исполнителя их провокации, получает не самый плохой вариант ответа.

Знаком Блюмкин был и ещё с одной колоритнейшей личностью того яркого времени — А. И. Эрдманом (Эрдманисом)[233], который был одновременно поэтом, полковником российской армии, английским агентом и членом савинковского «Союза защиты родины и свободы». Вскоре Эрдман также материализуется в Москве, выдавая себя за лидера литовских анархистов Бирзе. В этом качестве он сумел войти в доверие к Дзержинскому и был назначен представителем ВЧК и одним из руководителей Военконтроля (советской военной контрразведки), где продержался до августа 1918 года, пока не был арестован. Дзержинский сказал, что чувствует в арестованном «сволочь высшего полета» — но улик против «Бирзе» не было, и следователь ВЧК отпустил его. Ну так вот: по некоторым данным, именно приятель Блюмкина Эрдман был одним из организаторов муравьевского мятежа. А кроме того, по партийной принадлежности он был правым эсером, тесно связанным все с тем же старым нашим знакомым — Борисом Савинковым.

От Эрдмана ниточка потянулась уже к англичанам. Впрочем, здесь можно и не напрягаться в поисках связей, ибо координировал действия левых эсеров в Москве еще один замечательнейший человек — уроженец все той же «жемчужины у моря» Георгий Розенблюм, больше известный как Сидней Рейли. Этот господин с чрезвычайно бурной биографией ещё с 1897 года являлся кадровым сотрудником английской разведки.

В декабре 1917 года Рейли прибыл в Россию, в феврале 1918-го появился все в той же Одессе в составе союзнической миссии и принялся за организацию агентурной сети. В марте он уже в Петрограде, прикомандирован сначала к военно-морскому атташе капитану Кроми (разведчику, естественно), а потом к самому послу Брюсу Локкарту (тоже разведчику). Вслед за правительством переехал в Москву и принялся старательно готовить мероприятие, известное впоследствии как «заговор послов».

Нет сведений о том, что до 1918 года Рейли и Савинков были близко знакомы. Зато когда в декабре 1918 года английский разведчик снова возвращается в Россию, их сотрудничество становится теснейшим. Впоследствии Рейли пишет:

Он же добывает деньги для савинсковских операций. В 1922 году они вместе разрабатывают план террористических актов против советской дипломатической делегации на Генуэзской конференции. В конце концов Рейли заманили в СССР в ходе чекистской операции, и дальнейшая его судьба неизвестна. По официальной версии, его убили на границе, по менее официальной, арестовали и отправили на Лубянку. Существует и предположение, что на самом деле Рейли был агентом не «Интеллидженс Сервис», а ВЧК и являлся тем самым человеком, который сдал «заговор послов», а потом много лет работал на советскую разведку. Впрочем, учитывая реалии той эпохи и стиль работы ВЧК, последнее тоже не является чем-то невозможным…

…Итак, озаботившись поиском связей между савинковским и левоэсеровским заговором, мы тут же без труда обнаружили, что ими рулила одна и та же компания. И теперь впору, почесав в затылке, задать вопрос: а какова конечная цель всей комбинации? Скинуть власть большевиков? Как-то странно они ее скидывали. Если бы савинковский «Союз» объединился с левыми эсерами во властных структурах Москвы, а особенно в армии и ВЧК, у них были бы очень неплохие шансы. Собственно, произвести реальный переворот было нетрудно, для этого достаточно убить Ленина и еще пару высокопоставленных большевиков — и все рассыплется.

А вместо этого в Москве, где имело смысл брать власть, они устроили кабак, а в Ярославле действовали грамотно, но совершенно непонятно, с какой целью. Почему они не объединили все наличные силы, чтобы скинуть правительство Ленина?

Посмотрим ещё раз: а какие конкретные действия были произведены по ходу этого карнавала? В Москве имела место быть провокация с целью снова развязать войну между Россией и Германией, и только она. Это несомненно. Никакой хотя бы относительно организованной попытки переворота там не производилось, иначе датой смерти Дзержинского был бы не 1926, а 1918 год. Воевать с Германией должен был Совнарком.

А что конкретно произошло в Ярославле? Если бы к нему подходили белые войска — понятно: поднять восстание и сдать город. Но никакие войска к Ярославлю не подходили. Зачем, в таком случае, устраивать переворот в губернском центре? Нонсенс…

Впрочем, один ответ всё же имеется. Чтобы объявить губернию государством.

Смотрите, какое заявление сделали мятежники:

Раз они объявляют не о подчинении, а о совместных действиях с сибирским и самарским правительствами, стало быть, выступают с ними на равных. И при этом «ярославцы» не забывают, конечно же, объявить войну Германии. Муравьев тоже намеревался создать собственное правительство и тоже объявил о разрыве Брестского договора. Да и чехословаки, едва подняв мятеж, собирались повернуть основные силы корпуса на запад с целью создания «единого антигерманского фронта». Левые эсеры, кроме московской провокации, планомерно и целенаправленно разжигали партизанскую войну на Украине. А основные действия их мятежа произошли за неделю до начала немецкого наступления.

Тут и не пахнет никакой реальной попыткой захватить власть в России, что бы кто ни говорил и ни обещал. Цель авантюры написана огненными буквами: вновь как можно больше связать Германию на востоке, чтобы она не могла наступать на западе. И эта цель изначально обрекла всю операцию на поражение: что-что, а идея вновь начать германскую войну не могла пользоваться в России мало-мальской популярностью. Выступая против людей с такими целями, даже красный отряд обретал дисциплину и начинал весьма пристойно драться.

За что громят посольства

Трудно сказать, до какой степени локальные войны с несколькими разболтанными ордами повлияли бы на состояние дел в Германии. Скорее всего, они привели бы к тем же результатам, что и поход немцев на Петроград, то есть к быстрому поражению «армий» новоявленных государств. И вот тут-то открываются чрезвычайно интересные возможности!

Потерпев поражение в войне, что сделает любое из «правительств»? Скорее всего, обратится к иностранному государству с просьбой о помощи — как экономической, так и военной. Деньги, оружие, экспедиционные корпуса — а потом за все это придется платить. После окончания заварушки «правительства» и их государства окажутся в таких долгах, что не будет и речи о том, чтобы «благодетели» ушли с их территории.

Это все, конечно, чистая аналитика, имеющая лишь одно слабенькое подтверждение: именно данный сценарий и был реализован в ходе Гражданской войны. Вспомним хотя бы, с чего началась интервенция англичан в Архангельске? С создания «Верховного правительства севера России», опираясь на которое, действовали интервенты. А потом их войска продвинулись на несколько сот километров к Петрограду и остановились. И так было везде: создание многочисленных «правительств», которые воевали с помощью союзников — а последние, похоже, беспокоились не о победе своих протеже, а о том, чтобы они поглубже увязли в войне. Так выгоднее: власть большевиков все равно, рано или поздно, падет под собственной тяжестью, и надо постараться, чтобы к тому времени долги «русских партнеров» оказались как можно более весомыми.

Наверняка в этом разгадка того, что правительства стран, которые ввели войска на территорию Советской России, так и не объявили ей войну. А зачем и кому ее объявлять? Они ведь прибыли сюда по приглашению законного правительства, на суверенитет которого покушаются большевистские орды! В стране полно правительств, все они объявляют себя законными, надо лишь выбрать среди этой компании тех, кто больше понравится, и по их просьбе оказывать экономическую помощь и вводить «ограниченные контингенты».

На карте Россию разделили еще в декабре 1917 года, и теперь дело было лишь за тем, чтобы вкопать пограничные столбы. Так, по крайней мере, могло казаться в восемнадцатом году.

Я подозреваю, что больше всего европейские правительства ненавидели большевиков даже не по причине отмены частной собственности, а за то, что эти мерзавцы сумели снова собрать Россию. Какой гешефт поломали, красные собаки!

…Сие не значит, что параллельно этим интересным делам не происходило попыток скинуть большевиков. Были, были… и причём весьма серьезные. Так что вернемся к нашим друзьям «карбонариям». Совершенно особую игру они вели в Петрограде.

…Несмотря на переезд большевистского правительства в Москву, ее не воспринимали как столицу России. Тем более, в марте, сообщив об эвакуации, большевики утверждали, что она временная. Правда, негласно Ленин говорил совсем другое. Он полагал, что подписание мира даст лишь несколько дней отсрочки, а потом немцы все равно займут Питер. (А еще более негласно в большевистской верхушке считали свой опыт успешным уже потому, что продержались дольше, чем Парижская коммуна. Интересно все же: когда они осознали, что победили?)

Вне всякого сомнения, если бы немцы захотели, они через несколько дней уже маршировали бы по улицам Питера. Но зачем разрывать выгодный Брестский мир ради столь сомнительного приза, каким являлся Петроград того времени? Город без продовольствия, с разоренной промышленностью, жуткой криминальной обстановкой и неуправляемым населением, которому уже почти нечего терять. Спекулянты, проститутки, левые агитаторы — такое сочетание обеспечит быстрое разложение любой армии. Это не говоря уже о том, что начавшиеся в городе эпидемии могли легко перекинуться на немецких солдат и вместе с ними попасть в Германию.

Правда, существовал довольно простой способ и невинность соблюсти, и капитал приобрести. Да, с большевиками был подписан Брестский мир. Но ведь в России может появиться и другая власть, с которой можно вести отдельный разговор. Допустим, какое-нибудь русское «правительство в изгнании» поставит своей целью восстановление монархии и попросит у германского правительства денег на формирование армии… Является ли это нарушением Брестского мира, подписанного с московскими властями? А разве в нем есть статьи, воспрещающие германской стороне продавать оружие законному правительству, объявившему своей столицей Петроград? Нельзя, говорите? А как же «декрет о мире»? Господа русские, вы уж как-нибудь там договоритесь между собой, кто из вас чем правит — а то нам тут, в Европе, не понять…

Немцы все же нация приличная. У англичан негласными делами руководил, нисколько не смущаясь, сам посол, а германцы создали для такого рода работы специальную структуру — так называемую прибалтийскую миссию при генеральном консульстве в Петрограде. В августе туда прибыл специальный уполномоченный германского командования для переговоров с неким ротмистром фон Розенбергом, который представлял монархическое подполье в Петрограде. Договаривались они о формировании Северной добровольческой армии. Из затеи этой ничего не вышло, но в ходе ее подготовки родилась одна любопытная бумажка — план формирования армии и её взаимодействия с немцами.

Этот документ можно считать основополагающим — именно так формировались все белые армии. Государства-спонсоры не объявляют войну большевистской России, их войска либо не участвуют в боевых действиях, либо всего лишь «помогают законному правительству». Что же касается денег… то никому не запрещено торговать оружием, снаряжением, продовольствием с кем угодно, как за наличные, так и в кредит.

Другое дело, что германцы были все же изрядными идеалистами и намеревались финансировать одну армию, которой предстояло замирить всю Россию. Союзники по Антанте, как люди прагматичные, поддерживали несколько правительств — исходя из того, что каждое завоюет себе свой кусочек территории, а иметь дело с несколькими маленькими зависимыми государствами легче, чем с одним большим, которое уже по причине размеров много о себе понимает. (Впоследствии они реализовали и немецкий план создания Северной армии во главе с все тем же Юденичем). Разница была и по части п. 12: поддерживать порядок на захваченной территории тоже должны были белые, а союзники ужасались и защищали невинных. Они выходили из этой истории совершенно уже чистыми и пушистыми, ибо вся ответственность за террор и разрушения ложилась на плечи «русских варваров».

Впрочем, победившее в конце концов большевистское правительство эту детскую хитрость не признало и выкатило «мировому сообществу» полновесный счет за Гражданскую войну, в несколько раз превышающий все царские долги[237].

С германским консульством вышла довольно интересная история, но о ней чуть позже. А пока поговорим об английском посольстве и его великих планах.

…В июле 1917 года шоферу следственной комиссии ЧК Нарвско-Петергофского района один его знакомый предложил поехать на работу в Мурманск. Условия были неплохими: 400 рублей аванса и по прибытии на место — 500 ежемесячно. Председатель ПетроЧК Урицкий заинтересовался: кто и для чего вербует людей в Петрограде? Чекисты принялись разматывать дело. Взяли вербовщика, устроили на его квартире засаду. Вскоре поймали еще одного «волонтера», который показал, что был привлечен неким членом белогвардейской организации Романовым для службы у англичан на Севере. (Обратите внимание — это июль, англичане еще не высадились, но уже набирают армию.) Дальнейшее было делом техники.

По уму, надо бы ввести своих агентов в организацию, осторожненько ее выявить, а потом одним ударом обезвредить — именно так чекисты станут действовать впоследствии. Однако на такой путь не было времени: каждый день существования организации — это новые и новые квалифицированные офицеры на службе у белогвардейцев. Вербовщиков брали по мере выявления — впрочем, они почти не скрывались. То ли не умели соблюдать конспирацию, то ли не считали нужным. Дело оказалось поставленным на широкую ногу, офицеров и технических специалистов набирали не только в Петрограде, но и в Москве, и в других городах. Через Питер их переправляли на Север — иногда поодиночке, а иной раз и группами, под видом разного рода экспедиций.

То, что набор на английскую службу не обходится без английского посольства, ясно было с самого начала, и очень скоро нити привели именно туда. Проследив связи как вербовщиков, так и англичан, чекисты выяснили, что эта подпольная организация — не единственная. Их оказалось несколько, и каждая имела свои функции. Одна из них занималась военным, экономическим и политическим шпионажем — ее курировали сотрудники посольства Бойс и Томе. Другая готовила восстание в Петрограде, навстречу подходящим белым войскам. Структурирована она была по всем правилам, делилась на районные группы, в каждый район заранее назначали коменданта, чтобы в нужный момент взять власть.

Ещё одна организация готовила диверсионную сеть — небольшие мобильные группы по 5–10 человек, хорошо вооруженные, снабженные картами, планами и взрывчаткой. Они размещались на крупных станциях между Петроградом и Архангельском и должны были облегчать продвижение антибольшевистских войск. Этой сетью управляли находившиеся в Вологде английские разведчики Гиллеспи и Комбрэйн.

Наконец, заговорщики направляли своих людей в Красную Армию, где охотно брали на службу офицеров и военных специалистов. В нужный момент агенты должны были сделать, что смогут — так, как это произошло в Ярославле.

Координировал всю работу военно-морской атташе капитан Френсис Аллен Кроми, а за ним стоял и сам Брюс Локкарт, господин посол Великобритании и глава английской миссии в Москве. Как мы уже знаем, англичане имели тесные связи и с эсеровским подпольем, которому отводилась роль организаторов террора.

Ошибка дипломатов заключалась в том, что они недооценили ЧК. Какая-то там новорожденная тайная полиция — да что она может? Между тем это был очень конкретный орган, имевший в аппарате много людей с опытом конспиративной работы и во главе с серьезными специалистами тайной войны[238]. О Дзержинском в этом качестве и говорить излишне, но что мы знаем, например, об Урицком? То, что он по образованию юрист, бывший меньшевик, тяготился работой в ВЧК и являлся противником смертной казни? Да, конечно, но кроме того, этот мягкий интеллигентный человек участвовал в революционном движении с начала 90-х годов, был членом РСДРП с 1898 года, прошел революцию 1905 года, тюрьмы, ссылки, эмиграцию. Против таких противников новорожденное белое подполье шансов не имело, да и англичане как-то не очень…

Принято думать, что старые революционеры неохотно шли служить в ВЧК, поскольку считали работу охранки отвратительной и не хотели заводить подобную структуру в новой прекрасной стране. Да, конечно, это было так… но все же они шли и работали там, исходя из своего опыта, а опыт у них был приобретен в борьбе с царской охранкой, другого не имели. В свою очередь руководство ВЧК клялось, что никогда не будет пользоваться услугами секретных агентов и провокаторов, от которых сами революционеры в свое время столь много претерпели. Но поскольку в ВЧК брали людей с отбором, а именно конспираторов, бойцов тайной войны, опыт которых был приобретен в борьбе с царской охранкой… В общем, несмотря на все заверения, почему-то получилось так, что основным оружием ВЧК стали методы из арсенала агентурной войны — разведка, осведомление, подстава, провокация…

Весной — летом 1918 года ВЧК провела операцию, которая впоследствии станет первой из длинного ряда себе подобных и любимым оружием советских спецслужб. В основе ее находится подстава противнику легендированной организации. Вот как это выглядело в изложении тогдашнего коменданта Кремля Павла Малькова.

(Кстати, любопытная подробность. «Комиссар Латышской стрелковой дивизии Петерсон, представив Я. М. Свердлову доклад о том, как был раскрыт заговор Локкарта, поставил вопрос: что делать с принадлежащими английскому правительству 1 миллионом 200 тысячами рублей, выданными Локкартом и Рейли Берзину „для латышских стрелков“… Что ж, ответил Яков Михайлович, раз деньги предназначались латышским стрелкам, пусть их и получат латышские стрелки». Британские деньги пошли на пособия семьям погибших и инвалидам, на культурные и агитационные нужды латышских частей.)

Такова официальная версии раскрытия «заговора послов» — однако комендант Кремля, по-видимому, был не полностью в курсе. На самом деле всё оказалось ещё интереснее.

Весной 1918 года из Москвы в Петроград отправились несколько чекистов с заданием: выйти на питерское контрреволюционное подполье и завязать с ним связи, представившись членами аналогичных московских структур. В их числе были два молодых латыша, которым удалось войти в доверие к руководителям одной из таких организаций, познакомиться с самим Кроми, а потом и получить аудиенцию у Локкарта. Таким образом, через Петроград они вернулись в Москву.

Английский посол попросил свести его с кем-либо из командиров латышских стрелков, охраняющих правительство, что и было вскоре выполнено — его познакомили с Берзиным. Так вот: одним из этих молодых людей и являлся упомянутый Мальковым «англичанин Шмидхен». На самом деле звали его Ян Буйкис, это был молодой сотрудник ВЧК, подставленный Локкарту. С этого момента весь «заговор послов» проводился под контролем чекистов.

Окончательная ликвидация заговора была намечена на сентябрь. Судя по тому, что заседание, на котором Берзин должен был арестовать Совнарком, перенесли с 28 августа на 6 сентября, удар собирались нанести где-то около этой даты. А потом что-то произошло. То ли заговорщики узнали, что их водят за нос, то ли в их рядах царил все тот же традиционный бардак — но события стали разворачиваться по другому сценарию.

Началось все с парного террористического акта. Большевистские вожди, постоянно разъезжавшие по митингам, ведущие прием населения, были чрезвычайно уязвимы для покушений. История, случившаяся 6 июля с Дзержинским, свидетельствует об этом так, что красноречивей некуда. Любого из них можно было убить — но не факт, что после этого удастся устранить следующего, ибо в любой момент они могли запереться в толстых стенах Кремля. А Кремль — это крепость. Поэтому надо было очень хорошо подумать: кого убивать, когда и с какой целью.

30 августа, за несколько минут до одиннадцати часов утра, Урицкий вышел из здания Петрочека на Гороховой и направился на Дворцовую площадь, туда, где размещался иностранный отдел комиссариата внутренних дел Союза коммун Северной области[239]. В одиннадцать у него начинался прием в комиссариате. Когда Урицкий проходил через вестибюль, к нему подошел молодой человек в черной кожанке, выстрелил председателю ЧК в затылок и выбежал на улицу, где сел на велосипед и быстро поехал прочь.

Однако уйти террорист не сумел. Оказавшийся в вестибюле работник окружного военкомата вместе с каким-то красноармейцем кинулся в погоню. Им удалось удачно реквизировать автомобиль, после чего преследуемый, поняв, что оторваться не удастся, вбежал в дом. Тут на помощь подоспели чекисты и бойцы Стального отряда, располагавшиеся в казармах неподалеку от Дворцовой — они окружили здание и арестовали террориста. Это оказался некий Леонид Каннегисер. Он утверждал, что действовал один, мстил Урицкому за расстрелянного незадолго до того друга. Впрочем, чекисты отлично знали, что «мститель-одиночка» — это классика террора, и молодому человеку не поверили[240]. А как только следователи взялись за его связи, тут же выявилась очень интересная картинка-паутинка.

Выяснилось, что близкий друг, за которого он мстил — это некто Перельцвейг, глава разгромленной незадолго перед тем подпольной организаций Михайловского артиллерийского училища. Организация эта была близко связана с правыми эсерами. Сам Каннегисер принадлежал к небольшой партии народных социалистов, лидер которой, Николай Чайковский, только что возглавил марионеточное «правительство» в Архангельске. И в довершение всего, террорист оказался двоюродным братом небезызвестного Филоненко — того самого сподвижника Корнилова, который собирался ввести военное положение на железных дорогах. Как мы помним, другим близким соратником генерала Корнилова был все тот же Савинков.

После таких данных вопрос о «мстителе-одиночке» отпал сам собой.

Вечером того же дня, в 19 часов 30 минут, в Москве на заводе Михельсона произошло покушение на Ленина. Правда, убить его не удалось, вождь большевиков был всего лишь не слишком тяжело ранен — однако выяснилось это не сразу. Какое-то время никто не мог сказать, выживет Ленин или нет.

По официальной версии, стреляла в «вождя мирового пролетариата» эсерка Фанни Каплан, по поводу чего существуют изрядные сомнения. Кто мог доверить теракт почти слепой женщине, не умевшей обращаться с револьвером? Как сумела она так удачно попасть в Ленина? Вспомним хотя бы, как стрелял вполне зрячий Блюмкин.

Но кто сказал, что террористкой была Каплан? Она могла попросту взять на себя вину, прикрывая реального исполнителя — дело обычное, называется оно «служу революции, чем могу»[241]. Как бы то ни было, кто-то в Ильича стрелял — а учитывая очередное совпадение дат, едва ли это была ревнивая любовница.

Двойное убийство явно означало что-то очень серьезное, и действовать надо было чрезвычайно быстро. И вот тут на сцену вышел человек, которого у нас часто недооценивают. А судя по тому, какие решения он принимал единолично, товарищ это был очень крупный и имевшие большие права.

Среди ответов на вопрос: «зачем понадобилось убивать Урицкого?» есть и такой — на время событий убрать из Москвы Дзержинского. Едва узнав об убийстве, он, естественно, отправился в Петроград. Подумаем, как могли рассуждать заговорщики. Ленин убит, Сталин в Царицыне, в Москве остается один Свердлов, который хоть формально и является главой государства, но не замечен в принятии единоличных решений. Как станет действовать Свердлов? Если бы Дзержинский находился в Москве, они могли бы обсудить ситуацию вдвоем, и председатель ВЦИК скрепил бы своим авторитетом приказ председателя ВЧК. Но Дзержинского нет, и власть парализована.

А теперь попытаемся представить себе ход мыслей Дзержинского. Что намерены делать заговорщики? Если они собираются дождаться, пока Свердлов устроит совещание большевистского руководства и арестовать всех с помощью латышских стрелков Берзина — это не страшно. Но события явно идут по какому-то другому сценарию. Раньше, чем через сутки, ему в Москву не вернуться. Что должно произойти в течение этих суток?

В расчёты устроителей переворота вкралась ошибка. Они не учли возможность, что председатель ВЧК станет действовать без санкции правительства. По-видимому, ни в британских, ни в эсеровских мозгах это не укладывалось.

Они плохо знали Дзержинского.

Едва приехав в Петроград, председатель ВЧК получил сообщение о покушении на Ленина и почти сразу отправился обратно. Но до того он единолично принял решение о захвате здания английского посольства и аресте всех, кто там находится, а также телеграфировал в Москву своему заместителю Петерсу, приказав арестовать Локкарта и его помощников.

31 августа, около пяти часов дня, когда Дзержинский на попутном товарняке[242] уже ехал в Москву, отряд ПетроЧК оцепил здание английского посольства. Когда чекисты поднимались на второй этаж, их встретил человек, державший в каждой руке по браунингу. Этот стрелять умел — как минимум, один чекист был убит и двое ранены, пока его удалось подстрелить (к сожалению, наповал). Оказалось, что это был собственной персоной военно-морской атташе Великобритании капитан Кроми.

В помещениях посольства чекисты обнаружили 25 англичан и пятерых русских, на чердаке нашли склад оружия и боеприпасов, в кабинете и увидели горящие бумаги — пока капитан отстреливался на лестнице, его помощники спешно уничтожали документы. Однако ликвидировать удалось не всё. При обыске чекисты обнаружили материалы, свидетельствовавшие о широком сотрудничестве посольства Великобритании с контрреволюционным подпольем и некоторые другие весьма любопытные бумажки.

Например, британцы намеревались прибрать к рукам советский торговый флот и даже ассигновали для этого 63 тысячи фунтов. Механизм аферы был весьма оригинален. Английские агенты в советском правительстве отправляют большую часть советских судов на ремонт в Норвегию, норвежцы их обратно не возвращают, выплачивают гарантийные суммы — те самые 63 тысячи долларов — а сами суда передают англичанам.

В общем, в здании посольства отыскалось много всякого интересного. А что еще более важно, удар по организационному центру сорвал планы заговорщиков. Лишенные руководства и координации, они так и не решились выступить, да и не могли: Берзин был завязан на Рейли и Локкарта, первый находился в Петрограде, второй сидел в ВЧК, а без ареста Совнаркома переворот превращался в простой шум[243].

…Международный скандал, конечно, грянул — но меньший, чем можно было ожидать. Конечно, большевики поступили совершенно отмороженно — но и британское посольство занималось в России делами, чрезвычайно мало совместимыми со статусом дипломатической миссии[244].

В Англии оперативно арестовали персонал советского представительства во главе с Литвиновым — вскоре их обменяли на Локкарта и других английских дипломатов. Сидней Рейли, 29 августа приехавший в Петроград, сумел ускользнуть от ЧК. Берзина на Западе долго считали «борцом с большевиками», полагая, что он был арестован одновременно с Локкартом. А что касается Шмидхена, то бывший британский посол в своей книге «Буря над Россией» впоследствии писал: «С тех пор я со Шмидхеном не встречался. То ли его расстреляли за участие в заговоре, то ли наградили за раскрытие заговора».

…Да, кстати, я обещала рассказать о германском консульстве в Петрограде. С ним вышла забавная история.

Вечером 23 сентября на Варшавском вокзале выгружали пришедший из Берлина в адрес германского генконсульства груз. Один из ящиков упал на перрон и разбился — в нем оказались маузеры. О случившемся тут же известили Петрочека.

Сопровождавшего груз консульского работника допросить не удалось — иммунитет-с. Остальные сопровождающие о характере груза ничего не знали. А было его немало — 51 место весом в 134 пуда.

Сомнительный багаж доставили в ЧК, установили при нем дежурство сотрудников консульства и стали решать, как быть дальше. Дипломаты тоже находились в явной растерянности, документов на груз не предъявляли, скандала не устраивали. В конце концов, чекисты добились права проверить весь багаж — в девяти ящиках оказалось оружие. Выяснилось, что в деле замешана все та же Прибалтийская миссия. Однако на сей раз ситуация разрядилась довольно спокойно. По сравнению с тем, что вытворяли англичане, какие-то девять ящиков с маузерами — это такая мелочь…

Впрочем, дни советско-германских отношений были уже сочтены. В начале ноября произошла точно такая же история с советским багажом в Берлине. При разгрузке случайно уронили один из ящиков[245], тот разбился, в нем оказалась агитационная литература. Германское правительство обиделось, и 4 ноября дипломатические отношения были прерваны. Но это уже совсем другая история…

Слова и дела «красного террора»

Большевистское руководство делилось на политическую и практическую составляющие (сплошь и рядом линия раздела проходила внутри конкретного человека — вот ведь какие выверты в жизни случаются!) Практическая половина РКП(б) решала задачи по ходу их возникновения и в конкретной обстановке. А политическая старалась при этом еще и соотнести русскую революцию с историческими образцами. Главным из образцов была Французская революция, ее историю каждый левый политический деятель в России знал назубок и с ней сверял окружающие события. В целом где-то в общем совпадало, но были и расхождения, которые большевистских политиков смущали. В частности, их смущало почти полное отсутствие революционного террора.

Это было неправильно, опыт Франции показывал, что таковой должен быть, что «творчество масс» состоит отчасти в том, чтобы расправляться на улицах с классовыми врагами. Однако русские массы проявляли непростительную политическую незрелость, и если убивали кого без суда и следствия, так почему-то не классовых врагов, а воров и бандитов. Это обстоятельство вызывало у вождей революции чувство дискомфорта.

С другой стороны, Советское правительство было во многом само виновато. Возьмем, например, хрестоматийный случай: убийство в Петрограде двоих вождей кадетской партии.

Дело было так. Кадетские лидеры юрист Ф. Ф. Кокошкин и врач А. И. Шингарев были арестованы 28 ноября 1917 года, сразу после запрета их партии, и отправлены в Петропавловскую крепость. 6 января в связи с ухудшением состояния здоровья их перевели в Мариинскую больницу. Причем сторожа в Петропавловке отговаривали арестованных, пытались объяснить, что в больнице хоть и лучше условия, зато в крепости нет красногвардейцев.

Сторожа оказались правы. Мелкий районный начальник, которому поручили выделить красногвардейский караул для охраны кадетов, имел свое мнение о том, как надлежит поступать с врагами революции и приказал начальнику караула покончить с арестантами. Правда, выполнение приказа уперлось в проблему: «А кто убивать-то будет?» Ее сумели разрешить: начальник караула пошел в ближайший флотский экипаж и объяснил задачу. Команда добровольцев-матросов отправилась в больницу, где свершила «революционное правосудие». Классический случай революционного террора, можно радоваться. И как, вы думаете, поступил Ленин?

Ильич страшно возмутился и велел провести следствие. Матросиков их экипажи не выдали, однако красногвардейцев арестовали, посадив все в ту же Петропавловку, где они просидели до середины марта. В середине марта правительство уехало из Питера, а властям Северной коммуны только и дела было, что забивать голову проблемами революционного террора. В итоге арестованных вышибли на фронт. Учитывая, что за пару недель до того с участниками покушения на самого Ленина поступили так же, надо сказать, советская власть относилась к террористам на удивление единообразно. Но вот с политическими заявлениями того же Ленина это не вяжется никак.

После того, как 20 июня в Петрограде был убит член Президиума Петросовета, комиссар Петроградской коммуны по делам печати Володарский, популярный на заводах оратор, рабочие потребовали ответить на убийство террором. Питерские власти делать этого не стали, чем вызвали возмущенное письмо Ленина. Ильич писал:

Если рассматривать разжигание террора как способ пополнения действующей армии, то момент был удачный: как раз в это время формировался Восточный фронт. Однако власти Петрограда больше заботила обстановка в самом городе, где только массового террора и недоставало, чтобы рухнуть в кровавую кашу. Поэтому грозное письмо Ленина проигнорировал не только Урицкий, который был принципиальным противником расстрелов, но даже неистовый Зиновьев.

Левоэсеровский «мятеж» почему-то обошелся без крайних призывов. Возможно, ввиду его невероятной нелепости, а также потому, что объявлять «красный террор» по причине убийства германского посла было бы странно. Могли не так понять.

А вот после 30 августа все оттянулись. Две пули, сидящие в плече, отнюдь не способствовали умиротворению Ильича — а ведь он являлся одним из самых вменяемых революционных деятелей, остальные были хуже. 2 сентября ВЦИК объявил Советскую Республику единым военным лагерем, что, учитывая положение на фронтах, давно следовало сделать, да повода не было. А в специальной резолюции, позднее вошедшей во все учебники истории, говорилось следующее:

Документ, конечно, весьма впечатляющий, одна беда — он не может служить руководством ни к каким действиям по причине крайней расплывчатости. Кого понимают авторы под «буржуазией и ее агентами»? Кто является «холопами» и «вдохновителями»? Наконец, что понимать под словом «массовый» — сто человек или миллион?

У каждого большевистского функционера имелось свое представление о том, что такое террор и как его проводить надлежит, и большевистские деятели разного масштаба — от всероссийского до уездного — принялись разъяснять постановление ВЦИК массам. Больше всех усердствовали левые — сбывалась их мечта. Карл Радек, например, писал в «Известиях»:

Единственное, что можно понять из этой туманной фразы — что за каждого погибшего товарища надо замочить сотню буржуев. Идея понравилась, ибо совпадала с настроением революционного народа. 3 сентября губернский военный комиссар в Москве пишет:

В органах тоже настроение соответствующее. Нарком внутренних дел Петровский 5 сентября издает «приказ о заложниках».

Это все пока пристойно. Но процесс разворачивался. Несколько позднее, 1 ноября 1918 года, председатель ЧК и военного трибунала 5-й армии Восточного фронта Лацис (тот самый «левый» деятель с Выборгской стороны, который при каждом порыве ветра порывался брать почту, телеграф и телефон) писал в «Красном терроре»:

Не знаю, как насчет судеб обвиняемых, но судьбы чекистов подобные методы следствия решали быстро и сразу — от увольнения из органов до ареста и расстрела. ВЧК была организацией чрезвычайно серьезной и требовала от следователей не классового чутья, а улик и очных ставок. (Может быть, и товарища Лациса перевели из центрального аппарата в действующую армию по причине именно таких взглядов? Террористов — на фронт!)

Эти слова приводят часто. Гораздо реже цитируют язвительный комментарий Ленина, который в статье «Маленькая картинка для выяснения больших вопросов» писал:

Но круче всех агитнул секретарь Петроградского Комитета товарищ Зиновьев. Возмущенный убийством Урицкого, он потребовал немедленно принять «соответственные меры», в том числе «разрешить всем рабочим расправляться с интеллигенцией по-своему, прямо на улице»[246]. В ноябре 1917 года ПК отличался левизной, но полугодовая работа по управлению огромным регионом оказалась замечательным лекарством: поддержки Зиновьев не получил. Ему дали такой отпор, что в конце концов он в бешенстве выскочил из зала заседаний. В числе возражавших был и новый председатель Петрочека Глеб Бокий.

Кровожадные резолюции принимались по всей стране. Какие-то коммунисты из Витебской губернии требуют за каждого убитого советского работника расстрелять тысячу белых. Еще одна комячейка, на сей раз какого-то автопоезда — за каждого павшего расстреливать по 100 заложников. «За каждого нашего коммуниста будем уничтожать по сотням, а за покушение на вождей тысячи и десятки тысяч этих паразитов» — это из постановления охраны Острогорской ЧК.

Воплощались ли подобные призывы в жизнь? Кто, где, при каких обстоятельствах, в каких размерах проводил «красный террор» и что им потом за это было? Системно данный вопрос попросту не изучался. До сих пор самым известным исследованием является книга Мельгунова «Красный террор», являющаяся пропагандистской белоэмигрантской работой, где автор наряду с правдивыми свидетельствами собрал все «ужасные» рассказы о Гражданской войне. В 2006 году появилась книга питерского историка Юрия Ратьковского — там приводятся уже конкретные свидетельства и правдоподобные данные. В дальнейшем я буду опираться в основном на эту работу.

Итак, что собой представлял «красный террор» на российских просторах?

Самый большой масштаб репрессий был в Петрограде. Через несколько дней после выхода постановления ВЦИК сменивший Урицкого на посту председателя ПетроЧК Бокий заявил, что расстреляно 512 «контрреволюционеров». Впоследствии он же оценил общее число жертв «красного террора» в городе — до 800 человек. На территории Союза коммун было расстреляно: 9 человек в Вологде и 64 в других городах, в число которых входят 39 участников некоего Вологодско-Череповецкого заговора… По данным Лациса, приведенным им в книге «Два года на внутреннем фронте», за весь 1918 год в Петроградской губернии казнено 1206 человек.

Возможно, какую-то свою лепту, не вошедшую в итоговую цифру, вносили и массы. Александр Рабинович нашел мемуары некоего рабочего Петрова с завода «Новый Лесснер».

Не совсем понятно, каким образом рабочие отряды могли осуществлять «ответный террор» в отношении эсеров — опытных, отлично вооруженных конспираторов… сказочка, как мыши кота хоронили! Против кого обращали рабочие «Нового Лесснера» свой классовый гнев? Либо они уничтожали «тех, кто в шляпе», либо (что вернее) помогали чекистам проводить их операции в качестве охраны, оцепления и пр. Что же касается описанных казней… Американец Рабинович этого может и не знать, но максимальная глубина Финского залива на пространстве от города до Сестрорецка, (примерно посередине этого отрезка находится Лисий Нос) даже в те времена составляла не более трёх метров[247]. Утопить в этой луже барку физически невозможно — она встанет на грунт, а заключенные подождут, пока караул разойдется по домам, и уйдут на берег. По-видимому, это все та же бытующая еще со времен Французской революции «сказка о барже», приписанная к рассказу о действиях рабочих отрядов для драматического эффекта.

…В нижегородской ГубЧК, которой руководил «ужасный» Лацис, его планы претворялись в жизнь следующим образом. 31 августа он телеграфировал в Москву о расстреле 42 человек, среди которых было 2 священнослужителя, 18 офицеров, 10 бывших жандармов, 4 предпринимателя и два царских чиновника. Через несколько дней их участь разделили еще 19 человек. По-видимому, контрреволюционеры у товарища Лациса закончились, потому что 17 из приговорённых были уголовниками-рецидивистами. До 5 сентября список увеличился ещё на 5 человек. Кроме того, в городе Ардатове были казнены 4 священника и 302 офицера, но не взятые из домов, а уже содержавшиеся в концлагере — а стало быть, замешанные в контрреволюционной работе.

От Военного Совета Северо-Кавказского фронта, куда входили Сталин и Ворошилов, в Москву отбили очень решительную телеграмму об организации «открытого, массового, систематического террора». Выглядел он следующим образом:

В «Известиях» Царицынской ГубЧК № 1 за ноябрь 1918 года опубликован список тех, кто был расстрелян за сентябрь и октябрь. Всего там поименовано 103 человека. Из них 23 — с формулировкой «за активное участие в контрреволюционных вооруженных выступлениях в рядах красновских банд в области Войска Донского и Царицынской губернии» (в ноябре расстреляли еще шесть офицеров). Мера эта применялась далеко не ко всем пленным, ибо в том же выпуске «Известий» был напечатан еще один список на 129 человек, которых за то же самое всего-навсего отправляли на принудительные работы впредь до полной ликвидации красновского движения. Еще 42 человека были казнены за участие в разного рода заговорах и мятежах. Самый крупный из них — знаменитый «алексеевский» заговор, участники которого готовили вооруженный переворот, а что такое вооруженный переворот — мы знаем по примеру Ярославля. Еще 23 человека — бывшие служащие прежней полиции — по-видимому, те, с которыми у революционеров были особые счеты, потому что 100 бывших полицейских были отправлены на работы, а еще 64 освобождены. Наконец, 15 расстрелянных — уголовники. Причем десять из них принадлежат к какой-то «банде Рукмана», которая два месяца занималась вооруженными ограблениями — наконец, ее выловили и на радостях расстреляли. Можно спорить, конечно, о мере наказания кое-кому из уголовных — в мирное время не дали бы вышку за подлог и хищение 383 тысяч рублей — однако совсем невинных в списке как-то не наблюдается. Из общего ряда выбивается только некий гражданин Казуров, приговоренный «за хищение из оружейного склада двух прицельных панорам с 3-дюймовых орудий и злостное сокрытие их на своей квартире». Может, это местный клептоман, который попросту достал весь Царицын?

На Урале заправилы «красного террора» Смилга, Голощёкин, Лашевич и Бела Кун призывали: «Не нужно нам судов, ни трибуналов! Пусть бушует месть рабочих, пусть льется кровь эсеров и белогвардейцев, уничтожайте врагов физически». Вот только эти призывы они почему-то обращали к питерским товарищам, а у себя были умеренными из умеренных. В Перми было расстреляно 50 человек и в других местах — 23 человека. Сколько из них политических — неизвестно.

Рассказал Илья Ратьковский и весьма любопытную историю со статистикой.

А вот и ничуть не обесценивается! Я сама журналист и отлично знаю, как это бывает. Все центральные, губернские и прочие издания тупо передирали друг у друга сообщения, источником которых была какая-то местная газета. И лишь в редакции «Северной коммуны» соизволили немножко пошевелить мозгами, соотнести эту цифру с реальным масштабом «красного террора» и запросить подтверждение с места. Если бы не они, эта опечатка так и вошла бы в историю под видом достоверного факта.

По оценкам Мельгунова, в ходе «красного террора» по всей стране погибло 50 тысяч человек. Лацис называет 6300. Илья Ратьковский считает, что их было около 8 тысяч. Но я все же склонна поверить Лацису: в его распоряжении имелась статистика ВЧК, и ему не было ровно никакого смысла врать. Наоборот: чем больше уничтожено врагов, тем лучше. Из них, согласно статистике ВЧК, приведенной Олегом Мозохиным, за контрреволюционные преступления было расстреляно 1637 человек.

Такова реальная цена страшным заявлениям большевистских лидеров.

Переместимся теперь по другую сторону линии фронтов и посмотрим — а что творилось там? (Напоминаю, что до сентября 1918 года в Советской России случаи смертных приговоров насчитывались единицами.)[248]

Финляндия. Население — 3 миллиона человек, сопоставимо с Петроградской губернией. Весна 1918 года. После крушения советской власти победившими белофиннами расстреляно около 8 тысяч человек и арестовано около 90 тысяч. Из них 70 тысяч находились в наскоро организованных концлагерях. Не считая тех, кого просто убивали охранники (по свидетельствам выживших, иной раз расстреливали каждого второго), заключенные в массовом порядке умирали от голода. Лагерь в Экенассе — из 800 заключенных умерло 400; Куокино — 800 из 3 тысяч; Свеаборг — третья часть из 6 тысяч; Таммерфорс — с 6 по 31 июня умерло 1347 человек.

Поволжье. Правительство «Комуч» («Комитет членов Учредительного Собрания», она же «Самарская учредилка»). За его министерством юстиции числилось 20 тысяч заключенных. За лето — осень 1918 года расстреляно около 5 тысяч человек. Известен случай казни 16 женщин только за то, что они похоронили выброшенные рекой трупы расстрелянных.

Область войск атамана Дутова. Август 1918 года. В оренбургской тюрьме содержится 6 тысяч человек, из которых 500 по ходу следствия замучили на допросах. В городе Троицке (по-видимому, какой-то совсем мелкий уездный городок) в первые недели казачьей власти расстреляно 700 человек. В городе Илеке вырезано 400 «инородцев» (каких именно — непонятно). Январь 1919 года. Только в Уральской области убито 1050 человек. В селе Сахарное сожжена больница, где находились 700 больных тифом красноармейцев. После пожара трупы зарыли в навоз.

Самарская губерния. 5 мая 1918 года уральские казаки взяли село Александров-Гай. 9 мая там было убито 96 пленных красноармейцев. В общем-то, говорить тут не о чем, для белых это не число — если бы не один нюанс: раненых закапывали в землю живыми. А всего в селе убито 675 человек.

…В октябре 1918 года, в связи с наступлением Красной Армии, заложников из Поволжья решили вывезти на Дальний Восток. Эти эшелоны называли «поездами смерти»: людей, в числе которых было много женщин и детей, везли в нетопленых вагонах, почти не кормили. В пути погибло от голода, болезней и расстрелов около трети.

В Ижевске взявшие город эсеры заявили, что у них не может быть даже и речи о применении смертной казни. Потом они устроили баржи-тюрьмы. Одну из них назначили «заложницей», угрожая затопить при приближении красных. 17 октября три миноносца под командованием Раскольникова сумели увести эту баржу, в которой находилось 432 заключенных, все раздетые догола. Цена принципов ижевского правительства колеблется в пределах от 500 до 1000 казнённых[249].

На юге на фоне общей картины выделяются расстрелы, проведенные немцами в Николаеве — 5 тысяч человек.

Территории, контролируемые так неосмотрительно упущенным из-под домашнего ареста генералом Красновым: за 1918 год убито более 30 тысяч человек.

3 августа 1918 года Временное Сибирское правительство постановило: предать суду всех представителей советской власти на своей территории. Только в одном Омске, несравнимом по численности населения со столицами, было расстреляно 1500 человек.

Север. На территории с населением в 400 тысяч человек только через архангельскую тюрьму прошло 38 тысяч арестованных, из которых 8 тысяч расстреляно[250]. На острове Мудьюг возле Архангельска был создан лагерь смерти: из 10 тысяч содержавшихся там заключенных в живых осталось около двухсот.

В Екатеринбургской губернии в ходе подавления крестьянских восстаний было уничтожено около 25 тысяч человек.

Только в застенках сибирского атамана Семенова (одного из военачальников «Адмирала» Колчака) убито и замучено около 6,5 тысяч человек.

И, напоследок, вернемся на десять лет назад. В благословенной «России, которую мы потеряли» во время борьбы с революцией 1905 года власти ввели практику военно-полевых судов. Суды эти формировались из строевых офицеров, не имевших никакого представления о судопроизводстве вообще, проводились ускоренным порядком. За восемь месяцев данные «органы правопорядка» вынесли около 6 тысяч смертных приговоров. А вместе с карательными операциями цена «замирения» страны составила, по разным данным, от 16 до 40 тысяч жизней. Россия тогда не находилась в состоянии войны — ни гражданской, ни обычной. Это была просто операция по подавлению.

Из сопоставления цифр я делаю вывод: никакого «красного террора» не существовало. Это просто бирка, ярлык, прикрывающий что-то другое. Что именно? Попробуем разобраться…

~ ~ ~

5 сентября было принято постановление Совнаркома о «красном терроре».

Все замечательно, за одним исключением: создается ощущение, что резолюция ВЦИК и постановление Совнаркома говорят совершенно о разных вещах. В этом документе нет ни слова про убийство Урицкого и покушение на Ленина, принят он по докладу Дзержинского, стало быть, речь идет о каких-то чекистских делах — а ВЧК никогда не занималась массовыми операциями, её не для того создавали. И вообще неясно, имеет ли постановление Совнаркома связь с резолюцией ВЦИК или же просто совпадает по времени.

В той части постановления, которая касается террора, идет речь о двух вещах. Первое — изоляция «классового врага» в концлагерях. Знать бы ещё, что имеется в виду под понятием «классовый враг». Кем, к примеру, является потомок князей с десятилетним анархистским стажем, вступивший летом 1917 года в партию большевиков, а через год ограбивший советский магазин в компании с двумя пролетариями? А если при этом его родной брат, будучи полковником царского Генерального штаба, состоял к моменту данного преступления на службе в Красной Армии, всё ещё больше запутывалось. Классовую проблему безуспешно пытались решить на протяжении двадцати лет, а потом попросту плюнули и окончательно уравняли всех в правах. Что же касается концлагерей, то дело это было по тем временам новое[251] и новизной своей, конечно, будоражило воображение… но по данным Лациса, в 1918 году в концлагеря был заключен 1791 человек. Для уездного города Н. нормально, а для всей России как-то несерьёзно…

Что же касается собственно операции «красный террор», то она заключается в последней фразе постановления, а именно: «подлежат расстрелу все лица, прикосновенные к белогвардейским организациям, заговорам и мятежам».

Ну, во-первых, если бы расстреливали всех, кто был «прикосновенен к белогвардейским организациям, заговорам и мятежам», шестью тысячами на всю Россию не отделались бы, это точно. В одном Петрограде насчитывалось около шести тысяч арестованных «контрреволюционеров». А во-вторых, зачем проводить это решение через Совнарком? Коллегии ЧК имели право самостоятельно вынести и привести в исполнение все необходимые приговоры, не беспокоя высшие органы государственной власти.

Чтобы проделать все именно так, как это было сделано, имелись, как минимум, две конкретные причины. Первая — эволюция взглядов на меры наказания в Советской России. Вплоть до лета 1918 года политические преступления в ней считались маловажными и суровому преследованию не подлежали.

Смертная казнь была отменена еще в феврале 1917 года и до февраля 1918-го не восстанавливалась (не считая недели, проведенной под «муравьевским декретом»). В сочетании с амнистией Керенского, роспуском полиции и революционной обстановкой эта мера привела к небывалому взлету преступности. Через год после Февраля в Петрограде насчитывалось около 40 тысяч уголовников, многие из которых не слишком-то церемонились с чужой жизнью. Их, конечно, ловили, и нередко даже успешно. Раньше осужденных преступников отправляли на каторгу, а теперь они все оставались в Петрограде, переполняя тюрьмы. Властям поневоле приходилось искать способы разгрузки мест заключения, и в первую очередь под судебное и правительственное милосердие попадали как раз политические заключенные.

Во-первых, многие из советских деятелей в недавнем прошлом сами были политзаключенными. А во-вторых, они считали, что эти люди должны иметь чувство чести и с ними можно договориться. Поэтому в первые месяцы советской власти широко применялись моральные наказания. В большом ходу были такие «приговоры», как «объявить врагом народа» (в прямом смысле — про человека писали в газете, что он «враг народа», и отпускали), вынести общественное порицание, посадить под домашний арест, освободить под честное слово. И не надо смеяться — это было в реальности, так начиналась советская правоохранительная система!

Время от времени проводилась разгрузка тюрем. Например, 1 мая 1918 года власти петроградской коммуны объявили амнистию, по которой были освобождены политзаключенные и те, кто сидел за маловажные уголовные преступления. (Несколько ниже мы увидим, что собой представляли «контрреволюционеры» того времени!) Но даже спустя полгода после революции, когда в стране уже вовсю полыхала Гражданская война, к политическим врагам советская власть относилась не всерьёз.

Что касается смертной казни, то ее впервые, спустя год после отмены, ввел в практику знаменитый декрет «Социалистическое Отечество в опасности», где пунктом восьмым говорилось:

Если мы повнимательнее присмотримся к категориям подлежащих расстрелу, то заметим любопытный штришок. Ну как можно поймать неприятельского агента или германского шпиона «на месте преступления»? Эти две категории преступников — явно виртуальные. Зачем же они сюда вписаны? Ответ простой: чтобы затушевать тот факт, что данная мера направлена в первую очередь против уголовников. Иметь в таком громком политическом декрете на одну политическую категорию преступников три уголовных — несерьёзно как-то…

Но в целом это — нормальный декрет военного времени. Война-то, между прочим, шла уже три месяца, и противоположная сторона кормила захваченных большевиков отнюдь не плюшками, а свинцовым горохом. Шингарева и Кокошкина всего лишь застрелили пьяные матросы, а на Украине у арестованного по приказу правительства члена Всеукраинского ЦИК большевика Леонида Пятакова[252] казаки живьём высверливали сердце. Есть разница?

…В первой половине 1918 года процесс немного продвинулся: в ВЧК была создана особая «тройка», уполномоченная выносить смертные приговоры — если решение будет принято единогласно. Первыми жертвами декрета стали опять же уголовники: некий князь Эболи и его сообщница Бритт, которые совершали налеты под видом сотрудников ВЧК, не упуская возможности поиздеваться над своими жертвами. Два дня спустя были расстреляны бандиты Смирнов и Заноза — точно за то же самое: под видом чекистов они ворвались в гостиницу «Медведь» и принялись грабить постояльцев.

Ну, а потом злобная ВЧК начала лютовать. В мае 1918 года в Москве было расстреляно аж 28 человек, из них 12 составляли анархисты. Большей частью это были грабители и убийцы (никакого противоречия тут нет — к тому времени разница между анархистами и уголовниками полностью исчезла). Имеется в этом списке и нетипичный для того времени «экономический» приговор. Высшую меру получили два брата по фамилии Череп-Спиридович и их биржевой маклер за совершенно эксклюзивную спекуляцию. Они купили обесцененные акции рудников на 5 миллионов рублей и пытались продать их немцам. Если бы это удалось, советское правительство, согласно условиям Брестского мира, обязано было бы выкупить эти акции по номиналу. А поскольку за спекуляцию тогда не расстреливали, тройке гешефтмахеров впаяли еще и государственную измену. Учитывая финансовое положение Советской России, логика железная.

А всего по стране с февраля вплоть до мятежа левых эсеров кровавый большевистский режим вынес от 150 до 180 расстрельных приговоров — из них около двух третей, согласно февральскому декрету, на месте преступления. Напоминаю: это в условиях войны!

Дольше всех держался Петроград, где мягкосердечный человек и «левый коммунист» Урицкий был принципиально против смертной казни[253]. Дожали его к концу лета. 19 августа коллегия ПЧК вынесла свой первый смертный приговор, жертвами коего стал 21 человек. Шестеро из них — участники заговора в Михайловской артиллерийской академии, еще шестеро также были политическими, остальные — уголовники, причем четверо — бывшие работники самой ПетроЧК. Вообще к чекистам родная контора относилась безжалостно, карая их высшей мерой за такие преступления, за которые простых смертных не всегда даже арестовывали[254].

Летом 1918 года право выносить высшую меру получили и ревтрибуналы — но, похоже, не слишком им пользовались. По крайней мере, те из участников левоэсеровского «мятежа», которых судили в ноябре и хоть к чему-то приговорили, получили от года до трёх тюремного заключения (кроме Попова, которому дали все-таки «вышку» — но не расстреляли, ибо он удрал ещё в июле)[255]. Всё, конечно, очень мило и гуманно… но когда за попытку мятежа в условиях военного времени дают три года, это прямо-таки приглашает к повторению.

Среди тех, кого судили в ноябре, был левый эсер Донат Черепанов. Спустя десять месяцев он стал одним из организаторов знаменитого взрыва в помещении Московского комитета РКП(б) в Леонтьевском переулке — 12 трупов, 55 раненых. А ведь Черепанова и после этого теракта не расстреляли, его сослали в Сибирь, где неукротимый «Черепок» вскоре умер от тифа. А то, глядишь, и еще в чем-нибудь поучаствовал бы…

…Кроме мягкости судов, взаимоотношения ВЧК с ними затрудняла еще одна проблема, и серьезнейшая. У нее был великолепный, эффективный агентурный аппарат — и слабое следствие. Сплошь и рядом получалось так: чекисты точно знали, что господин Н. Н. — высокопоставленный заговорщик, но материалов для суда практически не имели. А агентов, многие из которых ещё вовсю работали, на заседание трибунала не приведёшь.

Да, конечно, выход из этого тупика превосходно известен. Раз нет достаточных доказательств, надо подсудимых освободить за недоказанностью. Если они после этого примутся за старое, виноват Дзержинский — пусть учит работать своих следователей. Почему председатель ВЧК был с такой постановкой вопроса не согласен — ума не приложу! Ну совершили бы его подследственные пару-тройку мятежей да десяток терактов, ну угробили бы сотню коммунистов да несколько тысяч случайных прохожих — делов-то! Зато Феликс Эдмундович сберег бы политическую девственность!

Давайте на примере Петрограда посмотрим, кто были те контрреволюционеры, с которыми боролись «злобные чекисты».

…В самом начале ноября 1917 года красногвардейцы, охранявшие штаб Петроградского военного округа, задержали юнкера, который пытался выкрасть штабные бланки. Выяснилось, что фамилия его Зелинский, что его произвел в прапорщики генерал Корнилов, а теперь этот достойный молодой человек состоит членом нелегальной группы Пу-ришкевича, бывшего руководителя «Союза русского народа». Самого Пуришкевича и нескольких его помощников удалось арестовать, но большинство членов группы неопытные следователи упустили. В ходе обыска было найдено письмо генералу Каледину, где сообщалось, что когда белые войска подойдут к Петрограду группа выступит со всеми имеющимися силами.

Методы борьбы определил сам Пуришкевич:

«Дело Пуришкевича» было первым, которое рассматривал созданный в начале ноября военно-революционный суд. Главу организации приговорили к четырем годам принудительных общественных работ при тюрьме, однако уже 17 апреля выпустили, взяв честное слово о неучастии в политической деятельности. За него заступились Дзержинский и комиссар юстиции Петроградской коммуны Крестинский. А 1 мая по декрету Петроградского Совета Пуришкевич был амнистирован. В полном соответствии с взятыми на себя обязательствами, после освобождения он уехал на юг, к Деникину, и занимался у него пропагандой, пока не умер в 1920 году в Новороссийске от сыпного тифа.

…8 декабря были арестованы лидеры кадетской партии Степанов и Штейнингер. При аресте у них нашли документы, свидетельствовавшие о заговорщической деятельности, подготовке вооруженного мятежа и о том, что они помогали армии Каледина. Чем могли помогать кадеты? Ну, деньгами, например…

В этом смысле показательна история с американским поездом. 8 декабря рабочие Петроградского железнодорожного узла сообщили в ВЧК, что на запасных путях ждет отправки эшелон с автомобилями марок «Форд» и «Тальбот». Выяснилось, что состав, в котором находились восемьдесят грузовых и санитарных машин, принадлежит американской миссии Красного Креста и, по документам, предназначен для отправки в Румынию, в распоряжение главы миссии Красного Креста в Яссах полковника Андерсона.

Однако ВРК еще в ноябре установил, что американский посол в России Дэвид Френсис наладил связь с Калединым, а чекисты при обыске обнаружили телеграмму Андерсона сопровождавшему груз полковнику Колпашникову, где, среди прочего текста, говорилось: «…Постарайтесь сопровождать автомобили до Ростова лично… Я буду иметь дальнейшие инструкции для вас в Ростове или встречу вас там…» Ростов — это сильно не Румыния, через Ростов шел путь прямо в объятия генерала Каледина. Так что телеграмма изобличила американцев и поезд был задержан в Петрограде, чем дал повод западной печати в очередной раз прокричать о зверствах большевиков.

…Ещё с конца 1917 года лояльные новой власти сотрудники Генерального штаба обратили внимание, что в штаб стали приходить офицеры и требовать свидетельства, удостоверяющие факт их службы в царской армии и воинское звание. Параллельно поступали сообщения, что в городе действует вербовочная сеть, поставляющая офицеров для армии Каледина. ВЧК, в полном соответствии с клятвами о неприменении тайной работы, сразу направила на поиски вербовщиков сотрудника Ильина под именем поручика князя Мещерского. Свою задачу он выполнил блестяще.

Руководитель вербовочной сети штабс-капитан Орлов на следствии, кроме прочего, показывал, что в конце 1917 года с его группой установили связь правые эсеры. Он говорил: «Мне и еще сорока офицерам было поручено организовать покушение на Ленина, за эту операцию я должен был получить 500 000 рублей». (Это как раз то покушение, которое состоялось 1 января.) Часть участников после теракта бежала на Дон, однако главари остались в столице, с той же целью — дождаться подхода белых и ударить. Они и срок назначили: 20–23 февраля.

Да, но ведь никакие белые войска в это время к Петрограду не подходили! Зато как раз тогда состоялось немецкое наступление. Вот и вопрос: с кем именно были связаны «господа офицеры», презиравшие большевиков за сепаратный мир? И еще один вопрос: они что, знали, что Троцкий прервет мирные переговоры и вслед за этим последует возобновление войны — или опять совпадение?

…В течение одного лишь февраля ВЧК раскрыла в Петрограде целый букет организаций: «Всё для родины», «Белый крест», «Чёрная точка», «Союз помощи офицерам-инвалидам», «Военная лига», «Возрождение России», «Союз реальной помощи», «Союз георгиевских кавалеров» и какие-то ещё.

Большей частью это были слабенькие, плохо организованные группы, не имеющие навыков конспиративной работы. Кроме вербовочной деятельности, ничего конкретного за ними, как правило, не значилось — одни лишь намерения. Зато намерения вполне совпадали с призывом Пуришкевича:

Это были условия замирения России белой армией, которые успешнейшим образом выполнялись товарищами арестованных офицеров, сумевшими уйти на ту сторону.

…Поначалу всех не замешанных в конкретных преступлениях отпускали (впрочем, многих замешанных — тоже). Но время шло, и ситуация начинала действовать на нервы. Господа офицеры почему-то в массовом порядке пренебрегали «честным словом», количество контрреволюционных групп не уменьшалось, более того, они проявляли тенденции к укреплению и консолидации. А почему бы и нет, раз власть так гуманна?

…В мае к чекистам попала следующая листовка, адресованная всем председателям домовых комитетов.

Чтобы найти автора этого феноменального по идиотизму документа, чекистам понадобилось три дня. Им оказался Л. Т. Злотников, известный черносотенец, бывший сотрудник газеты «Русское знамя». На квартире у него нашли печать «Каморры народной расправы». Выяснилось, что деньги на организацию давал миллионер В. С. Мухин.

Учитывая редкую глупость всех этих деятелей, у ВЧК хватило улик даже для суда. Может статься, их тоже отпустили бы под честное слово — но к тому времени слишком многие из тех, кто его давал, уже ушли к белым. 2 сентября ревтрибунал приговорил семерых руководителей «Каморры» к расстрелу, а всего по делу судили 90 человек.

Да, конечно, дураками в смысле конспирации они были редкостными. Но один лишь вопросик, ма-а-ленький такой: как именно намеревались господа из «Каморры» распорядиться собранными сведениями, когда наступит «час X»? Ясно как: передать тем, кто готовит мятеж. А что сделали бы мятежники со списками «Каморры» — объяснять надо? Кстати, среди членов данной организации обнаружились и правые эсеры — а эти весьма конкретные товарищи к тому времени уже показали зубы.

…10 июня чекисты накрыли нелегальное собрание, задержав десять человек. Это был актив подпольной «военной организации правых эсеров», среди которого оказался один из руководителей Военной комиссии ЦК этой партии. При обыске нашли много оружия, поддельные документы, бланки, печати — в том числе и ВЧК. Выяснилось, что многие участники организации являлись одновременно еще и членами партии левых эсеров, работали в районных Советах и других организациях советской власти. По ходу службы они занимались вербовкой офицеров в белые армии, печатали прокламации, собирали сведения о Красной Армии и флоте, об оборонных объектах, готовили в городе мятеж.

Тесно связанная с ними другая подпольная эсеровская группа, во главе которой стоял офицер Погуляев-Демьяновский, занималась налетами, грабежами и разбоем, пополняя таким образом партийную кассу.

14 июня ВЦИК исключил из своего состава партии правых эсеров и меньшевиков. После этого неукротимые эсеровские боевики занялись уже настоящим террором. Еще в мае с этой целью была создана специальная боевая организация.

20 июня они провели успешный террористический акт. Жертвой его стал комиссар по делам печати, пропаганды и агитации Союза коммун Северной области Володарский, убитый по пути на Александровский завод, где должен был состояться митинг. Индивидуальный террор? Да, конечно. Но только ли он?

Эсеры имели сильное влияние на Обуховском и Александровском заводах, а также хорошие связи с организацией, контролировавшей корабли Минной дивизии Балтфлота, которые стояли на Неве. Учитывая эти моменты, теракт приобретает совершенно особый смысл. Интересно, с каких заводов были те рабочие, которые призывали к массовому террору в ответ на убийство?

К июню 1918 года популярность большевиков в массах, по причине голода, изрядно упала, имели место даже несколько кровавых стычек. И вот представьте себе, что власть, в ответ на убийство комиссара-еврея, да еще и закрывавшего оппозиционные газеты, объявила террор. Что дальше? А дальше очень простая провокация. Одна часть рабочих (например, александровцы) идет осуществлять террор, убивая всех, кто носит шляпы. Навстречу им на защиту невинно убиваемых выходит другая часть — допустим, обуховцы. Возникает большая свалка, в которую ввязываются, с одной стороны, красногвардейцы, а с другой, матросики Минной флотилии. Которые, кстати, могут под видом борьбы с «произволом властей» открыть артиллерийский огонь по любому прибрежному зданию, в том числе и по Смольному.

Невозможно, говорите? Но ведь сумели же эсеры поднять антибольшевистское рабочее восстание в Ижевске. Потом, правда, рабочие сильно пожалели — но это было уже потом…

…Ну, а дальше пошла работа по целой сети, связанной с «заговором послов», плюс к тому выявлялись еще и еще организации и группы.

И вот вопрос: какая ситуация сложилась к тому времени в Петрограде? А ситуация сложилась такая: за десять месяцев гуманного правосудия в тюрьмах скопилось, как минимум, несколько сотен арестованных, которые являлись непримиримыми врагами существующей власти, были готовы бороться с ней, не считая человеческих жизней, и при этом убеждены, что за все их художества им ничего не будет. Во-первых, никаких конкретных действий (кроме вербовки) сидевшие в тюрьмах провести не успели — по той простой причине, что белые войска к Петрограду так и не подошли. Во-вторых, ещё больше укрепляла в ощущении безнаказанности пресловутая первомайская амнистия. А ведь близилось 7 ноября, годовщина революции, которая, по идее, должна быть ознаменована ещё одной амнистией. В том же самом были убеждены многочисленные реальные и потенциальные сторонники арестованных, находившиеся на свободе.

Ну, и что с ними делать?

Вышеизложенные инициативы противников существующей власти в то время, когда страна ведет войну, во всех государствах и при всех режимах карались смертной казнью. К осени 1918 года эта истина дошла и до чекистов. Но как её реализовать, чтобы это не выглядело немотивированным зверством? Это вторая причина «красного террора»: нужен был повод, чтобы разобраться со всеми.

Впрочем, поводов тоже хватало. На самом деле теракты в отношении Урицкого и Ленина были далеко не единственными, а всего лишь самыми громкими. 27 августа состоялось неудачное покушение на жизнь Зиновьева. 1 сентября — крушение спецпоезда, где ехали члены Военной комиссии: трупов, правда не было, но раненых много. В те же дни на Курском вокзале в Воронеже произошел взрыв, в результате которого погибло 150–200 человек. А всего за август в двадцати двух советских губерниях в результате террора погибло 339 человек из числа советских работников и других деятелей новой власти. Как видим, у рабочих «Нового Лесснера», особенно после взрыва в Воронеже, были все основания опасаться, что они «могут стать следующими жертвами бомбометателей-эсеров». Так что не стоит думать, что причиной «красного террора» были теракты в отношении Ленина и Урицкого — его вполне могли объявить, например, после взрыва в Воронеже. Или в губерниях попросту обошлись бы без решения ВЦИК.

А Дзержинский, судя по всему, просто использовал резолюцию ВЦИК о «красном терроре», чтобы одним махом наверстать почти годичную отсрочку, которую органы правопорядка новой власти давали заговорщикам, и покончить с самыми злостными уголовниками, заодно почистив свои ряды[256]. Понятно, почему операция проводилась быстро: чекисты отлично знали, кто у них в тюрьмах сидит и кто насколько опасен. Понятно также, почему «красный террор» был так быстро, уже к ноябрю свернут — потому что никакой это был не террор…

…Итак, победоносное восстание завершилось. Утихли речи, погасли огни, разъехались по домам делегаты исторического II съезда Советов. Эйфория прошла, и кучка людей, оставшаяся в Смольном, начала понимать, на что она подписалась. Или… не понимать.

Известный меньшевик Николай Суханов в своих записках о революции, подводя итог октябрьской истории, писал:

Впрочем, не только Суханов — такие настроения были распространены и в большевистской среде. Например, тот же Каменев со сторонниками, которые кричали, что большевикам не удержаться и упорно ратовали за «однородное правительство». Да и вообще — ну как может нормальный, вменяемый человек относиться к этой безумной авантюре?

В 1930 году в Париже вышли воспоминания Георгия Соломона. Этот человек — типичный персонаж Солоневича и РСДРП(б): дворянин, интеллигент, революционер. Октябрь он встретил за границей, в ноябре вернулся в Россию, занимал серьезные посты, в 1923 году снова эмигрировал. Почему? Может, и вправду разочаровался в большевизме, а может, по той же причине, по которой нередко разочаровываются в своих правительствах люди, занимающиеся внешней торговлей. Не суть… Важно, что он оставил интереснейшие и очень правдоподобные свидетельства о первых послереволюционных годах. Мы еще будем не раз и не два возвращаться к его мемуарам, а пока обратимся лишь к первым послереволюционным дням.

Революцию Соломон встретил в Стокгольме, где директором отделения русского акционерного общества «Сименс и Шукерт» служил известный большевик Воровский.

Тем не менее, в 1919 году Воровский вернулся в Советскую Россию, потом стал ее полпредом в Италии, принимал участие в Генуэзской конференции и был убит в Лозанне бывшим белогвардейцем Конради. Швейцарский суд оправдал убийц, после чего последовал разрыв дипломатических отношений между Швейцарией и СССР — несмотря на то, что Советский Союз тогда вовсе не был богат международными связями.

…Техническим директором компании «Сименс и Шуккерт» в Петрограде работал еще один большевик, Леонид Красин. Он возмущался не меньше:

И тем не менее, при таком настроении Красин поехал на переговоры в Брест-Литовск, служил в наркомате иностранных дел, перебывал на нескольких важнейших наркомовских постах, более того, с 1918 года восстановил членство в РКП(б), прерванное в 1912 году, был первым советским наркомом внешней торговли, умер в 1926 году в Лондоне в должности полпреда и похоронен в Кремлевской стене.

Один из родственников Ленина, его зять Марк Елизаров говорил еще круче:

Между тем, в ожидании провала, Елизаров работал не кем-нибудь, а наркомом путей сообщения, пока не умер в марте 1919 года от сыпного тифа.

Впрочем, и сам Соломон думал так же:

Да и сам Соломон какое-то время честно работал на новую власть. Будучи дипломатом, он выдержал тюремное заключение в Германии, занимался внешней торговлей, был директором «Аркоса»[261]. То, что он потом стал эмигрантом — это уже совсем другая история[262].

Почему же они, уверенные в бредовости происходящего, равно как и множество других людей, психически нормальных и разумных, активно во всем этом участвовали? Да потому, что в том, что им приходилось делать, не было ни малейших признаков никакой утопии.

С первых же шагов большевики столкнулись с чудовищным расхождением теории и практики. Тот же Володарский еще до Октября говорил: «Мы должны знать, что, став у власти, нам придется понизить рабочим заработную плату, увеличить количество выходов на работу…». Они уже тогда знали, что декларации декларациями, а жизнь коррективы внесет. А то можно подумать, рабочие этого не знали! Они вот прямо-таки полагали, что 25 октября большевики возьмут власть, а 26-го с неба посыплются бублики и жареные гуси!

Вождям Октября хотелось мировой революции и новой, небывалой жизни — а приходилось проталкивать по железным дорогам хлеб, рассчитывать нормы и печатать карточки, уговаривать чиновников выйти на работу, демобилизовывать старую армию и собирать новую и делать множество других практических дел, точно тех же и так же, как и в самой разбуржуинской республике и в самой заплесневелой монархии. И они решали эти проблемы все теми же методами — других-то не было! Продотряды существовали при Николае, при Керенском и при Ленине; карточки печатали как в июле, так и в ноябре, и точно так же их печатали в 1942 году в Англии; те же генералы управляли как императорской, так и Красной Армией; и точно так же, как в любой другой воюющей стране, «органы» расстреливали за измену, шпионаж, мародерство и спекуляцию, причем не всегда тех, кого следовало. «Красный террор» лоб в лоб сталкивался с «белым террором» и ничуть не превосходил развлечения англичан в англо-бурскую войну[263], хотя ни в какое сравнение не шел, конечно, с «зачистками» Гитлера. Разницы в методах между большевиками и всеми прочими не было никакой. Перед тем, как совершать мировую революцию и строить всепланетный социализм, надо было разобраться с наследством прежних правителей в одной отдельно взятой стране, и утопичной эта работа могла показаться исключительно по причине колоссальных масштабов бардака. Кстати, на такой случай есть хорошая русская поговорка: «глаза боятся, а руки делают».

Этот метод большевики и применили. Впрочем — а что им ещё оставалось?

Истории матроса Малькова

Что было главным из свалившихся на новую власть проблем? Голод, саботаж, погромы? Да, и голод, и саботаж, и погромы, но первый и главный вопрос был все же кадровый. У них было колоссальное количество вакансий и толпа совершенно не подходящих к этим вакансиям людей. Крохотная кучка образованных деятелей находилась на самом верхнем этаже власти, а все остальные уровни надо было закрывать теми людьми, которые имелись в наличии. А кто был в наличии? Саботирующие чиновники да едва умеющие читать обитатели городских окраин. Мат-pocbi, рабочие, прошедшие солдатскую школу, и большевики с дореволюционным партийным стажем ценились выше всего — они были хотя бы относительно грамотны, организованы и знали, что распоряжения надо выполнять. Их распределяли, как хлеб в голодный год — крохотными порциями в каждое ведомство, в расчете, что вокруг них возникнут некие островки порядка.

В этом смысле показательна история Павла Малькова, матроса с крейсера «Диана». Крестьянин по происхождению, он подростком пришел в город, устроился на завод, в 1904 году, шестнадцати лет, вступил в РСДРП(б), успел поучаствовать в революции 1905 года, побывал в тюрьме. В 1911 году его призвали на флот. От чьего большого ума было решено, что матросская служба послужит к исправлению сего закоренелого смутьяна — неведомо, но уже одно это решение показывает, до какой степени были не обременены мозгами царские сановники. С 1912 года «Диана» стояла в Кронштадте, а ее экипаж принимал самое горячее и деятельное участие в событиях 1917 года.

В октябрьские дни Мальков перемещался по охваченному смутой городу, иной раз делая то, что просят, а то и наводя порядок по собственному усмотрению. Считается, что большевики, едва придя к власти, порушили свободу слова, закрывая буржуазные газеты. На самом деле первые газеты были закрыты стихийным порядком, ну, а когда есть прецедент, отчего ж его не развивать? Вот как это было…

25 октября матрос Мальков, выполнив очередное поручение ВРК, ехал из Петропавловской крепости в Смольный.

Ну, и что должны были сказать ему в Смольном? Иди, мил друг, извинись да открывай газету обратно? Глядишь, ещё и разругаться ради какой-то «Биржевки» с Центробалтом?

А 29 октября на Малькова свалилось поручение похлеще — и крыть ему оказалось нечем (разве что морскими загибами, и то про себя).

Как минимум, в ближайшие двадцать пять лет многие назначения в Советском Союзе проводились именно так. А что делать? Кто подскажет альтернативный способ при том положении с кадрами?

Итак, с чего должен начать комендант? Сперва, наверное, наладить охрану, ибо по «штабу революции» шлялся кто угодно. У главных дверей стоял караул, а что до прочих входов — так их не то что не охраняли, но и не подозревали иной раз об их наличии.

История первая. Как из «штаба революции» классных дам выселяли

Оставим на совести товарища Малькова заявление, что кронштадтский матрос мерил весёлых девиц на какой-то иной аршин, нежели офицеры — однако из Смольного он ударниц вышиб. С остальными было сложнее. Выгнать поздней осенью на улицу женщин, которым попросту некуда идти (ибо все, кто мог, к тому времени уже покинули Смольный) у зверей-большевиков рука не поднялась. Стали искать, куда бы пристроить насельниц «штаба революции».

В середине ноября этим делом заинтересовался сам Свердлов — помещений-то не хватает! Вызывает он коменданта и говорит ему таковы слова:

Душевная история, правда? В принципе, комендант Смольного мог попросту велеть очистить помещения — и ступайте себе, куда хотите. Однако именно большевики озаботились судьбой несчастных женщин — никому из «классово-близких» они были попросту не нужны. Это еще штришок к вопросу о «России, которую мы потеряли»…

История вторая. «А ты кто будешь?»

Итак, первым делом надо было наладить охрану. Вроде бы простое дело, тем более для моряка — а оказалось неожиданно заковыристым.

В конце концов охрану Смольного поручили латышским стрелкам — но не потому, что инородцы-большевики опирались на инородческие штыки, а потому, что латышские полки состояли большей частью из рабочих, соответственно, были большевистскими, грамотными (что важно) и имели представление о дисциплине.

Но к тому времени возникли проблемы с самими охраняемыми, которым эта забота стала надоедать. Поначалу противники большевиков относились к ним не всерьез и покушений не устраивали — но ведь время-то идет!

Впрочем, по части охраны у большевиков была принята двойная мораль. Тот же Дзержинский, который уговаривал Ленина согласиться на охрану, когда с тем же вопросом приступали к нему самому, отвечал:

— Зачем? Убьют! Беда какая!.. Революция всегда сопровождается смертями. Это дело самое обыкновенное. Зачем так ценить себя? Это смешно…[265]

Ну, и что мог поделать с такими комендант?

История третья. Лепешки на лампадном масле

Когда большевики взяли власть, хлеба в Петрограде было на половину дня. При выдаче в полфунта (200 грамм на человека) городу требовалось 48 тысяч пудов ежедневно, а в наличии было 30 тысяч пудов. Послав красногвардейцев на розыски, сумели найти и реквизировать еще 300 тысяч. И всё равно с 7 ноября паек пришлось уменьшить до 3/8 фунта в день. С 15 ноября, когда удалось протолкнуть к городу эшелоны из провинции, его снова увеличили до той же половины фунта.

Следующему рассказу кто не хочет, может не верить. (Рассказы ходят разные, в том числе и такие: мол, первой блокадной зимой Жданову самолетом из Москвы персики возили.) Однако при том, что собой лично представляли Ленин, Сталин и Дзержинский[266], едва ли в семнадцатом году, когда все большевики стиснуты были в крохотном пространстве Смольного, могло быть как-то иначе. Поэтому, как пословица говорит: не веришь — прими за сказку.

История четвертая: жизненный уклад главы государства

Это то, с чего они начинали — столовая Смольного, символическая охрана, халва вместо хлеба и матрасы в комнате Военно-революционного комитета. Из всего этого надо было вылепить власть. Как говорится, начать и кончить.

Борьба за «истину»

Кроме голода и саботажа, совершенно исключительной была в Петрограде криминогенная обстановка. После Октября к постоянно растущему уголовному беспределу прибавились еще винные погромы. По сравнению с ежедневными налетами и грабежами это, может быть, и не так страшно, однако экстремальные действия по искоренению страсти винопития могли поссорить власти с гарнизоном, что было совершенно ни к чему.

Началось всё с Зимнего дворца, в котором имелись винные склады. А в России, между прочим, тогда был сухой закон. А гарнизон Петрограда составляли запасные части из крестьянских новобранцев, изначально плохо приученные к дисциплине, да ещё и разболтавшиеся революцию. Солдатики просто не понимали, почему нельзя реквизировать вино у эксплуататоров трудового народа, если очень хочется выпить. И вот они пришли в Зимний. О том, что было дальше, вспоминает участник штурма дворца, анархист Фёдор Другов:

Впрочем, стену сломали практически сразу. Ее опять заложили — и опять сломали — и все это за одну ночь. К утру из дворца всех выгнали и поставили охрану. Дальнейшие события предугадать, в общем-то, нетрудно.

На этих заседаниях присутствовал и матрос Мальков, который описал их впоследствии — по-своему, но тоже колоритно.

На самом деле погромы шли параллельно. Надо сказать, что в числе «доброхотов из народа» было немало провокаторов от «Комитета спасения», которые рассчитывали, что пьяные погромы снесут большевистскую власть, а в первую очередь поссорят ее с гарнизоном. Мальков вспоминает:

Однако погромщики опережали ВРК, поскольку лучше знали географию складов. Стоит ли удивляться — коммерческая часть Петербурга была на стороне «Комитета спасения». Во время погромов в толпе распространялись листовки — в основном, кадетские. Естественно, чтобы прийти на место событий с листовками, надо было знать о погроме заранее.

Да и случайно узнавшие о наличии складов обыватели бежали не в ВРК, а в ближайшую воинскую часть, использовали солдат как таран, а потом делили с ними добычу.

Вино являлось огромной ценностью, на которую можно было выменивать в губерниях продукты для голодного города. Можно себе представить, что творилось в Петрограде, если в Смольном приняли решение уничтожить все запасы зелья. Решение это было принято 26 ноября, а 29 ноября был опубликован приказ ВРК по комендатуре Красной гвардии и полковым комитетам Петрограда:

Стоит ли говорить, как отнеслись к этому заявлению в городе? Другов пишет:

Мальков, кроме возни с хозяйством Смольного выполнявший огромное количество попутных поручений ВРК, вспоминает, как это было в натуре:

История пятая. Как Мальков купался в вине

Вакханалия в городе продолжалась до тех пор, пока склады, которые с одной стороны уничтожали погромщики, а с другой — Военно-революционный комитет, не закончились. Лишь тогда пьяное безумие, по вполне естественным причинам, прекратилось. Главная опасность миновала — открытого столкновения между властями и гарнизоном не произошло.

К особой политически-криминогенной обстановке относится и ещё одна история матроса Малькова, которая не очень вписывается в течение повествования, но я просто не могу её не привести — такая она замечательная. Итак:

История шестая. Братки по революции

У нас как-то между пальцев проскользнула сила, сыгравшая немалую роль в революции, но мало охваченная политологами по причине того, что партией, как уже говорилось, она не являлась — анархисты. К весне эти ребята смешались с уголовным элементом, привнося в атмосферу грабежей свежую струю революционной фразы. А этот случай, рассказанный Мальковым, произошел в декабре 1917 года, когда они еще искали себя в революции.

Решительному командиру комендант потом с великими трудами выбивал деньги на новую шинель, ибо старая была пробита и залита кровью. Но история на этом еще не закончилась, она имела продолжение…

Вот такая была зимой 1917 года в славном городе Питере обстановочка.

Но если бы это было всё! С криминалом бороться проще — а что сделаешь с саботажем?

Встречный огонь[270]

Начался он ещё 26 октября, когда засевший в здании городской думы «Комитет спасения» на ходу страстно творил «борьбу с захватчиками». Свидетельствует присутствовавший на том историческом заседании Джон Рид:

Это была пока что наполовину стихийная стачка. Чиновники, политизированные, как и все общество, всего лишь «не признавали» Советскую власть и отказывались выполнять ее распоряжения. 27 октября на чрезвычайном заседании Петроградской городской думы представитель Союза служащих государственных учреждений заявил: «Мы не считаем возможным отдать свой опыт, свои знания и самый аппарат управления насильникам». Те, кто не были политизированы, подчинялись стадному чувству или просто боялись: за сотрудничество с новой властью коллеги могли объявить «штрейкбрехером», подвергнуть остракизму и когда большевики падут, работать на прежнем месте будет невозможно — а время тяжёлое…

Как это выглядело в натуре, рассказывает Джон Рид:

Уже в первые дни после переворота в Петрограде бастовали около 10 тысяч служащих банков, 6 тысяч почтовых работников, 4,7 тысячи телеграфистов, 3 тысячи приказчиков, 20 тысяч конторщиков. Перед уходом они старались как можно больше напакостить новым хозяевам: путали делопроизводство, прятали материалы, уносили по домам ключи от сейфов.

(Что забавно, категорически не хотело бастовать министерство двора. Начальник его канцелярии князь Гагарин и его заместитель барон фон дер Штакельберг пришли в Луначарскому, заявив: «Мы готовим докладные записки для министра, бастовать не собираемся, а ликвидировать нас не нужно». Но на что большевикам министерство двора?

Любопытно, что против забастовки высказался и союз судей, заявивший, что суд не должен бастовать, иначе появятся самозваные трибуналы. Впрочем, как бы то ни было, а революционные трибуналы появились в начале ноября, оставив старым судам в основном некрупную уголовщину.)

В принципе, понять логику забастовщиков нетрудно. В городе хаос, с юга идет Керенский, навстречу ему поднимается мятеж — завтра «узурпаторов» скинут и все участники стачки получат большое и горячее «спасибо» от нового правительства. Однако после разгрома Керенского и юнкеров надежды на скорый, в течение нескольких дней, крах большевиков несколько увяли, а кое-где бастовать стало уже и немножко страшно. А ну как арестуют?! После 31 октября стихийная забастовка должна была прекратиться. Но к тому времени она уже не была стихийной.

Как мы видели, организовывал саботаж явочным порядком «Комитет спасения», который вскоре прекратил свое существование, передав эстафетную палочку нескольким структурам.

Основной из них был так называемый «Союз союзов», объединявший служащих государственных учреждений столицы. Его начали создавать еще в июле 1917 года, а окончательно оформился он в октябре. Ведущую роль в нем играли крупные чиновники, связанные, естественно, с партией кадетов — не с эсерами же! Значился также среди организаторов саботажа «Совет депутатов трудовой интеллигенции», образованный в мае. У него были тесные связи с профессиональными объединениями, такими, как советы врачей, инженеров, а также с более интересными структурами, вроде союза казачьих войск, совета офицерских депутатов (был и такой) и обществом фабрикантов и заводчиков. Эти две структуры и взяли на себя координацию и проведение стачки, которая разрасталась, захватывая все новые и новые организации.

Буржуазные газеты, чуть торжествующе, чуть иронично печатали хронику забастовки:

Ой, как страшно!

Интересно, когда большевики соизволили вспомнить собственный опыт организации подобных мероприятий? Уж они-то знали о стачках все!

Дело в том, что любая забастовка упирается в простой вопрос: на что будут жить забастовщики? Возможно, крупные чиновники и согласятся «потерпеть» — но рядовые служащие министерств и ведомств едва ли захотят отстаивать демократию за собственный счёт.

У рабочих организаций на этот случай существуют особые стачечные фонды. Естественно, у «Союза союзов» ничего подобного не было — кто предполагал, что им когда-либо придется бастовать? Тогда откуда деньги?

По-видимому, слегка отойдя от октябрьской эйфории, большевики вспомнили и прежние конспиративные привычки, в том числе навыки работы партийных служб безопасности. Достаточно быстро выяснилось, что в начале стачки чиновникам выдали жалованье за два месяца вперед. Новая логика была так же прозрачна, как и старая: парализовать работу государственного аппарата вплоть до Учредительного Собрания и возобновить ее сразу же, как только в Зимний придет «законное правительство».

К 19 ноября большевики это знали, потому что в постановлении Совнаркома, помеченном этой датой, говорится:

Естественно, не подействовало, и подействовать не могло. Над угрозой ареста нескольких десятков тысяч чиновников по тому времени можно было только смеяться. Что с возу упало, то пропало — но впредь допускать финансирование стачечников из государственного бюджета власти были не намерены. Впрочем, как и из любого другого…

20 ноября нарком финансов Менжинский на заседании Совнаркома огласил перехваченную телеграмму:

Ясно было, что Малый Совет Министров не замедлит выполнить эту просьбу, так что дозревший к тому времени до репрессий Совнарком решил арестовать всех членов упомянутого органа.

Кроме этих, были и другие источники финансирования. В «Истории гражданской войны» они перечисляются:

Нельзя сказать, чтобы все забастовщики держались — кое с кем народным комиссарам удалось справиться. Постепенно начинали работу банки и сберегательные кассы; судя по тому, что на заседаниях Совнаркома обсуждалось повышение зарплаты служащим почт и телеграфов, сдались и они. Но их место в рядах забастовщиков занимали другие ведомства. В конце ноября началась забастовка служащих Особого совещания по топливу — это было уже очень опасно, поскольку грозило параличом оставшейся промышленности. Если что и могло быть хуже, так лишь следующая на очереди забастовка чиновников продовольственного отдела Петроградской городской управы. Для полноты картины «Союз союзов» решил объявить всероссийскую политическую стачку.

К тому времени было давно известно, что за забастовкой чиновников стоит партия кадетов. Видные кадеты — Кутлер, Гессен, Хрущев, Кизеветтер, Лаппо-Старженецкий и другие — возглавляли саботажнические организации. Это послужило одной из основных причин запрета партии и ареста её лидеров. Но репрессии подействовали слабо, ибо одно дело снять партийную верхушку и совсем другое — развалить партийные структуры, которые могли действовать и автономно. Это большевики тоже знали отлично, по опыту собственной работы.

Но был у них и свет в конце тоннеля — жалованье выдано за два месяца, к Новому году этот срок истекал. И если к тому времени выявить и обезвредить стачечный комитет… Но для этого надо было поступиться принципами и создать специальную службу, аналог царской охранки.

Её в любом случае надо было создавать — едва ли большевики питали на этот счет какие-либо иллюзии. Органов, частично выполнявших подобные функции, в то время имелось множество: следственная комиссия при Петроградском совете, Военно-морская следственная комиссия, Комитет по борьбе с погромами при ВЦИК, наркомат внутренних дел. 21 ноября к ним прибавилась комиссия при ВРК по борьбе с контрреволюцией, наверняка были свои структуры в районах и даже на заводах… Можно себе представить, какой там царил хаос!

Впрочем, пока что на саботаж Совнарком решил отреагировать созданием очередной специализированной комиссии. 6 декабря он принял решение:

Как дата, так и выбор организатора новой комиссии далеко не случайны. 5 декабря объявил о самороспуске Военно-революционный комитет, который, в числе прочих обязанностей, занимался и борьбой с контрреволюцией. Приказала долго жить самая толковая из подобных структур. Значит, надо было либо возлагать обязанности политической полиции на наркомат внутренних дел, либо создавать что-то новое.

Можно представить себе ужас наркома внутренних дел Петровского при одной мысли о том, чтобы взять на себя еще и эту работу. Начиная с 1917 года, НКВД традиционно был свалкой поручений, которые не знали, куда приткнуть. К тому времени он уже занимался местным управлением и самоуправлением, воинской повинностью, беженцами, только что образованной рабоче-крестьянской милицией, статистикой, почему-то ветеринарным делом — вот только борьбы с контрреволюцией ему и не хватало!

Что же касается лично Дзержинского — то именно этот человек в первые послереволюционные дни отдавал распоряжения об аресте контрреволюционеров. Он же занимался организацией охраны Смольного. В сферу его ответственности входили охрана винных складов, реквизиция товаров у спекулянтов, разрешение митингов и собраний, охрана границ, руководство розыском ценностей, похищенных в Зимнем дворце и многие аналогичные специальные функции. 15 ноября он назначается в Коллегию при комиссаре Министерства внутренних дел, 21 ноября по его предложению создается отдел по борьбе с контрреволюцией в составе ВРК. Он же лично занимался и расследованием дел, связанных с саботажем. И уживаться с Петровским в одной структуре он уж точно не захотел бы, да и не смог. Не тот масштаб личности.

7 декабря Дзержинский доложил Совнаркому свои предложения об организации комиссии по борьбе с саботажем. Дальше, по-видимому, произошел «мозговой штурм», потому что на свет появился совсем другой орган, а именно — Всероссийская Чрезвычайная комиссия при Совете Народных Комиссаров по борьбе с контрреволюцией и саботажем. Задачи ее формулировались следующим образом:

Во главе чрезвычайной комиссии стал Дзержинский — кстати, знакомый с методами работы тайной полиции не понаслышке. Трудно сказать, чего было больше в его жизни: нелегальной работы, когда он противостоял оперативным усилиям охранки, или тюрем, когда на собственном опыте изучал организацию следствия и режим содержания заключенных — но и то, и другое, и третье он успел за свою бурную жизнь узнать превосходно.

Пока что комиссия имела право вести только предварительное расследование. Оговаривались и меры, которые должны были применяться к ее контингенту: конфискация, выдворение, лишение карточек, внесение в регулярно публикуемые списки врагов народа… Эх, до чего же романтичное было время!

На ВЧК искания Советской власти по части «комиссий по борьбе» закончились, дальше пошло разветвление самой структуры. Уже 11 декабря, через четыре дня после основания, в ее составе появился отдел по борьбе со спекуляцией. В тот же день начались аресты фальшивомонетчиков. 19 декабря, в ходе решения текущего вопроса, председатель ВЧК Дзержинский упоминает еще одну сферу деятельности — мародерство. В январе 1918 года появился банковский подотдел, который вскоре трансформировался в отдел по борьбе с преступлениями по должности. В конце зимы структура уже именуется Комиссией по борьбе с контрреволюцией, саботажем, спекуляцией и преступлениями по должности. Получилось несколько длинно, так что через некоторое время в ход пошла аббревиатура ВЧК, без «хвоста» — которая потом и вошла в историю.

…Но вернёмся к саботажу. По-видимому, у Дзержинского к тому времени было достаточно информации об его организации и структуре, потому что действовать он начал очень быстро. Уже 22 декабря чекисты нанесли визит в помещение «Совета трудовой интеллигенции» на Литейном. В ордере сказано:

Налет прошёл на редкость удачно. Среди прочих задержанных оказался чиновник министерства внутренних дел A. M. Кондратьев, тот самый, председатель «Союза союзов». У него изъяли бумаги Союза, записную книжку, при обыске в помещении нашли подписные листы, визитные карточки. Да, конспираторами кадеты и саботажники оказались никакими — впрочем, откуда бы им набраться такого опыта?

В записной книжке Кондратьева содержалась вся бухгалтерия саботажников — взносы, фамилии, адреса. Дальнейшее было уже делом техники. 23 декабря чекисты поехали с обысками по квартирам.

После Нового года чиновники оказались в сложном положении. Жалованья от стачечного комитета больше не было, надежды на Учредительное Собрание провалились, а реквизиции, трудовая повинность и усугубляющиеся трудности с продовольствием заставляли дорожить статусом советского служащего. На некоторое время проблема саботажа была решена. Правда, оставалась еще проблема вредительства, а также бардака и халтуры — но это уже совсем другая история…

Кстати, ничего страшного с арестованными не произошло. В течение ближайших двух месяцев освобождены были все, кроме Кондратьева. 2 марта следственная комиссия освободила и его. Нужды содержать председателя «Союза союзов» под стражей больше не было: лишенная организующей силы, а главное, финансирования, забастовка угасла сама собой. А по понятиям того времени (ибо законов-то еще не написали), если арестованный не представлял больше «социальной опасности», то его можно было и отпустить.

Что же касается нежелательных последствий при применении «встречного огня» — они таки были. Саботаж привел к несколько неожиданным для его организаторов результатам. Они рассчитывали, что, не в силах справиться с управлением, большевики либо сложат полномочия и уйдут, либо сдадутся на милость тех, кто управляет чиновниками. Но вышло не так. Исчерпав обычные методы, новая власть пустила в дело свой последний резерв — силу. А сила у неё была.

Так и вышло, как говорил матрос, пришедший с визитом в министерство продовольствия. Если не удается получить сведения о наличии продовольствия, стало быть, надо его реквизировать, а потом подсчитать. Если не действуют финансовые механизмы, значит, введем прямое распределение. Отряды матросов и красногвардейцев обыскивали торговые и железнодорожные склады, проверяли эшелоны, баржи, реквизируя все найденное продовольствие. В провинции были конфискованы склады крупных торговцев. Фабзавкомы собрали металл и мануфактуру и отправили в Сибирь тринадцать поездов, чтобы выменять на эти товары продовольствие для голодающей столицы. Именно в эти два месяца было положено начало силовому управлению экономикой, на которое так и не решилось Временное правительство. Большевики переступили черту, за которой были внеэкономические методы и, сначала осторожно, а потом все более смело занялись сначала реквизициями, потом конфискациями, потом национализацией… Кто их знает, в какие формы вылились бы социалистические теории большевиков, если бы в самом начале работы их не встретили разбросанные счета и пустые столы министерств…

Битва за кадры, которые решают всё

Организовать ВЧК было нетрудно: что-что, а как должна строиться полиция, как явная, так и тайная, большевики знали превосходно. Сложнее оказалось с другими структурами. Власть затеяла слом старого государственного аппарата — стало быть, надо организовывать новый. Так?

В самые первые дни это выглядело просто сказочно. Как было принято решение об образовании Совнаркома, вспоминал потом Троцкий:

Первоначально правительство состояло из пятнадцати наркомов, персонально: аппарата у них не было. Вот как описываются в «Истории гражданской войны» первые часы работы наркомата финансов:

Джон Рид описывает Менжинского так:

…Сталин, нарком по делам национальностей, не озаботился даже тем, чтобы повесить на стену табличку. Правда, вскоре у него нашелся помощник: в начале ноября к наркомнацу прикрепили «опытного аппаратчика» Пестковского. Опыт у него действительно был, ибо данный товарищ успел поработать в ВРК, наркоминделе и наркомфине, почему-то нигде не задержавшись. После назначения он нашел своего комиссара.

Сталин выдал ему мандат и снова исчез в лабиринтах Смольного, а Пестковский приступил к организации. Вдвоем с приятелем он поставил в одной из комнат столик, третий по счету в данном помещении, написал на листе бумаги название и снова отправился за комиссаром.

Но дальше все оказалось сложнее, поскольку надо было начинать работу. Хорошо Сталину — национальные вопросы могут и подождать, не горит — а как быть тому же Менжинскому, если при его появлении в банке или министерстве кабинеты мгновенно пустели?

А вот МИД опустел явно на свою голову. Троцкий все-таки сумел раздобыть секретные договоры, поручив дальнейшую их судьбу матросу Маркину. Тот отыскал переводчиков и издал шесть выпусков «Сборника секретных документов». За каждый из таких сборников разгоралась настоящая война. Служившие в Петрограде дипломаты мгновенно расхватывали выпуски для нужд своей работы, а забастовочный комитет министерства иностранных дел, стараясь опередить их, скупал и уничтожал компрометирующие издания.

Одно из первых деяний наркомпроса было чрезвычайно своевременным — он назначил в музеи и дворцы столицы комиссаров, которые организовывали охрану ценностей. Ему было проще, поскольку школы и издательства в общем-то работали. Ясно было, что раньше или позже, но все же удастся заставить работать и прежние министерства. А вот с промышленностью было сложнее всего.

Трудно сказать, каким видели большевики будущее экономики и видели ли его вообще иначе, чем в густом тумане — однако катастрофическое положение промышленности и грядущее большое количество национализации заставляло задуматься о том, как всем этим управлять. Идеи возникали, как водится… разные.

Декретом от 15 ноября Совнарком установил рабочий контроль над производством. Осуществлять его должны были выборные организации рабочих — в основном, фабзавкомы. Коммерческая тайна отменялась, владельцы обязаны предъявлять для контроля все документы. Однако результаты оказались грустными. Примененный напрямую рабочий контроль в лучшем случае не решал ничего, в худшем — играл роль лома в шестерёнках.

И здесь просто нельзя не сказать об одной особенности ранней советской власти, которая сохранилась надолго: ее исторические декреты часто писались вообще не в расчете на выполнение. Пять лет спустя, в 1922 году, на XI съезде РКП(б), Ленин сам в этом признавался.

Декрет о рабочем контроле был явно из этого ряда. Тем более, что еще 26 и 27 октября работники центрального совета фабрично-заводских комитетов совместно с Лениным рассматривали проект создания единого органа управления хозяйством страны — Высшего совета народного хозяйства.

Идеи по этому поводу также выдвигались всякие. Например, совершенно устрашающее предложение передать управление экономикой профсоюзам. Или создать управляющий орган из осколков старых правительственных структур, введя туда капиталистов и представителей общественных организаций, на что Ленин резонно заявил, что ВСНХ — не парламент. В конце концов, 1 декабря ВЦИК принял декрет о создании Высшего совета народного хозяйства как государственного органа управления экономикой. Именно из этого зернышка, посеянного посреди полумертвых петроградских заводов, вырастет потом гигант государственной плановой экономики, заставивший капиталистов-«рыночников» положить колоссальные силы и средства, чтобы уничтожить Советский Союз как носитель этой смертельно опасной для нарождающегося глобализма формы управления.

Но пока и ВСНХ был всего лишь красивым декретом, как многие другие. Перед большевиками в полный рост стояла проблема кадров. У них не хватало всех — от специалистов до тех, кто элементарно способен разобрать письмо и на машинке одним пальцем отстучать ответ.

Ещё 29 октября ВРК обратился ко всем районным военно-революционным комитетам со следующим предписанием:

17 ноября соответствующее постановление издал и Петросовет:

Люди требовались везде. Рабочие становились машинистками, курьерами, делопроизводителями, курьеры — начальниками отделений. Подполковник Муравьев стал командующим армией, а прапорщик Дыбенко — главнокомандующим. Новая власть не брезговала никем. Любой человек, изъявивший желание с ней сотрудничать, мог рассчитывать не просто на понимание, но и на очень хорошую карьеру.

В этом смысле показательны две истории. Одна из них принадлежит всё тому же Малькову и произошла 31 октября, сразу же после разгрома Краснова.

Другую историю рассказал ещё более интересный человек — некто Владимир Георгиевич Орлов, бывший судебный следователь в Польше, занимавшийся особо важными политическими преступлениями. В 1917 году по поручению командования Добровольческой армии он работал в Петроградской следственной комиссии в качестве тайного агента белогвардейцев. И вот какая у него тогда вышла встреча…

Орлов тут же вспомнил, где видел этого человека. Во время работы в Варшаве он в течение восьми месяцев вел следствие по его делу, в результате которого Дзержинского отправили на каторгу. Нетрудно догадаться, какие чувства испытывал Орлов.

…А вот это совсем не факт! Судя по тому, как спокойно повел себя Дзержинский, обнаружив в недрах советских правоохранительных органов бывшего царского контрразведчика, этот случай не был чем-то исключительным. По крайней мере, это объясняет, почему ВЧК, едва появившись на свет, сразу стала работать так высокопрофессионально. Другое дело, что об этом вовсе не обязательно было писать в газетах и кричать на съездах РКП(б).

Но грамотных кадров было крайне мало. А как в целом работали большевистские властные структуры — лучше было, наверное, и не смотреть. Все лучшее отдавалось армии и жизненно важным наркоматам, а на периферии царило такое… Мы ещё не раз вернёмся к рассказам Соломона — как эмигрант, он пристрастен… но в целом та галерея совершенно фантастической мрази, которая предстает перед читателем этих воспоминаний, не кажется невероятной. Там, где он находился, так и должно было быть.

К мрази мы ещё вернемся — как к той точке, с которой стартовала кадровая работа в СССР, — а пока опишем, как работали люди честные и порядочные, но выдвинутые все по тому же принципу: партия велела — значит надо, товарищ…

Итак, не то в конце июня, не то в начале июля Соломон приехал в Берлин в качестве секретаря советского полпредства[277]. То, что эта организация мало походила на посольство, ясно и так, и в книге масса замечательных описаний. Но больше всего впечатляет затяжная война, которую Соломон вел с кассиром полпредства.

Надо полагать, что на заграничную работу посылали не самых худших из наличного персонала. Каковы же были те, кто оставался в России?

С этого большевики начинали. Да, их легко осуждать и осмеивать — сейчас, когда изготовлено столько микроскопов, что можно позволить себе забивать ими гвозди. А кто-нибудь пробовал проводить исследования клеточной структуры с помощью молотка?

~ ~ ~

Трижды прав Суханов: большевики брались за государственные задачи, заведомо непосильные. Головы их вождей и в самом деле были полны самых фантастических идей, которые развеивались, как дым, при первом же соприкосновении с действительностью. Да, да, кто же спорит, если люди собрались брать власть, они «должны иметь ясные представления, точные предположения и планы, что будут делать они с завоеванным государством, как будут удовлетворять непосредственные, насущные, породившие восстание нужды трудовых масс». Вот только кто в тогдашней России имел эти представления? Царское правительство, что ли? Или Временное? Или белые, чья экономическая деятельность сводилась к реквизиции продовольствия да подписанию кредитных договоров с иностранными спонсорами[279]? Разве что сами спонсоры — но они не в России, им чаяния наших масс до прошлогоднего снега. Ах да, был еще такой спаситель России: «Адмиралъ» (вариант: «Генералъ»). Допустим… Ну, придут офицеры с казаками, большевиков перебьют, остальных перепорют — а потом-то что?

К тому времени, как большевики взяли власть, охваченная хаосом огромная страна уже с головой ушла в болото, в которое она с нарастающей скоростью погружалась с момента Февральской революции. Нет, принцип преодоления кризиса известен: достигнуть дна, оттолкнуться… Но откуда уверенность, что у того болота было дно?

Главным врагом оставался все разрастающийся хаос. Механизмы, запущенные в феврале 1917 года, надолго пережили правительство, которое их запустило. Все, кто хоть сколько-нибудь разбирался в экономике и государственном управлении, понимали, что Россия погибла. Понимали ли это большевики? А то! Ленин был экономистом не из последних, да и Сталин, и Свердлов знали, как функционирует государство.

Спасло Россию одно: эти люди определяли успех своей затеи не по тому, удастся ли им восстановить порушенную страну, а по тому, сколько продержится их власть. Дольше Парижской Коммуны — прекрасно! Полгода — великолепно!! Год — невероятно!!! О том, чтобы продержаться год, они и не мечтали…

Ещё немного — и грянет, обязательно грянет мировая революция… Интересно, когда Ленин перестал в это верить?

В лидере большевиков происходили какие-то перемены. Он всегда был живым, энергичным оратором, но Джон Рид отметил, что 4 ноября 1917 года, на заседании ЦИК, когда обсуждался закон о печати «…выступил Ленин, спокойно, бесстрастно. Он морщил лоб, говорил медленно, подбирая слова: каждая его фраза падала, как молот».

Может быть, тогда?

Ну, и что в такой ситуации прикажете делать?

Россия скатывалась в абсолютный хаос, и нормальные политики в этой ситуации имели несколько вариантов выхода. Первый: Учредительное Собрание, участие в правительстве, мы очень хотели, но не смогли — так, как поступили весной семнадцатого социалисты. Второй: прихватить реквизированное золотишко и рвануть в эмиграцию — хватит на всю оставшуюся жизнь, и деткам, и внукам. Так поступали очень многие из вполне приличных правителей. Наконец, можно было и договориться, оставить себе кусок страны, а остальную территорию поделить с прочими «правительствами». Думаю, на определенных условиях «мировое сообщество» на это бы пошло.

Зачем власть была нужна белым — мы знаем, ибо знаем их спонсоров. А вот зачем она понадобилась красным? Из абстрактной жажды власти? Ради мировой революции?

Что заставило этих космополитов, завсегдатаев европейских кафе, людей, для которых понятие «патриотизм» было ругательным, а Россия являлась «тюрьмой народов» — что их заставило, даже тогда, когда уже ясно стало, что никакой мировой революции не будет, так исступленно спасать и собирать эту самую Россию? И воспринимать потерю каждой губернии так, словно бы это у них из тела вырезали кусок мяса?

Жажда власти? Но эта власть не давала им ничего, кроме двадцатичасового рабочего дня, непроходящего стресса да ранней смерти. На средних этажах власти бывало по-разному, но люди, которые служили мотором этой революции, погибали на фронтах или умирали, не оставив по себе ничего, кроме пары потертых костюмов. Из них один Сталин пережил семидесятилетие — но покажите мне хоть одного человека, который захотел бы для себя такой карьеры?

Рациональным образом это не объясняется никак. Воистину: «Бог может из камней сих воздвигнуть детей Аврааму». Впрочем, когда «элита нации», понимая, что на фронте нечем стрелять, берёт 400 % цены за снаряды, когда солдат в окопах порют розгами для поднятия боевого духа, когда господа офицеры, присягавшие России, готовы распродать её по кускам за 400 рублей аванса и 500 ежемесячно — на что и надеяться, если не на преображение камней?

…Итак, победоносное восстание завершилось. Утихли речи, погасли огни, разъехались по домам делегаты исторического II съезда Советов. Эйфория прошла, и кучка людей в Смольном осталась наедине с огромной, охваченной хаосом страной…