Ленка-пенка

Эпилог (Очень много солнца)

Солнце. Я очень люблю солнце. Наверное потому, что я рыжий. У нас в семье ни у кого не было рыжих волос, только у меня. У всех остальных волосы были обычные, русые. Странно, верно? У всех волосы русые, а я, самый младший, рыжий. И веснушки у меня весной высыпают. Сейчас их уже почти не заметно, а в марте много было. Но я ничуть не огорчаюсь этому. А Валька Рюмина — просто дура. Говорит, что веснушки — это уродство и с ними нужно бороться. Зачем?

Как хорошо лежать в траве, и через ресницы жмуриться на ласковое майское солнце! Мама, пока была жива, рассказывала мне, что я даже когда был совсем маленьким, уже любил солнце. Я всегда улыбался в коляске, когда мне на лицо падал яркий солнечный луч.

Помню, как до войны я очень жалел, что в моё окошко солнце так редко заглядывает. Во-первых, небо у нас чаще было затянуто тучами, чем голубое. Город у нас такой, совсем не как эта Тальменка, куда нас привезли. В Тальменке-то всё время солнце, а в Ленинграде вечно что-то капает с неба, а под ногами что-то хлюпает. Нет, я не жалуюсь. Свой город я люблю, он очень красивый. И ни за что не соглашусь насовсем переехать в эту Тальменку. У нас лучше. Мне лишь хотелось бы, чтобы солнца в Ленинграде было бы побольше и почаще.

Второй причиной того, что солнце являлось редким гостем в моём окне, являлось то, что это окно выходило во внутренний двор. Дом у нас был шестиэтажный, а мы жили на третьем этаже. Дворик совсем крохотный и дом напротив солнышко загораживал. Летом солнышко могло заглянуть ко мне только с девяти до одиннадцати утра. Если туч на небе нет, понятно.

Ну, ничего, ничего. Война почти закончилась, ничего. Наши уже в Берлине, по всем подвалам ищут вонючку Гитлера. Как жаль, что убить его можно будет только один раз! Вот закончится война, вернётся Колька и заберёт меня отсюда обратно в мой любимый Ленинград. И мы с ним станем там жить вдвоём. А потом Колька женится и у меня будет племянник. Я его стану водить по городу и показывать, что где было до войны и что разбомбили фашисты. Город же мы обязательно восстановим, сделаем его ещё лучше, чем было. Я буду гулять со своим племянником, мы с ним в парк пойдём, на аттракционы, в зоосад пойдём, мороженое кушать будем.

Зоосад. Мороженое.

Я не очень хорошо помню тот день, ведь я тогда был совсем мелким, но вот мороженое запомнил. Помню, с утра ярко светило солнце, и бабуля заставила меня жёлтую панамку надеть, а я эту панамку терпеть не мог. Мне казалось, что в ней я выгляжу глупо, и люди смеются, глядя на меня. Потом мы с бабулей поехали в зоосад, она купила мне мороженое и я его ел. Потом я выпросил у бабули ещё одно мороженое, а бабуля ушла покупать билеты. И пока она ходила, я мороженое скормил маленькой смешной собачке с большими ушами. Бабуля вернулась, а мороженого уже нет. Я прошу ещё одно, а бабуля не покупает, говорит, горлышко простудишь, и суёт мне какой-то пирожок, не помню уже с чем. А я ведь второе мороженое не ел, я собачку угостил им. Но объяснить я это почему-то не мог. Мне было очень обидно, и я громко ревел. Люди идут мимо меня и улыбаются, а я всё реву и реву. Вот, это почему-то запомнил. А потом мы прошли в зоосад, было объявление по радио, и началась какая-то непонятная мне суета. Я ведь маленький был и глупый. Тогда я даже не понимал, что это такое — война.

Зато теперь я очень хорошо это знаю. И не только из Колькиных писем, я и сам войну видел. Сначала она пришла в мою страну, потом в мой любимый город, а потом уже и в мою комнату и даже в мою кровать. Было очень страшно. А ещё было больно. Было невыносимо больно терять родных. У нас до войны была такая большая и дружная семья, и мы жили в такой просторной комнате с высоким потолком. А потом пришли фашисты, сожгли мой дом и убили всех. Они, эти твари, убили всех. Всех!! Остались только я и Колька.

Колька — это мой старший брат. То есть, средний. Наш самый старший, Мишка, ещё до войны в армию ушёл. Вернее, на флот. На Северном флоте он служил. И не абы где, а на подводной лодке! На самой настоящей подводной лодке. Я это точно знаю, у меня и фотокарточка его была раньше. Правда, самой лодки на карточке не было (она секретная!), зато там был Мишка в форме. Жалко, что карточка сгорела вместе с домом, память о Мишке была бы.

Война не сразу пришла в Ленинград. Сначала всё было почти как обычно, только мы иногда бомбоубежище спускались. Но не часто, летом налётов было мало. Первое моё воспоминание именно о войне — это как я провожал на фронт папу. В тот день я в садике был с утра, но знал, что папа уходит на войну. Я накануне вечером видел дома, как он собирался. Я был в садике, наша группа гуляла на детской площадке, и тут я услышал, как на улице кто-то громко начал петь песню "Священная война". Очень громко, будто бы сразу сотни людей её пели.

Там же папа! Папа уходит на войну!

Я улучил момент, когда Анна Васильевна отвлеклась, и бегом припустил к калитке. Мне кричали вслед, но я не останавливался. Папа! Выбежав со двора на улицу, увидел, как мимо меня проходят сотни вооружённых людей. Они шли и пели. И случилось чудо. Папа! Я нашёл его среди этих сотен людей, нашёл! Подбежал к нему, он поднял меня, поцеловал, опустил обратно на землю и ушёл. Совсем ушёл. Больше я не видел папу никогда.

Конечно, мне потом попало от Анны Васильевны, но разве это важно? Зато я смог ещё раз увидеть своего папу. В последний раз.

Самый первый погиб у нас Мишка. Зима, холодно, кушать хочу так, что болит живот. Я был дома один, кто-то постучал в дверь. Открыл — там женщина. Вам похоронка, говорит. Я тогда не знал, что это такое, но бумажку взял у неё. А потом пришла мама, увидела эту бумажку, и стала плакать. Это случилось 12 октября, где-то в южной части Норвежского моря. Как погиб Миша неизвестно. Написано только, что "верный воинской присяге, проявив геройство и мужество".

Миша погиб первый, но к тому времени, как мы узнали про это, у нас уже умерли бабушка с дедушкой и мы с мамой и Колькой остались втроём. Колька домой редко приходил, он в ремесленном учился и был на казарменном положении.

Потом где-то в середине января погибла мама. Не знаю, как она погибла. Ушла за водой и не вернулась. Я съел весь хлеб, что оставался дома, было очень холодно. Когда через три дня пришёл домой Колька, он нашёл меня скрюченного на кровати под матрасом, там было теплее. Колька принёс дров и немного каши в кастрюльке. Он затопил буржуйку, напоил меня кипятком, накормил кашей, а потом увёз на санках в круглосуточный детсад. К счастью, мои карточки дома были, мама не взяла их с собой.

Обидно. Как же горько и обидно было потерять маму уже после победы. Ведь мы победили! Мы уже победили к тому времени фашистов. Я точно знал это! Я даже бояться бомб и снарядов перестал. Зачем бояться, если мы победили? Осенью я ещё боялся, но после того случая с солнышком страх прошёл совершенно.

А осенью я боялся.

Особенно страшно мне в подвале было, когда нас завалило. Бомба в наш детсад попала и старый дом, в котором наш садик был, развалился. А мы все в подвале. Очень страшно, темно, ничего не видно, все ревут кругом, Анна Васильевна не отвечает. Да ещё вода откуда-то течь стала. Потом что-то зашуршало, какие-то камушки посыпались, и я слышу, как сверху Колькин голос кричит мне: "Бориска! Бориска, ты живой там?!".

Через некоторое время к нам какой-то мальчишка пролез с электрическим фонариком. Он хотел Светку Малахову подсадить к дырке в стене, через которую сам пролез только что, но та боялась, ревела и отбивалась. Пока мальчишка с ней возился, фонарик утопил свой в воде. Там на полу уже много воды было, нам пришлось на лавочки ногами встать, так как вода очень холодная была. Опять стало темно.

Этот мальчишка, что спасать нас залез, какой-то странный был. Себя по фамилии называл и говорил о себе так, будто его тут нет. Помню, бродит он в ледяной воде, а ему там выше колен уже, бродит и подгоняет нас: "Быстрее, щучьи дети, быстрее! А то Степанов тут себе с вами самое важное место отморозит!".

Вот, это запомнил, а как меня спасли помню смутно. Замёрз я и страшно мне было. Помню, Степанов поднял меня и в нору какую-то сунул, а там чьи-то руки схватили меня за запястья и выдернули наружу, как морковку. Мама меня сразу домой унесла греться.

Да, тогда я ещё боялся. Но после чуда со сказкой бояться перестал совсем.

Было утро. А может и день, не знаю. Мама ушла куда-то, на столе свечка горит. Темно ведь в комнате, окно фанерой заделано. Одно стекло, правда, целое, но на нём светомаскировка. Я в кровати лежал, а тут в дверь стучат. Долго стучат, пришёл кто-то. Я не хотел вставать, но больно уж настырно стучали. Выбрался я кое-как и потащился открывать. Долго шёл, голова кружилась. Открываю — там девчонка незнакомая. Первый раз её вижу. Спрашивает меня, не я ли мальчик Боря. Говорю, что я, но она не понимает меня. Наверное, я слишком тихо говорил тогда.

Прошли мы с ней в нашу комнату и уже там я жестами смог объяснить, что Боря — это я и есть. А девчонка говорит, пошли, мол, со мной, сегодня в школе ёлка, а после ёлки будет обед! Обед! Я так хочу кушать!! Но… как же я пойду? Я и по комнате-то еле хожу, куда уж мне в школу! А девчонка не унимается. Со мной, говорит, как миленький дойдёшь. Я тебя, говорит, на санках и туда и обратно отвезу!

Закутала она меня в старую бабулину шаль, взяла с постели одно одеяло, и мы пошли. На лестнице она помогала мне, поддерживала. Посадила на санки, укрыла одеялом, в школу привезла. Дверь открыла, а там… а там, за дверью, сказка! Настоящая сказка!

Светло, тепло, едой пахнет так, что животу больно. А посередине ёлка, настоящая большая зелёная ёлка с игрушками!

Вокруг этой сказочной ёлки даже хороводы водили, кто посильнее. Я не мог в хороводе участвовать, просто на лавочке сидел с другими ребятами. Ещё Дед Мороз и Снегурочка были, оба очень смешные. Дед Мороз такой маленький и с писклявым голоском, а Снегурочка здоровенная такая, с усиками. Один раз Дед Мороз сам себе на бороду случайно наступил, и та у него отвалилась. Было очень смешно.

Потом обед был. Очень-очень вкусный обед! А вот что после обеда было, я плохо помню, так как сильно спать захотел. Проснулся я уже следующим утром. Буржуйка горит, на ней чайник греется, мама около стола топором на щепочки стул строгает. В комнате светло, светомаскировка с уцелевшего стекла снята.

Сначала я думал, что мне вся эта ёлка во сне приснилась. А потом гляжу — на столе бумажный пакетик лежит. Это же подарок! Мой подарок на Новый Год! Нам всем вчера такие пакетики после обеда раздали. Значит, это не сон был?! Была настоящая ёлка?!

Я выбрался из кровати, подошёл к столу и взял этот пакетик. А что в нём? Открыл, и вытащил рукой… не может быть! Это же чудо! Как, откуда? Подошёл к окошку поближе, рассмотреть на свету. И в этот момент из-за туч выглянуло солнце и осветило мою руку с новогодним подарком. Я тогда подумал, что он и сам совсем как маленькое солнышко. Солнышко у меня в руке! В тот момент мне стало совершенно ясно, что мы победили. Это — Победа. Раз в задыхающийся от голода город везут даже такие вещи, значит всё, Победа!

И я перестал бояться. Мы ведь победили! Ещё не была прорвана Блокада, ещё был жив папа, а Сталинград, в котором он погибнет, был простым тыловым городом. Ещё была жива мама. Мне ещё предстояло пройти через их смерть. Но страх ушёл. Остались лишь злость и ненависть.

Колька в своём первом письме с фронта, которое я уже тут, в Алтайском крае, получил, писал, что ему было очень страшно в первом бою. А чего он боялся, глупый? Ведь мы же победили!

Брата весной 43-го призвали, когда ему 18 лет исполнилось. Сейчас Колька танкист, он гвардии сержант и наводчик на самом тяжёлом советском танке, на ИС-2! На 1-м Белорусском служит, во 2-й гвардейской танковой армии. Наверное, он уже в Берлине. Потом напишет, как они его брали.

Но это сейчас он такой весь из себя бравый. А когда летом 43-го в первый раз попал в бой, то, как он честно в письме признался, ему очень страшно там было. Его первый бой седьмого июля случился, около какой-то деревни Смородино. Снаружи стреляют, снаряды по броне бьют, в танке дым, двигатель ревёт, командир орёт что-то. А Кольку в экипаж вместо раненого наводчика буквально за пару дней до этого поставили. Он и танк-то изучить не успел. Их учили на наводчика Т-34, а сунули в такое чудовище английское. У этого же Mk IV всё совсем по-другому. Хорошо, Кольке опытный командир танка попался. Он Кольку задвинул в угол и велел прикинуться ветошью и не отсвечивать. А сам в бою был и командиром и наводчиком сразу.

Колька писал, что ему вообще с командиром повезло. Везучий у него командир, просто невероятно. Про него в полку легенды ходят. Подумать только, с самого начала войны воюет, с первых дней, а ни одного ранения! Несколько танков сменил, но ни одного не потерял в бою. Как его фамилия, я не знаю, знаю лишь, что зовут его Леонидом. Вообще-то, Колька писал фамилию своего командира, но в письмах с фронта кто-то тщательно чёрной краской все фамилии замазывает.

А ещё Колька написал, что Леонид — наш земляк, он тоже ленинградец. Причём до войны жил совсем недалеко от нас, а работал шофёром. Подумать только, они ведь вполне могли встречаться на улице! Только тогда они были незнакомы, а сейчас вот в одном танке воюют.

Когда Колька первый бой принял на том английском уродце, этот Леонид старшиной был, а сейчас он уже гвардии капитан и командир не только танка, но одновременно ещё и роты. И водитель на танке у Кольки отличный, старший сержант по имени Степан. Капитан Леонид не нахвалится на него и никому отдавать не хочет. Так они все вместе, всем экипажем, танки и меняли при необходимости.

Хороший экипаж у Кольки. У всех медалей по нескольку штук. А у капитана Леонида даже орден Красного Знамени есть! Медалей же у него вообще штук двадцать. Одних только "За отвагу" три штуки. У Кольки, кстати, одна "За отвагу" тоже есть.

А однажды Колька написал мне, что у его командира танка и роты есть странная мечта. Он отчего-то хочет обязательно найти в Берлине развалины дворца, в котором жил Гитлер, отковырять от них кусочек, привезти этот кусочек в Ленинград и подарить Сашке. Сашка — это младший брат Леонида. Кроме Сашки у того никого не осталось. Они вдвоём, совсем как мы с Колькой. Кольке же идея с камушком от развалин дворца Гитлера так понравилась, что он и мне обещал такой камушек отковырять, привезти и подарить.

Ой, Рыжик, ну чего ты наступил на меня? Ты ведь тяжёлый! Ладно, ладно, я не сержусь, не подлизывайся. Да не облизывай ты меня, говорю! Фу, всё лицо в слюнях. Полежать на солнышке не даст. Чего там у тебя случилось такого? Ого, сюда скачет кто-то на лошади. Это зачем? А ребята в деревню ушли картошки попросить. Мы её испечь на костре захотели.

Блин, так это же Верка скачет, я узнал её. Вот влетит нам всем сейчас! Верка вредная — жуть. Она тоже из Ленинграда, как и мы все, её у нас пионервожатой работать поставили. А, нет, вон они, тащатся. Да быстрее же вы, олухи! Еле ковыляют. Главное, чтобы Верка не догадалась, что они уходили. Чего бы наврать ей? Не положено уходить-то. Коровки наши хоть и смирные, но мало ли что. Мы тут коров пасём. Хоть и городские, но пришлось научиться.

Да и не только пасти. И ухаживать за ними, и верхом ездить, и сено косить. Всё делать приходится. Девчонки доить научились. Я, правда, тоже могу, но мне это дело не нравится.

Не, вроде успевают ребята раньше Верки подойти, не заметит она. А то ещё председателю бы наябедничала, с неё станется. Верке уже шестнадцать лет, но ябеда она жуткая. Ябеда и вредина. А вот сестрёнка её младшая очень хорошая. Карапуз такой забавный, её все у нас любят. Её спросишь, как тебя зовут, а она смешно так выговаривает: "Лисавета". А потом надо спросить, как фамилия. Она так носик наморщит и выдаст: "Маслова, вот как!".

Нет, ну что же Верке понадобилось тут? Ведь явно же именно к нам скачет. Зачем? Ой, не к добру то, не к добру. От Верки ничего хорошего ждать не приходится. Может, случилось чего?

Как-то мне не по себе. Я, вообще-то, ничего не боюсь, но сейчас что-то тревожно. А так я ничего не боюсь. Тот чудесный, удивительный и совершенно невероятный январский подарок из сказки полностью от страха вылечил меня. Тогда, в январе 42-го, мы выиграли войну. Я понял, что мы выиграли и больше никогда не боялся ничего.

Хотя… один раз было. Но там кто угодно испугался бы.

Это во время эвакуации случилось, в конце июля 42-го. Наш детдом через Ладогу на катере переправляли. А может, на барже, не помню уже, я же маленький был тогда. Помню только, большая деревянная посудина то была. От неё свежими опилками пахло.

Ещё помню, пока в очереди на погрузку стояли, мы с Самохваловым случайно коробку с сухпаём в лужу уронили и мне брызгами белую гольфу запачкало. Почему-то запомнил это. Вера Борисовна поругала нас, а затем погрузку объявили. Мы сначала самых мелких и девчонок пропускали. И так получилось, что мне и ещё пяти мальчишкам места не хватило. Ну, не лезет больше детей в трюм, не лезет. А на палубе нельзя находиться, будем мешать, да и фашисты налететь могут. Опасно на палубе. Думал уже, отменяется для нас эвакуация. Но нет!

Нас всех шестерых в маленький катер взяли. Он, вообще-то, не перевозит пассажиров, но нас взяли. А так это катер сопровождения, фашистов гонять, если нападут. На катере зенитный пулемёт установлен.

Сидели мы в крошечном трюмике катера, тесно прижавшись друг к другу. Не от холода, жарко было, просто места там мало.

Пока плыли, фашисты налетели, бой был. Мне потом рассказали, что наши два самолёта фашистских сбили и ещё два повредили, а те в нас не попали. Ну, как не попали? В наш катерок, честно говоря, попали один раз. Но никто не пострадал. А я не боялся. Чего мне бояться? Когда наш катер швыряло туда-сюда от близких разрывов бомб, я не боялся. Когда фашистские пули дробью простучали по стальным листам палубы у меня над головой, я не боялся. Чего бояться-то? Я испугался только на берегу, когда увидел Его.

И вот это было действительно Страшно.

Оказывается, по большому деревянному катеру или барже фашисты тоже попали. Самолёт шёл очень низко и прошёл прямо над палубой. Уйти ему, правда, не дали. Наглого фашиста сбили наши, но перед этим он успел дать очередь по кораблю. А там палуба была не стальная, как у нас на маленьком катере, а деревянная. И такую палубу фашистские пули пробивали.

Сначала раненых из трюма большого катера вынеси и здесь же, прямо на причале, врачи им начали помощь оказывать. Потом просто дети пошли, которых не задело. Из нашего детдома, к счастью, вообще никто не пострадал. Они в стороне сидели, фашист не попал по ним. А затем стали выносить погибших.

Их тоже на причале складывали, в сторонке. Вынесли девочку, которая крепко сжимала в мёртвой руке куклу в голубом платье. Вынесли мальчика, у которого не было правой руки до локтя. Только кровь из руки не шла, вероятно, он её давно уже потерял, не сейчас. Вынесли какую-то старушку в очень нарядной разноцветной кофте. Откуда там старушка взялась, я не понял. Воспитательница, что ли? По-моему, она была слишком пожилой для воспитательницы.

А потом из трюма медленно поднялся Он.

И вот это было Страшно. Я испугался.

Мальчишка. Высокий. Тогда он мне казался почти взрослым, но сейчас я думаю, что на самом деле ему было лет 13–14, не больше. Он вышел, на палубу, перешёл на причал, и пошёл к берегу. Идёт и идёт. Идёт и идёт. И никто не пытается остановить его. Потому что страшно.

У него голова обвязана окровавленным бинтом, по лицу течёт кровь, а он идёт. И на руках у него мёртвая рыжеволосая девочка в коротком белом платье в синий горошек. А лицо… именно из-за такого лица никто не решается его остановить, люди просто молча расступаются перед ним. Он до крови закусил себе зубами нижнюю губу, но, кажется, и сам не замечает этого. На лице его страшно перемешаны отчаяние, гнев, ненависть, решимость и желание Мстить.

Я не знаю, что это был за мальчик, никогда раньше я не видел его. И что за девочку он нёс, тоже не знаю, не встречался с ней. Кто она была ему? Сестра, наверное. Наш детдом воспитатели увели в сторону, нужно было идти обедать, а потом грузиться в поезд. Поэтому, я так и не узнал, что там было дальше с тем мальчиком. Но я никогда не забуду его лицо. Лицо человека, внезапно потерявшего всё.

Верка подлетает и прямо возле нас резко осаживает своего Серко. Что такое? Она плачет? Верка плачет?! Да что случилось-то? А та привстаёт на стременах и, не прекращая реветь, сквозь слёзы кричит:

— Ребята!! — закашлялась, — Ребята, Победа!!! Всё! Сдались фашисты, сдались!! Конец Войне, ребята!! Конец!!!

Ну, а чего ж реветь-то? Плакать-то зачем? Думаю я и чувствую, как у меня самого из глаз внезапно потекли слёзы.

Я плачу? Но почему? Ведь это же радость.

Только слёзы всё равно текут и не желают останавливаться. Хотя о том, что мы победили, я узнал ещё утром 5 января 1942 года, когда достал из маленького бумажного пакетика мандарин. Самый настоящий свежий спелый мандарин! Это был подарок на Новый Год. Нам подарили мандарины! В Ленинград привезли мандарины. Не хлеб, не мясо, не крупу, а мандарины. И это была Победа. Раз везут уже даже и мандарины, значит всё, мы победили.

Какое яркое сегодня солнце. Победа. Сегодня — День Победы. Я стою, реву, и смотрю на солнце. Я знаю, что теперь для меня всегда, всю жизнь, сколько бы я ни прожил, всегда символом нашей Победы будет именно это. Солнце. Крохотное солнце мандаринового цвета, лежащее на худой детской ладони…

Москва, 2012 год.