Леонтий Византийский. Сборник исследований

Глава 1

Характерные черты эпохи Леонтия Византийского. Некоторые признаки сочинений Леонтия, говорящие за принадлежность их автора к VI веку. Разделение Восточной и Западной Церкви в конце V – начале VI веков. Причины, обусловившие это разделение. Усиление монофизитства после Халкидонского собора в связи с изменчивой политикой императорской власти. Церковные нестроения и волнения на этой почве — в Константинополе, Иерусалиме, Александрии. Заслуги монашества в деле победы Православия над еретиками и сектантами. Теопасхитский спор. Личность императора Юстиниана и черты его религиозно-церковной деятельности. Оригенистическое движение. Спор о трех главах. Соображения в пользу возможности помещения Леонтия Византийского в числе деятелей охарактеризованной эпохи.

Эпохой Леонтия Византийского можно и до́лжно считать VI век нашей эры. Почти с несомненным также правом можно еще ограничить этот период собственно для разворачивающейся деятельности Леонтия временем царствования в Византийской империи императора Юстиниана. Воспроизведем здесь в кратких чертах движение идей того времени в связи с главными фактами церковно-исторической жизни. Таким предварительным очерком мы избавим себя от необходимости постоянно отвлекаться в сторону различных пояснений при дальнейшем изложении биографии нашего автора.

Поскольку сочинения Леонтия отразили на себе дух и события своего времени (а они не лишены такого отпечатка), можно заключить, что в то время Церковь находилась в острой борьбе с многочисленными ересями, из которых главными были несторианство и монофизитство с их ответвлениями. В то время общество переживало серьезный момент, характеризующийся необычайным волнением умов, разделениями на партии, тревожным исканием выхода из создавшегося тяжелого положения в Церкви и государстве. В такие моменты спасительным якорем от окончательной разрухи обыкновенно было объединение общества во имя одного какого-либо общеприемлемого принципа, воодушевление каким-нибудь общепризнанным фактом. Таким принципом и фактом в эпоху Леонтия служит Халкидонский IV Вселенский собор 451 г. и его ὅρος — догматическое определение о Лице Иисуса Христа. Доказательство непререкаемой истинности этого вероопределения и вселенского значения Халкидонского собора составляет душу всех сочинений Леонтия. А так как о V Вселенском соборе, признавшем IV собор в одинаковом достоинстве с первыми тремя, а на отвергающих его догматическое определение положившем анафему, у Леонтия нет никакого, ни прямого, им косвенного упоминания, то временем его жизни и литературной деятельности можно указать лишь первую половину VI века. В каком положении и состоянии представляется нам христианская кафолическая Церковь в эту эпоху?

Прежде всего нужно отметить, что христианская Церковь встретила IV век в самых тяжелых и несчастных обстоятельствах: кафолическое единение Церкви, до тех пор свято соблюдавшееся, было нарушено разделением между Западной и Восточной ее половинами. Разделившиеся Церкви прекратили взаимное общение, а главные их представители, Римский папа на Западе и Константинопольский патриарх на Востоке, анафематствовали и перестали поминать друг друга при совершении св. Евхаристии (вычеркнули имена друг друга из диптихов). При встрече с таким прискорбным явлением сам собой напрашивается вопрос: какие же причины вызвали эту церковную схизму, чему она обязана своим возникновением?

Чтобы ответить на этот сложный вопрос, нужно вспомнить вкратце весь ход событий, начиная с Халкидонского собора. Несмотря на то, что этот собор был одним из самых многочисленных по своему составу, что все дело на нем велось в духе свободы и крайней осторожности, [21] что определение его было принято всеми участниками единодушно и единогласно при общем ликовании, несмотря на все это, тотчас же после собора сначала в Палестине, а потом в Египте и так далее стали отвергать Халкидонский собор как Вселенский, и его догмат стали трактовать, как ересь, новое несторианство. Причина особенного распространения и дальнейшего усиления этого зла зависела, с одной стороны, от нетвердости религиозных убеждений у представителей высшей духовной власти — епископов, [22] а также у монахов, игравших тогда самую выдающуюся роль в религиозно-церковной жизни, с другой стороны, от изменчивой церковной политики светской власти, которая вообще имела доминирующее значение в Восточной Церкви.

В самом деле, после кратковременного царствования императора Маркиана (450–457 гг.) вступил на престол византийский Лев I (457–474 гг.), который, хотя сам все время держался определений Халкидонского собора и считал его Вселенским, но не мог тем повлиять на развитие антихалкидонского движения. Это движение выросло в грозную силу, так что он должен был произвести опрос епископов относительно законности Халкидонского собора и православности его догматического определения. Правда, почти все епископы высказались в утвердительном смысле, но император не мог не осознавать, что эти ответы не были вполне искренними. Дальнейший ход событий доказал это с несомненностью.

Император Василиск (476–477 гг.), насильственно захвативший царский трон у императора Зинона, непосредственного преемника Льва I, сразу понял, что в государстве монофизиты сильнее православных, и потому издал свое Ἐγκύκλιον «Окружное послание», в котором Халкидонский собор был признан еретическим, предан анафеме вместе с его источником – Томосом папы Льва. [23] Но узурпатор не рассчитал, что народные низы стоят за Халкидонский собор, и потому, несмотря на поспешно изданный им Ἀντεγκύκλιων «Встречное окружное послание», во время поднявшегося народного волнения ему пришлось поплатиться престолом и собственной жизнью. [24] Свергнувшему его императору Зинону нужно было бы хорошо запомнить этот урок, но у него не хватило ни тактичности, ни умения повести соответствующую моменту политику. Он увлекся мыслью о присоединении к Церкви всех сектантов и с этой целью издал в 482 г. свой печальной памяти Ἑνωτικόν, который не только игнорировал Халкидонский собор, но и предавал анафеме тех, кто мыслит согласно с Халкидонским собором, учение же о Лице Иисуса Христа он излагал в выражениях и терминах первых трех соборов. [25] Ἑνωτικόν никого не удовлетворил и не только не принес умиротворения для Церкви, но еще более усилил церковные раздоры и нестроения. Этот же документ ближайшим образом послужил и причиной церковной схизмы между Востоком и Западом. Римский папа, считая себя исключительным хранителем истины и судьей всех в делах веры, опротестовал Ἑνωτικόν, почти всеми Восточными епископами уже принятый и подписанный, объявил его еретическим и предал согласных с ним анафеме. Так поступил Феликс III в 484 г., и с того времени наступило тридцатипятилетнее разделение Восточной Церкви с Западной.

Идейное настроение Востока за этот период рисуется близким к анархическому. «Наступила такая смута, — по выражению Гарнака, — какой никогда не бывало прежде. Люди, которые употребляли одни и те же христологические формулы, сторонились друг друга и ожесточались друг против друга, ибо мыслили разное под одними и теми же словами». [26] Воцарение императора Анастасия (491–518 гг.) подавало вначале надежды на перемену к лучшему. Но он скоро оказался одним из числа τῶν διακρινομένων, то есть «колеблющихся», по выражению автора книги De sectis, [27] и начал всячески потворствовать монофизитам. Антихалкидонская пропаганда приняла непозволительно широкие размеры ввиду того, что борцов за Халкидонский собор император прямо смещал и ссылал (например, Евфимия и Македония, патриархов Константинопольских). А вдали от столицы, в Александрии и Сирии, монофизитство развивалось столь свободно и широко, что Православие боялось заявлять о себе. В начале VI века на историческую сцену выступили горячие и талантливые поборники монофизитства: Ксенай (Филоксен, епископ Иерапольский) и Севир (монах, потом патриарх Антиохийский). С дозволения императора они составили соборы в Антиохии (508–509 гг.) и в Сидоне (511–512 гг.), на которых Халкидонский догмат был отвергнут, и последователи его, в том числе и патриарх Антиохийский Флавиан, были осуждены. Возведенный в сан патриарха Антиохийского за ревностную пропаганду монофизитства, Севир счел своим долгом приложить еще большее усердие в том же направлении. Чувствуя за собой силу и власть императора, он без стеснения анафематствовал Халкидонский собор, отлучал его исповедников от Церкви и заменял своими единомышленниками. [28]

В Палестине, и в частности в Иерусалиме, напору монофизитской волны сильно противостоял патриарх Илия, но и он в конце концов по проискам монофизитов был отправлен в ссылку (516 г.). Деятельную помощь монофизитской партии здесь оказывала проживавшая в Иерусалиме императрица Евдокия, вдова императора Феодосия, тратившая огромные суммы на дело пропаганды. [29] И хотя Евдокия, благодаря влиянию на нее преп. Евфимия, осознала свое заблуждение, обратилась на путь халкидонской веры и подействовала таким же образом на других, [30] однако монофизитство уже взяло перевес над православными, и последним волей-неволей приходилось уступать и молчаливо терпеть.

Египет с его главным центром Александрией во время правления императора Анастасия служил главным гнездом, куда слетались, где учились и откуда расходились вожди и деятели монофизитства. В начале VI в. здесь сформировалась секта акефалов, строгих монофизитов, образовавших особую общину, отделившуюся от Александрийского патриарха Петра Монга, который придерживался энотикона и, хотя толковал его по-монофизитски, даже анафематствовал Халкидонский собор, однако не избегал общения и сношения с константинопольскими синодитами. С Монгом остались в общении монофизиты более умеренные и миролюбиво настроенные. Вообще, в Александрии и Египте, как нигде, монофизитство чувствовало себя свободно. Вот почему, когда при императоре Юстине Ι (518–527 гг.), воцарившемся после Анастасия, началось строгое гонение на монофизитов, последние потянулись широким потоком в Египет. Туда убежал и Севир, которого подвергли пытке и грозили отправить в ссылку [31]вместе с его многочисленными приверженцами. Появление здесь Севира сопровождалось новым волнением в монофизитском мире. Именно тогда у Севира с Юлианом, епископом Галикарнасским, возник спор относительно тленности тела Иисуса Христа, причем Юлиан, как более строгий монофизит, стоял за нетленность и со своими последователями выделился в особую общину. [32]

Но, говоря о широком распространении монофизитства в Воспетой Церкви, о гласном и негласном покровительстве ему светских и духовных властей, нельзя думать, чтобы в среде православных в то же самое время не было людей стойких и преданных православной истине и ее провозвестнику — Халкидонскому собору. В Константинополе таковыми хотели быть «неусыпающие монахи» (ἀκοίμητοι). В Палестине такую же роль играли монахи — савваиты и синаиты. Особенно из среды палестинских монахов вышли многие высокие поборники Православия, такие как Евфимий и его ученики: Савва Освященный и Феодосий. [33] Они за свою святость и глубокий опыт церковно-религиозной жизни пользовались заслуженной славой и непоколебимым авторитетом у своих современников. О них знали не только на той территории, на которой они жили пли «процветали», по характерному выражению древних памятников, но и далеко за ее пределами, на пространстве всей Восточной Церкви и даже на Западе. Свое благотворное влияние они оказывали как на рядовых мирян, так и на венценосцев, как на современников своих, так и на многие поколения потомков. И не об особых только избранниках, но и вообще о Восточном монашестве нужно сказать, что в эпоху Вселенских соборов оно принимало самое горячее и деятельное участие в религиозных движениях, что оно весьма много способствовало благополучному разрешению сложных вопросов и выяснению истины. Монашество в своих тихих обителях сосредоточило богословское просвещение, покупкой и собственной перепиской оно копило и умножало книжные богатства. Пусть из среды того же монашества являлись и еретики вроде Евтихия, Севира и других, но это только лишний раз подтверждает то, что монашество не было равнодушным к религиозным вопросам, живо реагировало на них и выделяло иногда таких фанатичных людей, которые не могли удержаться в границах должного и впадали в крайности и даже ереси.

Хорошей иллюстрацией ко всему сказанному нами о значении монашества в описываемую эпоху могут служить теопасхитский и оригенистический споры, в которых Восточное монашество принимало самое видное и деятельное участие.

Первый спор имел место при императоре Юстине и возник на почве различного понимания формулы: «Один из Святой Троицы пострадал плотью» (ἕνα τῆς ἁγίας Τρυάδος πeπoνθέναι σαρκί, или в латинском чтении: unum е Trinitate crucifixum esse). Эта формула употреблялась в Церкви и в богословской литературе давно, [34] и она не возбуждала никаких сомнений и перетолкований, если только в ней под словом ἕνα твердо признавали второе Лицо Святой Троицы — Иисуса Христа, воплотившегося и вочеловечившегося Сына Божия. Нечего и говорить, что с Халкидонским догматом она оказалась при таком понимании в полном согласии. Но этой же формулой в ином уже, конечно, толковании воспользовались монофизиты для популяризации своих идей. Особенное усердие в этом недостойном деле проявил Петр Гнафей, патриарх Антиохийский. Он стал публично учить, что «одно (Лицо) из несотворенной и нераздельной Троицы пострадало», умалчивая о том, кто это — «одно», то есть — какое это из Лиц Святой Троицы, воплощенное ли Оно, и каковым Оно стало по Воплощении. Вместе с тем в Трисвятом на богослужении он сделал вставку: ὁ σταυρωθεὶς διʼ ἡμᾶς «распныйся за ны», которая быстро вошла во всеобщее употребление на Востоке. Римские епископы (особенно Феликс), осведомленные об этом богослужебном нововведении, много писали по этому поводу и выражали справедливое опасение, что указанной прибавкой проповедуется многобожие, отрицается единосущие Лиц Святой Троицы, Воплощение Сына, воскрешаются ереси манихеев и савеллиан. [35] Несомненно одно, что сам Гнафей хотел своей прибавкой внести в православное понимание Воплощения Иисуса Христа монофизитскую идею о μία φύσις «одной природе» во Христе: Христос пострадал за нас одной Своей Божественной природой (θεὸς πάσχει — отсюда теопасхизм), особой человеческой природы после Воплощения Христос уже не имел.

По странной иронии судьбы та же самая теопасхитская формула оказалась весьма пригодной и несторианам для пропаганды ими своего учения. После Халкидонского собора несториане почти совсем стушевались. Халкидонский догмат о том, что Христос есть Единый Сын и одно Лицо и что нельзя разделять Его вообще ни на одно мгновение на две личности, на два сына, отнял у несториан всякую опору их учения. Но с тех пор, как пошло в гору в своем развитии монофизитство, несториане почувствовали, что и для них не все еще потеряно. Успех монофизитов в перетолковании догматических выражений о Христе научил и их употребить такой же прием для проведения своих взглядов. И вот мы видим, что несториане повертывают Теопасхитскую формулу в том смысле, что в ней говорится о Христе, состоящем из двух отдельных лиц: Сына Божия, Который есть εἷς τῆς ἁγίας Τριάδος, ἅγιος ἰσχυρός «един от Святой Троицы, Святой Крепкий», и Сына Человеческого, который есть παθητὸς σαρκὶ, ὁ σταυρωθεὶς διʼ ἡμᾶς «пострадавший плотью, распятый за нас». В возникшей по поводу такой интерпретации полемике православных с несторианами снова стали обсуждаться вопросы о числе Лиц Святой Троицы, об Их взаимоотношении и другие вопросы тринитарного характера. Осторожность и благоразумие требовали отказаться от такой двусмысленной формулы, в которую можно вкладывать несколько пониманий. А в действительности происходило как раз наоборот. Теопасхитскую формулу одобряли к употреблению целые соборы, например, Константинопольские соборы 483 г. и 518 г., ее признавали Константинопольские патриархи Акакий, Македоний и др.

Решительным моментом в судьбе теопасхитской формулы было начало царствования Юстина, когда в столицу прибыли скифские монахи под предводительством и покровительством знаменитого полководца Виталиана. Виталиан настоял перед Юстином на восстановлении церковного общения с Западом (что и состоялось в 519 г.) и на предоставлении православным господствующего положения. [36] Этот факт послужил толчком к целому ряду новых движений. Скифские монахи, имея в виду борьбу с монофизитами, избрали своим девизом теопасхитскую формулу, которой они и придавали тот смысл, что одно из Лиц Святой Троицы, то есть Ипостасный Сын Божий, пострадал Своей плотью, то есть человеческой природой, соединившейся в Нем с Его Божеством. Однако то самое обстоятельство, что и монофизиты ничего не имели против данной формулы (конечно, в своем истолковании), поставило скифских монахов под подозрение, не суть ли они скрытые евтихианисты. Противниками их выступили в особенности акимиты. Естественно, что в завязавшейся горячей полемике эти последние казались несторианствующими, как настаивавшие на дифизитстве. Скифские монахи искали себе помощи в императорском сановнике — полководце Виталиане, а через него в высших придворных сферах. Но они не только не нашли этой помощи, а вызвали против себя оппозицию. На состоявшемся по поводу жалобы скифских монахов заседании Константинопольского патриарха Иоанна и папских легатов домогательство их о признании православной теопасхитской формулы признано было неосновательным. [37] И даже после того как один из этих монахов, Иоанн Максенций, написал два сочинения для оправдания своей формулы, [38] эта последняя не получила одобрения ни от папских легатов, ни от константинопольской духовной власти. Дело клонилось к тому, что в Константинополе их стали трактовать, как еретиков. Тогда для восстановления своей репутации они отправились в Рим, где и стали добиваться у Римского папы признания православным своего учения и своей излюбленной формулы. Папа не склонен был удовлетворить их. Монахи, в свою очередь, потеряли терпение и стали объяснять нерешительность Римского папы его сочувствием несторианству. [39] В результате получилось то, что скифских монахов выслали из Рима, заклеймив именем евтихиан.

Царствование Юстина, заявившего себя синодитом (τῶν συνοδιτῶν ὄντος) [40] и во всем принявшего сторону православных, обещало принести желанный мир Церкви и положить конец распространению ересей. Надежды, однако, не сбылись. Поборник Православия — Виталиан был коварно умерщвлен. Если причину этого печального факта и не относить на счет самого императора, как это делает Евагрий, [41] все-таки этот факт обнаружил враждебное настроение и активное выступление против православных. Действительно скоро вернулись прежние времена. Этому в определенной пенсии способствовали страшные бедствия, происходившие в Византийской империи: пожары в Константинополе, землетрясения в Антиохии, Финикии и проч. Монофизиты и несториане указывали на эти бедствия, как на Божие наказание за нечестие императора. Это оказало свое действие на высшие сферы власти, и сектанты получили почти полную свободу распространять свои лжеучения.

То, чего не смог осуществить Юстин, поставил себе целью его преемник император Юстиниан I (527–565 гг.). Последний задался очень широкими планами государственных преобразований на началах тесного единения и сплочения всех государственных элементов. Хорошо понимая, что религиозно-церковное единство составляет самую главную опору его трона и залог успешности всех его мероприятий, он неустанно в течение всего своего продолжительного царствования стремился к нему. Но уже потому, что Юстиниан смешал высокие и идеальные цели религиозно-церковной жизни со своей государственной политикой, преследовавшей задачи, далеко не всегда совместимые с христианским идеалом, его деятельность не принесла и не могла принести надлежащих плодов. При многих хороших качествах Юстиниан не отличался твердостью воли и самостоятельностью в своих действиях. На него легко оказывали влияние посторонние люди и делали его игрушкой в своих руках. В особенности огромное влияние на него и его церковно-государственные тела имела его супруга — царица Феодора, которую он официально утвердил своим сотоварищем и соправителем. Феодора, несомненно, была очень одаренной и талантливой женщиной, и ее вмешательство и государственные дела не могло не быть полезным. Это сознавал сам Юстиниан, и, по предположению Евагрия, [42] он намеренно распределил с ней роли по управлению, чтобы лучше достичь намеченных целей. Симпатии императрицы склонялись в сторону монофизитов, и она, не считаясь с планами своего супруга, оказывала им самое реальное покровительство. Хорошо зная даровитых вождей оной партии, она проводила их на высшие иерархические должности и служебные посты. Так, по ее милости Константинопольским патриархом оказался Анфим, а в Александрии — Феодосий, оба тайные монофизиты. Благодаря ей и новому патриарху было введено в употребление за богослужением пение Трисвятого с монофизитской прибавкой — «распныйся за ны». Наконец, не без ее содействия был вызван из своего заточения глава монофизитов Севир, и ему предоставлено было право свободного проживания и проповедования в столице Византии. Благоволение к монофизитству вообще и к его севирианской партии в особенности со стороны царицы Феодоры подало повод и другим сектантским общинам, например, несторианству, также возобновить свою пропаганду. В монастыре акимитов, под Константинополем, [43] и в обителях Палестины, под самым Иерусалимом, [44] оказались несторианствующие монахи, старавшиеся пробраться к царскому двору для снискания себе милостей.

Вредная вообще для церковного мира деятельность царицы Феодоры могла бы стать совершенно гибельной, если бы она не парализовывалась время от времени благодетельными выступлениями в пользу Церкви и Православия самого Юстиниана. Будучи и сам неплохим богословом, живо интересовавшимся решением спорных вопросов, Юстиниан нередко устраивал специальные диспуты православных с сектантами с целью выяснить истину и посрамить ее противников. Таковы состязания православных с севирианами, происходившие во дворце императора в 531–533 гг. С той же целью был созван Юстинианом поместный собор в Константинополе в 536 г. при патриархе Мине, которого император поставил своей властью на место монофизита Анфима.

Весьма характерным показателем ревности Юстиниана о Православии и искоренении ересей служит тот факт, что он и сам питал глубокое уважение к Халкидонскому собору и его догматическому определению, и других старался всеми силами довести до сознания его истинности и вселенского значения. Он повелел ввести в церковном богослужении особый обряд, напоминавший всем о вселенском значении Халкидонского собора [45] наравне с предшествовавшими соборами. При таком положении вещей еретики начинали постепенно изнемогать в борьбе против Православия и отступать с занятых позиций. К концу царствования Юстиниана все более и более развивалось среди несториан и монофизитов движение к переселению из центра империи на окраины: в Персию, Армению, Аравию и другие места, где можно было чувствовать себя в большей безопасности и недосягаемости.

В царствование Юстиниана развился с особенной силой и привлёк к себе всеобщее внимание оригенистический спор. Необычайно высокая личность Оригена и его обширные ученые труды всегда оказывали сильное влияние на последующие поколения. На Оригене воспитались и учились целые группы великих и малых Учителей и писателей Церкви (например, Александрийцы, Каппадокийцы). Но, признавая все значение Оригена и преклоняясь перед его ученым авторитетом, ученики его никогда не забывали, что с его именем связано немало «догматов», неприемлемых с чисто православной точки зрения. Знали также, что и Ориген эти свои догматы считал не более как мнениями и не выдавал их за общецерковное учение. Так, и одном месте своего сочинения Περὶ ἀρχῶν («О началах») Ориген замечает по поводу высказанных своих мнений: «Это говорим мы с великим страхом и опасением более в виде исследования, нежели полагая за верное и определенное». [46] «Если кто может найти что-нибудь лучшее и подтвердить свои слова более очевидными доказательствами из Священного Писания, — говорил Ориген, — то, конечно, нужно принять эти последние доказательства». [47] Во имя этого Церковь снисходительно смотрела на крайние мнения Оригена, Тем более что свою преданность Православной Церкви он засвидетельствовал всей своей многотрудной жизнью и исповедничеством «даже до крови». Но с течением времени из прямых последователей Оригена образовались так называемые оригенисты, которые под видом учения Оригена стали выдавать свои собственные измышления или же богословским мнениям Оригена стали придавать несвойственный им догматический характер. Одним словом, появились новые еретики, которые были тем опаснее, что принадлежали к числу людей образованных и видных по положению, а стало быть, и более влиятельных. Таковыми при императоре Юстиниане были Феодор Аскида, еп. Кесарийский, и Домициан, еп. Галатийский, за которыми стояли целые полчища фанатичных монахов. Юстиниану доставило много хлопот и забот это оригенистическое движение, борьба с которым для правительства была делом новым. Император делал все, что мог. Во-первых, он написал большой трактат против Оригена и его нечестивого учения; во-вторых, для осуждения Оригеновых догматов он повелел созвать два особых собора, состоявшихся в Антиохии в 542 г. и в Константинополе в 543 г.; в-третьих, издал специальный эдикт, разосланный всем патриархам перед Константинопольским собором. [48]

Наконец, немало волнений в Восточной Церкви при Юстиниане произвел еще и спор из-за «трех глав», то есть из-за трех епископов: Феодора Мопсуестийского, Феодорита Кирского и Ивы Эдесского. Этих епископов давно уже не было в живых, но были живы и в значительном числе приверженцы их взглядов, читатели их сочинений среди Восточных христиан. Эти взгляды, эти сочинения, как известно, отличались несторианским направлением. Халкидонский собор, выразивший очень ясно и определенно свое отрицательное отношение к несторианству, тем не менее не провел до конца такого отношения; он пощадил указанных епископов, произнесших анафему на Нестория, и не осудил их сочинений. Из этого впоследствии стали выводить заключение, что Халкидонский собор вообще находился под несторианским влиянием, а потому и определение его не выражает Православной истины. Чтобы реабилитировать этот собор и снять с него всякие подозрения, Юстиниан издал эдикт, анафематствовавший «три главы» (в 544 г.). [49] Восточные епископы, хотя и не сразу и не все с охотой, но подписали эдикт. Подписал его страха ради и папа Вигилий, очутившийся, так сказать, в византийском плену вследствие своего продолжительного пребывания в Константинополе, и даже издал свой juducatum «осуждение» на «три главы», однако Западные епископы поняли, что осуждение «трех глав» — дело несправедливое, и подняли горячий протест против этого осуждения. Попытка императора настоять на своем через проведение осуждения «трех глав» на соборе в Мопсуестии (550 г.) и в специальном указе (551 г.) не привели ни к чему, и император должен был решиться на созыв V Вселенского собора в Константинополе (553 г.). Этот собор своими постановлениями (к сожалению, в греческом подлиннике утраченными и дошедшими только в неисправном латинском переводе, сделанном, вероятно, для папы Вигилия) предал анафеме Феодора Мопсуестийского и его сочинения, осудил и сочинения Феодорита и Ивы, не касаясь самих личностей этих епископов, как раскаявшихся в Халкидоне в своих заблуждениях. Истинное учение и осуждение ересей (несториан и монофизитов) изложены в 14 анафематизмах, сходных по содержанию и изложению с теми, которые находились во втором эдикте Юстиниана «О трех главах» (551 г.). Относительно того, осуждены ли были на этом соборе и оригенисты, существуют разные взгляды, в большинстве, впрочем, отрицательные. Дело в том, что к актам V собора был приложен эдикт Юстиниана с изложением нечестивых догматов Оригена и анафемой на них. Это и ввело в заблуждение некоторых историков (Кедрина, И. Каллиста), предположивших, что этот эдикт санкционирован собором. На самом же деле оригенизм окончательно был осужден поместным Константинопольским собором 543 года. [50] Но ничего неприемлемого нет и в том мнении, какое высказано но этому вопросу в изданной А. Галландием, ^[51] в которой утверждается, что на V соборе осуждению подверглись те последователи Оригена, которые злоупотребляли его именем и выдавали за догматы то, что Ориген высказывал как свое частное мнение (prоpositio III). То есть осуждены были на V соборе оригенисты, представители которых присутствовали на самом соборе.

Религиозно-церковная деятельность императора Юстиниана носила исчерпывающий характер. Можно сказать, не осталось ни одного вопроса, ни одной области, которые бы он не затронул и не постарался так или иначе разрешить и упорядочить. Византийским императорам второй половины VI века, которые правили после Юстиниана, уже не приходилось вести такой острой и упорной борьбы с различными религиозно-сектантскими движениями, какими изобиловала первая половина века. Восточная Церковь в это время переживал застой в своем развитии и оскудение в религиозных деятелях и богословских талантах. VII век для Византийской империи и Восточной Церкви полагает начало новым этапам жизни и новым идейным движениям. Возникают войны с аварами, персами, арабами, которые отвлекают внимание от церковной жизни, а в этой жизни мало-помалу назревают новые вопросы, зарождаются новые движения, как например, монофелитские споры. Этих событий, этих споров совершенно не касается Леонтий Византийский в своих сочинениях, и потому их мы имеем право считать лежащими вне пределов его эпохи.

Относительно литературных произведений справедливо говорят, что они должны носить на себе печать того времени и того места, из которых они произошли. Прилагая такую мерку к сочинениям Леонтия Византийского, мы найдем, что они носят на себе все черты только что описанного нами VI века. Все идеи, которые развиваются автором в его сочинениях, все интересы, которыми живет современное ему общество, все события и лица, с какими мы здесь встречаемся, — все это соответствует не другому какому-нибудь времени и месту, но только Восточной Церкви и Византийской империи в VI веке. И если бы мы не имели совершенно никаких других источников для определения времени жизни Леонтия Византийского, кроме этих его сочинений, то мы не могли бы поместить его ни в какое другое церковно-историческое время, кроме VI века.

Относительно времени самой литературной деятельности Леонтия мы также с решительностью можем сказать, что она протекала в конце первой и начале второй половины VI века. Данные для такого заключения можно извлечь, прежде всего, из того соображения, что сама картина развивавшихся в это время церковных событий требует присутствия в ней талантливых и деятельных участников. Мы видим напряженную борьбу различных религиозных партий между собой и с господствующим Православием из-за проведения своих религиозных взглядов. Однако, несмотря на все их усилия, перевес в этой борьбе постепенно оказывается на стороне Православной кафолической Церкви и ее догматического учения. Сам собою возникает вопрос: кто же подогревал эти симпатии к Церкви и охлаждал их — к еретикам, кто переубеждал общество в ложности учения последних и единственной истинности учения первой? Нельзя ли все это приписать энергии, благочестию и богатым дарованиям императора Юстиниана? Но этот император, как мы уже сказали, далеко не обладал такими качествами, которые позволили бы ему в единственном числе устранить все противодействия его церковно-религиозной политике и блестяще осуществить ее цели. Да и по меньшей мере странно присвоить одному, хотя бы самому недюжинному во всех отношениях, человеку достижение таких крупных успехов в церковной жизни, которые сделаны в век Юстиниана. Простая справедливость требует признать, что помимо императора мыли в то время и другие лица, которые своим высоким примером благотворно влияли на церковное общество, а своим умным и авторитетным словом умело направляли это общество к свету истины. Мы полагаем, что в числе таких лиц безошибочно будет указать в первой половине VI века на монаха Леонтия Византийского, Ефрема, патриарха Антиохийского, Иоанна, епископа Скифопольского, Иоанна Грамматика, епископа Кесарийского, Гераклеана, епископа Халкидонского, Феодора, чтеца Византийского. Правда, все эти лица не получили в истории особенной известности, однако значение их от этого нисколько не умаляется.

В истории Церкви можно различать, во-первых, такие эпохи, где на первый план выдвигаются отдельные лица, около которых, кик около своего центра, группируются все происходящие события, и, во-вторых, такие эпохи, где истинные направители и вдохновители совершающихся событий скрыты от человеческих взоров, стоят как бы за кулисами. Примерами эпох первого рода можно назвать и эпохи Оригена, свт. Афанасия Великого, Каппадокийских Отцов и т. д. Образцом эпох второго рода может служить описанный нами период времени между IV и V, а также и между V и VI Вселенскими соборами. На вопрос, почему же в эти последние эпохи мы не видим особенно выделяющихся личностей, можно ответить двояко: во-первых, по настроению самого общества, которое под влиянием тяжелых примеров людской изменчивости и неустойчивости в истине переставало верить в наличные авторитеты и, обходя их, начинало мекать себе просвещения и подкрепления в богатом опыте и испытанной мудрости древних Отцов; во-вторых, по великой скромности и крайнему смирению самих личностей, оказывавшихся передовыми для своего времени. Всячески избегая выделения из среды общества и возвышения над другими, эти лица скрывались в отдаленные обители и там посвящали свое время и силы неустанным трудам над разрешением волновавших Церковь и общество вопросов. Плодами них трудов являлись их многочисленные сочинения, выходившие, вероятно, даже и без подписи их настоящих авторов, ибо эти авторы столь же мало думали о славе своей среди современников, сколько и о будущей памяти в потомках.

Одним из лучших представителей указанного нами типа подвижников — писателей VI или, как говорят, Юстинианова века мы можем смело назвать монаха Леонтия Византийского. К детальному изучению этой глубоко интересной личности мы теперь и перейдем.

Глава 2

Вопрос о времени жизни Леонтия Византийского и его личности. Различные решения этого вопроса. Несостоятельность оснований для отнесения жизни Леонтия к VII веку. Личность Феодора в титуле De sectis. Роль его в отношении данного сочинения. Гипотеза Юнгласа, отождествляющего его с Феодором Раифским, и ее опровержение. Данные в пользу отождествления его с Феодором, митрополитом Скифопольским, жившим во 2-й половине VI века. Время жизни Леонтия Византийского по свидетельству его собственных сочинений. Личность Леонтия Византийского по свидетельству других литературных памятников. Разбор ученых мнений о личности Леонтия. Гипотеза Лоофса и ее критика. Скифские монахи и невозможность признать Леонтия одним из них. Иоанн Максенций и его сочинения в сравнении с сочинениями Леонтия. Леонтий — не родственник Виталиана. Прения православных с севирианами в 533 г. и отношение к ним Леонтия. Леонтий Византийский — писатель и Леонтий Византийский — оригенист суть личности разные. Кирилл Скифопольский как агиограф. Леонтий Византийский — участник собора 536 г. в Константинополе. Основания для такого отождествления. Леонтий — игумен Лавры св. Евфимия Великого. Наше представление о личности Леонтия Византийского и краткие биографические сведения о нем.

Ни те сочинения, которые дошли до нас под именем Леонтия Византийского, или Иерусалимского, ни церковно-историческая традиция о нем не дают нам точных и определенных указаний относительно времени и обстоятельств жизни этого писателя. Его личность и биографические данные о нем во многих отношениях представляют собой научный вопрос, для ответа на который в настоящее время не имеется достаточного материала. И прежде всего много спорят о том, когда жил Леонтий Византийский. А от того или другого решения этого вопроса во многом зависит и представление нами самой личности и всей биографии Леонтия.

Носителей имени Леонтия в Греческой Церкви было всегда достаточно, и, как мы увидим впоследствии, в литературных памятниках VI и VII веков таковых встречается немало. Не только печальным, но прямо роковым обстоятельством для нашего Леонтия является то, что указанные памятники того времени, упоминая о разных Леонтиях, почти ничего не говорят о Леонтии как авторе сохранившихся до нас сочинений его. Равно как и в самих этих сочинениях нет ясных и бесспорных указаний, служащих к установлению и определению личности автора и времени его жизни. Открывается просторное поле для всяких предположений и гипотез; представляется возможность или считать Леонтия личностью, замалчиваемой историческими памятниками и, таким образом, оставшуюся исторически неизвестной, или отождествлять его с каким-либо из тех Леонтиев, которые более или менее подходят к описанной нами эпохе, то есть к VI веку. Принять первое предположение не позволяет достоинство уважающей себя науки: отказаться от освещения исторически темною места при наличии сочинений Леонтия Византийского значило им для науки признать себя несостоятельной. Второе же предположение для принятия встречается с затруднением в том, что точное определение хронологических дат, на которые падает происхождение сочинений Леонтия, оказывается далеко не легкой задачей. Останавливаясь на разрешении этой задачи, мы прежде всего попытаемся как можно более сузить исторические рамки того момента, в котором следует поместить искомую нами личность, и точнее определить то историческое положение, которое ближе всего соответствует автору сочинений с именем Леонтия Византийского.

До конца XIX столетия или, точнее, до выхода в свет работы Лоофса церковная история вообще считала Леонтия писателем конца VI и начала VII столетия. Так, Гефеле датирует смерть Леонтия Византийского 620 г. [52] Не иначе как со слов этого авторитетного ученого и наш патролог-историк Филарет, архиепископ Черниговский, пишет о Леонтии: «Это было в начале VII века, и блаженная кончина Леонтия последовала не позже 624 года». [53] Основанием для такой хронологии указанным авторам несомненно служили те две Notitiae, которыми предваряется издание сочинений Леонтия Византийского у Миня [54] (третье Monitum биографии автора не касается). Впервой и второй Notitia там очень категорично утверждается:

Относительно самой личности Леонтия в указанной Notitia находим тоже важные и интересные сведения:

В особом Monitum перед трактатом Contra Nestorianos [57] читаем такое сообщение о Леонтии:

и так далее. [58]

Сопоставляя все эти заметки, послужившие базой для вышеуказанных «ученых мужей» в их научных исследованиях о Леонтии, мы видим, что они как будто хотят говорить о разных личностях, но в деталях странным образом почти во всем совпадают. И тот, и другой Леонтий оказываются монахами, Византийским по рождению и месту первоначальной деятельности, и Иерусалимским по монашеской жизни в Лавре св. Саввы. Такое обстоятельство подало повод ученым-историкам вообще различать двух Леонтиев: одного — оригениста и несторианина Юстиниановой эпохи, бывшего монахом Ноной Лавры в Палестине и не оставившего после себя литературных трудов, а другого — строго ортодоксального монаха начала VII века, жившего в той же Лавре и оставившего после себя целый ряд полемических сочинений против еретиков. Такого взгляда по данному вопросу придерживался Манси, [59] причем из новых ученых его взгляд разделяют Рюгамер [60] и Крумбахер. [61] Также и Юнглас [62] хотя и не высказывает своего мнения с достаточной решительностью, но заметно склоняется к различению Леонтия-автора сочинений, жившего в VII веке, от Леонтия-оригениста, жившего в VI веке.

Те основания, на которые опирается вся эта группа ученых-исследователей Леонтия Византийского, сводятся к следующему положению. Первое из серии сочинений (по ΡL) Леонтия — Σχόλια или De sectis — могло быть написано не раньше чем в конце VI или начале VII века, ибо в нем упоминаются:

1) Евлогий, [63] в качестве последнего Александрийского патриарха, а он вступил на кафедру приблизительно в 579–580 гг. и умер в 607 г., [64] и

2) Иоанн Филопон, [65] которого Леонтий обличает в тритеизме, а он умер в 610 г., [66] следовательно, его критик только после указанного года мог писать о нем в такой форме: τὸ σόγμα τῶν τριθεϊτῶν, οὗ αἱρεσίαρχος γέγονεν ὁ Φιλόπονος «учение тритеистов, ересиархом которого был Филопон» или в такой: οὕτως οὖν καὶ ὁ Φιλόπονος ἔλεγεν «так говорил и Филопон». [67]

Могут быть приведены и другие места из этого же сочинения De sectis, где указывается на происхождение этого сочинения в конце VI или начале VII века. Эти места мы подробно разберем после, при специальном рассуждении о вышеуказанном сочинении, а теперь остановимся на вопросе о том, какую силу доказательности имеют вообще ссылки на сочинение De sectis. Эти ссылки имели бы неотразимое, решающее значение, если бы не было никаких поводов к сомнению в том, что это сочинение принадлежит Леонтию Византийскому, и никто другой в нем не принимал никакого участия. Этого последнего утверждать совершенно невозможно, как показывает и самое название сочинения, с каким оно дошло до нас. Надпись его в греческом подлиннике такова: Λεοντίου σχολαστικοῦ Βυζαντίου σχόλια ἀπὸ φωνῆς Θεοδώρου, τοῦ θεοφιλεστάτου ἄββα καὶ σοφωτάτου φιλοσόφου τήν τε θεῖαν καὶ ἐξωτικὴν φιλοσοφήσαντος γραφήν «Схолии Леонтия, схоластика Византийского, со слов Феодора, боголюбивейшего аввы и мудрейшего философа, изучившего как божественную, так и светскую науку». Спрашивается, чье же, собственно, это сочинение — Леонтия или Феодора? Из надписания явствует прежде всего то, что в составлении сочинения участвовали Леонтий и Феодор, но вот вопрос, кто из них первоначальный и главный автор этого сочинения?

На разъяснении этого вопроса останавливается уже аббат Ж.-П. Минь. В Notitia altera по поводу сочинений Феодора, чтеца Византийского, [68] находим такое примечание: «Валезий думает, что Никифор (Каллист) не намеревался отводить много места в своей Церковной истории целым книгам Феодора, но воспользовался только этими извлечениями из них (его ἐκλογὴ ἀπὸ τῆς ἐκκλησιαστικῆς ἱστορίας (Θεοδώρου ἀναγνώστου, ἀπὸ φωνῆς Νικηφόρου Καλλίστου τοῦ Ξανθυπούλου „извлечением из Церковной истории Феодора чтеца, со слов Никифора Каллиста Ксанфопулоса“). Кому-то он их продиктовал, а потому и говорится: ἀπὸ φωνῆς Νικιφόρου „со слов Никифора“ подобно тому, как и книга Леонтия Dе sectis продиктованная аввою Феодором своему писцу, надписывается: ἀπὸ φωνῆς Θεοδώρου, τοῦ θεοφιλεστάτου ἄββα „со слов Феодора, боголюбивейшего аввы“». [69] Согласно такому толкованию, истинным автором сочинения Dе secti надо признать Леонтия Византийского, а Феодора-философа — только чтецом, продиктовавшим эту книгу своему писцу или своим слушателям. [70] Понятно, что авва Феодор в своем воспроизведении Леонтиева сочинения легко мог допустить свои изменения и дополнения и притом сделать это невольно, как живший и работавший, может быть, и при жизни автора, но в иных условиях и при других обстоятельствах. Отсюда ничего твердого в смысле доказательности не будут представлять в сочинении De secti все приведенные нами места, которые говорят, что автор их жил в конце VI или начале VII века: эти места могут быть отнесены на счет Феодора или даже того писца, который записывал со слов Феодора.

Пытаются точнее определить личность аввы Феодора и по ней установить личность Леонтия. Этой целью задался Юнглас и пришел к тому выводу, что авва Феодор есть Феодор, пресвитер Раифский. ^[71] При этом роли данных лиц в отношении сочинения Dе secti у него меняются: Феодор является подлинным автором сочинения, а Леонтий в качестве ученика Феодора, записавшего слова или лекции своего учителя. В доказательство своей гипотезы Юнглас указывает, вообще, на необработанность изложения данного сочинения, что было следствием торопливых записей писца или слушателя, и на саму форму рассуждения в нем: на начала и окончания отдельных (десяти) чтений (πράξεις), свидетельствующие о живой лекционной форме речи, в которой предлагались эти чтения. Так, среди текста мы встречаем обращения: μετέλθωμεν, λέγωμεν, ἐπιλυώμεθα, λύσωμεν, ἐξετάσωμεν и т. д., [72] в конце же чтений попадаются такие выражения: μέχρι οὖν τῶν ἐνταῦθα λέγει ἡ γραφή, [73] ἐν τούτοις ἡ πράξις, ἐν τούτοις ἡ θεωρία. [74]

В том, что сочинение De sectis носит на себе все признаки записок с чужих слов и беглого конспективного изложения его содержании, мы не только согласны с Юнгласом, но готовы подтвердить еще и собственными наблюдениями над языком и стилем данного сочинения. Так, в сочинении мы очень часто встречаем такие слова и выражения, как ἰστέον οὖν, τούτων οὖν οὕτως ἐχόντων, [75] φέρε. [76] Все это несомненные следы живой речи лектора, диктовки его писцу или слушателям. [77] Но все такие и подобные им наблюдения не могут творить о том, что настоящий автор сочинения De sectis есть Феодор Раифский, а не Леонтий Византийский. Уже сам титул, с которым передается в традиции это сочинение, говорит в пользу того, что Леонтий послужил для Феодора источником этого сочинения, а не наоборот, как мы уже об этом говорили. [78]

Затем, в сочинении De sectis есть места, которые дошли до нас в отдельных фрагментах, и эти фрагменты присваиваются Леонтию, а не Феодору. [79] Очевидно, истинный автор как отрывков, так и всего сочинения был Леонтий, а Феодор — только, в лучшем случае, реставратор Леонтиева подлинника. Теперь возникает вопрос об этой личности Феодора — нужно ли его считать за Феодора Раифского, согласно Юнгласу, или за другого какого-либо автора этого имени?

Юнглас настаивает на отождествлении Феодора De sectis с Феодором Раифским в силу общей зависимости сочинений Леонтия от сочинений последнего. Факт этой зависимости он устанавливает на основании новооткрытого кодекса Phill. 1484, в котором найдено сочинение (фрагмент), принадлежащее, по указанию Лаврентианского и Венецианского каталогов Льва Алляция, Феодору Раифскому. В этом сочинении замечается общее сходство мыслей с мыслями, развиваемыми автором De sectis, наблюдается тождественность терминологии, есть даже дословные совпадения в отдельных местах. [80] Из этого сопоставления Юнглас делает такой вывод, что настоящий автор De sectis есть авва и философ Феодор, устно изложивший свое сочинение, а Леонтий Византийский, как ученик Феодора, воспроизвел его и опубликовал в письменном виде. Отсюда другой вывод: Леонтий мог жить только в первой половине VII века, как младший современник Феодора.

Мысль Юнгласа о близком идейном и даже вербальном сходстве сочинения De sectis с сочинениями Феодора Раифского не только нельзя отрицать, но даже можно еще усилить. Уже из имеющегося у нас под руками сочинения Προπαρασκευή τις καὶ γυμνάσιά, [81] в котором обличаются ереси манихеев, Павла Самосатского, Аполлинария, Феодора Мопсуестийского, Нестория, Евтихия, Юлиана Галикарнасского, Севира, видно, что содержание его близко соприкасается с содержанием сочинения De sectis, трактующего о тех же самых ересях. Легко можно указать на многие весьма сходные мысли и выражения из обоих сочинений. [82] Здесь мы можем сослаться еще на сохранившийся славянский перевод сочинения «Феодора, пресвитера Раифского о сущности и естестве» (то есть сочинения τίς φύσις καὶ οὐςὶα «Что есть природа и сущность?»). [83] Здесь автор определяет понятия οὐσία (сущности), φύσις (естества, то есть природы), συμβεβηκός (случайного, то есть привходящего свойства), ὑπόστασις (особенного, то есть ипостаси), γένος (рода), εἶδος (вида) и др. Есть рассуждение о «вособленном» (то есть об ἐνυπόστατος «воипостасном»): оно «особно не строится, но в собствах видимо есть, якоже вид, рекше естество человеческо, в своем собстве не видится, но в Петре или Павле, или в прочих человеческих собствах, якоже человек от души и тела сложен, да ни душа едина наречется, но в собственном теле вособлена». [84] Все это напоминает нам и соответствующие места в De sectis (особенно πράξις 7, Col. 1240) и многие из других мест в сочинениях Леонтия. И все это вместе с тем делает для нас несомненным, что сочинения Феодора Раифского как по внутреннему своему содержанию, так и по своему языку, терминологии и аргументации (у него те же разумные доводы вместе со ссылками на Священное Писание и на свидетельства Святых Отцов) стоят в близкой связи с сочинениями Леонтия Византийского.

Но принимая с Юнгласом данное положение, мы вовсе не обязываемся признать зависимость Леонтия от Феодора. Почему же не наоборот, почему нельзя считать Феодора стоящим в зависимости от Леонтия? Такая зависимость во всяком случае естественнее и понятнее: писатели менее одаренные и плодовитые скорее всего должны поить в зависимости от людей более талантливых и плодовитых, хотя, не спорим, действительность иногда и не оправдывает таких ожиданий. Леонтий безусловно по всему превосходит Феодора, и потому странно настаивать на влиянии именно последнего на первого. И трудно представить себе те мотивы, какими руководствуется в данном случае Юнглас. Может быть, у него есть тайное намерение возвести Феодора Раифского в степень аввы-философа, которая присваивается автору De sectis?! Ниоткуда, однако, не видно, чтобы такое название когда-либо соединялось с именем Раифского пресвитера. И содержание дошедших до нас сочинений Феодора, сочинений, не выделяющихся ничем из ряда других авторов того времени, не открывающих в авторе ни особого философского образования, ни склонности к самостоятельному философствованию, не дает никакого повода думать, что именно этот Феодор, а не какой-либо иной должен быть назван философом. Сверх всего и самое название Феодора философом в титуле De sectis не констатирует, конечно, общепризнанности за ним этого названия, а составляет плод личных взглядов на Феодора того лица, которое ἀπὸ φωνῆς Θεοδώρου «со слов Феодора» писало это сочинение.

С другой стороны, ввиду того, что Феодор Раифский является другом и современником преп. Максима Исповедника, гораздо основательнее утверждать, что именно влиянию этого многоученого мужа и плодовитого писателя Феодор Раифский и обязан сходством содержания своих сочинений с Леонтием Византийским. Сочинения преп. Максима Исповедника [85] носят на себе печать ясной как идейной, так и формальной зависимости от Леонтия Византийского. Правда, преп. Максим в своих творениях не делает прямых ссылок на Леонтия, как и вообще мало кого он цитирует с точным указанием автора. Нет у него и хотя бы глухих, но дословных выдержек из трудов Леонтия. [86] Однако вся терминология, аргументация и обороты речи в сочинениях преп. Максима весьма напоминают Леонтия. Достаточно прочитать Opuscula theologica et polemica («Богословские и полемические труды»), а в них трактаты преп. Максима: Περὶ τῶν δύο τοῦ Χριστοῦ φύσεων («О двух природах Христа») и Ὁροι διάφοροι, [87] чтобы убедиться в справедливости сказанного нами. Здесь защищается ἕνωσις καθʼ ὑπόστασιν «единство по ипостаси» природ во Христе и ἐνυπόστατον «воипостасное» как образ существования человечества во Христе. Есть у преп. Максима рассуждения о συμβεβηκός «привоходящем» ἀνυπόστατον «безыпостасном» и других характерных для Леонтия понятиях, [88] есть совпадающие у обоих определения, например: ὑπόστασις ἐστὶν οὐσία τις μετὰ ἰδιωματων «ипостась есть некая сущность с особенностями». [89] Может быть, не случайны также у Максима названия трактатов: Ἐπίλυσις σύντομος τῆς Σεβήρου ἀπορίας, [90] Κεφάλαια περὶ οὐσίας καὶ φύσεως, ὑποστάσεως καὶ προσώπου, [91] Μαξίμου μονάχου... ἐπίλυσις τῶν προτεταγμένων ἀποριῶν, [92] περὶ ἀριθμοῦ, [93] ὅτι Αριθμὸς οὔτε διαιρεῖ, οὔτε διαιρεῖται, [94] περὶ διαφόρων ἀποριῶν [95] (и др. В сочинениях Леонтия мы найдем весьма сходные подзаголовки трактата и во многом одинаковое их содержание: Ἀπορίαι, [96] Ἐπίλυσις τῶν ὑπὸ Σεβήρου προβεβλημένων συλλογισμῶν, [97] τὰ τριάκοντα κεφάλαια κατὰ Σεβήρου, [98] Ἐκ τοῦ Λεοντίου σχολίων περὶ τοῦ ἀριθμοῦ. [99] Вообще, между сочинениями преп. Максима и Леонтия наблюдается близкое идейное и вербальное сходство и зависимость. [100]

Вопрос о том, кто из этих двух авторов более ранний и служит источником для другого, разрешается тем соображением, что тогда как преп. Максим жил и писал в пору самого разгара монофелитских движений, то есть в середине VII столетия, поэтому и в сочинениях по постоянно повторяются слова: θέλημα и θέλησις «воля», у нашего Леонтия Византийского совершенно не затрагивается вопроса о волях во Христе, и общая цель, какую он преследует в своих сочинениях, есть та, чтобы прояснить церковное учение о взаимоотношении природ во Христе в противовес ложному учению об этом еретических партий. Такая цель могла иметь свое место и свой смысл для православного писателя лишь в VI веке, когда происходили сильные монофизитские и несторианские движения, когда Церковь Восточная всецело была поглощена заботами и трудами по примирению и воссоединению этих сектантов.

Итак, ввиду указанной не только идейной, но и формальной близости преп. Максима к Леонтию Византийскому версия о зависимости Леонтия от Феодора Раифского окончательно отпадает; наоборот, становится несомненной, в силу хронологической смежности, зависимость Феодора от преп. Максима, а через него опять таки от нашего Леонтия. Укажем в подкрепление этого положения еще на один факт, заимствуемый нами из сочинения De sectis и до некоторой степени проливающий свет на время жизни его автора. [101] Здесь речь идет о том, что уполномоченный императора Юстиниана сместил Александрийского патриарха Гайана, обвиненного в афтартодокетизме, и поставил на его место Феодосия-фтартолатра. Это произошло приблизительно в 537 г., и «с того времени до сего дня Гайан исчез», добавляет автор. Очевидно, этот автор во время написания своих строк считал возможным еще появление Гайана, считал его живым. Но такого предположения у него не могло бы и возникнуть, раз он писал в VII веке, когда Гайан, без сомнения, умер, и даже память о Гайане и гайанитах померкла.

Из приведенного аргумента вытекает не только то, что Феодор Раифский не мог быть автором De sectis, но и то, что его нельзя считать за чтеца, использовавшего имевшийся у него под руками материал Леонтия. Феодор жил почти на сто лет позже написания De sectis и притом около Синайской горы в Аравии, стало быть, очень далеко от Иерусалима, около которого жил Леонтий Византийский. Но если это так, то кто же этот Феодор как историческая личность, благодаря которой появилось на свет сочинение De sectis? И, прежде всего, к какому приблизительно времени должно относить жизнь и деятельность этого Феодора? В каталоге Венской Королевской библиотеки [102] на 103-м листе находим такое сообщение о сочинении De sectis: Leontii Byzantini Scholiae, excerptae ex ore Theodoris... quatum titulus ex principio σχόλια ἀπό φωνῆς Θεοδώρου «Схолии Леонтия Византийского, извлеченные со слов Феодора... название которых от начала: „Схолии со слов Феодора“» и т. д. Затем, на листе 143 читаем: Κυρίου Θεοδώρου, τοῦ φιλοςόφον ἐκ τῆς διηγήσεως τῶν θείων καὶ δεσποτικῶν κανόνων «аввы Феодора, философа, из толкований Божественных и Владычних канонов». Относительно автора последнего сочинения здесь замечается: «Весьма справедливым мне кажется, что этот Феодор должен считаться за одного и того же Феодора, о котором есть упоминание ранее в этом же „кодексе“, то есть в надписи Леонтиевых схолий». А в объяснение времени жизни самого Леонтия даются такие указания: floruit saeculo post Christum sub imperator Justini II, sive juniore, Tiberio Frace et Mauricio «процветал в век после [рождества] Христова при императоре Юстине II Младшем, при Тиверии Фракийце и Маврикии», то есть признается, что Леонтий и жил и во второй половине VI века, а отсюда и время жизни Феодора должно быть отнесено к той же эпохе.

В параллель с этим известием можно поставить еще сведение о Феодоре, заимствуемое из хранящихся в Московской Синодальной библиотеке материалов. В одном из полемических сборников [103] читаем следующее: ἀποφώνησις Θεοδώρου τοῦ θεοφιλεστλάτου ἄββα καὶ σοφωτάτου φιλοσόφου... «изглашение Феодора, боголюбивейшего аввы и мудрейшего философа» в 10-и πράξεις «деяниях». Это совершенно похоже на заглавие сочинения De sectis в том виде, в каком оно имеется у Миня. Далее, в том же сборнике [104] находим: ἀπὸ φωνῆς Θεοδώρου τοῦ θεοφιλεστάτου ἄββα καὶ σοφωτάτου φιλοσόφου: ὑπόθεσις τίς τὴν οἰκουμενικὴν τρίτην σύνοδον ἐν Ἐφεσῳ «со слов Феодора, боголюбивейшего аввы и мудрейшего философа: предположение о III Вселенском соборе в Ефесе»; ὑπόθεσις о IV Вселенском соборе и ὑπόθεσις о V Вселенском соборе. Кому принадлежит это ἀποφώνησις «изглашение», «диктант» относительно трех указанных соборов, какому Феодору? Судя по заглавию, тождественному с De sectis, все и тому и тому же философу Феодору, и, следовательно, этот Феодор принадлежит ко второй половине VI века.

Теперь можно поставить и другой вопрос: кто же именно этот Феодор, как лицо историческое? Генрих Канизий в своей Vita Leontii Byzantini [105] предлагает считать за Феодора De sectis Феодора Аскиду, епископа Кесарийского. Соображения, высказанные им в пользу своей гипотезы, таковы:

Такое заключение Канизия о Феодоре не имеет для себя других оснований, кроме сходства имен и близости Феодора Аскиды к Леонтию Византийскому. Но эта самая близость говорит и против теории Канизия. Аскида сближается с Леонтием и действует совместно с ним уже в сане епископа. [106] Во-первых, если бы он диктовал это сочинение Леонтия, то его сан не был бы забыт переписчиком. Во-вторых, хотя Аскида и не чужд был образованности, но, безусловно, не был ученым писателем. Автор жития св. Саввы рисует его ловким практическим дельцом и карьеристом. Между тем Феодор в заглавии De sectis называется «боголюбивейшим аввой и мудрейшим философом, изучившим как божественную, так и светскую науку». [107] От Аскиды не сохранилось никаких сочинений. Евагрий упоминает только об одной фразе, пророненной Аскидой во время V Вселенского собора: «Если апостолы с мучениками и теперь чудодействуют и обретаются в чести, то какой же будет для них апокатастасис, если они не сделаются равными Христу» (ἴσοι Χριστῷ). [108] Фраза при всей ее краткости очень характерна в том смысле, что рисует Феодора Аскиду тем самым исохристом и оригенистом, каким он и оставался до конца своих дней. С таким положением идут вразрез весьма определенно выраженные антиоригенистские воззрения автора De sectis. [109] Если указанное место отнести на счет самого Леонтия, то дело ничуть не изменится, ибо и Леонтий, по Житию св. Саввы, являются вполне солидарным с Феодором и даже более ревностным оригенистом.

У Иоанна Мосха, время жизни которого падает на вторую половину VI и первые годы VII века, [110] есть известие о философе Феодоре, [111] который жил вместе с чтецом Зоилом в Александрии. Однако и этого Феодора, носящего название философа, трудно отождествить с Феодором De sectis ибо он жил далеко как от Византии, так и от Палестины, где жил и писал Леонтий. Кроме того, Мосх говорит о своем философе Феодоре в таких выражениях, которые почти не позволяют думать об его богословско-литературных занятиях. Философом его называли за мудрые советы, которые изрекал он своим собеседникам: это был мудрец в житейско-практическом, а не научно-теоретическом смысле.

Во второй половине VI века жил и действовал Феодор, митрополит Скифопольский. Мы останавливаемся на нем как на возможном виновнике появления в свет Леонтиевых Схолий. Биографические известия об этом Феодоре начинаются с того момента, когда он сделался монахом в палестинской Лавре св. Евфимия Великого. Хотя монахи этой Лавры отличались вообще твердыми православными убеждениями, однако это не помешало молодому иноку Феодору увлечься оригенизмом и потому, конечно, что он был из числа образованных людей, занимавшихся богословской наукой, ибо оригенизм, отличавшийся философским характером, был мало доступен для понимания простецов. В своем сочинении Λίβελλος («Книжки») [112] об этом печальном увлечении сам автор пишет так: «Прежде и я в человеческой слабости держался известных воззрений относительно предсуществования и апокатастасиса, которые проповедал безбожный и нечестивый Ориген». Но затем он скоро прозрел и стал действовать в строго православном духе. Он не говорит, кому он обязан этим прозрением, но несомненно, что кто-то стоял около него и влиял на него силой своего ума и авторитета (быть может — наш Леонтий). После V Вселенского собора Феодор из Лавры св. Евфимия перешел в Новую Лавру, где стал игуменом. Принадлежность его к оригенистическому кружку дала ему сильную протекцию в лице Феодора Аскиды, с которым он, по-видимому, состоял в близких и постоянных связях. Благодаря ходатайству Аскиды Феодор был назначен хранителем Креста и Митрополитом Скифопольским. [113]

Из этих скудных биографических данных нельзя извлечь никакого определенного представления об отношении Феодора Скифопольского к Леонтию Византийскому. В содержании Λίβελλος — сочинения по размеру очень маленького — также нельзя найти ничего нового по этому вопросу. Это сочинение состоит из 12 анафематизмов оригенистам и даже в заключение — самому Оригену Адаманту. Цель, которую преследовал автор в этом сочинении, несомненно та, чтобы реабилитировать себя в глазах Восточных патриархов, которым оно адресовано, снять с себя всякую тень подозрения в оригенизме, к которому раньше был причастен Феодор. По мыслям это сочинение вполне соответствует концу πράξις 10 в De sectis, хотя форма изложения мыслей здесь и другая. Но если ни в биографии, ни в сочинении Феодора мы не видим ясных указаний на связь его с Леонтием Византийским, то, с другой стороны, здесь мы не наблюдаем решительно ничего препятствующего признанию тесной связи между этими лицами. И время, и место, и однородность служебных занятий и научных интересов — все это почти с необходимостью заставляет признать знакомство и связь Феодора с Леонтием. Посмотрим, насколько удовлетворяют такому нашему признанию те сочинения Леонтия Византийского, которые дошли до нас.

Существенно важно в этом отношении одно обстоятельство, что в сочинениях Леонтия нигде не упоминается о V Вселенском соборе и о сделанных на нем постановлениях, между тем как случаи для такого упоминания представлялись автору не раз. Так, в книге De sectis перечисляются все Вселенские соборы, собиравшиеся для осуждения еретиков и последним из таковых указывается Халкидонский собор. [114] В сочинении Contra Nestorianos et Eutychianos о Халкидонском соборе автор выражается: «Это конечная печать всех бывших перед ним соборов». [115] Затем у Леонтия есть речь о трех главах: Феодоре Мопсуестийском, Феодорите Кирском и Иве Эдесском, но он смотрит на них глазами Халкидонского собора. Значит, он не знает постановлений V Вселенского собора относительно этих лиц, хотя об эдиктах императора Юстиниана, направленных к осуждению этих мужей и их сочинений, ему уже, по-видимому, известно. [116] То же самое нужно сказать и относительно выступления автора De sectis против учения Оригена и его последователей. [117] Если бы Леонтий знал об императорском эдикте и о постановлениях собора 544 г., направленных против Оригена, тогда он не обошел бы их в этом месте молчанием. Из всех этих соображений следует, что Леонтий писал свои сочинения не в какое-то иное время, а именно в первой половине VI века.

Далее, можно указать на присущую сочинениям Леонтия необыкновенную живость изложения, свидетельствующую о чрезвычайной злободневности трактуемых им вопросов. Тон его сочинений, если можно так выразиться, нервный, какой можно встретить у писателя, остро до болезненности переживающего то, о чем он пишет. Он препирается со своими противниками до раздражительности, желает во что бы то ни стало заставить их отойти с занятых ими догматических позиций и привести их к соединению с Православной Церковью. Вот, для характеристики, место из сочинения Contra Nestorianos et Eutychianos, [118] где он пишет монофизитам:

и так далее. В De sectis Леонтий полемизирует с монофизитами:

В сочинении Contra Nestorianos Леонтий пишет:

Ясно, что и в отношении несториан Леонтий настойчиво преследует ту же самую цель, что и в отношении монофизитов.

Все это убеждает нас, что автор данных сочинений, Леонтий Византийский, пишет во времена императора Юстиниана, то есть в первой половине VI века, когда Восточная Церковь вела оживленную борьбу с несторианами и монофизитами и старалась привести их к соединению с собою.

Наконец, почти в каждом сочинении Леонтия Византийского можно встретить горячую апологию Халкидонского собора и его вероопределения. Так, в De sectis [121] он разбирает многочисленные возражения еретиков против Халкидонского собора и находит их совершенно несостоятельными. Третья книга Contra Nestorianos et Eutychianos вся направлена против осуждающих «великий и вселенский» Халкидонский собор и предпочитающих ему несториан. [122] В сочинении Contra Monophysitas Леонтий, отстаивая согласие Халкидонского вероопределения с учением Отцов Церкви (Кирилла, Флавиана, Льва), с жаром восклицает:

И снова мы приходим к тому заключению, что Леонтий, пишущий такие горячие реплики в защиту Халкидонского догмата и в опровержение несториан и монофизитов, не мог писать этого ни в какое другое время, кроме первой половины VI века. Если бы Леонтий жил в VII веке, то он совершенно не нуждался бы в защите Халкидонского собора, ибо в конце VI и начале VII века авторитет Халкидонского собора был уже признан непререкаемым. Мало того, в но время было признано и вселенское значение V собора, на котором, как известно, постановления Халкидонского собора получили свое новое подтверждение и санкцию.

Итак, по всем данным, которыми в настоящее время [124] располагает наука, время жизни Леонтия Византийского или, точнее, время и о богословско-литературной деятельности должно быть отнесено к середине VI века. Но кто же именно он был? Есть ли в современных ему литературных памятниках достаточные известия о его личности, или он обойден в них молчанием и является личностью неизвестной, неопределенной? Христианская письменность VI века оставила нам много лиц с именем Леонтия, так что беда не в том, что о нашем Леонтии нет упоминания в письменных памятниках, а скорее в том, что них упоминаний много, и все они остаются почти голыми упоминаниями, то есть без тех подробностей, которые давали бы нам право в ком-либо из них точно и бесспорно признать нашего автора. Для достижения своей цели нам остается воспользоваться теми прозваниями, которые придаются нашему Леонтию в титулах приписываемых ему сочинений, так как эти титулы, хотя, может быть, и не принадлежат самому автору, все-таки дошли до нас из глубокой древности вместе с самими сочинениями.

Вот какие титулы присваиваются здесь Леонтию: μοναχός «монах», [125] σχολαστικὸς Βυζάντιος «схоластик Византийский», [126] ὁ πάνσοφος μοναχὸς Ἱεροσολυμίτης [127] «премудрый монах Иерусалимский», μακάριος Λεόντιος «блаженный Леонтий»[128], Λεόντιος ὀ τῆν ἐρημικήν πολιτείαν καὶ μονάδα βίον ἐλόμενος «Леонтий, избравший пустынное жительство и уединенную жизнь», [129] Λεόντιος ὀ τῆς ερήμου μοναχός «Леонтий, монах-пустынник». [130] Соответственно таким титулам и определениям Леонтия, писателя VI века, нельзя считать за тождественное с ним лицо ни одного из епископов, присутствовавших на соборах того времени, [131] ни Леонтия-архимандрита, диакона или одного из низших клириков, [132] ни Леонтия-референдария или полководца императора Юстиниана. [133] С большим или меньшим основанием представляется возможность отождествить нашего Леонтия или с одним из скифских монахов, Леонтием по имени, [134] или с Леонтием, родственником генерала Виталиана, встречавшим римских легатов в Константинополе, [135] или с Леонтием, участвовавшим на состязаниях православных с севирианами в Константинополе в 533 году, [136] или с одним из членов Константинопольского собора, бывшего при патриархе Мине в 536 г., [137] или же с Леонтием Византийским, оригенистом, монахом Лавры св. Саввы Освященного, близ Иерусалима, [138] или, наконец, с одним из Леонтиев, монахов Лавры св. Евфимия и Лавры св. Феодосия в Палестине. [139]

Здесь, прежде всего, возникают вопросы: с которым из упоминаемых в этих местах Леонтиев можно отождествить нашего Леонтия Византийского, и все ли из них суть различные личности, или же некоторые упоминания относятся к одному и тому же Леонтию, только в разные периоды его жизни и деятельности? Мнения ученых в ответе на эти вопросы сильно расходятся. Лоофс, первым взявшийся за научную разработку этих вопросов, остановился на отождествлении нашего автора с Леонтием из жития св. Саввы, считая его и то же время и скифским монахом, и участником севирианских соборов, и собора 536 г. Рюгамер находит возможным признать за нашего Леонтия только того, который подписался под актами севирианских споров. Издатели сочинений Леонтия Византийского — Фабриций и Фесслер [140] в своих предисловиях к сочинениям Леонтия оказываются не согласными с Лоофсом, а, например, Май [141] в Monisum in tractatum Contra Nestorianos вполне является единомышленником Лоофса и несомненным вдохновителем этого последнего.

Леонтий из Жития св. Евфимия Великого, несомненно, совсем особая личность, никем из указанных исследователей с Леонтием Византийским не отождествлявшаяся, потому ли, что она считалась ими совершенно не подходящей к нашему автору, или потому, что осталась ими незамеченной, хотя это и трудно допустить. Таким образом, для нас открывается задача детально рассмотреть все эти ученые мнения о Леонтии и установить определенные биографические данные о его личности, которые представляются с нашей точки фения наиболее приемлемыми.

О том, что Леонтий был монахом и принял монашество еще в юных летах, свидетельствует он сам в прологе к третьей книге Contra Nestorianos et Eutychianos. [142] После юношеского увлечения несторианством Леонтию, ставшему уже почти вернейшей добычей несториан, подана была свыше благодать, которая вложила в него пламеннейшее стремление к добродетели и, в особенности, желание странствования.

Отсюда без всяких натяжек можно вывести то заключение, что Леонтий в молодых годах уже сделался монахом и притом не там, где им первоначально жил, но где-то в другом далеком месте, которого он достиг после долгого и трудного странствования. Если следовать теории Лоофса, то надо думать, что местом первоначальной жизни Леонтия была Скифия, а божественными мужами были скифские монахи. На чем же основывается такая теория?

Прежде всего, Лоофс в отождествлении Леонтия Византийского с одним из скифских монахов опирается на то, что в числе этих монахов, прибывших в Константинополь в 519 г. из своей отдаленной провинции, был монах Леонтий. Причиной их прибытия в столицу была ревность по халкидонской вере, желание защитить ее от несторианства и широким потоком разлившегося монофизитства. Другим их желанием и, наверное, главнейшим было — добиться осуждения и смещения своего епископа Патерна Томийского, подозреваемого в несторианском образе мыслей. [143] Лозунгом своей партии в борьбе с еретиками, как нам уже известно, монахи выставили знаменитую теопасхитскую формулу. [144] Подробности всей этой деятельности скифских монахов мы узнаем из переписки императора Юстиниана, папы Гормизды и других лиц.

Затем Юстиниан просит папу прислать к нему обратно религиознейших монахов Иоанна и Леонтия из очевидного опасения относительно выдающейся фанатичности этих лиц и способности возбуждать других. [146] Этот факт показывает, что Юстиниан хорошо знал всех этих монахов, особенно же Иоанна и Леонтия. Так это и должно было быть. Монахи, еще будучи в Константинополе, приобрели себе репутацию людей ученых и претенциозных: они гордо повели себя против римских легатов, отказавшихся одобрить их поведение и учение, что и было причиной их отъезда в Рим, конечно, не без соизволения императора Юстиниана, вначале ценившего этих горячих борцов за веру и Церковь, но не успевшего разглядеть всей сущности их стремлений. А эти стремления оказались далеко не соответствующими истинным намерениям Юстиниана. Он желал поддерживать мир и единение внутри всей своей империи, поддерживать хотя им даже ценой таких уступок, которые явно шли вразрез с истиной. Император думал, что скифские монахи своим одушевлением зададут примирительный тон на Востоке и будут содействовать уничтожению партийности. Питать такие надежды Юстиниан имел тем большее основание, что монахи были в близких отношениях с Виталианом, генералом очень популярным в народе и славившимся своей религиозностью. [147] Юстиниан надеялся, что Виталиан как соотечественник скифских монахов воздействует как на них, так и на религиозные партии, в примирительном направлении. Однако скифские монахи не только не оправдали возлагавшихся на них надежд, но еще более усилили церковные раздоры, перенеся их с Востока на Запад. Западная Церковь, свободная от партийных увлечений, сразу поняла, в чем главный вред, приносимый скифскими монахами. Их не без основания заподозрили в евтихианстве, в желании ниспровергнуть Халкидонское определение и подорвать авторитет св. Льва, папы Римского. [148] Папа Гормизда поспешил раскрыть глаза Юстиниану на них, как на людей фанатичных, возбуждающих народ к восстанию. Юстиниан, и сам трактовавший скифских монахов как людей беспокойных, спорщиков, даже бунтовщиков [149] посоветовал папе без церемонии выслать их из Рима, где уже стали происходить народные волнения из-за вызывающего поведения монахов. [150] Однако монахи упорно продолжали жить в Риме и сеять ложь и раздоры, чем возбудили горячую и обширную полемику против себя со стороны римского и африканского клира. [151] Каков был конец всей этой истории со скифскими монахами в Риме, точно неизвестно, но надо думать, что они с позором должны были возвратиться туда, откуда пришли, то есть в свою родную Скифию. На территории Византии они больше не появлялись.

Имеют ли какое-нибудь отношение скифские монахи к Леонтию Византийскому? По Лоофсу, Леонтий Византийский — один из скифских монахов. [152] В пользу такого отождествления Лоофс указывает, во-первых, на близость сочинений Леонтия Византийского к сочинениям Иоанна Максенция, близость не только формальную, но и материальную, и, во-вторых, на защиту нашим Византийцем теопасхитской формулы. Максенций был, несомненно, лидером партии скифских монахов как человек образованный и писатель. [153] Касательно литературной близости его к Леонтию Византийскому нужно сказать, что она действительно наблюдается. Так, Максенций полагает в деле веры определение Халкидонского собора главным авторитетом для себя и считает, что оно составлено на основании вполне православных источников: Никео-Цареградского Символа, учения свт. Кирилла Александрийского и св. Льва, папы Римского. В своей аргументации автор широко пользуется Священным Писанием и писаниями Свв. Отцов: Афанасия Великого, Григория Богослова, Кирилла Александрийского, папы Льва, Флавиана, Прокла и др. Не пренебрегает он и соображениями разума. Все это очень подходит к сочинениям Леонтия, характеризующимся с внутренней и внешней стороны теми же самыми чертами. В учении о соединении двух природ во Христе Максенций, по-видимому, хочет оставаться на православной почве признания двух естеств. Его сочинение Contra acephalos libellus («Книжка против акефалов») [154] прямо направлено против тех, «кто глупо и неразумно утверждают, что во Христе одна природа после Воплощения, так как нет природы безыпостасной». Последнее выражение не раз встречается и на страницах сочинений Леонтия, [155] хотя вовсе не составляет характерной особенности его доктрины. Много и других общих мыслей у обоих авторов, и излагаются они часто в совсем одинаковой форме (например, в диалогической, ср. Contra Nestorianos Леонтия и Contra Nestorianos Максенция).

Об этой литературной зависимости нужно сказать, что она не обязывает к признанию совместной принадлежности обоих авторов к скифским монахам и легко может быть объяснена тем, что Леонтий имел в руках сочинения Максенция и пользовался ими в своей полемической деятельности. Цитировать его Леонтий, конечно, не считал удобным, потому что Максенций, во всяком случае, был сомнительным авторитетом и даже подозрительным по своему православию. Сочинение Максенция Contra Nestorianos capitula («Главы против несториан»), заключающее в себе 12 анафематизмов на неправомыслящих о соединении природ во Христе, безусловно, носит на себе монофизитский отпечаток, и Леонтий Византийский под ним никак не мог бы подписаться. Максенций, как и все вообще скифские монахи, был сильно предубежден против Западно-римского учения, в котором он подозревал несторианство, [156] и потому, составляя свои анафематизмы в противовес римскому учению, он невольно склоняется в другую сторону — монофизитства. В данном случае с Максенцием произошло то же самое, что случилось некогда со свт. Кириллом, который в своей полемике с Несторием выпустил против него свои 12 анафематизмов Τοῦ Σωτῆρος. Конечно, в них нет прямых монофизитских взглядов, но они легко могут быть истолкованы в монофизитском смысле, поэтому, конечно, и не были одобрены Халкидонским собором и служили предметом долгих пререканий между Восточными христианами. Так, уже в 1-м анафематизме Максенций, наряду с исповеданием во Христе «двух соединенных природ, Божественной и человеческой, как передал досточтимый Халкидонский собор», говорит и о необходимости признания «одной воплощенной природы Бога Слова, как бы двух, соединенных в одной сущности и лице» (in una substantia atque persona). [157] Максенций выдвигает излюбленную монофизитскую формулу о μία φύσις и ставит ударение на соединении природ, не упоминая о различии и неслитности их. Такую же тенденцию можно усматривать и в других анафематизмах, особенно в 9-м, который читается так: «Если кто не исповедует Христа после воплощения сложным (compositum) — анафема». [158] И вообще, анафематизмы Максенция стремятся как можно сильнее оттенить Божество во Христе и субстанциальное или природное единение (см. 3-й анафематизм).

Что касается собственно теопасхитской формулы, то Иоанном Максенцием эта формула проводится с особенной настойчивостью, показывающей, что для автора она служит центральным пунктом его учения. [159] И действительно, на эту формулу скифские монахи смотрели как на концентрированное изложение православной христологии, а всех неприемлющих ее считали за еретиков, за несториан. Мало того, они домогались возведения своей партийной формулы в догматическое достоинство, чем как бы уже предлагалась ими поправка Халкидонского определения. [160] Римская Церковь недаром увидела в теопасхитской формуле плохо скрытое выступление против Халкидонского собора и учения папы Льва, этого выразителя чистого Православия. Такая маскировка тем скорее была замечена на Западе, что скифские монахи, перейдя на территорию Римской Церкви, еще резче обозначили монофизитскую тенденцию в своей формуле, сократив последнюю до выражения: «Христос есть один из Троицы», [161] то есть выставляя на вид только единство Христа, причастность Его Божеству Святой Троицы. Потому-то папа Гормизда и писал о скифских монахах епископу Поссесору:

Переходя теперь к сравнению этого учения скифских монахов с таковым же Леонтия Византийского, мы должны прямо сказать, что сели есть близость между тем и другим, то только внешняя и поверхностная. У Леонтия только в одном сочинении Contra Nestorianos находится небольшой трактат, посвященный разбору теопасхитской формулы, [163] а в других сочинениях эта формула ни разу не упоминается. Затем, и сам разбор формулы Леонтием показывает, что он в этом деле не пионер и не пропагандист, подобно Иоанну Максенцию, а просто истолкователь ее в православном духе. Он направляет свое сочинение против тех, кто хотел бы отвергнуть ее как монофизитскую или вложить в нее неподобающий ей смысл (главным образом, против несториан, а потом, вероятно, и против последователей скифских монахов). Леонтий так говорит:

Леонтий никогда не думал, подобно Максенцию, видеть в теопасхитской формуле лозунг своей доктрины, и если он раз остановился на ней, то это показывает только то, что «в ней под медом скрывается евтихианский яд», [165] и что выяснить настоящий смысл се было, по его мнению, необходимым делом и для православных, чтобы они осмотрительно пользовались этой формулой, и для еретиков, чтобы лишить их одного из средств к совращению правомыслящих и к обвинению Церкви в неправославии.

Итак, сочинения Леонтия, по нашему мнению, не дают права считать его за одного из скифских монахов, в свое время наделавших так много шума в Константинополе и Риме. Кроме того, спросим еще, какой смысл при таком признании имело бы само название нашего Леонтия Византийским? Ведь не за эту же кратковременную деятельность в Константинополе, какую проявили монахи в 519 г., традиция присвоила ему наименование — Византийского? Юстиниан сам писал о скифских монахах папе Гормизде: «Это — монахи только по виду, и они не имеют никакого навыка к диспутам». [166] Такая оценка меньше всего подходит к Леонтию, который сам о себе говорит, что он часто вел диспуты и на основании этих диспутов впоследствии составлял свои полемические сочинения. [167]

Наконец, Лоофс со своим отождествлением Леонтия Византийского с Леонтием из скифских монахов оказывается перед фактом невозможности хронологически согласовать жизнь этого Леонтия с Леонтием-оригенистом из Жития св. Саввы, с которым, по Лоофсу, первый — одно и то же лицо.

и так далее. Павел Препростой был игуменом в Новой Лавре всего 6 месяцев после Иоанна Отшельника, который скончался в 514 г. Каким же образом, спрашивается, Леонтий Византийский мог очутиться в числе скифских монахов, явившихся в Константинополь в 519 г.? Эти монахи прибыли в Константинополь из Скифии, а не из Палестины, оригенистами они также не были, как не были теопасхитами монахи Новой Лавры.

Не стоит говорить о родстве Леонтия Византийского с «знаменитейшим Виталианом», ибо это родство становится само собой под вопрос, раз наш Византиец — не скифский монах. И сами доказательства такого родства в приложении к нашему Византийцу не имеют никакого значения. Родство это предполагается на основании сообщения диакона Диоскора, папского легата, о том, что в числе родственников Виталиана в Константинополе имеется некто скифский монах Леонтий. [169] Далее, из того же донесения Диоскора видно, что для встречи легатов в Константинополе были высланы два мужа — Стефан и Леонтий; Стефан называется тоже родственником Виталиана. [170] Отсюда выходит, что Стефан и Леонтий — суть оба родственники Виталиана, занимали видные должности в Византии и были, стало быть, людьми очень образованными, но ниоткуда не видно, что они были монахами, да едва ли и удобно было им быть таковыми по их служебному положению, а потому не приходится сомневаться и в безусловном отличии этого Леонтия от скифского монаха того же имени.

Относительно отождествления Леонтия Византийского с Леонтием-монахом и апокрисиарием на религиозных прениях православных с севирианами в 533 г. в городе Константинополе [171] нужно сказать то же, что и о предшествующих гипотезах Лоофса. Для этой гипотезы нет прочного основания. Сами прения, устроенные по инициативе императора Юстиниана в его же дворце, имели в виду примирение севириан с православными и возвращение их в лоно Церкви. Такие прения происходили при Юстиниане нередко. [172] Прениями 533 г. руководил председатель — епископ Ефесский Ипатий. В числе диспутантов были apocrisiarii... cum Leontio viro venerabile monacho et apocrisiario patrum in sancta civitate constitutorum «апокрисиарии... с досточтимым Леонтием, монахом и апокрисиарием Отцов, находившихся в святом граде». Центральным пунктом состязаний был Халкидонский собор, значение его вероопределения и отношение его к еретикам. В первой стадии споров были исследованы возражения монофизитов относительно осуждения Халкидонскими Отцами Ефесского собора 449 г. и тех лиц, которые верховодили на нем всеми делами. В защиту Ефесского собора и своих, солидарных с его постановлениями, взглядов на Лицо Богочеловека, севириане приводили места из сочинений свв. Афанасия и Кирилла, архиепископов Александрийских, ссылались на авторитеты Феликса и Юлия, пап Римских, а также на Григория Чудотворца и Дионисия Ареопагита, утверждая, что все эти Отцы учили признавать во Христе после соединения природ или после Воплощения только одну природу. [173] Опровергая севириан, православные доказывали, что все эти сочинения, в которых говорится о слиянии во Христе двух природ, falsae sunt epistolae («суть подложные послания»), и потому на них нельзя основываться в христианском учении. Православные, ссылаясь на ясные слова Вселенских Учителей Афанасия и Кирилла, старались утвердить учение о соединении природ во Христе согласно Халкидонскому учению. Они доказывали неправильное понимание монофизитами известной формулы: «Одна природа Бога Слова воплощенная», говоря, что здесь нет речи о слиянии природ в одну, как то думают монофизиты, а есть речь только о Боге, принявшем плоть, то есть о Божестве и человечестве, соединившемся в одном Лице Христа, значит, содержится чисто Халкидонское учение, хотя и выраженное в неясной, свойственной дохалкидонскому времени, формулировке. Но не только монофизиты, а и несториане не менее занимали участников собеседования. Они выяснили ложные взгляды несториан на Лицо Христа-Богочеловека, Марии Богородицы, одобрили правильное отношение Халкидонского собора к учителям несторианства, епископам Феодору Мопсуестийскому, Феодориту Кирскому и Иве Эдесскому. В конце заседаний была затронута и теопасхитская формула, причем она не была отвергнута, но ей была дана православная интерпретация.

Если теперь сравнить все содержание этих прений с сочинениями Леонтия Византийского, то ясно выступит для нас один несомненный факт: их автор пишет о тех же самых предметах, о чем ведутся рассуждения на собеседовании, и пишет с живостью и увлечением, ясно показывающими, что эти предметы составляют для него интерес дня. [174] Этим фактом, впрочем, может быть подтверждена только современность Леонтия Византийского этим прениям 533 г. и в самом бо́льшем случае — его присутствие и участие в этих прениях. В Прологе к сочинению Contra Nestorianos et Eutychianos [175] наш автор пишет:

Если угодно, эти слова можно считать указанием Леонтия на присутствие в прениях с севирианами. О выступлениях Леонтия на премиях в актах ничего не говорится, но это могло быть, конечно, и опущено, ибо описатель прений Иннокентий, еп. Маронийский, замечает: «Из многого, что там было сказано, я кратко доложу, ибо подробно писать у меня нет времени». [176]

Для нас, собственно, относительно этих прений важно выяснить вопрос, есть ли вышеупомянутый нами «апокрисиарий Отцов» Леонтий — одна и та же личность с Леонтием Византийским? Мы полагаем, что это — разные личности, и вот почему. Прения в Константинополе происходили в 533 г. Леонтий же Византийский, тот, который сопровождал св. Савву Освященного при его поездке в Константинополь с просьбой к императору о даровании первой и второй Палестине свободы от податей по причине произведенных в них самарянами убийств и опустошений, [177] присутствовал в Константинополе во дворце на спорах с апосхистами, то есть отступниками от правоверия [178] в 531 г. [179] В это время Леонтий был обличен и оригенизме и в противлении Халкидонскому собору, за что был исключен Саввой из его свиты. [180] Правда, Леонтий Византийский с этого времени остается в Константинополе, но разве возможно предположить, чтобы через год этот же Леонтий не только заставил забыть о его отвержении великим и уважаемым старцем, каким был св. Савва, о его еретичестве, публично доказанном, и даже сделаться старшиной апокрисиариев? В это время еще не было при дворе всесильного епископа Кесарийского, и ему никто не мог проложить такой дороги к быстрому возвышению. Император Юстиниан, столь милостиво относившийся к Савве Освященному и по внушению последнего «восставший против ересей Несториевой и Оригеновой», [181] несомненно, слышал доклад Саввы о Леонтии и других его сообщниках, державшихся еретических мнений и распространявших эти мнения среди православных. Иначе на чем бы основывался император в своих последующих репрессиях по искоренению последователей этих ересей! Итак, все говорит о том, что указанная теория Лоофса принята быть не может, если не хочет быть самопротиворечивой и беспочвенной. Может быть, указанный Леонтий-апокрисиарий и есть наш Леонтий Византийский, автор известных нам сочинений с его именем, но только совсем особая личность, не тождественная с тем Леонтием, о котором повествует биограф Саввы Освященного.

Теперь, когда мы частично уже коснулись основной гипотезы Лоофса в отношении к личности Леонтия Византийского, благовременно подвергнуть ее разбору и в целом виде. Итак, Леонтий Византийский, по Лоофсу, есть тот самый, о котором говорится в двух древних Житиях: Vita Sabae («Житие св. Саввы») и Vita Cyriaci («Житие Кириака Отшельника»). [182] В обоих Житиях, относящихся к VI веку, упоминается некий монах Леонтий, причем особенно подробно и выразительно повествуется о нем в Житии св. Саввы, где читаем следующее:

В Житии Кириака Отшельника точно так же говорится:

К Нонну, который был «родом палестинец», [186] в деле распространении им оригенизма присоединились еще и другие, и «прежде всего те, кто были в Новой Лавре ученейшими, именно: Петр Александрийский, и другой Петр, родом из Греции, даже самый наместник Лавры, родом Скифопольский, вернейший в религии и в добродетелях и просвещенный в науках». [187]

Дальнейшая судьба Леонтия в связи с развитием оригенизма в Палестине представляется, по свидетельству Жития св. Саввы, в таком виде. После кончины св. Саввы (532 г.) Нонн и его последователи, почитая смерть Саввы удобным для себя моментом, начали распространять то зловерие, которое они скрывали в глубине души. [188] В то время Дометиан, игумен обители Мартирия, и Феодор, но прозванию Аскида, настоятель Новой Лавры, сильно заразившись учением Оригена, отплыли в Константинополь и там, притворно показывая себя защитниками Халкидонского собора, при содействии вышеупомянутого Византийца Леонтия (который, по-видимому, после отвержения его Саввою жил в столице), сделались близкими к папе Евсевию, а через него и к самому императору Юстиниану. Вскоре Дометиан становится епископом Галатийским, а Феодор — Кесарийским. Нонн, благодаря их поддержке, смело сеет семена Оригеновы во всей Палестине. [189] Леонтий уезжает из Константинополя и начинает работать рука об руку с Нонном. В Новой Лавре собрались все главные виновники ереси (оригенизма). Леонтий Византийский обнаруживает особенную ревность в пропаганде ереси, будучи давно недоволен блаженным Саввой (разумеется, за публичное отвержение и посрамление), он дал всем еретикам совет вооружиться и приступить к разрушению Великой Лавры (св. Саввы). Потому они и пошли вместе с Леонтием и прочими монахами, изгнанными из Лавры, в обитель блаженного Феодосия, надеясь привлечь к себе здешних насельников, но были отвергнуты. Тогда еще с большим озлоблением они устремились на задуманное дело. И только благодаря тому обстоятельству, что они заблудились по дороге, их преступное намерение не было приведено в исполнение. [190]

Затем, Леонтий хлопочет о принятии в Великую Лавру изгнанных оттуда за оригенизм монахов, и Евсевий, епископ Кизикский, будучи обманут словами Леонтия (ὑπὸ τῶν Λεοντίου λόγων ἀπατηθεὶς) [191] и ничего не зная о ереси, призвал к себе авву Геласия (игумена Лавры) и принуждал его принять изгнанных. В то же время бывший вместе с Евсевием в Иерусалиме патриарх Антиохийский Ефрем, услыхав о том, что произвели оригенисты во Иерусалиме, воодушевился мужеством и соборным определением, состоявшимся в Антиохии (в 542 г.), предал проклятию Оригеновы догматы. Последователи Нонна вознегодовали на Ефрема. Имея своим поборником Леонтия Византийского, который отплыл тогда в Константинополь, они принуждали архиепископа Петра исключить имя Ефрема из церковных диптихов. Дело дошло до императора, который не только принял сторону Ефрема, но и сам издал указ против Оригеновых догматов (эдикт 543 г.). Когда указ был обнародован в Палестине, то Нонн и прочие начальники ереси (значит, и Леонтий), с досадой на это отделились от кафолической Церкви. Когда весть об этом факте была получена в Константинополе, то Леонтий уже умер... Его место по распространению оригенизма с успехом занял Феодор Аскида. [192] И только после осуждения этой ереси на V Вселенском соборе и смерти Аскиды оригенистические волнения стали мало-помалу затихать в палестинских монастырях. «Бог умилосердился над сынами пустыни, — пишет по этому случаю автор Vitae Sabae, — посетил и спас нас от порабощения оригенистов, изгнал их от лица нашего, и нас поселил в селениях их». [193]

Приемлемо ли отождествление этого Леонтия-оригениста с Леонтием Византийским, писателем сочинений его имени? Лоофс отвечает утвердительно, и его авторитетное мнение действует на всех гипнотически. Ему следуют и Гарнак, и Ермони, и Дикамп, и только Рюгамер с Юнгласом позволяют себе усомниться в этом вопросе. Мы решаем поставленный вопрос отрицательно. Два обстоятельства, главным образом, склоняют Лоофса и его адептов к такому отождествлению. Во-первых, отсутствие в литературных памятниках VI века других носителей имени Леонтия, которые близко подходили бы к нашему Леонтию-писателю, и нетерпеливый гонор ученых-историков, стремящихся во что бы то ни стало разгадать поставленную историческую задачу. Во-вторых, очень соблазнительное совпадение в наименовании Византийским Леонтия-оригениста с Леонтием-автором сочинений его имени. Оба эти обстоятельства в качестве мотива для отождествления представляются нам недостаточными.

О первом обстоятельстве не стоит даже и говорить, как ничего общего с серьезной наукой не имеющем, а о втором нужно сказать, что для нашего автора его прозвание «Византийский» вовсе не характерно. Из выписанных ранее нами заглавий над сочинениями Леонтия видно, что только в титуле сочинения De sectis он именуется: σχολαστικὸς Βυζάντιος (а не просто — Византийский), и что с не меньшим основанием можно присвоить Леонтию название Ἱεροσολυμίτης «Иерусалимский». Видеть какой-либо намек автора Vitae Sabae в этом указании происхождения Леонтия Византийца на его ученость и писательскую деятельность нельзя уже потому, что, как мы видели, он всех деятелей-оригенистов обозначил, откуда каждый из них был родом. При этом о Петре Александрийском, Петре Греческом и других он прямо говорит, что они ученейшие люди, а о Леонтии ничего подобного не сказал. Из того же, что Леонтий повсюду в Житии еп. Саввы рисуется практическим деятелем, разъезжающим и хлопочущим по делам своей партии, и из того, что нигде не говорится о его книжных занятиях или о писательской деятельности, можно скорее и справедливее вывести то заключение, что Леонтий-оригенист и действительно не был писателем, особенно таким крупным, каким мы знаем нашего Леонтия.

Но главным препятствием к принятию гипотезы Лоофса для нас служит оригенизм Леонтия Vitae Sabae. Против оригенизма вообще мы, собственно, ничего не имеем и охотно соглашаемся, что принадлежность к оригенистическому движению в то время свидетельствовала о просвещенности, образованности человека, так как оригенистическая доктрина носила на себе несомненный философский отпечаток. Оригенизм в смысле принятия богословских мнений Оригена, особенно же в смысле усвоения и научного приложения начал его богословствования и философствования, не только не считался предосудительным, но и находил себе постоянно последователи среди Учителей Церкви. [194] Однако в Восточной Церкви всегда различалось следование Оригену от оригенизма, причем под этим последним в собственном смысле понималось злоупотребление Оригеновым учением, возведение его мнений в догматы и, сверх того, даже искажение истинного церковного учения еретическими мудрствованиями под прикрытием того же Оригена. Герман, патриарх Константинопольский, в своей апологии Григория Нисского, обвинявшегося в оригенизме, пишет, что «писания Григория существенно отличаются от сочинений других оригенистов, которые злоупотребляют не только взглядами Оригена, но и церковным учением. Извращая последнее, они придают безусловное значение первым и силятся оправдать эти первые через подтасовку последнего. В этом Григорий неповинен, ибо не производил подделок и извращений». [195] Таким образом, оригенисты характеризуются здесь как люди беззастенчивые, считающие позволительными всякие средства для осуществления своей цели. Все это совершенно согласно с той характеристикой, которая дается в Vitae Sabae Леонтию как оригенисту, и даже более того, он изображается там как бунтовщик, способный на активное восстание и насильственные деяния до убийства и разорений включительно. Все это совершенно не подходит к Леонтию — автору дошедших до нас сочинений, рисующих Леонтия смиренным иноком, предавшимся в тишине монастырской обстановки научным занятиям и подвигам нравственно-аскетической жизни.

В подтверждение своей гипотезы Лоофс ссылается на различные места в сочинениях Леонтия Византийского, будто бы свидетельствующие о принадлежности его к оригенистическому кружку. Однако при ближайшем и беспристрастном рассмотрении эти ссылки оказываются не отвечающими своей цели. Остановимся на главных из этих мест.

1. De sectis: «Ориген, будучи одним из древних людей, бывших прежде Константина, был велик и начитан в Священном Писании и был образованным». [196]

Здесь автор отзывается об Оригене, без сомнения, в очень лестных выражениях. Но эти выражения всегда бывали свойственны почитателям Оригена, его таланта и творений, и говорят только именно почитании Оригена Леонтием, которое не мешало последнему осуждать крайности первого и быть совершенно непричастным еретическому учению и движению, прикрывавшемуся именем великого Александрийца.

2. Contra Nestorianos et Eutychianos: «Хорошо их так назвал благоговейный и божественный муж». [197]

В схолии на слова θεῖος ἀνὴρ «божественный муж» стоит: περὶ τοῦ ἄββα Νώννου φηςὶ «он говорит об авве Нонне». В том же сочинении читаем: «И хорошо сказано одним богомудрым мужем, бывшем прежде нас: „Одно лишь желание благое и вечное — это стремление к благому познанию“». [198] В схолии на слова: ἀvδpὶ θεοσόφῳ «богомудрым мужем» стоит: περὶ Εὐαγρίον «о Евагрии». Евагрий и Нонн — известные оригенисты. [199] Но во-первых, Леонтий не сам упоминает их имена, а тот, кто делал схолии к его сочинениям, а таковым мог быть всякий позднейший переписчик, не знавший намерений самого автора. Во-вторых, Леонтий говорит, что имеет в виду подтвердить свои мысли сочинениями богомудрых писателей (μαρτυρεῖ τὰ τῶν θεοσόφων συντάγματα). [200] «Богомудрыми» Леонтий в большинстве случаев называет трех Каппадокийцев или двух Александрийцев [201] по не всяких заурядных писателей. Затем, ни у Евагрия, ни у Нонна, из которых о последнем неизвестно, писал ли он вообще что-нибудь, нет цитируемых Леонтием слов. А потому и никаких выводов отсюда делать нельзя. Считать имя Нонна за уникум в VI веке также нет никаких основании, [202] как и Евагрия нельзя только видеть в известном авторе Ἐκκλησιαστικὴ ἱστορία. Нам же думается, что эти схолии плод просто досужих конъектур позднейшего переписчика или читателя, подозревавшего, как и Лоофс, в данном Леонтии Леонтия-оригениста, и потому вообще доказательной силы не имеют.

Но самым убедительным аргументом в пользу теории Лоофса, конечно, нужно считать наличие оригенистических тенденций в сочинениях Леонтия Византийского. Такой ревностный оригенист, каким рисует Леонтия Vita Sabae, если он работал на литературном поприще, не мог замолчать своих убеждений. Однако мы не можем найти не только обилия, как бы следовало ожидать, но даже и редких мест с оригенистическим учением у Леонтия Византийского, если не считать более или менее неопределенных выражений, иногда встречающихся у него. [203] Глагол προϋπάρχειν нередко можно встретить на страницах сочинений Византийца, но не в приложении к учению о предсуществовании душ, столь характерному для оригенизма. Нет у него речи и о других выдуманных оригенистами догматах. Он не проводит не только оригенистических, но даже и собственно Оригеновых богословских мнений.

На основании сочинений Леонтия Византийского гораздо легче доказать обратное, — его оппозиционность оригенизму. В этом отношении особенно важна вторая половина 10-го раздела в De sectis. [204] Здесь Леонтий специально рассуждает об Оригеновых догматах: о субординационизме в Святой Троице, предсуществовании душ, апотакастасисе и конечности адских мучений в будущем. Он отвергает эти догматы как нечестивые и чуждые Преданию Церкви. Это место, несомненно, имело бы неотразимое и решающее значение, если бы оно не находилось в конце книги и не было по своему изложению и аргументации несколько слабее, чем другие места полемических трактатов Леонтия. Лоофс и его ученые адепты склонны считать данное место собственной вставкой Феодора — популяризатора сочинения De sectis. Произвольность такого предположения очевидна, ибо оно ни на чем реальном не основано. Более правдоподобным представляется то, что Феодор к концу книги сделался более краток и менее точен в передаче Леонтиева материала: к концу это так естественно. Кроме этого, можно привести другие места из сочинений Леонтия, где по отдельности отрицаются те или другие оригенистические положения, например, предсуществование души, человеческой природы и ипостаси во Христе и вообще во всяком человеке. [205]

Наконец, уже совершенно несогласно с нашим Леонтием то, что ему в качестве оригениста должны быть приписаны такие деяния, как подделка святоотеческой литературы и стремление подорвать авторитет Халкидонского Вселенского собора. Напротив, восстановление попранного еретиками авторитета этого собора и обличение литературных подлогов — эти два дела составляют vivus nervus сочинений Леонтия и самую важную заслугу его жизни и деятельности. Этого не отрицают за Леонтием-писателем и те ученые историки, которые так усиленно хлопочут о производстве его в оригенисты. Добавим еще, что и сама среда, в которой жил и действовал Леонтий-оригенист, не подходит к нашему Леонтию-писателю. Его главные сообщники — монах Нонн, а потом Феодор Аскида — люди совсем иного склада и убеждений. «В числе монахов, пришедших в Константинополь вместе с Саввой Освященным, — говорит биограф св. Саввы Освященного, — во время споров во дворце с апосхистами некоторые оказались защитниками Феодора Мопсуестийского». [206] Мог ли находиться среди таких людей Леонтий Византийский — органический противник Феодора Мопсуестийского, изобличающий его беспощадно в своих писаниях? Затем, Леонтий-оригенист является единомышленником Феодора Аскиды. А этот последний по своим взглядам был чистый акефал и все время преследовал эту цель — дать перевес своей партии в Церкви Восточной. [207] И опять — мог ли Леонтий, этот непримиримый борец с акефалами, уживаться среди них и дружить с ними? Думаем, что никак не мог; все говорит против такого предположения.

Но может быть, биографические сведения о Леонтии, заимствуемые из Vita Sabae, должны быть признаны преувеличенными и тенденциозно освещенными в оригенистическом направлении по каким-либо мотивам автора? Может быть, упоминаемый здесь Леонтий все-таки писатель — Леонтий Византийский, а не другая личность? Утверждать этого никак нельзя. Автор Vitae Euthymii, Vitae Sabae, Vitae Cyriaci — Кирилл, еп. Скифопольский, напротив, известен более со стороны правдивости и точности в передаче своих рассказов. При чтении этих последних сразу обращает на себя внимание это намерение автора — не оставлять сомнения в читателе относительно описываемых лиц и событий. Хронологические и топографические указания у него всегда на первом плане и, нужно сказать, отличаются достаточной определенностью. И сам Кирилл в прологе к Житию св. Евфимия умоляет своих читателей не сомневаясь верить всему, что он уже сказал или скажет о свв. подвижниках, ибо об этом он более всего и старается, чтобы передать о них всю правду. [208] В частности, правду о Леонтии Византийском, которого Кирилл изображает в Vitae Sabae, он должен был знать очень хорошо. Он сам вырос и воспитался в Палестине, монашествовал сначала в Лавре св. Евфимия Великого, а затем перешел в Новую Лавру, где состоял препозитом, или игуменом, откуда получил назначение хранителем Св. Креста и митрополитом Скифопольским. [209] Потому надо предположить преднамеренное извращение фактов и преступное замалчивание со стороны Кирилла относительно Леонтия, если он не упомянул ничего о его писательской деятельности, о его похвальной борьбе с еретиками, о стараниях в пользу утверждения авторитета Халкидонского собора и обо всем прочем, предположить то, что никак не мирится с понятием об этом авторе. Историки древней Византии, конечно, не без основания ставят труды Кирилла в разряд исключительных произведений по их исторической правде: «Узенер, Лекень и другие, — читаем у Крумбахера, — ставят в особенную заслугу Кириллу стремление к точной передаче исторических событий... Представленные им очерки жизни святых отличаются достоверностью приведенных фактов, необычайной тщательностью хронологических указаний и поразительным для того времени историческим чутьем». [210] На основании таких данных мы не можем признать в Леонтии-оригенисте из Vita Sabae нашего Леонтия-писателя и ревностного борца с еретиками своего времени.

Отказ от гипотезы Лоофса для нас вместе с тем есть вопрос о том, кто же в таком случае Леонтий Византийский, или Иерусалимский? Такого Леонтия, прежде всего, мы можем указать в том Леонтии-монахе, которого находим в числе присутствовавших на Консантинопольском соборе при патриархе Мине в 536 г. Этот собор, состоявший из 80 Отцов и монахов, собрался для осуждения акефалов и вообще монофизитов по настоянию императора Юстиниана. Хорошо сохранившиеся и изданные Манси акты этого собора позволяют точно установить участников его по подписям, которыми было скреплено каждое из соборных постановлений. Среди этих подписей находим в первых 4-х местах такую: Λεόντιος μοναχὸς καὶ ἡγούμενος καὶ τοποτηρητὴς πάσης τῆς ἐρήμου ὑπέγραψα «подписал я, Леонтий монах, игумен и местоблюститель всей пустыни». [211] Есть некоторые вариации этой подписи в дальнейших местах, так в Col. 991: Λεόντιος ἐλεῳ θεοῦ μοναχὸς ποιούμενος τὸν λόγον ὑπὲρ τῶν κατὰ τὴν ἴρημον ἁγίων πατέρων δεηθεὶς ὑπέγραψα «я, Леонтий, монах милостию Божией, выступая в защиту святых Отцов пустыни, по просьбе подписал»; в Col. 1019: Λεόντιος ἐλέῳ θεοῦ πρεσβύτερος καὶ ἡγούμενος ἰδίου μοναστηρίου «Леонтий, милостию Божией пресвитер и игумен своей обители»; в Col. 1054: Λεόντιος πρεσβύτερος καὶ ἀρχημανδρίτης τοῦ ἐν ὁσίοις Τρύφωνος «Леонтий пресвитер и архимандрит [обители] иже в преподобных Трифона»; в Col. 1055: Λεόντιος πρεσβύτερος καὶ ἀρχημανδρίτης μονῆς τοῦ ἁγίου Ἀρχαγγέλου «Леонтий пресвитер и архимандрит обители святого Архангела». Кроме того, в Col. 1073: Λεόντιος ἐπίσκοπος , Σοσούσης «Леонтий епископ»; в Col. 935, 950, 974 и 148: Λεόντιος ἐπίσκοπος Ἐλενουπόλεως «Леонтий, епископ Еленопольский»; в Col. 1114 и 1115: Λεόντιος διάκονος «Леонтий диакон» и в Col. 1127 Λεόντιος «Леонтий». Несомненно, что наш Леонтий-писатель не может быть отождествлен с Леонтием пресвитером и архимандритом, с Леонтием епископом или диаконом, ибо ни в его сочинениях, ни в их надписях, ни последующей церковной письменности ему не присваивается никаких иерархических званий, кроме одного: μοναχός «монах». Как монах, он мог быть, конечно, и игуменом какой-либо обители, и местоблюстителем всей пустыни (πάσης τῆς ἐρήμου ), в которой были сосредоточены монастыри.

На каких же данных, кроме этой малоговорящей подписи, мы можем обосновать такое отождествление Леонтия Византийского с ним Леонтием — участником указанного собора? Укажем, прежде всего на идейную зависимость автора сочинений с именем Леонтия Византийского от постановлений этого собора. Особенно наводит на иную мысль сочинение De sectis, разделяющееся на 10 πράξεις (actiones) так же, как и деяния собора. Содержание сочинения De sectis в более компактном и пространном виде представляет то же самое, что составляло предмет обсуждения и дебатов на соборе. Затем, и остальные труды Леонтия Византийского посвящены исключительно разбору и опровержению ересей — несторианства и монофизитства с их различными секциями, а также выяснению вопроса о подложной литературе, то есть опять-таки — соответствуют в более узком масштабе занятиям и деяниям собора 536 г. В качестве участника собора Леонтий Византийский понял неотложную необходимость литературной борьбы с еретиками-сектантами и, чувствуя себя достаточно подготовленным для осуществления этой важной задачи, немедленно приступил к изданию своих сочинений, которые именно поэтому и носят на себе отпечаток особенной живости и злободневности, как об этом мы говорили раньше.

Другим основанием высказанной нами мысли может служить наименование нашего Леонтия в литературных памятниках Иерусалимским. Такое название могло быть дано ему на том основании, что он имел самое близкое отношение к Иерусалиму, что он там жил и трудился на благо Святой Церкви. Судя по подписям, правда, мы видим, что монах Леонтий является представителем не Иерусалимских обителей, но обителей окружавшей Иерусалим пустыни. Но эти последние обители стояли в непосредственной зависимости и самой тесной связи с Иерусалимом, и потому насельники их могли получать себе прозвание от этого святого города. Так, св. Андрей, архиеп. Критский (VII–VIII века), получил наименование Иерусалимского за то, что в 14 лет поступил в обитель св. Саввы Освященного (12–13 верст от Иерусалима) и прожил там много лет. [212]

Но не колеблет ли приведенного аргумента наименование нашего Леонтия «Византийским»? Несомненно, это последнее название более прочно утвердилось за Леонтием, потому что именно с ним он перешел в традицию, а не с названием «Иерусалимский». Какой же смысл имеет это прозвище? По общепринятому мнению, [213] Леонтий называется Византийским потому, что он был родом из Византии или Константинополя и что там именно протекала его первоначальная жизнь и деятельность. Об этом происхождении Леонтия из Византии нужно сказать, что оно не может быть подкреплено никакими другими соображениями, и для объяснения самого когномена вовсе не характерно. Так, наименование Феодора Анагноста таким же прозвищам: ὁ Βυζάντιος «Византийский» объясняется его биографами в том смысле, что neque id est Byzantii natum esse, sed lectorem Byzantii egisse, то есть «не то, что он рожден в Византии, но то, что он состоял в Византии анагностом (то есть чтецом)». [214] И в отношении к первоначальной жизни наименование нашего Леонтия «Византийским» может иметь не одно только указанное объяснение. Оказывается, Византийскими также назывались знаменитые иноки Византийской киновии в Палестине, основанной преподобным Авраамием. [215] Но, безусловно, что такое объяснение к нашему Леонтию нельзя относить в числе иноков Византийской киновии имени Леонтия не сохранилось. Затем, Леонтий называется не монахом Византийским, а схоластиком Византийским, значит, он занимался адвокатской практикой в Византийском суде. С этой практикой, как и вообще с Византией, Леонтий должен был расстаться вследствие тех трагических обстоятельств, о которых мы слышали из его собственной исповеди. Выходом из них было для него предпринятое им дальнее странствование, которое привело его к новому положению, к новым местам и иной деятельности и которое, вместе с тем, сообщило ему и новое название «Иерусалимский». Таким образом, мы видим, что два различных наименования Леонтия могут быть удобно отнесены к разным периодам его жизни и деятельности, могут иметь каждое свое объяснение для себя, и потому оба этих наименования могут считаться нисколько не отрицающими друг друга.

Теперь остается решить самый важный и интересный вопрос: если Леонтий Византийский–Иерусалимский есть один из палестинских монахов, бывших на соборе Константинопольском в 536 г., то нельзя ли найти в литературных памятниках того времени дополнительных сведений к его биографии? На этот вопрос нельзя дать какого либо определенного ответа, а можно высказать лишь более или менее вероятные предположения. Так, мы можем указать Леонтия в числе монахов обители св. Евфимия Великого, находившейся недалеко от Иерусалима. [216] Сведения об этом Леонтии находятся в Vita Euthymii, написанной Кириллом Скифопольским. К сожалению, эти сведения переданы им хотя и в точности (σὺν ἀκριβείᾳ), но, по собственному признанию автора, разрозненно и беспорядочно. [217] Там повествуется об иноке Леонтии, обретающемся в Лавре св. Евфимия и участвующем вместе с лаврским игуменом Фомой в деле отыскания похищенных неким Феодотом монастырских сокровищ. Феодот скрыл под камень золото, и когда хотел взять, то был отогнан явившимся змеем. Игумен Фома и Леонтий, узнав об этом и услыхав, что никто не может подойти к камню, сказали Феодоту: «Покажи нам камень, хотя издалека, мы не боимся змея». И нашли сокровища свои в сохранности. «После Фомы игуменство было вручено в Лавре Леонтию, который принял и меня, грешного», — говорит о себе Кирилл Скифопольский. Это случилось в 70-й день после кончины св. Евфимия, значит, в 543 г. [218] В этом повествовании личность Леонтия появляется среди описываемых автором событий совершенно ех abrupto, и потому, конечно, трудно сказать о ней что-либо определенное. Но по хронологическим данным она, несомненно, подходит к Леонтию Византийскому. Подходит она к последнему и по присваиваемым ему нравственным качествам, так как Кирилл своим напоминанием о принятии его в монастырь этим Леонтием делает очень прозрачный намек на высокие духовные дарования и выдающееся значение этого последнего. Недостает нам здесь лишь сведений о полемическо-литературной деятельности этого Леонтия, которая для Леонтия Византийского составляет главную задачу его жизни, иначе вопрос об отождествлении этих обеих личностей не оставлял бы в нас никакого сомнения. [219]

Есть еще сообщение о Леонтии у преп. Иоанна Мосха, автора «Луга духовного» [220]такого произведения, достоверность рассказов которого, как и произведений Кирилла Скифопольского, стоит вне всякого сомнения. [221] Но, как и в Vita Euthymii, рассказ о Леонтии здесь начинается, можно сказать, с конца. Именно здесь в главе 4-й читаем:

В том же источнике можно найти сведения о Леонтии Киликиянине (авве киновии Новой в честь Марии Богородицы), который, не отходя 45 лет, усердно подвизался, весь погруженный в себя самого. [223]

Отождествление Леонтия Византийского с которым-либо из этих двух Леонтиев «Луга духовного» задает нам новый вопрос: насколько позволяют сочинения Леонтия Византийского отодвигать время его жизни к концу VI в., когда жили эти два Леонтия? Что касается «Схолий» (De sectis) Леонтия, то уже одно упоминание в них об Иоанне Филопоне и Евлогии, патр. Александрийском, [224] говорит за возможность выхода их в свет в конце VI в. Затем, в конце сочинения Contra Monophysitas находится упоминание о франках и лангобардах и о нашествии сарацин на Палестину. [225] Эти события по времени относятся к самому концу VI века и потому ясно говорят, что повествующий о них автор жил в то же самое время, если не позже. Но с другой стороны, цитированные нами два сочинения Леонтия Византийского как раз являются самыми сомнительными в отношении своей подлинности и неповрежденности, а потому и эти диссонансные, по сравнению с другими подлинными и неповрежденными его сочинениями, места, скорее всего, должны быть приписаны позднейшим интерполяторам и комментаторам. Из всего этого вывод может быть только тот, что данные из «Луга духовного» не могут считаться подходящими к общей нашей концепции о Леонтии; что Леонтий Византийский не должен считаться пережившим Юстинианов век (565 г.) и что единственной исторической личностью, с какой он может быть отождествлен, является авва Леонтий из Лавры св. Евфимия Великого.

Теперь, резюмируя все сказанное нами порознь о жизни и деятельности Леонтия Византийского, попытаемся представить его биографию в более или менее связном и компактном виде. Расходясь со взглядами Лоофса и Юнгласа на биографию Леонтия и более примыкая к Рюгамеру, мы помещаем нашего Леонтия в VI веке, относя рождение его к концу V или самому началу VI века, а смерть — к шестидесятым годам этого века. Всякие точные даты (например, 480/490 г. для рождения или 543/624 г. для смерти) [226] совершенно произвольны и не могут быть подтверждены точными документами. Конечно, такое положение, в сущности, очень печально, но мы не должны забывать, что и многие более знаменитые лица древности до сих пор не датируются определенными годами (а только — веками) или обозначаются приблизительными цифрами. [227] Возможно, местом рождения Леонтия была Византия, хотя прозвание «Византийский», как мы говорили раньше, вернее всего, присвоено Леонтию не по рождению, а по месту первоначальной общественной деятельности, которая поэтому, несомненно, протекала в Византии. В обстановке родной семьи Леонтий, по-видимому, провел очень мало времени и очень мало вынес из нее хороших христианских задатков. Леонтий сам о себе говорит, что «не получил светского образования, не приобрел способности писать, а также не навык в духовной мудрости, которая даруется божественной благодатью чистым сердцем». [228] Эти слова автора надо понимать, несомненно, как слова большой скромности и смирения, ибо в этом же самом месте он говорит, что вел частые рассуждения на диспутах, где производил столь сильное впечатление своими решениями, что его упрашивали записать эти рассуждения. Необразованному человеку нельзя было, конечно, обратить на себя такое внимание, и потому нужно полагать, что Леонтий не проходил только высшей школы, но достиг домашним самообразованием самого высокого развития. В титуле De sectis Леонтий именуется «византийским схоластиком», то есть адвокатом. А эта должность непременно требовала высшего образования, и достигалась у греков серьезной научной подготовкой. Язык сочинений Леонтия в общем весьма подходит к адвокатским речам, язык изворотливый, стремящийся опрокинуть противника, загнать его в тупик и навязать свое мнение. Возможно, что Леонтий при своих богатых природных дарованиях и усиленных книжных занятиях получил и звание схоластика, адвоката, и с успехом применял свои таланты в византийском суде. Но ничего недопустимого нет и в том, что в применении к Леонтию Византийскому наименование схоластиком нужно понимать в переносном смысле, как это нередко и употреблялось в то время, то есть в значении вообще умного и ученого человека. [229] Допустимо даже и то, что традиция в своем названии Леонтия схоластиком просто отметила принадлежность ему сочинения, надписываемого Σχόλια (De sectis) В числе ученых мужей, особенно писателей древней Церкви, очень многие называются схоластиками, однако далеко не все они были адвокатами: некоторые получили свои прозвания вовсе по другим причинам, не относящимся к адвокатуре.

Очень рано, наверное, в первые же годы общественной службы Леонтия, в нем пробудилось стремление к занятию религиозными вопросами. Эти вопросы необыкновенно сильно волновали современную ему Восточную Церковь. Христиане разделились на множество религиозных партий, из которых каждая считала свое учение единственно истинным. Голос истинного Церковного Предания, чистого Православия, был заглушен неистовым воплем всяких крикунов-сектантов, и только чуткое ухо могло расслышать его. Леонтий, лишенный надлежащего религиозного воспитания и опытного руководства, скоро должен был испытать на себе все тяжелые последствия вредных посторонних влияний. Увлекшись желанием найти и познать истину, он попал в общество несториан и принял их нечестивое учение. Об этом факте своей жизни он с глубокой печалью рассказывает так:

Эта страница исповеди Леонтия бросает яркий свет на всю его юношескую многомятежную жизнь, вскрывает перед нами его честную, откровенную душу, его горячий, увлекающийся характер, дает представление о его мучительных религиозных исканиях и горьких разочарованиях. Искренно жаль, что в этой исповеди Леонтий не обмолвился ни единым словом о том, где и когда имел место описанный им факт. Нужно думать, что это было в Константинополе в 20-х гг. VI века. Правда, там в то время официально не было несторианства: забитое и загнанное со всех сторон, оно ретировалось в Малую Азию, главным образом в пределы приютившей его Персии. Но небольшие, тайные общины несториан, несомненно, существовали и на европейском континенте, а особенно в столице Византийской империи. Об этом мы знаем из истории скифских монахов. В такую-то несторианскую общину и вступил Леонтий, представлявший для ее членов завидное приобретение. Но недолго он оставался в этой общине. Его вывели из заблуждения божественные мужи, под которыми надо разуметь, конечно, знакомых ему сторонников и поборников православного учения и Церкви, но не скифских монахов, с которыми наш Леонтий ничего общего не имел. Благодаря указаниям этих мужей и под гнетущим впечатлением пережитого падения Леонтий бросает светскую службу и отправляется в дальнее путешествие. Куда? Не в Рим, конечно, но в Иерусалим, этот средоточный пункт христианской святыни, куда издревле стремились люди, мучимые совестью и жаждущие подвигов добродетели, каким и был наш Леонтий. Вступив монахом в один из монастырей Иерусалимской пустыни, может быть, в Лавру св. Евфимия Великого, Леонтий со всем жаром отдается аскетическим подвигам и в то же время усиленно занимается изучением творений Святых Отцов, с которыми, по его собственному признанию, он был ранее совершенно незнаком. [231] Кабинетные занятия не удовлетворяют кипучей натуры молодого инока, и он стремится принять деятельное участие в борьбе с еретиками. С этой целью он выступает на публичных диспутах, которые происходили нередко при императоре Юстиниане как в Византии, так и в других странах, в том числе и в Палестине. Как ревностный защитник Православия и опытный борец против еретиков, Леонтий скоро выдвигается из среды монашествующей братии, получает ответственные назначения и поручения. Его посылают, между прочим, в качестве представителя от иерусалимских монастырей на Константинопольский собор 536 г., под актами которого он и ставит свою подпись. После возвращения с собора, на котором Леонтий до конца осознал необходимость активной борьбы с еретиками и сектантами, он принимается за ученый, писательский труд, не прерывающийся до конца его жизни. Плодами этого труда являются одно за другим сочинения, которые быстро переписываются и расходятся в публике, особенно среди людей, замятых полемикой с еретиками. Сколько лет продолжалась эта писательская деятельность Леонтия, мы не можем сказать с точностью, но, судя по количеству и объему его трудов, следует отвести для нее не один десяток лет. В сочинении Contra Nestorianos et Eutychianos Леонтий пишет: «Вы же, в своем стремлении к истине, можете иметь и следующем средство забвения и после моего отшествия из этой жизни такой памятник любви, чтобы не погибла красота ее с течением времени: обуздывайте дерзких, более же честных руководите к свету истины, чистому и ясному, какой блещет у Святых Отцов, и молитесь о нас, старающихся сочинять это по любви, как подсказывает наша совесть, и по нашему сердечному расположению». [232] Эти снова являются как бы завещанием Леонтия, его лебединой песнью, в которой очень неприкровенно сквозит ощущение им близости своего конца. Когда именно последовал этот конец, мы не знаем, но предполагаем, что не ранее как в третьей четверти VI столетия. Конец Юстинианова царствования был временем сравнительного умиротворения и успокоения в жизни Восточной Церкви. Неусыпные труды императора, полемическо-литературная деятельность ученых богословов, в числе которых был и наш Леонтий, сделали свое дело: волнения еретиков затихли. Еретики частью соединились с Церковно, частью образовали тайные общины, частью удалились в места, недосягаемые для правительства. Леонтий спокойно доживал свои дни в суровой монастырской обстановке, вероятно, Новой Лавры св. Саввы, куда переселилось большинство иноков Лавры св. Евфимия после ее очищения от оригенистов. [233] Много испытавшему и много потрудившемуся служителю Церкви Божией дано было утешение видеть в конце жизни исполнение его заветных надежд. Таковы, по нашему представлению, главные черты скудной сведениями биографии Леонтия Византийского, или Иерусалимского.

Глава 3

Литературные труды Леонтия Византийского. Патрология Миня и ее источники: печатные кодексы и манускрипты. Перечень трудов Леонтия и их классификация. Подлинные труды Леонтия: 1. Contra Nestorianos et Eutychianos, его автор, время написания и содержание. 2. Capita Triginta, его автор, время написания и содер­жание. 3. Adversus argumenta Severi, его автор, время написания и содержание. 4. Adversus fraudes Apollinaristarum, его автор, время написания и содержание. Интерполированные труды: 1. Contra Nestorianos. 2. Contra Monophysitas. Единство автора этих трудов, их содержание и время написания. 3. De sectis. Происхождение его от Леонтия Византийского. Доказательства интерполированности. Время написания и краткое содержание. Общий взгляд на сочине­ния Леонтия. Фрагменты Леонтия. О фрагментах вообще. Пять фрагментов Леонтия, их происхождение и содержание. Antiquorum patrum doctrina de Verbi incarnatione. Происхождение этого сборни­ка и его глубокая древность. Его автор. Зависимость Доктрины от сочинений Леонтия Византийского. Сравнение святоотеческих извлечений (флорилегий) у Леонтия и в Доктрине. Гипотеза Лоофса о «Схолиях» Леонтия. Основания для этой гипотезы, заимствуемые из сравнений Доктрины с сочинениями Леонтия. Критика их. Наше представление о первоначальном виде трудов Леонтия. Сочинения, приписываемые Леонтию: 1) две гомилии и 2) сборник О священ­ных предметах Леонтия и Иоанна. Содержание гомилий и невоз­можность приписывать авторство их Леонтию Византийскому. Ав­торское участие Леонтия Византийского в сборнике О священных предметах. Иоанн Дамаскин — предполагаемый второй участник в составлении сборника. Общее заключение главы.

В настоящее время мы пользуемся обыкновенно тем собранием сочинений Леонтия Византийского, которое помещается в 86-м томе греческой Патрологии аббата Ж.-П. Миня. [234] В своем полном объеме эта обширная Патрология представляет собрание сочинений Святых Отцов и Учителей Церкви, а также и вообще церковных писателей, заимствованных издателем из разных кодексов и сборников более раннего времени. При составлении Патрологии издатель стремился главным образом к возможной полноте объема сочинений каждого автора и их хронологическому расположению, насколько таковое могло быть установлено. Надлежащего внимания к подлинности самих трудов, к полноте их объема и цельности отдельных произведений издателем не было оказано, впрочем, не почему-либо другому, а потому что он в то время не располагал во многих случаях достаточными средствами для собрания всего необходимого материала и критического отношения к нему. Вот почему «в новейшее время найдено в этой Патрологии более тщательными исследователями много неисправностей и недостатков». [235] В частности и 86-й том, в котором находятся Leontii Byzantini opera «труды Леонтия Византийского», не свободен от привнесения в его состав элементов, не принадлежащих настоящему автору. Гасс в своем Энциклопедическом словаре (изд. 1865), говорит по этому поводу следующее: «К имени и ого древнегреческого полемиста и ересеолога (то есть Леонтия) примешано много литературно-исторической путаницы и рукописных заметок. Важнейшие из существующих сочинений с его именем, несомненно, принадлежат этому писателю, однако об одном или двух его сочинениях спорят, относится ли к ним это заглавие». [236] Спрашивается, отчего же могло произойти такое примешение к сочинениям Леонтия чуждого им материала, и вообще — откуда произошла эта литературная путаница в собрании его трудов?

Ближайшей причиной для объяснения вышеуказанного явления служит, несомненно, то обстоятельство, что сочинения Леонтия взяты из различных кодексов, изданных еще задолго до Миня. Минь сим указывает этих своих предшественников по изданию сочинений Леонтия, именно: [237]

(1) Bigne de la М. Maxima Bibliotheca patrum et antiquorum scriptorum ecclesiasticorum. Parisiis, 1644. T. 9;

(2) Canisius H. Thesaurus monumentorum ecclesiasticorum et historicorum sive Lectiones antiquae. Amstelodami, 1725. Vol. I;

(3) Fabricius J. A. Bibliotheca Graeca patrum. Hamburgi, 1705–1728 T. 8.;

(4) Gallandius A. Bibliotheca veterum patrum antiquorumque scriptorum. Venetiis, 1765–1781. T. 12;

(5) Majus A. Scriptorum veterum nova collectio. Romae, 1837. T. 9;

(6) Idem. Specilegium Romanum. Romae, 1844. T. 10;

(7) Fessier J. Institutiones Patrologiae. Oeniponte: Felician Rauch, 1850–1851. T. 2.

Уже одно то, что все эти издания были выполнены в разнос время и разными лицами по различным побуждениям, заставляет с подозрительностью относиться к полноте и неповрежденности имеющихся в них сочинений Леонтия. Здесь всему могло быть место: от нечаянных и грубых ошибок неопытных еще в то время наборщиков до сознательных и тенденциозных подтасовок, изъятий подлинного и привнесений чужого материала издателей. Но главная причина, по которой эти первоначальные печатные издания не могут считаться свободными от всяких погрешностей, — та, что эти издания напечатаны с различных древних манускриптов. О состоянии же манускриптов мы можем судить по нашим старинным церковно-богослужебным книгам, в которых из-за небрежности переписчиков повсюду наблюдались «описи, недописи и точки непрямые». Вообще, ручное переписывание ученых литературных трудов в связи с дороговизной писчих материалов всегда служило источником и причиной постепенной порчи и искажения подлинных произведений. Эта общая судьба манускриптов должна была неизбежно коснуться и трудов Леонтия Византийского.

Углубляясь в исторический генезис этих трудов, мы должны, прежде всего, сказать, что им все-таки выпала довольно завидная доля, какая выпадает лишь редким сочинениям, именно — эти сочинения, хотя и не дошли в подлинниках, но сохранились во многих рукописях, имеющих за собой почтенную древность. Это обстоятельство, в свою очередь, свидетельствует о несомненном уважении и широком распространении, какими пользовались эти сочинения не только среди современников автора, но и далеких потомков. Из таких древних рукописных кодексов, в которых содержатся труды Леонтия и которые послужили источниками для последующих печатных изданий этих трудов, можно указать на следующие наиболее важные и древние:

1. Кодекс Ватиканский, имеющийся в Римской Ватиканской библиотеке; по времени происхождения относится к X веку; его приобрел для этой библиотеки Анжело Май, который с него и делал свои издания сочинений Леонтия.

2. Кодекс Турриановский, находящийся в Римской библиотеке Иезуитской Коллегии и относящийся к XI веку; с него произвел свое издание Канизий.

3. Кодекс Лавдиановский, принадлежащий Бодлеанской библиотеке в Оксфорде и относящийся к IX–X векам.

4. Кодекс Омоновский, хранящийся в Парижской Национальной библиотеке, [238] относящийся приблизительно к XII веку.

Самый ценный из всех этих кодексов, без сомнения, Лавдиановский. Он написан на пергаменте и отличается наиболее полным собранием сочинений нашего Леонтия. Обращает на себя внимание многозначительное послесловие, которым в этом кодексе заканчиваются сочинения Леонтия: «Окончено с Богом разрушение и гибель всех ересей блаженного Леонтия, монаха и великого аскета». Кроме них кодексов-манускриптов, включающих в себя более или менее полное собрание трудов Леонтия, есть кодексы, в которых находятся списки отдельных сочинений Леонтия. Таковы:

1. Афонский кодекс, открытый Рюгамером [239] в Афонском монастыре св. Григория, в котором содержатся Κεφάλαια κατὰ διαφόρων αἱρετικῶν («Главы против различных еретиков») — сочинение хотя и без имени автора, но ясно, что оно написано Леонтием, ибо с таким же надписанием значится в кодексе Лавдиановском в числе других сочинений, принадлежащих Леонтию.

2. Кодекс Phillip. 1484 (упоминаемый в каталоге Meermannsch. Berlin, 1892), написан рукою Сирмонда (1559–1651), неутомимого библиотекаря Парижской Иезуитской Коллегии Кларомонтан. На этот кодекс указал Юнглас; [240] в нем есть сочинение Леонтия Contra Nestorianos et Eutychianos.

3. Кодекс Januensis 27 (XI век).

4. Кодекс Escorial. 458 (XI век).

5. Кодекс Vatican. Palat. 342а (XVI век). [241]

Таким образом, из этого обозрения рукописных кодексов мы убеждаемся, что сочинения Леонтия дошли до нас в многочисленных списках. С одной стороны это, конечно, облегчает задачу изучения трудов Леонтия и подает надежды на правильные результаты этого изучения. С другой же стороны, ознакомление с этими списками показало, что они отличаются большой неисправностью, значительными погрешностями, начиная с самого надписания и кончая самим их содержанием. Вследствие этого возникает необычайная трудность в установлении круга подлинных трудов Леонтия, а равно в определении степени неповрежденности отдельных мест его сочинений. Эта трудность может быть преодолена только тогда, когда будет общедоступным делом сличение и изучение различных списков сочинений, иначе сказать, когда будут все эти списки опубликованы и критически проверены. До тех, именно счастливых, времен и должно быть отложено окончательное научное решение о точном составе и содержании трудов Леонтия. Пока же, по необходимости, приходится базироваться в научных исследованиях о Леонтии и его литературных трудах только на тех их изданиях и на тех данных о них, которые дает нам наша наличная действительность.

В Патрологии Миня, в настоящее время основном, несмотря на несовершенство, источнике для всех изучающих литературные труды Леонтия, помечены следующие десять названий таких трудов:

1. Λεοντίου σχολαστικοῦ Βυζαντίου Σχόλια ἀπὸ φωνῆς Θεοδώρου... («Леонтия Схоластика Византийского Схолии со слов Феодора...») сочинение, по-латыни надписанное: De sectis («О сектах»). [242] Сочинение взято из печатного кодекса Галландия, который заимствовал его у Леунклавия, а этот последний из манускрипта И. Самбуки. [243]

2. Λεοντίου μοναχοῦ λόγοι γ΄ κατὰ Νεστοριανῶν καὶ Εὐτυχιανιστῶν («Леонтия монаха три Слова против несториан и евтихиан»), по латыни надписанное: Contra Nestorianos et Eutychianos, в трех книгах. [244] Перепечатано из собрания А. Мая, который взял его из Ватиканского рукописного кодекса; есть оно и в Омоновских манускриптах.

3. Τοῦ πανσόφου μοναχοῦ κὺρ Λεοντίου τοῦ Ἱεροσολυμίτου κατὰ τῶν δύο τὰς ὑποστάσεις Χριστοῦ λεγόντων... («Премудрого монаха господина Леонтия Иерусалимского против говорящих о двух ипостасях во Христе»), по-латыни надписанное: Contra Nestorianos, в семи книгах. [245]

4. Τοῦ πανσόφου μοναχοῦ κὺρ Λεοντίου Ἱεροσολυμίτου ἀπορίαι πρὸς τοὺς μίαν φύσιν λέγοντας... («Премудрого монаха господина Леонтия Иерусалимского апории против говорящих об одной природе»), по-латыни надписанное: Contra Monophysitas. [246] Оба последние сочинения взяты у А. Мая, который издал их с Ватиканского рукописного кодекса.

5. Τοῦ μακαρίου Λεοντίου τὰ τριάκοντα κεφάλαια κατὰ Σεβήρου («Блаженного Леонтия тридцать Глав против Севира»), по-латыни надписанное: Capita Triginta аdversus Severum. [247] Минь перепечатал это сочинение с издания А. Мая, Май же — с Ватиканского рукописного кодекса. [248]

6. Ἐπίλυσις τῶν ὑπό Σεβήρου προβεβλημένων συλλογισμῶν («Разрешение умозаключений, предложенных Севиром»), по латыни надписанное: Adversus argumenta Severi. [249] Греческий текст А. Мая и латинский — Г. Канизия для этого сочинения сделан с Ватиканского и Турриановского манускриптов. Имеется это сочинение и в кодексе Лавдиановском.

7. Τοῦ αὐτοῦ Λεοντίου πρὸς τοὺς προφέροντας ἡμῖv τινὰ τῶν Ἀπολλιναρίου ψενδῶς... («Того же Леонтия против тех, кто предлагает нам некие подложные [сочинения] Аполлинария»), по латыни надписанное: Adversus fraudes Apollinaristarum. [250] Это сочинение находится во всех манускриптах, кроме Омоновского.

8. Λεοντίου πρεσβυτέρου Κωνσταντινουπόλεως ὁμιλίαι («Гомилии Леонтия, пресвитера Константинопольского»), по латыни надписанные: Leontii Byzantini Sermones. [251] Греческое и латинское издание этого сочинения сделано с издания Ф. Комбефи. [252]

9. Fragmenta Leontii Byzantini («Фрагменты Леонтия Византийского»), [253] заимствованные Минем у А. Мая, последним же — из Ватиканских манускриптов.

10. Appendix. Leontii et Joannis Collectanea de rebus sacris («Приложение. Леонтия и Иоанна Сборник о священных предметах»). [254] Минь перепечатал это сочинение с издания А. Мая.

Таков почтенный список сочинений Леонтия Византийского, изданных в Патрологии Миня. Но все ли эти сочинения действительно принадлежат Леонтию Византийскому, все ли они — подлинно его сочинения? Достаточно только поверхностного наблюдения, чтобы ответить на этот вопрос отрицательно. О чем говорит, в самом деле, одно это разноречие в эпитетах по отношению к Леонтию, если не о различных авторах данных сочинений? То он — византийский адвокат, то — иерусалимский монах, то — константинопольский пресвитер и т. д. Нельзя забывать еще и того, что, кроме сочинений Леонтия в 86-м томе Патрологии у Миня, в других томах того же издания есть сочинения: Леонтия, еп. Неаполитанского, и Леонтия Дамаскина; [255] Леонтия пресвитера и монаха. [256] Такое различие в надписаниях сочинений с именем Леонтия сильно осложняет вопрос о числе и действительной принадлежности сочинений собственно Леонтию Византийскому. К счастью, в распоряжении исследователя оказываются некоторые директивы, которые в значительной степени облегчают для него выход из указанных затруднений. Так, из нашего исследования о личности Леонтия Византийского выяснилось, что он не только Византийский, но также и — Иерусалимский, то есть жил и трудился в Палестине около Святого Града; что он монах и игумен (хотя пресвитерство при этом могло ему и не принадлежать); что он относится по времени жизни своей к VI веку. На основании этих данных мы можем более или менее смело и безошибочно рассуждать о подлинности и неповрежденности сочинений Леонтия Византийского, и те сочинения, которые приписываются ему во всех манускриптах и не имеют существенных различий в своих текстах, считать подлинными и неповрежденными. Те сочинения, которые при одинаковых титулах обнаруживают существенные различия в тексте, в составе отдельных книг и прочее, считать хотя и подлинными по происхождению от Леонтия Византийского, ко интерполированными, то есть имеющими текстуальные изменения, вставки и сокращения. Наконец, сочинения, которые по своему титулу и содержанию не удовлетворяют общим и основным требованиям для сочинений Леонтия Византийского, следует считать неподлинными, ошибочно присоединенными волей издателей к собранию его литературных трудов. К первой категории из вышеуказанного списка сочинений Леонтия Византийского мы относим:

1. Contra Nestorianos et Eutychianos,

2. Capita Triginta,

3. Adversus argumenta Severi,

4. Adversus fraudes Apollinaristarum.

Ko второй категории:

1. De sectis,

2. Contra Nestorianos,

3. Contra Monophysitas,

4. Fragmenta Leontii.

К третьей категории:

1. Leontii Byzantini Sermones и

2. Leontii et Joannis Collectanea.

В таком порядке и приступим к подробному изучению этих сочинений нашего писателя.

1. На первом месте в числе подлинных сочинений Леонтия Византийского мы, как и все вообще исследователи, ставим сочинение Contra Nestorianos et Eutychianos. Право на такое помещение и признание дает нам сам автор, довольно прозрачно намекнувший в прологе к этому сочинению, что раньше им ничего не было написано. Здесь он говорит, что, несмотря на все просьбы письменно изложить свои мысли и решения, которые им высказывались на диспутах, он медлил с исполнением этих просьб и только теперь находит возможным исполнить этот долг любви и благодарности по отношению к своим почитателям и покровителям. [257] О том же самом напоминает он и в предисловии к III книге того же сочинения. [258] Затем, во II книге, Леонтий проговаривается относительно своих планов на будущее: «Что касается Севира, — говорит он, — то это мы оставим для дальнейших книг». [259] Из этого ясно, что автор данным сочинением начинает ряд других книг, в которых специально будет заниматься Севиром. Далее, в прологе к извлечениям из книг еретика Феодора Мопсуестийского, [260] Леонтий говорит: «Если Богу будет угодно и времени у нас достанет, мы особое сочинение напишем против него (Феодора), в котором обнаружим в его книгах все его нечестие, подтвердим это и авторитетами». Такую книгу и представляет собой у Леонтия Contra Nestorianos, где детально разбираются все заблуждения Феодора Мопсуестийского. Таким образом, в своем сочинении Contra Nestorianos et Eutychianos Леонтий указывает на все другие сочинения, которые появились впоследствии. Вот почему в древнейших манускриптах (например, Лавдиановском) собрание сочинений Леонтия и открывается прямо сочинением Contra Nestorianos et Eutychianos, а не сочинением De sectis, как это мы видим у Миня. Разбираемое сочинение не только по-порядку есть первое из трудов Леонтия, но по справедливости может считаться первым и по его внутренним достоинствам, по важности и серьезности его содержания и по стройности и стильности его изложения. Прежде всего, в нем, и только в нем, мы находим некоторые указания на личность автора. Отчасти мы уже видели это из ранее приведенной исповеди Леонтия об его уклонении в несторианство. [261] Теперь можно сделать и еще некоторые дополнения к сказанному для полноты данной нами характеристики нашего автора. В этом смысле наиболее сильным местом можно считать в III книге описание Леонтием тех приемов, к которым прибегают несториане с целью пропаганды своего учения.

В немногом здесь сказано много и прежде всего то, что пишущий эти строки есть монах, и монах не по имени, а деятельный и строгий монах. К этому монашеству он имел, очевидно, расположенно и влечение уже в ту пору, когда жил в несторианском обществе. [263] Нужно думать также по этим словам, что Леонтий в несторианском обществе положил начало своему изучению святоотеческой литературы, здесь воспринял он первые уроки той религиозно-полемической деятельности, которая впоследствии сделалась главной целью его жизни и составила содержание всех его сочинений. Пребывание в среде несториан для Леонтия имело своим последствием и то, что он сделался их опаснейшим противником, ибо он знал из своего опыта все тайные ухищрения и козни, которые они употребляли в деле совращения православных в свое общество.

С другой стороны, это сочинение носит на себе очень ясные признаки не только богословской, но и светской образованности своего автора, хотя он всячески старается скрыть это по своей глубокой и искренней монашеской скромности. [264] Так, здесь мы находим оригинальное геометрическое доказательство несостоятельности монофизитского тезиса, что у Сына Божия одна природа после Воплощения. [265] Кроме того, вообще язык этого сочинения изобилует многими философскими и научными терминами, которые возможны только в произведении высокообразованного писателя. [266]

Время написания разбираемого нами сочинения может быть отнесено приблизительно к 535 г. Такую датировку мы можем обосновывать указанием на то обстоятельство, что автор этого сочинения считает разделение монофизитской партии на севириан и юлианистов фактом уже свершившимся и всем известным. А это разделение произошло в Александрии после смерти патриарха Тимофея м 535 г. [267] Лоофс, а за ним и Рюгамер склонны датировать это сочинение более ранним временем, 528–529 гг. [268] Но данные, приводимые ими в свою пользу, не отличаются основательностью. Так, название Антиохии Феуполисом [269] не только не говорит против нашего утверждения, но усиливает его. Евагрий свидетельствует, что Антиохия в 526–528 гг. сильно пострадала от бывших там землетрясений. «Когда же Антиохийский престол занял Ефрем, возведенный императором в звание комита Востока, тогда Антиохия была переименована в Феуполис, и император стал усиленно заботиться о ее благоустройстве». [270] Ефрем был патриархом с 527 г. по 546 г. Таким образом, во-первых, с точностью нельзя сказать, в каком, собственно, году произошло переименование Антиохии; во-вторых, Леонтий в цитированном месте говорит о «церкви древней Антиохии, теперь (νῦν) называемой Феуполисом». Это «νῦν» могло быть с одинаковым удобством сказано как в 529 г., так и в 535 г.

Не противоречат устанавливаемой нами дате и ссылки Леонтия на Дионисия Великого, [271] под которым нужно разуметь не Дионисия, еп. Александрийского, а Дионисия Ареопагита, ибо оба цитируемых Леонтием места находятся в трудах этого последнего, [272] причем второе место воспроизводится в более пространном виде преп. Анастасием Синаитом [273] с определенным указанием: τοῦ ἁγίου ἀποστολικοῦ διδασκάλου Διονυσίου «святого апостольского Учителя Дионисия». Правда, писатели IV в. наименование ὁ μέγας Διονύσιος «великий Дионисий» приписывают всегда Александрийскому епископу, [274] но они еще не знают Дионисия Ареопагита, сочинения которого, по крайней мере в настоящем их виде, могли появиться не ранее V века. [275] Однако несомненно и то, что уже в первой половине VI в. сочинения Ареопагита на Востоке стали повсюду известными, и православные полемисты цитировали их, не стесняясь. [276] И наш Леонтий приводит одну такую прямую цитату из Дионисия Ареопагита. [277] Последнее обстоятельство ставит перед нами новый вопрос: не подрывают ли указанной нами хронологии эти ссылки Леонтия на Ареопагита? Рюгамер думает, что писатель, цитирующий Ареопагита и считающий его сочинения подлинными, должен жить даже раньше VI века, в ту пору, когда еще не заходила на Востоке речь о подложности ареопагитских сочинений. [278] Вопрос об этом был поднят и первый раз на Константинопольском собеседовании православных с севирианами в 533 г. Но если Леонтий Византийский и был на этом собеседовании, тем не менее он через два года вполне мог оставить цитату из этого писателя в своем сочинении, ибо не все ведь произведения Дионисия были объявлены подложными, а только некоторые, подделанные и испорченные монофизитами-севирианами. Труды Дионисия в Палестине пользовались весьма великим уважением не только во времена Леонтия, но и долго после него и с полным доверием цитировались. Там жил вероятный современник нашего автора Иоанн, еп. Скифопольский, который составил первый комментарий на сочинения Ареопагита, также быстро распространившийся в Палестине. [279] Другим комментатором Ареопагитик является преп. Максим Исповедник (VII век), который отзывается об Ареопагите как о τῷ παναγίῳ καὶ ὄντως θεοφάντορι Διονυσίῳ τῷ Ἀρεοπαγίτη «всесвятом и поистине богоявляющем Дионисии Ареопагите. [280] Вспомним, наконец, и о том, что автору обсуждаемого сочинения ничего неизвестно о V Вселенском соборе [281] с его постановлением о личности и сочинениях Феодора еп. Мопсуестийского. Между тем Леонтий очень много места в сочинении уделяет опровержению учения Феодора и делает многочисленные ссылки на отеческие авторитеты в доказательство Феодорова нечестия. [282] Такое полемическое выступление против Феодора и всех его единомышленников для Леонтия весьма полезно было бы усилить указанием на состоявшееся публичное осуждение его. Но он этого не делает и не почему либо другому, как потому, что пишет ранее указанных сроков и только подготавливает общество к совершившимся в них событиям.

Сочинение Contra Nestorianos et Eutychianos по своему содержимому разделяется на три книги. Сам автор во введении намечает тему такого деления. „Итак, — говорит он, — мы напишем три книги... разделим книги на главы, так что каждая будет содержать то, что к ней относится“. [283] Мысли, развиваемые автором в сочинении, вкратце таковы.

В первой книге автор доказывает неправомыслие несториан и евтихиан и старается подчеркнуть ту мысль, что и те, и другие, в сущности, приходят к одному результату в своем учении, который он называет „энантиодокетизмом“ (т. е. „противоположным докетизмом“). Справедливо полагая, что в борьбе с противниками самое важное дело — условиться в понимании главных терминов, Леонтий тщательно исследует значение этих последних и доказывает, что монофизиты допускают в своей терминологии и аргументации много передержек, натяжек и всякой путаницы. Они придают ложное толкование аналогии человека, считая соединение в нем души с телом за прототип для соединения Божества и человечества во Христе. Леонтий устанавливает правильный взгляд на этот пример и выясняет истинное значение самого единения в применении к Лицу Христа Богочеловека.

Во второй книге Леонтий доказывает ту истину, что Христос по человечеству был истинным человеком, состоявшим из разумной души и тела, а по Божеству — истинным Богом, не потерпевшим изменения или умаления от соединения с человечеством. Страдания и смерть Христос терпел как человек, способный по природе к страданию, а не как Бог, бесстрастный по природе. Поэтому Юлиан и его последователи являются неправыми, когда утверждают, что тело Спасителя было нетленно до Воскресения; этим они уничтожают во Христе истинного человека и этим, в свою очередь, разрушают все дело нашего спасения через Христа. Леонтий не хвалит, однако, и Севира с его адептами, как не выдержавших своей точки зрения и учении о Лице Иисуса Христа. Но автор откладывает более подробное суждение о севирианах до последующего сочинения, a теперь все внимание сосредотачивает на афтартодокетах, учение которых и подвергает всестороннему рассмотрению и опровержению.

Третья книга посвящается разбору несторианского учения, причем дается обстоятельная характеристика недостойных приемом несториан при завлечении ими жертв в свои сети. Автор обрушивается со всей силой своей эрудиции на ересеначальников — Диодора Тарсского и Феодора Мопсуестийского, нечестивое учение которых здесь последовательно воспроизводится и пунктуально разбирается. В конце первой и второй книги Леонтий приводит специальные цитаты из писаний Свв. Отцов и Учителей Церкви для доказательства развитых им мыслей, а в конце третьей книги выписывает места из Диодора, Феодора и Нестория для обнаружения их согласного нечестия. Каждую книгу Леонтий начинает и сопровождает преди- и после-словиями, в которых то говорит о своих личных намерениях, то обращается к своим читателям, то воссылает благодарение Господу: такое однообразие в построении сочинения свидетельствует о несомненной принадлежности его во всем объеме одному автору Леонтию Византийскому.

2. Сочинение Capita Triginta contra Severum в греческой pедакции находится у А. Мая, [284] а в латинской у Галландия, [285] причем в последней носит надпись, заимствованную из Турриановского манускрипта: Dubitationes hypotheticae et definientes contra eos, qui negant esse in Christo post unionem duas veras naturas, то есть „Предположительные и объяснительные мысли против тех, кто отрицает во Христе две истинные природы“. [286] Своим малым объемом и конспективностью изложения, напоминающей простые тезисы к какому-либо обширному сочинению, это сочинение производит, действительно, впечатление схематического указателя тех пунктов, в которых расходится монофизит Севир с Православной Церковью. Такой указатель мог быть вызван необходимостью для автора быстро ориентироваться при встрече с севирианами, особенно на публичных диспутах с ними. Можно предполагать и то, что автор в этом указателе обобщил и объединил те основные вопросы, которые он имел в виду подробнее рассмотреть в задуманных им сочинениях против севириан. Подобную форму особого сочинения эти тезисы могли получить и после Леонтия в руках его издателей. На такое предположение наводит само заключение данного сочинения. Здесь Леонтий пишет: „Мы не предполагали писать книги, но желали бы всеми силами людям, более нас способным и усердным, дать материал и побуждение для окончательной обработки“. [287] Можно предположить поэтому, что эти Capita по времени их сочинения автором (но не выпуска в свет) предшествовали выпуску сочинения Contra Nestorianos et Eutychianos. Подтверждением такого предположения могут служить, на наш взгляд, даже начальные слова сочинения Contra Nestorianos et Eutychianos, где автор говорит, что ему предстоит „объяснить некоторые тезисы, имеющиеся в первом исследовании“ (τινὰ κεφάλαια, τῆς ἀκολουθίας ἐχόμενα τῆς πρώτης ζητήσεως ἐπιλύσασθαι). [288] Что же за πρώτη ζήτησις „первое исследование“ он имеет здесь в виду? Нельзя, конечно, сказать с уверенностью, но предположительно можно считать его за κεφάλαια (Capita triginta). В сущности, по своему содержанию Contra Nestorianos et Eutychianos и представляет развитие в широком масштабе все тех же вопросов, которые в кратким виде поставлены в Capita Triginta. [289] Таким тесным родством этих сочинений определяется и время опубликования Capita Triginta, а именно вслед за сочинением Contra Nestorianos et Eutychianos, приблизительно в 536 г., в том году, когда Леонтий участвовал на соборе, осудившем фальшивую терминологию догматики и недостойные приемы полемики севириан.

Содержанием Capita Triginta служит указание тех заблуждений, в которые впадают севириане со своим учением об одной Божественной природе во Христе. Аргументация, на которую они опираются в своих взглядах, подвергается со стороны Леонтия строгой критике и вся признается несостоятельной. Те упреки, которые делают севириане в адрес Восточной Церкви, принимающей Халкидонское определение, совершенно неосновательны: Церковь учит правильно и разумно о Христе, ее терминология по отношению к Лицу Богочеловека точная и совершенная терминология. Изменение или перетолкование ее ведет за собой искажение истинного понятия о Лице Спасителя и о совершенном Им деле искупления рода человеческого. Все свои доводы Леонтий излагает в виде строго логических умозаключений, которые окончательно разрушают позиции противников и заставляют принудительно соглашаться с убеждениями нашего автора.

3. Adversus argumenta Severi (или Ἐπίλυσις, Эпилисис) тесно примыкает к предыдущему сочинению и по своему внутреннему содержанию и по своей зависимости от сочинения Contra Nestorianos et Eutychianos. Потому в древних манускриптах оба этих сочинения обычно и следуют одно непосредственно за другим. Обращают на себя особенное внимание два места этого сочинении, проливающие свет на его происхождение. Первое:

Отсюда ясно видно, что Леонтий был побужден к написанию этого сочинения своими противниками вследствие пущенных ими и оборот новых аргументов в защиту своих лжеучений. Второе:

Это место нам кажется весьма неприкровенно указывающим на предыдущие сочинения Леонтия Capita Triginta и Contra Nestorianns et Eutychianos, первая книга которого направлена против энантиодокетов. [292] Сама диалогическая форма речи данного сочинения весьма напоминает вторую книгу Contra Nestorianos et Eutychianos. Ввиду именно этой материальной и формальной зависимости Эпилисиса от Contra Nestorianns et Eutychianos Май в своем издании Леонтия поставил Эпилисис между 1-й и 2-й книгой сочинения Contra Nestorianns et Eutychianos. Находясь в близком отношении к этому последнему сочинению вообще, Эпилисис по мыслям и выражениям также часто напоминает и Capita Triginta. [293] Все эти соображения, в свою очередь, убеждают нас в несомненной принадлежности данного сочинения Леонтию Византийскому, а время написания этого сочинении отодвигают к сороковым годам VI столетия, к тому времени, когда Севир и его партия, претерпевая сыпавшиеся на них со всех сторон удары, делали последние и отчаянные попытки спасти свое положение, защитить свое учение несокрушимой аргументацией.

Содержание сочинения составляет разговор православного с акефалом, причем первый опровергает возражения последнего по вопросу о соединении природ во Христе. Автор в качестве православного доказывает акафалу несообразность утверждения, что во Христе соединились две природы в одну, как будто обе эти природы существовали порознь одна от другой перед соединением. Соединение нельзя понимать в смысле слияния, при котором соединяемые части уничтожаются и образуют нечто новое, отличное от них. Природы во Христе совершенно различны и потому неслиянны. Их можно разделять и сливать „мысленно“ (τῇ ἐπινοίᾳ), в действительности же обе природы существуют одновременно — и в единстве, и в разделении; в единении, но не слитно, в разделении, но не в отчуждении. Эту истину нельзя усвоить умом, но можно воспринять верою. Усматривая, что акефалы в своем учении базируются на ложном толковании терминов по отношению к Лицу Иисуса Христа, Леонтий обстоятельно и точно выясняет значение их согласно требованиям здравого разума и учению Свв. Отцов, на слова которых он каждый раз ссылается.

4. В противоположность Лоофсу и Ермони [294] мы причисляем и сочинение Adversus fraudes Apollinaristarum к подлинным трудам Леонтия. Этот труд имеется в Ватиканском кодексе, что побуждает и Рюгамера смотреть на указанное сочинение как на подлинное сочинение Леонтия. [295] Несомненно также, что это сочинение находилось и в прототипах кодексов Турриана и Лавдиана, о чем догадывается и Лоофс, так как Турриан с Лавдианом в своих изданиях сохранили текст подложного письма папы Юлия к Просдоксию, которым Леонтий в данном сочинении и занимается. Причиной же, по которой Лоофс исключает из числа подлинных это сочинение и даже указывает на более вероятного его писателя — Иоанна Скифопольского, [296] служит то, что Леонтий в данном сочинении становится как бы и противоречие сам с собой, когда в сочинении Contra Nestorianos et Eutychianos цитирует то самое послание Юлия, принадлежность которого Аполлинарию для автора Adversus fraudes Apollinaristarum должна быть очевидной. [297] „Но этот довод, — говорит проф. А. Спасский, — теряет свою силу, если мы допустим с Рюгамером, что сочинение Adversus fraudes Apollinaristarum написано позднее Contra Nestorianos et Eutychianos; Леонтий мог и изменить свое первоначальное мнение“. [298] Указанное соображение, конечно, имеет свое значение, но оно не решает окончательно вопроса об авторе данного сочинения. Нам думается, что более сильным доказательством в пользу принадлежности этого сочинения Леонтию Византийскому, а не кому-либо другому, может служить все внутреннее содержание этого сочинения, все те его мелкие детали, которые не бросаются в глаза порознь, но взятые вместе неотразимо убедительны.

В данном сочинении автор специально исследует ту апокрифическую литературу, которой пользовались монофизиты для оправдания своего учения и для обвинения Халкидонского собора в еретичестве. Такая литература не могла, конечно, появиться в руках автора сразу, а накапливалась им постепенно. Он ее искал и тщательно хранил, имея в виду заняться ее критическим разбором. По сочинениям Леонтия мы легко можем наблюдать эту постепенность роста собираемого им материала и все более глубокого изучения его автором. Так, в Contra Nestorianos et Eutychianos Леонтий высказывает только в виде намека свои подозрения в подлогах, говоря:

Для Леонтия, очевидно, еще не выяснился вопрос о подделке монофизитами или несторианами святоотеческой литературы. Он только жалуется на их недостойное обращение с текстом этих писанной, так как они бесцеремонно вырывают отдельные слова и фразы и на основании их навязывают писателям мысли, которых те не придерживались. [300] В сочинении Contra Monophysitas Леонтий более определенно, хотя тоже не совсем уверенно смотрит на апокрифы. Так, здесь Леонтий приводит цитату из Ἰουλίου τῆς Ρώμης, ὡς δοκεῖ, απ τῆς περὶ τῆς ἐν Χριστῷ ἑνότητος... „Послания Юлия Римского, как кажется, из [сочинения] о единстве во Христе“. [301] Вслед за этим он говорит, что по содержанию своему приведенная фраза не соответствует взглядам Юлия: таких слов нет ни в одном из старых собраний сочинений Юлия, что, наконец, Иоанн Скифопольский прямо нашел эти слова в сочинениях Аполлинария, и, стало быть, они только выдаются за слова Юлия. Здесь автор обнаруживает уже достаточную осведомленность в вопросе об апокрифах, но его ὡς δοκεῖ „как кажется“ свидетельствует о том, что он еще не считает себя в полном курсе дела. Таковым же показывает себя автор и в дальнейших приводимых им цитатах из того же Юлия, еп. Римского, из послания к Дионисию и из сочинения о единении во Христе. [302] Вслед за цитатами из этих сочинений автор говорит: „Сказал ли бы это Юлий, пусть каждый желающий сам рассмотрит“. Следующую далее цитату из Григория Чудотворца Леонтий надписывает так: Γρηγορίου τοῦ Θαυματουργοῦ, ὥς φασιν, ἐv τῇ κατὰ μέρος πίστει „Григория Чудотворца, как говорят, в частном [изложении] веры“. [303] И дальше говорит: „Во-первых, скажем, что такое сочинение неизвестно, и можно сильно сомневаться насчет его авторитетности“. Эти слова вместе с ὥς φασιν „как говорят“ опять-таки свидетельствуют о колебании автора относительно трактуемого предмета.

Ничего подобного не наблюдается в сочинении Леонтия Adversus fraudes Apollinaristarum. Здесь виден специалист в деле критики апокрифов, обладающий обширным материалом и точными сведениями относительно значения их. Леонтий ясно и решительно утверждает, что последователи Аполлинария, Евтихия и Диоскора и целях защиты своей ереси надписывали некоторые сочинения Аполлинария именем Свв. Отцов. [304] И далее приводит одно за другим эти места из сочинений Аполлинария и его учеников (Валентина, Тимофея, Полемона). В своем отзыве о них Леонтий твердо говорит:

На основании всех этих данных мы считаем не только возможным, но и необходимым утверждать, что настоящее сочинение есть подлинное сочинение Леонтия Византийского и относится не к первым опытам его пера, но является зрелым плодом расцвета его таланта и развития писательской деятельности. [306] Хронологически мы можем его отнести не раньше, чем к началу сороковых годов VI столетия. В виде основания для такой датировки можно сослаться на следующее место из данного сочинения: „Письмо Аполлинария из давнишнего экземпляра, найденного в библиотеке Андрея, боголюбезнейшего (θεοφιλεστάτου) епископа Сидонского“. [307] И далее приводится сам текст письма. Титулование Андрея θεοφιλέστατος „боголюбезнейший“, а не μακάριος „блаженный“ указывает на то, что Леонтий считает его живым во время написания своего сочинения. Об этом Андрее мы знаем два факта: 1) его участие на соборе в г. Тире в 518 г., и 2) подпись его под посланием Епифания, еп. Тирского, к собору Константинопольскому 536 г. [308] Допустимо, что Леонтий в качестве участника указанного собора получил здесь возможность, познакомиться с присланным документом из библиотеки Андрея и впоследствии воспользовался им для обличения аполлинаристов в их подлогах.

Относительно содержания разбираемого сочинения говорить много нечего после того, что уже сказано. [309] В нем от начала и до конца приводятся одна за другой цитаты из сочинений Аполлинария и аполлинаристов, ложно надписываемые именем Свв. Отцов. Сам же автор ограничивается только вступительными и попутными критическими замечаниями. Но от этого сочинение не проигрывает в своей убедительности и ценности. Материал, выписываемый Леонтием, говорит сам за себя, и потому автор, вообще не любящий без нужды выделяться и разглагольствовать, предоставляет читателям самим учесть все те последствия, которые с очевидностью явствуют из представляемых им доказательств аполлинаристских подлогов.

Цикл подлинных сочинений Леонтия Византийского рассмотренными четырьмя его трудами исчерпывается. Теперь перейдем к научению следующей группы его сочинений — интерполированных.

Под именем интерполированных сочинений Леонтия Византийского мы понимаем ту серию его трудов, которые являются, в сущности, его же собственными и подлинными трудами, но носят на себе ясные следы постороннего участия и вмешательства, идущего, равным образом, со стороны то небрежных переписчиков и корректоров, то непонимающих издателей и читателей. Эти следы можно наблюдать в виде неисправности текста (пропусков, повторений и т. п.), внесения отдельных слов и фраз, несогласованных с общим содержанием сочинений, в виде перерывов в развитии мыслей, в нарушении плана работы и т. д. Легко могло быть, что и сам Леонтий некоторые из своих сочинений не привел в обработанный и законченный вид, но предоставил сделать это другим. В особенности но нужно сказать о сочинении De sectis, которое уже самим надписанием своим убеждает нас в том, что оно обязано своей окончательной обработкой и опубликованием авве и философу Феодору. В Патрологии Миня De sectis стоит на первом месте в ряду сочинений Леонтия, но в смысле подлинности и неповрежденности его по вышеуказанной причине следует, наоборот, поставить на последнем.

1. Первым же из интерполированных сочинений мы считаем трактат Contra Nestorianos, который является самым большим по объему сочинением у Леонтия Византийского. Он состоит из 7 книг, разделенных на 218 глав. Каждая из книг носит особое заглавие, в котором и указывается основная мысль, развиваемая автором.

Так, в 1-й книге Леонтий опровергает тех, кто неправильно учит о соединении Божества и человечества во Христе, кто признает во Христе две особые ипостаси и отрицает соединение их в одну. Автор выясняет словесные термины, которыми выражается соединение, и путем логических умозаключений доказывай еретикам, что их „общие принципы и выводы обнаруживают только их глупость“. [310]

Во 2-й книге Леонтий разрушает нечестие тех, кто не признает одной ипостаси в воплотившемся Христе и двух природ, соединенных в Нем ипостасно. Автор определяет точно и всесторонне само понятие ипостаси и направляет свои доказательства к тому выводу, что только „блаженны мы, знающие две природы и одну ипостась“. [311]

В 3-й книге Леонтий обличает несториан в признании ими двух особых сынов во Христе. Путем аналогий, примеров и свидетельств Священного Писания он доказывает всю нелепость такого учения и говорит о необходимости признавать Христа одним Лицом и одним Единородным Сыном Божиим, с Которым нераздельно соединился и Сын Девы Марии.

4-я книга посвящается опровержению ложных взглядов несториан на Пресвятую Богородицу Марию. Леонтий ставит одно за другим возражения несториан против признания Девы Марии Богородицею и разбивает их на основании рациональных и библейских аргументов. Здесь же он защищает свт. Кирилла Александрийского от несправедливых нападок несториан и выставляет его как поборника истины и выразителя истинного церковного учения об Иисусе Христе и Пречистой Матери Его.

В 5-й книге Леонтий обличает заблуждение тех, кто не считает Христа по природе Богом, а только обожествленным человеком. Автор меткими соображениями парирует неотразимые, по мнению несториан, удары по православной догматике, якобы впадающей в самопротиворечие со своим учением о страданиях Божества во Христе, об унижении Божества до человеческих слабостей и немощей.

Книга 6-я направлена против коренного заблуждения несториан, что Христос есть человек-Богоносец, а не Бог-плотоносец. Автор настаивает на признании общецерковной и основной истины, что Слово воистину стало плотью, а не только обитало во плоти, как в Своем храме, что Воплощение было не только внешним актом, а действительным и истинным соединением Бога и человека в едином Лице, именуемом Христом. [312]

Наконец, в 7-й книге пригвождаются к позорному столбу, по собственному выражению автора, те, кто осуждает принимающих выражение: „Один из Троицы пострадал плотью“. [313] По Леонтию, этот тезис нисколько не еретичен, если он православно истолковывается, а именно если под словами: „Один из Троицы“ разумеют Иисуса Христа, Сына Божия, вторую ипостась Святой Троицы, во плоти ставшую вместе и Сыном Пресвятой Девы Марии. При таком признании страдания Христа, страдания истинные и реальные, не только не стоят в противоречии с Его Божеством, но и открывают единственный путь к правильному пониманию Божественного домостроительства нашего спасения, ибо только Богочеловеческие страдания могли принести людям спасение от вечных страданий и смерти.

В общем, из всего этого трактата вырисовывается яркая и детальная картина несторианского учения в его противоположности ортодоксальной церковной догме. Автор вводит нас во все закоулки и изгибы хитрой несторианской мысли в ее стремлении к своей реабилитации. В авторе на каждом шагу виден бывший несторианин, на своем горьком опыте узнавший все их полемические приемы и аргументы и теперь высыпающий на их собственные головы те угли, которыми они думали сжечь души православных христиан. Собственно, вот это широкое знакомство автора с несторианством, с ей» научно-богословской тактикой и этикой вместе с обширной авторской эрудицией, острой диалектикой и всесторонним знанием библейской и святоотеческой литературы — все это, собственно, и служит самым ясным показателем принадлежности данного трактат против несториан Леонтию Византийскому, ибо он по преимуществу был таким богословом в первой половине VI века.

Для большей убедительности в авторской принадлежности Леонтию Византийскому этого трактата напомним о том, что еще в сочинении Contra Nestorianos et Eutychianos Леонтий обещал написать обстоятельное сочинение против несторианского учения и ею главных представителей, особенно против Феодора Мопсуестийского. [314] Справедливо видеть в трактате против несториан осуществление этого намерения Леонтия. Кроме того, в самом содержании сочинения нельзя не усматривать некоторых признаков, красноречиво говорящих в пользу авторства Леонтия Византийского. Сюда нужно отнести сам способ ведения полемики с еретиками. Леонтий усвой и себе метод борьбы со врагами тем же оружием, каким они оперировали против православных, метод богословско-рационалистическим. Этим именно методом автор трактата и пользуется в своей полемике с несторианами, приводя к абсурду все их утверждения, какими они думали поставить в безвыходное положение православных. Не другой, но такой же полемический метод наблюдается и в подлинных сочинениях Леонтия, особенно в Contra Nestorianos et Eutychianos и в Adversus argumenta Severi. Далее, в разбираемом сочинении можно указать много мест, весьма сходных по идейной и формальной стороне с текстом подлинных сочинений Леонтия. [315] Решительным же свидетельством принадлежности разбираемого трактата Леонтию Византийскому, а не кому-либо другому, служит не только близость, но совершенная тождественность той терминологии, какой автор пользуется в своей полемике с несторианами. Эта терминология слишком своеобразна и характерна, чтобы сразу не узнать по ней нашего Леонтия, автора прежде рассмотренных нами сочинений.

Но, признавая в главном и существенном это сочинение подлинным произведением Леонтия Византийского, мы не считаем его свободным от интерполяций, сокращений и других текстуальных повреждений. Доказательством этого служит наличие некоторых особенностей, не свойственных подлинным сочинениям Леонтия Византийского. Так, уже в самом названии этого сочинения Леонтий называется «мудрейшим монахом Иерусалимским», тогда как все подлинные сочинения надписываются именем монаха Леонтия или блаженного Леонтия. Всматриваясь пристальнее в текст сочинения, мы находим еще более сильные доказательства его интерполированности. Так, среди блестящей речи, отточенных фраз мы встречаем здесь иногда грубые выражения, [316] которые совсем не подходят к стилю Леонтия. Наряду с художественно выполненными в литературном отношении страницами, [317] в этом же сочинении местами у автора наблюдается неясность в выражениях, запутанность в развитии мыслей, вообще необработанность речи. Наличное состояние текста, в котором мы находим его у Миня, с первого же взгляда убеждает нас в его нечистоте и поврежденности. Так, мы видим здесь неоднократные перерывы текста, [318] свидетельствующие о неисправном состоянии оригиналов, с которых производилось печатное издание. В свою очередь, неисправность дошедших оригиналов говорит слишком ясно о тяжелой судьбе, испытанной ими от рук переписчиков и читателей на протяжении многих веков существования, а именно о пропусках, вставках и изменениях, не без ущерба, конечно, для смысла и содержания сочинения.

В отношении данного сочинения, к сожалению, приходится признать даже нечто больше простой интерполированности, а именно — переделку плана сочинения по сравнению с первоначальным расположением частей. Так, во введении к сочинению автор говорит, что оно должно состоять из 8 частей, и в последней 8-й части должно заключаться опровержение «тех, кто измышляют некоторые иные, несуществующие соединения» (Col. 1401А). Но в сохранившемся до нас тексте имеется только 7 частей, или книг этого сочинения. Вот почему в конце последнего мы встречаем такую заметку переписчика: «Думаю, что недостает обличения 8-го их нечестия и его рассмотрения. Книга сия переписана Корнелием Мурмурейским в 1552 году». [319] Догадка Корнелия, конечно, могла быть и ошибочной, его авторитет в данном случае для нас не обязателен. Но вот мы встречаем подтверждение его догадки в свидетельстве лица, безусловно, компетентного. В Vita Leontii Генриха Канизия [320] читаем следующее:

Из этого свидетельства Канизия ясно видно, что первоначальный состав сочинения Contra Nestorianos действительно был из 8 книг, и этой 8-й книгой была ныне существующая у Миня книга с особым титулом Contra Monophysitas, в которой находятся 63 ἀπορίαι «трудные вопросы» и к которой приложены свидетельства Свв. Отцов. В таком только полном составе это сочинение и может действительно соответствовать вышеуказанному нами намерению автора (в Col. 1385А). Вместо такого цельного сочинения мы теперь имеем две отдельные с особыми заглавиями части, что явно говорит о самовольном нарушении первоначального плана, а вместе с этим, вероятно, и сокращении объема сочинения позднейшими его редакторами.

Едва ли можно также сомневаться, что те, кто не остановился перед коренной ломкой плана сочинения, не стеснялись переделками и в деталях. Мы видели уже отчасти печальные следы таких переделок в тексте сочинения. К этому добавим еще бросающееся в глаза место в 4-й книге, 37-й главе, [321] где автор заканчивает свою речь о Пресвятой Деве Марии торжественным: Ἀμήν. Каждая из 3-х книг сочинения: Contra Nestorianos et Eutychianos также имеет такой конец. [322] Но в настоящем сочинении вслед за конечным «Аминь» мы находим продолжение той же самой книги на протяжении целых 12 глав, в которых автор опровергает возражения несториан против учения свт. Кирилла Александрийского о Лице Иисуса Христа и Ею Пречистой Матери. Возможно, это материал самого Леонтия, и, судя по языку и мыслям, даже положительно можно сказать, что это его материал. Но Леонтий в своих сочинениях всегда держится строгого порядка в изложении своих мыслей, работает по определенному плану и вообще не терпит беспорядочности и разбросанности. Таким образом, приведенное место мы волей-неволей должны считать в известной степени переработкой, а следовательно, и все сочинение включить уже в разряд неподлинных, интерполированных.

Относительно времени написания Леонтием трактата Contra Nestorianos нужно сказать, что он должен был появиться не позже конца первой половины VI столетия, того именно времени, когда сильно разгорелся в Восточной Церкви спор относительно вождей несторианства и подготовлялось соборное осуждение их и их сочинений благодаря известному эдикту императора Юстиниана о трех главах и возникшей из-за него горячей полемике между Востоком и Западом. Указанное сочинение Леонтия носит на себе все признаки злободневности. Автор нередко проговаривается о том, что во время написания им сочинения идет живой обмен мнений между православными и несторианами и что обе стороны усиленно стараются доказать свою правоту и склонить общественное мнение на свою сторону. Так, в 1-й же· книге Леонтий пишет: «Какая вам надобность сравнение души и тела приводить в качестве универсального подобия? Мы снова напомним вам то, что вы игнорируете, именно: все соединения не совсем подобны тому, с чем соединяются, так же и все энергии и прочие их последствия. А вы на все это не обращаете внимания». [323] Во 2-й книге читаем: «Что человек существует в Боге Слове, мы об этом более, чем вы, кричим, но вы, как видится, не понимаете того, в чем с нами расходитесь и проповедуете иное». [324] В Col. 1585А есть намек на происходивший в то время взаимный спор несториан с севирианами: «И если природа и ипостась во Христе соединены, то почему же вы отвергаете севириан (τοὺς σεβηρίτους)!» — спрашивает Леонтий. Все такие речи Леонтия получают свою уместность только в период совместной жизни несториан и севириан с христианами Греко-Восточной Церкви, когда они еще не выделились и не организовались в особые общины, не избрали себе отдельных мест жительства, что, как известно, случилось только во второй половине VI века.

2. Как уже было нами указано выше, сочинение Contra Monophysitas в древних рукописях составляло часть трактата Contra Nestorianos. Всматриваясь в содержание настоящей книги, мы сразу же убеждаемся в том, что эта книга написана совершенно по тому ж о методу, по какому и весь указанный трактат. Как там сначала становится возражение несториан, а потом дается опровержение его с православной точки зрения, так и здесь представляются один за другим ложные взгляды монофизитов, а затем делается хотя и краткий, но меткий и сильный разбор и опровержение их. Но здесь сразу же для нас встает такой вопрос: дает ли эта книга надлежащий ответ на тему, поставленную автором в общем плане, изложенном во введении к трактату Adversus Nestorianos? Эту тему он формулировал так «Против нечестия, состоящего в отрицании ипостасного единении (τὴν καθ’ ὑπόστασιν ἕνωσιν) и в признании некоторых других несуществующих единений» (Col. 1401А). В издании Миня данное сочинение надписывается: «Против признающих одну соединенную природу Господа нашего Иисуса Христа». [325] Таким образом, уже Минь, но видимому, в настоящем сочинении усмотрел нечто иное против намеченного планом содержания. Но это только по-видимому. По существу же дела и миневское заглавие, и все содержание сочинения сводится и направляется к одному — к выяснению невозможности никаких других единений природ во Христе, которые предлагаются монофизитами, кроме одного ипостасного единения, то есть к раскрытию заданной ранее темы. Автор приводит и исследует в своем сочинении многие виды соединений, которые выдумываются противниками и которые никак неприменимы ко Христу. [326] Все свои рассуждения автор заканчивает собранием свидетельств Свв. Отцов (μαρτυρίαι τῶν ἁγίων). Такое приложение стоит в прямом согласии с другими произведениями Леонтия [327] и всего лучше подтверждает принадлежность ему настоящего сочинения. В доказательство той же принадлежности можно сослаться и на отдельные места в Contra Monophysitas, хотя и не точно по словесному их выражению совпадающие, но по мыслям весьма близко напоминающие места из других трудов Леонтия. [328]

Но, будучи безусловной собственностью Леонтия, сочинение Contra Monophysitas, несомненно, интерполированное сочинение. На то указывают уже первые строки книги, которые начинаются с ἀλλὰ «однако» — союза соединительного: ἀλλὰ ταῖς αὐτῶν ἀπαντήσαντες Απορίαις, ὀλίγα τινά νῦν ἐκ πλειόνων καὶ ἡμεῖς αὐτοῖς ἀνταπορήσωμεν «однако, столкнувшись с их трудными вопросами, теперь и мы выпишем им некоторые встречные вопросы — немногие из многих». [329] Ясно, что здесь мы имеем дело с продолжением речи, начало котором утрачено. Затем, само расположение материала в книге не отличается упорядоченностью и дает повод подозревать вмешательство чужих рук в первоначальный состав и расположение его. Так, после свидетельств Свв. Отцов, начиная с Col. 1877В, в сочинении следует ряд возражений (монофизитских) против Халкидонского собора и опровержение их. А далее предлагаются на разрешение вопросы, касающиеся внутренней жизни монофизитской общины, то есть прямого отношения к трактуемому предмету не имеющие. При этом в данной здесь характеристике монофизитской общины есть очень прозрачные намеки на более позднее время, чем то, когда могло быть написано это произведение Леонтием. Так, здесь упоминается о франках (Col. 1805С), о лангобардах (1896С) и о нашествии сарацин на Палестину (1900А), то есть о таких исторических движениях и событиях, которые имели место позднее, нежели жил и писал наш автор. Наконец, в данном сочинении замечаются грубые ошибки, прямо невозможные при признании сочинения неповрежденным. Так, в Col. 1821C и 1829А одна и та же цитата оказывается то в письме свт. Кирилла к императору Феодосию, то в письме Кирилла к Иоанну Антиохийскому. Еще: в Col. 1805D и 1884АВ одна и та же формула свт. Кирилла оказывается происходящей то от свт. Афанасия, то от аполлинаристов. К этим явным признакам интерполированности и можно прибавить немаловажную справку об этом сочинении из истории его текста. Минь заимствовал этот текст из собрания А. Мая, [330] а Май взял его или у А. Галландия, [331] или у Манси, [332] Манси же свое издание сделал с рукописного кодекса Марциана (XII века). [333] Сопоставление рукописного текста данного сочинения с печатными его изданиями обнаруживает различное расположение материала в содержании и местами неодинаковое его изложение. Все это убеждает нас в необходимости признать данное сочинение в настоящем его виде значительно поврежденным по сравнению со своим подлинником.

Вопрос о времени написания данного сочинения решается на основании тех же самых данных, как и относительно Contra Nestorianos. Но можно привести несколько мест и из Contra Monophysitas для подтверждения той мысли, что во время написания этого сочинения в Восточной Церкви происходила оживленная борьба религиозных партий и они настойчиво стремились отстоять свои убеждении ввиду неотразимой их критики со стороны православных. Так, в Col. 1817А Леонтий говорит: «Если так рассуждать о единении Христа, то лучше вам оставить судить о том, Бог Он или человек. Если же таковым вы Его и не считаете, то укажите кого-нибудь между избранными Отцами, говорящего о таком соединении в природе, тогда мы с вами перестанем спорить». «Почему вы, забегая отовсюду, склоняете нас к своему убеждению?» — спрашивает также Леонтий и Col. 1804D. [334] Затем, относительно Севира Леонтий выражается так:

Такие выражения говорят по меньшей мере о хронологической близости писавшего эти строки к Севиру, который умер в 538 г. Потому как вообще весь Contra Nestorianos, так, в частности, и данное сочинение мы считаем написанными в конце первой половины VI века.

Содержанием сочинения Contra Monophysitas служит опровержение неправильных взглядов монофизитов, представлявших Воплощение Христа как σύγχυσις «слияние» в Нем человечества с Божеством в одну (Божественную) природу (εἰς μίαν φύσιν). Леонтий разъясняет, что слияние природ уничтожает смысл Воплощения и делает невозможным правильное понимание Богочеловеческого Лица Иисуса Христа. Две природы должны быть сохранены с их свойствами и объединены в одной Божественной ипостаси, присваивающей Себе свойства человеческой природы как Свои собственные. Такое учение не есть какое-либо новое учение, это учение Свв. Отцов Афанасия, Кирилла и других. Поэтому автор делает многочисленные выписки из их сочинений. Не довольствуясь этим, он для сравнения с православными авторами приводит и подлинные цитаты из сочинений монофизитов: Аполлинария, Тимофея (Элура) и Севира. Относительно первого из них Леонтий выяснил, что его сочинения монофизитами заведомо выдавались за сочинения Свв. Отцов Афанасия Александрийского и Юлия Римского, что доказывается сочинениями аполлинаристов Тимофея и Полемона, а также свидетельством Иоанна, еп. Скифопольского. Монофизиты в своем учении исходили из совершенно неправильного понимания Халкидонского вероопределения, которое они считали несторианствующим, как и сам собор — пристрастно действовавшим. Леонтий оправдывал как действия собора, так и его формулу, а севириан осуждал как за догматические заблуждения, так и за многие неблаговидные явления в практической жизни их общины.

3. Относительно последнего из интерполированных сочинений Леонтия — Схолий, или De sectis, нам уже немало приходилось говорить при выяснении личности Феодора, упоминаемого в титуле этого сочинения. Мы приняли такое положение, что Феодор — лицо, обработавшее и опубликовавшее имевшийся у него под руками подлинный материал Леонтия Византийского в особой книге под названием Σχόλια Λεοντίου «Схолии Леонтия». Записанный затем переписчиком со слов Феодора, этот материал и получил настоящий вид книги De sectis. Доказательством того, что в основе этого сочинения лежит Леонтиев подлинник, могут служить параллельные места с подлинными произведениями Леонтия. Так, например, в Col. 1197D и далее, где автор рассуждает о взаимоотношении ересей Савеллия и Ария, Нестория и Евтихия, можно наблюдать не только одинаковые мысли, но и их словесную формулировку, тождественную с Contra Nestorianos et Eutychianos (Col. 1276C и далее). В Col. 1240–1241 совершенно одинаково с внутренней и даже во многом с внешней стороны развиваются мысли о воипостасном человечестве Христа, как и в сочинении Contra Nestorianos et Eutychianos (Col. 1276–1277). В рассуждении относительно подложных писем, выдаваемых аполлинаристами за святоотеческие, усматривается множество сходных по мыслям и выражениям мест (например, Col. 1253–1256) с Contra Моnophysitas (Col. 1864–1865) и Adversus fraudes Apollinaristarum (Col. 1949A, 1968A). Вообще язык, терминология, аргументация не оставляют никакого сомнения в том, что De sectis принадлежит Леонтию Византийскому.

Но если нет сомнений в принадлежности сочинения De sectis Леонтию как его первоначальному и главному автору, то несомненна также и значительная интерполированность этого сочинения в его настоящем виде. Такими переделками и вставками оно обязано прежде всего, конечно, авве Феодору, благодаря которому сочинение и увидело свет. Затем, так как это сочинение с первого же времени нашло себе очень большой спрос среди читателей, то оно весьма часто переписывалось, а эти переписи сопровождались также неизбежными описками и ошибками, то есть способствовали искажению подлинного текста. Чтобы доказать, что наши утверждения в данном случае не являются голословными, укажем здесь на некоторые наши наблюдения над текстом De sectis.

Так, в actio 5 автор, излагая историю событий в Восточной Церкви после Халкидонского собора, говорит: «По смерти Анастасия императором становится Юстин I (Ἰουστίνος πρῶτος), а через полтора года (μετὰ ἕνα ἡμισὺ ἐνιαυτόν) на трон восходит Юстиниан. Когда же этот царствовал и был синодитом (τούτου βασιλεύσαντος καὶ τῶν συνοδιτῶν ὄντος), тогда Севир, испугавшись, убежал в Александрию вместе с епископом Юлианом Галикарнасским». [336] Относительно этих слов нужно сказать, что тот, кто их писал, безусловно, писал во время императора Юстина II или позже, ибо иначе он не имел основания к Ἰουστίνος прибавлять πρῶτος и не мог говорить о царствовании Юстиниана в форме прошедшего времени (βασυλεύσαντος), то есть автор должен был жить и писать во второй половине VI столетия. Таковым по нашей версии не мог быть Леонтий Византийский, не переживший Юстинианова века. Но в таком случае как же мог Леонтий ошибиться так грубо, как это допущено здесь? Юстин I царствовал около 10 лет, а не полтора года, бегство же Севира в Александрию падает на время царствования именно Юстина I, а не Юстиниана. Леонтию это должно было быть хорошо известным. Рюгамер, относя все эти несообразности на счет ошибок переписчиков, восстанавливает подлинный текст такой конъектурой: вместо ἕνα нужно читать ἐννέα, вместо τούτου — τοῦ. [337] Возможно, конечно, принять и эту догадку, но она имеет значение только для устранения первой несообразности (времени царствования Юстина I), вторая же (бегство Севира) остается в силе. Потому, не насилуя текста, так как мы не думаем настаивать вместе с Рюгамером на подлинности сочинения De sectis в его теперешнем виде, указанные хронологические неточности мы предпочитаем отнести на прямой счет аввы Феодора. При этом последний мог и ошибаться при исчислении годов царствования Юстина I, так как в действительности почти во все время его правления рядом с ним стоял в качестве соправителя и главного деятеля Юстиниан, племянник Юстина. [338]

Такое же, по существу, объяснение может быть дано и относительно дальнейших анахронизмов в этом сочинении. Так, в том же actio 5 перечисляется ряд Александрийских патриархов, причем автор останавливается на Евлогии, занимавшем кафедру с 579 по 607 г. Целью автора в данном случае представляется желание указать, что благодаря стараниям императора Юстиниана и в Александрии, этом старинном гнезде монофизитства, дело изменилось к лучшему: «Все они [епископы] после Павла были синодиты», то есть последователи Халкидонского собора. Авва Феодор (еп. Скифопольский) в качестве реставратора Леонтиева подлинника свободно мог добавить сведения о Евлогии; такому предположению благоприятствует и контекст: μετὰ Ζωιλον γίνεται (а не ῆν) Ἀπολλινάριος... μετὰ Ἰωάννην Εὐλόγιος «после Зоила становится [епископом] (а не „был“) Аполлинарий... после Иоанна — Евлогий». [339] Ничего неприемлемого нет и в том, что эту вставку сделал позднейший переписчик по своей симпатии к Евлогию или просто, чтобы округлить приведенную здесь ἡ τάξις τῶν ἐπισκόπων «последовательность епископов».

Вслед за указанной хронологической погрешностью в том же actio находим и другую: это — сообщение о ереси тритеитов, οὑ αἱρεσίαρχος γέγονεν ὁ φιλόπονος «чьим ересиархом был Филопон». [340] Иоанн Филопон не был виновником этой ереси, возникшей в середине VI века. [341] Филопон же выступил с теоретическим оправданием этой ереси и потому, конечно, стал для нее αἱρεσίαρχος. [342] Выражение автора De sectis о Филопоне γέγονεν «стал» наводит на мысль, что он уже далеко по времени отстоит от Филипона, значит, и от Леонтия Византийского, современником которого был, нужно думать, Филопон. И опять, такие сведения можно отнести на счет аввы Феодора, для которого имело свой смысл, — раз уж зашла речь о развитии ересей в Александрии, — закончить ее сообщением о последнем еретическом (тритеитском) движении. Такое предположение подкрепляется также наблюдением, что тотчас после указанною сообщения автор снова возвращается к обсуждению Халкидонскою догмата и его последствий и тем обнаруживает сделанное им отступление от бывшего под руками подлинника.

В actio 6 сочинения De sectis находим такое трудно согласующееся с хронологией Леонтия как автора сочинения выражение: ἄλλη ἀπορία ἠμῖν ἀνεφύη ἀπό τῶν χρόνων Ἰουστινιανοῦ, то есть «иное недоумение явилось у нас со времен Юстиниана», это именно анафематство Юстинианом трех глав. Ἀπὸ τῶν χρόνῶν «со времен» можно, конечно, истолковать и по Рюгамеру [343] в смысле «от начала царствования Юстиниана», однако все же более естественным и правдоподобным будет видеть здесь указание автора на то, что времена Юстиниана для него давно прошли, а потому — и объясним, по место удобнее опять-таки ссылкой на авву Феодора, под диктовку которого кто-то и записал сочинение De sectis Леонтия.

Указывают [344] еще и на другие места, в которых видна интерполированность текста данного сочинения. В одном из них читаем: «По многим данным можно убедиться, что это письмо (к Дионисию Коринфскому) принадлежит не блаженному Юлию, а Аполлинарию. Все семь писем, которые приписываются Юлию, суть его (Аполлинария). Если кто это письмо рассмотрит, тот ничего достойного Юлия в нем не найдет». [345] Но в Adversus fraudes Apollinaristarum говорится, что его автору — Леонтию известно и о подлинных письмах папы Юлия, «о которых помнили Афанасий и историки», [346] а в Contra Monophysitas [347] он даже приводит цитату из такого письма. В Col. 1256D утверждается, что то место из послания свт. Кирилла Александрийского, где формула последнего: «Одна природа Бога Слова Воплощенная» признается происходящей от свт. Афанасия, есть место подложное. Наоборот, в Contra Monophysitas (Col. 1865А) говорится, что Кирилл сам хвалил Афанасия и его вышеуказанную формулу, вполне разделяя ее. В Col. 1261D и 1264В незнание ἄγνοια в отношении человеческой природы Христа считается автором за православное мышление, а в Contra Nestorianos et Eutychianos (Col. 1373B) ἀγνεῖν «незнание» во Христе как Богочеловеке автором отрицается. Лоофс, признавая Леонтия Византийского оригенистом, вынужден, вместе с тем, и целую половину последнего actio 10 в De sectis признать добавленной к Леонтиевому оригиналу, так как здесь опровергаются Оригеновы догматы. [348] Для нас нет такой необходимости, потому что в наших глазах Леонтий антиоригенист как в своих сочинениях, так и в своей жизни и деятельности.

Вопреки Лоофсу, в De sectis есть некоторые признаки, по которым можно догадаться, что это сочинение все до конца, включая и противооригенистическое место, принадлежит одному писателю. Так, последнее actio начинается теми же словами, какими начинается и речь об Оригене и его догматах. [349] Конец actio в свою очередь, совершенно напоминает такой же конец каждой из трех книг Contra Nestorianos et Eutychianos. [350] Все это, вместе с характерным для Леонтия языком, говорит о принадлежности обсуждаемых мест нашему Леонтию Византийскому, хотя и прошедших через вторые руки. Далее, все древние списки этого сочинения включают целиком и последнее actio; следовательно, и опровержение оригенизма. [351] Наконец, существует сочинение одного неизвестного монаха Георгия, писателя VII века, опубликованное Дикампом [352] под заглавием Γεωργίου μοναχοῦ καὶ πρεσβυτέρου ἔκ τῶν κεφαλαίων τῶν πρὸς Ἐπιφάνιον περὶ αἱρεσέων «Георгия монаха и пресвитера из глав о ересях, к Епифанию». Автор этого сочинения обнаруживает несомненное знакомство с сочинениями Леонтия Византийского Contra Nestorianos et Eutychianos, Contra Monophysitas и De sectis и даже делает из них извлечения. Между прочим, он использует место из De sectis (actio 4. Col. 1220C), в котором характеризуется учение Аполлинария (= κεφάλαιον 10, περὶ Απολλιναρίου, у Георгия). Наблюдаемые и тексте сочинения Георгия различия с текстом De sectis Леонтия свидетельствуют, с одной стороны, о том, что этот последний текст подвергся переработке не раньше VIII века, во всяком случае после Георгия, и с другой стороны, — что Леонтий в VII веке считался за антиоригениста, и что такой элемент антиоригенистический в его сочинениях был, иначе Георгий, горячий противник Оригеновых догматов, не стал бы знакомиться с сочинениями Леонтия.

О времени написания Леонтием De sectis хотя бы в черновом, необработанном виде нужно сказать, что оно должно было появиться не ранее, чем в последние годы его литературной деятельности. Причина этого в том, что данное сочинение представляет собой, во всяком случае, попытку к систематизации всего того материала, который по частям дан в отдельных трудах Леонтия. Судя же по тому, что сочинение кончается обличением оригенизма, можно полагать, что оно написано в те времена, когда вопрос об этой ереси сильно волновал умы христиан Восточной Церкви. А это было в 50-е г.г. VI века, до и после V Вселенского собора. Этим самым временем мы и считаем необходимым датировать написание De sectis.

Содержание сочинения De sectis составляет изложение ересей, или различных сектантских заблуждений, со стороны их исторического происхождения и со стороны догматической их сущности. Сочинение делится на 10 πράξεις (actiones), каковое название можно понимать в смысле глав, отделов или даже точнее — чтений, так как но изложению они представляют не что иное, как лекции.

В 1-й главе автор, начав с определения некоторых догматических терминов, излагает учение об основных истинах христианской веры, указывает на исторический генезис христианства из иудейства и затем переходит к перечислению первоначальных ересей в учении о Святой Троице и о Лице Иисуса Христа.

Во 2-й главе говорится о каноне Священных Книг и об ересях иудействующих и самарян. Автор опровергает заблуждения этих ересей главным образом на основании Библии.

С 3-й главы излагается история христианской Церкви в связи с появлением в ней различных ересей, причем устанавливаются 3 периода: I — до императора Константина, II — до Халкидонского собора и III — до автора. Указываются главные еретики первого периода и исчисляются Свв. Отцы и Учители Церкви, боровшиеся в разное время с ересями.

В 4-й главе обстоятельно говорится о ересях Македония, Аполлинария, Нестория и Евтихия и о тех, кто проявил особую ревность и заслуги в искоренении их: о свт. Кирилле Александрийском, Флавиане Константинопольском и Льве Римском.

В 5-й главе рассказывается история периода после халкидонских событий, описывается история развития монофизитства и разделения его на секты, упоминается также о ереси тритеитов.

6-я глава посвящена Халкидонскому собору и составленному им определению веры; в ней защищаются от разных нареканий действия собора и доказывается непреложная истинность его учения о Христе.

В 7-й главе дается рациональное и философское обоснование Халкидонского догмата о Лице Иисуса Христа и устраняются те возражения, которые с разных сторон раздавались против него.

В 8-й главе продолжается реабилитация того же собора и опровергаются все те возражения, которые предъявлялись к нему с разных сторон; а также доказывается согласие его определения со свт. Кириллом и обличаются подлоги аполлинаристов, защищавших свои воззрения при помощи подложных сочинений.

9-я глава (небольшая) по своему содержанию является дальнейшим развитием мыслей предыдущей главы, она подтверждает, что Халкидонское определение вполне согласно со свт. Кириллом Александрийским, а не с Несторием.

В 10-й главе сообщается об ересях гайанитов, агноитов и оригенистов, опровергается их учение рассуждениями от разума и ссылками на Священное Писание и писания Свв. Отцов.

Итак, общее обозрение сочинений Леонтия Византийского убеждает нас в той несомненной истине, что данные сочинения действительно принадлежат этой личности, [353] причем одна часть сочинений дошла до нас в подлинном и более или менее неповрежденном виде, другая же в интерполированном, испорченном позднейшими вставками и переделками. Несомненно также и то, что для письменных трудов Леонтия выпала завидная доля — сохраниться в полном составе до наших дней, просуществовав тринадцать с половиной веков. Мы не знаем и не имеем оснований предполагать, что из трудов Леонтия что-либо было утрачено. Некоторое сомнение в этом отношении могут возбуждать у нас разве что фрагменты сочинений Леонтия. Но ближайшее рассмотрение их, к которому мы и переходим, убеждает нас в принадлежности и этих фрагментов все к тем же сочинениям Леонтия и потому нисколько не колеблет истинности высказанного нами тезиса.

В списке сочинений Леонтия Византийского, кроме семи отдельных и цельных книг, есть еще пять фрагментов, происхождение и назначение которых вызывают у читателя немало недоуменных вопросов. По своим небольшим размерам фрагменты напоминают отдельные заметки или разъяснения по разным вопросам. По своему внутреннему содержанию они являются дополнением и даже чаще повторением тех или других мест из сочинений Леонтия Византийского. Спрашивается, как же нужно смотреть на эти фрагменты, что они представляют собой на самом деле?

Фрагменты сочинений сами по себе не являются чем-либо редкостным в древнецерковной литературе. Напротив, здесь это, можно сказать, обычное, хотя и печальное явление. Фрагменты представляют собой остатки утраченных произведений того или иного писателя; иногда же они являются отдельными эскизами задуманной, но не исполненной автором работы; случается, что эти же фрагменты не подходят ни к той, ни к другой категории и служат для исследователя мучающей его загадкой, когда, например, он видит перед собой два-три отрывка и даже без авторского имени. В разрешении вопроса относительно фрагментов Леонтия Византийского мы находимся в сравнительно хороших условиях именно благодаря тому, что знаем о Леонтии как плодовитом писателе, достаточно ярко обрисовавшемся перед исследователями его литературных трудов. Руководствуясь таким представлением о Леонтии, характерными чертами его ученого портрета, сравнительно легко было бы выработать наиболее правильное решение относительно его фрагментов. Однако и научных исследованиях часто создаются совсем неожиданные комбинации, которые осложняют и затрудняют благополучное разрешение вопросов. С такими именно неожиданностями мы и встречаемся на пути к объяснению фрагментов Леонтия, загроможденных многими учеными догадками и гипотезами.

Первый фрагмент Леонтия надписан так: ἀπὸ τῶν Λκοντίου «из [сочинений] Леонтия», второй: ἐκ τῶν σχολίων Λεοντίου «из схолий Леонтия», третий: ἐκ τῶν Λεοντίου μοναχοῦ Βυζαντίου «из [сочинений] Леонтия, монаха Византийского», четвертый: ἐκ τῶν σχολίων Λεοντίου «из схолий Леонтия» и, наконец, пятый: ἐκ τοῦ Λεοντίου σχολίων «из Леонтия схолий». В общем, как кажется, разница в написаниях незначительная и особенных сомнений возбуждать не может. «Из схолий Леонтия, монаха Византийского», — вот смысл всех надписей. Прежде всего, встает вопрос: что такое Схолии? Схолиями называются краткие объяснения или толкования на известное слово или выражение в тексте сочинения, помещаемые на полях книги. Такие схолии могли наноситься на поле как самим автором сочинения, пожелавшим после написания пояснить известное место, так и переписчиком, даже читателем, вздумавшим интерпретировать автора. В некотором отношении схолии можно сравнить с примечаниями, с ученым аппаратом в сочинениях нашего времени, только без обозначения настоящих источников их происхождения. При переписках сочинений нередко эти схолии заносились и в сам текст. Так образовывались безобидные интерполяции и искажения подлинных текстов сочинений. Иногда же эти схолии ввиду их больших размеров присоединялись к самим сочинениям автора как особое к ним дополнение. Отсюда легко могло случиться, что схолии получали особое самостоятельное существование, будучи помечены именем автора тех сочинений, на страницах которых они нашли себе место. [354] Тем или иным из указанных путей образовались вообще все существующие в древнецерковной литературе фрагменты. Дли примера возьмем хотя бы фрагменты, имеющиеся в нашем 86 томе греческой Патрологии Миня. Здесь мы видим: Theodori lectoris fragmenta dogmatica «догматические фрагменты Феодора чтеца» (Col. 216), Timothei III Alexandrini fragmenta dogmatica «догматические фрагменты Тимофея III Александрийского» (Col. 265), Κυρίλλου ἐκ τοῦ ιά κεφαλαίου τῶν σχολίων «из 11-й главы схолий Кирилла» (Col. 1824), Fragmenta Ephremii Antiocheni patriarchae «фрагменты Ефрема, патриарха Антиохийского» (Col. 2104), Fragmenta Eulogii, Alexandrini episcopi «фрагменты Евлогия, епископа Александрийского» (Col. 2940). Все эти фрагменты суть ни более ни менее как остатки, отрывки не дошедших до нас сочинений, принадлежавших указанным авторам.

О схолиях Леонтия нужно сказать, что они идут из глубокой древности и именно как особые письменные комментарии Леонтия по известным и особо важным для его доктрины вопросам. Так, первый фрагмент, взятый Минем у А. Мая из Scriptorum veterum nova collectio (T. 7), последним заимствован из двух Ватиканских кодексов (Codices Vaticani). [355] Манускрипты этого фрагмента имеются:

в кодексах: Palatini Graecae Bibliothecae Vaticanae (Stevenson H. Rome, 1885),

в Bibliotheca Caes. Vindobonensis. (Cod. 174, fol. 121–125, princip. ἀπὸ τῶν Λεοντίων),

в Bibliotheca Lambecii, Bodlean. и др.

Фрагменты 2-й, 3-й, 4-й и 5-й Минь взял из вышеуказанного издания Мая, который извлек их из сочинения Antiquorum patrum doctrina de Verbi incarnatione. Эта справка не оставляет сомнения и том, что с глубокой древности указанные фрагменты приписывались именно Леонтию и именно в таком виде самостоятельных отрывком.

Сравнительный обзор текста фрагментов Леонтия показывает, что по своему содержанию они представляют собой не что иное, как фрагменты известных уже нам сочинений Леонтия. Так,

1-й фрагмент по частям находим в сочинении Contra Nestorianos et Eutychianos в таких параллелях: Col. 2004С = 1277CD–1280В; Col. 2005BD = 1280В–1301 A; Col. 2008ВС = 1301А = 1304B, Col. 2009А = 1305А, 1308ВС; Col. 2009ВС = 1309А, 1380BCD.

2-й фрагмент находится в De sectis, именно: Col. 2009D–2012A = 1240С–1241А.

Фрагмент 3-й имеет параллель в Adversus argumenta Severi, Col. 2013ΑΒ = 1932ΑΒ.

Для 4 и 5-го фрагментов находятся параллельные места в De sectis, именно: Col. 2013В–2016В = 1248D–1249D; Col. 2016BD = 1244BC. [356]

Из сопоставления указанных текстов видно, что между фрагментами и подлинными сочинениями Леонтия есть некоторые различия: пропуски слов и даже фраз, замена одних слов и фраз другими. В особенности замечается много несходных мест в 1-м фрагменте в сравнении с его прототипом в Contra Nestorianos et Eutychianos. Обращает на себя внимание также повторение одной большой тирады во 2-м фрагменте: ἡ ὑπόστασις κατὰ δυό σημαινομένων φέρεται... ἀνάθεμα ἔστω «ипостась имеет два значения... да будет анафема»; [357] несомненно, такого повторения у самого Леонтия быть не могло. Чем же объяснить такие различия и такие явления во фрагментах Леонтия, и вообще, что́ нужно думать об их происхождении и последующей судьбе?

По нашему мнению, ответ на эти недоуменные вопросы при настоящем состоянии научных знаний о Леонтии Византийском может быть дан только такой, что эти фрагменты образовались из тех извлечений, которые производились после Леонтия из его сочинений полемистами в целях борьбы с еретиками или выписывались с цепью помещения ими в своих сочинениях в качестве авторитетных цитат, как это было весьма принято в полемических сочинениях того времени. Во фрагментах Леонтия трактуется о важных и трудных вопросах христологии, о таких, которые не всякий в силах изложить своими словами. Отсюда легко может появиться потребность в выписке тех или иных мест из сочинений известного автора. Ничего невероятного не видим мы и в такой гипотезе, что эти фрагменты остались после самого Леонтия как подготовительные наброски к его капитальным трудам. Все художники, приступая к написанию большого и сложного полотна, предварительно делают отдельные эскизы. Все писатели перед написанием большого труда разрабатывают отдельные, в него входящие, вопросы. Ничего удивительного нет, если Леонтий оставил после себя такую разработку отдельных вопросов, которая вошла затем в текст его сочинений. Также понятно с точки зрения обеих этих гипотез и то, что мы находим теперь некоторые различия между подлинными сочинениями Леонтия и фрагментами и пользовавшиеся сочинениями Леонтия полемисты, и сам Леонтий могли по своим соображениям допускать те или иные изменения используемого текста, сокращать, расширять, вообще видоизменять его.

Лоофсу такие объяснения для фрагментов Леонтия кажутся слишком простыми и поверхностными, и он хочет поставить вопрос о фрагментах глубже и научнее. [358] Он предлагает гипотезу, которая имеет в виду дать совершенно новое освещение вопросу о первоначальном составе трудов Леонтия и об их исторической судьбе. Исходя из того, что в 1-м фрагменте усматривается много лишнего но сравнению с его параллельными местами в Contra Nestorianos et Eutychianos, особенно принимая во внимание находящееся в нем выражение: ἔσται τοῖς ἀπὸ Νεστορίου «будет у последователей Нестория», [359] Лоофс полагает, что этот фрагмент должен быть заимствован из обширного антинесторианского сочинения, которое цитировало Леонтия. Этот фрагмент находится в древнейшем манускрипте Кларомонтанском (XI век), а его прототип должен быть и еще более глубокой древности. Все это говорит о том, что первоначальное место данный фрагмент имел в отличном от настоящего сочинения Леонтия Contra Nestorianos et Eutychianos труде, труде более пространном, направленном против несториан. Лоофс дает этому предполагаемому труду особое название — τὰ Λεόντια и приводит целый ряд остроумных доказательств для обоснования своей гипотезы, Центральное место в этом ряду принадлежит одному древнему сборнику под названием: Antiquorum patrum doctrina de Verbi incar natione («Учение древних Отцов о Воплощении Слова», сокр. Доктрина), с которым нам и нужно прежде всего познакомиться.

По своему происхождению этот сборник патристических свидетельств о Воплощении Бога Слова обычно относили к 662–679 гг. [360] Теперь, с выходом в свет нового издания Доктрины, приходится изменить эти даты на такие: 685–726 гг. Прежде руководствовались в определении времени появления этого сборника тем соображением, что в нем не упоминалось о VI Вселенском соборе и об иконоборческом движении. В 40-й главе новоизданной Доктрины оказались иные данные для ее хронологии. Там читаем: ἐκ τοῦ προσφωνητικοῦ τῆς ἁγίας καὶ οἰκουμενικῆς ς΄ συνόδου πρὸς τὸν εὐσεβέστατον Κωνσταντίνον «из обращения святого и вселенского 6-го собора благочестивейшему Константину». [361] Это приветствие VI Вселенского собора императору Константину (Погонату) могло быть представлено, конечно, не ранее 16 сентября 681 г., времени окончания собора. А в 35-й главе Доктрины дается очень ясно понять, что VI собор уже отстоит на несколько лет от излагаемых здесь событий. Таким образом и получается terminus a quo для Доктрины — 685 г. За terminus ante quem можно считать 726 г. на том основании, что на начало спора об иконопочитании нигде еще нет указаний в сборнике, есть только одна цитата вообще о почитании икон, наличие которой, скорее всего, объясняется позднейшей вставкой. [362]

Глубокая древность этого сборника стоит вне всякого сомнения и подтверждается тем, что он встречается в рукописях конца первого тысячелетия нашей эры. Он находится в кодексе Ватиканско- Колюмнезиевом (Vaticanus-Columnesis), который относится к IX (иными даже к VIII) столетию. [363] Этот сборник содержат кодексы: Афоно-Ватопедский (XII в.); Бодлеано-Кларомонтанский (в Оксфорде), кодекс древнейший, по выражению Питры, едва ли не X века. [364] Манускрипты этого сборника то в целом виде, то по частям находятся еще в кодексах: Парижских (XIII и XV вв.), Ватиканском (XV в.), Венецианском (XIV в.) и других. [365] Из этих рукописей в разное время и разными лицами Доктрина была взята для печатных изданий. А. Май, у которого заимствовал фрагменты Леонтия Минь, издал Доктрину на основании ватиканских рукописей. [366] Этот факт гарантирует нам древность списка той Доктрины, которой теперь мы пользуемся, древность не только не меньшую, но даже и большую, чем списки фрагментов Леонтия.

Однако, несмотря на такую древность, которую наука установила за Доктриной, эта последняя дошла до нас не в подлинном виде — это тоже несомненный факт. В 24 главе, в апологии Халкидонского вероопределения, приведены две редакции цитат, попавших сюда не иначе как из различных источников, одного — старше, другого моложе. [367] Такое явление можно объяснить предположением, что у составителя Доктрины были под руками и древнейшие рукописи ее, из которых он черпал материал для своей рукописи. Убедиться в этом факте нам особенно важно для разрешения вопроса о составителе Доктрины, личность которого считается спорной. Так, одни предполагают, что составителем Доктрины надо считать Софрония, патриарха Иерусалимского († 641), цитаты из сочинений которого находятся в Доктрине, [368] другие — Иоанна Дамаскина († 777), третьи — неизвестного пресвитера Анастасия, который не однократно цитируется в Доктрине. Против признания патриарха Софрония автором сборника говорит вышеуказанный нами terminus a quo для этого сочинения. Считать автором Доктрины преп. Иоанна Дамаскина — значит ее происхождение относить к VIII веку. Такое отнесение является серьезным затруднением в объяснении факта двух различающихся списков Доктрины в самое раннее время ее существования. А это время для нее и определяется VIII или началом IX века (Ватиканский манускрипт). Итак, мы должны признать временем вы хода подлинной Доктрины VII век, чтобы не попасть в безвыходное положение при объяснении последующей ее интерполяции.

Но кто же был в таком случае первым составителем Доктрины? Дикамп указывает на Анастасия Синаита († 688), и с его указаниями нет оснований не согласиться. [369] Анастасий Синаит упоминается 10 раз в Доктрине, а именно — в Схолиях к извлечениям из различных авторов, причем ему присваиваются эпитеты: монах, пресвитер или просто — Анастасий. Главное сочинение Синаита Ὁδηγός (Путеводитель) носит на себе все признаки тесной связи с Доктриной, ибо и нем цитируются авторы с ней тождественные, а потом, в 3-й главе этого сочинения, находится указание, что автор его составил сборник из свидетельств писателей и Учителей Церкви о православной вере. Иного такого сборника, кроме Доктрины, мы не знаем с VII века. То обстоятельство, что все-таки между Путеводителем и Доктриной наблюдаются и отличия в патриотических цитатах, легко объясняется тем, что Ὁδηγός писан автором в последние годы его подвижничества, в пустыне, где с ним не было никаких книг, даже его собственных. [370] Если он цитировал в это время Отцов, то цитировал на память, которая легко могла в иных случаях и изменять ему. Ничего загадочного нет и в том, что имя автора Доктрины не сохранилось в ее титуле. Такие сборники не считались писателями того времени за особое сочинение. Они составлялись постепенно по мере накопления автором патристического материала и, вероятно, выходили в свет тогда, когда самому автору становились не нужны, то есть после его смерти. Анастасий Синаит в своем Путеводителе упоминает о догматическом, полемическом и антинесторианском сочинениях, которые не сохранились до нашего времени. Такая широкая писательская деятельность сама по себе вынуждала Анастасия иметь под рукой извлечения из творений святоотеческой и вообще учено-богословской литературы и даже систематизировать их в применении к известному догматическому пункту, как мы это видим и в Доктрине, обнимающей учение Отцов о Воплощении Бога Слова.

Все указанные результаты относительно Доктрины, ее происхождения и состава, имеют для нас, изучающих сочинения Леонтия Византийского, величайшую важность. Они убеждают в несомненной давности происхождения тех сочинений Леонтия, из которых имеются извлечения в Доктрине, как-то: Contra Nestorianos et Eutychianos, De sectis, Adversus argumenta Severi и помещенного в целом виде Capita Triginta. [371] Ясно, что все эти сочинения находились в обращении уже в VII веке, иначе они не попали бы в состав Доктрины. Но здесь можно поставить такой вопрос: следует ли отсюда, что Анастасий Синаит пользовался сочинениями Леонтия Византийского, не пользовались ли они оба третьим, неизвестным нам сочинением? Для решения этих вопросов необходимо обратиться к более подробному рассмотрению обоих писателей в их взаимной зависимости. Сравнение фрагментов Леонтия с его же сочинениями, как мы видели, устанавливает факт использования в Доктрине Леонтия тех его цельных сочинений, в которых эти фрагменты содержатся, а именно сочинений: De sectis, Contra Nestorianos et Eutychianos, Adversus argumenta Severi. Очень характерно, в смысле сравнения с Доктриной, следующее место из De sectis: (actio 6, Col. 1233–1237), параллель которому Доктрина представляет в отрывке ἐк τῶν Λεοντίου σχολίων «из схолий Леонтия». [372] Последняя схолия почти вдвое короче своего прототипа, причем ее автор передает мысли подлинника во многом своими словами. А параграф шестой, в котором, между прочим, находится вставка: ἀπό τῶν χρόνων Ἰουστινιανοῦ «от времен Юстиниана», остается Доктриной незатронутым, как бы для нее совсем неизвестным. Не говорит ли этот факт о том, что данное место действительно чуждо подлиннику и составляет позднейшую интерполяцию? И не следует ли отсюда, что автор Доктрины имел перед собой более чистый источник — подлинный оригинал сочинений Леонтия? Далее, нельзя не обратить внимания на само начало обсуждаемого места в Доктрине, где стоит λέγουσιν «говорят» вместо μέλλομεν λέγειν «намереваемся говорить» как имеется в De sectis, что указывает на перифраз подлинника, а не дословное его приведение. И еще, во второй цитате Доктрины ἑк τῶν σχολίων Λεοντίου «из схолий Леонтия», [373] взятой из De sectis (actio 7, Col. 1240–1241C), делается значительное сокращение подлинника, и все заканчивается словами: δεῖ οὖν ἡμᾶς γινώσκοντας... «итак, следуя нам знающим...», являющимися, очевидно, уже авторским добавлением, своего рода комментарием к извлечению. Наконец, в отрывке Доктрины ἑк τῶν Λεοντίου σχολίων «из Леонтия схолий» [374] (= De sectis. Col. 1244CD) пример Сократа и Платона заменен на пример Петра и Павла (не с намерением ли замаскировать заимствование?), [375] и сам отрывок заканчивается пространным рассуждением автора по поводу приведенных слов. И если бы мы пошли далее этим путем сравнения цитат из Леонтия в Доктрине с их параллелями в настоящих сочинениях Леонтия Византийского, то повсюду нашли бы подтверждение нашей мысли о материальном использовании Леонтия автором Доктрины и то расширении, то сокращении им своего источника.

Центр тяжести в суждении о зависимости Доктрины от сочинений Леонтия можно вернее всего полагать в сравнении святоотеческих извлечений в Доктрине и в сочинениях Леонтия Византийского. И вот какие выводы могут быть сделаны на основании такого сравнения. Во-первых, сами заглавия тех сочинений, из которых сделаны извлечения в Доктрине, говорят о том, что этот сборник имел в виду, скорее всего, цитаты из сочинений Максима Исповедника, а не Леонтия Византийского. [376] Во-вторых, флорилегий (сборник извлечений из церковных писателей) 1-й книги Contra Nestorianos et Eutychianos содержит 89 патристических цитат, [377] из которых 38 находятся в Доктрине, причем 14 из них по объему одинаковы, 10 — длиннее у Леонтия, а 14 — наоборот, длиннее в Доктрине. [378] Как же дело обстоит и со второй книгой. В конце ее находится 27 цитат из разных писателей, и только две цитаты находят себе параллели в Доктрине (cap. 7, X, cap. 11, VI), причем объем их далеко не одинаков. Напротив, флорилегий 3-й книги Contra Nestorianos et Eutychianos почти полностью совпадает с Доктриной не только по расположению цитат, но и по их объему, за исключением 5-й цитаты из Леонтия, замененной в Доктрине иной цитатой. [379] Точно такое же впечатление складывается и из наблюдений над флорилегием в Contra Monophysitas и его параллелью в Доктрине. И здесь в одних цитатах наблюдается расширение текста у Леонтия по сравнению с Доктриной, [380] в других — наоборот; и последних гораздо больше, нежели первых. [381] Есть даже разница в самих названиях цитируемых сочинений. Так, в Contra Monophysitas (Col. 1836В) после слов Πρόκλου Κονσταντινουπόλεως «Прокла Константинопольского» стоит εἰς τὸ παιδίον ἐγεννήθη ἡμῖν «на слова: Сын родился нам» а в Доктрине (49, V) читаем: ἐν τῇ τεσσαρακόντῃ «в сороковой [день]». В Contra Monophysitas (Col. 1864А) находим: μεγάλου Ἀθανασίου «Великого Афанасия», в Доктрине же (62, X) на этом месте стоит Ἀπολλιναρίου ἐκ ἐπιστολῆς πρὸς Ἰωβιανὸν τὸν βασιλέα «из послания Аполлинария к императору Иовиану». Иногда можно встретиться с частичным заимствованием в Доктрину из цитат Леонтия, как, например, цитаты из толкования свт. Кирилла на Послание к Евреям приводятся в Доктрине. [382] Случается, что цитаты, помещенные и Доктрине [383] порознь, у Леонтия стоят объединенными, и наоборот, [384] Интересно такое сопоставление: в Contra Monophysitas (Col. 1825D) под титулом τοῦ ἁγίου Ἀμβροσίου... «святого Амвросия» пишется τοὺς λέγοντας (μετὰ τὰ ἐν μέσῳ τινὰ) τὰς φύσεις τοῦ Χρίστοῦ... «говорящих (после чего-то, что между этим), что природы Христа...» В Доктрине же (15, VII) помещено полностью то, что там ἐν μέσω «между этим» опущено, и кроме того, во всей этой цитате слово φύσις «природа» заменяется словом οὐσία «сущность». Не останавливаясь на других менее важных различиях между сочинениями Леонтия и Доктриной, поставим вопрос: какой же можно сделать вывод на основании всего изложенного о взаимном пользовании этих авторов? Прежде всего, отсюда следует, что на происхождении цитат Доктрины из сочинений Леонтия в их теперешнем виде настаивать, никак нельзя. Против этого слишком сильно говорят указанные нами отступления текста Доктрины от сочинений Леонтия: объяснять же эти различия корректурными ошибками или свободным обращением с текстом составителя Доктрины было бы слишком произвольно. Вот для научного объяснения этого последнего результата наблюдений над сочинениями Леонтия и Доктриной, равно как и для объяснения наличных фрагментов у Леонтия, цитируемых также и Доктриной, Лоофс и выдвинул свою гипотезу о «Схолиях Леонтия Византийского» как цельном и основном труде, ставшем источником всех имеющихся в настоящее время сочинений этого автора.

Лоофс основывает свою гипотезу на подмеченной им тесной зависимости сочинения Contra Monophysitas от De sectis. В начале actio 6 De sectis (Col. 1233В) Леонтий ставит себе задачу исследовать, с трех сторон правоту возводимых «всеми колеблющимися» (πάντος οἱ διακρινόμενοι) на Церковь обвинений: исторически (τὰ αὐτων ἱστορικὰ), рационалистически (τὰ ἀπὸ συλλογισμῶν καὶ περινοίας) и патриотически (τὰ ἀπὸ χρήσεων). Далее автор так и следует намеченному плану, посвящая каждой стороне исследования особый раздел (6-й, 7-й и 8-й). Параллель этим разделам De sectis, оказывается, можно усмотреть и в плане сочинения Contra Monophysitas. Уже одно то, что во всех этих разделах Леонтий занимается разрешением тех самых ἀπορίαι «трудных вопросов» (в Col. 1236D и далее постоянно повторяется этот термин), из которых, числом 63, состоит и сочинение Contra Monophysitas (в его теоретической части), дает веские основания подозревать близость по содержанию обоих сочинений. В Contra Monophysitas только в более кратком виде развито все то, что содержится и в De sectis, причем терминология, лексика, обороты речи, отдельные выражения оказываются то совсем тождественными, то очень напоминающими это последнее сочинение. [385] Из этого факта, по Лоофсу, следует, что сочинение Contra Monophysitas имеет своим первоисточником сочинение De sectis или Σχόλια Λεοντίου. Но так как Contra Monophysitas соединялось в раннее время с Contra Nestorianos и одно сочинение, то, следовательно, все это цельное сочинение надо считать переработкой его прототипа — Схолий Леонтия.

Но этого мало. Через Доктрину, содержащую в себе цитаты из сочинений Contra Nestorianos et Eutychianos, Adversus argumenta Severi и Capita Triginta, устанавливается также связь и этих последних сочинений со Схолиями Леонтия; связь, заставляющая предполагать, что данные сочинения также являются переработками основною первоисточника. Доктрина, цитируя места из указанных сочинений Леонтия, надписывает над цитатами ἐκ τῶν σχολίων Λεοντίου «из схолий Леонтия». В древнем манускрипте Palatini Graecae Bibliothecae Vaticanae (Stevenson H. Roma, 1885), относящемся к XI веку, есть на одном фрагменте такая надпись: ἐк τῶν σχολίων Λεοντίνων «из Леонтин». Это последнее название само собой наводит на мысль о существовании Леонтин как общего и цельного сочинения Леонтия, из которого делаются заимствования. Вышеуказанное нами выражение в 1-м фрагменте (Col. 2005В): ἔσται τοῖς ἀπὸ Νεστορίον «будет y последователей Нестория», дает основание считать этот фрагмент извлечением из цельного сочинения против несториан. Но, имея для себя более или менее ясные параллели в Contra Nestorianos et Eutychianos, этот фрагмент оканчивается таким текстом (Col. 2009CD), которому вообще нет прямого соответствия в сочинениях Леонтия, хотя, с другой стороны, нет ничего и противоречащего последним по содержанию и изложению. В конце этого фрагмента выясняются философские понятия: γένος, εἶδoς, διαφορά и пр., то есть то, чего весьма часто касается Леонтий Византийский в своих трудах. Этот факт, в свою очередь, заставляет думать, что первоначальное сочинение, откуда взят 1-й фрагмент, было обширным и обстоятельным произведением, включающим в себя все взятые вместе сочинения Леонтия и их настоящие фрагменты с присоединением трактата о философских предпосылках автора. [386] Нынешнее сочинение Леонтия De sectis в своем титуле сохранило и это общее наименование, прилагавшееся к первооригиналу сочинений Леонтия: Λεοντίου Βυζαντίου σχολαστικοῦ σχόλια «Схолии Леонтия, схоластика Византийского». Автор Доктрины, составлявший ее через 100 лет после Леонтия, пользовался, несомненно, подлинником в таком его первоначальном виде, что и служит причиной наблюдаемых нами ныне различий Доктрины с сочинениями Леонтия, которые представляют из себя раздробление и переработку подлинника.

Лоофс идет еще дальше. Он силится доказать и то, что сочинение De sectis в своем настоящем плане и содержании сохраняет еще ясные следы своего архетипа. Ядро этого последнего составляют actiones 6, 7, 8 и отчасти 10-й. Все мысли этих мест, только в более пространной форме, развиваются в остальных сочинениях Леонтия. Actio 9, по существу, является продолжением actio 8, и о нем можно бы не говорить, но Лоофс не задумывается подыскать специальную параллель и ему в 24-й главе Доктрины, а через нее, как наполненную патриотическими извлечениями, устанавливает связь со второй частью Contra Monophysitas, которая также содержит свидетельства Отцов. Таким образом, выдвигается предположение о том, что actio 9 De sectis переработано из 8-й части Contra Monophysitas, но не наоборот конечно, ибо последняя несравненно обстоятельнее и содержательнее первого.

На большое затруднение наталкивается Лоофс при рассуждении о первой половине De sectis. Что́ из себя представляют эти пять actiones по отношению к основным Схолиям? По изложению и содержанию они вообще мало подходят к Леонтиевым писаниям, как содержащие в себе более церковно-исторический материал, чуждый полемического и философского элемента, ярко отличающего труды Леонтия. Лоофс не задумывается считать всю эту первую половину De sectis собственностью аввы Феодора, присоединившего к ним и конспективном виде и основное учение Леонтия, с которым он хорошо познакомился по Схолиям. Только для первого actio Лоофс делает снисхождение и согласен считать его (хотя и не в полном виде) родственным Леонтию. К этому он вынуждается наличием близкою сходства его содержания с actio 7, затем — с Adversus argumenta Severi (Col. 1936C), Contra Nestorianos et Eutychianos (Col. I277D) и с трактатом Contra Nestorianos (Col. 1560AB).

To предположение, что все настоящие сочинения Леонтия — части одного цельного и основного, по мнению Лоофса, еще подтверждается и фактом неоднократного повторения во всех его сочинениях главных мыслей и притом почти в одних и тех же выражениях. Леонтий говорит, что он не любит παλιλλογεῖν «повторяться» и ἀνακυκλοῦν «возвращаться к старому», а потому всегда извиняется, если иногда бывает вынужден изменить своему правилу. [387] Таким образом, для указанного явления остается одно только естественное объяснение: все отдельные сочинения Леонтия — это ставшие позже самостоятельными части из одного общего первоисточника, каким были Схолии Леонтия.

Дальнейшие усилия Лоофса доказать свою гипотезу, то есть вывести и все остальные труды Леонтия из его Схолий как из их первоисточника и таким образом привести все числители к общему знаменателю, все более и более затрудняются. Обширное и разнообразное содержание этих остальных сочинений оказывается невозможным уместить в малый сосуд сочинения De sectis, то есть указать идейную и вербальную зависимость от него других сочинений. Так, уже относительно Contra Monophysitas и Adversus argumenta Severi Лоофс лишь с помощью всяких натяжек мог доказать зависимое отношение их от action 7 и при этом должен был сознаться, что в тесные рамки этого actio нельзя уложить весь материал этих сочинений. [388] Сочинения же Adversus fraudes Apollinaristarum и Capita Triginta почти совсем не могут быть выведены из сочинения De sectis, а отсюда — и из основных Схолий Леонтия. Все заключения Лоофса в этом направлении отличаются не только большой проблематичностью, но и прямо произвольностью, бездоказательностью. Вот почему и сам автор смелой гипотезы впоследствии должен был сузить свой широкий размах и ослабить то упорство, с которым первоначально отстаивал свои тезисы. В своей рецензии на книгу Рюгамера Лоофс уже смягченным тоном заявляет:

И чем дальше шло время, тем больше Лоофс спускался с высот своего ученого гонора на равнины единомыслия со своими коллегами. В 1902 г. Лоофс пишет: «В отношении этого вопроса [вопроса о Схолиях Леонтия], я думаю теперь иначе, нежели 15 лет назад. Быть может, его [основное сочинение Леонтия] составляли и отдельные Κεφάλαια κατὰ διαφόρων αἱρετικῶν „Главы против различных еретиков“ (такая надпись встречается в кодексах Лавдиановском и Афонском), в которых патриотические цитаты были приведены с про странными догматическими, полемическими и историческими Схолиями. Из этих Схолий и происходят цитаты с заглавиями ἐκ τῶν σχολίων Λεοντίου „из схолий Леонтия“. Из того же материала в переработке аввы Феодора получились и σχόλια ἀπὸ φωνῆς Θεοδώρου „схолии со слов Феодора“. [390] Таким образом, теперь мы должны уже считаться с этим последним реформированным мнением Лоофса, по которому основной и исходный труд Леонтия представлял собой не единое целое (Леонтины, или Схолии Леонтия), а просто разрозненные книги с догматико-полемическим и историческим содержанием, объединенные лишь внешним образом в одно превосходное издание, по указанному выражению патриарха Германа, носившее название Λεόντιа, то есть книги (βίβλια), или главы (κεφάλαια) Леонтия Византийского.

Относясь критически к гипотезе Лоофса, мы прежде всего должны сказать, что по существу своему эта гипотеза не представляет ничего нового и оригинального. Эту мысль о Σχόλια Λεοντίον „Схолиях Леонтия“ мы находим все в том же 86 томе Патрологии Миня, с которым нам приходится постоянно иметь дело. В конце сочинения Леонтия Adversus fraudes Apollinaristarum можно прочитать такую заметку: „Не без труда и усилий издал я в летнюю жару Римского неба греческий текст пяти трудов Леонтия, взятый из прекрасного кодекса. Если бы соединить эти труды с другими двумя еще большего значения и присовокупить части, разбросанные по разным местам, то появилось бы некоторое превосходное богословское издание, которое, по убеждению св. Германа, должно быть написано Λεόντιа „Леонтины“ и должно быть помещено в сокровищнице церковной с благоговением“. [391] Лоофс подхватил эту мысль и развил в том смысле, что такое сочинение в целом его виде вышло уже из-под пера самого Леонтия как плод его полемики с еретиками и вообще его научно-богословских занятий. Но одно дело — выставить и построить гипотезу, другое дело — доказать и обосновать ее. На это последнее дело у Лоофса, по нашему убеждению, оказалось весьма недостаточно научных сил и средств. Как мы говорили уже в критике монографии Лоофса вообще, [392] гипотеза Лоофса приводит его к логическому кругу. Те доказательства, на которые он ссылается для подтверждения своей гипотезы, в сущности, сами гипотетичны и требуют себе доказательства. Он часто считал доказательствами не объективные документальные данные, а свои же собственные домыслы, которые и возводил очень скоро на степень несомненных истин. Все его построения имеют только видимость серьезной науки: он анализирует тексты и на основании этого анализа делает свои обобщения и заключения, не думая о том, что сам же эти тексты признал не подлинными и переработанными. Гиперболизм его выводов по сравнению с настоящими научными ресурсами неизменно сопровождает каждый шаг развиваемой им гипотезы. Вот почему Лоофс и не нашел никого вполне солидарного с его гипотезой о сочинениях Леонтия, да и сам он в конце концов вынужден был постепенно отказаться от многих своих прежних утверждений.

Кроме того, мы не склонны придавать данной гипотезе в деле изучения Леонтия Византийского особенной важности и полагаем, что вопрос о фрагментах Леонтия, находящихся в издании Миня, а равно об извлечениях из его сочинений, находящихся в Доктрине, может быть до некоторой степени уяснен без всякого предположения одного цельного первоисточника сочинений. Надписание первого фрагмента, взятого из Contra Nestorianos et Eutychianos: ἐк τῶν Λεοντίου, говорит не о чем ином, кроме заимствования его из какого-нибудь сочинения вообще, а не из общего и цельного его труда. [393] Такое же объяснение может быть дано и надписанию фрагмента 1, параллель которому находится в Adversus argumenta Severi. Остальные же фрагменты, надписанные: ἐκ τῶν σχολίων Λεοντίου „из схолии Леонтия“, в действительности находятся в Σχόλια Λεοντίου „Схолии Леонтия“, стало быть, по праву должны быть надписаны так составителем Доктрины, имевшим перед собой настоящее сочинение De sectis, несомненно, только в его подлиннике, свободном от различных интерполяций, которым оно подверглось в последующее время.

Что касается прибавлений текста, иногда, как в 1-м фрагменте, очень значительных по сравнению с параллельными местами в сочинениях Леонтия, а также текстуальных различий, замечаемых особенно в извлечениях Доктрины, то все это — и прибавления, и изменения, — легко могло быть сделано в самих этих фрагментах и извлечениях, которые к своему бытию были вызваны другим автором, руководствовавшимся при этом своими особыми целями. Разве не мог этот автор присоединять к одному извлечению и другое, подходящее для него по содержанию? Разве не мог он вносить в него своих толкований согласно известным побуждениям? Извлечения и фрагменты во всяком случае заслуживают с нашей стороны меньшего доверия в смысле их подлинности, чем цельные сочинения писателя, и именно потому, что люди всегда более склонны ценить и беречь цельное, нежели отрывки. Мы убеждены, что в эти истекшие 1300 лет цельные сочинения Леонтия сохранились в более близком своим оригиналам виде, нежели их фрагментарные части, как то хочет доказать Лоофс своей хитроумной гипотезой.

Итак, мы признаем, что существующие сочинения Леонтия Византийского в том же виде отдельных произведений и вышли из рук своего автора, в каком мы их теперь имеем. И все авторы VI–VII веков (например, император Юстиниан, свт. Ефрем Антиохийским, преп. Анастасий Синаит, преп. Максим Исповедник) свои труды выпускали в подобном виде и составе: в особых посланиях, ответах и пр., словом, в отдельных книгах по каждому вопросу. Едва ли, конечно, ставил сам автор над каждым из сочинений те или другие надписания. Эти последние, скорее всего, были поставлены его современниками, читающей публикой, которая не могла не интересоваться сочинениями Леонтия, как отвечавшими насущным запросам времени и исходившими от авторитетного лица.

Относительно собственно сочинений De sectis и Capita Triginta нужно сказать, что их титулы: σχόλια „схолии“ и κεφάλαια „главы“ могли быть даны и самим автором. Леонтий знал сочинение свт. Кирилла Κεφάλαια „Главы“ против Феодора и цитировал его. [394] Далее, Леонтий делал извлечения из τοῦ αὐτοῦ (Κυρίλλου) ἐκ τοῦ ιά κεφάλαια σχολίων „из 11 глав схолий того же (Кирилла)“ [395] и, по несомненной симпатии к своему учителю, мог сам заняться составлением подобных ему схолий. То обстоятельство, что в первой половине его Схолий более места имеет исторический, нежели полемический элемент, нисколько не говорит против принадлежности Леонтию этого сочинении во всем объеме. Излагая в первых пяти разделах историю развития ересей, Леонтий все время имеет в виду несторианство и евтихианство и хочет этим самым историческим генезисом установить их родство с учением древних еретиков. Таким образом, и в исторической части Леонтий преследует все ту же полемическую цель, которую он ставит себе и в других своих сочинениях, особенно в Contra Monophysitas и Contra Nestorianos et Eutychianos. Вопрос о признании сочинений Леонтия Византийского вышедшими из рук их автора в том же самом виде, в каком они существуют и ныне, может быть разрешен в благоприятном смысле и вообще не нуждается для такого своего разрешения в шатких гипотезах, подобных гипотезе Лоофса.

Заканчивая настоящую главу, мы считаем необходимым возвратиться снова к ее началу, к речи о фрагментах Леонтия. Из того, что эти фрагменты издавна существовали и существуют рядом с цельными сочинениями Леонтия, мы должны считать их не только не бесполезным балластом в собрании трудов Леонтия, но и весьма важными и характерными для понимания и изучения этих последних. Во всех фрагментах Леонтий выясняет значение тех самых терминов, на истинном истолковании которых он и стремится обосновать учение Церкви о соединении природ во Христе. Автор оперирует здесь логическими и философскими аргументами, имея в виду подобную же полемику со стороны противников. Повсюду он настаивает на точном смысле и определении понятий, считая, что и все разногласие между людьми происходит именно оттого, что они говорят на разных языках и не понимают друг друга. В частности, первый фрагмент вскрывает смысл терминов ὑπόστασις „ипостась“, φύσις „природа“, ἐνυπόστατος „воипостасный“, ἕνωσις „соединение“ [396] и обличает несториан в извращении понятия о соединении природ во Христе. Зная о несторианских привычках переводить богословские рассуждения на язык философии и в этой области запутывать противника, Леонтий сам дает определение тех философских понятий γένος „род“, εἶδος „вид“, διαφορά „видовая разница“, [397] которыми оперируют несториане, поражая их собственным же их оружием.

Во втором фрагменте Леонтий подробно исследует три главных христологических понятия ἐνυπόστατον „воипостасное“, ἀνυπόστατον „безыпостасное“ и ὑπόστασις „ипостась“, [398] находя в каждом из них двойственный смысл и стараясь устранить проистекающую отсюда возможность впасть в заблуждение при применении таких терминов к христологическому догмату. Маленький третий фрагмент содержит в себе рассуждение Леонтия о тех умственных источниках, из которых проистекают несуществующие в действительности соединения вроде гиппокентавров и сирен. [399] Рассуждение автора стремится к уяснению истинного понятия об ипостаси, которая не должна заключать в себе ничего общего и фантастичного, а только единичное и реальное. Фрагмент четвертый заключает в себе силлогистическое доказательство положения, что если человек есть одна природа, то Христос есть две природы, ибо Он по одной природе Бог, а по другой — человек, по Божественной — один из Святой Троицы, по человеческой — один из нас. [400] Человек же, как это на примере уясняет автор, есть только одна природа, хотя в ней и различается тело с душой. Субъектом этих природ во Христе является Его ипостась, ибо только она может воспринять совмещение двух природ. В последнем фрагменте Леонтий трактует о числе. [401] Понятие числа для многих являлось камнем преткновения в применении ко Христу. Леонтий смотрит иначе: что неприложимо по отношению к другим, то может быть приложено ко Христу; в Нем могут совместиться один и два, одна ипостась Богочеловека и две природы — Божественная и человеческая. Таково учение всех Отцов Церкви.

К литературным трудам Леонтия Византийского в издании Миня присоединяется еще четвертая группа сочинений, которые хотя и надписываются именем Леонтия, но по многим данным должны считаться неподлинными его произведениями, а только — приписываемыми ему. Эту группу составляют:

1) две гомилии Леонтия, пресвитера Константинопольского, и

2) сборник О священных предметах Леонтия и Иоанна.

Первая гомилия имеет такую надпись:

Вторая надписана так:

Содержание первой гомилии состоит из следующих главных мыслей: сущность праздника преполовения заключается в продолжении празднования Воскресения Христова и в приближении к другому празднику — Сошествия Святого Духа. Своим Воскресением Христос разрушил средостение ограды врагов, которые вплотную окружили человека и грозили ему конечной погибелью. Это средостение воздвиг Адам своим преступлением, и укрепили люди своими грехами. Примирить человека с Богом и восстановить нарушенное между ними тесное общение никто из земнородных был не в состоянии. Сделал это Господь Своим Воскресением из мертвых. В сознании этого благодеяния Божия и состоит вся сущность радости для любящих Господа в дни Воскресения. Все христиане призываются разделить эту радость. Христиане — не иудеи, которые могут сеять только зло и нечестие, а потому не могут иметь и чистой, святой радости. Иудеи не в состоянии повредить делу Христову, делу спасения людей. Христос разрушит и сокрушит все их козни и замыслы против христиан. Так, они посадили в тюрьму высочайшего из апостолов Петра (κορυφαιότατον τῶν Ἀποστόλων Πέτρον), [404] но воскресший Господь чудесно освободил его. Они и Самого Господа заключили во гроб, запечатали и приставили стражу и постоянно при жизни Его приносили Ему одно досаждение и бесчестие. Они считали Его и даже звали бесноватым. Сами бесы признавали Господом Христа Спасителя, ибо не Соломона, создавшего Иерусалим, а Иисуса, все в руке Своей содержащего, они спрашивают о повелении войти в стадо свиней. Соломон сам стал рабом бесов, может ли он быть господином над последними? Христос совершал дивные чудеса: исцелил, например, слепого от рождения, а иудеи сочли за это Его грешником, преступником, нарушителем субботы. Может ли раб отпустить раба на свободу и пленный выкупить пленного? Может быть, по-вашему, и Лазаря Христос воскресил, как грешник?! Возьмите же вы, иудеи, себе вождем в жизни слепого от рождения и научитесь у него вере во Христа! Христос, несомненно, превосходит всех ветхозаветных пророков и законодателей: Моисея, Илию, Елисея и других, ибо сами они не могли творить ничего подобного Христу. Итак, Христос не только не слабый грешник, но безмерно Высший и Могущественнейший всех Бог. Напрасно иудеи умаляют славу Христа и бесчестят Его имя. Ничего грешного и преступного никогда Он не сотворил. Он не нарушил и закона о субботе тем, что восстановил у человека то, чего он лишился по действию диавола. В данном случае иудеи весьма походят на судей Сусанны. Безмерную радость своим поведением они доставляют врагу нашему диаволу и тем сами на себя навлекают осуждение. Оставьте же свое безумие! Не судите по лицу, но судите праведным судом. Суд иудеев в отношении Христа — суд лицемерный, суд пристрастный. За такой суд, за такое насилие над неповинными людьми всегда постигал праведный Божественный суд, воздававший им погибелью. Так погибли Навуходоносор, Ирод и другие. Для Христа и для всех мучеников насилие над ними не приносит им вреда, оно дает им мученические венцы и доставляет Церкви Христовой новых членов. Иудеи заслужили тяжкое осуждение и высшее наказание за свое ненавистное отношение к верующим во Христа. Они все осквернили и запятнали злодейством, что еще было у них чистого и достойного почтения: и свою синагогу, и пасху; в первой они присуждают к кандалам, во вторую осуждают на убийство. Так погибельно судить с пристрастием! Итак, должно хранить себя от осуждения, если хотим достойно праздновать свои праздники. Не о том должна быть забота у нас в праздники, чтобы вырядиться в новый наряд, но — чтобы освободить душу свою от рабства греху и исполнить ее радостью о Христе.

В слове на Страстную Пятницу автор развивает такие мысли: велики дары молитвы и неисчислимы ее прекрасные плоды. Молитва управляла кораблем Ноя, оплодотворила неплодную Анну, извлекла Иону из чрева кита, спасла ниневитянам город и жизнь. Потому и Христос, будучи человеком, Сам молился и учил молиться Своих учеников. Он молился даже на кресте за Своих врагов-распинателей. В этот момент особенно проявилась вся низость и жестокость иудеев, которые продолжали поругание Христа, молившегося за них перед Отцом об отпущении их греха. Христос знал, что делал, когда творил Свою крестную молитву. Не этих жестоковыйных иудеев Он думал спасти от грозившего им наказания за Богоубийство. Он видел между этими иудеями Павла, будущего Своего апостола, видел Стефана, первомученика Своего. Как Бог Христос и не нуждался в молитве к Своему Отцу, но как человек Он хотел привлечь милость Отца Небесного к Себе. И для нас, людей, ним обращением к Богу Отцу Христос дал нам неложное свидетельство о Своей Сыновней близости к Нему, как, в свою очередь, Отец Небесный Своим гласом с Неба о Сыне на Иордане показал, к Кому Он особенно благоволит. Поэтому не считай Кого-либо меньше между Отцом и Сыном. Yἱός происходит от οἷος, и значит: каков Отец, таков и Сын. Если Отец есть Бог, то и Сын также Бог. Если Христос молится, то по Своей человеческой природе (κατὰ τὸν τῆς ἐνανθρωπήσεως λόγον). Все страдания Христовы также относятся к Его человеческой природе, хотя и соединенной с Божеством. „Христос молится домостроительственно (οἰκονομικῶς), чудодействует же Богопристойно (θεοπρεπῶς); не иной страдающий, а иной чудодействующий, но один и Тот же, Кто спал, Тот и мертвых воскрешал, Кто жаждал, Тот и насыщал. Один и Тот же Единородный Сын, Kоторый обитает безболезненно и неизреченно в девическом чреве, распят на деревянном кресте, почивает тридневно в высеченном гробе, возносит Себя в облаке восхождения, почивает на Лоне Отца и ни в чем не имеет недостатка“. [405] И несмотря на такую могущественную силу Божества, которая обитала во Христе, Он не отлагал молитвы, он считал ее для человечества Своего необходимой. Что велики дары молитвы и что она необходима для всякого, послушай наставлении» Моисея, повествующего: И сказал Господь к Елифазу Феманитянину: Согрешил ты и твои друзья [406] и т. д. Молитва Иова оказала благодеяние его друзьям, без нее они могли бы погибнуть. Эти друзья оказались не лучше врагов: они смущали Иова своими речами и вызывали его на богохульство, говоря: «Твой же Бог и подвигоположник нас послал к тебе, чтобы просить твоего ходатайства за нас, худо поступивших». Иов не смущался безумными речами друзей и, продолжая терпеливо переносить свою долю, не только сам себя сохранил от наказания и погибели, но получил дерзновение своей молитвой помогать и неразумным своим друзьям. Всем христианам нередко приходится быть в положении как Иова, так и друзей его в обоих случаях не следует пренебрегать молитвой, надо или самим творить ее, или просить молитв за себя у других, близких к Богу. Иов спас своей молитвой и свою жену, обезумевшую от горя и дававшую мужу нечестивые советы, которые прекратили бы его здешние страдания, но положили бы начало его вечным мукам. Иов отверг эти советы и, сотворив молитву, не только себе самому возвратил прежнее благополучие и благоденствие, но и разделил его со своей женой. Итак, и вы, женщины, и все вообще христиане, пусть никто не отчаивается в спасении, в избавлении от временных бед, хотя бы и впал в грех и лишился благоволения Божия. Залогом этих благ и милости Божией служат для нас страдания Христа. Ибо сегодня венец сплетается, и Иов венчается, гроб печатается и небо открывается, и вся человеческая природа от греха и смерти освобождается.

Мы с намерением подробнее, чем следовало, воспроизвели содержание проповедей Леонтия, пресвитера Константинопольского, чтобы яснее показать, насколько они подходят по содержанию и стилю к сочинениям Леонтия Византийского. Нам думается, что с этой стороны — содержания и стиля — эти проповеди не представляют ничего решительного для суждения о принадлежности их Леонтию Византийскому. Правда, что у последнего в сочинениях более преобладают рациональные и философские приемы аргументации; правда, что у него отводится мало места нравственно-назидательному элементу, правда, что у него немного встречается экзегетико-истолковательных мест, но все это далеко еще не достаточно ни для отрицания, ни для признания принадлежности нашему автору этих проповедей. Проповедь — не полемический трактат, и здесь по необходимости приходится употреблять и другие приемы рассуждений, приходится иначе и аргументировать, следовательно, в качестве проповедника мог написать подобные проповеди и Леонтий Византийский. Затем, как в первой, [407] так и особенно во второй проповеди есть некоторые и сходные мысли с сочинениями Леонтия Византийского, в особенности — это различие во Христе Божественной и человеческой природы, со специальными для каждой из них свойствами и действиями, что очень родственно нашему Византийцу. [408] Эту вторую проповедь издатель не одобряет со стороны изложения и языка. [409] Относительно такой оценки мы должны сказать, что, во всяком случае, она несправедлива. Если о первой проповеди сказано: «Это — труд ученый с прекрасным и чистым стилем», [410] то и вторая не ниже ее. Издателю второй проповеди не понравилось то, что автор «в ней ничего почти не рассуждает о кресте», однако это справедливо лишь отчасти, то есть что автор мало творит о кресте, но это обусловливается взятой им темой о молитве, строго им выдержанной. Издатель, очевидно, судил с современной ему точки зрения о данной проповеди, потому им и дан такой не и меру строгий приговор. Мы полагаем, что обе проповеди если и не отличаются особой ученостью, то, во всяком случае, не смутили бы нисколько Леонтия Византийского своей принадлежностью ему. И них есть и хорошие мысли, и правильное построение, и достаточная убедительность; очевидно, их составлял не ученик, а опытный в проповедническом искусстве оратор. Но вот эта то самая сторона данных проповедей нас и ставит более всего в затруднение относительно признания авторской принадлежности их Леонтию Византийскому. Ниоткуда не видно, чтобы он занимался проповедничеством и пастырством, и притом в столице Византийской империи. Между тем надписание «пресвитер Константинопольский» определенно говорит об этом. О нашем Леонтии мы знаем, что он был только византийским адвокатом, а потом иерусалимским монахом и игуменом, а потому приписывать ему указанные гомилии с явно неподходящим к нему надписанием было бы, по меньшей мере, голословно.

Посмотрим теперь, не найдется ли каких-либо указаний на автора разбираемых проповедей в церковно-патристической литературе. Минь заимствовал указанные проповеди пресвитера Леонтия: первую из издания Комбефи, [411] а вторую из собрания сочинений Гретсера. [412] Но есть много и других кодексов и каталогов, которые содержат в себе эти проповеди. И вот что можно найти там:

1. Bibliotheca Caes. Vindobonensis. Р. 82: Leontius scholasticus aut presbyter Byzantinus et postea Laurae S. Sabae monachus... ejus oratio in Iovum habita feria secunda sanctae magnae Hebdomadis «Леонтий схоластик, или пресвитер Византийский, а затем монах Лавры св. Саввы... его речь о Иове, произнесенная во второй праздничный день святой Великой седмицы», princ. «начало»: ἄγε δὴ καὶ σήμερον... «Давайте и ныне...» oratio in Iovum «Речь о Иове»: εὔκαιρον ἐν τῷ παρόντι... «Благовременно в настоящий...» Λεοντίου πρεσβυτέρου Κωνσταντινουπόλεως Λόγος εἰς τὴν ἁγίαν παρασκευὴν... «Леонтия, пресвитера Константинопольского, Слово на Святую Пятницу...» Μεγάλα... Λεοντίου πρεσβυτέρου... ὁμίλια εἰς τὴν πεντηκοστήν «Великая... гомилия Леонтия пресвитера на Пятидесятницу». Таким образом, здесь схоластик смешивается с пресвитером, и, судя по началам речей, последние имеют различные редакции.

2. В каталоге Codicum Graecorum Sinaiticorum, № 190 читаем: Λεοντίου πρεσβυτέρου Κωνσταντινουπόλεως εἰς τὴν Μεσοπεντηκοστὴν καὶ εἰς τὸν ἐκ γεννητῆς τυφλὸν καὶ εἰς τὸν ἅγιον Πέτρον τὸν ὑπὸ Ἡρώδου ἐν τῇ φυλακῇ ἀποκλεισθέντα «Леонтия, пресвитера Константинопольского, гомилия на преполовение Пятидесятницы, о слепорожденном и о святом Петре, заключенном Иродом в темницу», в № 380: Λεοντίου πρεσβυτέρου Ἱερουσολύμων, εἰς τὰ προφωτίσματα καὶ εἰς τὰ Βάια καὶ εἰς τὴν ἔγερσιν τοῦ Λαζάρου «Леонтия, пресвитера Иерусалимского, о предпросвещении, [неделе] Ваий и воскресении Лазаря». В этом каталоге Леонтий оказывается пресвитером Иерусалимским, но с иными гомилиями, чем те, которые приписываются пресвитеру Константинопольскому.

3. В Ἱεροσολυμιτικὴ Βιβλιοθήκη (1897 г.) читается: Λεόντιος ὁ Βυζάντιος — ἀποσπάσματα «Леонтий Византийский, отрывки», Λόγος εἰς τὸν Ἰώβ «Слово об Иове» (Т. 3. Р. 76; 24), — εἰς τὴν Μεσοπεντηκοστὴν «На преполовение Пятидесятницы» (Т. 3. Р. 77; 37), — Λεοντίου πρεσβυτέρου Ἱεροσολύμων λόγος εἰς τὴν ἁγίαν ἑορτὴν τῶν Βαίων «Леонтия, пресвитера Иерусалимского, слово на святой праздник Ваий» (Т. 4. Р. 188). Но в той же библиотеке мы встречаем и следующее: Λεόντιος Νεαπόλεως τῆς ἐν Κύπρῳ «Леонтий из Неаполя, что на Кипре», Λόγος εἰς τὴν Μεσοπεντηκοστὴν «Слово на преполовение Пятидесятницы» (Т. 1. Р. 22), — εἰς τα προφωτίσματα «о предпросвещении» (Р. 242). Таким образом, при сравнении приведенных цитат из Иерусалимской библиотеки с Синайским каталогом Леонтий Неапольский, или Кипрский, оказывается тождественной личностью с Леонтием Иерусалимским. Поэтому небезосновательным можно считать и утверждение Рюгамера, приписывающего первому гомилии Константинопольского пресвитера. [413]

4. В каталоге Московской Синодальной библиотеки (№ 215) находим следующее: сборник слов Леонтия, пресвитера Константинопольского: εἰς τὰ φωτίσματα, καὶ εἰς τα Βάια, καὶ εἰς τὸν Λάζαρον «о просвещении, [неделе] Ваий и Лазаре». В других рукописях той же библиотеки (№№ 216, 389, 392) эти речи приписываются свт. Иоанну Златоусту. Далее, там же в № 217: сборник слов Леонтия, пресвитера Константинопольского εἰς τὸν Ἰώβ «о Иове»; № 412 — εἰς τὴν μέσην 50 καὶ εἰς τὸν ἐκ γεννητῆς τυφλόν «на преполовение Пятидесятницы и о слепорожденном»; № 231 — εἰς τὴν ἁγίαν Πεντηκοστήν «на святую Пятидесятницу», princ. «начало»: ὅσοι περὶ τὴν ἐορταστικήν «Те, кто в праздничный».

Сопоставляя цитаты с приведенными ранее, мы находим, что Леонтию Константинопольскому снова здесь присваиваются те же речи, которые приписывались и Неапольскому епископу. Отсюда естественно возникает мысль — не был ли этот Леонтий, епископ Неапольский, одной и той же личностью с Леонтием, пресвитером Константинопольским? В таком предположении нет ничего неприемлемого, особенно если принять такую дополнительную комбинацию, что этот пресвитер Константинопольский впоследствии был возведен в сан епископа Неапольского. [414] Первые издатели проповедей — Комбефи и Гретсер — не говорят ничего определенною о личности Леонтия, причем второй из них прямо сознается в своем незнании, [415] первый же пишет следующее: «Многие видят в том Леонтии того же Леонтия Византийского... Эпоха его обозначается императором Юстинианом. Сюид хвалит некоего Леонтия Византийца во время Зинона, тоже монаха. Может быть, он и был тем Леонтием, который из монаха сделался пресвитером Константинопольским». [416] Это последнее мнение, конечно, не что иное, как просто догадка, никакой реальной почвы под собой не имеющая. И вообще, нужно сказать в заключение, что вопрос об авторстве проповедей при настоящем отсутствии бесспорных доказательств не может быть решен окончательно и должен оставаться открытым впредь до нахождения новых документов с более точными указаниями.

В приложении к сочинениям Леонтия Византийского у Миня помещено: Leontii et Joannis Collectanea de rebus sacris. Liber secundus («Леонтия и Иоанна Сборник о священных предметах. Книга вторая»). [417] Первой книги здесь не хватает, и о ней не дается никаких сведений. Эта же вторая книга взята Минем у Мая из Scriptorum veterum nova collectio (T. 7). Данная книга разделяется на 2 части, из которых в первой по отдельным рубрикам сообщаются предметы содержания книги (οἱ τίτλοι τῶν στοιχείων) со схолиями, в которых указываются пункты данного сочинения, имеющие сходство со «Священными параллелями» (Τὰ ἱεpà παράλληλα) преп. Иоанна Дамаскина. Во второй части приводятся цитаты из Священного Писания, сочинений Свв. Отцов и различных философов, иногда со схолиями к ним. Первый и важный для нас вопрос относительно этого сочинения — вопрос о писателе его: кому оно принадлежит?

Судя по надписи сочинения и по тому, что оно присоединено к трудам Леонтия Византийского, этого последнего и нужно считать участником в составлении данного сочинения. Издатели именно такою мнения и были. [418] Само сочинение по своему содержанию дает некоторые основания к такому признанию автором его Леонтия Византийского. Именно наш Византиец, как никто иной, был весьма начитан и сведущ в Священном Писании и творениях Отцов и Учителей Церкви, а также и в философских сочинениях. Этими источниками он всегда и широко пользовался для подтверждения своих положений. Ссылаясь повсюду в тексте своих трудов на эти источники, Леонтий иногда составлял целые отделы — флорилегии из таких ссылок и присоединял их к своим книгам. Потому, повторяем, совершенно подходит Леонтию Византийскому составление такого сборника религиозно-богословских мнений священных писателей и философов по разным вопросам. Имена авторов, цитируемых в разбираемых книгах, не стоят с Леонтием Византийским ни в хронологическом, ни топографическом противоречии. Все это — известные писатели кафолической Церкви, жившие до VII века. Некоторые личности, вроде Феотима Скифа, Афинодора и других, смущать нас не могут как личности, неизвестные нам. Разве только одно возражение против Леонтия Византийского как автора данного сочинения может быть поставлено: чем объяснить наличие в сборнике многих цитат из Филона? Леонтий Византийский ни разу не ссылается на Филона в своих сочинениях. Да и вообще, этот «не язычник и не христианин» [419] очень мало имеет общего с мировоззрением нашего Византийца. Однако возникающее отсюда затруднение ничего, в сущности, непримиримого с участием в этом сочинении нашего Леонтия не представляет. Это сочинение имеет еще и другого участника в составлении — Иоанна, насчет которого удобно можно отнести все то, что несовместимо с Леонтием.

Но кто же был этот Иоанн — сотрудник Леонтия? Конечно, можно указать некоторых лиц с таким именем и из современных Леонтию Византийскому Таковы, например, Иоанн Схоластик († 577 г.) и Иоанн Постник († 595 г.), патриархи Константинопольские, Иоанн Мосх, о котором предполагают, что он виделся с Леонтием, адвокатом Византийским, и многому у него научился. [420] Но дело в том, что никаких фактических данных в пользу такого отождествления привести нельзя: первые два были канонистами, третий агиографом, и, следовательно, к составлению богословско-полемического сборника они никакого побуждения иметь не могли. Есть еще одно имя, которому можно с большим основанием приписывать авторство обсуждаемого сборника, это — Иоанн, еп. Скифопольский. Он написал одно сочинение против Севира, состоявшее из 8 книг, другое — κατὰ τῶν ἀποσγιστῶν τῆς ἐκκλησίας — в 12 книгах. Фрагменты его сочинений сохранились в соборных актах у Манси. [421] Нужно сказать, что этот автор весьма подходит по характеру своей литературной деятельности и по времени жизни (середина VI века) к тому, чтобы признать за ним участие в составлении сборника. Но опять-таки никаких положительных доказательств этого участия мы не имеем. Новейшие ученые вторым автором сборника наряду с Леонтием называют св. Иоанна Дамаскина († 777 г.). Опубликованное Лекенем в 1712 г. [422] сочинение Τὰ ἱερὰ παράλληλα («Священные параллели») Иоанна Дамаскина не имело такой первоначальный вид. Оно состояло из 3-х книг, из которых первая трактовала о Боге, вторая — о человеке, а третья — о добродетелях и пороках. Общий титул для первых двух книг был τὰ ἰερὰ («Священные»), для третьей: παράλληλα («Параллели»), в соединении же и получилось указанное название для труда преп. Иоанна Дамаскина. Первые две книги были отделены от третьей: первая была найдена в кодексе Coislinianus (X век), вторая нашлась в Ватиканском кодексе (XVI в.), из которого Май и взял ее в свое издание (1825 г.). Голль [423] в своем специальном исследовании этих параллелей нашел и другие их списки, которые представляют некоторое различие в своем объеме и внутреннем расположении материала. [424] Относительно авторства этих параллелей установлено с несомненностью, что оно принадлежит преп. Иоанну Дамаскину. За это говорит все: свидетельство Предания, внутренняя близость между Священными параллелями, а в особенности близкое родство больших Схолий второй книги и подлинных писаний Дамаскина. [425] Но с признанием автором «Священных параллелей» преп. Иоанна Дамаскина возникает для нас новый вопрос о возможности сотрудничества с ним Леонтия Византийского. Несомненно, они оба не могли вместе работать над этим сочинением как жившие на двухсотлетием расстоянии друг от друга. Итак, не другой ли Леонтий, современный Дамаскину, должен подразумеваться в титуле сборника О священных предметах? Но такого Леонтия история пока не знает. До тех же пор, пока наука его обнаружит, мы не видим особенной надобности отвергать Леонтия Византийского как одного из авторов сборника.

Между преп. Иоанном Дамаскиным и Леонтием Византийским есть несомненная и тесная связь. Подробнее об этом мы будем говорить в следующей главе. Здесь же скажем только, что допущение такой связи основывается на полной возможности для преп. Иоанна Дамаскина воспринять и усвоить себе литературное наследие Леонтия. Дамаскин жил и работал в той духовной атмосфере и даже в той внешней обстановке, что и Леонтий Византийский, именно в Палестине, в Лавре св. Саввы Освященного, там, где, по всей вероятности, окончил дни свои и наш Леонтий. Для Дамаскина было делом вполне естественным и законным — заняться собиранием, изучением и приведением в порядок сочинений Леонтия Византийского, так как и сам он работал в области тех же самых христологических и догматико-полемических вопросов, над которыми трудился и Леонтий. Основываясь на этом, мы и считаем вполне допустимым, что Дамаскин в своем сборнике поместил литературный материал, полученный им от Леонтия Византийского, расширил его своими цитатами и придал ему свой план и систематизацию. А так как сам по себе этот труд не представлял собой ничего оригинального, то в его титуле и не было сделано точного обозначения его составителей, или авторов. С принятием такой гипотезы устраняются сами собой всякие рассуждения о том, почему известные факты или лица, не современные Леонтию, находят себе место в сборнике, равно как — почему там помещены в большинстве писатели V–VI веков, удаленные от Дамаскина, устраняются тем соображением, что в данном обстоятельстве сказалось происхождение сборника от разновременных авторов.

Рюгамер считает вопрос об авторах сборника нерешенным «Вопрос о писателях этого сборника, — говорит он, — должен быть оставлен открытым, так как позволительно считать происхождение его не ранее 614 г.». [426] И мы, предлагая свой взгляд на авторов сборника О священных предметах, не считаем его неопровержимым и непоколебимым, а только — наиболее удовлетворительным при на стоящих научных знаниях по этому вопросу. Возможно, что в этом сборнике кроме указанных двух его авторов помещали свои цитаты и другие лица. Иначе трудно, даже прямо невозможно понять, зачем, например, Леонтию или Иоанну понадобилось столько цитат из Филона, зачем нужно было подыскивать свидетельства об агрикультуре (Col. 2042С), об одеждах (2084А) и других предметах, неподходящих для наших серьезных богословов, или для чего приводятся цитаты о свободе воли Слова (2056С), когда во дни Леонтия Византийского этот вопрос еще не затрагивался, а во дни преп. Иоанна Дамаскина являлся уже отжившим. Одним словом, разных недоумений сборник возбуждает очень много, и разрешить их одним только признанием авторства Леонтия Византийского и преп. Иоанна Дамаскина нет никакой возможности.

На этом мы заканчиваем наш обзор литературных трудов Леонтия Византийского. Из этого обзора для нас, во всяком случае, выясняется та бесспорная истина, что личность Леонтия Византийского, несмотря на всю ее малоизвестность, крупная историческая личность, заявившая о себе широкой полемическо-литературной деятельностью. Теперь же обсудим вопрос о том, как отнеслось к Леонтию Византийскому и его литературному наследию потомство, как смотрела на него и как ценила его Византийская Церковь и ее богословская наука в последующие века. Изучение этого вопроса, помимо своего научного интереса, имеет ту несомненную важность для нас, что обещает существенно подкрепить все установленные нами тезисы о нашем авторе и его литературных трудах.

Глава 4

Значение факта сохранности сочинений Леонтия Византийского в полном их объеме до нашего времени. Непонятное забвение Леонтия в древнецерковной литературе. Возможные объяснения этого явления: оно не случайно, оно не может обусловливаться предполагаемым оригенизмом Леонтия. Оно есть необходимое следствие особого склада церковной жизни в веке Юстиниана, который и сам способствовал затенению Леонтия. Особые черты характера Леонтия и его сочинений как причина непопулярности их. Упоминания о Леонтии в различных церковно-исторических памятниках (в сочинениях Софрония, Германа, Иоанна Дамаскина, Никифора Константинопольского, Феодора Студита и др.). Забвение Леонтия — не безусловное и не служит к унижению нашего писателя.

Лучшим свидетельством того, что Леонтий Византийский и его сочинения не были обделены вниманием потомства, не были забыты Византийской Церковью, служит тот факт, как это мы уже отмечали ранее, что эти сочинения сохранились до наших времен, и притом в своем полном составе. Тогда как от одних писателей древнехристианской Церкви остались лишь одни имена их да сведения об их утраченных сочинениях, от других дошли лишь фрагменты их произведений, от третьих — только выдержки и цитаты, сохранившиеся у других писателей, от нашего же Леонтия уцелели все его произведения и в такой (сравнительно) чистоте текста, в какой удалось сохраниться трудам только редких церковных писателей. Несомненно отсюда, что в Византийской Церкви всегда находились люди, живо интересовавшиеся сочинениями Леонтия, охотно и с любовью их перечитывавшие и переписывавшие и тем доставившие этим сочинениям возможность распространиться по всему христианскому миру, а благодаря этому и сохраниться в целости до наших дней.

В каком-то непонятном противоречии с констатированным нами фактом стоит редкое упоминание о Леонтии и его сочинениях в церковно-исторической литературе. Многие авторы несравненно меньшего ранга, чем Леонтий, снискали себе благодарную память потомков; о них говорили, их цитировали, вследствие чего они и получили историческую определенность. Совершенно неожиданно Леонтий Византийский оказался у своих современников и потомков если не в полном, то в значительном затмении. Его личность не только не нашла себе специального биографа, но не удостоилась и более или менее ясного, определенного упоминания. Его сочинении, несмотря на их многочисленность и высокие внутренние достоинства, по-видимому, не встретили себе радушного приема на страницах ученых писателей и историков. О нашем Леонтии ни слова не говорит церковный историк Евагрий, который со многими подробностями повествует об эпохе Юстиниана, о монофизитском, несторианском и оригенистическом движениях, о вождях этих движений и борцах против них. [427] Также странно и молчание о Леонтии преп. Максима Исповедника, который, несомненно, стоит в тесной зависимости от Леонтия, говорит языком последнего, проводит идеи его в своих сочинениях. В середине VI в. писал свою церковную историю Псевдо-Захария, который, между прочим, дает благоприятный отзыв об Ефреме, патриархе Антиохийском. Затем, во 2-й половине VI века, жил и писал Иоанн Ефесский († 586 г.), тоже составивший церковную историю (до 585 г.), вторая часть которой сохранилась в рукописях Британского музея. [428] Продолжателем его истории (до 631 г.) был Кир Батнский, который, как монофизит, интересовался и занимался историей монофизитства. Он имел уже несомненные побуждения отметить Леонтия как ревностного борца против монофизитов. [429] Однако и эти историки обходят молчанием нашего Леонтия и его сочинении. Ничего не говорит о нем также и император Юстиниан, которому ближе всего надо было бы знать Леонтия и естественнее всего упоминать о нем в своих богословских трактатах, так как наш автор, в сущности, преследовал ту же самую цель, что и император. Что же все это значит? «Случайно то, что этот муж без традиции», — говорят некоторые ученые исследователи Леонтия. [430] Но случай, представляемый и качестве причины известного явления, показывает просто или намеренное уклонение от разумного объяснения, или незнание такового. Итак, попытаемся дать здесь те или другие соображения для уяснении этого факта умолчания о Леонтии Византийском многими даже из тех, кто необходимо должен был бы о нем говорить.

Лоофс указывает на замешанность Леонтия Византийского в оригенистическом движении как на причину пренебрежения к нему православных его современников и ближайших преемников на писательском поприще. «Бестрадиционность Леонтия всего лучше объясняется тем, что он скомпрометировал себя этим оригенизмом», — говорит Лоофс. [431] Мы, со своей стороны, считаем такой аргумент совсем неубедительным именно потому, что если бы он и был оригенистом, тем более ученым представителем оригенистов, то в этом случае ом нашел бы себе оппонентов в лице современных ему и последующих писателей-антиоригенистов. Если бы он был из оригенистов раскаявшихся и примирившихся с Церковью (хотя, по гипотезе Лоофса, Леонтий Византийский таковым не является), то и тогда он не должен бы быть забыт ни Церковью, ни наукой. Мы знаем многие примеры людей, впадавших в заблуждения (Ориген, Августин, Григорий Нисский, Феодорит Кирский и др.), но из-за этого не лишившихся внимания и уважения к себе и своим сочинениям ни у современников, ни у потомков. Леонтия Византийского мы имеем полное право причислять к писателям и деятелям вполне православного образа мыслей, а потому к нему следовало ожидать самого сочувственного отношения и всеобщего уважения в Византийской Церкви. И несмотря на это, все-таки имя Леонтия и извлечения из его трудов отсутствуют у большинства современных ему и последующих церковных писателей. Чем же объяснить такое во всех отношениях странное явление?

Наиболее естественным и сильным аргументом при ответе на этот вопрос нам кажется то, что Леонтий играл весьма незначительную роль в церковной жизни своего времени, занимал весьма скромное место, потому и остался как бы незамеченным своими современниками, потому же не скоро был понят и оценен и своими потомками. Мы знаем, что Леонтий всю свою жизнь провел вдали от мира, от шумной жизни, не принимал почти никакого, тем более видного участия в современных церковных движениях. Если он и участвовал в спорах с севирианами на соборе 536 г., то ничем не проявил себя, не выделился настолько, чтобы стать предметом особенного внимания, как например, выделился на I Вселенском соборе архидиакон Александрийской церкви Афанасий. Леонтий был и до смерти своей оставался монахом в строгом смысле слова, таким же, каким был и его вероятный современник монах Евстафий, оставивший нам свое Ἐπιστολὴ πρὸς Τιμόθεον σχολαστικὸν περὶ δύο φύσεων катὰ Σεβήpoυ «Послание к Тимофею схоластику о двух природах против Севира», [432] но личность которого и до сих пор остается совершенно загадочной.

Кроме того, Леонтий, по самой сущности своего учения, не мог приобрести себе широкой известности среди современников, а потому и всеобщей памяти в потомстве. Леонтий не сказал ничего нового, что облетело бы Восток и заставило бы говорить о нем всех, как например, о великих Александрийцах или Каппадокийцах. Он работал над старыми вопросами, большинству уже наскучившими, и при этом не выделялся какими-либо особыми, в общем неизвестными приемами полемики. Напротив, его диалектика и логистика, его философская терминология, которыми он оперировал в своих ученых трактатах, способны были производить невыгодное впечатление на рядовых читателей: он казался сухим, отвлеченным и трудно понимаемым автором. Немудрено, что простая, малообразованная публика не интересовалась Леонтием, и только узкий круг ученых полемистов-богословов понимал и ценил надлежащим образом труды Леонтия и благоговел перед его именем и авторитетом.

Далее, громкой известностью и широкой популярностью всегда пользуются те люди, которые появляются на горизонте народном жизни в удачный момент. История подтверждает нам многими фактами ту истину, что люди столько же себе и своим талантам, сколько и благоприятным историческим обстоятельствам всегда бывали обязаны своим возвышением и славой среди людей. Во время зарождения новых идей, развития религиозных или других движений человек, воплотивший в себе идею, связавший свое имя с движением, легко получает всеобщую известность и историческое бессмертие. Во времена же застоя или вообще ровного течения жизни все становятся ординарными; выделиться из массы, подняться над толпой бывает почти невозможно. Эпоха же Леонтия в религиозно-церковной жизни была именно таким относительно ровным и спокойным переживанием старых вопросов и интересов. Восток продолжает вести свой старый спор с еретиками и переходит от одних средств к другим в целях мирного улаживания дела, воссоединения отпавших и водворения церковного мира. Церковным деятелям и писателям такого времени судьба не сулила особенного блеска, громкой славы. Им суждено было в тишине и безмолвии делать свое великое и трудное дело и достигать тех целей, великое значение которых было понято и оценено лишь впоследствии. Может быть, в другое время тот же Леонтий Византийский и заблистал бы яркой звездой на церковном небосклоне, его имя прогремело бы от Востока до Запада, но VI век по всему ходу и складу церковно-исторической жизни не представлял благоприятных условий для этого.

Наконец, напомним еще и то, что Леонтий Византийский жил и писал в век императора Юстиниана, того Юстиниана, который своей фигурой хотел заслонить всех не только в Восточной империи, но и в Восточной Церкви. Юстиниан сам себя считал философом и богословом κατ᾿ ἐξοχήν «по преимуществу», и не хотел иметь себе соперников в этой области. Вот почему при нем трудно было кому-либо из простых смертных получить ученую, богословскую известность. Император закрыл высшие философские школы в империи и думал этим пресечением путей к высшему знанию и образованию остановить шумный поток разливающегося сектантства. Понятно поэтому, что при таком неблагожелательном отношении императора к науке и просвещению ученые люди не имели возможности громко заявлять о себе, равно и сочинения их не могли свободно и широко распространяться среди общества. Леонтий должен был на себе испытать все эти тяжелые условия для своей учено-литературной деятельности. Может быть, другой на месте Леонтия даже и совсем отказался бы от неблагодарной работы. Но наш автор, по счастью, не обладал таким острым самомнением и считал прежде всего необходимым для себя делом принести посильную пользу Церкви Христовой. Друзья и почитатели Леонтия просили его [433] написать «очерк» (ὑποτύπωσις) тех недоумений и решений, которые часто трактовались им, и он уступил этой просьбе. Благодаря только этому мы и имеем труды Леонтия. Отсюда ясно, насколько чуждо было самому их автору желание огласки своего имени в современном ему обществе, и насколько мало думал он о памяти в потомстве.

Теперь мы проследим те немногочисленные упоминания о Леонтии и его сочинениях, с которыми мы встречаемся в церковной письменности. В первой половине VII века о Леонтии как писателе против акефалов вспоминает Софроний, патриарх Иерусалимский (634–644 гг.). В соборном послании к Гонорию, императору Римскому, Софроний перечисляет многих Отцов и писателей, «учивших благочестиво о Христе Боге и двояком в Нем действии» (τὴν διπτλοῦν ἐνεργειαν); говорит далее и о Леонтии в таких словах: καὶ Λεόντιος, ὁ τὴν ἐρημικὴν πολίτειαν καὶ μονάδα βίον «и Леонтий, [подвизавшийся] и пустынножительстве и монашеской жизни». [434] Затем, во 2-й половине VII в. мы должны указать на Анастасия Синаита († 686 г.) и его сборник Doctrina patrum, где Леонтий не раз называется своим собственным именем, где приводятся мнения и цитаты из его сочинений и где даже находится целое, хотя и небольшое, его сочинение Capita Triginta. В первой половине VIII столетия мы находим свидетельство о Леонтии у Германа, патриарха Константинопольского († 733 г.) В своем сочинении De haeresibus et synodis («О ересях и соборах»). [435] Герман повествует об оппозиционной деятельности Иоанна Филопона против постановления Халкидонского собора и о противоборстве Леонтия Византийского его пагубному учению:

Герман принадлежит к числу прямых продолжателей полемической деятельности Леонтия, ратовавших за всеобщее признание Халкидонской веры и усиленно боровшихся против монофизитов. [437] Такому человеку не только знакомы, но и дороги должны быть сочинения Леонтия. Герман говорит только об одной книге Леонтия со свидетельствами, которой могла быть книга Contra Monophysitas, вероятно, находившаяся в то время в соединении с Contra Nestorianos. О других книгах Герман не упоминает, может быть, потому, что не имел их в руках, или потому, что не пользовался ими в своей полемике.

Во второй половине VIII века мы встречаемся со свидетельством о Леонтии преп. Иоанна Дамаскина. Мы имели уже случай заметить, что между обоими этими писателями наблюдается тесная литературная связь, и эта связь при более глубоком изучении оказывается не только идейной, но даже вербальной. Язык, стиль, терминология и аргументация — все это в сочинениях преп. Иоанна Дамаскина настолько сильно напоминает Леонтия Византийского, что во многих местах становится затруднительным провести черту различия между этими обоими писателями. Так, все главное сочинение Дамаскина Источник знания (Πηγὴ γνώσεως) с его разделением на три части: Философские главы, О ересях и Точное изложение православной веры [438] очень родственны по внутреннему содержанию и по внешнему изложению соответствующим местам из трудов Леонтия Византийского. Но вот здесь мы встречаемся и с прямой ссылкой Дамаскина на Леонтия:

В сочинении Леонтия De sectis мы действительно находим это воспроизведенное Дамаскиным место. [440] Еще более подробное в том же духе истолкование формулы μία φύσις дано Леонтием в сочинениях Contra Monophysitas и Capita Triginta. [441] Особенно же яркое сходство между Леонтием и Дамаскиным наблюдается при сравнении сочинений Ἐγχειρίδιον и Contra Jacovitas Дамаскина со всеми сочинениями Леонтия вообще. Здесь усматривается согласие обоих авторов во множестве мыслей и выражений, так что факт пользования Леонтием со стороны Дамаскина становится непререкаемым. [442] Этот несомненный факт литературной связи между преп. Иоанном Дамаскиным и Леонтием Византийским и очевидной зависимости первого от последнего для нас представляет тем большую важность и значение, что преп. Иоанн Дамаскин занимает совершенно исключительное место среди богословов-христологов, как давший первое и образцовое изложение христианских догматов с их философским обоснованием. Если такой писатель и церковный авторитет цитирует Леонтия и широко использует произведения его мысли и пера, то значит — и сам Леонтий был не безызвестным автором, тем более не был в пренебрежении у богословов.

В начале IX века находим упоминание о Леонтии Византийском в творениях Никифора, патриарха Константинопольского († 828 г.), мужа ученейшего, бывшего украшением своего времени. В одном из своих четырех Антирретиков [443] Никифор приводит цитату из сочинения Contra Nestorianos et Eutychianos под заглавием:

Никифор в своих сочинениях приводит большой сборник цитат из Свв. Отцов и Учителей Церкви. Просматривая эти цитаты, можно легко убедиться, что автор цитирует места часто в том объеме и в той форме, в которых мы находим у Леонтия Византийского. Никифор занимается исследованием подложной литературы. В своих рассуждениях и приводимых ссылках по этому поводу Никифор иногда буквально повторяет Леонтия, трактующего об этих предметах в сочинениях Contra Monophysitas, Adversus argumenta Severi и De sectis. [445]

В том же IX веке Леонтия цитирует преп. Феодор Студит († 826 г.). В одном из своих многочисленных писем [446] Феодор говорит:

Это место Лоофс приводит в качестве одного из доказательств своей гипотезы о Σχόλια Λεοντίου «Схолиях Леонтия» — прототипе подлинных сочинений Леонтия. Но смысл настоящего места не позволяет считать без явной натяжки выражение τὰ σχόλια цельным сочинением, носящим такое заглавие, а только именно за схолии, за те примечания или толкования Леонтия, которые имелись в сочинениях Леонтия наряду с текстом или отдельно от него, в виде тех, может быть, фрагментов, которые существуют и доныне при сочинениях Леонтия.

От ΙΧ–Χ веков имеются уже рукописные кодексы, в которых сохранились и сочинения нашего автора, и, таким образом, этим фактом свидетельствуется само собой внимание к трудам Леонтия со стороны ученых людей того времени. Далее, есть извлечения из Леонтьева сочинения Capita Triginta у Евфимия Зигабена († 1118 г.) и Никиты Хониата († 1206 г.) под таким заглавием: Λεοντίον Βυζαντίου ἐκ τῶν λ΄ κεφαλαίων τῶν κατὰ Σεβήρου «Из 30-ти глав Леонтия Византийского против Севира». [448] Весь этот ряд свидетельств заканчивается Никифором Каллистом (XIV в.). [449] В своих церковно исторических чтениях Каллист рассказывает о появлении многочисленных еретических сект вслед за Халкидонским собором, сообщай об Иоанне Филопоне и ереси тритеитов. Именно по поводу этих еретиков он и делает такое замечание:

Приведенная цитата из Никифора полна глубокого интереса. Во-первых, здесь дается очень меткая характеристика самого Леонтия, который своими сочинениями ниспровергает ереси и укрепляет благочестивые догматы. Во-вторых, упоминаемый здесь Георгий Писидийский, единомышленник Леонтия, жил в первой половине VII века. [451] Такое сближение его с Леонтием, мы думаем, подкрепляет наше положение о том, что Леонтий жил не только в первой, но и в начале второй половины VI в., иначе трудно было бы Георгия считать за младшего современника его. Здесь кстати еще спросить: не этому ли Георгию принадлежат опубликованное Дикампом сочинение монаха и пресвитера Георгия Ἐκ τῶν κεφαλαίων τῶν πρὸς Ἐπιφάνιον περὶ αἱρέτεων «Из глав о ересях к Епифанию», в котором есть цитаты (безымянные или глухие) из сочинений Леонтия? Правда, Георгий в титуле этого сочинения называется пресвитером, но разве он не мог сделаться таковым после своего диаконства? Если же это так, то и приведенном свидетельстве Никифора Каллиста данные нашей биографии Леонтия получают себе весьма сильное и авторитетное подтверждение.

Итак, хотя мы нашли сравнительно немного свидетельств о Леонтии и его сочинениях в церковно-исторической литературе, однако не можем сказать и того, что наш автор без традиции совсем забыт потомством. Те, кому он был нужен, всегда помнили о нем, читали и изучали его сочинения. К сожалению, постепенно все менее и менее находилось таких его почитателей. И это объясняется именно тем, что сочинения Леонтия по содержанию и изложению были доступны лишь для избранных читателей. В древности интересовались более сочинениями исторического и нравственно-аскетического содержания. Такие сочинения не только широко распространялись среди общества, но и переводились во множестве на другие языки. Сочинения же Леонтия, кроме латинского, не переводились ни на какие другие языки. В памятниках сирийской литературы пока не найдено таких переводов. Отсутствуют они и на нашем славянском языке. Даже сочинение De sectis, столь разнообразное и интересное по своему содержанию, не встречается в нашей переводной литературе, использовавшей немало сочинений подобного рода, например, преп. Максима Исповедника, Феодора Раифского и преп. Иоанна Дамаскина.

Итак, с одной стороны, факт совершенного умолчания о Леонтии его современниками и редкого упоминания о нем и его сочинениях потомками не подлежит никакому сомнению. С другой стороны, этот факт находит себе достаточное оправдание и объяснение и потому не набрасывает никакой тени на нашего автора, нисколько не служит к его унижению и ничуть не подрывает подлинности дошедших до нас его трудов. В этих трудах мы можем найти достаточные свидетельства, говорящие и за их подлинность и за историческую действительность писавшего их автора. Правда, по этим сочинениям мы не в состоянии точно восстановить всю биографию Леонтия Византийского, но мы можем вполне воспроизвести по ним его духовно-нравственный образ, уяснить себе его влияние и значение среди современников и потомков. Последнее, безусловно, важнее первого. Именно такую задачу мы и ставим себе, переходя ко второму разделу нашей работы — изучению богословского учения Леонтия Византийского по его сочинениям.

Глава 1

Краткий очерк учения о Лице Господа Иисуса Христа до Леонтия Византийского. Христология евангельская, апостольская и святоотеческая. Учение о Лице Иисуса Христа восточных писателей: свв. Афанасия Великого, Василия Великого, Григория Богослова, Григория Нисского, Кирилла Александрийского и западных: Тертуллиана Карфагенского, Илария Пиктавийского, блаж. Августина Гиппонского и св. Льва, папы Римского. Согласие папы Льва с Кириллом и Флавианом Константинопольским. Христология соборов: Антиохийского 269 г., I Вселенского, Александрийского 362 г., II Вселенского, III Вселенского, Константинопольского 448 г. и IV Вселенского Халкидонского. Анализ вероопределения Халкидонского собора. Задачи, поставленные этим собором в отношении христологии для последующего времени.

Изложению богословского учения Леонтия Византийского мы считаем необходимым предпослать краткий очерк учения о Лице Господа нашего Иисуса Христа с той целью, чтобы показать, какие результаты в этом учении были достигнуты Вселенской Церковью к началу VI века, то есть ко времени писательской деятельности нашего автора. На основании этих результатов мы можем безошибочнее судить, какие черты в ученом портрете Леонтия являются типичными для него, что в нем оригинального по сравнению с его предшественниками, что у него составляет ту почву, на которой основывалась и развивалась его литературная деятельность, и какое, судя по всему этому, значение должна иметь эта деятельность.

Учение Иисуса Христа о Себе Самом, с одной стороны, как о Сыне Божием, Истинном Боге, единосущном с Отцом, с другой — как о Сыне человеческом, истинном человеке, единосущном со всеми людьми, — это учение, которое мы находим в Св. Евангелии, [452] отличается такой таинственностью и прикровенностью, что может быть истолковано (как и действительно истолковывалось) в разных смыслах: то в смысле признания в Нем только Бога, одной Божественной природы (как это делали древние докеты и монофизиты вообще), то — только человека, одной человеческой природы (как это допускали древние евиониты, несториане и им подобные), то в смысле признания Его Богочеловечества, ипостасного соединения в Нем двух природ — Божественной и человеческой (как это искони признавала и признает Православная кафолическая Церковь). Но это Богочеловечество, соединенное из противоположных элементов — вечного и временного, бессмертного и смертного, всемогущего и немощного, вездесущего и ограниченней), ео ipso трудно приемлемо для человеческой мысли. Вот почему как некогда многие из слушавших Христа учеников, так и многие из последующих христиан до сих пор на благовестие о Богочеловечестве и Боговоплощении готовы сказать: Какие странные слова! кто может это слушать? (Ин 6:60).

Правда, в учении свв. апостолов Христовых, этих непосредственных очевидцев и служителей Воплощенного Слова (Лк 1:2), христианам дано много существенных разъяснений христологического догмата. [453] Но вместе с тем апостолы же подтвердили, что Боговоплощение есть великая благочестия тайна (1 Тим 3:16), что усвоение этой тайны возможно только через веру (2 Кор 5:7; Евр 4:2–3), через пленение разума в послушание Христово (2 Кор 10:5). И это понятно. Богочеловечество Христа есть факт беспримерный, сверхъестественный, безусловный уникум, не подходящий ни под какую мерку, невыразимый точно никакими определениями и сравнениями. Чтобы понять это Богочеловечество, нужно всецело просветиться Божественным Откровением, всесовершенно проникнуться евангельским духом, стяжать себе ум Христов (1 Кор 2:16). Однако, несмотря на всю трудность для человека подняться на такую высоту религиозного ведения, в христианском обществе никогда не прекращались стремления уразуметь сокровенную тайну Богочеловечества Христова. В историческом процессе развития этих стремлений можно различать два больших периода: предсоборный (до IV века) и соборный (до IX века).

Сведения о жизни христианской Церкви в первые три века предсоборного периода дошли до нас в неполном и отрывочном виде, но и из этих сведений мы все-таки с ясностью убеждаемся, что первенствующие христиане признавали неизменно истину Богочеловечества во Христе. [454] Об этом красноречиво говорят так называемые крещальные Символы различных поместных церквей: Римской, Иерусалимской, Антиохийской, Кесарийской и др. В них повсюду выражается вера в Господа Иисуса Христа, истинного Бога и истинного человека, имеющего единое нераздельное Лицо. Такое же точно учение содержится и у всех церковных писателей того времени: мужей апостольских, апологетов, Отцов и Учителей Церкви. В их писаниях мы не найдем, конечно, специальных и детальных исследований по вопросам христологии, ибо не было и особых поводов к таким рассуждениям, но мы найдем в них живое и ясное предание о том, что Иисус Христос имеет Божественную и человеческую природы, соединенные в одной ипостаси Слова (Логоса). В посланиях свт. Игнатия Богоносца и Поликарпа Смирнского, в сочинениях св. Иустина Философа, свт. Иринея Лионского, Климента Александрийского, Оригена и свт. Дионисия Александрийского, свт. Киприана Карфагенского и других — повсюду можно проследить с неизменной точностью наличие этого общецерковного Предания. [455] И чем дальше идет время, тем шире захватывалась область христологии, тем подробнее разрабатывались относящаеся к ней идеи и понятия, тем богаче становился словесное их выражение, обильнее пополнялся христологический словарь.

Начало IV золотого века в истории Церкви сразу же поставило на очередь несколько христологических вопросов. Хотя арианство было собственно антитринитарной ересью, но исходным пунктом се был Христос-Логос, ложно понятый в смысле сотворенного существа. Отсюда борцы против арианства были вынуждены волей-неволей излагать истинное учение о Лице Господа Иисуса Христа, о Его Воплощении и Богочеловечестве. Таков, прежде всего, свт. Афанасий Александрийский (293–373 гг.). Это первый богослов-христолог, создавший более или менее полную и определенную христологическую доктрину. Правда, этот св. отец в своей христологии держится еще логологии своих предшественников, но Логос у него уже ясно соотносится с понятием Божественной природы во Христе, как воплотившемся Сыне Божием. [456] Этот Логос, по мысли Афанасия, облекается в плоть и кровь, обособляется от Отца и выявляется как истинный Спаситель людей, Небесный Посланник в мир. [457] В учении Афанасия существенно важным пунктом является утверждение, что Христос, будучи от вечности Богом Логосом, во времени стал истинным, реальным человеком. Хотя Афанасий всегда больше и охотнее рассуждает в своих сочинениях о Божестве Христа, но это только дань времени, именно борьбе Св. Отца с арианами, отрицавшими Божество Иисуса Христа. Вообще же он постоянно рядом с Божеством упоминает и о человечестве, считая Воплощение (ἐνανθρώπησις) Сына Божия актом реальным в высшей степени, так как Логос не только обитал в человеке, но и стал самим человеком. [458] Характерным термином свт. Афанасия для обозначения соединения природ во Христе служит ἕνωσις φυσικὴ или ἕνωσις οὐσιώδης, то есть «соединение естественное» или «существенное». [459] Подобно тому, как Сын по природе ὁμοούσιος «единосущен» Отцу, так в Сыне Божием человечество существенно соединено с Божеством, причем обе природы не слились и не образовали нового вида природы. [460] У свт. Афанасия есть также склонность признавать φύσις σύνθετος «сложную природу» во Христе. [461] На основании такого тесного и неслитного единения природ Логос мог страдать в Своей собственной плоти, мог знать все, как Бог, и не знать всего, как человек, быть страждущим и не страждущим (ὁ πάσχων καὶ μὴ πάσχων). [462] Отсюда и Пресвятая Дева Мария является истинной Θεοτόκος «Богородицей». [463] Не был ли воплотившийся Логос кажущимся человеком или особенного рода человеком? Нет, Он соделался человеком по всему подобным нам, кроме греха, усвоил Себе все, свойственное нашей плоти, все ее немощи, как-то: «алкание, жажду, страдание, утруждение и все тому подобное, что удобоприемлемо для плоти. И эти немощи плоти Слово носило в Себе, как Свои собственные, ибо плоть была Его, и плоть служила делам Божества, потому что в ней пребывало Божество, и тело было Божие». [464] Говоря о плоти человеческой во Христе, Афанасий разумеет собственно человеческую природу, состоящую из тела и души. Присваивая Иисусу Христу все свойственное телу человеческому по его природе, он присваивает Ему и все, свойственное Его человеческой душе, кроме греха. Он не задумывается приписать ей далее и особую волю человеческую: «Человеческая воля по немощи плоти отрекается от страдания, а Божественная Его воля готова на него». [465] Чем же побуждается свт. Афанасий и своем настойчивом утверждении полноты человечества во Христе и его единосущии со всеми людьми? — Тем соображением, что иначе не совершилось бы спасения людей через Христа, иначе тщетно было бы Его пришествие в мир, страдания и смерть. «Слово воплотилось, чтобы обожить нас», — говорит автор «Слова о вочеловечении Бога Слова». [466] Θέωσις или θεοποίησις «обожение» или «обожествление» человека, всей его духовно-телесной природы, — вот что составляло цель Воплощения Сына Божия, и без чего это Воплощение теряло бы свой смысл и значение. Но эта цель только и могла быть достигнута при взаимном усвоении ἰδιοποίησις и проникновении обеих природ во Христе, когда все Божие становится человеческим, и все человеческое Божиим, и когда все Христово — богочеловеческое — делается достоянием всего рода человеческого, поскольку все люди причастны Христу по Его человечеству. «Слово попустило, — говорит свт. Афанасий, — пострадать Своему собственному телу, чтобы через страдания и все бывшее, поскольку это относилось к Самому Слову, соделать, чтобы более это уже не касалось людей, но совершенно уничтожилось Им, и люди как храм Слова пребывали уже нетленными вовек». [467] Ясная мысль св. отца не нуждается в комментарии. Вообще, у него в первый раз и с большой смелостью развивается принцип дифизитства во Христе. Конечно, здесь не захватывается этот принцип во всем разнообразии соприкасающихся с ним вопросов, не выражается также он безусловно точными и определенными терминами, тем не менее для него намечаются уже верные контуры, и ему дается правильная постановка. В этом все значение христологии Афанасия, во многих отношениях ставшей образцом для последующих христологов. Не только Восточные, но и Западные богословы много черпали из этого глубокого кладезя Афанасиевой христологии, развивая и совершенствуя заданные в ней начала и тезисы сообразно с потребностями своего времени. В этом мы тотчас же убедимся, если только воспроизведем христологические воззрения наиболее видных богословов-христологов IV века, каковыми считаются по всей справедливости Каппадокийские Отцы: свтт. Василий Кесарийский, Григорий Назианзин и Григорий Нисский.

Указанная нами богословская триада представляет собой исключительное в своем роде явление в смысле взаимной литературной солидарности: у нее повсюду один дух, одно направление, одно идейное содержание, даже один язык и стиль, одна терминология. Вместе с тем, вся эта триада стоит в самой тесной — и идейной, и вербальной — зависимости от свт. Афанасия. [468] В частности, христология свт. Василия Великого (ок. 329–379 гг.) по существу своему сводится к таким положениям:

Таким образом, истинное Богочеловечество, предание о котором идет неизменно от св. апостолов и их учеников и преемником, составляет сущность христологии свт. Василия. Но уже этот святитель, наиболее близко стоящий к своему современнику Афанасию, не удовлетворяется одним повторением его идей и делает некоторые шаги вперед, побуждаясь к этому главным образом новым еретическим движением. Во время Василия Великого особенно усиливается ересь Аполлинария, епископа Лаодикийского, первая, можно сказать, ересь в области христологического учения, вследствие чего для православных борцов с ней возникает необходимость дать более точную терминологию в учении о Лице Иисуса Христа. Примененные к этому учению староникейские тринитарные термины оказались сбивчивыми и вносили путаницу в понятие о второй Ипостаси Сына Божия. Кесарийский святитель специально занимается этим делом и устанавливает различие сущности (οὐσία) от ипостаси (ὑπόστασις), которые прежде вообще считались понятиями тождественными и употреблялись безразлично. Сущность есть общее, родовое понятие (τὸ κοινόν), а ипостась есть особенное (ἰδιάζον), личное, индивидуальное. Имя ипостаси выражает личные свойства или отношения именуемого. В христологии свт. Василия получает права гражданства хотя и не безызвестный, но до тех пор неопределенный термин πρόσωπον «лицо» в значении, собственно, разумно-свободного индивида, в узком смысле конкретного существа. [471] Такая терминология оказалась весьма плодотворной в истории христологических движений и принесла огромную пользу для уяснения вопроса о соединении природ во Христе, об их отношении к Ипостаси Христа. Леонтий Византийский широко воспользовался в этом случае новоникейской терминологией и развил ее до конца в приложении ко второму Лицу Св. Троицы. Однако о христологии Великого Каппадокийца нужно сказать, что она не отличается полнотой и совершенством. Понятие о христологических воззрениях Василия можно получить лишь из отдельных, спорадических изречений и замечаний. Святитель был слишком занят другими, более острыми вопросами своего времени: ересями Евномия и Македония, колебавшими тринитарный догмат. Потому и всю силу своего литературного дарования он направил именно в эту сторону — защиты Троичности Лиц в Едином Боге и выяснения вопроса об Их природе и ипостасных свойствах. При этом, пролагая путь новым понятиям, свт. Василий не мог совершенно отрешиться и от прежних воззрений, а потому в его богословии более, чем у других Каппадокийцев, чувствуется неточность и непоследовательность, свойственная его предшественникам. [472]

Два других Каппадокийца, свтт. Григорий Назианзин и Григорий Нисский, вносят важные поправки и дополнения в христологию свт. Василия Великого и, таким образом, придают еще большую оригинальность и типичность специально каппадокийскому учению о Лице Иисуса Христа. [473] Свт. Григорий Богослов (Назианзин, ок. 329–389 гг.) развил свою христологию в противоположность учению Аполлинария, утверждавшего, что воплотившийся Христос, Сын Божий, не имел человеческого ума (νοῦς), который заменило в Нем Божество (θεότης). Таким образом, Христос, согласно Аполлинарию, был человеком неполным и несовершенным. Свт. Григорий находит подобное утверждение ниспровержением всего домостроительства о спасении человека во Христе Иисусе. Он придерживался в этом случае одинакового со свт. Афанасием образа мыслей, того именно, что если Христос не сделался совершенным человеком, то не совершилось обожение всего человека, возведение его в богоподобное достоинство. «Сын Божий стал человеком, чтобы человек стал Богом». [474] Человеческая природа Христа обожествилась от соединения с природой Божественной, а так как Его человечество обще всем людям, то и Нем и все люди достигли своего обожествления. Если же человеческого ума у Христа не было, то человечество осталось неискупленным, ибо поврежденный ум — главный виновник греха в человеке и, стало быть, наиболее всего нуждался в своем обновлении и освящении силой Христовой. Человеческий ум, богословствует Григорий, есть единственное начало, которое представляет собой удобную среду для соединения с Божеством. Ибо ум духовен и сроден Божеству, и если бы не было ума, то совершенно невозможно соединение Бога с человеком, ибо только посредством человеческого ума Бог мог соединиться с человеческой плотью. [475] Провозглашая такой способ единения Божества с человечеством во Христе, Богослов не отрицает термина ἕνωσις φυσική «природное единение», который употреблял свт. Афанасий в смысле истинного, действительного единения. Свт. Григорий, как и вообще Каппадокийцы, начинает сознавать некоторую соблазнительность этого термина, некоторую его материалистичность и потому начинает его избегать, хотя, конечно, нисколько не отрицая и не умаляя действительности единства природ во Христе. Тезис Аполлинария «Если приявший Бога есть истинный Бог, то богов было бы много, ибо многие воспринимают Бога» [476] Григорий окончательно разрушает тем, что Христос, несмотря на две самостоятельные природы, есть все-таки одно Лицо (ἓν πρόσωπον). Как в одной Троице три Лица объединяются в одной природе (φύσει, οὐσίᾳ), так две природы соединяются в одном Лице, одной Ипостаси Христа. «Если кто вводит двух сынов: одного от Бога Отца, другого — от Матери, а не одного и Того же, то да лишится он усыновления, ибо хотя два естества: Бог и человек, но не два Сына, Спаситель есть иное и иное, но не иной и иной... Хотя в Священном Писании и есть указание на такое разделение на Сына Божия и Сына человеческого, но все это относится к одной Ипостаси (ὑπόστασις) Бога Слова», — пишет свт. Григорий пресвитеру Клидонию. [477] Григорий начинает настойчивее вводить термин ἕνωσις καθ᾿ ὑπόστασιν «соединение по ипостаси», принятый впоследствии за единственно истинное выражение православного учения о соединении природ во Христе. Смысл этого термина тот, что Христос и по Воплощении являет Собой Единое Лицо, или Ипостась, с одним самосознанием, причем составляющие Его природы не утрачивают ни своей целостности, ни самостоятельности: Христос есть в самом истинном смысле Богочеловек. Свт. Григорий указывает и аналогию такого единения в душе и теле человека, [478] аналогию, столь часто повторяющуюся затем в святоотеческой литературе, в частности, и у Леонтия Византийского. Признание существенного и неразрывного соединения природ во Христе дает возможность уже Григорию наметить, путь к учению о взаимообщении свойств этих природ, вследствие которого Божественное становится человеческим и наоборот. Он также начинает чаще и чаще употреблять такие выражения, как «Бог пострадал», «умер», «кровь Божия» и т. д.; выражения, допустимые лишь на основании реального общения природных свойств во Христе. [479] Сообразно с таким понятием об Иисусе Христе Григорий Богослов учит и о Деве Марии, что Она есть истинная Богородица (Θεοτόκος), и, несомненно, в этом случае имеет в виду тех лжеучителей (Диодора Тарсского и Феодора Мопсуестийского), которые явились истинными вдохновителями и родоначальниками несторианства. [480] Свт. Григорий именно в этом глубоком проникновении в тайну Св. Троицы и Боговоплощения оправдал вполне свое наименование Богослова и предвосхитил многое, что ясно и смело стало высказываться лишь через сто лет после него. Важные места его христологии приводили Отцы Ефесского и Халкидонского соборов, как образцовые в смысле согласия с истиной Православия.

Свт. Григорий Нисский (ок. 335–395 гг.), питая самое глубокое уважение к своему старшему брату Василию Великому, в совершенстве воспринял все высокие и светлые идеи последнего и усвоил себе все богатство его научно-богословской мысли и таланта. Отличаясь при этом философским складом ума, свободой и широтой взглядов, Григорий в некоторых пунктах дерзнул продвинуться дальше своего знаменитого брата, так что даже поплатился за это свое дерзновение заблуждением (впал в оригенизм). Христология Нисского носит на себе все черты его смелого, свободного, философски образованного ума. Объем и круг христологических идей, конечно, у него остается тем же, какой мы видим и у других Каппадокийцев, то есть он учит о двух природах во Христе, соединенных неслитно и единой Ипостаси Сына Божия. В Богочеловеке Божество остается со всеми своими свойствами так же, как и человечество со своими. Соединение души с телом не более постижимо, чем и соединение Божества с человечеством (ἀνάκρασις τοῦ Θεοῦ πρὸς τὸ ἀνθρώπινον). Доказательством Божества Иисуса Христа служат Его чудеса, Его рождение от Девы, Его Воскресение. И если Бог, Сам в Себе всегда бесстрастный, воплотился, то, конечно, только по любви к бедным людям. [481] Но в развитии всех этих в то время уже не новых тезисов Григорий Нисский употребляет такую терминологию и аргументацию, которая значительно отличает его от предшественников.

Так, возникший с Воплощением Христа синтез природ свт. Григорий, благодаря богатству греческого языка, свободно обозначает различными терминами. У него мы найдем μίξις «смешение» и κρᾶσις «растворение» (а также производные от него ἀνάκρασις, κατάκρασις), означающие тесное соединение и даже слияние в смысле раствора, например, уксуса или вина в воде, — термины, впоследствии особенно охотно употреблявшиеся монофизитами; и συνάφεια «союз», «связь» — термин, излюбленный несторианами и указывающий на внешнее соприкосновение соединенных частей; и ἕνωσις «соединение», особенно ἕνωσις καθ᾿ ὑπόστασιν «соединение по ипостаси» в смысле ипостасного соединения природ во Христе. [482] К различению терминов οὐσία «сущность», φύσις «природа», ὑπόστασις «ипостась» и πρόσωπον «лицо» Григорий относится гораздо строже своих предшественников и явно избегает, например, употреблять выражение ἕνωσις κατ᾿ οὐσίαν «единство по сущности» в применении ко Христу, что прежде допускалось именно на основании неразборчивости и в отношении указанных терминов. Οὐσία «сущность», согласно свт. Григорию, есть комплекс признаков, присущих многим, а не кому-либо одному. Например, «человек» означает сущность, ибо включает в себя всех одаренных общечеловеческими свойствами: телесностью, духовностью и т. д. Отсюда οὐσία Божия есть Божество, в равной степени принадлежащее всем трем Ипостасям и притом каждой из них в одинаковой мере и полноте. Ὑπόστασις «ипостась», по Григорию Нисскому, означает совокупность признаков, отличающих известный предмет из числа всех других однородных и разнородных. Петр, Иоанн и другие имена собственные, или: «этот вол», «этот конь» и другие подобные названия определенных вещей и существ- все это обозначения их ипостасей. Если οὐσία есть единство во множестве, то ὑπόστασις есть множество в единстве. Христос и есть Ипостась, означающая двойство (естеств) в единстве (Божества). [483]

В христологической аргументации Григорий Нисский отводит очень много места и придает много значения доказательствам от разума и науке вообще, хотя ничуть не пренебрегает и библейскими, и патриотическими аргументами. Он борется с учеными и искусными в слове еретиками — Евномием и Аполлинарием — их же собственным оружием, и потому диалектика у него оказывается на первом плане. [484] Нельзя, конечно, сказать, чтобы эта терминология и аргументация Григория Нисского представляли собой что-либо непререкаемое и законченное. Но можно сказать с уверенностью, что в лице Григория Нисского мы наблюдаем тип православного богослова-эклектика, который использует для целей разумного понимания и истолкования истин веры данные науки и Слова Божия, сочетает мистику и рационализм и, таким образом, открывает путь к доброму согласию веры и разума, к служению философии богословской науке. И наш писатель, Леонтий Византийский, усвоил подобные же приемы христианской полемики и апологетики в своей научно-богословской деятельности, и в этом смысле он был несомненным продолжателем Каппадокийской христологии как с содержательной, так и с формальной стороны.

Учение Каппадокийских Отцов при всей его высокой ценности было если не исключительно, то в большей своей части теологией, а не христологией. IV век — это эпоха движений по преимуществу тринитарных, потому от него нельзя было и ждать обстоятельного и систематического изложения учения о Лице Иисуса Христа. Такие христологии появляются только в V веке, когда под влиянием новых ересей — несторианства и евтихианства — возникают горячие споры собственно об Иисусе Христе, о Его Лице. Первая такая христология принадлежит свт. Кириллу Александрийскому, который в собственном смысле и есть doctor incarnationis «учитель Воплощения». [485] Свт. Кирилл специально занимался вопросом о Воплощении Иисуса Христа, всесторонним раскрытием этого догмата для верующего разума. Ближайшим поводом к такому занятию было появление и усиление в Восточной Церкви несторианства.

Несторианскими идеями уже давно, с конца IV века, была насыщена церковная атмосфера на Востоке. Несторию, собственно, принадлежит только дерзость публичной пропаганды этих идей. Он начал ее словами: «Не Божество родила Мария, но родила человека — орган Божества». [486] «А потому вернейшее наименование Святой Деве должно быть не Богородица, а Христородица». [487] «Дева есть мать Христа, но не Бога Слова». [488] Кто же Христос? Предшественник и учитель Нестория Феодор Мопсуестийский со свойственной ему прямолинейностью отвечал на этот вопрос так: человек был во чреве Девы Марии, человек и вышел из нее [489] Этот человек, Иисус, ничем не отличался от людей одной с ним природы, кроме того, что Бог даровал Ему благодать. [490]

Несторий высказывался несколько осторожнее, стараясь замаскировать настоящий смысл своих слов, в чем и заключалось великое коварство его учения. По Несторию, Христос есть единый Сам в себе и двойственный по природе. [491] В Нем различается Божество и человечество. «Тело Христа есть храм Его Божества, храм соединенный с Божеством каким-то высоким божественным союзом, в котором Божественное естество усвоило себе то, что свойственно телесному». [492] Этот союз Божества и человечества во Христе начался с самого Его зачатия во чреве Св. Девы. Поэтому Матерь Божию, бывшую Христородицей, Матерь Христа-человека, [493] можно именовать словом Θεοδόχος «Богоприемница» и даже Θεοτόκος «Богородица», [494] не забывая при этом об условности такого выражения, не забывая о том, что «храм Бога Слова рассматривается нераздельно с нею [Матерью], а не так, что она есть как бы Матерь Бога Слова». [495] Христос, учит Несторий, «единосущен Отцу по Божеству, а человечество после во времени родилось от Св. Девы». [496] Это не означает, что явилось два Христа, два сына (Божий и человеческий), Христос не стал ἄλλος καὶ ἄλλος «иной и иной». «Христос — имя общее обоим естествам, указывающее в одном Лице сущность, подверженную страданиям и неподверженную им, чтобы можно было понять, что Христос был и не страдающий и страдающий, не страдавший по Божеству и страдавший по телу». [497]

Таким образом, Несторий признает даже одно Богочеловеческое Лицо во Христе, [498] и с этой точки зрения его христология должна бы соответствовать православному Преданию. Но Несторий отверг во Христе единение природ истинное и действительное, выражавшееся у свт. Афанасия и Каппадокийцев терминами: ἕνωσις κατὰ φύσιν «единство по природе» (или φυσική «природное»), κατ’ οὐσίαν «по сущности» (или οὐσιώδης «существенное»), καθ᾿ ὑπόστασιν «по ипостаси» (или ὑποστατική «ипостасное»). Он признал только единение внешнее, механическое, которое обозначал терминами: ἕνωσις σχετική «относительное единство», ἕνωσις κατ᾿ εὐδοκίαν «единство по благоволению», κατ᾿ ἀξίαν «по достоинству», κατὰ τιμήν «по чести», чаще же называл словом συνάφεια «союз» (усиливая до ἄκρα, θεῖα, ἀκριβής συνάφεια «высший, божественный, совершенный союз»). Естественно, что при таком не существенном, не реальном единении допускается лишь формальное или, точнее, номинальное усвоение свойств той и другой природы в Личности Христа Спасителя. Об истинном усвоении и взаимообщении свойств у Нестория не может быть речи уже потому, что для Нестория природа (φύσις) и ипостась (ὑπόστασις) — понятия равнозначные, а потому, считая во Христе две природы, Несторий имплицитно признает и два Лица, два личных самосознания, [499] два Сына и т. д.; признает то, что тщетно старается скрыть. Он говорит: «Я разделяю природы, но соединяю поклонение». [500] Иначе сказать, разделение остается по существу разделением, только ради чести и достоинства (ἀξίᾳ καὶ τιμῇ) Бога Слова это разделение возводится к единству, и человечеству воздается такое же поклонение во Христе, какое принадлежит Ему по Божеству. [501] Несторианство в таком виде было повторением того, что утверждали еще языческие мифологии, то есть обожествлением человека. Собственно же христианский элемент, искупление и спасение людей через Богочеловека Христа, в нем был уничтожен, ибо если Христос не Бог по человечеству и не человек по Божеству, [502] то бесполезными являются для нас и Его Воплощение, и Его страдания, и все вообще Божественное домостроительство (οἰκονομία) о мире и человеке.

Нечестие и зловредность несторианства были скоро поняты на Востоке и вызвали себе сильную оппозицию, во главе которой стал свт. Кирилл Александрийский (ок. 377–444 гг.). Он написал много сочинений, некоторые из которых прямо направлены против Нестория и его учения. Таковы:

1. О Воплощении Единородного (περὶ τῆς ἐνανθρωπήσεως τοῦ Μονογενοῦς), и что Христос един и Господь,

2. Что Христос един. [503]

В особенности высокий догматический или, точнее, христологический интерес представляют послания свт. Кирилла:

1. К Несторию, начинающееся словами: Καταφλυαροῦσι μέν «Некоторые своим суесловием...»;

2. К Несторию же, начинающееся словами: Τοῦ Σωτῆρος «После того, как Спаситель», с приложением к нему 12 анафематизмов;

3. К Иоанну Антиохийскому, начинающееся словами: Εὐφραινέσθωσαν οἱ οὐρανοί «Да возвеселятся небеса». [504]

Точкой отправления и вместе с тем базой христологии свт. Кирилла служит Иоанново: ὁ Λόγος σάρξ ἐγένετο «Слово стало плотью» (Ин 1:14). [505] Это положение, не поддающееся ясному пониманию человеческого разума и тесному словесному его выражению, Кирилл основал на непоколебимой вере в истинность и непреложность возвещенных нам слов о Слове жизни (1 Ин 1:1). Кирилл унаследовал от своего великого предшественника, свт. Афанасия, как твердую веру и глубокое благочестие, так и научную образованность и богословскую проницательность: [506] это и помогло ему стать выразителем истинного православия, несмотря на всю сумятицу церковных волнений и религиозных разделений, которые царили на Востоке в его время.

Центральным пунктом учения свт. Кирилла служит утверждение единства Лица Господа Иисуса Христа в противоположность Несториеву разделению Христа на две ипостаси. «Христос есть единый и единственный» — это проходит красной нитью во всех сочинениях свт. Кирилла, это — жизненный нерв его деятельности. [507] «Един есть Иисус Христос, Сын Единородный, с собственной Его плотью, чтимый единым поклонением». «Все заключающиеся в Евангелиях изречения должно относить к единому Лицу», к единой Воплощенной Ипостаси Слова, ибо, по Писанию, един Господь Иисус Христос (1 Кор 8:6). [508] Субъектом Христа, таким образом, является Логос, Сын Божий. К Нему единому возводятся и от Него исходят все явления богочеловеческой жизни Иисуса Христа. Все предикаты Божества и человечества во Христе относятся к Логосу, Сыну Божию как единому Лицу, носителю Богочеловеческого самосознания. «Мы исповедуем Христа единым и Господом не так, как бы поклонялись Слову и какому-то еще человеку... но поклоняемся одному и тому же Слову... потому что не два Сына сидят вместе с Отцом, но один, соединенный со Своей плотью». [509]

Настаивая на единстве Иисуса Христа, Сына Божия, свт. Кирилл не менее твердо высказывается и о двойстве в Нем природ — Божественной и человеческой. «Слово, соединив с Собой в единстве Лица тело, одушевленное разумной душой, неизреченно и непостижимо для нашего ума стало человеком. Это не так, что прежде родился от Св. Девы Марии простой человек, а после сошло на Него Слово, но Оно, соединившись с плотью в самой утробе, родилось по плоти, усвоив Себе плоть, с которой родилось». [510] Логос не механически только соединился с человеком от Девы Марии, не по благоволению только обитал в нем, как в своем храме, но истинно Сам стал человеком по всему подобным братьям, кроме одного греха. [511] Таким образом, при единстве Божественного Лица Иисуса Христа в Нем сохранились целыми и неизменными две природы: Божественная и человеческая. «Это мы представляем не так, — говорит свт. Кирилл, — что в сем соединении уничтожилось различие естеств, но так, что Божество и человечество при неизреченном и необъяснимом соединении пребыли совершенными, являя нам единого Господа и Сына». [512] Соединение природ свт. Кирилл доказывает обычными у Отцов подобиями: единство души и тела в человеке, огня с дровами, благоуханья с цветком, злата и кедра в Ковчеге Завета. [513]

Природы во Христе соединились «неизменно и неслиянно» (ἀτρέπτως καὶ ἀσυγχύτως — выражения, взятые в Халкидонское определение), [514] ибо соединились истинно, существенно, действительно (κατ’ ἀλήθειαν, κατ᾿ οὐσίαν, κατὰ φύσιν), [515] а не только наружно, не внешним соприкосновением (κατὰ συνάφειαν). [516] В своей терминологии свт. Кирилл, подобно Каппадокийцам, не является ригористом и часто употребляет такие термины, которыми пользовались и его противники. У него мы можем встретить ἀνάληψις и πρόσληψις «восприятие» (Божеством человечества), ἐνοίκησις и κατοίκησις «вселение», «обитание» (Божества в человечестве), даже συνάφεια «союз» (Божества с человечеством), [517] хотя последнего термина он старается вообще избегать. [518] Но эта свобода в словоупотреблении не означает безразличного или неопределенного отношения автора к тому, какой смысл он вкладывает в понимание единения природ во Христе. [519] Повсюду он настаивает на одном понимании ипостасного единения (ἕνωσις καθ᾿ ὑπόστασιν). [520] Такое единение состоит, по свт. Кириллу, [521] в том, что одно Лицо, то есть Ипостась (ἓν πρόσωπον, ἢγουν ὑπόστασις), и именно Сын Божий, Бог Слово, возглавил Собой две природы — Божественную и человеческую, причем под человеческой разумеется здесь общая всем людям человеческая природа, то есть соединение тела и души, но не личный человек, не особый индивид. На вопрос о том, как был или как мог быть Христос истинным человеком, не имея особой человеческой личности, свт. Кирилл не дает ответа. Он и не пытался разрешить это quomodo «как», ибо он хорошо сознавал, что в этом пункте никакие усилия разума человеческого, никакой изощренный язык не в состоянии выразить точно данную истину. Только благочестивая вера может дать примирение и принести успокоение испытующей мысли человеческой. [522]

На вопрос о том, как представлять Христа после Его Воплощения, то есть после соединения в Нем двух природ, свт. Кирилл отвечал, что после этого Христос есть μία φύσις τοῦ Θεοῦ Λόγου σεσαρκωμένη «одна природа Бога Слова Воплощенная». [523] Эта формула, бывшая девизом доктрины Аполлинария, представляла большой соблазн для последователей Кирилла еще при его жизни. Свт. Кирилла обвиняли в отрицании человечества и в признании одной только Божественной природы во Христе, в аполлинаризме, в монофизитстве. Он должен был написать два специальных сочинения для защиты своих 12 анафематизмов против Нестория, в которых Восточные епископы — Иоанн Антиохийский, Феодорит Кирский и др. — усматривали склонность к отрицанию двух полных и совершенных природ во Христе. В этих сочинениях свт. Кирилл с особой силой опровергает все возражения против него и настаивает на том, что его учение вполне соответствует свидетельствам Свв. Отцов и Символу веры. В частности, он выясняет здесь и значение псевдоафанасиевой формулы [524] в том именно смысле, что Христос есть «Слово Божие, соделавшееся человеком, именуемое и Богом, Которому поклоняются и в человечестве, ибо Оно по природе есть Бог и воссияло от Бога Отца». Таким образом, термином «воплощенная» (σεσαρκωμένη) свт. Кирилл хотел только указать на истинность и непреложность состоявшегося природного единения в одном Лице Христа. Еще точнее св. отец разъясняет это в своем письме к Сукенсу. [525] Здесь он отвечает на возражение, что при принятии одной природы Господа должно приписать страдание Божественной природе. Свт. Кирилл отвергает все это, потому что он признает не просто одну только природу, но Воплощенную природу Логоса. Он хочет сказать: поскольку во Христе Божественный Логос с Его Божественной природой стал человеком, постольку и можно говорить об одной Божественной природе, как об одном воплотившемся Божественном Логосе. Таким образом, указанное выражение должно обозначать восприятие Божественным Логосом, Сыном Божиим, человеческой природы в ипостасное единство со Своим Божеством, [526] причем эти природы познаются нами in abstracto, а не созерцаются in concreto. Здесь свт. Кирилл вплотную, так сказать, подошел к той терминологии, которую впоследствии Леонтий Византийский выразил словами: ἐνυπόστατος ἕνωσις «ипостасное соединение». [527]

У свт. Кирилла можно наблюдать некоторое более дерзновенное утверждение о μία φύσις «одной природе». В послании к еп. Акакию Мелитинскому он пишет: «Мы верим, что после этого соединения, как бы уничтоживши разделяемость надвое, пребывает одно естество Сына как единого, но вочеловечившегося и воплотившегося... Если внимательно исследовать образ Воплощения, то мысли человеческой представятся два (начала), соединенные между собой совершенно неизреченно и неслиянно, впрочем, соединение их она никогда не разделяет, а допускает и признает приличным существование одного (из того и другого) и Бога, и Сына, и Христа, и Господа». [528] Отсюда видно, что свт. Кирилл не думал о каком-либо слиянии Божества и человечества, о поглощении последнего первым, об образовании из этого смешения средней природы, уничтожающей две соединенные. Видно также, что в данном месте св. отец хочет говорить и не об одной Ипостаси Слова (μία ὑπόστασις), объединяющей собой две самостоятельные природы в Богочеловеке, как некоторые услужливо интерпретируют Кирилла. [529] Нет, μία φύσις, по Кириллу, — это действительно одна природа, и именно природа Богочеловека, которую может прозревать вера, углубляющаяся в тайну внутренней жизни воплотившегося Господа, это одна Богочеловеческая жизнь, одно Богочеловеческое существование, τὸ ἓν ζῶον «одно живое существо» Христа (выражение, настойчиво вкладываемое в формулу Кирилла и нашим Леонтием). [530] «Мы верим в одну природу Сына (μίαν εἶναι πιστεύομεν τὴν τοῦ Yἱοῦ φύσιν), — говорит Кирилл, — верим, что Он есть один, ставший человеком и плотью». [531] Эта μία φύσις «одна природа» есть высший синтез двух соединенных во Христе природ, различаемых по соединении уже не столько in concreto, сколько in abstracto, θεωρίᾳ μόνῃ, κατὰ μόνην τὴν θεωρίαν, ἐν ψιλαῖς διανοίαις «только мысленно», «только в представлении», «в одних лишь мыслях». [532] Такого синтеза требует верующий разум в качестве основы Богочеловеческой Личности Христа. «Единородное Слово Божие стало человеком совершенным, нам подобным. Но Оно не претерпело изменения, или смешения, или разделения. Оно в нашей природе осталось тем же, чем было прежде». [533]

Эта высочайшая и непостижимая μία φύσις «одна природа» Сына Божия не препятствует различению в Нем двух особых природ, имеющих каждая свои свойства. «От Отца Он есть Бог и Слово, от Матери — Он человек. Как Бог Он выше закона, а по человечеству Он под законом. По Своей собственной природе Он — Господь, по Воплощенной же Он имеет образ раба». [534] С точки зрения свт. Кирилла, строго говоря, нельзя рассуждать ни об ἀντίδοσις τῶν ἰδιομάτων «о взаимообмене свойств», ни об ἀντιμετάστασις τῶν ὀνομάτων «взаимозамещении имен», ибо все свойства, действия, состояния относятся к единому и единственному субъекту — Логосу, Сыну Божию. Но свт. Кирилл, вызванный своей оппозицией Несторию на учение о примате единства природ во Христе, не уклонялся от указаний на сохранение всех особенностей и свойств каждой природой во Христе, на свободное их проявление в жизни Иисуса Христа, причем во имя ипостасного единства все человеческое становилось вместе и Божественным, и все Божественное — человеческим.

Это учение о взаимообщении и усвоении свойств и действий природы Божественной природе человеческой и обратно, весьма не нравилось Несторию, и в нем он чувствовал сильный удар по своему учению.

Что для Нестория, подходившего к тайне Воплощения с холодным аналитическим разумом, казалось неправильным и непонятным, то для Кирилла, воодушевленного верой в единую Ипостась Бога Слова, присваивающего Себе Самому свойства обеих природ, считающего эти свойства проявлением одной Своей жизни, представлялось чистым Православием, вполне согласным с преданием Моисея, пророков, апостолов и Свв. Отцов, ему предшествовавших. [537]

Существенно важным пунктом в христологии свт. Кирилла является учение о Св. Деве Марии. Несторий, как мы говорили, начал именно с извращения этого догмата о Пресвятой Богородице. «Они, — выражался он о православных, — с какой-то дерзостью Деву Христородицу называют Богородицей... Но это слово не соответствует тому, что Она родила, потому что истинная мать должна быть одного естества с тем, кто от нее родился». [538] Кириллу предстояло защитить достоинство Пресвятой Девы и отстоять установившееся за Ней с первых дней христианства дорогое для всех наименование Богородицы. С этой целью он написал два сочинения: «Что Св. Дева Богородица, а не Христородица», «Против непризнающих Богородицей Св. Деву». [539] Свт. Кирилл хорошо понимал, что признание Пресв. Девы Марии Богородицей, Богоматерью составляет для всей христологии краеугольный камень. С этим признанием связывается самым тесным образом вопрос о единстве Лица Христа и двойстве Его природ. «В правом и безупречном исповедании нашей веры признание Св. Девы Богородицей (τὸ Θεοτόκον λέγειν) есть необходимое положение», [540] — говорит он. Справедливость названия Св. Девы Богородицей свт. Кирилл доказывает аналогией тайны Воплощения Христа с рождением человека. Как от матери рождается дитя во всей его целости, не только по телу, но и по душе, так как душа одна сама по себе рождена быть не может, то этот случай и подходит к рождению Воплощенного Слова. Всякая мать не считается только σαρκοτόκος «плотородицей», но ἀνθρωποτόκος «человекородицей». Поэтому и Мария, Матерь Иисусова, есть Θεοτόκος «Богородица». В письме к епископу Иконийскому Валериану свт. Кирилл пишет: «Если Священное Писание и говорит: Рожденное от плоти есть плоть (Ин 3:6), то это ничего не нарушает в догмате Воплощения, ибо Христос есть вместе Бог и человек. Но при ном Единый не должен быть разделяем на два и не должно думать о слиянии Бога с человеком, но только об одном Воплощенном Боге, почему и Мария по праву именуется Θεοτόκος „Богородицей“. [541] Так признание единства Божественной Ипостаси во Христе необходимо приводит к признанию Марии Девы истинной Богородицей.

Вообще христология свт. Кирилла, несмотря на некоторые ее неточности и особенно неясности, столь простительные для преданного своему делу богослова-полемиста, это первая специальная и (юнее или менее систематическая христология, верно отражающая в себе православную истину. Поэтому-то сочинения Кирилла с самого их появления получили себе такую высокую оценку в Восточной и Западной Церкви. Римский папа Агафон выражался о свт. Кирилле: ὁ συστατικὸς καὶ ὀρθοδόξου πίστεως κήρυξ „охранитель и провозвестник православной веры“. [542] На Халкидонском соборе Отцы единодушно восклицали: „Так веруем, как Кирилл. Кириллу да будет вечная память!“ [543] Ценность учения свт. Кирилла возрастает еще и от того, что оно в конечном итоге явилось синтезом двух школьных направлений — александрийского и антиохийского. Исторически известный факт первоначального разногласия свт. Кирилла с еп. Иоанном Антиохийским, а потом — взаимного соглашения в учении о Лице Иисуса Христа, играет в христологических движениях V века самую важную роль. Из этого факта — столкновения и примирения разных христологий — с несомненностью выяснилось то, что помимо всяких местных традиций и школьных направлений в Церкви неизменно сохранялась единая православная истина, к признанию которой христиане и приходили после долгих и мучительных исканий. Свт. Кирилл и Иоанн Антиохийский имели в виду одну главную цель — правильно понять и выразить учение о Лице Иисуса Христа, но в согласии с традициями своих местных церквей и школ шли к этой цели разными путями, оперировали различными методами, воодушевлялись неодинаковыми идеалами. Поэтому-то они сначала сочли друг друга противниками, но потом, по добром рассуждении, они пришли к убеждению, что между ними нет разномыслия, что вера их одна и та же, хотя и высказывается в разных словах и терминах. Вечным памятником такого их взаимного соглашения и мирного разрешения спорных вопросов является обмен посланиями, в которых торжественно было исповедано ими в одних и тех же словах учение о Лице Иисуса Христа. [544] Это учение имеет за собой то важное значение, что оно послужило одним из главных источником для Халкидонского вероопределения. [545]

Но, говоря о христологии Отцов Восточной Церкви, мы не должны забывать, что это учение своим развитием обязано было не только высоким духовным дарованиям его творцов, не только высокой христианской культуре Востока, но, до известной степени, и влиянию Западной Церкви, находившейся в живом и неразрывном общении с Восточной Церковью. Западная Церковь в IV и V веках была очень богата просвещенными епископами и богословами, которые не были безучастными к современным им религиозным движениям и запросам. Получая с Востока массу выходившей там богословской литературы, они усваивали ее и, в свою очередь, составляя сочинения, отсылали их на Восток. Потому понятной становится для нас необходимость привлечь к настоящему христологическому обозрению и учение о Лице Иисуса Христа некоторых западных писателей, так как это учение не могло не оказать того или иного влияния на общий прогресс богословской науки. Мы остановимся на четырех наиболее типичных писателях-богословах Запада: Тертуллиане Карфагенском, еп. Иларии Пиктавийском, еп. Августине Гиппонском и Льве, папе Римском.

Западное богословие по своему направлению и методам исследования характеризуется практическим, реалистическим и рационалистическим наклоном в решении богословских вопросов. Западные богословы не любят витать в облаках, углубляться в корень, в сущность вещей и всегда хотят представить дело как можно естественнее, ближе к букве и к жизни. Вот почему и вопрос о Лице Иисуса Христа с самых первых веков в Западной Церкви быль разрешен ясно и правильно без особых мудрствований, хотя, конечно, и без особенной глубины с метафизически-научной точки зрения. В таком именно виде предстает перед нами богословие Тертуллиана (ок. 160–222 гг.), по образованию блестящего юриста, плодотворно применившего свою специальность к богословию. Он без всяких колебаний ставит во главу своей христологии положение, что Христос есть истинный человек по рождению от Девы Марии и истинным Вот по рождению от Отца. [546] Тело Христа было истинным человеческим телом, испытывавшим и холод, и голод, и жажду, и смерть и вообще все, что свойственно человеческой природе. Св. Дева Мария была также истинной матерью своего Сына, родившей и воспитавшей Его по обычным человеческим законам. В двух сочинениях Против Праксея и О плоти Христа Тертуллиан подробно развивает свои христологические воззрения и формулирует их в таких словах:

Итак, две субстанции и одно лицо — здесь мы уже имеем как бы Халкидонское определение в кратком виде! [548] Терминология Тертуллиана благодаря его знанию стоической философии отличается неожиданной для его времени точностью. Он редко (по недосмотру) употребляет термин „слияние“ (confusio, σύγχυσις), которое означает превращение соединенных элементов в новый особый вид. В большинстве случаев он употребляет „смешение“ (κρᾶσις = commixtio), в котором соединенное вступает в действительную, неразрывную связь без утраты свойств и действий соединенных частей: homo Deo mixtus „человек, соединенный с Богом“, — говорит Тертуллиан. Он просто и решительно высказывается даже по таким глубоким вопросам христологии, как communicatio idiomatum „взаимообщение свойств“ во Христе. Об этом вопросе немногие дерзали говорить в IV и V веках и притом понимали его далеко не так ясно, как следовало. Правда, и Тертуллиан не говорит подробно по этому вопросу, но важно уже и то, что он принимает такое взаимообщение свойств и взаимное усвоение действий каждой из природ, как необходимое следствие признания во Христе двух самостоятельных природ. Тертуллиан говорит, что две субстанции различно действуют по своему состоянию, и тело никогда не бывает духом, а дух телом. [549] Сообразно с этим Тертуллиан выражается: Deus natus est „Бог родился“, [550] crucifixus est Deus „Бог был распят“ [551] и проч., то есть говорит языком свт. Кирилла Александрийского, смело и ясно выразившего истину единства Лица во Христе при сохранении двух совершенных природ. Такая правильная трактовка и верное решение основных вопросов христологии, с которым мы встречаемся у карфагенского богослова, не остались без влияния на последующее богословие Западной Римской Церкви и проложили ему верный путь к достижению истины.

Принципы Тертуллиановой христологии хорошо усвоил себе и с особенной оригинальностью развил еп. Иларий Пиктавийский († 367 г.). Он считается Афанасием Запада, потому что в свою богословскую доктрину он заимствовал многое из учения свт. Афанасия Александрийского и вообще Восточных богословов. В своей христологии свт. Иларий выдвигает на первый план учение о Божестве и Богосыновстве Иисуса Христа, Которого, по примеру Афанасия, он склонен более представлять со стороны Его Божественной природы, в виде Логоса. Но он не замалчивает и учения о человечестве Иисуса Христа, считая Его носителем двух полных и совершенных природ. Согласно Иларию, „тот не понимает и своей жизни, кто не считает Иисуса Христа истинным Богом и истинным человеком... Нельзя отрицать во Христе ни Его Божества, хотя Он и человек, ни Его плоти, хотя Он и Логос“. [552] Тело Логоса есть полное человечество, состоящее из души и тела. Но от Девы Марии, земной матери Своей, Логос получил только одно тело. Душу Он заимствовал не от Нее, ибо тогда Его душа была бы греховной. Логос Сам Себе сотворил Свою душу как всемогущий Творец всего. Строго говоря, даже и тело не Дева Мария возрастила Христу от пречистых Своих кровей, так как одно тело без образующей его души есть лишь мертвая масса. Всякое живое тело есть столько же, если не более, произведение своей души, сколько и продукта материнской утробы. Поэтому и о восприятии Христом Своего тела от Марии Девы можно говорить лишь условно, правильнее же мыслить, что и тело Христа есть создание Логоса, хотя и из тела матери Девы. Отсюда Иларий называет тело Христа corpus caeleste „небесное тело“. Caro ilia... de caelis est („эта плоть... с неба“), — говорит он о Христе. [553] Но вопрос о взаимообщении природ, или субстанций, как их называет Иларий, разрешается им своеобразно и неопределенно. Целью Воплощения Сына Божия Иларий согласно с Восточными Отцами считает обожение человека. Это обожение необходимо требует от Спасителя, чтобы он был Богом и человеком, ипостасно соединил в Себе Божественную и человеческую природы. Persona „лицо“ (= ὑπόστασις) Христа должна слагаться из элементов небесных и земных, поскольку Логос, будучи Богом, свою телесную материю заимствовал от Девы Марии. Каким же образом могут сблизиться столь противоположные элементы? Ответ на этот вопрос у Илария звучит аполлинаризмом и даже монофизитством. Иларий не мог усвоить себе истины действительного и совершенного человечества во Христе, в равной мере Ему присущего, как и Божество. По Иларию, человечество во Хрипе надо представлять как переживаемый момент Божественного Логоса, как временную и призрачную, а не постоянную и реальную часть Его существа. Для оправдания такого соединения субстанций в Логосе Иларий вводит в свою систему учение об истощании (evacuatio) формы Логоса во время земной жизни Христа, то есть о Его самоограничении, истощании. Божество Логоса добровольно уступает свой примат во Христе человечеству и присваивает себе рабский вид. Логос-Солнце как бы скрывается за тучу, за человеческое тело. Божество на время как бы сжалось, потускнело в своем славном облике, чтобы затем снова воссиять в прежнем блеске и славе. Это не значит, однако, что человечество Христа имело исключительный перевес над Божеством во дни Его плоти. По мысли св. отца, обе природы во Христе пребывают совершенными, и все их свойства и действия относятся к единой Богочеловеческой Личности как единому субъекту во Христе. „Через всю христологию Илария красной нитью проходит мысль о строгом единстве Богочеловеческой Личности Спасителя, которое достигается исключительно тем, что собственно носителем ее является Логос“. [554] У Илария нет надлежащей отчетливости в формулировке христологических понятий, как нет вообще и обстоятельного учения о Лице Христа Спасителя. Его богословская система страдает противоречиями и склонностью к докетизму, аполлинаризму и пр. Может быть, здесь сказался основной дефект римского богословия — неспособность к отвлеченной спекуляции и широким богословским обобщениям. [555]

Ничем особенным не выделяется и христология блаж. Августина Гиппонского (354–430 гг.), и если мы на ней кратко остановились, то только потому, что Августин является одним из тех крупных богословов, которых дала Западная Церковь в золотой век богословской литературы. [556] Между прочим, в богословском учении блаж. Августина отведено значительное место логике и философскому обоснованию христианских истин, так что на Западе его можно считать первым схоластиком, [557] но схоластиком в лучшем смысле слова, в каком мы считаем нашего Леонтия Византийского первым схоластиком на Востоке. Специальной христологии Августин не писал, но он имел особенные побуждения высказываться по христологическим вопросам. В его время на Западе явился Лепорий — этот в своем роде Западный Несторий. Он проводил такую резкую грань между Божеством и человечеством во Христе, при которой утрачивалось их ипостасное единство и создавалось впечатление, как будто во Христе действовало совершенно самостоятельно и независимо один от другого два различных субъекта в строгом соответствии с Его двумя сущностями или природами. [558] Лепорий вращался в кругу блаж. Августина и под его несомненным влиянием сознал свое заблуждение и отрекся от него в особом покаянном письме под заглавием: Libellus emendationis, sive satisfactionis („Книга исправления, или удовлетворения“). [559] Естественно, что блаж. Августин, боровшийся с Пелагием и его учением о природной безгрешности и самодостаточности человека ко спасению, — учением, клонившимся к уничтожению всего искупительного дела Иисуса Христа, — и имевший перед собой Лепория, в корне извращавшего христологический догмат, должен был писать о Лице Иисуса Христа. И он писал, хотя и не в специально христологических сочинениях, если не считать маленького письма De incarnatione Verbi. Так, в Слове об изложении веры, зачитанном на IV Вселенском соборе, он говорит:

В Энхиридионе блаж. Августин, очевидно, под влиянием Восточной христологии, стремится утверждать единство Лица Богочеловека: „Слово стало плотью, — говорит он, — так что плоть была воспринята Божеством, а не Божество изменилось в плоть... Иисус Христос, Сын Божий, есть и Бог, и Человек. Бог прежде всех веков, человек — в нашем веке. Бог — потому что Слово Божие, человек — потому что в единство Лица со Словом вступила разумная душа и плоть... Не два Сына Божия — Бог и человек, но один Сын Божий, Бог без начала и человек с известного начала, Господь наш Иисус Христос“. [561] Терминология Августина не отличается оригинальностью: это все та же неточная и несовершенная латинская терминология, которую мы видели и у его предшественников: una persona duae substantiae „одно лицо, две субстанции“, utraque natura commixtus „соединенный из двух природ“, crucifuxus, perductus ad mortem Deus „распятый, доведенный до смерти Бог“ и т. д. [562] Вообще Августин по своим христологическим воззрениям вполне примыкает к учению свт. Афанасия Александрийского и ни в чем не выходит из заданных в христологии последнего рамок. [563]

Круги Западных богословов-христологов в дохалкидонскую нюху находят себе достойное завершение в лице св. Льва, папы Римского († 461 г.). Его христология раз и навсегда отлилась в его известном Томосе, под которым разумеется его послание от 13 июня 449 г. к Константинопольскому архиепископу Флавиану [564] — послание, одобренное в качестве правила веры Халкидонским собором и, судя по этому, оказавшее на Отцов этого собора не меньшее влияние, чем известные послания свт. Кирилла. Содержание этого послания вкратце таково:

Приведенные собственные слова папы Льва сами за себя говорят. Этими словами высказано вполне православное учение о Лице Иисуса Христа в противовес учению Евтихия, сливавшему Божество и человечество Христа в единую Божественную природу. Потому и на Халкидонском соборе епископы восклицали одобрительно по поводу его послания: „Это — вера отеческая, это — вера апостольская!.. Петр через Льва так вещал, апостолы так учили. Благочестно и истинно Лев учил. Кирилл так учил. Вечная память Кириллу! Лев и Кирилл одинаково учат... Это вера истинная. Это вера отеческая!“ [566] Эти возгласы на соборе констатируют тот факт, который кажется наиболее спорным в отношении доктрины свт. Льва. По-видимому, он со свт. Кириллом стоит на разных полюсах. Если Кирилл защищает всеми силами единение природ в едином Лице Христа, то Лев стоит более за раздельность естеств во Христе и только об этом говорит в своем послании. И на соборе так сначала показалось епископам. [567] Но потом после выяснения недоумений было найдено, что мысли Льва — мысли православные, почему собор и назвал свт. Льва στῦλος ὀρθοδόξεως „столпом Православия“. [568] И это действительно так, ибо свт. Лев утверждал, в сущности, те же христологические положения, что и Кирилл, только в других выражениях, и с такой же склонностью к разделению природ против Евтихия, с каким свт. Кирилл утверждал единство Лица Иисуса Христа против Нестория. Безусловно, свт. Лев был односторонен столько же, сколько и свт. Кирилл, не более того. [569] И как в свое время христология свт. Кирилла постольку была признана за общецерковное учение, поскольку восполнена была учением еп. Иоанна Антиохийского, так и христология свт. Льва постольку была признана православной, поскольку она оказалась в согласии с учением свт. Кирилла Александрийского, послания которого были зачитаны на Халкидонском соборе перед Томосом Льва, и с учением архиеп. Флавиана Константинопольского, догматическая переписка которого по поводу ереси Евтихия тоже была предложена вниманию Отцов собора. [570] Флавиан писал Льву: „Единение двух сошедшихся во Христе естеств состоит не в том, будто эти естества слились своими свойствами вместе воедино, но в том, что свойства естеств пребывают неизменными во взаимном общении... Хотя и соединились вместе различные естества, но один есть Христос Сын Божий в двух естествах (ἐν δύο φύσεσιν, выражение, использованное Халкидонским собором), не так чтобы в Нем уничтожилось различие естеств по причине их соединения, но лучше сказать, через неизреченное и непостижимое сочетание воедино Божества и человечества для нас един стал Господь Иисус Христос“. [571] Тот же Флавиан в своем изложении веры для императора пишет: „Итак, исповедуя Христа в двух естествах мосле Его Воплощения от Св. Девы и вочеловечения, мы исповедуем и одной Ипостаси и в одном Лице одного Христа, одного Сына, одного Господа, и не отрицаем, что одно естество Бога Слова воплощенное и вочеловечившееся (μία φύσις τοῦ θεοῦ λόγου σεσαρκωμένη), ибо из двух естеств один и тот же есть Господь наш Иисус Христос“. [572] Таким образом, отличительной чертой христологии Константинопольского архипастыря служит то, что в ней ударение стоит на единстве Ипостаси Иисуса Христа и на отнесении свойств и действий каждой природы к единому Лицу Богочеловека. Иначе сказать, христология Флавиана носит на себе тот же дух и излагается в тех же терминах, что и христология свт. Кирилла. С принятием ее на соборе отпали и всякие сомнения в православности св. Льва как выразителя верований всей Западной Церкви, и вообще определилось истинное понимание христологического догмата и отношение к искажавшим его еретикам — Евтихию и Диоскору. [573]

Но если отдельные учения Отцов и Учителей Церкви имеют несомненное значение и важность в истории христологических движений, то тем более это нужно сказать об учении целых соборов, в котором, без сомнения, еще сильнее сказался голос истинного церковного Предания о Лице Господа Иисуса Христа. Отметим некоторые наиболее важные из этих соборов, так или иначе касавшихся христологии. Во-первых, большой собор Антиохийский 268–269 гг. [574] Этот собор был созван для осуждения ереси еп. Павла Самосатского, который учил, что „Христос по своей сущности (οῦσία) был простой человек, удостоившийся лишь за свои нравственные подвиги причастия Логоса. Логос обитал в Нем как в своем храме, соделав Его Сыном Божиим, хотя не по природе, а по благодати (по усыновлению — adoptione)“. [575] Нетрудно видеть, что Павел по своим воззрениям является совершенным единомышленником Нестория, за полтораста лет предвосхитившим все главные положения его системы. Естественно, что он вызвал строго отрицательное и резко порицательное отношение к своему учению со стороны современного ему христианского общества. В Антиохии не раз собирались соборы для осуждения нечестивого учения и зловредной деятельности Павла. На последнем из них было сформулировано определенное православное учение о Лице Иисуса Христа в противовес ереси Павла. [576] „Сего Сына рожденного, Сына единородного... мы исповедуем Богом не по предвидению, но по существу и ипостаси“. Отцы говорят больше о Божестве Иисуса Христа, которое отрицал епископ Самосатский. В деяниях Ефесского собора приводится Исповедание веры, составленное, как полагают некоторые, Отцами этого собора. [577] В этом Исповедании точно сказано: „Исповедуем в Нем (Иисусе Христе) одно Лицо, сложное из Небесного и человеческой плоти... Не по Божеству Он единосущен людям, но с Божеством Он единосущен нам по плоти“. Такое исповедание находит себе подтверждение в „Свидетельстве Константинопольского клира о том, что Несторий единомыслен с еп. Павлом Самосатским, за 160 лет до Нестория преданным православными епископами анафеме“, [578] где говорится: „Церковь Антиохийская знала не двух сынов Бога, из которых тот и другой есть особое существо, но единого Сына, прежде веков рожденного, Бога от Бога Отца, единосущного Отцу, при Августе кесаре родившегося от Марии Девы“ и т. д.

Первый Вселенский собор в г. Никее (325 г.) в своем постановлении имел в виду ересь Ария, отрицавшего Божество Сына Божия, признававшего Его сотворенным во времени Богом Отцом и притом не из сущности Отца, а „из не-сущего“ (ἐξ οὐκ ὄντων). Против этой ереси только то и требовалось сказать, что сказали Свв. Отцы в первой половине нашего священного Символа веры, что Един есть Господь Иисус Христос, Сын Божий, единородный, то есть рожденный из сущности Отца, что Он Истинный Бог, как и Отец, рожденный Им прежде всех веков, несотворенный и единосущный Отцу; что Он есть и истинный человек страдавший, воскресший и вознесшийся на Небеса. [579] Учение о человечестве Иисуса Христа не нашло себе подробного разъяснения в Никейском определении веры, потому что Отцы собора и не имели в виду этих собственно христологических вопросов при составлении Символа.

Никейский собор хотя и выполнил в совершенстве ту догматическую задачу, для которой он был созван, [580] однако не мог предусмотреть и предупредить всех вопросов по поводу его вероизложения, которые могли впоследствии возникнуть. Этих вопросов оказалось немало как с формальной, так и с содержательной стороны вероизложения. Попытки разрешить эти вопросы были причиной деления на враждебные друг другу партии христиан Восточной Церкви, защищавших свои излюбленные термины в учении о Сыне Божием, и причиной появления новых еретических движений, в виде лжеучений: Маркелла, еп. Анкирского, еп. Фотина Сирмийского, Евномия, ем. Кизикского, и Аполлинария, еп. Лаодикийского. Для их изобличения и осуждения в IV веке неоднократно собирались поместные соборы. Наиболее значительным в христологическом отношении является Александрийский собор 362 года. Этот собор занимался вопросом о значении терминов οὐσία „сущность“ и ὑπόστασις „ипостась“, тех терминов, которые до сих пор большинством считались одинаковыми по своему смыслу, а потому и вызывали постоянные недоразумения. К сожалению, насколько известно о решениях, принятых на соборе, [581] ни решения мало способствовали разъяснению данных терминов. (одной стороны, на соборе было признано, что Троица есть истинно Троица, Отец есть истинно Отец и Сын — истинно Сын, и Дух Святи — истинно Дух Святой, что Они составляют Три Ипостаси (τρεῖς ὑποστάσεις), три отдельных Лица. С другой стороны, там же было сказано, что у Троицы — μία ὑπόστασις „одна ипостась“, то есть одна сущность (οὐσία), ибо и Сын из существа Отца (не ἀνούσιος „без сущности“) и Дух не безыпостасный (ἀνυπόστατον, то есть не лишенный сущности). Таким образом, оказалось явное колебание в решении. Чувствовалась необходимость шагнуть вперед в развитии терминологии и признать одно существо или природу в Боге и три самостоятельных Лица, или Ипостаси, обладающих совершенной полнотой Божественной природы при особых личных свойствах. Но уже сам председатель собора свт. Афанасий Александрийский, дорожа миром Церкви, предпочел довольствоваться старым положением и Никейскими терминами. Потому и поднятые собором вопросы не получили надлежащего разрешения. Однако важно было уже и то, что они были поставлены, ибо тем самым дан был толчок к их дальнейшему исследованию и обсуждению. Каппадокийские Отцы, как мы знаем, своими трудами блестяще разрешили эти вопросы, благодаря чему христология встала на путь правильного и успешного развития.

II Вселенский собор в Константинополе (381 г.) также не прошел бесследно для христологии. Его задача состояла не только в том, чтобы опровергнуть ересь македониан-духоборцев, но и продолжателей Ария — евномиан, аполлинаристов и др. И он выполнил эту задачу своим дополнением и продолжением начатого Никейским собором Символа веры. Существенные дополнения в 4, 5, 6 и 7 членах и имеют, несомненно, в виду — противопоставить истинное православное учение о Лице Иисуса Христа доктринам указанных еретиков. [582]

В собственном смысле христологическое определение предстояло вынести III Вселенскому собору в Ефесе (431 г.), собравшемуся для осуждения ереси Нестория, низводившей Иисуса Христа на степень простого обоженного человека. И он сделал такое определение, хотя и не формулировал его в точном догматическом постановлении. Этот собор подробно исследовал нечестивое учение Нестория, [583] потребовал от свт. Кирилла Александрийского обстоятельного изложения и объяснения догматических тезисов, выставленных им против Нестория, [584] и указал на те руководящие авторитеты, которые могут считаться выражением истинной кафолической веры в Господа Иисуса Христа. В числе таких авторитетов было одобрено, между прочим, очень важное определение епископов, бывших на соборе в Никее, „О Воплощении Бога Слова, Сына Отца и против Павла Самосатского“. [585] Это определение учит исповедовать во Христе одно Лицо (ἓν πρόσωπον), совершенного Бога и совершенного человека... всецело единосущного Богу, с телом, но не по телу единосущного Богу... Когда мы высказываем эти разности и объяснения, то не для разделения одного нераздельного Лица, но для обозначения свойств Слова и плоти, и не для слияния раздельного». Данное Никейское определение нашло себе впоследствии еще более ясное и точное раскрытие в определении Константинопольского частного собора (σύνοδος ἐνδημοῦσα 448 г.), который осудил в первый раз Евтихия и одобрил в качестве православного униональное исповедание, составленное антиохийскими епископами во главе с Иоанном Антиохийским. [586] Это антиохийско-константинопольское определение веры учит:

На Халкидонском соборе не только было читано все это определение, но собор нашел справедливым положить его в основу своею догматического ороса (ὅρος), сделав лишь незначительные дополнения к нему.

Но безусловно, самое важное значение в истории учения о Лице Иисуса Христа имеет IV Вселенский Халкидонский собор. Этот собор, занимая среднее положение в седмерице Вселенских соборов, образует не только численный, но и идейный центр, так как обнимает в своем определении догматическое учение о Христе всех предыдущих веков и простирает свое неотразимое влияние на все последующие времена. «Халкидонский собор, — говорит Шаппер, — с его христологическими положениями составляет результат и заключение всего предшествующего развития христологической догмы». [588] Халкидонский догмат о Лице Христа явился тем фокусом, в котором были собраны все лучи истины, как открытые людям свыше, так и добытые собственными усилиями человека, размышлявшего о существе тайны Боговоплощения. Ввиду такой важности Халкидонского определения веры остановимся на нем с большим вниманием и пристальнее рассмотрим его содержание.

В содержании Халкидонского догмата [589] о Лице Иисуса Христа можно различать две стороны: положительную и отрицательную, то есть то, что Церковь признает как неизменное православное учение о Христе, и то, что она отвергает как еретическое суемудрие и заблуждение. Православное учение состоит, во-первых, в признании того, что Иисус Христос есть один и Тот же Господь наш, есть один и Тот же Единородный Сын. Тожество Христа не без намерения подтверждается в определении трижды: в начале, середине и конце определения; этим указывается на преимущественную важность данной истины. Воплощение Сына Божия, Его рождение на земле, жизнь в условиях человеческого существования, Его страдания и смерть на кресте — все это восприятия и действия одного Лица Иисуса Христа, Сына Божия. Для восстановления издревле нарушенного мира и общения между Богом и человеком, для спасения этою последнего от греха и его погибельных следствий Сам Бог сделался человеком, стал плотью человеческой. Это — ἐνανθρώπησις или ἐνσάρκωσις Θεοῦ «вочеловечение» или «Воплощение Бога» было делом второго Лица Св. Троицы — Сына Божия, Который уничижил Себя в Своем Божестве до полного и совершенного единения с человечеством. Это вочеловечение Иисуса Христа не произвело никакого изменения в Его бытии, как второй Ипостаси Божества. Сын Божий остался Сыном Божиим, хотя стал и сыном Марии Девы. Единородный остался таковым, хотя и родился по-человечески на земле. Воплощение не есть прибавление или убавление Божества Сына Божия, ибо Божественному Лицу свойственно пребывать всегда одним и Тем же истинным и совершенным Богом.

Во-вторых, Христос после Своего Воплощения есть истинный Богочеловек (Θεὸς καὶ ἄνθρωπος, или Θεάνθρωπος). [590] Богочеловечество Христа состоит в том, что Он, будучи совершенным и истинным Богом, стал совершенным и истинным человеком. Во Христе явилось некое чудное двуединство, не «двусущество», то есть две особых личности в совместном их обитании, и не «среднесущество», но есть одно смешанное существо без разделения и самостоятельною существования в Нем Божества и человечества. Богочеловек есть высочайший и совершеннейший вид единения противоположных, примирения непримиримых частей. Это совершенство выражается в неуничтожимости и неизменности соединяемого и в реальном бытии целого, соединенного. Богочеловек — это высшая реальность совершеннейшего синтеза Божества и человечества.

В-третьих, в своем Богочеловеческом виде и состоянии Христос есть одно Лицо и одна Ипостась (ἓν πρόσωπον καὶ μία ὑπόστασις). Есть некоторое тонкое различие между πρόσωπον и ὑπόστασις. Первое — πρόσωπον («лик», «внешний облик») означает сумму богочеловеческих свойств и совершенств, присваиваемых нами Христу как Божественному Лицу, жившему и страдавшему за нас на земле в теле человеческом, имевшем, подобно всякому человеку, известный облик, как внешний, так и внутренний. Второе — ὑπόστασις — обозначает ту же сумму богочеловеческих свойств и совершенств, усматриваемых нами во Христе как Втором Лице Св. Троицы, соединившем в одну Божественную жизнь, в одно нераздельное существование Божество и человечество. По существу лицо и ипостась — одно и то же, но они различаются по отношениям, причем первое более относится и прилагается к человечеству Христа, второе же — к Его Божеству. Единая и неделимая ипостась Христа заключается в Его едином «Я», в одном Божественном субъекте, имеющем одно самосознание. [591] При этом единое самосознание во Христе относится собственно к Его Божеству, принадлежит Ему как Сыну Божию, точно так же как Его телесная жизнь, страдания и смерть, относящиеся к Его человечеству, принадлежат Ему как Сыну человеческому. [592] Божество есть высший принцип Богочеловеческой жизни во Христе, человечество же есть начало низшее и подчиненное, как например, человеческая душа есть главенствующее начало в отношении к своему телу. Следовательно, человечество во Христе не безыпостасно, но не имеет и своей особой ипостаси: оно воспринято в Божественную Ипостась Сына Божия, которая существовала до Воплощения Христа и продолжает существовать и по Воплощении Христа неизменной, ибо Бог неизменяем. Поэтому отдельной человеческой личности во Христе быть не могло. Ипостасное Слово, восприняв человеческую природу, возглавило ее Своей собственной Ипостасью, вследствие чего эта природа ничего не утратила в своей цельности и полноте и являла собой совершенного человека (τέλειος ἄνθρωπος). Таким образом, единое Лицо и одна ипостась Бога Слова — это гармоническое сочетание и возведение и высшее единство Божества и человечества во Христе.

В-четвертых, во Христе при единстве Лица сохраняются неслитно и неизменно две природы: Божественная и человеческая, причем последняя понимается, конечно, в ее безгрешном состоянии: Неужели Христос есть служитель греха? Никак (Гал 2:17). От причастности греху человеческую природу Христа предохранило зачатие Его от Св. Духа. Но все следствия греховности как наследство от человеческой матери (болезни, смерть) Христос воспринял, как и говорит об этом пророк Исаия (53:4). Каждая природа, несмотря на тесное взаимное единение, сохраняет целыми свои свойства и качества и существует не в абстракции, не в наших мыслях только, но в живой действительности. В историческом Христе такая реальность природ является оправданной несомненными фактами Его жизни: то — сверхъестественными, то — естественными, иначе сказать, Божественными и человеческими. По Божественной Своей природе Христос на земле рождается чудесно с устранением многих естественных законов, телесных и духовных, которым в особенности подлежит греховное, падшее человечество. Как истинный Бог Он препобеждает многие мировые законы, творит великие чудеса и, наконец, Сам Своей силой воскресает из мертвых. В то же самое время как истинный человек Иисус Христос испытывает все немощи плоти, возрастает телесно и развивается душевно, наконец, претерпевает страдания и смерть. Нельзя, однако, представлять дело так, что эти свойства и действия природ существуют во Христе параллельно и обособленно друг от друга, или так, что каждая природа со своими свойствами и действиями имеет самостоятельное значение. Нет, Христос всецел в своем и всецел в нашем. В каждом свойстве и действии Божественной природы Христос участвует и Своим человечеством, равно как и в каждом свойстве и действии человеческой природы участвует Своим Божеством. С этой стороны природы Богочеловека Христа находятся во взаимообщении, во взаимном проникновении, так что все Божественное в Нем есть и совершенно человеческое, а все человеческое есть совершенно Божественное, не обожествленное только, но именно Божественное, принятое в нераздельное единство с Божественной Ипостасью Сына Божия. Только такое общение природ во Христе и делает возможным распространение совершенного Христом спасения на весь род человеческий, делает его спасением универсальным и вечным.

Отрицательная сторона Халкидонского вероопределения состоит в обличении и отвержении всех ложных мнений и учений, которые в то время высказывались о Лице Иисуса Христа. Этой стороне и посвящена вся первая и большая половина Халкидонского постановления, направленная против «старающихся отвергнуть проповедь истины» и «извратить таинство Домостроительства». В числе таковых указываются «вымышляющие одно естество плоти и Божества» (монофизиты) и «болтающие, что рожденный от Св. Марии есть простой человек» (несториане). Против монофизитов или, вернее сказать, евтихиан, появление которых и послужило поводом к созванию собора, в особенности много направлено отдельных слов и выражений в определении. Евтихий заявлял: «Я исповедую, что Господь наш состоял из двух естеств прежде соединения, а после соединения исповедую одно естество». [593] Сам Евтихий не был ученым богословом [594] и увлекал других за собой только благодаря почтенному старческому возрасту и аскетической жизни. Учено-богословской силой на соборе со стороны евтихиан выступил александрийский епископ Диоскор, славившийся большой патриотической начитанностью и в придачу — твердым и решительным характером. Диоскор убежденно говорил: «Я имею свидетельства святых Отцов: Афанасия, Григория, Кирилла, говорящих во многих местах, что не должно признавать двух естеств после соединения, но одно воплотившееся естество Слова. Я защищаю догматы Отцов и ни в чем не отступаю от них. Свидетельства их не просто, не мимоходом, а в книгах имею». [595] Вот почему Халкидонский собор в своем определении старается как можно рельефнее оттенить мысль о том, что Христос не есть только Бог по природе Своей, как представляли евтихиане, но есть также и человек по природе. Вот почему собор учит признавать Христа «в двух естествах неслитно и неизменно (ἐν δύο φύσεσιν, ἀσυγχύτως, ἀτρέπτως), так что соединением нисколько не нарушается различие двух естеств, но тем более сохраняется свойство каждого естества». Все это направлено против евтихиан, учивших о слиянии природ, об изменении их в одну Божественную природу с утратой своих специфических свойств и действий.

Против несториан, учение которых уже было осуждено III Вселенским собором, Халкидонский собор должен был вновь высказаться потому, что несторианство на Востоке еще было сильно, и даже на соборе присутствовали епископы, симпатизировавшие Несторию (Феодорит и Ива). В обличение безрассудства Нестория Халкидонское определение и говорит: «Мы учим исповедовать одного и того же Сына... рожденного прежде веков от Отца по Божеству, а в последние дни нас ради и нашего ради спасения от Марии Девы Богородицы — по человечеству... одного и того же Христа... нераздельно, неразлучно (ἀδιαιρέτως, ἀχωρίστως) познаваемого». Таким образом, здесь отвергается несторианское разделение исторического Лица Христа на два Сына и признание ее только человеческой личностью, в которой, как в Своем храме, обитал Сын Божий. Нет, Божество обитало во Христе нераздельно и неразлучно, не было даже одного мгновения, когда бы Христос, родившийся от Девы Марии, был только человеком в разделении, в разлучении с Божеством Своим, потому и Матерь Его именуется Богородицей. Рожденный во времени, предвечный Сын Божий есть одно Лицо и Одна ипостась, не на два Лица рассекаемый или разделяемый, но один и тот же Сын и Единородный. Природы во Христе не имели каждая своей собственной ипостаси или лица и не образовали какой-либо новой смешанной, соединенной ипостаси (ὑπόστασις σύνθετος), но одна и та же Ипостась Бога Слова, Единородного Сына Божия, соделалась и Ипостасью для воспринятого ею человечества, с которым она уже никогда после Воплощения не разлучалась, ни при каких обстоятельствах земной жизни Иисуса Христа, ни даже при Его крестной смерти.

Против аполлинаристов, которые вследствие близкого родства их учения с евтихианством и монофизитством весьма усилились во времена Халкидонского собора, этот собор направляет такие свои слова: «Иисуса Христа... истинно Бога и истинно человека, того же из разумной души и тела». Не погрешая в отношении Божества, аполлинаристы грубо заблуждались в отношении человечества Христова, считая его лишенным самой высшей и лучшей силы — ума — и приписывая ему только неразумную (чувствующую) душу. Аполлинарий боялся, что с признанием человеческого ума в душе Христа Его человечество получит свой особый ипостасный вид, особую личность, то есть боялся того, что в его время уже утверждали еп. Диодор Тарсский и еп. Феодор Мопсуестийский. Он думал выйти из такого затруднения через признание того, что место ума заняло во Христе Его Божество. Но, сохранив единство Христовой Ипостаси, Аполлинарий отверг целость человеческой природы во Христе, признал Его не испиным человеком, а фиктивным, чем разрушил всю тайну домостроительства о спасении людей, которая требует признания Христа истинным человеком с разумной душой и подобным нашему телом.

Халкидонское определение не забывает и ариан и повторяет (отчасти) высказанные против них Никейскими Отцами слова: «...единосущного (ὁμοούσιον) Отцу по Божеству и Того же единосущного нам по человечеству, во всем подобного нам, кроме греха, рожденного прежде веков от Отца по Божеству». Несмотря на то, что с появлением несторианства увлечение арианством, имевшим много родственного с учением этого последнего, стало быстро проходить среди Восточных христиан, все-таки отдельные последователи его еще находились, а потому Халкидонские Отцы сочли нужным обличить ложь и арианской догматики. Вышеприведенные слова поражают эту догматику в самый корень через утверждение истинною Божества, единосущия с Отцом и предвечного рождения Сына Божия, Иисуса Христа.

Таково идейное содержание Халкидонского ороса о Лице Господа Иисуса Христа. Безусловно, в этом содержании богопросвещенная мысль Отцов собора обняла все, что до сих пор было высказано по христологии отдельными богословами и целыми соборами Отцов и Учителей Церкви. Мало того, в благодатном озарении Св. Духом Отцы собора, несомненно, вложили в свое определение нечто и превосходящее уже достигнутые результаты. Это нужно сказать в особенности относительно решительного утверждения двух естеств при единстве Ипостаси во Христе, того утверждения, которое как раньше, как и после всегда служило и служит даже до сих пор и камнем преткновения и соблазна для многих, не могущих подняться на высоту благочестивой веры и богословской проницательности Халкидонских Отцов. Эта таинственная глубина Халкидонского вероопределения была причиной того, что даже многим Отцам — участникам собора оно показалось с первого взгляда почти новым учением, идущим вразрез с традицией, и потому эти Отцы далеко не сразу выразили согласие на его принятие. «Когда в первый раз было прочитано определение веры, то обнаружилось, что некоторые сомневались, а еп. Иоанн Германикийский прямо сказал: „Не хорошо составлено определение и должно быть исправлено“. Римские и некоторые Восточные епископы также воздержались от одобрения». [596] Акты Халкидонского собора весьма ясно показывают, что соответственно великой важности определяемого догмата участниками его приложено было и самое тщательное внимание и старание к точному выражению истины. До самого последнего момента Отцы собора подвергали самой строгой критике предлагаемый текст определения. Казалось даже, что не будет конца спорам и пререканиям из-за различных слов и выражений. Но вот вдруг на взволнованное собрание снизошло действительно как бы осенение свыше. Присутствовавшие до сих пор безмолвно на соборе императорские сановники вмешиваются в прения и достигают успеха совершенно неожиданного. «Возвысив голос, они спросили: „Итак, кому следуете — святейшему Льву или Диоскору?“ Но Диоскор только что был анафематствован Отцами. И естественно, что выбор тотчас пал на Льва. „Как Лев, так веруем. Противоречащие — евтихианисты“. „Итак, — говорят сановники, — прибавьте к определению по мысли Льва, что во Христе два естества соединены неизменно, нераздельно и неслитно“». [597] Прибавление тут же было сделано, и ὅρος не только был всеми единогласно принят, но и вызвал громкие крики одобрения и удовлетворения.

Наблюдая процесс выработки Халкидонского определения на соборе, легко заметить, что сначала мнение Отцов склонялось в сторону антиохийской христологии и ее формул. Когда предложена была к принятию на соборе первая редакция определения, то раздались бурные крики: «Несториан вон! ...Святая Мария пусть пишется Богородицей, так прибавить в символе. Несториан вон! Вон богоборцев! Вон еретиков! „Богородица Мария“-да будет прибавлено в определении, Христос есть Бог». [598] Эта первая редакция определения до нас не дошла, но очевидно, в ней догмат изложен был в выражениях антиохийской христологии, благоприятствовавшей несторианству. Восточные же христиане всегда тяготели более к александрийскому богословию, к признанию самого тесного единения природ во Христе и к утверждению примата Божества в Нем. С такой христологией стояли в самой тесной связи все сотериологические упования христиан, по которым только тогда достигается действительное обожение человека и воссоединение его со Христом, когда Христос есть истинный Бог в образе человека. Потому-то, отстаивая такую дорогую для всех истину, Отцы Халкидонского собора всего чаще и обращали свое внимание на учение свт. Кирилла Александрийского, намеренно подчеркивали согласие с ним других богословов, в частности Льва, папы Римского. Поэтому даже самого Диоскора как тоже александрийца Отцы Собора сначала готовы были оправдать и признать единомысленным с Кириллом. [599]

Легко заметить, что во второй редакции Халкидонского определения, которую мы теперь имеем, были сделаны несомненные и существенные уступки в пользу александрийской христологии, почему она и была единодушно принята. Но нетрудно заметить, что и в этой последней редакции Халкидонский ὅρος не мог вполне удовлетворить Восточных христиан и положить конец всяким догматическим спорам. Отцы собора ставили своей задачей выразить православную истину независимо от разных симпатий Востока или Запада, а согласно лишь с библейским учением и церковным Преданием. Подобно Никейскому собору, бывшему образцом для всех последующих соборов, Халкидонский собор идет в своем определении самостоятельным путем, не стесняясь в выборе выражений и терминов. Так, Восточные находили, и конечно не без основания, что самые излюбленные и дорогие для них термины, как-то: μία φύσις «одна природа», ἕνωσις φυσική «природное единство» были обойдены в определении и заменены другими, более свойственными антиохийским и римским богословам. Те центральные четыре наречия (ἀσυγχύτως «неслитно», ἁτρέπτως «неизменно», ἀδιαιρέτως «нераздельно», ἀχωρίστως «неразлучно»), в которых сокрыта вся невыразимая таинственность учения о соединении природ во Христе при единстве Его Лица, не были характерными для Восточной христологии и потому не могли сразу быть правильно поняты и благосклонно приняты всеми Восточными. Напротив, есть все основания предполагать, что в этих выражениях именно и заключался настоящий источник всех последующих споров из-за Халкидонского определения. Действительно, направив данными терминами человеческую мысль на истинный путь к разрешению вопроса о соединении природ во Христе, определение поднимало вместе с тем много других связанных с этим вопросов. Как сочетаются в одном Лице Христа две противоположные природы, как представлять взаимоотношение этих природ во Христе, как человечество может быть совершенным без своей особой ипостаси, как Божественная Ипостась может совместить в себе человеческую ограниченную природу и т. д. — решение всех этих вопросов предоставлялось собственным усилиям верующего разума на основе указанных собором директив. Действительность, однако, показала, что эти директивы в зависимости от различных настроений и намерений людей могут пониматься различно. Соборное определение, поскольку кроме Божественных в нем участвовали и человеческие силы, и само по себе не исключало возможности в нем некоторой недосказанности и неясности (например, выражение ἐν δύο φύσεσιν «в двух природах»), [600] которые и глазах скептически и фанатически настроенных людей всегда могли представляться искажением догмата, а это обстоятельство, в свою очередь, на практике приводило к постоянным столкновениям разномыслящих и вообще к церковным волнениям.

Впрочем, мы спешим оговориться, что всеми этими справками относительно Халкидонского вероопределения мы, собственно, не имели в виду набросить какую-либо тень на него или указать в нем какие-либо недостатки. [601] Данной ссылкой на его терминологическое несовершенство и неясность некоторых выражений мы хотели только подкрепить свое утверждение о том, что это определение, раскрывающее один из глубочайших христианских догматов, необъятных мыслью и неизреченных словом, необходимо должно было заключать в себе некоторый непостижимый для разума элемент и с этой стороны всегда могло подавать повод к различному пониманию и различной его оценке. В этом отношении весьма интересны отзывы о Халкидонском определении веры, собранные императором Львом у всех Восточных епископов. Так, епископы второй Финикии пишут: «Мы утверждаем о блаженных Отцах, собравшихся в Халкидоне, что они из того, что теми (другими соборами) было правильно определено, не оставили ничего, что надлежащим образом не усвоили бы себе. Поэтому если мы признаем их постановления нетвердыми, то, без сомнения, подрываем и никейские определения». [602] Епископы же Памфилии пишут: «Вера, изложенная папой Львом и св. Халкидонским собором — не для народа, чтобы он от этого должен был подвергнуться соблазну, а только для священников, чтобы они имели оружие, которым могли бы отражать противников... То, что сказано на св. соборе, не есть символ или формула, а скорее опровержение еретического заблуждения». [603] Епископы Нового Эпира пишут: «Хотя изложение кафолической веры, составленное в Халкидоне, распространено многими словами, впрочем, оно... есть как бы толкование прежних немногих выражений. Если кто захочет трезво, верно, а не вздорно рассуждать об этом, тот согласится со многими определениями, большая часть которых не противна требованиям разума. Ибо не могло бы произойти единодушного согласия всех в слове речи, если бы Дух Святой не присутствовал там ради дела истины». [604] Из этих отзывов о Халкидонском вероопределении мы можем видеть то, что оно не есть простой символ, назначенный для усвоения верующими, но скорее ученый, полемический трактат, назначенный для помощи Пастырям Церкви в борьбе с ересями, и что в общем данное определение совершенно согласно с требованиями разума и не противоречит истине, ибо выработано при содействии Св. Духа, присутствовавшего среди Халкидонских Отцов.

Содержанием Халкидонского ороса определилось и отношение к нему последующих поколений христиан. В нем, как в своеобразном коконе, была изложена в свернутом виде истина, и потому к нему стали усиленно стремиться, чтобы его раскрыть и сделать содержащуюся в нем истину достоянием всех. Не все, однако, могли браться за такое дело и достигать в нем успеха. Такие люди должны были обладать при глубокой вере и благочестии солидной научной подготовкой и широкой начитанностью в области церковного и святоотеческого учения. В числе именно таких людей в VI веке мы и встречаем нашего автора, Леонтия Византийского. Он — ревностный и убежденный последователь и апологет Халкидонского собора и его вероопределения. Для него вообще церковный собор, тем более многочисленный по Отцам и Вселенский, представляет собой высший, непререкаемый авторитет. «Разрешение всякого сомнения по церковным канонам, — говорит Леонтий, — есть определение соборов (ἡ τῶν συνόδων ἐπίκρισις). Кто восстает против них, тот поднимает мятеж против всех христиан». [605] Тем бо́льшую силу и важное значение имеет для него Халкидонский собор, собор 630 епископов, «печать всех святых соборов». [606] К такому пониманию значения Халкидонского собора он хочет привести всех и убедить в непреложной истинности его догматического определения, в совершенном согласии последнего с учением всех свв. соборов и Свв. Отцов, в полном соответствии со здравой наукой и требованиями разума. В духовном облике Леонтия, воспроизвести который мы поставили своей задачей во втором разделе сочинения, его указанное отношение к Халкидонскому собору является первой и самой видной чертой этого облика. Можно сказать, что ею определяется вся учено-богословская деятельность нашего писателя, ею отмечается всякий литературный труд, вышедший из-под его пера. Те пути и средства, те приемы и методы, которыми наш автор достигает в своих сочинениях поставленной им цели, отличаются также большим своеобразием и оригинальностью. Обрисовать их — это значит прибавить новые штрихи, положить новые краски на полотно с изображением Леонтия Византийского. Такую весьма существенную для нас задачу мы и постараемся выполнить в своей дальнейшей работе.

Глава 2

Богословско-философское направление Леонтия Византийского. Факторы, под влиянием которых сложились характерные черты личности Леонтия как писателя. Культурное состояние греков, их религия и философия. Благодетельная перемена, внесенная христианством в греческую культуру. Высшие христианские училища на Востоке: александрийское и антиохийское. Характерные особенности того и другого. Среднее, каппадокийское направление богословской мысли. Несомненная принадлежность Леонтия Византийского к этому последнему направлению: александризм и антиохизм в его богословской доктрине. Литературная близость Леонтия к Каппадокийским Отцам — писателям. Богословы-писатели VI в., придерживавшиеся одного направления с Леонтием: Ефрем, патриарх Антиохийский, Евлогий, патриарх Александрийский, Памфил и монах Евстафий. Философский элемент в сочинениях Леонтия. Вопрос о принадлежности его к аристотеликам. Несомненность наибольшего идейного влияния философии Платона на Леонтия, формального же влияния — философии Аристотеля. Характеристика философских начал Платона и Аристотеля по сравнению с учением Леонтия. Неоплатоническое влияние на Леонтия. Пять слов (понятий) Порфирия и значение их в доктрине Леонтия. Леонтий — философ-эклектик. Философский эклектизм, как и богословский синкретизм Леонтия, обусловливался особыми запросами его времени.

Говорят, что каждый писатель есть продукт своего народа, своего времени и своей индивидуальности. Это означает, что характерные особенности сочинений каждого автора, типичные черты его облика как ученого, непременно складываются под влиянием трех указанных факторов. Таким образом, и Леонтий Византийский как писатель должен отразить в себе существенные особенности духовною облика греческой нации, воспроизводить религиозное и научное состояние современной ему жизни греков и так или иначе проявить свои индивидуальные черты при литературной обработке занимавших его вопросов. Для более подробного раскрытия и научного оправдания высказанных нами тезисов мы попытаемся теперь сделать краткое и общее обозрение относящихся к данному пункту Церковно-исторических сведений.

Греческий народ, в основном составлявший тогда Восточную Церковь, всегда отличался большой впечатлительностью и живой восприимчивостью, усиленной возбудимостью и порывистостью, словом, такими качествами, которые при надлежащих интеллектуальных дарованиях открывали широкий простор для развития наук и искусств среди этого народа. Хорошо известно, каких блестящих результатов достигли греки с этой стороны в языческо-классический период своей истории. Христианство дало талантам греков новое и лучшее приложение и направило их духовные силы к деятельности в других, более возвышенных областях. Греки издавна были благочестивы и много думали о своей религии. Расставшись с языческим политеизмом, хотя и красивым, но бездушным и безнравственным, они сосредоточились на изучении и постижении христианской веры. Ее универсальный и трансцендентный характер предоставил особенно благоприятную почву для упражнений гибкого и пытливого ума греков. Необыкновенная любознательность греков скоро стала затрагивать то один, то другой вопрос христианского вероучения. Так, благодаря этим психическим особенностям и задаткам греческого народа, возникла и начала развиваться и обогащаться греческая богословская наука.

Возникая в голове отдельных мыслителей, богословские вопросы захватывали затем целые группы ученых людей, возбуждали иногда всеобщие религиозные споры, порождали сильные народные волнения, сопровождавшиеся, вследствие свойственной южным народам горячности темперамента, грандиозными беспорядками в империи. Эти беспорядки представляли большую опасность и приносили громадный вред не только для византийского государства, но и для Восточной Церкви, так как часто являлись причиной страданий и гибели самых талантливых и полезных членов греческого общества и вообще сильно тормозили развитие и преуспеяние богословской науки и религиозно-церковной жизни. Но была и своя добрая сторона в этих бурных религиозных движениях Восточной Церкви. Именно благодаря им там не переставали появляться ревностные деятели и плодовитые писатели, которые всесторонне разрабатывали религиозные вопросы и ярко освещали тот мрак мысли, который по временам окутывал умы всех ввиду разноречивых суждений по поднятым вопросам. Благодаря им же на Востоке постоянно собирались многочисленные церковные соборы, занимавшиеся точным выяснением и словесным выражением истин христианской веры и правил благочестия и благочиния, строго определявшие этими своими догматическими и каноническими постановлениями нормальный круг верований и правильный строй церковно-христианской жизни на все последующие времена. Те и другие, ученые труды богословов-писателей и догматико-каноническая деятельность соборов, в свою очередь, оказывали самое благотворное влияние на усиление и подъем христианского просвещения среди всего греческого народа, на более глубокое постижение им высоких истин веры и усвоение нравственных идеалов христианства. К слову сказать, на развалинах классической древней культуры среди греков скоро создалась и расцвела блестящая христианская культура, преобразившая не только их внутренний духовный мир, но и внешний материальный вид и уклад их жизни.

В числе других сторон жизни, испытавших на себе культурное влияние христианства в греческом народе, подверглось изменению в лучшем смысле и занятие философией, к которой греки издавна имели склонность. Интерес к философии оживился, и развитие ее пошло по новому направлению, в христианском духе. Христианские богословы, полемизируя с доживавшими свои дни языческими учеными, в силу обстоятельств вынуждены были изучать философию и привлекать ее выводы и изыскания на службу христианской религии, чтобы побороть противников их же собственным оружием. Так, и первые века нашей эры создалось особое философское направление, известное под именем неоплатонизма, которое поставило целью объединить религию с философией и выработать особый тип философской религии. Практического значения эта затея, конечно, не имела, но она способствовала повышению интереса христиан к изучению древних столпов философии — Платона и Аристотеля с целью использовать их учение для научного обоснования христианской религии. Христианские ученые стали заимствовать из философии понятия и термины, усваивать методы и приемы мышления и рассуждения и этими средствами содействовать оправданию и разумному пониманию религиозных истин и тайн. Так с первых же исков на Востоке зародились два учено-богословских направления, известных под именем александрийского и антиохийского. В первоначальном виде это были две скромные огласительные школы в г. Александрии и г. Антиохии, в IV веке превратившиеся в высшие богословско-философские училища на Востоке. Каждое из этих училищ создало свой круг идей и стремлений, к которым наиболее тяготело и из которых выработало себе определенные принципы для своей деятельности. [607]

Александрийская школа в лице своих главных руководителем Климента и Оригена усвоила себе мистико-спекулятивное направление. В основу своих взглядов александрийцы полагали философию Платона с ее идеалистическим воззрением на все земное. Они рассуждали так: в мире нет ничего подлинного, существенно ценного, все призрачно и условно. Сущности вещей в потустороннем мире, в мире идей, этих первообразов каждой земной вещи и каждого существа. Тело человеческое и вообще вся телесная деятельность человека с этой точки зрения являются малоценными и даже ничтожными, все же значение и важность присваивается душе, которая в потенции носит в себе и свое тело, реализируя последнее по своему типу. В свою очередь, как всякая отдельная идея, так и всякая отдельная душа не сами по себе являются полноценными, а в зависимости от того, насколько они служат отображением единой всеобъемлющей идеи или Божества. Эти общие начала платонизма в приложении к христианскому веро- и нравоучению породили стремление сводить все вещественное к духовному и все духовное возводить к Богу как единому, высочайшему Принципу.

В области гносеологии симпатии александрийцев склонялись более всего к занятию предметами отвлеченными, сверхчувственными, причем они вполне соглашались с признанием невыразимости, таинственности, иррациональности высших религиозных истин. Главным методом исследования и познания в этом случае они считали веру как объединенный порыв всех духовных сил человека к пониманию и признанию недоступных нашему ведению истин. Участие разума как главной силы души этим приматом веры, конечно, не отрицалось, только это участие введено было в определенные границы, и результатам его деятельности было усвоено второстепенное значение. Девизом александрийской гносеологии служило краткое, но выразительное слово св. апостола: Верою познаем (Евр 11:3). «Что предано вере, то прилично постигать не человеческой мудростью, но слухом веры, — пишет свт. Афанасий Александрийский. — Ибо какое слово может достойным образом объяснить то, что выше естества сотворенного?» [608]

Для научных исследований в области религиозных вопросов Александрийцы наиболее удобным и пригодным считали синтетический метод как метод всеобъемлющий и все возводящий к высшим началам. Например, в учении о Боге они более всего останавливались на доказательствах единства существа Божия, единства Лиц Св. Троицы, единства природ во Христе. В учении о мире, о человеке и т. д. они затрагивали вопросы о том, что соединяет, связывает вещи или существа одной идеей, одним принципом. Такая тенденция к усмотрению во всем и проведению повсюду начала единства для некоторых богословов, не умевших вовремя остановиться в своих обобщениях, оказывалась гибельной. Примеры Аполлинария, Евтихия, Диоскора, Севира и др. служат печальным напоминанием об этом. Недаром даже и великие Александрийцы — свт. Афанасий и Кирилл — подозревались в монофизитских тенденциях, так как они действительно с настойчивостью и с увлечением проводили мысль об едином Лице Господа Иисуса Христа и Его Божественном достоинстве, о соединении (не слитном) в Нем двух Его природ; некоторые выражения из их сочинений, взятые в отдельности, приводились евтихианами и монофизитами в свою пользу. [609]

Что же воодушевляло Александрийцев к такому последовательному и неотступному проведению принципа единства в религиозной области? Самым главным побуждением для них в этом случае была идея воссоединения всего с Богом вообще и обожения человека в частности. Без единения с Богом, без физического, самого тесного и реального проницания Богом всего тварного и земного не может последовать ни обновления этого тленного мира, ни возвышения человека до Божественного достоинства, не может осуществиться та заветная цель, которой жил весь греческий мир не только во времена христианские, но даже и в языческий период своей истории.

В противоположность александрийскому антиохийское направление, созданное трудами пресвитера Лукиана и его достойных преемников — свт. Иоанна Константинопольского (Златоустого) и Иоанна Антиохийского, характеризуется склонностью к реализму и рационализму в понимании и познании всего существующего. В своих исследованиях Антиохийцы предпочитали пользоваться основаниями, методами и приемами философии Аристотеля. Острая диалектика, строгая логика, стремление к ясности и отчетливости в своих понятиях и представлениях об исследуемом служили для них сильными помощниками в достижении истины и в борьбе с ее противниками. Они не стеснялись открывать большую свободу и простор разуму в сфере религиозных вопросов и старались разумным пониманием осветить все самое сокровенное и таинственное. Употребительнейшим методом исследования у них был анализ, разложение и расчленение данных явлений и вещей с целью найти их корень и основание, упростить их понимание и усвоение. В своей гносеологии Антиохийцы охотно руководствовались аристотелевскими началами познания и широко пользовались развитой Аристотелем системой категорий.

Известно, что Аристотель, этот чистый позитивист и эмпирик, за действительно существующее считал возможным признать лишь то, что можно исчислить, измерить и взвесить. То же, что не поддавалось точному эмпирическому учету, он не почитал и существующим. Мир трансцендентный, духовный он отрицал, и даже «умопостигаемые», абстрактные сущности вещей он помещал в самих вещах, в их форме. Поэтому познание видимости и действительности квалифицировалось им как познание самой истины. Познание существующего естественного мира, по его мнению, πρώτη φιλοσοφία, а знание сверхъестественного и абстрактного не может считаться несомненным и достоверным. [610] Но он не игнорировал этой области ввиду ее существования среди людей, только учение о ней он изложил μετὰ τὰ φυσικά, вследствие чего оно и стало называться метафизикой. Знание отдельного и реального имеет, по его мнению, преимущественное значение перед знанием всеобщего и идеальною, элемент исторический и практический важнее метафизического и теоретического. [611] Следуя таким принципам аристотелизма, и антиохийские богословы мало вдавались в спекулятивное умозрение при исследовании религиозных вопросов, при толковании Священного Писания и т. д. Они старались познавать религиозные истины более путем и методами рассудочного мышления. К силам и способностям этого человеческого разума они питали такое большое доверие, что считали их самодовлеющими и в решении таинственных догматом веры. Если Александрийцы тяготели в своих религиозных исканиях к невидимому, мистическому и непостижимому, то Антиохийцы стремились иметь дело только с реально видимым, осязаемым, опытно познаваемым. Если первые предоставляли всюду примат мере и религиозному чувству, то вторые — разуму и данным опыта.

Так, в учении о Боге Антиохийцы уделяют особое внимание на наличие трех Ипостасей. Конкретная живая Личность в Боге интересовала их более и они охотнее ее защищали, чем таинство Триединства в Божестве. [612] В учении о Лице Иисуса Христа Антиохийцы останавливают внимание главным образом на различии Божества и человечества, на полноте человеческой природы как видимой, реальном и совершенной. Все, что касается человеческой природы, ее целости, самостоятельности, их занимает и интересует более, чем Божество во Христе и соединение Божества с человечеством. Метрическая Личность Иисуса, раскрытие Его Богочеловеческого существа по Евангельским повествованиям о Нем, являются для Антиохийцев самым важным делом богословия, и в этом отношении они иногда до противоположности расходятся с Александрийцами, стремившимися нередко изобразить Христа не живым Лицом, а отвлеченном идеей, сокрытой в историческом типе. В своей христологии Александрийцы везде имеют в виду Логос, предвечное Слово Божие, Которое своим Воплощением поднимает человека до Себя, до Своего Божества, и по соединении с человеческой природой после Воплощения неизменно остается тем же Словом и Сыном Божиим. Человеческая природа Воплощенного Слова и все вообще проявления Им человечества в земной жизни затушевываются и принижаются, чтобы, с одной стороны, этим лучше оттенилась высочайшая Божественная Личность Логоса и Его чрезмерная милость и любовь к людям, а с другой — рельефнее обрисовалась та высота и достоинство, которых сподобился обожествленный Воплощением Логоса человек. Напротив, Антиохийцы в христологических вопросах вообще воздерживались вести доказательства, опираясь на понятие Логоса, и самым решительным образом настаивали на утверждении двух самостоятельных природ во Христе, обладающих всей полнотой своих специфических свойств. Александрийцы искони боязливо обходили деликатный вопрос о человеческой воле во Христе, считая его неудоборазрешимым. Антиохийцы же открыто провозглашали эти самые тезисы и требовали признания самостоятельной человеческом воли в совершенной человеческой природе Иисуса, уклоняясь, наоборот, от александрийского ἕνωσις φυσική «природного единства» человечества с Божеством ввиду трудности соглашения его с основами своей догматики. Вообще, последовательное проведение начал антиохийского богословия требовало большой осторожности, ибо грозило превращением Христа Богочеловека в Христа человекобога и, вместе с тем, — разрушением всего таинства Домостроительства человеческого спасения в Иисусе Христе. Печальные примеры Диодора Тарсского, Феодора Мопсуестийского, Ария [613] и Нестория и других служат ярким доказательством справедливости этого утверждения.

Оба указанных направления — александрийское и антиохийское — в IV и особенно в V веке достигают своего полного расцвета и положительно доминируют над умами Греко-Восточной Церкви. Церковь Западная, вначале находившаяся под идейным влиянием Александрии, затем пошла самостоятельной дорогой и оказалась почти тождественной по своему направлению с Антиохийцами. Но крайней мере, послание папы Льва — этот кульминационный пункт богословской мысли Запада — решительно стоит на стороне антиохийской христологии. [614] Под его несомненным влиянием и Халкидонский собор составил свое определение в антиохийском духе. Но вместе с тем нужно сказать, что начала александрийского направления в древней Церкви вообще всегда вызывали к себе более сочувствия и имели больший круг сторонников. Весьма наглядным подтверждением этого служит, во-первых, широкое распространение и продолжительное существование монофизитства и, во-вторых, то, что сам Халкидонский собор, почти сто лет не находивший себе признания на Востоке, в конце концов был принят только потому, что ему учеными трудами Леонтия Византийского и его сподвижников дана была александрийская интерпретация, что была, наконец, доказана полная солидарность его с кирилло-александрийским богословием.

Говоря об александрийском и антиохийском направлениях нельзя, однако, забывать того, что чистых представителей и выразителей их принципов было не много, и не эти представители, конечно, были настоящими светилами Церкви, истинными двигателями богословской науки. Уже в изложении христологии отдельных Отцов и Учителей Церкви мы видели, что они ни в вербально-терминологическом, ни в идейно-богословском отношениях не были упорными проводниками идей своей школы и ее направления, но нисколько не игнорировали мнений и терминов другой школы и направления, если таковые находили себе опору в Священном Писании и Предании Церкви. Этот факт говорит о том, что в древней Церкви существовало некоторое среднее, примирительное или объединительное направление, которое представляли богословы, следовавшие, собственно, не школам и их особым началам и традициям, а чистому учению Божественных Писаний и живому соборному сознанию и Преданию Церкви. К таким богословам внешкольного или, лучше сказать, синкретического направления в особенности можно причислить Каппадокийцев и всех тех, кто шел по их стопам. А этими стопами шли все видные церковные деятели и писатели, плодотворно трудившиеся на пользу Св. Церкви. Таковыми можно считать и патр. Иоанна Антиохийского и свт. Кирилла Александрийского, свт. Флавиана Константинопольского и свт. Льва, папу Римского, и многих им подобных. Таковыми должно считать и Отцов Халкидонского собора, мудро использовавших в своем вероопределении лучшие стороны и элементы обоих школьных направлений. Об этом наш авторитетный церковный историк А. Лебедев рассуждает так:

Халкидонский собор в своем оросе действительно дал санкцию этому среднему богословскому течению или, как мы считаем его, Каппадокийскому направлению богословской мысли. Правда, и после IV собора это направление не возобладало над умами христиан и не уничтожило, даже почти и не умалило числа последователей других крайних направлений, но это означает только то, что люди всегда и повсюду, от лет древних и до сих пор, более склонны и способны держаться крайностей, но не золотой середины, в котором обретается истина. Каппадокийское течение, бывшее такой серединой, требовало наличия в человеке недюжинных интеллектуальных сил, требовало, с одной стороны, глубокой веры и религиозной настроенности, с другой — ясности и проникновенности ума при веси изощренности логического мышления и гибкости языка. Естественно, что удовлетворить таким требованиям могли только редкие талантливые люди, поэтому и выразителей Каппадокийского направления находилось всегда немного.

К какому из указанных и охарактеризованных нами богословско-философских направлений принадлежал по своим воззрениям Леонтий Византийский? Ответ на этот вопрос может быть дан совершенно определенный и решительный: он принадлежит к среднему- Каппадокийскому направлению. Многочисленные труды Леонтия носят на себе все признаки смешанности, синкретичности его богословского учения, следы восприятия и органического претворения им лучших элементов из Александрийского и Антиохийского направлений. Лучшим доказательством усвоения им начал Александрийской школы может служить глубокая симпатия нашего автора к свт. Кириллу Александрийскому и полное доверие к его авторитету. По меткому выражению Юнгласа, «Леонтий есть Erklärer („истолкователь“) Кирилловой христологии». [616] Это выражение надо понимать, конечно, в том смысле, что Леонтий своими сочинениями выяснил истинный смысл и значение христологии свт. Кирилла, служившей для всех Восточных христиан символом истинного православия.

Всю важность этого сделанного Леонтием дела мы легко поймем, если припомним религиозные настроения христиан того времени. Халкидонский собор хотя и одобрил послания свт. Кирилла: Καταφλυαροῦσι (Послание к Несторию) и Εὐφραινέσθωσαν (Послание к еп. Иоанну Антиохийскому), но он, во-первых, не одобрил его Τοῦ Σωτῆρος (Послания с 12-ю анафематизмами), в которых так ярко подчеркнуты особенности Александрийской христологии; и, во-вторых, выразил свое определение в терминах Антиохийцев, в отвлеченно-логической формулировке. Восточным христианам, в большинстве своем тяготевшим к Александрийскому богословию, тогда казалось более необходимым настаивать на μία φύσις «одной природе» во Христе и рассуждать о Лице Иисуса Христа более с точки зрения сотериологии. Халкидонские Отцы после продолжительных рассуждений и прений нашли невозможным отстаивать такую христологию и терминологию, в которой не было строгой определенности и ясности, а потому и пошли в своем определении своим путем, строго говоря — независимым ни от какого-то одного авторитета или направления. Восточным в их рабской привязанности к свт. Кириллу казалось обидным и несправедливым такое отношение Хилкидонского собора к столпу Православия, свт. Кириллу, а потому считалось и само соборное определение чуждым Вселенскому Православию и истине. Восточные находились в великом заблуждении и ослеплении. Нужно было их разубедить и просветить в отношении свт. Кирилла и Халкидонского собора. Такую существенно важную и серьезную задачу берет на себя Леонтий Византийский и после тщательного исследования христологических воззрений свт. Кирилла приходит к выводу, что этот св. отец ни в чем не расходится с христологией Халкидонского собора, что он всегда стоял за одну Ипостась во Христе и за две природы в ней, как стоял за то же самое и Халкидонский собор.

В приложении к сочинению Contra Monophysitas Леонтий дает целый ряд выдержек из святоотеческих писаний по вопросу о том, «какое соединение во Христе разумеют Отцы», где между прочим приводит очень много цитат из свт. Кирилла, из его писем к Несторию, Акакию, Иоанну Антиохийскому и др. И все эти цитаты по своему содержанию сводятся к одной: «Мы утверждаем, что есть две природы, но один Христос и Сын — Слово Божие, вочеловечившееся и воплотившееся». [617] В том же сочинении наш автор энергично восстает против упреков в адрес свт. Кирилла, что он учил об одной природе во Христе, и доказывает, что «отец Кирилл и в своих словах об одной природе Бога Слова Воплощенной православно думал о двух природах, соединенных между собой по ипостаси (καθ᾿ ὑπόστασιν), согласно с мудрейшим Львом и Святыми Отцами Халкидонского собора». [618] Не один раз в своих сочинениях (особенно Contra Monophysitas) Леонтий пытается выяснить правильное понимание этой глубокой по содержанию, но не особенно удачной по выражению формулы μία φύσις τοῦ Θεοῦ λόγου σεσαρκωμένη «одна природа Бога Слова Воплощенная», которую, не ведая ее аполлинаристского происхождения, горячо отстаивал свт. Кирилл. И все эти попытки склоняются единственно к тому, чтобы реабилитировать, православие Кирилла во мнении всех христиан, доказать, что его μία φύσις «одна природа» в этой фразе не препятствовала ему признавать и δύο φύσεις «две природы» во Христе и быть, таким образом, вполне солидарным с определением Халкидонского собора. Он иногда шатается даже доказать, что само это выражение учит о двойстве природ во Христе. Так он говорит в Contra Monophysitas: «Начало выражения (μία φύσις) указывает на Божество, а конец (σεσαρκωμένη) на человечество». [619]

Но не только своим согласием с учением свт. Кирилла и ревностной защитой его тезисов Леонтий обнаружил свою принадлежность к александрийскому направлению, но и вообще он доказал эго неуклонным проведением принципов этой школы на всем протяжении своей литературной деятельности. Леонтий — это горячий апологет, если не сказать — фанатик идеи единения. Он охотно и подолгу останавливается на этом термине, разбирает его различные значения и старается отстоять как единственно приемлемое в рассуждении о соединении природ во Христе единение ипостасное (ἕνωσις καθ᾿ ὑπόστασιν). Но он не берет на себя смелости считать и этом термине все понятным для человеческого разума, все подлежащим его анализу. Как истинный александриец, он всегда стоит за веру как высший фактор в деле религиозного познания и ею именно призывает главным образом пользоваться при уяснения неизреченного таинства Воплощения Бога Слова. [620]

Исповедание Леонтием начал антиохийской школы видно прежде всего из того, что он в ранней своей молодости увлекся несторианством и, как деятельный член несторианской общины, был посвящен в самые сокровенные тайны несторианского учения. Несторианство же и исторически, и догматически стоит в тесной безусловной связи с антиохийской школой и ее началами. Правда, Леонтий освободился от своего временного увлечения несторианством и возвратился в лоно кафолической Церкви, но к его мышлению и общему богословскому миросозерцанию прочно привились отличительные методы и принципы антиохийских богословов. Это самым рельефным образом отразилось на его сочинениях.

Вчитываясь в эти сочинения Леонтия, нельзя не заметить, что в них (с внешней стороны) многое напоминает нам Диодора Тарсского этого столпа антиохийской школы. Вот как характеризует последнего А. Гарнак:

Леонтий знал и читал сочинения Диодора, [622] следовательно, мог заимствовать у него терминологию и приемы аргументации, встать в вербальную и формальную зависимость от него или не от него собственно, а от антиохийского богословия вообще, началам которого, как открывавшим широкий простор для разумных исследований, Леонтий всегда симпатизировал. Но при этой симпатии он умел избежать тех крайностей, которые приводили неосторожных Антиохийцев к бездне заблуждений и ересей. Этому своему умению Леонтий был обязан тем, что по своим внутренним убеждениям, по своим идейным настроениям он более тяготел к началам Александрийского богословия. Счастливый и плодотворный синтез этих двух богословских направлений — александрийского и антиохийского — как мы говорили раньше, всего яснее сказался в богословском учении Каппадокийских Отцов и Учителей Церкви. К таким Каппадокийцам по литературному направлению нужно причислить и нашего Леонтия Византийского Его собственные симпатии к Каппадокийским писателям проступают в его сочинениях очень ясно. Так, в одном месте он пишет: «Итак, тому, чем отличается сущность от ипостаси, то есть природа от лица, можно научиться у великих свети Василия и Григория». [623] Ясно, что писавший эти слова считал дли себя первым авторитетом в богословской науке именно этих Каппадокийцев и питал к ним самое глубокое уважение. И в других местах трудов Леонтия Византийского мы повсюду находим ссылки на сочинения этих Отцов Церкви, нередко с подчеркнутым к ним особенным почтением. [624]

Далее, уже доказанный факт, что Леонтий — апологет Халкидонского собора, убежденный поборник и истолкователь его вероопределения, говорит о его принадлежности по богословскому направлению к Каппадокийцам, к людям «золотой середины», не очень строгим консерваторам, но и не рьяным прогрессистам. Именно эти люди в своем неусыпном попечении о благе Св. Церкви изобрели и популяризировали термины ὁμοούσιος «единосущный», ζωοποιός «животворящий», они защищали термин Θεοτόκος «Богородица», нашли и одобрили выражение ἐν δύο φύσεσιν Χριστός «Христос в двух природах». Леонтий Византийский точно так же является одним из таких умеренных богословов, столько же уважающим Предание Церкви и Божественное Откровение, сколько дорожащим свободой разумною исследования догматических вопросов. Проникнутый глубокой верой в истину Халкидонского догмата, Леонтий с жаром и во всеоружии богословских и философских знаний выступает на защиту его от неправильных подозрений со стороны колеблющихся и от голословных отрицаний со стороны сектантов. Особенно много мест уделяет такой защите Леонтий в сочинении Contra Monophysitas, где пункт за пунктом разбивает все возражения, которые делались антихалкидонитами: относительно выражения ἐν δύο φύσεσιν «в двух при родах», [625] присутствия на соборе несторианствующих епископов, [626] неправильного осуждения еп. Диоскора Александрийского. [627] Те же мысли развиваются Леонтием и в сочинении De sectis. [628] Общий вывод, к которому приходит наш апологет в отношении Халкидонского собора, таков: этот собор вполне православный и Вселенский собор, нисколько не ниже Никейского и других; его вероопределение точно выражает догмат о Воплощении Иисуса Христа, о соединении в Нем двух естеств во единой Ипостаси, и этим своим догматом собор «разорил вконец все несторианское нечестие и скрытое нечестие Евтихия». [629]

Итак, Леонтий — посредствующий богослов, [630] придерживавшийся примирительной тенденции между школьными направлениями и духе Каппадокийцев. Но один ли только он был таковым в VI веке, как некоторое исключительное явление среди всеобщего оскудения ученых богословов в Восточной Церкви? Оказывается, что Леонтий был не одинок, и VI век вовсе нельзя считать временем полного упадка богословской науки на Востоке, как это может представляться при настоящем слабом освещении и исследовании данной эпохи. Легко указать рядом с нашим автором имена, которые сделали бы честь любому времени. Таковы, например, патр. Ефрем Антиохийский и патр. Евлогий Александрийский. Мы считаем не лишним хотя бы вкратце сказать об ученой деятельности этих лиц, чтобы наглядно подтвердить всю истинность высказанных нами положений.

Святой Ефрем, патриарх Антиохийский, был весьма ученым богословом и плодовитым писателем VI века. Хотя в целом составе в подлинном виде его трудов не сохранилось до нас, но это не лишает нас возможности воздать должное его писательской деятельности. Преп. Анастасий Синаит, преп. Иоанн Дамаскин и, наконец, патр. Фотий, один из ученейших и многосведущих авторитетов, делают ссылки на сочинения Ефрема, судя по которым нужно думать, что св. Ефрем написал несколько и довольно обширных полемических трактатов против Севира, в защиту Халкидонского собора, а также немало проповедей. [631] Сохранились отдельные фрагменты сочинений Ефрема в знаменитой Библиотеке Фотия [632] и в Патрологии Миня, [633] где имеется, кроме того, и список тех авторов, из которых делал заимствования в своих трудах Антиохийский патриарх.

На основании этих имеющихся у нас под руками данных можно безошибочно сказать, что сочинения Ефрема стоят весьма близко к трудам Леонтия. Так же, как и Леонтий, Ефрем является противником Севира, писавшим против него специальные трактаты, и ревностным апологетом Халкидонского собора, защищавшим его определение в своих сочинениях и специальных соборных постановлениях. Аргументация и терминология у Ефрема очень схожа с таковыми же у Леонтия. Как и Леонтий, Ефрем настойчиво защищает формулу свт. Кирилла μία φύσις «одна природа» [634] и дает ей сходную (хотя и не тождественную) с Леонтием интерпретацию, а именно что в этом выражении φύσις «природа» употреблено вместо ὑπόστασις «ипостась», доказывая это ссылками на другие места из сочинений свт. Кирилла, например, на его письмо к еп. Магну, где свт. Кирилл пишет, что «Еммануил познается ἐν δύο φύσεσιν „в двух природах“, [635] как определено на IV Вселенском соборе против тех, кто разделяют две природы в соединении, а не против тех, кто различают их в соединении. [636] Свт. Кирилл сказал, пишет далее Ефрем, τὸ ἓν ζῶον, τουτέστιν ἡ ὑπόστασις „одно живое существо, то есть ипостась“, а не сказал: μία φύσις „одна природа“, что было бы ересью Аполлинария. [637] Свт. Кирилл говорит: „Они (природы) не смешаны через соединение, так что природа Слова не перешла в природу плоти, ни последняя в первую, но каждая пребывает в своем свойстве при этом неизреченном соединении, показывая нам как бы одну природу Слова Воплощенную (μίαν ἡμῖν ἔδειξεν Yἱοῦ φύσιν σεσαρκωμένην)“. [638] Относительно истинности Халкидонского определения Ефрем не сомневается, что оно есть выражение веры всей Церкви и всех Свв. Отцов. „Благочестиво и с мыслью Отцов согласно признание двух природ во Христе и одного Лица и Ипостаси... Соединив мысли Свв. Отцов, святой Халкидонский собор утвердил благочестие“. [639]

Что касается христологической терминологии Ефрема, то вся она совершенно одинакова с терминологией Леонтия. Ефрем постоянно рассуждает о φύσις „природе“, ὑποστασις „ипостаси“, ἕνωσις καθ’ ὑπόστασιν „соединении по ипостаси“, ἰδιώματα „особых свойствах“ [640] в том же духе и в тех же словах, как и наш Леонтий. Но особенную близость Ефрема к Леонтию можно наблюдать в извлечениях из сочинений Свв. Отцов. Ефрем весьма широко пользуется этими извлечениями для подтверждения своих мыслей. Имена цитируемых авторов те же самые, что и у Леонтия. [641] Встречаются у Ефрема цитаты из таких авторов, которые характерны и для нашего Леонтия, как своего рода редкости патристической литературы, таковы, например, цитаты из Ерехтия, епископа Антиохии Писидийской. [642] Далее, Ефрем упоминает дважды о св. Симеоне Столпнике, о Варадате и Иакове, которых хвалит за мужество в борьбе с противниками Халкидона. [643] Так же отзывается об этих личностях и наш Леонтий. [644] Наконец, можно указать буквальные заимствования у Леонтия из сочинений Ефрема. Так, в помещенной у Леонтия цитате μεγάλου Ἐφραίμ, ἐκ τοῦ εἰς τὸν μαργαρίτην λόγου „из Слова великого Ефрема о жемчужине“ [645] текст ее оказывается взятым из двух фрагментов сочинений Ефрема, помещенных у Миня. [646] Леонтиевская цитата под заголовком: τοῦ ὁσίου Ἐφραίμ ἐκ τοῦ εἰς τὸν μαργαρίτην κατὰ Μαρκιῶνος „из Слова преподобного Ефрема о жемчужине против Маркиона“ (Col. 1396А) целиком и дословно взята из соответствующего фрагмента Ефрема. [647]

Не располагая полными и подлинными сочинениями Ефрема, трудно высказаться, конечно, с точностью о всех заимствованиях, которые сделал у Ефрема наш автор. [648] Но не может подлежать сомнению, что Леонтий стоит в близком литературном родстве с Ефремом и даже в некоторой литературной зависимости от него, как пользовавшийся некоторыми местами его сочинений. Последний факт приобретает для нас особенно важное значение именно потому, что он проливает очень яркий свет на саму личность Леонтия и на время его жизни. Ефрем занимал Антиохийскую кафедру с 527 по 546 г. [649] Значит, писательская деятельность Леонтия должна приходиться не раньше, чем на сороковые-пятидесятые годы VI века. [650] Затем, об Ефреме известно, что он вел усиленную борьбу против оригенистов. В 542 г. он соборно анафематствовал оригенистов, в том числе и Леонтия Византийского. [651] Ясно, что если бы наш автор был оригенистом, то он не стал бы заниматься с таким вниманием сочинениями своего противника, тем более не пожелал бы брать из них цитаты. Таким образом, здесь мы еще раз убеждаемся в том, что Леонтий Византийский из Vitae Sabae не тождествен с нашим автором, хотя и носит одно прозвище с ним, что наш автор есть особое лицо, хотя и жившее одновременно с Леонтием-оригенистом.

Очень близкое сходство с патриархом Ефремом в его отношении к нашему Леонтию имеет другой патриарх Восточной Церкви, св. Евлогий Александрийский, живший во второй половине VI столетия (патриаршествовал с 580 по 607 г.). [652] Евлогий написал много сочинений, но в своем полном составе они до нас не дошли. Сохранились только:

1) одна речь,

2) трактаты (κεφάλαια ἑπτά „семь Глав“) о двух природах во Христе и

3) небольшие фрагменты из различных его сочинений. [653]

Об утраченных же трудах можно судить по подробным рецензиям о них Фотия в его Библиотеке. [654]

По своему содержанию сочинения Евлогия — полемического характера и направлены против тех же самых еретиков, с которыми боролся и Леонтий Византийский. Фотий перечисляет сочинения Евлогия против Евтихия, против севириан, против агноитов, феодосиан, гайанитов и акефалов. Главное положение, которое защищает Евлогий в отношении Лица Господа Иисуса Христа, высказывается им в таких словах: „Исповедую одного Господа Христа в двух природах нераздельных и неслитных (ἐν δύο φύσεσιν ἀδιαιρέτοις καὶ ἀσυγχύτοις), в совершенном Божестве и совершенном человечестве“. [655] Этот тезис Евлогий находит совершенно согласным как с учением свт. Кирилла вообще и с его формулой: μία φύσις τοῦ Θεοῦ Λόγου σεσαρκωμένη в частности, так и с учением Халкидонского собора, который прошел посреди (καθ᾿ αὐτό τὸ μέσον) двух крайностей, остановившись на следующем изложении Флавиана: „Исповедуем, что Христос после Воплощения состоит из двух природ в одной ипостаси, одном лице, признавая единого Христа и единым Сыном“. [656]

Христология патриарха Евлогия приобретает особенную силу убедительности оттого, что она весьма насыщена доказательствами из Священного Писания и из святоотеческой литературы. Из размышлений над этими цитатами можно сделать некоторые небезынтересные для нас заключения. Во-первых, имена цитируемых Евлогием авторов оказываются не только одинаковыми с Леонтием и Ефремом, но встречаются иногда и прямо сходные по содержанию и формулировке места у всех трех писателей. Не говоря о том, что все христологические термины, как-то: φύσις „природа“, ὑπόστασις „ипостась“, πρόσωπον „лицо“, ἕνωσις καθ᾿ ὑπόστασιν „соединение по ипостаси“, ἰδιώματα „особые свойства“ и т. д., совершенно тождественны у этих писателей; даже целые выражения, такие как: οὐκ ἔστι φύσις ἀπρόσωπος „нет природы без ипостаси“ или ἀνυπόστατος „безыпостасный“, σάρζ ἐμψυχομένῃ ψυχῇ λογικῇ καὶ νοερᾷ „плоть, одушевленная разумной и мыслящей душой“, εἷς ἐστιν ὁ Χριστὸς καὶ οὐ δύο καὶ σύνθετος αὐτοῦ ἡ ὑπόστασις „Христос один, а не два, и его ипостась сложная“ и др., [657] оказываются повторяющимися почти буквально и у Ефрема, [658] и у нашего Леонтия. [659] У Евлогия так же, как и у Ефрема и Леонтия, есть упоминания о Симеоне Столпнике и Варадате. [660]

Но, говоря о большом сходстве между тремя данными авторами, не следует замалчивать и некоторых различий между ними. Например, у Евлогия леонтиевская терминология воспроизводится гораздо точнее и полнее, чем у св. Ефрема. Если у Ефрема совсем нет самого характерного для Леонтиевой христологии термина ἐνυπόστατος (ἕνωσις) „воипостасное (единство)“, то у Евлогия он повторяется чуть ли не на каждой странице. [661] У Ефрема совсем нет упоминания о подложных сочинениях, которыми так много и серьезно занимается Леонтий, Евлогий же говорит о „свидетельствах из Григория Чудотворца и Юлия, папы Римского“, что это „глупость Аполлинария“. [662] Как кажется, эти наблюдения позволяют нам заключить, что патриарх Евлогий писал уже после выхода в свет сочинений Леонтия и, несомненно, пользовался его трудами. Правда, Евлогий не упоминает имени Леонтия и не делает дословных выписок из его трудов. Это обстоятельство указывает на то, что у Евлогия или не было под руками самих сочинений Леонтия, или их автор патриарху-писателю не был достаточно известен, поэтому он и воздержался от его цитирования. Но те идеи и та терминология, которые были пущены в научный оборот Леонтием, несомненно, были известны Евлогию, им усвоены и широко использованы в его сочинениях. Учитывая этот факт литературной зависимости Евлогия от нашего автора, мы не можем не видеть в нем косвенного подтверждения своего положения о том, что наш Леонтий-писатель жил и писал в период времени до Евлогия, то есть до последней четверти VI века.

Из числа других церковных писателей и деятелей VI века, стоявших в более или менее близкой связи с нашим Леонтием Византийским, можно указать еще на императора Юстиниана, еп. Гераклиана Халкидонского, Памфила, Евстафия монаха и др. Об императоре Юстиниане мы будем говорить впоследствии, и говорить подробно ввиду его особенного отношения к нашему автору. Что же касается Гераклиана, который писал в самом начале VI столетия, то памятников его письменной деятельности сохранилось совсем мало. Сохранились лишь четыре цитаты ἐκ τῶν Ἡρακλειανον „из сочинений Гераклиана“, помещенные в известной нам Доктрине. [663] Но уже судя по этим небольшим фрагментам, можно не сомневаться, что наш Леонтий придерживался того же образа мыслей и того же направления, что и Гераклиан. Именно, все писания Гераклиана — полемического характера и имеют в виду монофизитов и несториан, с которыми боролся всю свою жизнь Леонтий. Те приемы, которые он употребляет в своей полемике, совершенно тождественны с приемами Леонтия. На первом плане у него философско-рационалистические аргументы, на втором же — доказательства из Священного Писания и писаний Свв. Отцов. В одном месте (в последней цитате) он доказывает, что число не разделяет исчисляемых вещей и что не все единое по числу просто по содержанию, но оно бывает и сложным; и не все, сложное по содержанию, множественно по числу, но оно бывает и единым. В том же духе и стиле об этих предметах рассуждает и наш Леонтий. [664] Много сходных мыслей и тождественных выражений встречается у Гераклиана (в 3-й цитате) с нашим писателем в трактовке вопроса о природах во Христе: в человеке — одна природа (человеческая — духовно-телесная), иначе, если и человеке две природы (дух и тело), то во Христе будет уже три природы. [665] Леонтий не цитирует Гераклиана, он, возможно, даже не видел его сочинений. Но тем важнее то, что Леонтий оказывается очень близким к нему по воззрениям и аргументации: значит, вообще, писатели VI века на Востоке, живя в разных местах и не зная друг друга, самостоятельно приходили к сознанию необходимости занимать в церковно-литературной деятельности ту самую позицию, на которую встал наш Леонтий, а за ним и другие полемисты.

То же самое, что о Гераклиане, можно сказать смело и о Памфиле в его отношении к Леонтию. Памфил — это неизвестный автор, из сочинений которого взяты в Доктрине две цитаты. [666] В них он занимается выяснением терминов — тех же самых и в том же духе, как и наш Леонтий. [667] По предположению Дикампа — издателя Доктрины, фрагменты Памфила в Доктрине надо считать заимствованными ἐκ τῆς δογματικὴς πανοπλίας. Эта Паноплия, принадлежащая перу неизвестного автора, без сомнения, носит на себе следы близкого сходства с трудами нашего автора, но не столько, впрочем, со стороны ее внутреннего содержания, сколько со стороны цитат и ссылок. [668] Богатый флорилегий (сборник извлечений) Паноплии включает 11 цитат, имеющихся и у нашего Леонтия. Но кто из обоих этих авторов от кого зависит — не только трудно, но и прямо невозможно решить на основании данных цитат. Совпадение в цитировании мест из различных сочинений у авторов того древнего времени наблюдается очень часто, и наиболее правильная причина этого лежит в том, что в то время, время напряженной борьбы с многочисленными еретиками, существовали особые сборники, содержавшие выписки из святоотеческой литературы, которыми авторы и пользовались в своей полемике и вообще в своих письменных работах. Доктрина, между прочим, и представляет собой один из сохранившихся образцов подобного рода флорилегиев. Затем, Памфил несомненный современник Леонтия, так как он говорит о тритеизме вполне согласно с нашим писателем. [669] В качестве же современников Леонтий и Памфил едва ли могли бы пользоваться сочинениями друг друга, и потому естественнее предположить, что оба эти автора для своих цитат имели особый источник — сборник святоотеческих извлечений.

Относительно монаха Евстафия и его Ἐπιστολὴ πρὸς Τιμοθέον σχολασηκὸν περὶ δύο φύσεων κατὰ Σεβήρου („Послания к Тимофею схоластику о двух природах против Севира“) [670] приходится повторить снова то же, что и о предшествующих авторах: он говорит тем же самым языком, думает о тех же самых предметах, что Памфил и наш Леонтий. Выступая против Севира, он старается запутать его в его собственных сетях, пускает в ход силлогистику, ловит на словах, старается всячески опрокинуть доводы своего противника. Библейские тексты у него чередуются с цитатами из Отцов, особенно из сочинений свт. Кирилла Александрийского, [671] но больше всего он уделяет места все-таки аргументам рационалистическим. У Евстафия не раз встречается термин ἐνυπόστατος „воипостасный“, употребляемый для обозначения соединения человеческой природы во Христе с природой Божественной. [672] Евстафий решительно настаивает на реальности человечества во Христе против докетистов, евтихиан и фантазиастов и отвергает их упрек в адрес православных, что такая реальность необходимо ведет к признанию δύо πρόσωπα „двух лиц“. [673] Он твердо стоит за положение: „Если сложный Христос (ὁ Χριστὸς σύνθετος) не только состоит из двух природ, но и действительно имеет их в себе как состоящий из них, а не существует в них как чуждый в чуждых (ἄλλος ἐν ἄλλοις), тогда сохраняется и все значение соединенного“. [674] И наш Леонтий развивает в своих сочинениях не только одинаковые с Евстафием мысли, но даже и в одинаковых выражениях. [675] Евстафий старательно защищает свт. Кирилла от различных обвинений. Совершенно согласно с Леонтием [676] он выясняет, что у свт. Кирилла под μία φύσις „одной природой“ Христа разумеется ἓν ζῶον „одно живое существо“: „Не сказал учитель (ὀ διδάσκαλος), что образуется одна природа из обеих, но составляется единое живое (существо), которое можно обозначить: ἓν πρόσωπον „одно лицо““. [677] Свт. Кирилл не уничтожает двух природ, но признает ἐπὶ συστάσει μᾶλλον αὐτῶν καὶ κατ’ οὐσίαν ἀσυγχύτου καὶ ἀτρέπτου καὶ ἀμειώτου ἑνώσεως αὐτῶν „скорее в их составе и неслитное, неизменное и неумаленное соединение их по существу“, [678] то есть что они находятся в состоянии неслитного, неизменного и неумаленного единения. Много места уделяет Евстафий опровержению взглядов Севира, которого он называет ἡ δικέφαλος ἀλώπηξ „двуглавой лисицей“ или ὁ δίγλωσσος ὄφις „двуязычной змеей“ [679] за то, что он обольщает своими хитрыми речами нетвердых в истине и тем отторгает от Церкви и спасения православных. Как мы уже знаем, и Леонтий был таким же горячим и убежденным противником Севира, много писавшим для опровержения его учения, которое по своей отвлеченности и запутанности задавало вообще много труда православным полемистам. Одним словом, разбираемое нами сочинение Евстафия по всему напоминает нам сочинения Леонтия Византийского и легко могло бы быть причислено к этим последним, не будь надписано именем другого автора. Этот Евстафий по времени жизни является современником и сподвижником нашего Леонтия. В одном месте он проговаривается, что пишет через восемьдесят с лишком лет после Нестория. [680] В другом месте восклицает так: „И это после почти 600 летнего единения“. [681] Все это указывает на V век, на его середину, как на время жизни Евстафия.

Кроме указанных нами писателей-богословов одного направления с нашим Леонтием мы могли бы в VI веке найти и еще несколько других подобных лиц. Мы могли бы говорить об еп. Иоанне Скифопольском, который „учено и благочестиво писал о Халкидонском соборе“, [682] об Иоанне Грамматике Кесарийском, на которого ссылается как на борца против Севира монах Евстафий, [683] выдержки из полемики с которым приводит и Леонтий. [684] Думается, что после всего сказанного теперь уже для нас с достаточной убедительностью выяснилось принятое нами положение: Леонтий Византийский бы и одним из типичных представителей целой плеяды ученых богословов VI века, тесно связанных друг с другом общностью интересов и идей своего времени. Думается также, что теперь с достаточной определенностью нарисовались перед нами и основные черты этою богословского направления, к которому принадлежал как сам Леонтий, так и все другие богословы VI века, и именно — к смешанному Александрийско-Антиохийскому, или Каппадокийскому направлению. Таким нашим выводом определяется одна сторона направлен и и деятельности Леонтия как богослова Восточной Церкви. Другую сторону представляет его философское направление, поскольку Леонтий вместе с богословием в своих сочинениях пользовался и философией. К освещению этой стороны теперь и приступим.

Л. Гарнак утверждает, что „при переходе из V в VI век аристотелизм снова воспринял силу... В первой половине VI века нам встречается муж — Леонтий Византийский, который как богослов и догматист является столь же сильным, сколь и плодовитым, и о котором известно, что он, хотя думал и верил, как Кирилл, однако свою защиту Халкидона предпринял совершенно свободно. Когда хотели допытаться, каким способом ему удалось представить Халкидон как Кириллово богословие, то оказывается, что этим средством явились аристотелевские категории, иначе сказать, схоластика. Леонтий есть первый схоластик“. [685] Мнение Гарнака не оригинально. Он заимствует его у Лоофса и только выражает его в более определенной форме. Так, Лоофс на вопрос, какое догматическое место занимает Леонтий, отвечает: „У него не экзегетические и не религиозные аргументы выступают на первый план, а философские, и философское воззрение его решительно аристотелевского, а не платоновского происхождения. Наш автор — предтеча Иоанна Дамаскина“. Сказать это — значит то же, что сказать: Леонтий — предтеча схоластики, ибо Дамаскин действительно открывает своей догматикой путь схоластическому богословию.

И в самом деле, первое впечатление, получаемое от чтения сочинений Леонтия, таково, что автор — схоластик: он оперирует рассудочными доказательствами, повсюду ссылается и опирается на философские и логические положения и при этом заимствует эти положения у Аристотеля, а не у Платона. Логикой занимался, как известно, и Платон. Свою „диалектику“ он специально посвятил разработке логических определений, выясняет образование понятий, их сведения (συναγωγή) и разделения (διαίρεσις). Он говорит здесь о родах и видах (εἴδη καὶ γένη), о формах или идеях, об их взаимоотношении, о составных частях предложений и т. д. Но в этой логике Платона положены, можно сказать, только зародыши настоящей логики, истинным отцом которой следует по справедливости считать Аристотеля. Последний не только разработал систему понятий, но дал теорию силлогизмов, вывел основные логические законы человеческого мышления и указал пути к построению научных доказательств. Всякий научный тезис должен, по Аристотелю, основываться на своих логических посылках. Непрерывная цепь таких посылок необходимо приводит к известному результату, к искомой истине. Там, где в порядке развития мыслей недостает какого-либо посредствующего члена, необходимой переходной мысли, где цепь заключений прерывается, там не достигается и желанный вывод; обнаруживается, напротив, несостоятельность всего построения, получайся логический абсурд. Вся сила убедительности в известной истине состоит в правильности развитого силлогизма, в оправдании истины со стороны согласия с разумом. Этот человеческий разум признается компетентнейшим судьей в определении истинности или ложности искомого. Он самодовлеющий источник знания и всемогущий двигатель всякой науки. Отсюда всякий внешний авторитет, всякое апостериорное доказательство если и имеет значение, то уже второстепенное, и обязательно для нас постольку, поскольку приемлемо нашим разумом, согласуемо с его априорными данными.

Можно ли применить к Леонтию Византийскому указанные нами начала аристотелизма? Можно, но только cum grano salis, с известным ограничением. В этом случае мы присоединяемся к мнению Рюгамера, который утверждает, что Леонтий дает место и Платону и Аристотелю, причем последнему следует в большем, нежели первому. [686] Так же и Юнглас полагает, что „Леонтий ни платоник, ни аристотелик, ибо элементы той и другой философии синтезировались в его учении“. [687] Пробным камнем для распознания принадлежности нашего автора к тому или другому философскому направлению возьмем антропологию. У Леонтия антропология носит на себе несомненную печать Платоновой, а не Аристотелевой философии. Платон представляет человека состоящим из двух разнородных частей — души и тела. [688] Душа, по нему, есть начало движущее и само движущееся, посредствующее между телом и идеями, материальным и трансцендентным миром. И Леонтий согласно с этим говорт: ἄνθρωπος ἐκ φυχῆς καὶ σώματος συνεστώς „человек состоит из души и тела“, [689] и трактует о душе, как о χωριστὴν ἐχούστῃ καὶ ἰδίαν ζωὴν πρὸς τὸ εἶναι οὐσίαν ἀσώματον αὐτοκίνητον „имеющей отдельную, собственную жизнь, чтобы быть сущностью бестелесной и самодвижущейся“. [690] По Платону, душа необходимо бессмертна, и по Леонтию, она есть τὸ ἀθάνατον καὶ ἀνώλεθρον „бессмертное и негибнущее“; [691] в человеке τὸ μὲν ὀρατόν, τὸ δὲ ἀόρατον, καὶ θνητὸν καὶ ἀθάνατον, καὶ τὰ ἄλλα одно видимое [то есть тело], другое — невидимое [то есть душа], одно — смертное, другое — бессмертное». [692] По своему содержанию душа Платоном разделяется на две части (δύο μέρη): одна вечная, духовная — τὸ θεῖον «божественная», другая телесная, смертная — τὸ Ονητόν, которая, кроме того, распадается на лучшую и худшую части. Божественная часть — дух, разум (λόγος, νοῦς, τὸ λογιστικόν) — составляет самую сущность человеческой души. Вторая часть ее — θυμός «мужественная воля», «гнев» и третья часть — τὸ ἐπιθυμητικόν «желание», «вожделение». Согласно с этой трихотомией души и наш Леонтий учит: μέρη ἀνθρώπου ψυχὴ καὶ σῶμα, μέρη δὲ τῶν μερῶν αὐτοῦ ἐπὶ μὲν ψυχῆς, οὐσία λογικὴ καὶ ποιότης ἀσώματος, ὧν τὸ μὲν ἡγεμονικὸν, τὸ δὲ θυμικὸν, τὸ δὲ ἐπιθυμητικόν «части человека: душа и тело, а части его частей у души — сущность разумная и бестелесное качество, и здесь одно — руководящее, второе — гневное, третье — вожделеющее». [693]

Далее, Платон признавал предсуществование душ, которые, переходя из идеального мира в земной, реализируют каждая по своему виду свое тело. Леонтий в общем отвергает эту мысль о предсуществовании душ. «Не из предсуществующей души и тела создается человек», — говорит он. [694] Но такое категоричное отрицание предсуществования у Леонтия исходит, несомненно, из других мотивов — из-за опасности впасть в оригенизм, столь распространенный в Палестине и вообще на Востоке в его время. В качестве же последовательного платоника Леонтий не прочь был бы и признавать такое предсуществование. Между строк оно у него иногда и проглядывает, как например, в таких словах:

При этом надо заметить, что Леонтий знает о различии в учении о предсуществовании оригенистов и платоников. В De sectis он говорит: «Почему лошади, будучи одной природы, одни изнуряются от непосильных трудов, другие нежатся у богатых людей. И оригенисты не считают душ предсуществующими. А платоники, во избежание всякой укоризны, признают предсуществование душ бессловесных». [696] По смыслу этого места Леонтий во всяком случае предпочитает платоников оригенистам и считает их учение более последовательным, хотя ясно не высказывается относительно своей принадлежности к их числу.

Теперь, что такое тело, по учению Леонтия? Это — вторая часть человека, часть такая же совершенная, как и душа (οὐδ’ ὁ ἄνθρωπος ἐκ ἀτελῶν ἐστὶ μερῶν «и человек не состоит из несовершенных частей»), но оно есть φυσικὸν ὀργανικὸν δυνάμει ζωὴν ἔχον «природное орудие, в возможности обладающее жизнью». [697] Тело состоит из головы, рук и ног. А эти части распадаются на кости, мясо и нервы, эти же последние — на четыре основных элемента (στοιχεῖα). [698] Элементы состоят из материи и формы, первооснов всего существующего. И тело, и душа находятся в непрерывном взаимодействии между собой. Душа терпит телесные страдания ради единения с телом (παρὰ τὴν τοῦ σώματος κρᾶσιν), в котором живет. [699] Это учение о теле также почти совпадает с началами платонизма. Платон учил о материи и форме (ὕλη καὶ εἶδος): [700] материя есть пассивное начало (μὴ ὄν «не сущее»), принимающее различные формы. Форма же есть та творческая идея, которая превращает материю в реальный предмет или явление. Для тела, состоящего из материи, душа является формой, потому она есть подлинная сущность и причина бытия тела, как и всех происходящих в последнем явлений.

Если мы сопоставим антропологию Леонтия с таковой же Аристотеля, то сразу же почувствуем, что последняя по своим философским принципам непримирима с первой. Аристотель — материалист, эмпирик, хотя и не чистой воды; [701] и уже по одному этому понятно, что его антропология не может совпасть с таковой же нашего писателя. Можно что угодно навязывать Леонтию из чуждого ему и что угодно можно у него отрицать из свойственного ему, но нельзя, думается, отрицать у него чистого, христиански-просвещенного взгляда на человека и все существующее, нельзя приписывать ему язычески-материалистических воззрений. Между тем аристотелизм, который в качестве основных начал миросозерцании хотят навязать Леонтию, весьма мало сроден христианству. [702] Платонизм с его идеалистическим миросозерцанием, с учением о трансцендентном, идеальном мире, о бессмертной душе человека и вообще с учением о превалировании всего духовного, невещественною над материальным и вещественным несравненно более подходит к христианскому учению. Разве мог бы Леонтий примкнуть к аристотелевскому понятию о человеке как более высоком типе животного, у которого душа не более как функция телесного организма и потому должна уничтожиться вместе с последним навсегда? Правда, Аристотель признает ум (νοῦς) в душе, который имеет самостоятельное бытие и в этом смысле — бессмертие. Однако у Аристотеля этот разум не есть душа как особая личность, и его бессмертие — не личное существование после смерти. Аристотелевское бессмертие — это космическое, безличное бессмертие, бессмертие материи, есть метемпсихоз, переход в иные и иные формы. Такого бессмертия Леонтий-христианин не мог признать.

Кроме того, материалистическая философия Аристотеля противоречит всей полемической деятельности Леонтия. Лоофс, Гарнак и другие вслед за ними считают Леонтия одним из рьяных и последовательных оригенистов и в то же время — аристотеликом. Но ведь оригенизм есть не иное что, как крайнее развитие принципов александризма, то есть проповеди аллегоризма, мистицизма, словом, такою учения, которое стоит в полном контракте с началами философии Аристотеля. Даже отрицая принадлежность Леонтия к оригенизму, как это делаем мы, и считая его по богословскому направлению сторонником соединенных начал александрийской и антиохийской школы, мы и при этом не видим возможности причислять Леонтия к чистым аристотеликам. Иначе не имела бы никакого объяснения и оправдания вся его горячая полемика с несторианством, которое, безусловно, основывалось на аристотелизме, питалось и развивалось на положениях философии Стагирита. Иначе затруднительна для понимания была бы вся его полемика с аполлинаристами, которые утверждали согласно с Аполлинарием, что для Бога Слова невозможно соединиться с душой человеческой как с греховной, нечистой, полуживотной. «Мы же говорим, что, наоборот, нужно считать, что скорее всего Он соединился с греховным более как с нуждающимся во спасении. Ибо Он спас того, с кем соединился». [703] И вообще, с признанием Леонтия аристотеликом нам пришлось бы стать прямо в безвыходное положение при решении вопросов о том, откуда в сочинениях Леонтия могли появиться горячие выступлении в защиту веры как главного и единственного источника знания в области религии, откуда могли быть занесены речи о непостижимом, неизреченном, таинственном, духовном. Этими речами полны сочинения Леонтия, и полны именно потому, что наш автор придерживался начал философии Платона, а не Аристотеля.

Но признавая Леонтия с метафизически-принципиальной стороны более платоником, чем аристотеликом, мы соглашаемся утверждать обратное со стороны логико-психологической трактовки религиозно-философских вопросов, а также со стороны терминологического изложения и методологических приемов рассуждения. Так, прежде всего нужно сказать, что Леонтий усвоил себе некоторые взгляды Аристотеля на душевную жизнь и применял их к делу и своей литературной полемике. Аристотель определяет душу как чистую форму, как движущую силу, энтелехию своего тела и всех его отправлений. [704] В отличие от Платона Аристотель учит еще о многих видах души, считая самым низшим видом — растительную (τὸ θρεπτικόν), средним — ощущающую (τὸ αἰσθητικόν), желающую (ὀρεκτικόν) и движущуюся (κινητικόν), которая присуща животным, и высшим — размышляющую (τὸ διανοητικόν), которая присуща человеку. [705] Он также учит о различных силах души и о такой эволюции их, вследствие которой каждый человек переживает несколько душ в течении своей жизни. [706] Согласно такому учению Аристотеля или, точнее, такой его психологии и наш Леонтий учит, что в душе есть мною частей, и кроме главных ее свойств — разумности и бестелесности, волящей и чувствующей способности — есть также: τὸ ἐννοηματικὸν καὶ διανοηματικὸν, μνημονευτικὸν καὶ βουλευτικὸν καὶ δοξαστικόν, τὸ δὲ ὀρεκτικόν τε καὶ ἐκκλητικόν, τὸ δὲ ἀμυντικόν τε καὶ δραστικὸν καὶ πολλά ἕτερα «мыслящая и рассуждающая, запоминающая, совещательная, предполагающая, стремящаяся, стимулирующая, показующая, деятельная и многие другие [части]». [707] Подобные же мысли развивает Леонтий и в других местах своих сочинений. [708] Аристотель различает в душе человека двойной ум (δίπλοῦς νοῦς): актуальный и потенциальный, деятельный и страдательный (ποιητικὸς καὶ παθητικός). [709] Только первый истинно действителен и может быть назван бессмертным, как чистый от примеси индивидуальности и материальности. В последнем качестве νοῦς является мировым, универсальным началом и, по существу, не может даже считаться принадлежностью души известного человека. И наш Леонтий в душе человека различает активные силы от пассивных и говорит о παθητικαὶ δυνάμεις «пассивных силах», παθητικαὶ ποιότητες «пассивных качествах», [710] которые и являются собственно подверженными страданию.

Рассуждая о материи и форме как основах всего сущего, Аристотель вносит значительные поправки в учение Платона. Материя, но Аристотелю, есть δύναμις «возможность», а форма — ἐνέργεια «действительность». Под потенцией разумеется не логическая только возможность, но реальная: материя — необходимое и действительное предуказание формы, через саму себя она и указывает на эту форму. Нет материи без формы, как и формы без материи. Следовательно, обе они друг друга обусловливают в своем существовании и каждая фактом своего существования подтверждает реальность другой. При этом постоянной силой, переводящей материю в форму, служит движение (κίνησις). Движение есть посредствующая между потенциальным (материей) и актуальным (формой) бытием возможность, которая непрестанно стремится стать действительностью. [711] Поэтому движение является причиной множественности, разнообразия и изменчивости явлений и вещей в мире. Наш писатель Леонтий, базирующийся в своих космологических воззрениях на платоновских началах, использовал для своих целей и эти внесенные Аристотелем в учение Платона изменения и поправки. Центральный пункт христологии Леонтия — соединение двух природ в одной Ипостаси Христа. На этом пути Леонтию нужно было привести рациональные доказательства в пользу совместимости единства со множеством, и притом не жертвуя реальностью и целостью соединяемых частей. Платон, безусловно, помог Леонтию составить понятие о личности, об индивидууме, о единстве в человеке. Аристотель же, считающий все существующее реальным и конкретным, не знающий ничего трансцендентного, кроме разве что перводвигателя (πρῶτον κινοῦν), самой чистой формы (или Божества), подсказал ему путь к разумному обоснованию двух природ во Христе с их неизменными свойствами и единством их носителя — Богочеловека. О движении как способе становления возможного действительным нередко упоминает и Леонтий, хотя и окрашивает это понятие в несколько иной цвет сообразно со своим христианским миросозерцанием и богословскими задачами. [712] В этом отношении характерно место в De sectis, где наш автор прямо интерпретирует Аристотеля, приспосабливая его к своей цели:

И дальше Леонтий на основании того же Аристотеля доказывает, что нет никакого противоречия утверждать единство и двойство во Христе, выясняя и сами эти понятия единства (τὸ ἕν) и двойства (τὰ δύο), и во всем этом опираясь на Стагирита, ибо «он относительно материи и формы говорит, что они одно по числу, а два по виду (τῷ εἴδει)». Наконец, Леонтий не раз говорит о четырех элементах (τέσσαρα στοιχεῖα), то есть огне, воздухе, воде и земле, из которых состоит весь мир вообще и каждая вещь в частности. [714] Это учение заимствовано им не от кого другого, как от Аристотеля, который считал весь космос состоящим из указанных четырех элементов, принимающих различные сочетания по форме, но не изменяющихся по своему существу.

Еще более значительное влияние на нашего Леонтия оказал Аристотель своей гносеологией и логикой, теми разделами философии, которые были разработаны им с особой тщательностью и подробностью. Процесс познания, по Аристотелю, происходит в таком порядке. Разуму человека присущи общие понятия, но присущи только в потенции, из которой переходят в действительность лишь под воздействием на человека впечатлений из внешнего мира. Потому ощущение есть основной фактор познания, которое и считается у Аристотеля чувственно-реальным (в противоположность абстрактно-идеальному у Платона). Усвоенные мышлением человека ощущения сознаются им как своя собственность, которую разум стремится упорядочить. Разум производит тщательную сортировку воспринятых им извне познаний, отделяет существенное от случайного, важное от ничтожного, производит обобщения и синтезы разрозненных понятий, возводя их в высшие мыслительные формы. Результатом такой деятельности являются категории, самые общие и необходимые понятия, которые, будучи раз выработаны в уме человека, служат для него нормой познания и упорядочивающим приемником всех последующих знаний. Всех категорий Аристотель насчитывает десять. [715] Сравнительное значение их неодинаково и определяется степенью общности и необходимости каждой категории. Первой и самой главной философ считает категорию οὐσία «сущность», ибо все другие категории возвращаются к ней как к своему носителю. [716] Сущность вещи заключается в ее форме, которая и есть τὸ τὶ ἦν εἶναι вещи, самая ее суть. Οὐσία «сущность» не что-либо отвлеченное и общее, только мыслимое и абстрактное, но самое действительное и реальное, предстоящий нам, подлежащий опыту наших чувств, предмет. Она даже и не может принадлежать ничему другому, как только индивидуальной и реальной вещи или существу (τὸ δέ τι καθ᾿ ἑκάστον).

Но признанием только индивидуумов, или отдельно и реально сущих вещей, не отрицается существование общих свойств и качеств в вещах и, стало быть, во всем мире. Есть и общие элементы и реально-конкретной действительности. Это общее и одновременно реальное в предметах составляют их роды и виды, которые поэтому нельзя считать за чистые, разрозненные абстракции; они суть единое во множестве, реальное в наличном разнообразии вещей. Итак, относительно сущности каждого предмета возможны две точки зрения: сущность предмета как вся целокупность его индивидуальных черт, и сущность как состав его общих признаков, характеризующих данный предмет с другими ему подобными. Сущность в первом смысле есть πρώτη οὐσία «первая сущность», и под нее подходит только «этот» (но никакой другой) предмет или существо, существующее для себя и через себя. [717] Сущности второго порядка суть δεύτεραι οὐσίαι «вторые сущности», к ним принадлежит род и вид (γένος καὶ εἶδος) известных предметов или существ. Сущности первого порядка заключаются в сущностях второго порядка, как индивиды в своих видах. Есть и τρίται οὐσίαι «третьи сущности» в учении Аристотеля, за которые считаются у него подвиды, имеющие тесную связь с первосущностью, или так называемые ποιότητες οὐσιώδεις «сущностные качества», то есть συμβεβηκότα ἀχώριστα, «неотделимые привходящие признаки». [718] Термином συμβεβηκός «привходящее» Аристотель обозначает то в предметах или существах, что не составляет в них существенно необходимого, но без чего они, однако, не могли бы существовать в том виде, в котором они существуют. Это несущественное свойство предметов может быть неотделимым от них (ἀχώριστα), таким, исключение которого повлияло бы на изменение вещи и соответствующего понятия о ней, или отделимым (χωριστά), исключение которого возможно без ущерба для вещи и понятия о таковой. Первые συμβεβηκότа «привходящие» принадлежат к ποιότητες οὐσιώδεις «сущностным качествам», а вторые не принадлежат. Если иллюстрировать эту классификацию понятий конкретными примерами, то получится следующее. Πρώτη οὐσία «первая сущность» обозначился собственным именем («Павел», «эта береза»), δεύτερα οὐσία «вторим сущность» обозначается именем нарицательным («человек», «дерево»), τρίτη οὐσία «третья сущность» указывает на существенный критик («разумный», «лиственное»), συμβεβηκότα ἀχώριστα «неотделимые привходящие» указывают на неотделимый признак («апостол», «белотелое»), συμβεβηκότα χωριστά «отделимые привходящие» указывают на отделимые признаки («брюнет», «суковатая»).

Категория «сущность» (οὐσία) имеет самое широкое приложение в сочинениях Леонтия. Подробнее мы будем говорить об этом в главе о терминологии у Леонтия, а теперь заметим только, что для Леонтия существенно важно было самым тщательным образом исследовать значение этого понятия, во-первых, потому что вплоть до VI иска на Востоке продолжалось различное понимание термина οὐσία, и от этого происходила путаница в решении богословских вопросов; во-вторых, потому, что полемическая деятельность Леонтия требовала на первом плане точного отграничения понятия οὐσία от понятия ὑπόστασις, неясное понимание которых сектантами и еретиками служило в некоторых случаях главным мотивом для упорного разделения с Церковью; и, в-третьих, потому, что вопрос о Лице Иисуса Христа и об отношении двух составляющих Его природ вообще не мог быть решен без предварительного соглашения в том, что́ назвать сущностью в предметах или существах, и что́ — ипостасью, или лицом. [719] Аристотелевская οὐσία «сущность» в ее собственном и переносном значении, конечно, не могла быть полезна нашему автору, ибо πρώτη οὐσία «первая сущность» Аристотеля есть всегда ипостась, как это справедливо и подметил наш автор. [720] Но Леонтий мог воспользоваться для своей цели аристотелевскими подразделениями понятия οὐσία «сущность» и основать на них свою православную христологию. Как именно он использовал данную аристотелевскую терминологию, для нас выяснится в дальнейшем изложении нашей работы.

Относительно всех других категорий Аристотеля нам нет надобности говорить подробно, так как они не имеют близкого отношения к трудам нашего автора. Упомянем лишь вскользь о некоторых, изредка употребляемых Леонтием. Чаще других Леонтий пользуется категорией «отношения» (πρός τι). Как относится человеческая природа к Божественной во Христе, как относятся соединенные части к целому (ипостаси) и как целое относится к своим частям, — вот вопросы, в которых нашему автору представлялся случаи использовать категорию отношения.

Той же категорией пользуется Леонтий, когда на примере взаимного отношения души и тела, соединенных одной жизнью, выясняет отношение во Христе двух природ к Его ипостаси, к Богу Отцу и к нам. [722]

Не раз касается Леонтий и категории количества (ποσόν). К этому его побуждали споры о значении исчисления частей, входящих в соединение: есть ли число понятие разделяющее или нет. [723] Леонтий объясняет, что число может иметь двоякое значение — абсолютное и относительное. Но ни в том, ни в другом значении оно не вносит разделения в соединение, потому и исчисление двух природ во Христе не составляет препятствия считать их за единую ипостась. [724] С именем Леонтия сохранился особый фрагмент «О числе» (περὶ ἀριθμοῦ), где он специально выясняет значение единства и двойства относительно Христа так:

Категория качества (ποιόν) у Леонтия иногда привлекается в рассуждение о существенных и несущественных признаках предметов. [726] Искусно пользуется Леонтий категориями ποσόν «количество» и ποιόν «качество» в полемике с несторианами, которых он обличает в слишком узком понимании единения вообще и в неправильном представлении соединения элементов бесконечного и конечного во Христе, «ибо Божественное совершенно просто и не явилось ни из целого, ни из частей», а потому бесполезно мудрствовать о количестве и качестве частей, составляющих Христа, Его ипостась. [727]

Вообще категориями Леонтий в своих сочинениях пользуется нередко, хотя очень редко указывает на тот источник, из которого заимствует это учение о категориях. [728] Другой вопрос в том, сам ли Леонтий по своему почину выдвигает на свои ученые позиции категории Аристотеля, или же он вынуждается к этому тактикой своих противников. Думается, однако, что это использование Леонтием Аристотеля скорее вынужденное, и создалось оно на почве борьбы с несторианами, этими чистыми аристотеликами и рационалистами. На такое положение нашего автора раскрывает нам глаза его последний фрагмент «О числе», где говорится:

Можно привести еще и другие слова Леонтия, подтверждающие нашу мысль:

Этот закон есть закон Аристотеля, по которому каждый предмет должен иметь свою οὐσία «сущность», а всякая οὐσία «сущность» вместе с индивидуальными свойствами составляет ипостась предмета, поэтому безыпостасного предмета быть не может. Очевидно, Леонтий иронизирует над своими противниками, увлекшимися до крайности аристотелизмом и попавшими в ту яму, которую рыли для православных. Сам же Леонтий, как видно из этих его слов, считает себя свободным от рабства законам Аристотеля. Итак, за кого же в конце концов мы должны считать Леонтия по его философскому направлению, за платоника или аристотелика?

Ответить на этот вопрос помогает нам сам Леонтий, когда говорит, на какие два авторитета до́лжно ссылаться, когда мы сомневаемся, каким образом можно допускать, чтобы две природы находились в одной ипостаси (два вида в одном индивидууме):

Очевидно, Леонтий имеет в виду обратить против несториан их же собственное оружие (Аристотеля), на которое сам он не особенно полагается, ибо тотчас же указывает на свт. Григория и согласно с ним выводит такое заключение: «Итак, ясно, что два — по природе», то есть что во Христе две природы, но одно Лицо. И такое преимущественное доверие к свт. Григорию (Богослову), такое обоснование взглядов на авторитете последнего проходит красной нитью через все труды Леонтия, чем и удостоверяется факт принадлежности нашего автора к последователям Каппадокийцев. Эти же последние по своему философскому направлению были гораздо более платониками, нежели аристотеликами, а в общем философами-эклектиками. «Эклектизм, — говорит наш философ, князь С. Трубецкой, — то есть платонизирующий стоицизм со случайными заимствованиями из логики Аристотеля, арифметики пифагорейцев, морали циников, — есть философия ранней патристики». [732] «Под философией же я не разумею ни философии стоической, ни Платоновой, ни эпикурейской, ни философии Аристотеля, а эклектическую, [то есть] наилучшие из всех их положения, касающиеся правоты, ведения и гуманности», — говорит Климент Александрийский. [733]

Юнглас придерживается такого же или почти такого же мнения о Леонтии, как и наше, что он аристотелик с сильным влиянием неоплатонизма, что философия его есть синкретизм этих двух направлений. [734] В доказательство своего тезиса Юнглас ссылается на то, что учение Леонтия со стороны своего логического обоснования покоится на Εἰσαγωγή («Введении») Порфирия, в котором находятся знаменитые «пять слов» (πέντε κατηγορήματα): γένος, εἶδος, διαφορά, ἴδιον συμβεβηκός («род», «вид», «видовое различие», «собственный признак», «привходящий признак»). Знакомство с ними Леонтия особенно видно из 1-го фрагмента. [735]. Здесь все эти слова специально приводятся и объясняются автором. Однако большого значения этому аргументу придавать нельзя уже потому, что конец 1-го фрагмента как не имеющий себе параллели в сочинениях Леонтия не внушает к себе доверия в смысле принадлежности его нашему автору. С другой стороны, нельзя забывать и того, что порознь все указанные термины встречаются у Леонтия довольно часто. Но откуда Леонтий заимствует их, он нигде не говорит. Может быть, и у Порфирия, но может быть, и у Аристотеля. [736] В Топике Аристотеля есть специальное учение о четырех видах сказуемого: γένος «род» (= εἶδος «вид»), ὅρος «определение», ἴδιον «собственный признак», συμβεβηκός «привходящий признак». [737] Неоплатоники (к которым принадлежали Порфирий и его ученик Аммоний), несомненно, только расширили и углубили смысл указанных терминов, введенных в употребление Аристотелем. Нам же думается, что Леонтий воспринял данные термины не прямо из той или другой философии, а через посредство сочинений Каппадокийских Отцов, которые изучали языческих философов и ввели их терминологию в христианское богословие. Дело в том, что Леонтий ничем не проявил в своих сочинениях знакомства с Порфирием, мало обнаружил непосредственного знания Аристотеля и более всего показал свою широкую осведомленность в писаниях Свв. Отцов, в частности — глубокую приверженность к богословию и философии Каппадокийских Отцов. Этим последним, скорее всего, он и обязан своей философской терминологией.

Теперь рассмотрим вкратце употребление Леонтием каждого из указанных логических терминов. Относительно γένος καὶ εἶδος «род и вид» нужно сказать, что Леонтий часто пользуется ими вследствие близкого соприкосновения этих понятий с понятием сущности (οὐσία). В значении именно рода или вида Леонтий рассматривает человеческую природу Христа, считая ее за сущность второго порядка (δεύτερα οὐσία) и относя сущность первого порядка (πρώτη οὐσία) к самому Христу, к целой Ипостаси Богочеловека. [738] Роды и виды характеризуются своими особенными признаками (διαφοραί «различия»), которые играют большую роль в логических определениях. Эти различия бывают то соединительные (συστατικαί), то разделительные (διαιρετικαί), смотря по тому, расширяют или суживают они объем образуемого понятия. Леонтий пользуется такими понятиями для доказательства различия природ во Христе и после соединения их в одном Лице. [739] Термин ὅρος «определение» Леонтий также нередко применяет к делу в своих сочинениях [740] и придает ему значение широкое, не отличая даже от ὁρισμός, как делает и Аммоний. [741] Для Леонтия данный термин имел ту важность, что точное определение известного слова имплицитно заключает в себя и истинный его смысл и настоящее его приложение. Так, из слова «совершенный» (τέλειος) в приложении ко Христу как Богу он выводит необходимость считать Его и совершенным человеком, состоящим из души и тела, а не только из одного тела, как думали аполлинаристы, или за одного только человека (без Божества), как учили несториане. [742]

Понятием ἴδιον «собственный признак», «особенность» Леонтий пользуется тогда, когда дело касается взаимного существования природ во Христе. Природы остаются после своего соединения самостоятельными, сохраняя каждая свой ἴδιον «особый признак» и в то же время взаимно сообщая это ἴδιον через Ипостась друг другу, вследствие чего все Божественное во Христе есть вместе истинно человеческое, а все человеческое есть истинно Божественное. Ἴδιον «особый признак» у Леонтия шире, нежели то же понятие у Аристотеля, который придавал ему значение признака, принадлежащего неизменно членам того или другого класса, например, язык (членораздельная речь), по нему, есть ἴδιον «особый признак» человека, мычание — ἴδιον «особый признак» коров и т. д. Леонтий употребляет ἴδιον также в смысле «индивидуальный», «ипостасный», в противоположность слову καθόλος «общий», «общечеловеческий». [743] Дериваты от ἴδιον — ἰδιότητες, ἰδιώματα «особые свойства», «особые признаки» означают, по Леонтию, свойства сложной ипостаси (ὑπόστασις σύνθετος), индивидуальные особенности Богочеловека, в противоположность понятиям κοινότης, κοινωνία «общность», «общение», означающим общие свойства и особенности каждой из природ. [744] Очень характерное место для Леонтия и его учения об ἴδιώματα «особых признаках» можно указать в сочинении Adversus argumenta Sevri: [745] «Единение тех [природ] среднее, неслитное и нераздельное, признает соединенные [природы] сохраняющимися неповрежденно по причине неизменяемости их свойств (κατὰ τὴν ἑαυτῶν ἴδιότητα διὰ τὸ ἄτρεπτον) и по причине самого существенного единения делает их общими и принадлежащими одному, так что собственные свойства (τὰ κυρίως ἴδια) каждого суть общее [свойство] целого, свойства же целого суть общие каждой, по причине неслитного свойства (διὰ τὴν ἀσύγχυτον ἰδιότητα) в той и другой, ибо не произойдет взаимообщение свойств (ἀντίδοσις τῶν ἰδιωμάτων), если в каждой природе не будет пребывать неподвижное свойство (ἡ ἰδιότης ἀκίνητος)».

Мы уже знаем, что Леонтий признает в своей антропологии душу οὐσίαν ἀσώματον ἀυτοκίνητον «сущностью бестелесной и самодвижной». [746] Это платоновская точка зрения. Признание же им неподвижного свойства в каждой природе, каковым окажется и человеческая душа в человеческой природе Спасителя, заставляет думать, что здесь скрывается влияние и аристотелевского учения, по которому всякая πρώτη οὐσία, всякая индивидуальная природа должна обладать неподвижными свойствами, непередаваемыми другой сущности, другому индивиду. В этом пункте ярко обнаруживается смешение, синкретизм философских начал у нашего автора.

Учение о свойствах оказывается полезным не только для доказательства целости природ во Христе, [747] но и для подтверждения целости и самостоятельности каждого Лица Св. Троицы. Если у каждого Лица есть особое ипостасное свойство, то есть нерожденность у Отца, рожденность у Сына и исхождение у Св. Духа, [748] отсюда уже становится необходимостью признавать особую и целую сущность (οὐσία) Божества, принадлежащую этим свойствам, ибо свойств, лишенных сущности (ἀνούσιον ἴδιον), быть не может. Вместе же с таким признанием мы вынуждаемся считать совершенным Божеством и каждое из отдельных Лиц Св. Троицы, равно как и все три Лица в единстве. [749] Близко родственным термину ἴδιον «особый признак» по своему значению у Леонтия является понятие συμβεβηκός «привходящий признак», «акциденция». Συμβεβηκότα ἀχώριστα «неотделимые привходящие признаки» прямо совпадают по своему терминологическому значению с ἰδιώματα «особые признаки».

Эти акциденции в доктрине Леонтия также играют не последнюю роль. Они являются отличительными признаками ипостаси и открывают возможность для примирения во Богочеловеке Христе противоположных природных свойств. Так, Он по единству Своей Ипостаси есть и видимый и смертный, и невидимый и бессмертный; и неограниченный и вездесущий, и ограниченный и находящийся в определенном месте. Но видимость и смертность, ограниченность и пространственность суть акцидентальные свойства Его человечества, а потому Божеству Его могут и не приписываться; равно как невидимость и вечность, неограниченность и вездесущие суть акциденции Его Божества, а потому могут и не приписываться Его человечеству, хотя по существу те и другие свойства природ вследствие ипостасного соединения человечества с Божеством и являются общими. [751]

Итак, суммируя все сказанное нами относительно философского направления Леонтия Византийского, мы останавливаемся на таких положениях: Леонтий является перед нами в своих трудах несомненным философом и притом не столько метафизиком, сколько логиком. [752] По своим философским началам и убеждениям он должен считаться эклектиком, объединившим в своем мировоззрении платоновскую или, лучше сказать, неоплатоническую философию с аристотелевской. Этот философский эклектизм Леонтия был требованием того момента, который тогда переживался Восточной Церковью. Монофизиты и несториане в своих противоположных взглядах на Лицо Иисуса Христа базировались на односторонних рационально-философских началах. Отстаивать истину Православия, которая лежала посередине между этими крайностями, можно было только человеку, совместившему в себе разные философские принципы и выработавшему из них единое примирительное миросозерцание, отвечавшее библейско-церковному учению. Таким человеком в VI веке и стал Леонтий. Он блестяще выполнил свою миссию обоснования Халкидонского догмата на научных началах в противоположность ложным истолкованиям его еретиками и сектантами, и им полнил именно потому, что, будучи философом-эклектиком, сам чуждался всяких крайностей и односторонностей, руководствуясь только своими собственными, чисто христианскими началами, сложившимися в нем главным образом под воздействием святоотеческого и библейского учения. [753] Последующее изложение нами богословского учения Леонтия и указание внутренних и внешних его особенностей даст нам еще раз возможность проверить эти высказанные нами положения и убедиться в их несомненности. Вместе с тем тогда для нас настанет и время высказать свое окончательное суждение о личности Леонтия, равно как и сделать надлежащую оценку его литературной деятельности.

Глава 3

Богословское учение Леонтия Византийского. Его христо­логия. Побуждения, которыми вызывался Леонтий к изложению своей христологии. Его исповедание веры во Христа. Христос есть Бог и человек, одно Лицо или Ипостась в двух совершенных природах. Учение о каждой из природ в отдельности и о соединении их в единой Ипостаси. Взаимообщение природных свойств при ипостасном соединении во Христе. Важное значение учения о взаимообщении свойств для разрешения вопросов о различных фактах земной жизни Иисуса Христа. Аналогии, употребляемые Леонтием к христологии: человек, состоящий из души и тела, раскаленное огнем железо, горящая лампада и др. Богословская терминология Ле­онтия: φύσις и ὑπόστασις с их параллелями: οὐσία и πρόσωπον, διαφορά, ἰδιότητες и ἐνυπόστατον, ἕνωσις καθ᾿ ὑπόστασιν. Ипостасное единение как единственно возможное по отношению ко Христу. Правильный взгляд Леонтия на значение терминологии и вообще вербальной стороны в христологии как на дело второстепенное. Христология Леонтия во всем православная.

В своих литературных трудах Леонтий не ставил себе задачи обнять все вопросы христианского вероучения, тем более не думал создать из них определенной догматической системы. Его пером руководила сама жизнь с ее животрепещущими запросами. Он преследовал исключительно цели горячей полемики с современными ему религиозными партиями, отделившимися от общения с Восточной Церковью из-за разномыслия в учении о Лице Господа Иисуса Христа. Этих партий было много. «Воздвигнута всеобщая война вокруг образа единения, — говорит Леонтий, — о котором многие ничего не знают и сомневаются, потому надо философствовать, чтобы узнать, с чем мы согласны, а с чем нет». [754] Каждая партия старалась выставить против церковного учения свой девиз или лозунг, в котором она полагала свое догматическое отличие от Церкви и других партий. Желание скрыть свои заблуждения заставляло партийных вождей изощряться в составлении хитрых и двусмысленных формул своего учения. Часто эти формулы облекались в такую таинственность, расшифровать которую доступно было только посвященным и закулисную жизнь самой партии. Леонтий Византийский был одним из числа тех, кому собственный горький опыт дал возможность близко узнать как саму суть учения, так и тайные замыслы сектантов почему ни у кого другого, а только в его сочинениях можно почерпнуть самые разнообразные и обильные сведения обо всех тех теориях, [755] с которыми встречались православные полемисты того времени в своей борьбе с сектантами. Только у него можно найти указание на все то множество хитрых словесных подвохов, которыми сектанты стремились разбить положения противников и укрепить свои позиции. Все это современное Леонтию религиозное разномыслие сосредоточилось главным образом на одном богословском вопросе, вопросе о Лице Иисуса Христа, об образе соединения в Нем природ и о следствиях этого соединения. Со стороны защитника православной веры нужно было обнаружить все ложные умствовании, опровергнуть все заблуждения сектантов и вместе с тем выяснить настоящее понимание христологического догмата, согласно учению о нем Слова Божия, Свв. Отцов и Священных соборов, особенно последнего Халкидонского собора, специально занимавшегося христологическим вопросом. Такую существенно важную задачу и поставил себе Леонтий Византийский, а для ее выполнения развил и специальных трактатах свою православную христологию в противовес ложному учению сектантов. Здесь мы проследим основные пункты учения Леонтия, оставив для особой главы его полемику, вторая сама по себе представляет немалый интерес и дает свой основной материал.

Свое исповедание веры в догмат о Лице Иисуса Христа Леонтий излагает в таких словах:

Воплощение Сына Божия [757] и спасение Им людей для нашего автора всегда и прежде всего есть таинство, [758] постигаемое верой, а потом уже понимаемое и разумом. Вера руководит разумом в стремлении к познанию истины, разум же освещает вере путь для ее шествия в глубины христианского ведения. Только такое гармоническое взаимодействие веры и разума и может обеспечить нам плодотворное изучение богословских вопросов. Несомненность такого утверждения и благие результаты следования ему наш автор доказывает каждой страницей своих сочинений. Он глубоко верует в Спасителя Иисуса Христа, но хочет иметь осмысленную веру и потому предоставляет свободу своему разуму проникать в таинство веры, насколько это посильно и безопасно для него.

Тайну Воплощения Леонтий считает более доступной для разумного познания, нежели тайну Троичности Бога. Почему? Потому что «таинство Воплощения настолько более явлено Богом из всего сокровенного сравнительно с таинством Бога, насколько более сверхъестественное в нем открылось в естественной видимости». [759] Итак, как же в свете откровения и разумной веры следует мыслить о Господе Иисусе Христе, Кто Он есть? На этот вопрос Леонтий всегда твердо отвечает так:

Из таких слов понятно, что во Христе нужно различать две истинные и реальные природы: Божественную и человеческую. Согласно первой природе Спаситель наш есть Бог Слово, или Логос. По примеру Свв. Отцов III и IV веков Леонтий нередко употребляет последнее название в приложении к Иисусу Христу, но уже не в том религиозно-философском смысле, в котором те употребляли его, именно в смысле Бога Сына, Творца мира и Исцелителя (Спасителя) человеков, с оттенением в Нем Божественной Его природы и единении с Отцом, но в значении Единородного Сына Божия, воплотившегося и вочеловечившегося, с особенным ударением на человеческой природе Иисуса Христа и единении по ней со всеми людьми. [761]

По Своей Божественной природе Христос единосущен Богу Отцу и Св. Духу и есть вместе с Ними единый и истинный Бог. [764] Эта природа во Христе предсуществовала Его человечеству, [765] но это предсуществование не обусловливает собой какого-либо принудительного субординационизма прившедшей человеческой природы по отношению к Божественной, тем более не влечет за собой никакого σύγνυσις «слияния» или поглощения человечества со стороны Божества. [766] По второй Своей природе Спаситель есть истинный и совершенный человек. Эту человеческую природу Он имеет не от вечности, как Божественную, но воспринял ее во времени, а именно через Воплощение от Св. Духа и Девы Марии. Истинность и полнота человечества во Христе свидетельствуется тем, что «Его человечество пребывает в том, что свойственно ему по этой природе, и имеет телесные способности и действия» (τὰς τοῦ σώματος φυσικὰς δυνάμεις καὶ ἐνεργείας). [767] Евангелие говорит, что Христос испытал все, свойственное человеку, кроме греха, что «явило Его истинным и единосущным нам человеком» (ἀληθῆ αὐτὸν καὶ ἡμῖν ὁμοούσιον ἀπέφαινεν ἄνθρωπον). [768] Какая же это природа, которую в Воплощении Своем получил Сын Божий: общая или частная, видовая или индивидуальная? Этот вопрос весьма важен для Леонтия, и потому надлежащему разрешению его он уделяет много места в своих сочинениях. По Леонтию, Христос принял общую всем людям природу, общечеловеческую, видовую. «Христос, — говорит он, — из двух природ, Божественной и общей человеческой, которые обе предшествовали их соединению». [769] Думать иначе — значит разрушить все дело спасения людей через Иисуса Христа, ибо если человеческая природа Христа — не общечеловеческая природа (ἀνθρωπότης), а только его частная природа (χριστότης) тогда ни Он к нам, ни мы к Нему не можем иметь никакого отношения. Но, с другой стороны, нельзя считать человечество во Христе и только общей природой, не присваивая ей принадлежности Ему как частному ее носителю, то есть не признавая ее индивидуальной человеческой природой. Ибо тогда «придется признать, что и Иуда с Пилатом, Анна и Каиафа не менее воплотились и были распяты за нас». [770] «Таким образом, мы признаем, — говорит Леонтий, — что Слово из нашей природы восприняло в собственную ипостась некоторую частную природу». [771]

Но являясь особой, индивидуальной природой, человечество Спасителя не держится ли только Его Божеством, не стоит ли в такой от него зависимости, что без него обращается в фикцию? Леонтий не раз в своих сочинениях останавливается на этом вопросе, тем самым показывая всю его серьезность.

Отсюда ясно, что каждая природа во Христе, а следовательно, и человечество, после Воплощения имеют реальное бытие. Пусть они нами созерцаются только в мысли, как и всякая вообще природа в ее отделении от ипостаси, но эта самая ипостась и свидетельствует об их реальности. Но Леонтий заходит еще дальше в рассмотрении этого важного для него вопроса и предлагает еще более глубокое его решение. Устраняя себя как авторитетную величину, он говорит, что и «божественные Отцы наши определили, что не природы существуют в мысли, но их разделение». [773] Они показали, что природы существуют и именуются в действительности (τῇ ἐνεργείᾳ), а разделение их приняли по мысли (κατ’ ἐπίνοιαν), полагая, что в сущности (τῷ λόγῳ) они не разделены, хотя могут быть различаемы по причине неизменного различия и свойства (διαφορὰν καὶ ἰδιότητα) соединенных (природ) даже и после соединения. [774] Признавать природы только в мысли — это значит представлять их совсем не существующими и лишенными сущности или же слитными и призрачными. [775] Так думает наш автор и так учит во всех своих сочинениях. Дня него этот вопрос о реальности и целости обеих природ одновременно является вопросом о значении и смысле Халкидонского определения. Ему нужно было обосновать и истолковать халкидонское выражение ἐν δύο φύσεσιν «в двух природах» (Христос), которое понималось то в значении раздельного двойства природ и существования двух ипостасей во Христе, то в смысле превращения их в одну Воплощенную Божественную природу. Леонтий так выясняет правильную точку зрения на Халкидонское определение.

Но для Леонтия более важным вопросом является не тот, из каких природ состоит Христос — эта истина в его время уже не оспаривалась, — но другой: каким образом существуют во Христе после соединения две Его различные природы, в каком взаимоотношении они находятся между собой, как каждая из них действует, состоя во взаимной связи, словом, вопрос об образе соединения и существования природ во Христе. Этот вопрос Леонтий считает величайшим таинством. «Образ соединения, а не доказательство природ — вот что составляет великое таинство благочестия». [777] Это истинное соединение природ автор обозначает термином ἕνωσις καθ᾿ ὑπόστασιν, ἕνωσις ὑποστατική, под которым следует разуметь «соединение двух природ в одной ипостаси» Христа. Никакое другое соединение невозможно в отношении Иисуса Христа, ибо только ипостась (но никак не природа) может воспринять несколько природ, как и одна природа (но никак не ипостась) — несколько ипостасей. Последнее единение ипостасей в одной природе мы наблюдаем во Св. Троице, где в одной природе, или сущности, то есть в Божестве, соединены три особых, самостоятельных Ипостаси, или Лица; первое же видим во Христе, где в единой Ипостаси соединяются две особые, различные природы. [778]

Леонтий называет это последнее единение — единением существенным, воипостасным. [780] Такое единение не есть соединение ипостасей, [781] но единение сущности Слова с ипостасью Его, ибо как рождение отличает Сына и исхождение — Св. Духа от Отца, с Которым по Божественной природе Они единосущны, так и Воплощение необходимо отличает Бога Слова от других Лиц. Это свойство (то есть воплощенность) есть вновь приобретенное Сыном Божиим и неотделимое от Него (ἰδίωμα ἐπίκτητου, ἀχώριστον), и оно-то обнаруживается в ипостаси Слова. [782] При таком единении каждая природа будет воипостасной Христу как объединяющему их Лицу. Воипостасностью обозначается возглавление каждой из природ во Христе одной Его ипостасью, причем неизменно сохраняются собственные свойства каждой природы и не прекращают своих особых действий даже и после единения.

По какой же ипостаси совершилось во Христе единение природ, по Божественной или по человеческой, или же по соединенной из той и другой? Этот трудный вопрос наш автор разрешает так:

Примечательно в этом отношении одно место из сочинений Леонтия, которое и приведем здесь:

Какое же понятие нужно иметь об этой соединенности Ипостаси Иисуса Христа? Рассматривая эту соединенность хронологически, нужно признать, что, конечно, человечество было воспринято Божеством как существовавшим от вечности, и потому Божественная Ипостась как была от вечности Ипостасью Сына Божия, таковой же должна была остаться и после Воплощения Спасителя. Она не могла пополниться через приращение человечеством, не могла и измениться, ибо в Боге не может быть изменения или превращения, ибо Он есть всегда полнота, исполняющая все во всем. [787] Если перед Воплощением Сын Божий есть одна простая ипостась (ἁπλῆ ὑπόστασις), таковой же и только таковой Он может пребывать и по Воплощении Своем без осложнения, приращения или умаления. [788] Слово стало плотью, но осталось одним и тем же, так же как и было. [789]

С другой стороны, если остается только одна, вовеки пребывающая Божественная Ипостась во Христе, то отсюда нельзя считан, человечество в Нем безыпостасным (ἀνυπόστατον). Оно не имеет только лично-особой, специфически-человеческой ипостаси, ибо и таковой не нуждалось и прежде (при Воплощении), не нуждается и теперь (после Воплощения). Для человеческой природы во Христе уже от вечности имелась Ипостась Божественная, Ипостась Сына Божия, Бога Слова, чтобы принять ее в Свое преискреннее общение и управление. «Мы говорим, что человечество Спасителя от начала [Воплощения] существовало не в своей особенной, но в Ипостаси Слова». [790] Таким образом, уже отсюда ясно, что во Христе не могло образоваться никакой сложной ипостаси, ибо Ипостась в Нем всегда была только одна. Если же позволительно говорить о сложности и соединенности ипостаси, то в смысле распространения одной Ипостаси Бога Слова на каждую из природ во всей ее полноте и целости. Вследствие этого получается во Христе и человечество со своей собственной ипостасью, как и Божество, и затем то и другое, Божество и человечество, образуют вместе единое Богочеловечество, имеющее не другую какую-либо, но все ту же самую Ипостась Бога Слова.

Как же нужно представлять действия и вообще жизнь сей Богочеловеческой ипостаси при наличии в ней существенно различных природ? Ипостась и лицо, по Леонтию, как мы увидим это ниже в особой речи о христологических терминах, есть высший синтез отличительных свойств, всегда сознаваемых личностью за ее собственное содержание; или, иначе сказать, человеческая ипостась есть всегда самим себя сознающее «я» человека. [791] В отношении ко Христу ипостась есть самосознающая себя Божественная монада Бога Слова. Она является объединительным центром и внутренней жизни и внешних проявлений деятельности различных природ во Христе. Колее глубокий вопрос о том, как возможно такое перемещение (περιχώρησις) сознания по природам, разумному исследованию не доступен, но для благочестивой веры ясен.

Имя этой одной ипостаси воплотившегося Сына Божия есть «Христос», ибо всякое имя собственное есть имя ипостаси, а не природы.

Имя «Христос», по Леонтию, есть технический термин (ὁ τεχνικὸς λόγος) ипостаси Богочеловека. [795] В этом смысле ко Христу может быть приложено название σύνθετος Χριστός, [796] то есть «сложенный» или «соединенный Христос». Впрочем, Леонтий признает, что истинный смысл Божественного имени Христа открыт и ясен не всем, а только тем, кто сам навык Божественному. [797]

Признание ипостасного единения природ во Христе у Леонтия стоит в непосредственной связи с учением о «взаимообщении природных свойств» (ἀντίδοσις τῶν ἰδιωμάτων) в одной ипостаси. [798] Это учение само собой вытекает из понятия об одной ипостаси как реальной и самосущей живой Личности Христа. Объемля и проникая все свое внутреннее содержание, то есть обе природы с их специфическими свойствами и действиями, ипостась Христа присваивает их себе как единой Личности, «так что собственные свойства каждой природы становятся общими всего целого, общие же свойства целого являются принадлежащими каждой природе порознь по причине неслитности свойств в той и другой». [799] Иначе говоря, все отдельные свойства и действия Божественной и человеческой природы во Христе через ипостась становятся общими и взаимнопеременяющимися, [800] и притом не в абстракции только, но в реальной взаимно-природной жизни Богочеловека. Все свойственное и принадлежащее одной природе во Христе после соединения является принадлежащим не менее действительно и другой природе. Человеческое становится Божественным и Божественное — человеческим, или, вернее и точнее, и то и другое становится истинно и действительно Богочеловеческим. С такой точки зрения должно смотреть и на все факты земной жизни Спасителя, все естественное относить к Его человеческому, все же сверхъестественное объяснять Его Божеством.

Но и опять-таки такое разделение — условное разделение. В единой же жизни Богочеловека всегда и все возводится к единству именно через ипостась:

При свете этой истины ипостасного единения природ во Христе и взаимообщения их свойств удобно разрешаются все трудные для разумного понимания вопросы в учении о тайне Воплощения и прежде всего хотя бы факт рождения Иисуса Христа на земле, который есть великая тайна благочестия (1 Тим 3:16). Христос есть Единородный Сын Божий, предвечно от Отца рожденный и Ему единосущный. Как же мыслить временное рождение Христа на земле от Матери Девы и Его единосущие с Ней по человечеству?

Но если истинно, существенно и реально как Божественное, так и человеческое рождение Христа, то не разрушается ли таким признанием учение о единосущии Бога Отца с Богом Сыном и об одном сыновстве Сына по отношению к Отцу? Затем, не становится ли единосущной Отцу Небесному через своего Сына и земная Его Матерь? На эти вопросы следует отвечать только отрицательно. Различается неодинаковое отношение рождающего к рождаемому, и наоборот. Во Христе рождение рассматривается в двояком отношении соответственно наличию в Нем двух природ. Он рождается предвечно от Отца и пребывает единосущным Отцу, но это говорится не по человеческой, а по Божественной Его природе, говорится как об Единородном Сыне Божием. Иное есть рождение Его от Отца и единосущие с Ним, и иное рождение Его от Матери и единосущие с Ней. Потому и Св. Дева не становится единосущной Богу Отцу, хотя и сделалась Матерью, единосущной со своим Сыном. Матернее рождение и человеческое единосущие относится к человеческой природе Спасителя и ее свойствам. В рассуждении об этих природных свойствах во Иисусе Христе должна использоваться не категория сущности, а категория отношения, которая не устанавливает целого и существенного единства между предметами, а только единство частичное и относительное. Там, где различаются рождения, различаются и сущности в отношении этого рождения. Сущность Христа различна в рождении от Отца с сущностью Его же в рождении от Матери. Потому и единосущие Матери с Сыном своим не делает ее единосущной с Богом Отцом. [805] Подобным же образом разрешается и вопрос о сыновстве Христа. Имя Сына прилагается к Нему в двух различных отношениях: Сына Божия Единородного, вечно рожденною от Отца, и Сына человеческого, временно родившегося от матери Девы. В первом отношении Он есть Сын по Божеству, во втором по человечеству, в первом — по природе, во втором — по благодати усыновления. [806] Но по силе ипостасного единения Сына Божия с Сыном человеческим и по взаимообщению природных свойств во Христе то и другое сыновство, как то и другое рождение, взаимно заменяются, и «плоть удостаивается названия Логосом, а Сын человеческий — названия Сыном Божиим». [807]

Ярким светом учения о взаимообщении природных свойств во Христе озаряется и приближается к более или менее ясному пониманию также один из труднейших богословских вопросов — вопрос и последних днях земной жизни Спасителя, Его страданиях, смерти и погребении, именно о том, как все это примиримо с наличием во Христе истинного Божества. Во времена Леонтия Церковь сильно волновал теопасхитский спор, разгоревшийся из-за того, что формула теопасхитов: ἕνα τῆς ἁγίας Τριάδος πεπονθέναι σαρκί «один из Святой Троицы пострадал плотью» допускала превратные толкования, повлекшие за собой нарекания на православных, которые употребляли эту формулу. Кого нужно разуметь под Одним из Св. Троицы, какое Лицо? Только ли одной плотью Оно страдало без участия Божеств? Если же с участием Божества, то как представлять образ такого страдания для бесстрастного и присноблаженного Бога? На них вопросах часто останавливает свое внимание наш автор, несомненно, побуждаемый запросами времени. 2-ю книгу сочинения Contra Nestorianos et Eutychianos и 7-ю книгу трактата Contra Nestorianos он специально посвятил рассмотрению и разрешению этих вопросов. За отправной пункт к достижению этой цели он принимает такой тезис: «Один и тот же [Христос] есть совершенный Бог и совершенный человек, так как в Нем Слово и плоть соединились в одно». [808] Исходя из этого положения, говорит Леонтий, нужно принять формулу теопасхитов православной, только вкладывая при этом в нее надлежащий смысл. Под одним из Святой Троицы нужно разуметь Иисуса Христа, но не только как Сына Божия, по Его Божественной природе, но вместе и как Сына человеческого по Его человеческой природе. Страдания Иисуса Христа, как и вообще вся Его земная жизнь от Вифлеема до Голгофы, относятся непосредственно к Его человеческой природе, как способной к перенесению всех немощей плоти и в особенности страданий и смерти. Но так как свойства обеих природ в единой Богочеловеческой ипостаси Христа взаимно переменяются и присваиваются друг другу без всякого смешения, то вполне возможно говорить и считать, что Христос страдал и так, как один из Св. Троицы по Божеству. «Мы говорим, что существенно (ὄντως), а не только присвоением плоти (οἰκειώσει τῆς σαρκὸς) родился и страдал Логос, но так как в единении чего-либо в одну ипостасную целокупность (ὑποστατικὴν ὁλότητα) названия [атрибуты] каждого из них могут переноситься на все целое, как например, о людях говорится: Узрит всякая плоть спасение Божие (Лк 3:6), или: Спасай душу свою (Быт 19:17), или как о человеке говорится: „Он утомлен, болен“, хотя дело идет о каком-либо одном члене, или: „Он высокомудр“, хотя это относится собственно к душе. По подобию всего этого можно говорить и так: терпел страдания Сам Логос вследствие того, что страдала плоть Христа из-за ее соединения с Логосом (διὰ τὴν ἕνωσίν), а не только из-за усвоения (οὐ δι οἰκείωσιν μόνον); итак, Он родился именно постольку, поскольку собственная, невидимая Его ипостась (τὴν ἰδίαν ἀόρατον ὑπόστασιν) восприняла в Себя видимое тело». [809] Отсюда Сын Божий является несомненным и действительным участником страданий, смерти и погребения как испытавший все это по Своей собственной плоти. Только потому именно эти страдания и имеют значение универсальной искупительной жертвы.

Христос как новый Адам является представителем всего человечества, до Него жившего и после Него имеющего жить, связанным с этим человечеством тождеством Своей человеческой природы. Вместе со Христом и в Его Лице реально претерпевает страдания и смерть само человечество. Христос затем воскресает, возносится на небо и сидит одесную Отца. Эти свойства и действия принадлежат собственно Его Божественной природе, но они становятся через ипостасное единение и человеческими, точнее, являются Богочеловеческими, а потому также переносятся и на всех людей. Вообще вся евангельская история, поскольку она есть история Богочеловека-Христа, может быть усвоена всякому человеку, разумеется, верующему во Христа и вместе с Ним все Его переживающему, как его собственная история, в силу чего и дело Воплощения получает действительный, а не только номинальный или фиктивный, сотериологический характер. [810] Признавая страдания Христа истинно Богочеловеческими страданиями, Леонтий со всей силой восстает против мысли, что в страданиях Его являются участвующими и другие два Лица Св. Троицы. Христос страдал Своей плотью, то есть как Boплощенный. Воплощение же есть свойство человеческой природы Спасителя, такой природы, которую один только Иисус Христос воспринял и только в одну Свою Божественную Ипостась. Воплощенность же не свойственна ни Отцу, ни Святому Духу, хотя они и единосущны по Божеству со Христом. Как же они, не имея плоти, могут страдать вместе с Сыном Божиим? Если Отец и Св. Дух не могут вместе со Христом рождаться и быть Сынами, ибо рождение и сыновство есть личное, ипостасное свойство Христа, то не могут они участвовать и в Его страданиях, не обладая способной к ним человеческой природой. Принятие иного положения извращало бы весь смысл православного учения о взаимоотношении Лиц Св. Троицы. [811]

Таковы основные пункты христологии Леонтия Византийского. Признание двух полных и совершенных природ во Христе, единение их и взаимообщение свойств их в одной, Божественной ипостаси, истинное и реальное Богочеловечество Христа, — вот главные тезисы его учения о Лице и природах Иисуса Христа. Безусловно, эти тезисы являются глубочайшими и сокровеннейшими тайнами, которые могут быть восприняты и постигнуты только искренней верой. Но и разум человеческий при руководстве этой веры может до некоторой степени проникнуть в понимание этих тайн. Своей христологией Леонтий и представил попытку к возможному для человеческою разума постижению христологического догмата. И мы должны по справедливости признать, что эта попытка его не была безуспешной: как современникам Леонтия, так и последующим его потомкам эта попытка пролила яркий и обильный свет на христианское учение о Воплощении и искуплении людей через Иисуса Христа и тем помогла его ясному и разумному усвоению. С таким заключением о значении христологии Леонтия мы согласимся тем скорее, если восполним эту христологию указанием тех аналогий и объяснением тех терминов, какие наш автор употреблял при изложении своего богословского учения.

1. Аналогии. При изложении учения о соединении в Иисусе Христе двух природ, Леонтий чаще всего пользуется примером соединения души и тела в человеке (τὸ παράδειγμα τοῦ ἀνθρώπου «пример человека»). [812] Это сравнение — одно из древнеотеческих. Его употребляли и Каппадокийцы, и свт. Кирилл Александрийский. [813] Леонтий дает более широкую и глубокую постановку этой аналогии, и потому в его истолковании она получает большую убедительность. Человеческий индивидуум, или человеческая ипостась, например, Петр, Павел и т. д., объединяет в себе две различные природы, которые в качестве составных частей личности не имеют особого самостоятельного бытия, но в то же время и не лишены такового совершенно: они существуют как ἐνυπόστατα «воипостасные», [814] в каждом индивидууме. В этом качестве воипостасных природ они могут рассматриваться за особые части человека. Леонтий так использует этот факт для своих христологических целей. На вопрос, каково взаимоотношение природ во Христе, их одной ипостаси, он так отвечает:

Отношение между душой и телом, частями совершенными в отдельности и не совершенными только в сравнении с целым человеком, Леонтий берет как пример отношения между Божеством и человечеством Христа, частями безусловно совершенными, но недостаточными порознь для составления одной Ипостаси Христа.

Однако как ни близко подходит аналогия человека с его двумя природами ко Христу, она остается только аналогией.

Доказывая такое несходство, Леонтий продолжает:

Таким образом, оставаясь только несовершенным подобием, аналогия человека со Христом в изложении Леонтия все-таки является весьма доказательной и убедительной и не без основания очень часто им привлекается на помощь в деле аргументации.

Есть у Леонтия и другие аналогии, служащие для пояснения известных моментов в образе соединения природ во Христе. Так, очень нередко указывает Леонтий на кусок раскаленного огнем железа как на образ существенного соединения природ в едином Христе без изменения естественных свойств. Сравнение тоже не новое, древнеотеческое, но в формулировке Леонтия не лишенное интереса.

Кроме того, Леонтий приводит еще аналогию горящей лампады. Доказывая мысль, что соединяемое по сущности (κατ’ οὐσίαν) или сохраняет в соединении свою ипостась, или сливается с уничтожением соединенных частей, Леонтий говорит, что пример первого можно усматривать в лампаде, ибо в ней одно есть светильник, а другое — огонь, во взаимном же соединении они дают лампаду, так что можно сказать, хотя это и грубо звучит: «деревянный огонь» или: «огненное дерево», ибо каждое из них участвует в пламени огня. И одно другому взаимно сообщает свои свойства, так как оба соединены в одной и нераздельной ипостаси. [822] Находим у Леонтия ещё и такие примеры, как связка дров, дом из кирпичей, звезда, пронизывающая светом воздух, металлические сплавы, позолоченная статуя и др. [823] Это уже более грубые и потому менее доказательные примеры, ибо тот первообраз, для сравнения с которым они берутся, то есть Господь Иисус Христос, слишком возвышен и духовен, а потому и слишком мало подобного им Он может иметь в Себе.

2. Терминология. Как и аналогии, терминология Леонтия не представляет собой чего-либо нового в богословской литературе: вся она целиком заимствована из богословия Свв. Отцов и Учителей Церкви IV века, Леонтий же только придал ей более устойчивое и определенное значение, сообщил некоторым терминам особый смысл, дал особое истолкование в применении к христологии. Употребительнейшими терминами в трудах Леонтия можно считать: φύσις «природу» и ὑπόστασις «ипостась» с их параллелями: οὐσία «сущность» и πρόσωπον «лицо». Φύσις «природа», по этимологии Леонтия, происходит от πεφυκέναι «происходить», «рождаться», «быть одного рода» [824] и означает то общее, что принадлежит сразу многим предметам или существам. Следовательно, φύσις «природа» существует только в другом, но отдельного и самостоятельного существования не имеет. Есть природа чего-нибудь, но нет природы вообще. [825] Природа имеет общий характер (ἡ φύσις καθολικοῦ πράγματος χαρακτῆρα δηλοῖ) и в таком качестве принадлежит частным особям, или индивидам известного класса. [826] Поэтому природа может принадлежать предметам не только в единственном, но и во множественном их числе. И в последнем случае эти многие предметы одной природы не смешиваются в одну общую природу, сложную и отличную от составной, но пребывают рядом друг с другом каждая в цельном и самостоятельном виде, возглавляясь стоящей над каждой из них индивидуальностью, или ипостасью. [827] Природа не может прибывать или убывать вследствие разного числа ее участников. В одном индивиде природа такая же, как и во всех индивидах данного класса, и во всех такая же, как в одном. Так, в отношении Св. Троицы природой ее служит Божество, пребывающее в каждом из Лиц в одинаковой мере и степени. Поэтому природа не устанавливает различия этих Лиц друг от друга, а устанавливает Их тождество. В отношении же Лица Иисуса Христа дело обстоит иначе: объединяющим Его началом служит одна Ипостась Бога Слова при двух различных в ней природах — Божестве и человечестве, каждой из которых Ипостась принадлежит вся целиком без разделения и уменьшения. [828]

С понятием φύσις «природа» тождественно понятие οὐσία «сущность» (дериват от εἶναι «быть», «существовать»). Леонтий неоднократно напоминает, что оба эти термина обозначают одно и то же. [829] В особенности же в отношении к Богу — неизреченному, бестелесному и вечному Божеству Св. Троицы должна быть признаваема тождественность οὐσία с φύσις. [830] «Что характеризует природу, то относится и к сущности»; [831] свойства их одинаковы. Такую точку зрения на сущность Леонтий воспринял от Каппадокийцев, которые отождествляли ее с природой и последнюю определяли, как κοινόν «общее» в вещах. [832] В свою очередь, источник такого отождествления можно возвести к философским началам системы Аристотеля, к его учению о δεύτεραι οὐσίαι «вторых сущностях», которые Стагирит понимает в смысле γένη καὶ εἴδη «родов и видов», то есть в смысле общих признаков отдельно существующих предметов (индивидов). Отсюда для Леонтия открывалась возможность к сближению понятия οὐσία (= φύσις) С понятием ὑπόστασις, или общего с частным, индивидуальным, так как πρώτη οὐσία «первая сущность» Аристотеля необходимо содержится в δεύτερα οὐσία «второй сущности» как частное в общем, как индивид в своем виде. Такую возможность сближения Леонтий и использовал в своем термине ἐνυπόστατον «воипостасное», о котором речь еще впереди. Введением же этого термина наш автор совершенно защитил себя от упрека в признании двух ипостасей во Христе вместе с двумя совершенными природами. Ставя знак равенства между οὐσία «сущность» и φύσις «природа», Леонтий понимает и термины: ὁμοούσιος «единосущный» и ἑτεροούσιος «иносущный» с производными от них терминами: ὁμοουσιότης «единосущие» и ἑτεροονσιότης «иносущие», в смысле «одноприродный» и «разноприродный». [833] Этими терминами автор пользуется для обличения монофизитов, спрашивая их:

Термин ὑπόστασις «ипостась», «лицо», «личное существо» — центральный и весьма важный в учении Леонтия. Аристотелю он, можно сказать, чужд; чужд именно в том смысле и значении, в каком он употребляется нашим автором. [835] Его генезис у христианских богословов имеет несомненную связь со Священным Писанием, а именно в Псалме 68:3 читаем: Нет мне постояния (οὐκ ἔστιν ὑπόστασις), то есть не на что мне опереться. [836] Далее, в Евр 1:3 говорится, что Сын Божий есть сияние славы и образ ипостаси Его (χαρακτηὴρ τῆς ὑποστάσεως αὐτοῦ). Святоотеческая литература очень рано ввела в употребление данный термин, но он долго не получал определенного смысла и значения в богословии. И только Каппадокийцы, начиная со свт. Василия Великого, решительно высказались о том, что ὑπόστασις «ипостась» есть конкретный предмет (substantia concreta «конкретная сущность» Аристотеля), характеризующийся своими собственными признаками. [837] Свт. Григорий Богослов и Григорий Нисский еще более углубили эту терминологию в применении ее к одушевленным существам. Под ипостасью они стали понимать, человеческую, духовно-нравственную личность или комплекс се отличительных свойств и качеств (ἰδιωμάτων). [838] Труды Каппадокийцев по введению в богословие точной терминологии, обеспечивавшей более верную формулировку христианских догматов веры, не сразу, однако, возымели свое действие над умами последующих богословов. Колебательное и сбивчивое понимание термина ὑπόστασις наблюдается и в V веке, в частности, например, у таких корифеев христологии, как блаж. Феодорит Кирский и свт. Кирилл Александрийский. [839] Правда, свт. Кирилл старается быть точным в употреблении терминов, но это ему удается далеко не всегда, ибо он не был логиком и философом, а потому часто смешивал даже и οὐσία «сущность» с ὑπόστασις «ипостасью». [840]

Но не кто иной, как Халкидонский собор должен был произнести точную терминологическую дифференциацию. И он, несомненно, таковую имеет в виду в своем определении, ибо ясно говорит о сохранении «свойства каждой природы и соединении их в одно лицо и одну ипостась (τῆς ἰδιότητος ἑκατέρας φύσεως καὶ εἰς ἓν πρόσωπον καὶ μίαν ὑποστάσιν)». Однако, отличая термины: ἰδιότης «особенность» и φύσις «природа» от πρόσωπον «природы» и ὑπόστασις «ипостаси», собор ни словом не обмолвился относительно их точною значения, очевидно, предоставляя последующим догматистам богословам самостоятельно разбираться в этих вопросах. Вот почему несмотря на весьма определенную и пространную формулировку христологического догмата Халкидонский собор долго возбуждал сомнения и споры относительно понимания его ороса. Человеческий разум, всегда консервативный в своем поступательном развитии, долго не хотел отказываться от традиционного решения христологического вопроса: во Христе — или одна природа и одна ипостась, или две природы и две ипостаси. По первому пути шли монофизиты, по второму — несториане. Халкидонский ὅρος указывает средний путь между ними, путь давно признанный, но точно никем не выраженный. Вот и нужно было просветить в этом отношении христианское общество, убедить, что Халкидонское определение ни в чем — ни в идейном содержании, ни даже во внешнем изложении — в терминах своих, не отступает от учения предшествующих соборов и Свт. Отцов, в особенности же от свт. Кирилла Александрийского. [841] Именно эту задачу в VI веке поставил себе Леонтий Византийский и старался осуществить ее в своих литературных трудах. Читая их, мы убеждаемся, что автор самым настойчивым образом стремится к тому, чтобы дать точное определение термину ὑπόστασις «ипостась» и отличить, его от всяких других понятии. Αἱ ὑποστάσεις φύσεις εἰσὶ καὶ ἰδιωμάτων «ипостаси — это природы с особенными свойствами» [842] — вот общее определение ипостаси, даваемое Леонтием. Ипостась это та же природа, только воплощенная в определенный предмете и характеризующаяся своими особыми свойствами (substantia concreta «конкретная сущность» Аристотеля). Она существует не в другом, как природа, но самостоятельно и особо, сама по себе (ἡ ὑπόστασις τὸ καθ᾿ ἑαυτὸ εἶναι). [843]

Φύσις «природа» не есть ὑπόστασις «ипостась», потому что не изменяется. Ипостась же есть и природа. [845] «Природа заключает в себе понятие бытия, а ипостась — понятие бытия через себя (ἡ γὰρ φύσις τὸ τοῦ εἶναι λόγον ὑποδέχεται, ἡ ὑπόστασις τὸ τοῦ καθ’ ἑαυτὸ εἰναι)». Природа заключает в себе понятие вида, а ипостась служит к познанию чего-нибудь (предмета); природа выражает всеобщий характер предмета (καθολικοῦ πράγματος χαρακτῆρ), а ипостась — особенное в общем (τοῦ κοινοῦ τὸ ἴδιον). [846]

Несомненно, это общее определение ипостаси близко подходит определению πρώτη οὐσία «первой сущности» Аристотеля, которая есть τὸ ἄτομον «индивид» с определенными свойствами, из которых главное — образ существования (ὁ τρόπος ὑπάρξεως) самостоятельного, независимого от других (καθ᾿ ἑαυτό). Отсюда вытекает и философский тезис, которым нередко пользуется в своих целях и наш автор «Нет природы без ипостаси» (οὐκ ἔστι φύσις ἀνυπόστατος; ἀνυπόστατος μὲν οὖν φύσις, τουτέστιν οὐσία, οὐκ ἄν εἴη ποτέ). [847] У Аристотеля нет данного тезиса, хотя он с его философией и согласен. Он не принадлежит и самому Леонтию, но заимствуется последним у своих противников (несториан), против которых он и направляет его. [848]

Но для Леонтия недостаточно было выяснить термин ὑπόστασις «ипостась», только в его противоположности термину φύσις «природа», как частное и самостоятельное в отличие от общего и не самобытного. Для полемики с монофизитами ему нужно было в особенности указать значение ипостаси в применении к миру существ одушевленных, обладающих сложными природами. С этой стороны Леонтий показывает себя чистым Каппадокийцем, воспроизводящим терминологию Каппадокийских Отцов. Он находит в термине ὑπόστασις «ипостась» два смысла:

1) ипостась означает нечто просто имеющее существование (τὸ ἁπλῶς ἐν ὑπάρξει ὄν), в особенности когда оно абстрагируется от своих характерных свойств; и

2) означает лицо, само по себе существующее (τὸ πρόσωπον τὸ καθ᾿ ἑαυτὸ ὑφεστῶς) в качестве неделимой сущности, или индивида (ὡς τὰ ἄτομα τῶν οὐσιῶν). [849]

Первое значение приложимо вообще ко всяким предметам бытия, а второе — исключительно к существам, одаренным духовной личностью. «Безразлично прилагать оба эти значения в деле апологии веры нельзя». [850]

Таково ὑποστάσεως ὅρος «определение ипостаси» (Col. 1280A) по терминологии нашего автора. Эта терминология еще раз подтверждает высказанное нами положение, что Леонтий — философ-эклектик и богослов каппадокийского направления: он отождествляет понятие ὑπόστασις «ипостась» с понятием πρώτη οὐσία «первая сущность» Аристотеля, но с понятием οὐσία «сущность» (= φύσις «природа») вообще он строго различает ее, как индивидуальное и реальное от общего и абстрактного. Такой терминологии строго следовали богословы антиохийского направления, и до этих пор Леонтий с ними согласен. Но далее наш автор расширяет свою терминологию, поскольку абстрагирует ὑπόστασις «ипостась» от ее конкретного прототипа и превращает в идеальный синтез индивидуальных свойств духовного существа. В таком расширении уже ясно сказывается влияние с философской стороны Платона или, лучше, неоплатонизма, с богословской же — влияние александрийского или, точнее, каппадокийского направления.

Относительно термина πρόσωπον «лицо» у Леонтия можно сказать немного. Наш автор отождествляет его с ипостасью. [851] Особенно часто употребляет Леонтий данный термин в трактате Contra Nestorianos и, конечно, потому, что сами несториане вообще охотнее пользовались этим термином, хотя и не отождествляли его с ипостасью. [852] Так, в 34 главе 2-й книги этот термин повторяется чуть ли не ни каждой строчке и всегда в одном значении: одного Христа, одной Ипостаси Бога Слова (ἕν ἐστιν πρόσωπον τῶν δύο φύσεων Χριστοῦ «одно лицо двух природ Христа»). [853] Согласно такому значению термина πρόσωπον «лицо» и производные от него слова, такие как ἐμπρόσωπος «личный», ἀπρόσωπος «безличный», автор употребляет в смысле ἐνυπόστατος «воипостасный», ἀνυπόστατος «безыпостасный». [854] Но иногда в сочинениях Леонтия можно наблюдать и попытки различения между терминами πρόσωπον «лицо» и ὑπόστασις «ипостась». Так, в сочинении Contra Nestorianos et Eutychianos читаем:

Или вот еще место:

Правда, здесь содержится только намек на различие, но вот и более определенное указание:

Таким образом, по Леонтию, ὑπόστασις «ипостась» есть собственно ὑποστατικὸν πρόσωπον «ипостасное лицо», а в приложении ко Христу включает в себя нераздельное и неслитное соединение Божественной и человеческой природы во Христе, обнимает в себе всю полноту Его Богочеловеческих свойств и качеств. Термин же πρόσωπον «лицо» есть более узкое понятие для обозначения свойств и качеств каждой природы во Христе в отдельности и притом даже не всегда в целом их объеме. [858] На практике, конечно, Леонтию было трудно соблюсти строгую последовательность в проведении различия столь близких по своему значению терминов. И мы видим, что Леонтий в большинстве случаев употребляет ὑπόστασις и πρόσωπον безразлично и начинает быть разборчивым лишь тогда, когда встречается с явными злоупотреблениями данными терминами или с невежественным непониманием их со стороны своих противников.

Немаловажную роль в доктрине Леонтия играют те термины, которыми он характеризует взаимное отношение и внутреннее содержание понятий «природа» φύσις (= οὐσία) и «ипостась» ὑπόστασις (= πρόσωπον). Прежде всего, между природами и ипостасями существует различие (διαφορά), вследствие которого те и другие остаются самими собой и ни природы не делаются ипостасями, ни последние первыми.

Эти особые различия у Леонтия называются αἱ φυσικαὶ διαφοραϊ «природные различия», или εἰδοποιοὶ διαφοραὶ «видообразующие различия», или αἱ οὐσιώδεις διαφοραί «существенные различия». [860] Но что же служит содержанием этих различий? По своему содержанию они являются свойствами и качествами (τὰ ἴδια, τὰ ἰδιώματα, ἰδιότητες, τὸ ποιόν, ποιότητες) предметов и существ. Свойства характеризуют и отличают предметы и существа одни от других, поэтому и называются τὰ χαρακτηριστικὰ ἰδιώματα «характерные признаки», [861] τὰ ἀφοριστικὰ ἰδιώματα «отличительные признаки». [862] По своему значению они бывают одни более, другие менее важными и существенными, и эта их важность определяется их отношением к природе или сущности предмета. Свойства, близко касающиеся природы или сущности, Леонтий называет αἱ φυσικαὶ ἰδιότητες «природные особенности», [863] αἱ οὐσιοποιοὶ ἰδιότητες «сущеобразующие особенности», [864] αἱ ἰδιότητες οὐσιώδεις «существенные особенности». [865] Таковые свойства неотъемлемы от предметов. При утрате или изменении их утрачивается или существенно изменяется тот предмет или существо, которое это свойство характеризует.

Таковы, например, свойство сыновства (ἡ υἱότης) у Слова и отчества (ἡ πατρότης) у Отца, [867] или рожденности (γεννησία) у Сына и нерожденности (ἀγεννησία) у Отца. [868] Качества, как и свойства, не существуют сами по себе, но всегда усматриваются «относительно сущности» (περὶ τὴν οὐσίαν), как цвет в теле, как знание в душе [869] или как блеск в светящихся звездах. [870] Леонтий называет такие качества αἱ ποιότητες οὐσιώδεις καὶ ἐπουσιώδεις «сущностными и присущностными качествами». [871] Утрата или изменение таких качеств более (в случае первых, οὐσιώδεις) или менее (в случае вторых, ἐπουσιώδεις) существенно отражается на изменении и утрате самой природы, или сущности, тех существ и предметов, которым они принадлежат. В отношении природ Иисуса Христа такими качествами можно считать: несотворенное и сотворенное, бессмертное и смертное, невидимое и видимое, бестелесное и телесное, бесстрастное и страждущее и т. д. [872] Эти качества сохраняются в Иисусе Христе неизменными и цельными и тем обусловливают постоянную цельность и неизменность в Нем двух противоположных природ — Божественной и человеческой.

Кроме личных и естественных свойств и качеств, характеризующих и отличающих Иисуса Христа то как Бога по природе, то как человека по природе, есть свойства, отличающие Его как вторую Ипостась во Св. Троице. Это так называемые ипостасные свойства (αἱ ὑποστατικαὶ ἰδιότητες). [873] Эти свойства характеризуют Иисуса Христа как Богочеловека, то есть в том ипостасном единении, в котором Он пребывает после своего Воплощения.

Самый важный и самый оригинальный термин в христологии Леонтия есть ἐνυπόστατον «воипостасное», — термин, применяемый для обозначения человеческой природы Иисуса Христа. Нельзя сказать, что этот термин был изобретен Леонтием и до него был совсем неизвестен в богословско-патристической литературе. И Восточные, и Западные писатели знали и употребляли этот термин, только не в христологии и не в том специальном значении, которое придает ему Леонтий. Ἐνυπόστατον встречается у Иеронима Стридонского и Афанасия Александрийского. [876] Автор 5-й книги Contra Eunomium [877] пишет: «Говорящий „сущностное“ и „ипостасное“ [878] указал на существующую сущность» (τὸ δεὲ ἐνούσιον καὶ ἐνυπόστατον λέγων τις, τὴν ἐνυπάρχουσαν οὐσίαν ἐδήλωσεν). В другом трактате о Св. Духе автор пишет: «Проистекающее от Бога имеет действительное бытие (ἐνυπόστατόν ἐστιν), а источаемые от Него блага суть Его действия». [879] Свт. Григорий Нисский выражается о Св. Духе βασιλεία δὲ ζῶσα καὶ οὐσιώδης καὶ ἐνυπόστατος Πνεῦμα τὸ ἅγιον. «Святой Дух есть живое, сущностное и ипостасное Царство». [880] Можно встретить и другие случаи употребления данного термина у церковных писателей до Леонтия. [881] Из приведенных мест видно, что этот термин употреблялся во всяком случае очень редко и притом в богословии вообще, и именно в смысле истинности и действительной и бытия, как и термины: ὑπόστατος «ипостасный», ὕπαρκτος «существующий». Специально христологическое применение этому термину дал Леонтий, и в этом его несомненная заслуга.

Что же представляет собой этот термин в сочинениях Леонтия? Это среднее понятие между ὑπόστασις «ипостась» и ἀνυπόστατον «безыпостасное», Zwischending «средняя вещь», по выражению Гарнака. [882] Ἐνυπόστατον «воипостасное» не есть то, что не имеет никаком своей ипостаси, и не есть то, что имеет свою особую, самостоятельную ипостась; оно не безыпостасно и не самоипостасно, [883] но есть ни понятие общеродовое, ни конкретно-индивидуальное; оно занимает середину между этими последними и прилагается к тому, что, не имея своей особой ипостаси, находит себе таковую в другой ипостаси и присваивает ее себе как свою собственную. По отношению к Лицу Иисуса Христа таким ἐνυπόστατον «воипостасным» является Его человеческая природа, которая не имеет собственной человеческой ипостаси, но имеет ипостась Божественную, ипостась Бога Слова как свою собственную, не отчасти (у Бога нет частей), а целиком и в совершенном виде. Это ἐνυπόστατον «воипостасное» во Христе не что-либо абстрактное, мысленное или фиктивное, но настоящая и реальная человеческая природа Христа, не менее полная и действительная, чем и Божество Спасителя. Человеческая природа Христа одновременно и общая, и частная природа как имеющая особую ипостась, и безличная, поскольку видовая, и личная, поскольку она является ипостасью Сына Божия. Термин ἐνυπόστατον «воипостасное» в данном случае и служит обозначением того соединительною пункта, в котором примиряются взаимные противоположности: Божества и человечества, общего и частного. Чтобы яснее представить смысл этого термина, приведем здесь некоторые из классических мест в трудах Леонтия: «Не одно и то же ипостась (ὑπόστασις) и воипостасное (ἐνυπόστατον), как не одно и то же сущность (οὐσία) и восущностное (ἐνούσιον). Ибо каждая ипостась означает кого-нибудь [индивида], воипостасное же означает сущность [природу]. Ипостась определяет лицо (προσώπου) характерными свойствами (ἱδιώμασι), а воипостасное означает то не самослучайное бытие (τὸ μὴ εἶναι αὐτὸ συμβεβηκός), которое имеет свое бытие в другом, а само и себе не созерцается». [884] Если ипостась, по Леонтию, имеет двоякое значение, то отсюда и ἐνυπόστατον «воипостасное» также имеет двоякий смысл. [885] Иногда оно означает то, что просто есть и существует (τὸ εἶναι ἁπλῶς καὶ ὑφεστᾶναι); но также словом «воипостасные» (ἐνυπόστατα) называют и акциденции (τὰ συμβεβηκότα), хотя бы они и имели свое бытие в другой сущности, были «иноипостасными» (ἑτεροϋπόστατα). Иногда оно обозначает в собственном смысле самосущее (τὸ καθ᾿ ἑαυτὸ ὂν, τοῦτο εἶναι ἰδιοσυστάτως), то есть находящееся в отдельном существовании; так словом «воипостасное» (ἐνυπόστατον) называются индивиды (τὰ ἄτομα), которые являются уже более ипостасями, нежели просто воипостасными. [886]

Итак, по терминологии Леонтия, ἐνυπόστατον «воипостасное» есть всегда ипостась, [887] как и ἐνούσιον «восущностное» есть всегда сущность или природа. Так, Лица Св. Троицы и каждое порознь, и все вместе суть οὐσία «сущность», или φύσις «природа», ибо они ἐνούσιον «восущностны» друг другу. [888] И человечество Христа, как и Его Божество, вместе и порознь одинаково ὑπόστασις «ипостась», ибо они ἐνυπόστατον «воипостасны» друг другу, то есть в Боге Слове имеют одну реальную ипостась. [889] Повсюду наряду с термином ἐνυπόστατον «воипостасное» Леонтий выясняет и другой термин ἀνυπόστατον «безыпостасное». Но, как и ипостась, он может имен, два смысла:

1) то, что вообще не существует, например, «трагелаф», «гипокентавр» (мифические существа),

2) то, что хотя и существует, но несамостоятельно и неотдельно и имеет место в чем-либо другом как его акциденция (τὰ συμβεβηκότα). [890]

В обоих смыслах ἀνυπόστατον «безыпостасное» служит противоположностью ипостаси и постольку имеет значение в терминологии Леонтия, поскольку помогает рельефнее оттенить понятие ипостаси и выяснить смысл промежуточного понятия ἐνυπόστατον «воипостасное».

Как же употребляет Леонтий указанные термины в своей христологии и какую роль они в ней играют? Несториане подозревали в учении православных о двух природах признание ими двух ипостасей во Христе: одной — Божественной, а другой — человеческой, ибо ἀνυπόστατος μὲν φύσις, τουτέστιν οὐσία, οὐκ ἄν εἴη ποτέ «не может быть природы, то есть сущности, без ипостаси». [891] Леонтий горячо восстает против такого подозрения, ибо это равносильно было бы разделению единой ипостаси Христа Богочеловека. Он говорит:

Подобным же образом Леонтий направляет свою терминологию ню и на позиции монофизитов, которые считали, что православные признают три природы во Христе. Феодосиане говорили: «Если человек состоит из двух природ, то Христос — из трех, ибо Он не только человек по природе, но и Бог». [893] Но мы только говорим, отвечает наш автор, что одна есть природа у человека, две же у Христа, что Он сам есть и Бог, и человек, единосущен Отцу и единосущен нам. [894]

Какое же правильное разрешение этого затруднения? — Если будем считать Христа за Бога и человека, — отвечает Леонтий, — в двух абсолютных природах, причем душа и тело будут считаться и ἐνυπόστατα «воипостасными» человеку, носителю общечеловеческом природы, подобно тому как Божество и человечество Христа являются συνενυπόστατα «соипостаными» Христу, Сыну Божию, носителю Божественной Ипостаси. [896] Акефалы возражали православным «Все единственное имеет одну природу, например, солнце, небо и т. п. И Христос, как единственный в своем роде, должен иметь одну природу». Леонтий отвергает такое заключение. Во-первых, указанные предметы не единственные, ибо звезд и солнц на небе мною, и само небо не одно, а во-вторых, единство Христа не нарушается наличием в Нем двух природ, ибо «эти природы не самоипостасны (αὐτϋπόστατοι), но воипостасны (ἐνυπόστατοι), ибо обе возглавляются одной ипостасью Христа. Потому и свт. Кирилл Александрийским мог говорить об единой Воплощенной природе Бога Слова». [897]

Откуда же, спрашивается, заимствовал Леонтий этот свой термин ἐνυπόστατον «воипостасное», из каких источников? Ответ может быть только один: из святоотеческой литературы, а именно из сочинений Каппадокийских писателей, которые, как мы видели, употребляли этот термин при изложении тринитарного учения, хотя и в несколько ином значении. Если же говорить собственно о философском генезисе этого термина у нашего автора, то нужно признать, что это понятие по своему значению чуждо как аристотелизму, так и неоплатонизму. Оно появилось на почве философской обработки вопросов христианского вероучения как одна из вариаций философских терминов в применении к потребностям богословия. Можно поставить вопрос лишь о большем или меньшем соответствии данною термина той или другой философии, Платона или Аристотеля. Ответить на этот вопрос не представляет особенной трудности после того, как мы узнали, в чем заключается смысл термина ἐνυπόστατον «воипостасное». Смысл этого понятия сводится к взаимному примирению и единению несогласимых и несоединимых противоположностей посредством взаимного общения и проникновения друг в друга, к признанию несомненной реальности высшего идеального мира, вступления его в самую тесную связь с материальным миром, то есть Бога с человеком. Чистая философия Аристотеля не дает права ни признание таких идей и, следовательно, на установление соответствующего им логического термина. Между тем, по мнению известных нам немецких историков-патрологов, [898] Леонтий именно на Аристотеле обосновал свою христологию. Так, Лоофс указывает общий пункт аристотелевской философии с богословием Леонтия в том, что у Аристотеля ποιότητες οὐσιώδεις «существенные качества» занимают среднее место между сущностью и качеством (οὐσία и ποιόν). Первая сущность (οὐσία πρώτη), по Аристотелю, есть индивид (τὸ ἄτομον), роды же и виды суть сущности второго порядка (δεύτεραι οὐσίαι). Но эти последние могут становиться на место первых, как и наоборот. Например, человек (вид) может высказываться и об одном человеке Петре или Павле (индивид). К δευτέραι οὐσίαι «вторым сущностям» принадлежат те свойства и качества, которые характеризуют саму сущность предмета и которые поэтому нельзя отбросить без изменения или даже уничтожения характеризуемого предмета (ἰδιότητες, ποιότητες οὐσιώδεις καὶ ἐπουσιώδεις «особые свойства, качества существенные и присущие»). Но эти последние могут индивидуализироваться через πρώτη οὐσία, стать на ее место и именоваться определенным субъектом или предметом, как это имеет место в отношении к родам и видам. По такому плану перемещения сказуемых и взаимной замене понятий, намечаемому логикой Аристотеля, конструируется взаимное отношение Божества и человечества во Христе и образ соединения их в христологии Леонтия. Человеческая природа (φύσις = οὐσία) во Христе есть собственно δεύτερα οὐσία «вторая сущность» как вид (εἶδος), как общее (κοινόν), но она индивидуализирована через восприятие в ипостась Бога Слова как свою πρώτη οὐσία «первую сущность», иначе сказать, человеческая φύσις «природа», стала ἐνυπόστατος «воипостасной» природой Иисуса Христа, Сына Божия.

Однако не следует забывать и того, что человеческая природа но Христе, будучи универсальной, общей всем людям природой, в то же время и истинно-реальная и индивидуальная природа (φύσις), как природа всякого отдельного человека. Но в таком качестве она уже не подходит ни к δευτέραι οὐσίαι «вторым сущностям», которые у Аристотеля абстрактные понятия, не имеющие для себя, в сущности, никакой, а тем более индивидуальной реальности, ни к πρώτη οὐσία «первой сущности», которая есть единичная вещь или существо, никак и другом не участвующее и с ним ничего общего не имеющее. По Аристотелю, нельзя сказать «человек», если речь идет об определенном человеке: Петре или Павле, — это нелогично. Реальной же середины между общим и частным, пункта соприкосновения и взаимного проникновения их философия Стагирита совершенно не допускает. Вот почему Юнглас и отверг концепцию Лоофса об аристотелевском происхождении термина ἐνυπόστατον «воипостасное» у Леонтия и предложил объяснение этого термина из начал неоплатонизма.

Порфирий учил, что одна сущность может вступать как часть и другую сущность без изменения и превращения. Далее, Аммоний, учитель Плотина, так разрешает, например, вопрос о соединении души с телом. Все умопостигаемое (τὰ νοητά) имеет такую природу, которая соединяется с тем, что способно его воспринять, и после соединения остается неизменным и неповрежденным, подобно прилаженным друг к другу элементам. Душа, соединившись с телом, не изменяется κατὰ σχέσιν «по связи». [899] Таким учением дается прямая аналогия к утверждению неслитного и неизменного соединения Божества и человечества во Христе под началом одной ипостаси Бога Слова. Из начал аристотелевой антропологии, которая трактует человека строго как одну природу и не допускает разделения на две особых природы, взаимно связанных одной жизнью, никоим образом не может быть выведено учение об ἐνυπόστατον «воипостасном». И с гносеологией Аристотеля этот термин также плохо мирится. Эта гносеология не знает таких объектов познания, которые не имеют самобытного (ипостасного) существования и считает их за вымыслы фантазии, не отвечающие реальной действительности. Единое и вместе с тем двойственное, простое и сложное, конкретное и неделимое и вместе с тем — общее и разделяемое, все то, что мыслится в cодержании понятия о воипостасной (человеческой) природе Спасителя — все это для Аристотеля явления несовместимые и даже немыслимые. Напротив, с идеалистической точки зрения Платона, особенно с мистической — Плотина, все указанные явления совершенно возможны. Там, где подлинное бытие, истинная реальность мыслится по ту сторону земного бытия и вещей, где истинный и высший смысл всего полагается в духовном, отрешенном от телесною существования бытии, там являются вполне допустимыми реальные соединения через таинственное проникновение взаимных противоположностей.

Лоофс не соглашается с объяснением христологии Леонтия из начал неоплатонизма и настаивает на аристотелизме как ее философском основании. [900] Но вот мы видим, что самый важный и центральный термин этой христологии не может быть выведен из начал аристотелизма и необходимо должен быть признан по своему генезису платоновским или, точнее, неоплатоническим. В чем здесь причина того, что немецким историкам и патрологам не угодно согласиться с такой, казалось бы, бесспорной истиной? Причина, с одной стороны, в том, что Леонтий своим рационалистическим методом обоснования христологии действительно наводит на мысль об увлечении его логизмом и рационализмом Аристотеля. Этой особенности доктрины Леонтия нельзя, конечно, отрицать, но ведь она и касается не самого существа доктрины, не принципиальных ее оснований, а внешней, формальной стороны. Поэтому, с другой стороны, причиной, побуждающей указанных ученых причислять к чистым аристотеликам Леонтия Византийского, нужно считать явное намерение именно к нему приурочить начало нового курса в византийском богословии — схоластики. Более подробная речь об этом у нас будет впереди, но и теперь мы не можем удержаться от того, чтобы не высказаться против крайностей подобного взгляда на Леонтия и его литературную деятельность. Леонтий по своему религиозному настроению полон самого высокого религиозного энтузиазма и самого чистого идеализма. Его литературные труды отмечены повсюду горячей религиозной верой, самыми живыми интересами к религиозной истине, самым искренним желанием воспринять и уразуметь ее в полном согласии и соответствии с Преданием Церкви и учением церковных авторитетов. Насколько далеко отстоит такое религиозное настроение и богословское направление, характеризующее нашего писателя, от настроений и направлений схоластической эпохи, эпохи всяческого поклонения Аристотелю, говорить не приходится.

Чтобы закончить речь о терминологии Леонтия, необходимо сказать еще о последнем, имеющем очень широкое применение, термине в сочинениях Леонтия — о термине ἕνωσις «соединение». Понятно, почему данный термин встречается почти на каждой странице сочинений Леонтия. Автор все время занят одной мыслью понять и в доступной форме разумно объяснить соединение природ во Христе согласно с определением соборов и учением Свв. Отцов, главным же образом с учением свт. Кирилла Александрийского. Образ этого соединения различно понимался сектантами и защищался ими по-разному со всякими передержками, подлогами и извращениями или замалчиваниями тех свидетельств, которые говорили против них. Для Леонтия открывалась двоякая задача: обнаружить ложь в понимании сектантами единения и выяснить истинную сущность его на основе здравого разума и Предания Церкви. Итак, прежде всего, что такое ἕνωσις «соединение» вообще? Это есть соединение двух, во всяком случае более одного. Во-вторых, это есть чистое и совершенное единство, не допускающее ни слияния, ни разделения соединенных. Соединение бывает простое (ἁπλῆ) и сложное (σύνθετος). В первом соединяются простые части, во втором сложные, но в том и другом после соединения соединенные части не уничтожаются и не образуют из себя чего-либо нового, отличного от этих частей. [901] Уже такое, самое элементарное, в сущности, понятие о соединении, является ярким показателем неправды в учении о ἕνωσις «соединение» несториан и монофизитов, ибо первые разделяют и обособляют соединяемые части, а вторые сливают и уничтожают их. Чтобы прикрыть такую неправду в отношении к Иисусу Христу, те и другие избегали употреблять ἕνωσις в его настоящем значении, а делали к нему различные дополнения, которыми изменялся смысл данного термина согласно с их учением.

Из различных терминов единения, употреблявшихся во времени Леонтия православными полемистами и их сектантскими противниками, им упоминаются следующие:

1) ἡ σύνθεσις καὶ ἕνωσις «единение» в собственном и чистом смысле слова;

2) ἕνωσις σχετική, κατὰ σχέσιν «соединение относительное», «по внешности»;

3) ἕνωσις οὐσιώδης, κατ᾿ οὐσίαν «соединение существенное», «по сущности»;

4) ἕνωσις κατὰ παράθεσιν «соединение по смежности», «по соположению»;

5) ἕνωσις κατὰ μίξιν «соединение по смешению» (в твердых телах);

6) ἕνωσις κατὰ κρᾶσιν, κατὰ σύγκρασιν «соединение по растворению», «по срастворению» (в жидкостях);

7) ἕνωσις κατὰ σωρείαν «соединение по собранию», «по группировке» (например, в партиях);

8) ἕνωσις καθ᾿ ἁρμονίαν «соединение по соразмерности», «по слаженности»;

9) ἕνωσις κατὰ κόλλησιν «соединение по спайке» (например, в металлах);

10) ἕνωσις κατὰ σύγχυσιν «соединение по слиянию»;

11) ἕνωσις κατὰ φύρσιν «соединение по впусканию» (например, закваска в тесте). [902]

Кроме этих терминов соединения, приведенных в Эпилисисе, в других сочинениях Леонтия встречаются еще такие:

1) ἕνωσις φυσική, κατὰ φύσιν «соединение естественное», «по природе»; [903]

2) ἕνωσις κατὰ τροπήν «соединение по превращению»;

3) ἕνωσις κατὰ σύνθεσιν ἤγουν συμπλοκήν «соединение по сложению или сплетению»; [904]

4) ἕνωσις κατ᾿ εὐδοκίαν «соединение по благоволению»; [905]

5) ἕνωσις κατ᾿ ἐνέργείαν «соединение по действию»;

6) ἕνωσις κατὰ γνώμην «соединение по мнению», «по воле»; [906] и, наконец,

7) ἕνωσις καθ᾿ ὑπόστασιν, [907] ἕνωσις ὑποστατική [908] «соединение по ипостаси», «ипостасное соединение», которое Леонтий называет ἕνωσις ἀληθής, κατ᾿ ἀλήθειαν [909] «соединение истинное», «действительное».

Все указанные термины имеют неодинаковый смысл и значение: одни означают полное слияние соединяемых частей с переходом в новое образование, другие — только видимое сближение, при котором части остаются друг другу чуждыми (например, вода и масло). К первой категории надо отнести ἕνωσις κατ᾿ οὐσίαν, κατὰ φύσιν и κατὰ σύγχυσιν «соединение по сущности», «по природе» и «по слиянию». На них опирались аполлинаристы, евтихиане и вообще все монофизиты, признававшие во Христе одну Божественную природу, в которой, как капля уксуса в море, совершенно растворилось, с которой совершенно слилось человечество Иисуса Христа. Ко второй категории принадлежит ἕνωσις κατὰ σχέσιν «единство по связи (или по отношению)», κατὰ παράθεσιν «по положению», κατ᾿ εὐδοκίαν «по благоволению», κατὰ συνάφειαν «по союзу» и др., на которых основывались ариане и несториане, признававшие одну только человеческую природу во Христе, с которой Божество соединилось только механически, внешним образом.

Леонтий хорошо понимал всю важность точной терминологии и догматическом учении и не щадил ни времени, ни трудов для установления истинного смысла употреблявшихся тогда и православными, и сектантами терминов. Критикуя монофизитскую доктрину, он тщательно исследует их излюбленный термин соединения — ἕνωσις κατ᾿ οὐσίαν или οὐσιώδης «единство по сущности» или «существенное», ἕνωσις κατὰ φύσιν или φυσική «единство по природе» или «природное», и говорит, что такие термины приложимы к обозначению соединения Лиц Св. Троицы, где Лица соединяются по сущности и природе. [910]

Соединение по естеству, природное (ἕνωσις φυσική), также превращает соединяемые части в одну природу и уничтожает их вместо соединения. [912] То же самое нужно сказать и о соединении κατὰ σύγχυσιν «по слиянию», которое в результате уничтожает различие природ. [913]

Несторианская терминология находит себе в лице Леонтия иноке строгого критика.

Леонтий признает наличие во Христе двух энергий, человеческой и Божественной, [915] но считает, что такое единение по энергиям односторонне и несовершенно; оно не выражало бы сущности истинного единения, в котором происходит взаимообщение и взаимоусвоение природных свойств и качеств, в том числе и энергий, через истинную Ипостась Бога Слова. [916] Каждая энергия подчиняется единому богомужному действованию во Христе. «Единение считается не по энергии Слова, но по целому существенному единению». [917] Поэтому единение по энергии на самом деле оставляет природы во Христе в полном разделении и потому нисколько не приближается к истине православного понимания догмата Воплощения. То же нужно сказать и о термине единения по благоволению (κατ’ εὐδοκίαν), или достоинству (κατ᾿ ἀξίαν). Такое единение представляет одну только фикцию и является своеобразным докетизмом, отрицающим истинное Богочеловечество Христа. [918]

Какое же соединение сам автор признает истинным и православным? На этот вопрос читаем такой его ответ в Эпилисисе:

«Итак, истинное учение признает тождество по ипостаси». [919] Такое единение Леонтий называет ἡ μέση, ἡ ἀσύγχυτος καὶ ἀδιαίρετος «среднее», «неслиянное и нераздельное». [920] Смысл таких названий в общем понятен. Это единение строго хранит середину между крайностями, между слиянием с уничтожением соединяемых частей и разделением с внешним соприкосновением их. Но вот у Леонтия мы находим и такие наименования единения, которые на первый взгляд представляются прямым противоречием установленному им определению данного термина. Так, он говорит: ἄῤῥητος ὄντως ἐστὶν καὶ ἀνεννόητος μονή ἡ καὶ οὐσίαν καὶ οὐσιώδης καὶ ἐνυπόστατος ἕνωσις «действительно неизреченным и непостижимым является только единение по сущности, существенное и ипостасное». [921] Противоречивым здесь является само название: ἡ κατ᾿ οὐσίαν καὶ οὐσιώδης «единение по сущности и существенное», ибо, как мы видели ранее, он такое единение отрицает. На самом деле здесь нет никакого противоречия, так как только ипостасное (ἐνυπόστατος) соединение он называет существенным, причем смысл этого последнего названия можно переводить словами: «действительное», «реальное единение». То же самое нужно сказать и о названии Леонтием единения ἕνωσις φυσικὴ καὶ ὑποστατική «единение природное и ипостасное». [922] Это не значит, что во Христе соединяются природы (φύσεις) или что в этом единении слились две особых ипостаси, но только то, что через одну ипостась приходят в столь тесное и реальное единение различные свойства природ, что все человеческое во Христе действительно становится Божественным, а все Божественное — человеческим. Такую терминологию Леонтий употреблял не потому, что считал ее наиболее точной и удобной для своей христологии, а потому, что такими терминами пользовались те авторитеты, которым он неизменно следовал, Свв. Отцы — Афанасий и Кирилл Александрийские, и потому, что такую же терминологию употребляли монофизиты и несториане, вкладывая в нее свой специфический смысл, противный истинному, Православному учению о Лице Иисуса Христа.

Вообще же в своих сочинениях Леонтий наиболее часто употребляет и наиболее твердо и последовательно защищает один термин единения: ἕνωσις καθ’ ὑπόστασιν «единение по ипостаси», и понятно, почему он предпочитает этот термин всем другим. В нем и только в нем он видит выражение Халкидонского определения о Лице Иисуса Христа, которое составляет конечную цель его богословской доктрины. Правда, Халкидонские Отцы не назвали этого термина в своем определении, но нашли, что «во многих местах этот Собор назвал одну ипостась и одно лицо (μίαν ὑπόστασιν καὶ ἓν πρόσωπον), так что ничего иного он и не мог сказать [относительно соединения], как только соединение по ипостаси» (εἰ μὴ τὴν καθ᾿ ὑπόστασιν ἕνωσιν). [923] Затем, Халкидонские Отцы руководствовались учением свв. Кирилла и Льва, а оба они согласно учили, что «соединение произошло по ипостаси, то есть по самобытию, и [есть соединение] самих действительных вещей» (ὅτι καθ᾿ ὑπόστασιν γέγονεν ἡ ἕνωσις τοῦτ᾿ ἔστι καθ᾿ ὕπαρξιν, καὶ αὐτῶν πραγμάτων). [924] Действительно, свт. Кирилл ни о чем так часто не говорит в своих сочинениях, как об одной Ипостаси Иисуса Христа, хотя и состоящей из двух природ. И свт. Лев ничего не старается так ясно доказать, как то, что во Христе две природы, хотя и соединенные в одно лицо Сына Божия. На вопрос, почему же все-таки этот термин не упомянут Халкидонскими Отцами, Леонтий говорит, что «собор опустил все это, как общее и общепризнанное (ὡς κοινὰ ὄντα καὶ ὁμολογούμενα), по подобию первых соборов, во многих случаях опускавших общепризнанное». [925] Нам думается, что объяснения Леонтия по данному вопросу вообще вполне достаточны, и к ним можно прибавить разве только то, что Халкидонский собор и не имел никакой надобности и побуждения вводить в свое определение термин ἕνωσις καθ᾿ ὑπόστασιν «единение по ипостаси». Этот термин характеризует quomodo «образ» Воплощения, отмечает процесс восприятия Христом второй природы — человечества. Халкидонское же определение характеризует status quo этого Воплощения, отмечает конечный результат соединения двух природ во Христе. Оно полагает тот предел, дальше которого верующий разум человека не должен заходить в своем стремлении понять таинственнейший догмат о Богочеловечестве Христа; указывает те основы, на которых неизменно должно стоять христианское учение о Лице нашего Спасителя.

Внимание богословов всегда привлекали к себе те четыре наречия, которыми в Халкидонском определении обозначается соединение в Иисусе Христе двух естеств: «Неслитно, неизменно, нераздельно, неразлучно». В этих наречиях именно и задана мысль об ипостасном соединении природ. Соединение природное непременно ведет к слиянию соединяемых и к совершенному превращению в то, с чем они соединяются, с уничтожением всяких особенностей и различий между ними. Такое соединение не применимо в отношении Иисуса Христа, ибо «соединением нисколько не нарушается различие двух естеств», по выражению определения, но «тем более (μᾶλλον) сохраняется свойство каждого естества». Соединение механическое, внешнее сближение и соприкосновение, оставляет соединяемые части внутренне чуждыми друг другу, ибо все особенности и отличия соединяемых сохраняются во всей силе и являются несокрушимой преградой к взаимному влиянию и воздействию. И такое соединение не применимо ко Христу, ибо все в Нем «соединяется и одно лицо и одну ипостась», в «одного и того же Сына и Единородного Бога Слова». Таким образом, в этой халкидонской четверице наречий отрицается возможность как первого, природного, так и второго, механического соединения, имплицитно же утверждается соединение среднее между этими двумя, которое может быть только ипостасным соединением (ἕνωσις καθ᾿ ὑπόστασιν). Ибо только ипостась, это высшее духовное единство, может совместить в себе разноприродные существа и может как проникнуть в них сама, так и взаимно проникнуться ими, то есть сохраняя и присваивая себе как все собственные свойства природ, сообщить им в свою очередь свои ипостасные свойства и особенности. Ипостась в своем существе есть духовная личность, единое, самосознающее «я», [926] которое может одновременно и совершенно самостоятельно проявлять себя в жизни различных природ, иначе сказать, проникать эти природы своей собственной жизнью, своим самосознанием. И Богочеловеческое единение во Христе не могло состоять ни в чем другом, кроме озарения единым Божественным самосознанием, в переживании Сыном Божиим как второй Ипостасью Св. Троицы, не только Божественной, но и совершенной человеческой жизни. Так, по Халкидонскому определению, единение природ во Христе необходимо должно мыслиться вся как ἕνωσις καθ᾿ ὑπόστασιν «соединение по ипостаси». Леонтий Византийский прекрасно сознавал эту истину и со всем усердием показывал и отстаивал ее в своих ученых трудах.

На этом мы заканчиваем речь о терминологии Леонтия Византийского. Точность и широта этой терминологии лишний раз убеждают нас в глубоких как богословских, так и философских познаниях автора, в его редком умении находить соответствующие слова для выражения и формулировки самых сокровенных истин, трудновыразимых понятий. При этом мы не должны забывать и о том, что, будучи строгим терминологистом, Леонтий никогда не доходил до буквоедства, до рабства своим терминам и своему словарю с ритористическим пренебрежением к терминологии других богословов. В этом отношении литературные труды Леонтия носят на себе ценные следы той святоотеческой свободы и уважения к слову, которая выгодно отличает богословскую литературу IV века, в особенности литературу Каппадокийских Отцов. Так, для обозначения соединения Леонтий пользуется иногда и терминами: ἀνάκρασις «срастворение», [927] κρᾶσις «растворение», [928] даже несторианским термином συνάφεία «союз». [929] Для обозначения человеческой природы Христа он употребляет антиохийский термин ναός «храм», [930] охотно повторяемый несторианами. Все это убеждает нас в той истине, что Леонтий не был таким педантичным богословом, который из-за слепой приверженности к тем или другим терминам готов был забыть об идейной сущности спора и уклониться от исследовании истины.

Таково убеждение Леонтия относительно значения терминологии и вообще всей внешне-формальной стороны учено- богословских рассуждений и споров. Это не простая логомахия, не упражнения в остроумии и находчивости, это изъяснение самый глубоких и кардинальных истин на основе высших принципов христианского ведения и вместе с тем стремление к ясному и точному словесному выражению тих вековечных и спасительных истин, о которых учит слово Божие и Церковь Христова.

В общем, как по своему внутреннему содержанию, так и по внешнему изложению христология Леонтия Византийского, безусловно, православная христология. Со стороны идейной она всецело стремится к тому, чтобы дать всестороннее оправдание и объяснение установленному Халкидонским собором правилу веры (ὅρος πίστεως) о Лице Господа Иисуса Христа, показать совершенное согласие этого правила с учением Священного Писания и Предания Церкви, равно как и с требованиями здравого разума. Со стороны формальной эта христология представляет самую серьезную и весьма успешную попытку точной словесной формулировки и трактовки таинственнейшего из догматов веры — Воплощении Сына Божия и искупления Им рода человеческого. В этой христологии хотя и не в первый раз, но зато самым решительным образом устанавливаются христологические термины, которые затем и приобретают доминирующее значение в христианской догматике. Среди других терминов — термин ἐνυπόστατον, впервые использованным Леонтием для целей христологии, составляет несомненный прогресс богословской науки и делает большую честь нашему автору.

Глава 4

Тринитарное учение Леонтия Византийского. В этом учении нет оснований для католического догмата о Filioque. Учение о лице Пресв. Богородицы Девы Марии. В этом учении нет оснований для католического догмата об immaculata conceptio «непорочном зачатии». Нет в учении Леонтия также оснований для католического примата о главенстве папы. Остальные пункты в богословской доктрине Леонтия: учение о человеке, его духовно-телесном составе, о спасающей благодати Божией, о всеобщем воскресении мертвых и будущей вечной жизни.

Занимаясь главным и преимущественным образом в своих сочинениях разъяснением вопросов христологических, Леонтий Византийский не мог не касаться и других соприкасающихся с ними вопросов тринитарного характера. Поэтому наряду с учением о Лице Господа Иисуса Христа мы находим у него и учение о других Лицах Св. Троицы, об их взаимных отношениях между Собой и об отношениях к миру и человеку. Такое учение на языке того времени называлось в собственном смысле богословием (θεολογία) [932] в отличие от учения о Воплощении (οἰκονομία). Это богословие, впрочем, излагается Леонтием в очень кратком и бессистемном виде вследствие, конечно, того, что такое богословие было обстоятельно раскрыто церковными писателями во время тринитарных споров. Здесь мы проследим в общих чертах те богословские вопросы, которые затрагиваются и решаются Леонтием в разных местах его трудов. Прежде мест обратим внимание на то понятие о Боге, которое устанавливает наш автор. В Эпилисисе он пишет так:

Бог есть Дух, [934] Существо бесплотное и вечное, неограниченное пространством и временем. [935] Как высочайшее Существо Бог отличается всесовершенными свойствами: вездесущием, [936] всемогуществом, [937] благостью, [938] неизменяемостью [939] и др. Имея одну и ту же простую природу и сущность, [940] Бог различается в Ипостасях, или Лицах:

Отношение каждой из трех Божественных Ипостасей к едином Божественной природе или сущности Леонтий понимает и разъясняет по аналогии отношения человеческой личности к общечеловеческом природе. Петр, Павел, Иоанн — это один человек по своей природе, но три разных человека по своим ипостасным (личным) свойствам, которыми каждый характеризуется в отличие от другого. Так и во Св. Троице мы исповедуем три Ипостаси, отличающиеся каждая своими особенными свойствами (ἀφοριστικοῖς ἰδιώμασι), признаем же одну общую всем им природу. Эта природа ипостасна (ἐνυπόστατα) каждому Лицу Св. Троицы, принадлежит Ему во всей целости и совершенстве, а потому как каждая Ипостась в отдельности есть совершенный Бог, так и вся Св. Троица в ее целокупности. Следовательно, Бог по природе Своей есть единица, по Лицам же — Троица, в общем — Троица в единице неслитная и нераздельная. [942]

Безусловно, изложенное нами богословие Леонтия вполне православно по своему содержанию, как и его христология, и хотя не включает в себе ничего нового в отношении трактовки, но не лишено и чтения хотя бы уже потому, что, как мы знаем, при Леонтии имел место тритеитский спор, начало которому положил во времена ими Юстина некий Иоанн Аскоснагис, [943] а во времена Леонтия и после него продолжал александрийский грамматик Иоанн Филоним. [944] Наш автор в своих сочинениях не занимается этой ересью, несомненно, потому что в его времена она еще не представляла собой никакой угрозы церковному миру, так как все волновавшее Церковь находит живой отклик в его трудах.

Рюгамер в этом учении Леонтия о Св. Троице усматривает некоторые основания для подтверждения католического догмата о Filioque, об исхождении Св. Духа и от Сына. [945] Это, по его словам, явствует из следующих мест трактата Contra Nestorianos.

Но, во-первых, трактат Против несториан, как мы знаем, относится к интерполированным сочинениям, и потому содержание его можно считать постольку подлинно Леонтиевым, поскольку оно подтверждается другими подлинными сочинениями нашего автора. В этих же последних подобных приведенным мыслей нет. Во-вторых, и если разобрать без всякого предубеждения данные места, то в них также нельзя найти никаких оснований для учения об исхождении Св. Духа и от Сына. Правда, в первой цитате слова: διαπορθμευτὴς τοῦ ἅγιον Πνεύματος «проводник Св. Духа» переведены в PL по латыни как per quem procedit spiritus «через Которого исходит Дух», но здесь видна явная тенденциозность. Слово «проводник» в приложении к Сыну Божию можно понимать не иначе как только в том смысле, что через Него проводится Св. Дух Отцом-Изводителем, то есть отсюда вытекает только учение об исхождении Св. Духа от Отца через Сына, то учение, которое и действительно разделяли Восточные Отцы Церкви первых веков христианства. Переводчик сочинений Леонтия вообще склонен толковать выражение «через Сына» в значении «от Сына», как это видно и из его примечания по поводу слов Аполлинария о Св. Духе: ἐκ τῆς οὐσίας τοῦ Θεοῦ δι’ Yἱοῦ «из сущности Бога через Сына», [948] примечания, в котором читаем: «Этим местом мы подтверждаем вечное исхождение Св. Духа и от Сына» (a Filio). Католики вообще стараются всеми силами найти в святоотеческой литературе данные дли подкрепления своего нововведенного догмата и не пропускают никакого, даже совсем не авторитетного места (как в указанном случае у еретика Аполлинария), чтобы не использовать его в своих целях. [949]

Однако, что касается Леонтия, то он плохой помощник католикам в их намерениях. Исхождение Св. Духа от Отца δι’ Υἱοῦ «через Сына» ничего еретического в себе не заключает, ибо διά значит здесь не «через» (в смысле causa instrumentalis), а «сквозь». «Солнечный луч проходит через (сквозь) стекло, но не исходит из него, а только от солнца. Отсюда δι’ Yἱοῦ нужно понимать не только в смысле временного посольства Его в мир, но и вечного проникновения Сына исходящим от Отца Св. Духом». [950] Кроме того, наименование Сына проводником Св. Духа может пониматься и в смысле фактическою оправдания слов Спасителя к апостолам о сошествии на них Св. Духа (Ин 14:16, 26; 15:26; 16:13, 15). Равным образом и второе место: μηδὲ ἀφ’ ἑαυτοῦ ἐκπορεύειν Πνεῦμα πρώτως «и не изводит изначально от Самого Себя Духа» можно толковать в двояком смысле. Во-первых, и том, что Св. Дух после первичного (принимая πρώτως «первоначально», «во-первых» за наречие порядковое) исхождения от Отца из Его Божественного существа, затем исходит и от Сына, поскольку Сын единого Существа с Отцом; а во-вторых, в том, что Сын вообще не изводит Св. Духа от Самого Себя вначале, в вечности (принимая πρώτως «изначально» за наречие времени), как и Сам Сын не рождается и не исходит в таком смысле от Св. Духа. [951] Думается, что это второе толкование будет естественнее первого и более соответствует намерению автора — указать отличительные ипостасные свойства Сына и Его Воплощения. Далее, если навязывать автору первое толкование, тогда как же его согласовать с вышеприведенным местом из De sectis, где прямо говорится об исхождении Св. Духа только от Отца, и с другим местом того же сочинения (Col. 1220В), где автор специально рассуждает о Божестве Св. Духа и приводит известные слова Спасителя об исхождении Его только от Отца (Ин 15:26)? Как согласовать, далее, это мнимое признание Леонтием Filioque с его твердой верой в истину Никео-Константинопольского Символа, [952] в котором ничего не сказано об исхождении Св. Духа от Сына? Вообще, сочинении Леонтия Византийского не дают никаких оснований для подкрепления католического догмата о Filioque, и ссылкой на него католические богословы только лишний раз обнаруживают свою беспомощность в оправдании того, что ничем и никак не может быть оправдано.

Весьма видное место в сочинениях Леонтия занимает учение о лице Пресв. Богородицы Девы Марии. Это учение по самому существу неразрывно с христологией и потому, конечно, не могло быть обойдено Леонтием как христологом. В особенности же к рассуждению о лице Богоматери его вызывала полемика с несторианами, которые но примеру своего учителя Нестория исходным началом своей догматики ставили ложное представление о Пресв. Богородице. Признавая Деву Марию за Χριστοτόκος «Христородицу», за Матерь простого по природе человека, хотя и соединившегося потом с Богом Логосом, несториане аннулировали этим всю Божественную икономию и дело спасения людей в Иисусе Христе сводили к простому акту страданий обожествленного человека. С другой стороны, монофизиты, с которыми не менее, чем с несторианами, полемизировал наш автор, наоборот, уж очень односторонне понимали слово Θεοτόκος «Богородица» в приложении к Деве Марии, именно — как Матерь только Бога, разумея человеческую природу Спасителя поглощенной Его Божеством. Опровержению несторианских взглядов Леонтий посвящает целую 4-ю книгу трактата Contra Nestorianos. «Каким образом, — говорит автор, — Христородицей и Человекородицей (χριστοτόκον καὶ ἀνθρωποτόκον), зовете вы Ту, Которая есть истинная Богородица?» [953] Исследуя этот вопрос, он неутомимо разбирает все хитрые силлогизмы несториан, обнаруживая ложность тех посылок, на которых они строили свои лживые заключения о Богоматери. Несториане полагали, что название матери дается по нескольким одинаковым рождениям, а не по одному исключительному рождению. Таковы все матери человекородицы, в числе которых надо признать и Марию Деву, родившую обыкновенного человека Иисуса. Такое заключение совершенно неправильно, потому что тогда и Бог Отец не должен называться Отцом, как рождающий только Единородного Своего Сына, ибо с несторианской точки зрения название родителя дается не по одному, а по многим рожденным сынам. [954] Если же делается исключение для Бога Отца, оно должно быть сделано и для Св. Девы. Имя Божие, далее возражают несториане, употребляется в Священном Писании в различных смыслах (Рим 3:30; Пс 81:1; 1 Кор 8:5). Какой же смысл должно придавать этому имени в названии Θεοτόκος «Богородица»? Разумеется ли здесь Бог по природе, или по усыновлению (φύσει ἢ θέσει), или как ложный языческий бог (τὸ ψευδές)? [955] Но от последнего значения отказываются даже демоны. По усыновлению никто не может быть Богом, кроме человека, по свидетельству Священного Писания. Поэтому Христос, поскольку Он есть истинный человек, может быть Богом, хотя и рожден Матерью человеческой. Но, кроме того, Христос есть и Бог по природе, ибо Он бесплотно и вечно рождается от Бога Отца, как Его Единородный Сын. Таким образом, Христос имеет два истинных и действительных рождения по Божеству и по человечеству и есть Сын Божий и Сын человеческий. Но первое рождение Его совершилось ранее второго, а потому, рождаясь вторым рождением, Христос является во плоти Богом и Сыном Божиим, отсюда и Матерь Его становится истинной Θεοτόκος «Богородицей», а не Χριστοτόκος «Христородицей» или ἀνθρωποτόκος «Человекородицей». [956] Таковой она именуется, конечно, не по природе своей, ибо она есть только человек, но по достоинству (ἀξίᾳ), [957] как Родительница воплотившегося Бога. Несториане все это упускают из виду и сосредоточиваются на тождестве сущностей, или природ, у рождающих и рожденных. От подобного подобный является, от человека рождается только человек. Мария, как человек по природе, могла родить только такового же. Но это рассуждение ложно. Тимофей называется сыном Павла, хотя он рожден от языческих родителей. Первое рождение его — духовное, второе же — плотское, но то и другое истинны и действительны. Значит, не может быть препятствия к тому, чтобы один человек имел несколько рождений и нескольких отцов и матерей, и притом рождающих различно и различных существ (то естественно, то чудесно, то телесных, то духовных). [958] Итак, правильно говорят те, кто считает, что Слово рождается от Отца истинно, по особенному рождению из сущности Отца, и также истинно рождается от Матери по особенному рождению из сущности самой Матери, и потому, как человек, Христос подобен последней, а как Слово, не подобен ей. Слово есть истинный Сын, подобный Отцу, и Сын Матери, отличный от Отца. Подобие не устанавливает сыновства. [959] Сыновство устанавливается на основании особенных, исключительных отношений рожденного к рождающему, а не на основании природного подобия. Каким образом называются Сиф и сыны его — сынами Божиими, Израиль — тем же именем и сынами благовестия, Онисим — сыном Павла, рожденным в узах? [960] Очевидно, так они называются по особенным отношениям к рождающим лицам. И Христос именуется Сыном по личным, а не природным отношениям. Но Лицо Христа есть Лицо Богочеловека.

Как же теперь вследствие такого единения Божества и человечества во Христе Матерь Его не стала истинной Богородицей? Итак, необходимо до́лжно именовать Св. Деву не человекородицею, а святой, праведной и истинной Богородицей, [962] непорочной (ἄχραντον) [963] блаженной и всечестной (μακάριαν καὶ πάνσεπτον). [964] Воздавая Ей такое достодолжное почитание, мы прославляем и величаем Самого всесовершенного Бога. [965]

Матерь Иисуса, говорят еще несториане, мы потому не осмеливаемся считать за Богородицу, что нигде Священное Писание так Её не называет, равно как и из Свв. Отцов никто такого названия Ей не придает. И в таком утверждении, по Леонтию, больше лжи, нежели правды. Правда, Евангелие часто говорит о Христе, о Господе Иисусе, не называя его повсюду Богом. Но оно повсюду считает Его Богом, и никем другим. Божество Христово было сокрыто от свидетелей явления Его под покровом плоти обычного человека. Потому и священные писатели нисколько не нарушают истины, если более говорят о Христе по Его человечеству и более называют его человеческими именами. Но там, где это нужно, они не стесняются именовать Его и Богом, особенно же свидетельствовать о Его Божестве на основании Его необычайных дел. Подражая апостолам, и Свв. Отцы в своих сочинениях постепенно и не сразу приводят людей к сознанию полной справедливости и совершенной необходимости именовать Богородицей преблагословенную Матерь Господа Иисуса Христа. Поэтому нет никаких извинений для нас в том, чтобы уклоняться от названия вещей и людей по праву принадлежащими им именами. Если что вполне отвечает евангельской истине, то хотя бы и не было употребляемо раньше, то не должно быть осуждаемо и избегаемо, — вот золотое правило, которое в конце концов рекомендует наш автор для всех, отвергающих введение новых слов в догматическое учение, в том числе и слова «Богородица». [966]

Но, отстаивая против несториан наименование Богородицы для Пресв. Девы и потому с особенной силой доказывая Божество Спасителя, Леонтий не доходит до крайности в этом направлении, не оставляет в тени и забвении человечество Иисуса Христа, а вместе с тем и чистое человечество Божией Матери. Говоря о единосущии родившегося на земле Сына Божия с Богом Отцом, наш автор твердо высказывается и о единосущии Его со Своей земной Матерью, равным образом и о иносущии этой Матери с другими Лицами Св. Троицы. [967] Наличностью истинного и полного человечества во Христе обусловливается истинность и благоплодность самого Воплощения Иисуса Христа. Если Христос не есть единосущный нам человек по Своей земной Матери, тогда Он не от нашего человеческого рода, не Один из нас, а потому никого из нас не мог и спасти, и Его страдания и смерть являются бесцельными, ненужными ни для кого, даже для Него Самого. Но Христос родился от Марии Девы как истинный человек, восприняв немощное, тленное и смертное тело, одушевленное душой ограниченной и способной к страданиям.

Потому и Св. Дева Мария есть Матерь полного человечества Христа, по душе и телу. Из этого, однако, не следует, что Пресв. Деву можно именовать душеродицей или человекородицей. Ни тело, ни душа не имеют самостоятельного значения в человеке, а также и во Христе. Душа и тело только части человеческой личности, носящей совместное имя. Это имя и является реальным выражением обеих составляющих человека частей, или человеческой двучастной природы. По такому типу и во Христе над составляющими Его природами возвышается все объединяющая Божественная Ипостась, которая и пребывает всегда неизменной и вечной, хотя в известное время и привзошло к ней изменяющееся и смертное человеческое тело. Вот ничему, несмотря на то, что Св. Дева родила в лице Иисуса совершенного человека по душе и телу, мы должны именовать Ее только Богородицей, по имени той ипостаси Бога Слова, в единство с которой было воспринято человечество Ее Сына с самого момента зачатия во чреве. [969] Леонтий оканчивает свои прения с несторианами о лице Божией Матери восторженным о Ней отзывом, воочию показывающим, сколь высокое понятие имел о Ней автор и сколь глубокое благоговение он питал к Ней:

В полемике с монофизитами Леонтий не имел нужды долго останавливаться на личности Божией Матери, потому что монофизты не подавали и повода к пререканиям относительно Ее. Только у фракции крайних монофизитов (афтартодокетов, фантазиастов) было нечто, ставившее под подозрение их учение о Θεοτόκος «Богородице» в применении к Матери Божией. Эти монофизиты говорили о полном слиянии Божества и человечества во Христе в одну природу, Как возможно слияние таких по существу противоположных природ в одну и что может получиться от такого соединения, они не задумывались. Но Леонтий хорошо понимал серьезность такого вопроса, потому что надлежащим его решением обусловливалось правильное понимание тайны спасения во Христе. Вот почему Леонтий и спрашивает монофизитов: «Если не две природы во Христе, то какая же собственно природа Христа? Итак, в сущности, по вашему, Св. Дева должна называться Христородицей, а не Богородицей, родившей иную природу, отличную и от Божественной, и от человеческой» [971] (собственно Христову природу). Выходит, что учение монофизтов по отношению к Св. Деве находится в одной плоскости с несторианами. Выясняя ложность такого монофизитского представления, Леонтий доказывает, что Пресв. Дева должна считаться имеющей одинаковую со всеми людьми человеческую природу. Этой Ее природы нисколько не изменили и не нарушили те чудесные обстоятельств которые окружили рождение Ее Спасителя. Все чудесное было обязано действию Св. Духа, сошедшего на Св. Деву и соделавшего Ее способной к бессеменному, безболезненному и нетленному рождению. Все другие законы человеческой природы относительно материнства и рождения были неукоснительно выполнены, чем и было засвидетельствовано истинное человечество как Самой Матери, так и рожденного Ею Господа. [972] С другой стороны, не может быть никакого сомнения и в том, что Дева Мария родила не простого человека, но Самого Бога во плоти, ибо родившийся от Нее Сын — Иисус Христос с человечеством соединил и Божество в Своей одной Божественной ипостаси. А так как это единение природ в Нем нераздельное и существенное (ἀδιαίρετος καὶ οὐσιώδης ἕνωσις), то вывод ясен: Дева Мария есть Богородица как родившая Богочеловека Христа. [973]

Изложенное нами учение Леонтия о лице и достоинстве Богоматери, несомненно, свидетельствует о вполне православном понимании и глубоко благоговейном настроении нашего автора в отношении данного догмата. Сподобившаяся стать родительницей воплотившегося Господа, Пречистая Дева Мария является перед нами носительницей высшей чистоты и святости, окруженной ореолом не земного величия и славы, достойной почитания и поклонения не только от всех людей, но и от ангелов. Но при этом наш автор нигде не утверждает, что Пресв. Дева ввиду Своего исключительного предназначения Сама родилась сверхъестественным образом, подобно Божественному Сыну, то есть была непорочно зачата от Св. Духа Своей матерью. Между тем Рюгамер в благочестивой ревности по защите католического догмата о непорочном зачатии Св. Девы (immaculata conceptio) хочет завербовать Леонтия в свидетели веры древней Церкви в этот догмат. [974] Леонтий придает Матери Божией и такие эпитеты, как «непорочная», «всесвятая» и т. д. Причина этого будто бы в том, что автор знает о существовании в Восточной Церкви праздника в честь непорочного зачатия Св. Девы. Произвольность заключения Рюгамера не требует даже доказательств. Слишком уже очевидно он навязывает Леонтию то, чего наш автор никогда не говорил. Свв. Отцы Церкви и церковные писатели по чувству горячей любви и искреннего благоговения перед Матерью Божией издревле прилагали к ней те хвалебные и восторженные эпитеты, которые св. Косма Маюмский сгруппировал в одном песнопении: «Достойно есть... Честнейшую херувим». Кто же не понимает, что все эти эпитеты принадлежат Деве Марии ради воплотившегося и родившегося от Нее Спасителя и Господа нашего и ничего не могут говорить о непорочности зачатия Самой Девы! А потом, это превращение Богоматери в чудесно рожденного человека само собой было бы на руку и монофизитам, и несторианам, и таким образом в корне извращало бы истинное учение о тайне Воплощения и искупления людей через Богочеловека Христа.

В той же благочестивой ревности о своей католической вере, пользуясь тем же приемом голословного навязывания своих убеждении, Рюгамер хочет выставить Леонтия Византийского и защитником нововведенных догматов Римско-католической Церкви о главенстве Римских епископов и папской непогрешимости. [975] Здесь даже прямо не знаешь, чему более дивиться в Рюгамере, научной ли его изобретательности, повсюду усматривающей солидарных с ним защитников, или крайней его беззастенчивости, готовой жать там, где ничего не посеяно. Один раз, только один раз Леонтий, ссылаясь на слова ап. Петра, выразился: πειστέον γὰρ μᾶλλον τῷ κορυφαίῳ τῶν Ἀποστόλων Πέτρῳ «ибо следует скорее верить верховному апостолу Петру», [976] и притом выразился в вопросе афтартодокета-еретика. В ответе же православного, который представляет собой нашего автора, он говорит уже просто: ὁ Πέτρος «Петр». [977] О каком-либо преимущественном доверии к словам апостола в данном месте совсем нет речи, ибо тотчас вслед за словами апостола наш автор апеллирует к таковому же доверию τῷ ἐν βασιλεῦσι θεοκρίτῳ καὶ ἀρχιπροφητῃ Δαβίδ «богоизбранному и первому пророку среди царей — Давиду». Из прилагаемых здесь автором к Давиду именований Рюгамер никаких выводов об его высоте и преимуществах между пророками не делает: очевидно, такие выводы для него не нужны. Из названия же апостола Петра корифеем заключает об его первенстве между апостолами и о первенстве преемников его по епископству на Римской кафедре; очевидно, этот вывод для него полезен. Но, во-первых, такой утилитарный способ аргументации, безусловно, чужд всякой науки и совершенно далек от истины. Во-вторых, название ап. Петра корифеем, название в святоотеческой литературе не безызвестное, основывается на признании великих заслуг этого апостола в устроении Церкви Христовой, а не на признании начальственного положения этого апостола в лике Двенадцати, или, тем более, не на признании абсолютной святости и непогрешимости того, кто в смирении своем прямо заявлял о себе: Я человек грешный (Лк 5:8). Таким же корифеем в числе апостолов наряду с Петром древняя Церковь имела обыкновение называть и Павла, основавшего множество церквей и исходившего всю Римскую империю с благовестием Христовым. Неужели поэтому должны считаться главенствующими и непогрешимыми все те епископы, которые ведут свое начало от апостола языков? Наконец, еще и потому нельзя считать нашего Леонтия в числе поборников главенства римских епископов, что он слишком ревностно отстаивал правоту Халкидонского собора, непререкаемость и обязательность его определений, в числе которых, как известно, есть одно (28-е) правило, направленное прямо против этих често- и властолюбивых стремлений пап и уравнивающее в чести и правах с ними Константинопольских патриархов. [978]

Учение Леонтия о человеке, или его антропология, нам до некоторой степени уже известна из главы о его богословско-философском направлении. Но некоторые детали мы все-таки должны здесь воспроизвести, чтобы дать более полное представление об этом предмете. По христианскому учению (κατὰ χριστιανοὺς), человек есть живое целое (τὸ ὅλον ζῶον) [979] и состоит из души и тела, не предсуществующих до его рождения, но во времени являющихся. [980] Обе эти части соединены в земном существовании человека тесным неразрывным союзом, [981] а именно по сущности (κατ’ οὐσίαν). [982] Только смерть может положить конец этому союзу, этой единой духовно-телесной жизни. [983] Душе принадлежит господство в жизни и деятельности человеческого тела, так что когда тело находится в покое, например, спит, душа все-таки продолжает жить и действовать (отсюда — сновидения). [984] Человек есть создание Божие и, как таковое, предназначен был к райскому блаженству, но вследствие преступления заповеди был отлучен от Бога и лишен рая. [985] После этого грехопадения человек в лице Адама сделался тленным и смертным, ибо то, что давало Адаму бессмертие и нетление — древо жизни, было отнято у него. [986] Грехопадение Адама изменило всю человеческую природу и подвергло всех происходящих от него людей той участи, которой подвергся он сам, то есть греховности и смертности. [987] Этот факт греховной наследственности, сам по себе весьма прискорбный, открывал и дальнейшем единственную возможность для восстановления людей и первобытном состоянии через Иисуса Христа. Иисус Христос явился в мир как второй Адам, но уже безгрешный, а потому и носивший в Себе начало нетления и бессмертия. [988] Восприятием настоящей человеческой природы Христос приобщился нам, как братьям Своим, стал истинным Сыном человеческим. Соединением же той природы, которую люди имеют после грехопадения, со Своей Божественной Ипостасью Он возвысил нашу природу до Богоподобия и тем открыл всем нам свободный доступ к усвоению всех плодов искупления и спасения, приобретенных через Его страдания, смерть и Воскресение. [989]

Но как же происходит на практике этот процесс усвоения нами спасительных плодов дела Христова? На это Леонтий отвечает: при помощи содействующей нам благодати Божией. Эту благодать человек получает в таинственном духовном рождении через воду крещения, [990] и «через это духовное возрождение (ἀναγέννησιν) от воды и Духа все мы возрождаем плотскую природу в вечно духовную, веруя так рожденному по плоти Христу. Через это душа, сущая во плоти и духовно воспринимающая духовный плод, окончательно соединяется и удостаивается духовной природы. Ибо кто, будучи во плоти, живет не по плоти, а по духу, некоторым образом изменяет свое состояние. Вместо физического сношения с плотью он отрекается от себя и духовно сближается с Духом или Богом Словом». [991] Такое духовное благодатное сближение Леонтий называет усыновлением человека Богу (υἱοθεσία), которое он строго отличает от сыновства (υἱότης) Бога Слова по отношению к Богу Отцу, которое характеризуется единосущием. [992]

В конце же концов это наше усыновление (ἡ ἡμετέρα υἱοθεσία) дарует нам бессмертную и неизменную жизнь и даже обожение нашей плоти (ἡ θέωσις τῆς σαρκός), по подобию обоженной плоти Христа. [995] Залогом такого будущего обожения является в земной жизни Св. Причастие — таинственное участие в Евхаристическом хлебе (τὴν μυστικὴν τοῦ τῆς εὐχαριστίας ἄρτου μετάληψιν), согласно с учением об этом Самого Господа. [996] Так как дети приобщаются плоти и крови, то и Сам Он тесно соединяется с ними. Если же соединяется плотью и кровью собственной природы, то значит, в совершенстве сообщается им и действительно обожествляет людей, называя их братьями по плоти. Отсюда, так как Его (Христа) умершее тело стало после Воскресения духовным, то и наше тело в будущем веке (ἐν τῷ μέλλοντι αἰῶνι) одухотворится, будет бессмертным и нетленным. [997] Леонтий учит о всеобщем воскресении мертвых. [998] «Мы видим, — говорит он, — что должно произойти при воскресении само соединение тел, разрушающихся и истлевающих, как давно живших, так и только что умерших, несовершенных и совершенных (людей), относительно которых несомненно, что все из прежде существовавших вещей получат неизменно ипостась», [999] то есть, иначе сказать, Леонтий признает личное посмертное существование человека в будущей вечной жизни.

Помимо изложенного нами учения, у Леонтия местами можно найти рассуждения и по другим вопросам христианской догматики. Так, Леонтий говорит об ангелах добрых и злых, [1000] о Церкви [1001] и других предметах. Но, в общем, речь о них у Леонтия носит случайный характер, и едва ли справедливо было бы эти краткие замечания и отдельные фразы выдавать за какой-либо определенный взгляд нашего автора по данному вопросу. Не значило ли бы это, по пословице, «делать льва из ногтя», как рельефно выражается наш автор? [1002] Потому мы здесь заканчиваем изложение богословского учения Леонтия Византийского и переходим к рассмотрению доктрины Леонтия с полемической стороны, с которой эта доктрина представляет наибольший интерес для исследователя.

Глава 5

Полемический элемент в сочинениях Леонтия Византийского. Ереси по сочинению De sectis. Ереси иудействующих и самарян. Их особенности. Ереси монтанистов и манихеев. Отличительные черты последней. Ересь Павла Самосатского и отношение ее к несторианству. Полемика Леонтия против ариан, македониан и аполлинаристов. Полемика против несторианства и его представителей: Диодора, Феодора и Нестория. Полемика против монофизитства и его различных сект: евтихиан, севириан, юлианистов, или афтартодокетов, теопасхитов, агноитов. Оригенизм у Леонтия. Общий взгляд на полемическую деятельность Леонтия Византийского.

Что полемический элемент в сочинениях Леонтия имеет первостепенное значение, эта истина не подлежит никакому сомнению и в доказательствах не нуждается. Можно даже утверждать нечто большее: полемика для Леонтия составляет все, начало и конец его писательской деятельности. Об этом свидетельствует прежде всего он сам:

Об этом красноречиво говорят сами названия его сочинений, направленных против различных сект и их представителей. У него, как мы знаем, есть даже специальное исследование обо всех ересях, носящее название: De sectis, или Σχόλια. Здесь все, как говорит автор, направлено «к доказательству православных догматов и к обличению худославных ересей». [1004] Леонтий, опираясь на слова свт. Епифания Кипрского (IV век), насчитывает в целом 84 ереси. [1005] Разумеется, наш автор не исследует всего этого множества ересей, даже не перечисляет их, а обращает внимание только на самые главные из них, особенно на те, которые имели значительное число последователей и оказали сильное влияние на последующую жизнь Христовой Церкви. Первая ересь, на которую указывает Леонтий, в то же время и самая древняя — это ересь иудействующих (τὰ τῶν Ἐβραίων δόγματα). [1006] Против этих еретиков Леонтий доказывает две истины: троичность Лиц в едином Божестве и совершившееся Воплощение Иисуса Христа, как издревле обетованного Спасителя мира. Эти доказательства, заимствуемые нашим автором исключительно из Священного Писания Ветхого и Нового Заветов, не представляют ничего нового и оригинального и являются повторением того, что говорили против иудействующих первые христианские апологеты (например, Иустин Философ в Диалоге с Трифоном иудеем).

Близко родственной с этой ересью Леонтий находит ересь самарянскую (τὰ δόγματα τῶν Σαμαρειτῶν). [1007] Указав на специфические отличия в учении самарян по сравнению с иудействующими: на отрицание ими бытия ангелов, бессмертия души, воскресения мертвых и на ложное понимание о грядущем Христе как о простом пророке, — Леонтий кратко опровергает их заблуждения на основании Священного Писания. Об этих двух ересях наш автор более никогда не вспоминает в своих трудах, как уже, очевидно, в его время не имевших себе последователей.

Леонтий говорит о ересях монтанистов и манихеев (ἡ τῶν Μοντανῶν, τῶν Μανιχαίων). [1008] О первой из них автор обещает трактовать в другом месте (ἐν ἄλλοις), но очевидно, или он не исполнил своего намерения, или до нас не сохранилось того сочинения, в котором он выполнил это обещание. Вернее же, конечно, то, что это обещание следует отнести на счет диктовавшего данное сочинение Феодора, который мог говорить о монтанизме в других своих чтениях. На манихейство Леонтий смотрит очень мрачно, как на скопище всего худшего. Манихеи грубо заблуждаются и в учении о Божестве, и в учении о Воплощении. Они разрушают основную истину богопочитания — единобожие, и признают два начала, или двух богов: доброго и злого, взаимно борющихся между собой. Воплощение Христа они считают призрачным (κατὰ φαντασίαν) [1009] и все Евангельские повествования о Христе стараются истолковать как нереальные. Критике манихейства ввиду его очевидной нелепости Леонтий уделяет мало внимания.

Очень кратко также в De sectis говорит Леонтий о ереси Павла Самосатского, который «ложно учил и относительно Божества, и относительно Воплощения, который отрицал Св. Троицу, а Христа считал простым человеком» (ψιλὸν ἄνθρωπον). [1010] В этом отношении Павел Самосатский отличается и от Нестория, признававшего Св. Троицу и считавшего Христа храмом Бога Слова, и от Савелия. удерживавшего названия троичных Лиц, хотя и отрицавшего их ипостасность. [1011] Ереси Павла Самосатского Леонтий придает важное значение, и в других сочинениях останавливается на ней с большей подробностью. Он считает ее источником многих последующих ересей и еретиков: Фотина, Диодора, Феодора, Нестория. [1012] «Этот Павел есть горький куколь диавола, происшедший из Самосаты». [1013] В конце 3-й книги сочинения Contra Nestorianos et Eutychianos Леонтий специально выступает против Павла Самосатского и доказывает его несомненное влияние на Нестория. Он представляет целый ряд тезисов, воспринятых Несторием от Павла, анафематствованного православными епископами за 160 лет до него:

Для Леонтия выяснение этого вопроса о близости учения Павла Самосатского с учением Нестория имело двойную важность и значение. Этим обе ереси взаимно обличали самих себя в своей ложности, как обе осужденные соборными определениями. Кроме того, о павлинианстве во времена Леонтия уже не было никаких сомнений и колебаний как доктрине еретической, едва ли были также и прямые последователи ее. Поэтому установлением несомненной связи ее с несторианством подрывалось всякое доверие и к этому последнему, ещё имевшему немало приверженцев.

Далее, в De sectis Леонтий упоминает о ересях Ария, Македония и Аполлинария, причем о первой ереси говорит, что «она погрешала и относительно Божества, и относительно вочеловечения». [1016] О Божестве Арий учил, что «Сын и Святый Дух есть творение Божие (ἔλεγε φωτίσμα εἶναι τοῦ Θεοῦ τὸν Yἱὸν καὶ ἅγιον Πνεῦμα). О вочеловечении говорит, что тело Христа бездушно, и что вместо души в Нем — Слово». Критике арианства Леонтий уделяет немного места. Православное учение об Иисусе Христе, по нему, таково:

Арианство в чистом его виде не могло, конечно, привлекать к себе внимание Леонтия, как отжившая свое время ересь, но поскольку арианская догматика соприкасалась с несторианством, а она имела такое соприкосновение, то оно не могло не интересовать Леонтия, потому-то он нередко в своих сочинениях вспоминает об Арии и арианах. [1018]

С ересью Македония наш автор почти не вступает в полемику на страницах своих трудов, исключая указанное место в De sectis. Но и здесь он не вносит ничего нового в ее обличение, ограничиваясь повторением давно известных мест Священного Писания, в который Св. Дух называется Богом, имеющим Божественные свойства и действия (Деян 5:3; 13:2; Ин 15:26; Мф 28:19). [1019] Впрочем, Леонтий довольно часто касается учения о третьей Ипостаси Св. Троицы и не редко оттеняет его с такой выпуклостью, которая дает понять, что автор говорит не без полемического настроя. [1020]

Относительно ереси Аполлинария в сочинении De sectis говорится, что она не погрешала против Божества Лиц Св. Троицы, ибо не признает их творением, однако считает Сына и Св. Духа степенью ниже Отца (субординационизм). В учении же о Воплощении Аполлинарий явно заблуждался, ибо учил, что тело, которым облечен был Бог Слово, имело душу, а ума не имело, что Слово имело душу как бы неразумную (ὥσπερ ἄλογον ψυχήν). Аполлинарий исходит из той мысли, что Бог Слово не может соединиться с обычным человеческим телом, обуреваемым страстями, и душой, зараженной грехом, [1021] и говорил, что место ума человеческого в воплотившемся Спасителе выступало Его Божество, которое одно только могло сохранить тело Господа бесстрастным и душу — безгрешной. «Мы же скажем, возражает на это Леонтий, — что, наоборот, Христос вернее всего соединился с греховным как нуждающимся во спасении. Ибо Он стал то, С чем соединился» (ἐκεῖνον γὰρ ἔσωσεν ὧ καὶ συνήφθη). [1022] Последователи Аполлинария, или так называемые аполлинаристы, как известно, довели до крайности идеи своего учителя и пришли к чистому монофизитству. Против аполлинаристов Леонтий в особенности много полемизирует, ибо в них видит весьма опасных врагов веры и Церкви, о чем ясно говорит специальное сочинение Леонтия Adversus fraudes Apollinaristarum («Против подлогов аполлинаристов»).

За такое учение аполлинаристы, между прочим, и получили название «синусиастов». [1024] Обличая их, Леонтий называет их не только еретиками, но и сикофантами, то есть клеветниками, ибо они налгали на своего учителя Аполлинария, будто бы он говорил, что тело Христа должно быть единосущно Богу, тогда как он именовал таковых безумными.

Требование единосущия с Божеством для плоти Христовой противоречит и самому понятию единения (ἕνωσις), в котором может соединяться иное с иным, Логос с одушевленной плотью, а не Божество с Божеством. [1026] Разоблачая нечестие аполлинаристов, Леонтий вскрывает перед нами самое больное их место — подделки под отеческие авторитеты, особого рода литературные подлоги, которые были тем предосудительнее, что измышлялись со злой целью касались лиц, почитаемых всей Церковью. Так они, будучи не в состоянии защитить свои догматические положения, стали надписывать то сочинения Аполлинария, то сочинения, написанные вождями их партии, именами Свв. Отцов: Афанасия Александрийского, Юлия Римского, Григория Чудотворца. Об этой деятельности Леонтия по исследованию указанных аполлинаристских подлогов, ввиду ее высоким важности, мы будем говорить ниже в особой главе. Здесь же скажем только, что Леонтий на основании тщательного критического изучения подложной литературы установил с несомненностью факт подделки и, таким образом, отнял раз и навсегда у аполлинаристов возможность прикрывать свое нечестие авторитетами Свв. Отцов.

Центральным объектом полемических выступлений Леонтия являются несториане и монофизиты, партии с наиболее многочисленными последователями и с наиболее развитой и обоснованной доктриной. Леонтий знал в совершенстве как учение несториан, так и всю их аргументацию, все приемы их полемики с православными. Именно несториане прибегали с особенной охотой к диалектике, к силлогизмам и вообще рационально-логическим построениям при защите своих положений и опровержении противников. Леонтий старается бороться с ними тем же оружием, чтобы готовившиеся ими удары обратить на их собственные головы. Так, несториане и обличение православных говорили:

Несториане думают обличить православных в противоречивости их догматики. Леонтий разъясняет им, что никакого противоречия здесь нет. Они забывают о том, что здесь идет речь именно о единой и живой личности Христа Богочеловека, [1029] в которой могут вполне неслитно и нераздельно существовать две природы.

Несториане не могут понять сущности ипостасного единения Логоса с человеком во Христе, потому не могут и представить одного Богочеловека.

Защищая единение существенное и реальное против несториан, Леонтий всегда имеет в виду такое единение, носителем которого является живой субъект, проникающий собой обе присущие ему природы и переживающий состояния каждой из них как Свои личные, собственные. Это и есть ипостасное единение, и оно-то именно и дает непоколебимое основание для православной христологии, когда как механическое единение несториан само собой аннулирует все их богословские построения. В сущности, у несториан и нет никаких серьезных аргументов в пользу их учения.

Таким образом, вся аргументация несториан висит в воздухе, или опирается на одностороннее толкование Священного Писания и творений Свв. Отцов.

Со своей искусственной, а иногда и прямо фальшивой аргументацией несториане не могли бы иметь никакого успеха, если бы не употребляли для уловления в свои сети других более соблазнительных и более недостойных приемов. Несториане умеют ловко скрывать от пытливых глаз свое нечестие, притворно отказываются от сочинений Диодора и Феодора как главных источников их учения, а допытываются сначала у колеблющихся, кто им более нравится и из Отцов, и затем подсовывают им книги с подмененными именами, а если читающий старается узнать подлинное имя автора, то просто говорят: «Прежде почитай, и сам узнаешь, кто он». Они также обещают многие подарки и вспомоществования, милости от императора и почести от властей и ученых, которых признают за своих сообщников. [1033] Разоблачая далее нечистые приемы, практикуемые несторианами в деле совращения православных, Леонтий указывает на их хитрость и коварство, с которыми они подходят к намеченной жертве. Опутав ее своими сетями, они тотчас же стараются ее использовать для утверждения своего нечестия, заставляют изучать сочинения писателей и извлекать из них в свою пользу доказательства, но останавливаются ни перед какими посулами (хотя их не выполняют), в крайнем случае они довольствуются даже только внутренним согласием с ними при наружном состоянии в числе православных.

Характеризуя несторианство как доктрину, Леонтий называет его человекопоклонничеством (ἡ ἀνθρωπολατρεία) [1035] и нечистыми догматами безбожия: τὰ τῆς ἀθεότητος μυσαρά. [1036] Такой строгий отзыв, однако, совершенно справедлив, ибо несторианство своим решительным разделением Христа на Бога и человека, своим признанием исторического Христа за обожествленного человека, а Св. Девы за человекородицу, отрицает истинного Бога в нашем Спасителе и фактически проповедует безбожие и человекобожие взамен Богочеловечества и обожения человека. Главной причиной такого религиозного опустошения в несторианской догматике Леонтий считает увлечение рационализмом и пренебрежение верой, без участия которой невозможно познание религиозных истин. «Итак, Бог не соединил Слово с каким-либо человеком из нас. Как пыль перед лицом ветра, разлетаются и рассеиваются все ваши софизмы, потому что они построены на неверии и на незнании путей Божественного Совета». [1037]

Полемизируя с несторианством как известной религиозной шириной, Леонтий весьма сильно вооружается против тех лиц, трудам которых эта секта была обязана своим возникновением и распространением, главным же образом против епископов Диодора Тарсского и Феодора Мопсуестийского, «этой блестящей и богохульной двоицы, этих двух сирен, губивших людей своим смертоносным пением». [1038] Диодор и Феодор в свое время пользовались большим почетом в Восточной Церкви, как борцы против ересей Ария, Македония и Аполлинария. Их деятельность одобряли и сочинения их хвалили многие православные Отцы, например, свт. Василий Великий, Иоанн Златоуст и даже (сначала) Кирилл Александрийский. [1039] Если бы осудить этих знаменитых и влиятельных епископов за их нечестие, то на Востоке могло бы возникнуть опасное волнение, мог бы легко образоваться раскол. Потому-то православные пастыри хотя и скоро осознали всю пагубность их учения, однако воздерживались от публичного осуждения. Но такое боязливое отношение не замедлило принести свои горькие плоды: сочинения этих епископов распространились, и их идеи укоренились и обществе. Во времена императора Юстиниана вопрос о развращающем действии на христиан сочинений Диодора и Феодора, признанных символическими книгами у несториан, назрел окончательно. Леонтий решился открыто выступить с обличением скрытого нечестия в сочинениях указанных авторитетов, дать им надлежащую оценку и подготовить общественное мнение к их осуждению. Собственно на Диодоре Леонтий мало останавливается, считая его менее виновным в происхождении несторианства, нежели Феодора. Все-таки он резко высказывается о нем, как «виновнике зол и нечестия», [1040] в доказательство чего приводит цитаты из его сочинения против синусиастов. [1041] Эти цитаты вскрывают настоящие воззрения Диодора на Христа Спасителя как на простого человека по своей природе и как на Сына Божия только по благодати, из-за обитания в нем Логоса. [1042]

С особенной силой Леонтий обрушивается на Феодора Мопсуестийского. Он клеймит Феодора самыми унизительными эпитетами, чтобы нагляднее показать, чего заслуживает своими нечестивыми деяниями и учением этот ересиарх. Перечисляя заблуждения Феодора, Леонтий прежде всего укоряет его в искажении смысла слов Священного Писания ложными перетолкованиями. «Иначе как беснованиями я не могу назвать его толкования Священного Писания». [1043] Само число канонических книг Писания Феодор урезал, подвергнув сомнению в смысле подлинности книги Бытия, Иова [1044] и совершенно исключив из числа богодухновенных книг Песнь Песней, многие Псалмы, 1 и 2 книги Паралипоменон, книгу Ездры и Послание Иакова. [1045] Феодор даже предлагает другой символ веры или, лучше сказать, суеверия, научая после веры в Бога Отца, Сына и Св. Духа верить в Господа Иисуса Христа, вводя в Троицу четвертое лицо (τέταρτον πρόσωπον) и разделяя Христа на два лица, приписывая истинному Богу то, что Божественно, и рождение свыше (τὰ θεῖα καὶ τὴν ἄνω γέννησιν), собственно же Христу — свойственное человеку и человеческое (τὰ ἀνθρωποπρεπῆ καὶ ἀνθρώπινα) и сверх того рождение от Девы. [1046] Слово Θεοτόκος «Богородица» в приложении к Св. Деве этот достойный проклятия муж осудил публично в Антиохийской церкви, чем и восстановил против себя народ. [1047] Другими заблуждениями его в догматах было отрицание Адамова греха, который очистил Своими страданиями Христос Бог, отрицание тварности ангелов, наказуемости антихриста и бытия Промысла Божия. Даже в представлении о Боге, как высочайшем благе и источнике благ, Феодор оказывается неправомыслящим.

Но главное заблуждение Феодора, вершина его нечестия в том, что у него появился человек, уравненный с Троицей.

Уча так, Феодор ясно отрицает принесенное Господом Иисусом Христом спасение, [1052] не только повреждает веру Никейского собора, но и в корне разоряет ее всю и вводит вместо нее другую, иной символ веры или, лучше сказать, суеверие. [1053] Из-за всего этого Леонтий считает Феодора даже хуже самих демонов, которые не отрицали во Христе Спасителе Сына Божия. [1054]

Чтобы не показаться голословным в своих изобличениях лживости учения Феодора и его приверженцев, которых было не мало в палестинских обителях, [1055] Леонтий приводит обильные цитаты из его многочисленных трудов. [1056] Эти труды пользовались широким распространением в Восточной Церкви благодаря популярности их автора. Но когда в разгоравшейся полемике религиозных партий стали применяться и такие способы возмездия противникам, как уничтожение книг, тогда несториане стали скрывать сочинения своего учителя, и они выдавались только на руки лицам, посвященным в тайны их общины (τοῖς ἀμυήτοις). [1057] Леонтий в бытность свою действительным членом несторианской общины, вероятно, пользовался книгами Феодора и делал из них выписки. Такими извлечениями, в которых с очевидностью выступают характерные черты будущего отца несторианства, наш автор щедро делится с читателями в сборнике цитат, приложенном к 3-й книге сочинения Contra Nestorianos et Eutychianos. [1058]

Совершенно понятно, почему Леонтий так много внимания уделяет Феодору и так жестоко его критикует. Он видит в Феодоре родоначальника несторианства, а в его сочинениях главную опору этой ереси. На самом деле это так и было. Несторий, собственно, дал только имя новой религиозной секте, которая в идейном отношении уже сложилась при Феодоре.

Вот почему Леонтий к Несторию более снисходителен, нежели к его предшественнику и учителю. Мало того, наш автор смотрит на Нестория, как на несчастную жертву слепоты и доверчивости, из-за которых он вздумал популяризировать идеи Феодора.

Ревнитель Православия, Леонтий не мог примириться с этой безнаказанностью главного виновника несторианства, и мы между строк у него ясно читаем призыв к поднятию вопроса об осуждении Феодора и его сочинений. Старания Леонтия были не безуспешны: постепенно начало разрастаться антинесторианское движение среди православных и закончилось публичным осуждением и отлучением Феодора и его сочинений, а вместе с тем и сочинений лиц, обнаруживших до некоторой степени солидарность с его взглядами — Феодорита Кирского и Ивы Едесского. Такого благоприятного результата от своей полемической агитации Леонтий не мог, конечно, и ожидать. Но для него вообще было важно то, чтобы христианское общество выяснило наконец себе, откуда течет мутная волна несторианского нечестия, сознало его опасность и перестало поддаваться обольщениям сладкоглаголивых лжеучителей, перестало легкомысленно покидать тихую пристань и чистые воды церковного Православия. Такие результаты всегда были венцом желаний нашего автора, главным импульсом его полемических трудов.

Ничуть не менее, чем несторианством и его представителями, Леонтий был занят монофизитством и его вождями. Симпатии к эти секте на Востоке были несомненны и глубоки, особенно в Палестине которая всегда стояла в идейной зависимости от Александрии, этого главного гнезда монофизитства. Борьба с последним доставалась Леонтию труднее, нежели с несторианами, которые встречали себе сочувствие только в последователях антиохийской школы и в «западниках», то есть в приверженцах Западных латинских богословов, тоже придерживавшихся антиохийского направления. [1061] Учитывая это последнее обстоятельство, Леонтий справедливо полагал, что самым действенным средством к ослаблению монофизитства и подрыву его успехов может служить указание на его близость к несторианству, на идейное родство с ним. Вот почему он и открывает свою первую книгу Contra Nestorianos et Eutychianos рассуждением о том, что несторианство и монофизитство, в сущности, приводят не к чему иному, как к докетизму в представлениях об Иисусе Христе. Объясняя надпись своего первого произведения, [1062] Леонтий говорит:

«Надписание этого сочинения (именно: τῆς κατὰ τὴν θεότητα τοῦ Κυρίου καὶ ἀνθρωπότητα ἐναντίας δοκήσεως Νεστορίου καὶ εὐτυχοῦς ἔλεγχος καὶ ἀνατροπή — „Обличение и опровержение противоположного докетизма Нестория и Евтихия относительно Божества и человечества Господа“), употреблено в применении к надлежащей цели — обличению и опровержению противоположного докетизма относительно Божества и человечества во Христе Нестория и Евтихия, ибо один обратил в фикцию Божество, а другой — человечество Христа, догматизируя при посредстве настоящих, на первый взгляд, терминов».

Таким образом, монофизитство с несторианством согласно сходятся в одном: отрицании реальности исторического значении факта Воплощения Иисуса Христа, в совершенно ложном представлении о Его личности.

Монофизитские взгляды во времена Леонтия находили себе место во многих сектах, называвшихся неодинаково. [1063] Главными из них были: евтихианство, севирианство и феодосианство, носившие имена своих основателей и вождей. Характеризуя монофизитов, в общем и главном исповедовавших одинаковую доктрину, Леонтий справедливо называет их миксофизитами и считает их более за корыстолюбцев, нежели за христолюбцев (ὡς μιξοφυσίταις ὡς φυλοχρύσοις μᾶλλον ἢ φιλοχρίστοις). [1064] Такая характеристика дает нам понять, с одной (практической) стороны, что монофизиты в VI веке жили отдельной, организованной общиной, которая под видом благочестия преследовала цели, совершенно ему чуждые. Леонтий приводит факты такого уклонения от религиозных целей даже из среды самого монофизитского духовенства, которое ходит по женщинам своей общины ради скверного прибытка, не довольствуясь платой за службы в гинеконах (εἰς τὰς γυναικωνιτίδας), и добивается себе месячных и годичных стипендий за хождение. [1065] С другой (теоретической) стороны, Леонтий хочет указать, что монофизиты вообще приняли в основание своей христологии учение об одной природе Иисуса Христа, образовавшейся из смешения двух, вошедших в состав Христа. [1066] Как могли смешаться эти совершенно разнородные природы — Божество и человечество, и что получилось в результате такого смешения, монофизиты ни сами не давали себе отчета, ни вопрошающим не представляли объяснений, полагая, что для всемогущества Божия все возможно. «Он воплотился, — говорят они, — как восхотел и как Сам один знал». [1067] Но говоря о смешанной природе в воплотившемся Христе, все монофизиты имели, однако, тенденцию к признанию в результате соединения именно Божественной природы, так как человечество должно было потонуть и раствориться в Божестве наподобие капли уксуса в море. Такую теорию монофизиты старались обосновать как на свидетельствах Священного Писания, так и особенно на соображениях разума. Наиболее убедительным аргументом в этом случае им казался пример человека в приложении ко Иисусу Христу. В человеке две природы: духовная и телесная, но при соединении в известном человеке они уже не считаются за две, но за одну собственно человеческую природу. По этой аналогии и во Христе должна быть признана одна природа Воплощенная, или собственно Христова, Божественная природа, так как таковую и признавал свт. Кирилл Александрийский, служивший для монофизитов, вообще, главной опорой в защите их взглядов.

Вступая в полемику с монофизитами, Леонтий хорошо понимал, что камнем преткновения для монофизитов в отношении православной христологии служит то, что в одном субъекте вместе и одновременно могут существовать две различные природы. Природы безыпостасной не бывает, рассуждали они, следовательно, с признанием двух природ вводится признание двух ипостасей, двух сынов, то есть несторианство. Опровергнуть этот неправильный взгляд Леонтий почитал своим первым и существенным долгом в борьбе с монофизитами. Поэтому недаром наш автор, как мы и указывали ранее, так много и так настойчиво в своих антимонофизитских трудах говорит о различии терминов ипостаси и природы (например, в De sectis, Contra Nestorianos et Eutychianos, Capita Triginta, Эпилисисе); недаром он так много занимается здесь выяснением понятия истинного единения в применении ко Христу и ко всякому человеку (особенно в сочинении Contra Monophysitas).

Таким образом, одна ипостась может объединять в себе несколько различных природ без их смешения. А потому, говоря о соединении природ в Иисусе Христе, мы всегда разумеем не другое какое-либо, а именно ипостасное соединение, ибо всякое другое будет или слиянием и уничтожением природ, или разделением их и уничтожением соединения. Когда же они соединены в ипостаси, то сохраняются неизменно.

Этот простой геометрический пример ставит монофизитов в безвыходное положение с их желанием считать одну природу во Христе, которая составилась из Божества с человеческой плотью. Перед ними открывается дилемма: или признать, что природа Отца причастна плоти, или не смешивать плоть с Божеством в одну природу Сына и Слова. Из такой дилеммы выход может быть только один: согласие со вторым положением.

Не может помочь монофизитам и любимая ими аналогия человека и ссылка на Кириллову формулу: μία φύσις «одна природа».

Выписанные нами места говорят сами за себя и не нуждаются в комментариях, ясно показывая, что центром полемики Леонтия с монофизитами служило всегда правильное понимание единства во обще и ипостасного единства в частности, и правильное истолкование христологии Кирилла, которого монофизиты ошибочно признавали за своего единомышленника.

Вооружаясь против общего монофизитского тезиса об одном Божественной природе во Христе, Леонтий не оставлял без внимания и других заблуждений, какими те или другие монофизитские секты различались друг от друга и от Православной кафолическом Церкви. Так, прежде всего Леонтий выступает против Евтихия, родоначальника того евтихианства, которое породило из своих недр все множество монофизитских толков. Заблуждение его наш автор полагает в признании им одной природы (μία φύσις), образовавшемся во Христе после единения (μετὰ ἔνωσιν) природ вследствие чрезмерности (слишком тесного) единения (διὰ τὴν ὑπερβολὴν τῆς ἑνώσεως), и кроме того, в отрицании им единосущия нам (ὁμοούσιον ἡμῖν) тела Христова. [1074] Евтихий признавал неизреченную плоть вместо естественной и нашей (τὴν ἄῤῥητον σάρκα ἀντὶ τῆς φύσει καὶ ἡμετέρας). [1075] Но как представлять эту человеческую плоть, эту человеческую природу Спасителя? На этот вопрос евтихиане (οἱ τῆς εὐτυχοῦς μοίρας) [1076] не могут дать определенного ответа. В первой книге против несториан и евтихиан Леонтий разбирает все возможности, допустимые в отношении соединения в одну двух природ во Христе, и приходит к заключению, что евтихианский принцип не может быть оправдан никакими соображениями и аргументами.

На евтихианстве Леонтий в своих трудах останавливается недолго, конечно, потому что в его время оно едва ли существовало в своем первоначальном виде. Евтихианские принципы усвоило себе и проводило в VI веке севирианство — одна из самых внушительных по числу последователей и своему влиянию на религиозно-церковную жизнь на Востоке сект. Такому своему выдающемуся значению и успехам севирианство было обязано, прежде всего, своему вождю Севиру, ревностнейшему и даровитейшему последователю монофизитства. Твердости убеждений этого мужа, его преданности своему делу отдавал должную справедливость и наш автор, когда говорил: «Он (Севир), горячо противодействуя догмату (Халкидонскому), сам никак не хотел быть осужденным всецерковным Собором (πανεκκλησίῳ συνόδῳ)». [1077] Севир был весьма плодовитым писателем, но из его сочинений ничего не сохранилось в цельном виде на греческом языке. Только у писателей, полемизировавших с ним, мы находим более или менее подробные цитаты из его различных книг. [1078] Есть произведения Севира в переводе на сирийский язык, но издание их пока еще осуществлено отчасти. [1079] Печальное положение с литературным наследием Севира является, между прочим, причиной того, что и догматические воззрения его остаются до сих пор не выясненными точно и бесспорно. [1080]

Однако для Леонтия Византийского Севир не представляет собой ничего неопределенного. Он с полной уверенностью смотрит ни Севира как на явного еретика и врага Церкви Христовой. Вполне осознавая могучую силу и влияние этого религиозного вождя, Леонтий всегда охотно заводил о нем речь в своих полемических трудах. Некоторые из этих трудов посвящены исключительно обличению Севира и его адептов, например Capita Triginta, Эпилисис. Но что же собственно еретического и угрожающего Православию представляло собой учение Севира? Севир заявил о себе как об ожесточенном противнике Халкидонского собора и его определения о Лице Иисуса Христа. Он считал это определение неслыханной новизной, идущем совершенно вразрез с учением Отцов Церкви, особенно свт. Кирилла Александрийского. Халкидонский догмат он квалифицировал как измену древневосточному Православию, рабство перед Западными авторитетами, религиозный либерализм и политическое прислужничество. В своем враждебном настроении и отношении к Халкидонскому собору Севир не стеснялся публично громить его анафемами, равно как и всех, кто признавал его догмат. [1081] Чем же, собственно, с точки зрения нашего автора Леонтия объясняется такое оппозиционное отношение Севира к Халкидонскому собору?

Из этих слов видно, что Леонтий считает Севира за чистого монофизита, признающего во Христе одну природу и отрицающего наличность двух естеств. Леонтий приводит и философскую защиту Севиром этого тезиса. В Эпилисисе акефал, то есть севирианин, говорит, что «все единственные в своем роде монады имеют одну природу, как и одну ипостась, например солнце, небо и прочее. Так и Христос, как единственное в своем роде Лицо, должен быть единым по природе и ипостаси». [1083]

Доискиваясь той первичной и главной причины, которая породила из себя эту монофизитскую догму, наш автор останавливает внимание на отождествлении Севиром понятий природы и ипостаси. Не только φύσις «природа» и ὑπόστασις «ипостась», но и πρόσωπον «лицо» и οὐσία «сущность» Севир хочет считать однозначными. «Верно, — говорит акефал,– что в богословии ипостась и сущность, или природа (ἡ ὑπόστασις καὶ ἡ οὐσία, ἤτοί φυσίς) не одно и то же, — в икономии же [то есть в христологии] они одно и то же между собой». [1084] Отсюда мы должны заключать с несомненностью то, что Севир упорно и без достаточных оснований не хотел принимать уже достигнутых в эпоху триадологического спора результатов по разработке точной терминологии. Очевидно, на него нисколько не подействовали Каппадокийские Отцы, приложившие столько стараний для выяснения терминологических вопросов. Севир хочет слушать одного свт. Кирилла Александрийского и руководствоваться его христологией и терминологией, которые, как известно, не отличались точностью и определенностью. Однако если уже Кириллу не прошла даром его терминологическая невыдержанность, тем более она не могла пройти даром во времена Севира, когда христологический спор вступил в фазу строго логических построений и определений. В результате Севир попал со своей христологией в совершенно запутанное положение.

С одной стороны, Севир ничего не имеет против дифизитства и, стало быть, не должен иметь ничего и против Халкидонского определения. В тех извлечениях из сочинений Севира, которые мы находим у Леонтия, [1085] легко заметить признание Севиром двух природ во Христе, если не существенно соединенных между собой, то по крайней мере θεωρίᾳ μόνῃ «только в умственном созерцании», ἐπινοίᾳ μόνῃ «только в мышлении», [1086] и при этом сохраняющих в своем соединении свое различие. [1087] У Севира легко найти даже признание термина ἕνωσις καθ᾿ ὑπόστασιν «соединение по ипостаси», [1088] который нашим автором почитается за наилучшее выражение соединения природ во Христе. У Севира же можно видеть и употребление таких совершенно православных выражений, как: εἷς Χριστὸς ἐν τῇ συνθέσει «один Христос в соединении», ἐξ ἀμφοῖν εἷς Χριστὸς «один Христос из обоих», Χριστὸς φύσει Θεὸς καὶ ἄνθρωπος «Христос по природе Бог и человек» [1089] и других. Севир учил и о том, что Христос страдал в Своей человеческой природе, а не в Своей Божественной, и что никакая из двух природ не уменьшилась в соединении, что человечество Христа не потерпело ни поглощения, ни смешения, что одна природа есть образ раба, а другая — Божественная и принадлежит Господу, [1090] словом, учил во всем согласно с мудрейшим Кириллом (ὡς κατὰ σοφότατον Κύριλλον). [1091]

С другой же стороны, Севир настаивает на таких положениях «Считать две природы во Христе достойно всякого осуждения, хотя это и говорится многими из Свв. Отцов». [1092] Он как будто даже боится и употреблять это выражение: δύο φύσεις «две природы» в отношении Христа и старается заменить его неопределенными τὰ ἐξ ὧν ὁ Ἐμμανουήλ «то, из чего Еммануил». [1093] Признавать две природы, но Севиру, — значит считать во Христе два лица, ибо «невозможно, чтобы два не в двух лицах явились», [1094] «ибо нет природы безличной». [1095] Исчисление природ во Христе для Севира было равнозначно исчислению в Нем сынов, усмотрению сложности (συνθέσεις), ибо числа суть, показатели деления и осложнения. [1096] Севир считал нечестивым и не приемлемым говорить об истинном и существенном соединении Бога Слова с человеческой плотью без изменения этой последней. [1097]

Таким образом, учение Севира носит само в себе дух противоречия, ибо в одном месте он утверждает то, что отрицает в другом; он то приближается к Православной Церкви, то заявляет себя чистым монофизитом. В своей полемике с севирианами наш автор и обнажает их скрытую язву самопротиворечия в их доктрине. В самом деле, если Севир хочет быть верным догматике свт. Кирилла и притом не только с идейной, но и с формальной стороны, то он не имеет никаких оснований не признавать двух природ во Христе, не может отвергать и Халкидонского определения. [1099] Если он признает, что Христос из двух природ, Божества и человечества, то тем самым он обязывается к принятию и различению таковых и после соединения (μετὰ τὴν ἔνωσιν), ибо в соединении соединенное остается неслитным. [1100] Такую самопротиворечивость севирианской доктрины повсюду и с особым ударением стараются подчеркнуть современники Леонтия: монах Евстафий и император Юстиниан, из которых первый пишет так:

Подобным же образом о Севире выражается и император Юстиниан:

Все это ясно показывает, что севирианство, упорно отстаивая свой главный монофизитский принцип, пришло к его отрицанию и к признанию противоположного несторианского принципа. Считая себя ходящим в истине и стоящим прямо на обеих ногах, оно оказалось хромающим на оба колена и погрязшим в двоякой лжи. Полемизируя против Севира и его последователей, Леонтий останавливается больше всего на выяснении истинного смысла христологических понятий, спутанность которых составляла ахиллесову пяту севириан.

Севиру казалось, что в одном не может быть двух. И действительно, в одной природе не может быть двух природ, но Христос есть имя не природы, а ипостаси. Ипостась же может совмещать в себе две различные природы. Во Христе соединяется с Божеством человеческая природа, имеющая для себя Божественную Ипостась в Логосе, и так получается одна ипостась обеих природ, пребывающих неслитными (ἐν τῷ Λόγῳ ὑποστῆναι διὰ τοῦτο μίαν ὑπόστασιν ἀμφοτέρων ποιεῖν). [1104]

С особенной силой восстает Леонтий против несправедливого осуждения Севиром Халкидонского собора, против ложных обвинений в неправославии его вероопределения и в разногласии со свт. Кириллом Александрийским. Халкидонское определение не заключает и себе несторианства, ибо не разделяет единого Христа на двое, и свт. Кирилл не проповедует монофизитства, ибо не говорит о соединении двух природ в одну природу, — вот тезисы, защищаемые Леонтием и данном случае против Севира. В этом отношении особенно примечательно 8-е деяние в De sectis, где Леонтий доказывает, что хотя собор и не внес по тактическим соображениям в свое определение термина ἕνωσις καθ᾿ ὑπόστασιν «соединение по ипостаси», но он, во многих местах назвавший одну ипостась и одно лицо, ни о чем другом не мог говорить в отношении соединения природ во Христе, как только об ἕνωσις καθ᾿ ὑπόστασιν «соединении по ипостаси» в смысле учения свт. Кирилла. [1105] Точно так же и формула свт. Кирилла μία φύσις τοῦ Θεοῦ Λόγου σεσαρκωμένη «одна Воплощенная природа Бога Слова» никоим образом не стоит в противоречии с определением Халкидонского собора. «Ибо Кирилл не сказал, что Воплощенная природа Христа, но одна Воплощенная природа Бога Слова, подразумевая здесь и другую природу, как это и видно из слова σεσαρκωμένη „Воплощенная“, как он и сам объясняет во втором письме к Сукенсу». [1106] В сочинении Contra Monophysitas Леонтий специально выписывает подлинные места из сочинений свт. Кирилла, [1107] в которых доказывается, что этот св. отец учил вполне согласно с Халкидонским собором и что предпочтительная защита им принципа единства во Христе и одной Его Ипостаси объясняется обстоятельствами его полемики с Несторием. Под одной природой в своей формуле свт. Кирилл всегда разумел ἕν ζῶον «единое живое существо» Христа.

Так истолковывает Леонтий учение свт. Кирилла на основании его письма к Сукенсу.

Севириане, однако, не удовлетворялись таким толкованием и в свою очередь возражали, что у одного ζῶον «живого существа» должна быть и одна φύσις «природа», а потому, по доктрине свт. Кирилла, Христос необходимо должен иметь одну природу. Только эту μία φύσις «одну природу» свт. Кирилла следует понимать как φύσις σύνθετος «сложную природу», которая по своему смыслу и значению равняется слову «Христос». [1109] Леонтий не согласен с таким пониманием свт. Кирилла. Природа Бога не может быть сложной (σύνθετον), она — обязательно простая (ἁπλῆ), ибо Бог есть существо простое, лишенное всякой сложности, а потому и во Христе, поскольку Он есть Бог, не могла образоваться φύσις σύνθετος «сложная природа». [1110] Затем, имя «Христос», по свт. Кириллу, не имеет значения сущности, природы, вида или чего-либо общего. Христос есть единое, живое Лицо, или Ипостась, совмещающая в себе две полных природы — Божественную и человеческую. «Итак, мы правильно понимаем во Христе единое живое существо (ἓν ζῶον), но никогда не одну природу и одну жизнь в сложном Лице Христа (ἐπὶ τοῦ συνθέτον προσώπου Χριστοῦ)». [1111]

Севириане любили подкреплять свое учение о единой природе Христа аналогией души и тела в человеке, то есть указанием на одну человеческую природу в человеке, состоящую из двух природ духовной и телесной. Эту аналогию приводит нередко и свт. Кирилл Александрийский. Леонтий много раз в своих сочинениях останавливается на этой аналогии и приравнивает севирианское злоупотребление ею к нечестью Аполлинария и безумию Ария. [1112]

Вообще, по Леонтию, никакие примеры и никакие доводы не помогут севирианам в обосновании таких тезисов, которые сами ми себе лживы и противоречивы. И никакие ссылки на свт. Кирилла не могут иметь для них значения, ибо они не понимают его христологии, а если бы понимали, то не отвергали бы Халкидонского собора и его определения.

Но почему же Севир не понял свт. Кирилла и стал в оппозицию к Халкидонскому собору? Этот вопрос у Леонтия освещается слабо. Но его хорошо разрешает Евстафий монах, слова которого мы прежде всего и приведем:

Итак, вот в чем тайна трагедии Севира! Он слепо поддался влиянию авторитетов своих заблудившихся учителей и, несмотря на свой собственный, по существу, православный образ мыслей в учении о Лице Иисуса Христа, сделался фанатиком-монофизитом.

У нашего же Леонтия можно найти на поставленный вопрос некоторое косвенное объяснение, притом довольно любопытное. В одном месте Леонтий приводит цитату из рассуждения Тимофея Элура с неким Александром Калонимом.

Собеседники обрушиваются на свт. Кирилла, на неустойчивость его взглядов и самопротиворечие, что и было причиной разгоравшейся войны, или большого пожара, грозившего истреблением учению св. веры. Наоборот, Севир ими восхваляется как от Бога посланный муж, который своими святыми сочинениями уврачевал коварное непостоянство Кирилла, как какой-нибудь «любящий отца сын, прикрывши своими одеждами рану задыхающегося». [1115]

Может быть, Севир, польщенный такими похвалами, и действительно уверовал в святость своей миссии — заменить неустойчивого Кирилла и продолжить дело непреклонного Диоскора, отчего и сделался жертвой этой своей ideae fixae! Нельзя считать случайным также и упоминания Леонтием наряду с Диоскором, осужденным в Халкидоне за противление собору, и Севира, лишенного кафедры и подвергнутого ссылке за усердное проведение идей Диоскора и подражание его поведению. [1116] Леонтий не мог не сознавать, что хотя и далеким, но главным виновником севирианства был Диоскор, вдохновлявший своим примером последующих монофизитских деятелей, особенно же самого Севира.

Потому наш автор поступает весьма справедливо, что, осуждая духовного сына, не забывает привлечь к ответу и его духовного отца.

Та двусмысленность и неопределенность, [1117] которыми характеризуется христология Севира, и до сих пор служат причиной различной оценки его учения богословами. В прежнее время, впрочем, высказывался всеми один определенный взгляд на Севира как на монофизита. В нынешнее же время у богословов замечается явная тенденция к реабилитации Севира и признанию его прямо православным. Так поступают, например, Гефеле, Гарнак, Юнглас и другие. Гефеле дает о Севире прямо восторженный отзыв: «Муж высоких талантов, — говорит он, — богатого патриотического и библейского знания, исполненный нежной любви к Иисусу и к ближним, горячности в делах веры и по существу своему православный, Севир смещается императором со своего престола, отлучается собором (518 г.) от Церкви, анафематствуется папой как схизматик, слуга сатаны, худший из извергов, приверженцы его ссылаются, а книги сжигаются». [1118] Конечно, трагическая судьба Севира заслуживает сочувствия к нему, и эта судьба в свое время, несомненно, весьма способствовала популярности его имени и его сочинении среди христиан Восточной Церкви. А Гарнак не только готов считать Севира за православного богослова, но и за единомысленного нашему Леонтию. «Между Леонтием и Севиром нельзя найти и следа богословского различия», — выражается Гарнак, и выражается, думаем, без достаточных оснований. [1119] Юнглас говорит, что Севир по основе своего учения православен, только это учение высказывается им в терминах и выражениях Ефесского собора 431 года. [1120] Но ведь эта-то самая богословская отсталость Севира и сделала его неправомыслящим. Севир не хотел усвоить себе санкционированных Халкидонским собором формул веры о Лице Иисуса Христа и продолжал пользоваться терминами и выражениями прежнего времени. То что прежде было извинительно и не осуждалось, теперь становилось сознательным противлением и еретичеством. Севир, несмотря ни на какое оправдание его, является монофизитом, может быть, не столь последовательным и твердым, как Диоскор или Феодосий, но все-таки, в конце концов, более всего ратовавшим за сохранение главного монофизитского принципа — одной Божественной природы в воплотившемся Христе.

Полемизируя против Севира и его приверженцев, Леонтий не упускал случая выступать и против тех сектантов, которые отделились от севириан. Так, последователи Юлиана Галикарнасского, юлианисты, или афтартодокеты (τῶν ἀφθαρτοδοκητῶν), [1121] желая строго проводить монофизитское учение об одной Божественной природе во Христе, пришли к признанию нетленности тела Спасителя со дня Его зачатия во чреве Св. Девы. Такое признание, не принятое даже Севиром, совершенно противоречило началам православного дифизитства, выраженным в Халкидонском определении. Поэтому Леонтий подвергает самой строгой и беспощадной критике тезисы афтартодокетизма, посвящая ей целую 2-ю книгу сочинения Contra Nestorianos et Eutychianos. В чем же состоит еретичество афтартодокетов, по учению нашего автора? Бесстрастие (ἀπάθεια) и нетление (ἀφθαρσίа) плоти Христовой — вот в признании чего заблуждались афтартодокеты. [1122] На чем же они основывались в таком учении?

Христос пострадал, но не по естественной необходимости (οὐκ ἀνάγκῃ φύσεως), а замыслу домостроительства (λόγῳ οἰκονομίας). [1125] «Страсти» (τὰ πάθη — в широком смысле не только страдания, но и вообще различные душевные и телесные волнения и движения) в теле Господа объясняются чудесным явлением (θαύματος λόγῳ) [1126] ибо подвержены страстям, страданиям и тленности в силу необходимости только тела грешников с их душами; Христос же, как безгрешный, от этой необходимости был свободен. [1127] Христос называется новым Адамом, стало быть, и тело Его было таким же нетленным и бесстрастным, как у первозданного Адама до его грехопадения. [1128] Ибо если это не так, то не все ради нас совершилось и Домостроительство, а только одно самое начало таинства (αὐτὸ μόνον τοῦ μυστηρίου προοίμιου). [1129]

Опровергая афтартодокетов, Леонтий говорит, что Господь Иисус Христос соединил с Собой по ипостаси (ἥνωσεν ἑαυτῷ καθ᾿ ὑπόστασιν) такую же плоть, какую имел осужденный после грехопадения человек, и из той же самой массы, из какой созданы все мы. [1130] Это тело Его, как и всякое человеческое тело, вкушало пищу и питье, утомлялось, нуждалось в отдыхе и сне, страдало и даже могло умереть. Христос был по всему подобным нам и имел настоящую Человеческую природу (ὄντως ἀνθρωπίνην φύσιν) [1131] И почему так нужно было для Христа? Потому что Он пришел спасти не безгрешных, бесстрастных, нетленных, но согрешивших и падших, подверженных страданиям и тлению людей, чтобы мы могли, пострадав имеете с Ним, и воскреснуть через Него. [1132]

С другой стороны, будучи нам подобным, Христос был свободен от греха. Греху во Христе не могло быть никакого места, ибо у Него были не только естественные, то есть человеческие, силы и действия (φυσικαὶ δυνάμεις καὶ ἐνέργειαι), но и сверхъестественные (τὰ ὑπὲρ φύσιν), то есть Божественные, которые вспомоществовали первым и сохраняли их в чистом, безгрешном состоянии. Эти же силы могли избавить от тления и смерти и тело Спасителя нашего, [1134] но это избавление было не согласно с домостроительными планами спасения человека, [1135] а потому Христос добровольно подчинился по телу Своему и тлению, и всем естественным законам человеческой жизни. [1136]

Вопрос о бесстрастии и нетлении тела Христова самым существенным образом, как мы видели, затрагивал другой вопрос — о страданиях Иисуса Христа, их возможности и действенности: афтартодокетизм в этом случае переходил в теопасхизм. Леонтий, конечно, понимал это, а потому хотя в его время теопасхитский спор уже отшумел, он все-таки пишет и против теопасхитов. [1138] Теопасхитской догматики придерживались во времена Леонтия вообще все строгие монофизиты (акефалы, фантазиасты, актиститы), и даже среди православных находилось весьма много лиц, разделявших ее. Мало того, теопасхитскую формулу, как известно, не отвергала и вообще Восточная Церковь при правильном ее понимании. Несторианам же это казалось со стороны Церкви проповедью многобожия. Леонтий в своей полемике по данному вопросу и имеет в виду главным образом реабилитацию Церкви и выяснение истинного смысла спорной формулы. С этого именно он и начинает свою 7-ю книгу трактата Contra Nestorianos.

Таким образом, признание теопасхитской формулы истолковывалось как принятие несторианских начал. Но православные не повинны в таких заблуждениях, ибо они в данной формуле признают только Христа Богом, как Богом же считают Отца и Св. Духа, ибо Божественная сущность каждого из них одна и та же. Ипостасные свойства и различия каждого Лица Св. Троицы дают право каждому именоваться в отдельности Богом и личным именем и потому не смешиваться друг с другом. [1140] «Если Св. Троица — бесстрастна, Христос же, страдавший, есть один из Св. Троицы, то, — говорят несториане, — или Св. Троица страдала, или Христос не один из Св. Троицы». [1141] И это возражение неосновательно. «Христос не только один из Св. Троицы (как Бог), но и один из человечества (как человек), в одной и той же самой Его ипостаси (ἐν μιᾷ καὶ τῇ αὐτῇ αὐτοῦ ὑποστάσει)... Воспринятое же (человечество) не как ипостась им воспринято, но как природа, сосуществующая с природой Логоса в собственной Его ипостаси» (τὸ δὲ ληφθὲν οὐχ ὑπόστασις ὄν ἐλήφθη, ἀλλὰ φύσις τῇ φύσει τοῦ Λόγου ἐν τῇ ἰδίᾳ αὐτοῦ ὑποστάσει συνυποστᾶσα). [1142] Все, что касается собственно человечества Христова, не может касаться других Лиц Св. Троицы. И если Христос страдал по человечеству Своей плотью, то другие Лица, как не имеющие человечества в своих ипостасях, не могли страдать. [1143] Но страдавший Христос состоит из человечества и Божества, а человечество — из души и тела. Не пострадало ли у Него только тело? Нет, говорит Леонтий, называя Бога Слова, мы всегда разумеем Христа после соединения природ, и подобно тому, как плоть считаем частью Христа, в которой Он страдал, и Бога Слова считаем Христом, так и относительно человека каждую часть его, душу и тело, считаем человеком, и, следовательно, когда говорим, что за нас Христос пострадал плотью, то не частью какой-либо Он пострадал, но как Христос. [1144] Страдания Христа Леонтий признает истинными и действительными (ὄντως, οὐχ ἁπλῶς οἰκειώσει τῆς σαρκός «действительно, а не просто усвоением плоти») [1145] и защищает такое положение со всей настойчивостью.

Полемике с агноитами Леонтий отводит в своих трудах не много места. Очевидно, и эта секта не имела большого распространения, и учение ее не представляло собой чего-либо очень серьезного, угрожающего Православию. В сущности говоря, агноитство появилось как реакция против крайних выводов афтартодокетизма, к которым пришли актиститы, считавшие тело Христово не только нетленным, но и небесным, несотворенным. В монофизитстве родилось течение, которое стало настаивать на учении о большей реальности человечества во Христе и одним из признаков таковой указало на то, что Христос, согласно Его собственным словам (Мк 13:32; Ин 11:34), не имел полного ведения по Своей человеческой душе. Решение этого вопроса, поставленного агноитами, в сочинениях Леонтия Византийского отличается если не прямым противоречием, то все-таки некоторой двусмысленностью, несогласованностью. Так, в 3-й книге Contra Nestorianos et Eutychianos, обличая Феодора Мопсуестийского, Леонтий делает ему упрек в том, что он приписывает Христу незнание. «Каким образом ты считаешь Его (Христа), исполненным незнания (ἀγνοίας) и в то же время безгрешным? Ибо грех проистекает из незнания, как река из своего источника». [1147] На основании этих слов можно полагать, что наш Леонтий стоял за признание совершенного ведения Спасителем не по Божеству только, но и по человечеству, по Его человеческой душе. Но в De sectis, где специально трактуется о ереси агноитов, Леонтий высказывает иной взгляд. [1148]

Однако между приведенными местами разница только кажущаяся, внутренний же смысл их один и тот же. Оба данные места восполняют друг друга и образуют один православный взгляд, который и имел Леонтий на поставленный вопрос. В первом случае автор имеет в виду Феодора и защиту против него Божественной природы во Христе, нераздельность ее от человечества, потому и настаивает на всеведении Христовом и в человеческой природе, поскольку таковая неотделима от Божества. Во втором случае Леонтий имеет дело с агноитами, которые держались во всем относительно Христа одинаковых взглядов с феодосианами, или фантазиастами, считавшими за призрак телесную природу и ее обнаружение во Христе. Против них нужно было доказывать полноту и истинность человечества и утверждать даже неполное ведение человеческой души Христа как один из признаков истинной человечности. Но безусловно, в обоих приведенных местах Леонтий стоит на почве признания истинного Богочеловечества во Христе, на той почве, которая позволяет говорить и о всезнании Христа по человечеству, поскольку это человечество воспринято в ипостасное единство с Божеством, и о незнании всего Христом, поскольку то же человечество самостоятельно и сохраняет свои специфические свойства и действия.

Нам остается сказать еще несколько слов об оригенизме у Леонтия. Περὶ Ὠριγένους καὶ τῶν αὐτοῦ δογμάτων «Об Оригене и его учениях» говорится в конце De sectis, но так как мы считаем все это сочинение полностью принадлежащим Леонтию, хотя и в чужой (Феодора) передаче, то и полемику с оригенизмом мы должны отнести тоже на счет нашего автора. Прежде всего, Леонтий вменяет в вину самому Оригену неправильное учение субординационизма. «Он признавал подчинение Сына (ὑπόβασις τοῦ Yἱοῦ) Отцу». [1150] И при этом он со всей силой защищал этот догмат, так что бесполезны всякие попытки Отцов в этом случае оправдать Оригена. Леонтий уклоняется от прямого опровержения этого догмата, считая достаточным указать на то, что этим учением Оригена пользовались ариане, которые давно осуждены Церковью. Следующей погрешностью Оригена было его учение о предсуществовании душ и об апокатастасисе (περὶ τῆς προῦπάρξεως καὶ ἀποκαταστάσεως). Первое состоит в признании существования от вечности (πρὸ τῶν αἰώνων) ангельских душ, которые посылаются Богом в тела людей для усовершенствования. Второе состоит в признании всеобщего восстановления в первоначальное состояние. Оригенисты учат, что так восстановятся все — и демоны и ангелы.

Признание апокатастасиса, по Леонтию, идет вразрез с церковным учением о вечности наказаний, основывающимся на прямых словах Иисуса Христа (Мф 25:46), [1152] а потому должно быть отвергнуто.

Заканчивая обзор содержания полемической деятельности Леонтия, мы считаем необходимым дополнить его хотя бы краткими сведениями относительно полемических приемов и методов нашего автора. Леонтий вообще горячий и убежденный полемист, выдержанный и последовательный от начала до конца. Он старается нигде и ни в чем не отступать от раз взятого направления. Назад к Халкидонскому собору через посредство свт. Кирилла — вот его лозунг которому он неизменно следует и к принятию которого с таким усердием всех призывает. Но на этот призыв далеко не все откликнулись и вместо содействия нередко оказывали противодействие. Вообще практическое выполнение взятой на себя Леонтием задачи было тяжелым, но в идейном отношении его путь был верным путем, православным, церковным. Именно таким путем и шла Восточная Церковь в своей непрестанной борьбе с еретиками. Эти последние обыкновенно впадали в те или другие крайности, увлекаясь тем призраком истины, который рисовала им больная фантазия. Церковь же в своем стремлении к настоящей, неподдельной истине всегда избирала средний путь между крайностями, как наиболее безопасный и надежный. Занимая середину (μέσον χορεύουσα), Церковь прошла непреткновенно между ересью Савеллия и ересью Ария и выработала свое учение об одной Божественной природе в трех ипостасях. [1153] Точно так же Церковь прошла истинной серединой между ересями Нестория и Евтихия, между их крайними учениями о Христе: то разделением, то слиянием в Нем природ, и постановила, что у Христа одна Ипостась в двух неслитных природах. [1154]

Наблюдая такую тактику Церкви в решении догматических вопросов, и наш автор, как верный сын Церкви, старается всюду найти примирительную середину между спорными пунктами. Так, он ищет среднее отношение (ἡ μέση σχέσις) составных частей в человеке, между его душой и телом, аналогичными в своем соединении Хрипу, ибо и Христос находится в середине между составляющими Его природами. [1155] Между учениями несториан и монофизитов, диаметрально противоположными друг другу, о единении природ во Христе: разделительно-внешнем (διαιρετικὴ σχετική τις οὖσа) и смешанном (συγχυτική), Леонтий устанавливает среднее, неслитное и нераздельное единение их (ἡ τούτων μέση, ἡ ἀσύγχυτος καὶ ἀδιαίρετος ἕνωσις); это — ἕνωσίς καθ᾿ ὑπόστασιν «единение по ипостаси». [1156] Термин ἐνυπόστατον «воипостасное», которым Леонтий характеризует положение и отношение каждой из природ во Христе к Его Лицу, также составляет середину между разделением Христа на два Лица и слиянием в одну природу. Своих противников (несториан и монофизитов) Леонтий старается привести к осознанию ложности их утверждения и истинности учения Церкви также указанием на отсутствие золотой середины в признаваемых ими крайностях.

Мы вправе вывести такое заключение о полемической деятельной и Леонтия, что он есть полемист умеренного и благонамеренного направления или, точнее сказать, направления православно-церковного.

Такому признанию, мы думаем, нисколько не могут мешать местами наблюдающиеся в его трудах следы несдержанности и даже раздражительности. Следы эти выражаются в резком осуждении непонимания или, скорее, нежелания его противников вникнуть в суть дела. За такое отношение Леонтий не стесняется называть их глупцами, софистами, плутами и т. п., а их учение — безумием, нечестием, нелепостью, софизмами [1158] и т. д. В особенности часто на страницах сочинений Леонтия можно видеть слово ἄτοπον «нелепо», «абсурд», к которому он любит приводить своих противников. [1159] Несомненно, этот несколько резкий и запальчивый тон, для полемических целей нисколько не полезный, обусловливался особыми обстоятельствами, в которых находился Леонтий. И, во-первых, его противники сами вызывали на такое к ним отношение, то есть вели себя задорно и не стеснялись выражать свой гнев и злобу на православных в самых бесцеремонных словах. Во-вторых, это было даже в духе и нравах того времени — колоть и язвить словами друг друга, не считаясь при этом с литературными приличиями. [1160] Свое душевное равновесие и толерантность Леонтий теряет более всего при встрече с вождями и пропагандистами разных сект, например с Феодором Мопсуестийским, Евтихием, Севиром и др. Представляя себе всю массу того зла, какое посеяли среди христиан эти лжеучители, наш автор загорается благочестивой ревностью по вере и истине, теряет спокойствие духа и разражается иногда жесткими, негодующими словами. Так, рассматривая учение Севира и Евтихия и возмущаясь теми негодными приемами, которые употребляют последователи их для пропаганды своего лжеучения, Леонтий говорит:

Эта полемическая горячность Леонтия самым ярким образом свидетельствует о том его добром неравнодушии к окружающему злу, которое всегда было главным импульсом в возбуждении людей на подвиги служения Церкви и ближним. Вчитайтесь в Леонтия, и с самыми отвлеченными рассуждениями вы повсюду почувствуете, какой жалостью преисполнено его сердце к заблуждающимся, каким искренним желанием о возвращении их в лоно Церкви оно взволновано. Вот что он пишет:

Что можно прибавить к этим полным неподдельной искренностью словам?! Нельзя не вспомнить здесь также того мудрого правила, которое Леонтий ставил в основу своей полемики: «Не следует отвергать и того, что говорят еретики, а только негодное». [1163] В этом правиле ясно высказывается его уважение к чужому мнению, хотя бы и высказанному еретиками. В этом отношении еще невольно обращает на себя внимание то настроение, которым веет со страниц сочинения Contra Monophysitas, где автор не иначе называет своих противников, как словом ἀδελφοὶ «братья», [1164] причем неоднократно и очень деликатно приглашает их прекратить бесполезные споры и соединиться с Православной Церковью. [1165] Принимая все это во внимание, мы должны сказать, что Леонтий вообще весьма ревностный полемист, одушевленный самыми благими намерениями вывести на и путь света и истины блуждающих во тьме лжи и никогда не теряющий терпения и надежды на конечный успех своей деятельности.

Итак, заключая весь этот краткий обзор полемической деятельности Леонтия, можно без всякого преувеличения сказать, что наш автор не только по преимуществу, но и в исключительности был богословом-полемистом. Свою полемику он направлял главным образом против современных ему еретических и сектантских движений в Восточной Церкви, преследуя одну цель — воссоединение отделившихся с Церковью. При этом он стоял на почве строго церковного учения, данного в основных источниках: Священном Писании, соборных определениях и толкованиях знаменитых Отцов и Учителей Церкви. В этом отношении совершенно справедливо считать Леонтия и православным апологетом, ревниво отстаивавшим честь и достоинство Православной Церкви и православного учения против всяких нападок со стороны иноверных и инославных. Нам думается, что даже и для настоящего нашего времени не потеряла своего значения эта полемико-апологетическая деятельность Леонтия. Если не только ничего нельзя иметь против, но и вполне нужно согласиться с положением, что «самой главной, самой неотложной задачей современного богословия должно быть возможное раскрытие и постижение Божества в Спасителе мира Иисусе Христе», [1166] то осуществлению этой задачи весьма может служить Леонтий Византийским своими литературными трудами, в которых преследуется одни цель — утвердить истину Божества Спасителя, разумно понять и изъяснить ее, насколько это доступно человеческому ведению и посильно человеческому слову. Как известно, в современном христианском обществе весьма ощутительно дают о себе знать попытки реформировать православную христианскую догматику в направлении протестантского богословия, уже почти вполне перешедшего от несторианской концепции о Лице Иисуса Христа. Это движение особенно ярко сказывается в пропаганде наших рационалистических сект, инспирируемых, несомненно, заграничными идеями, коварно выдаваемыми за чисто евангельское учение. Напору этого отрицательного, вредоносного движения можно противодействовать, несомненно, только одним способом — всяческим содействием православному пониманию нашей православной христологии, покоящейся на неизменном Вселенском Предании и святоотеческом учении. Многие из нынешних христиан мучаются над различными вопросами и Лице Христа, возникающими в их головах то под влиянием собственного скепсиса, то под тлетворным веянием злокачественной литературы и всяких непризнанных учителей. Эти христиане имеют полное право на удовлетворение своих исканий, на разрешение своих недоумений. Одного нужно желать, чтобы они утоляли свою жажду истины не из сухих колодцев, а из источников воды живой. К таким источникам мы смело можем отнести и труды Леонтия Византийского, ибо в них предлагается образец здравого учения, которое... во Христе Иисусе (2 Тим 1:13).

Глава 1

Общий взгляд на богословское учение Леонтия Византийского. Его относительная неполнота и односторонность. Критические замечания относительно христологии Леонтия: рационализм в аргументации, который, однако, нельзя считать аристотелизмом и схоластинизмом; непоследовательность в терминологии, неточность и неясность в изложении. Все указанные недостатки не обесценивают высокого значения литературных трудов Леонтия, которые были в VI в. последним словом богословской науки.

В третьем и последнем разделе нашей работы мы ставим себе такую задачу — дать сравнительную оценку литературной деятельной и Леонтия Византийского. Необходимость такой оценки постулируется для нас, во-первых, критическим отношением к изучаемому нами автору; во-вторых, сознаваемым долгом — представить этого автора с исчерпывающей полнотой всех вопросов о нем и, в-третьих, с основательностью выяснить надлежащее церковно-историческое положение и значение нашего автора. Эта оценка должна коснуться двух сторон литературной деятельности Леонтия: внутренней, или идейной, и внешней, или формальной. В первом отношении нам уже приходилось отмечать недостаточную полноту в изложении нашим автором богословских вопросов. Леонтий — христолог в узкоспециальном смысле этого слова. Конечно, христология по существу своему затрагивает всю догматическую систему христианства, ибо составляет главный центр этой последней, как и Христос есть высшим центр христианской религии. В силу такой органической связи христологии с христианской догматикой вообще Леонтий мог бы шире раздвинуть рамки своего исследования и углубить его более детальным обсуждением высших богословских вопросов, как это делали, например, Свв. Отцы IV века, как делал свт. Кирилл Александрийский. Леонтий же предпочел замкнуться в тесном кругу собственно христологических вопросов, и потому вполне естественно, что его богословие получило некоторую специализацию и относительную неполноту. Но и в этой специальной области, в его христологии, наблюдается некоторая односторонность. Так, собственно вопросами второго члена Символа веры наш автор не занимается, считая их достаточно исследованными и вполне разрешенными. Он избирает для себя вопросы, связанные с третьим членом того же Символа, вопросы о Воплощении Иисуса Христа, об образе соединения во Христе Божественной и человеческой природы. В результате получается то, что если вследствие неполноты объема догматического учения у Леонтия мы лишены возможности составить себе ясное представление о его богословской системе и вообще обо всех его богословских воззрениях, то вследствие односторонности в христологии мы не можем иметь также полной христологической системы нашего автора и должны удовлетвориться тем специальным отделом, на котором сосредоточился Леонтий.

Теперь поставим вопрос: насколько обстоятельно и детально разработан у Леонтия сам его христологический отдел? Здесь, прежде всего, мы должны констатировать тот несомненный факт, что ничего собственно нового, оригинального Леонтий не внес в православную христологию по сравнению с тем, как она излагалась более ранними богословами. Исключение составляет не им введенный, но им примененный к христологии термин ἐνυπόστατον «воипостасное», в котором нашел себе весьма счастливое разрешение вопрос о quomodo «образе существования» человечества во Христе, породивший столько волнений в Восточной Церкви. Хотя мы и не можем пожаловаться на недостаточность каких-либо сведений в этом христологическом разделе богословия у Леонтия, однако едва ли кто почувствует и полное удовлетворение этим отделом. Причина этого в том, что наш автор в своих трудах отдается исключительно одним полемическим состязаниям со своими противниками, причем разбивается на множество мелких вопросов иногда не столько догматическою, сколько логического характера и нигде не дает нам цельного и полного изложения своих богословских взглядов. Обыкновенно он заменяет такое изложение собранием извлечений из сочинений Сна Отцов и Учителей Церкви, с которыми он вполне солидарен, и предоставляет, таким образом, самому читателю строить те или иные заключения о настоящих его воззрениях и убеждениях. Нельзя не подивиться в этом случае величайшей скромности и смирению Леонтия, так тщательно скрывающего собственный авторитет и старающегося всюду заменить себя более яркими и бесспорными величинами. Для успешности его полемики это, несомненно, принесло великую пользу, но нельзя, с другой стороны, и не посетовать о тех затруднениях, в которые поставлена этим церковно-историческая и богословская наука, лишенная прямых и положительных данных для характеристики богословского учения Леонтия Византийского.

Посмотрим теперь, как определился Леонтий во втором отношении, во внешне-формальном изложении своего богословского учения, в отношении аргументации, терминологии и стиля вообще. Здесь мы встречаемся сразу же с несколько иной постановкой дела, нежели та, которая была принята у прежних церковных писателей и богословов. Именно эти последние в большинстве [1167] излагали богословие вообще и христологию в частности на основании свидетельств Священного Писания, для чего пускались в широкие экзегетические толкования, и если трактовали о Лице Иисуса Христа, то, более имея в виду Его Божество, призывали к познанию Его через веру; и если доказывали Его Воплощение, то, исходя из идеи спасения человека, аргументировали более сотериологическими, а не рационалистическими данными. Леонтий изменяет этим традиционным методам и отдает видимое предпочтение доказательствам рационалистического характера. При этом и сам рационализм его носит особый отпечаток логизма или диалектики, в которой главная сила полагается не столько в философских соображениях и основаниях, сколько в силлогистическом построении речи. В такой форме повторяющихся силлогизмов у нашего автора написаны все сочинения за исключением разве что двух: De sectis и Adversus fraudes Apollinaristarum.

Чем же объясняется это решительное вступление Леонтия на новый путь христологической аргументации? Не тем, как мы думаем, что сам автор наш особенно тяготел к такой аргументации, но скорее тем, что вызывался к этому своими противниками, которые свидетельства Священного Писания извращали и перетолковывали по-своему, а свидетельства святоотеческие бесцеремонно подделывали и всячески подтасовывали. [1168] При таком положении для православных богословов оставалось одно средство для борьбы с сектантами, это — научными и чисто рациональными аргументами. Но сектанты стремились обезоружить православных и в этом отношении. Они стали составлять сборники силлогизмов, которыми имели и виду поставить православных полемистов в безвыходное положение, указать на их самопротиворечивость и тем принудить к согласию со своими положениями. Леонтий во многих местах своих сочинений приводит, разбирает и опровергает такие хитроумные силлогистические построения сектантов. [1169] Вот почему мы и видим, как в своих сочинениях наш автор весьма часто пускается в словесные турниры со своими противниками, ловит их на словах, уличает в недобросовестных приемах полемики, вдается в диалектические тонкости, и логические и философские рассуждения, иногда имеющие мало связи с богословием. Так, он нередко трактует о значении имен, [1170] рассуждает о синонимах, метонимах и паронимах [1171] и многих таких терминах, значение которых впервые разъяснено в логике Аристотеля. [1172] С той же целью нередко Леонтий прибегает к категориям, [1173] этим точным и общепризнанным понятиям, которые сдерживали разнузданную мысль противников строго определенными терминами и отрезали им путь к уверткам и отступлению. В том же случае, когда противники упорно не хотели признать свои положения ложными и вопреки здравому разуму настаивали на них, тогда наш автор пускал и ход против них их же собственное оружие — это логический прием, называемый reductio ad absurdum (πρὸς τὸν ἄτοπον) «приведение к нелепости». Образцов такого рода логики и диалектики у Леонтия очень много. Наудачу приведем один-два из них.

Нередко Леонтий так направляет свою аргументацию, что одним выводом парализует целый ряд тезисов своих противников, обнаруживая их бессмысленность. Так, разобрав несторианское возражение о невозможности соединения во Христе двух природ, Леонтий говорит: «Неправильно (κακῶς) считаете вы, что все, соединяемое в Боге, совершенно ясно слагается или как часть, или как целое со своими частями. Достаточно опровержения одной только из ваших посылок для уничтожения всего вашего умозаключения (παντὸς ὑμῶν τοῦ ἐπιχειρήματος), ибо если допущена одна нелепость, то признаются и Нее остальные нелепости (εἴπερ ἑνὸς ἀτόπου δοθέντος, πάντα ἄτοπα ὡμολόγηται). Если продолжим дальнейшее опровержение всех ваших посылок, то обнаружится ложное заключение всего вашего силлогизма» (ψευδέστατον ὑμῶν τὸ συμπέρασμα τοῦ ὅλου συλλογισμοῦ). [1176]

Из других логических приемов, употребляемых Леонтием в его полемических столкновениях с сектантами, следует отметить ἡ διάλληλος ἀπόδειξις [1177] «силлогистический круг», или petitio principii «предвосхищение основания». Опровергая своих противников, Леонтий стремится обнаружить голословность их заключений, отсутствие и их словах надлежащей доказательной силы. Такая логика несостоятельна. «Употребляющий такое доказательство похож на того, кто сначала выскажет, а потом приводит свои соображения и заставляет верить себе, ибо сам сказал, αὐτὸς ἔφα». [1178] Применяет иногда в своих рассуждениях Леонтий и доказательство от противного (ἐναντία, ἀντικείμενα). Такой прием оказывается для него пригодным особенно при обнаружении докетической тенденции в доктринах несториан и монофизитов. Если первые считают фиктивным во Христе Божество, то вторые, напротив, — человечество, потому справедливо должны почитаться противоположными докетами (ἐναντιοδοκῆται). [1179] Их взаимоисключающее, противоречивое утверждение само собой обнаруживает совершенную ложность их обоих. Леонтий вообще никогда не упускает случая указывать на непримиримые контрасты, немыслимые противоречия в логике своих противников, чтобы тем самым подорвать у них слепую веру их в свою правоту. Уличая в противоречии противников, Леонтий всегда находит возможность отразить их обратные обвинения в противоречии православных. Так, отвечая на возражение севириан о невозможности соединения в едином Христе двух самостоятельных природ, Леонтий говорит:

Мы могли бы привести и еще множество других примеров из Леонтия, свидетельствующих об этой его склонности аргументировать от разума и пользоваться всякими логическими приемами и философскими построениями для борьбы с противниками. Совершенно ясно, что наш Леонтий не только не сторонится рационалистической аргументации в своем богословии, но готов ставить ее иногда на первый план. Не говорит ли это прежде всего об аристотелизме Леонтия?У Аристотеля есть один трактат, называемый Περὶ σοφιστικῶν ἐλέγχων («О софистических опровержениях»), в котором наряду с правилами красноречия даются предостережения против всевозможных софистических хитростей в словоупотреблении, в построении речи, посредством которых защитник истины может быть сбит с толку и приведен к молчанию. Не отсюда ли наш автор заимствовал свое умение вести с таким искусством диалектические споры? Ни прямых, ни косвенных указаний на это в трудах Леонтия нет. Того же, что помимо данного источника Леонтий не мог нигде научиться диалектике, мы (да и никто вообще) не можем утверждать, ибо нельзя забывать, что Леонтий был схоластик, адвокат, и следовательно, и теоретически, и практически эту науку должен был знать в совершенстве. Прямая и тесная связь Леонтия с Аристотелем и его увлечение аристотелизмом, то есть исключительно рационалистическим методом исследования в богословии, нужны для тех ученых, которые, как Лоофс и Гарнак, [1181] хотят видеть в Леонтии чистого рационалиста и родоначальника схоластического богословия. Мы, однако, не разделяем такого взгляда и не можем разделить потому, что Леонтий далеко не такой рационалист, какими были схоластические богословы средних веков. С одной стороны, да, — Леонтий рационализирует догматическое учение в том смысле, что рассматривает и критически обсуждает его, разбирает его до тонкости по всем правилам логики и с немалой дозой философии. Но, с другой стороны, нет, — он столько же рационалист, сколько и верующий богослов, и можно сильно сомневаться в том, что он не был вторым больше, нежели первым. Доказательства этому следующие.

Леонтий далеко не одними только доводами разума убеждает своих читателей, он апеллирует и к их вере и благочестивому чувству. Примечательно для характеристики его чистой и глубокой веры в догмат о Лице Господа Иисуса Христа одно место, которое мы поболим себе привести:

Весьма поучительны также в данном случае слова, которыми автор начинает вторую и третью книги Contra Nestorianos et Eutychianos [1183] и в которых он изливает свое полное благоговейной веры сердце перед Богом, выражая вместе с тем твердую надежду на его помощь и просвещение в познании истины. Для сухого рационалиста и схоласта такие вдохновенные речи просто немыслимы, они дышат святоотеческой глубиной веры и чувства. О таком же религиозном настроении автора говорят и многочисленные реплики его по поводу безрассудных утверждений его противников. «Что может быть нечестивее, противнее этого» (еретического учения) — такое восклицание постоянно срывается с уст нашего автора, возмущенного дерзким попранием догматов веры. [1184] Полемизируя с несторианами и вскрывая все их коварные замыслы, которыми они уловляли православных, Леонтий не выдерживает и с жаром восклицает:

Таким образом, далеко не одни только сухие выкладки ума, не одни логические посылки и заключения, не одна безжизненная, бездушная форма царит в богословии Леонтия. Нет, здесь с каждой страницы говорит вам глубоко верующий и глубоко чувствующий, хотя не мистически настроенный, но нередко склоняющийся к мистике человек. Леонтий вовсе не игнорирует и традиционной, религиозно богословской аргументации, как это утверждает Гарнак. [1187] У нашего автора мы легко можем найти не одно место, где он оперирует apгументами из области сотериологии, подтверждая местами эту аргументацию обильным цитированием Священного Писания. В данном случае обращает на себя внимание вообще вся 2-я книга Contra Nestorianos et Eutychianos. Здесь Леонтий развивает свои мысли в противоположность учению афтартодокетов о том, что тело Христа и вся Его земная жизнь, в том числе страдания и смерть Его, были кажущимися, а не действительными, реально и исторически совершившимися фактами. Леонтий защищает православную точку зрения. Христос воспринял настоящее, человеческое тело, соединенное существенно (οὐσιωδῶς) с разумной душой, и жил на земле подлинной человеческой жизнью, перенося все немощи плоти, показывай тем в Себе единосущного нам человека. [1188] Если же Он не совершенный человек, то в опасности все наше спасение. [1189] И как Он страдал, если не так же, как и мы?! А если не так, то Он и не уподобился нам. [1190] Ничего другого не найдем мы более действенного для обращения душ, кроме таинства Воплощения (σαρκὸς οἰκονομίας). Ибо единственно этим путем Врач наших душ, восприняв на Себя страдания людей, исцелил общую всем болезнь. [1191] Итак, восприняв всего человека, Христос и совершил спасение всего человека, очистив подобное подобным. [1192] А для чего нам нужно именно так верить, этот вопрос разрешается соображением о том, кого Христос приходил спасать. Он пришел спасать не безгрешного Адама, но согрешившего и падшего. Потому и соединил с Собой Господь καθ᾿ ὑπόστασιν «по ипостаси» такую плоть, какую имел Адам после грехопадения. Ибо Господь пришел спасти не свободных от греха, но согрешивших, чтобы, пострадав, и воскреснуть с ними. [1193] Если бы Христос принял с самого зачатия нетленное тело, тогда уже с самого начала таинства мы имели бы все для своего спасения, и было бы излишне все остальное Домостроительство (ἡ ἑξῆς οἰκονομία). Ибо когда от первого лекарства восстанавливается все здоровье больного, то действия других средств являются ненужными, и, таким образом, если с самого единения Господь даровал нам благо нетления, то не нужен становится весь остальной круг таинства (τοῦ μυστηρίου περίοδος). [1194]

К этому доказательству восприятия Господом истинного человеческого тела, переживания Им настоящей человеческой жизни и перенесения подлинных страданий и смерти самими потребностями и условиями нашего человеческого спасения Леонтий неоднократно возвращается и в других, кроме указанного, сочинениях, как например, в Contra Nestorianos. Конечной целью, какую имело Воплощение Господа, является восстановление и обожение людей (ἀνανέωσις καὶ θέωσις). Этой цели нельзя было достичь иначе как через соединение живого и неумирающего Христа (ζῶν καὶ οὐ θανὼν Χριστός) [1195] с тленным и смертным человеком. Воплощение произошло ради величайшего для нас благодеяния, чтобы Господним человеком (Κυριακῷ ἀνθρώπῳ), Новоначальником бренного человеческого состава и Перворожденным из многих братьев, и Главой тела Церкви, непосредственно и ипостасно воспринявшим тело в Свою собственную природу (εἰς τὴν ἰδικὴν φύσιν αὐτοῦ), было даровано богатство обожения из соединения Его с Богом (τὸν πλοῦτον τῆς θεώσεως ἐκ τῆς πρὸς Θεὸν συμφυίας), чтобы затем сделать участниками его и всех остальных потомков Адама, также и все тело Церкви. [1196] Если вы скажете, возражает Леонтий несторианам, что не было никакой нужды Богу соединяться с природой тех, кого Он хотел облагодетельствовать, и не было надобности Ему бесславиться и бесчеститься, то мы скажем: обожение облагодетельствуемых (ἡ τῶν εὐεργετουμένων θέωσις) — вот какая нужда в физическом соединении Господа с человеком, чтобы через это показать миру Свою великую благость и силу благотворить и чтобы тем самым ради нас соединившийся с нами наш Бог все более и более становился бы объектом прославления и любви со стороны всех. [1197]

На этой истине восприятия Господом человеческого тела в Божественную Ипостась основывается и наша христианская надежда на бессмертие в будущей жизни.

Несториане своим учением о только внешнем соединении человека Иисуса с Богом Сыном разрушали весь смысл Воплощения Христа и уничтожали все лучшие чаяния, какими человечество живет в христианстве. Обличая эту ложную и пагубную тенденцию, наш автор и старается подчеркнуть повсюду это великое сотериологическое значение вочеловечения Сына Божия.

На основании этих сделанных нами ссылок на нашего автора, число которых по желанию можно значительно увеличить, мы полагаем, что, во всяком случае, Леонтий Византийский не исключительный рационалист, что он далеко не чистый аристотелик и не схоластик в средневековом стиле и смысле. Он платит дань своему времени и идет навстречу нарождающимся новым запросам богословия, но в глубине души свято хранит церковные традиции и на страницах своих трудов нередко дарит читателя вдохновенными, святоотеческими мыслями, заставляет вспоминать о трудах великих столпов Православия — свтт. Афанасия Великого и Григория Богослова. Здесь невольно приходят на ум слова Леонтия, сказанные им в ответ акефалу:

Леонтий хочет сказать, что он всегда желает предложить свободный выбор (ἀποκλήρωσις) доказательств в своей речи и никогда не стремится сделать эту речь односторонней, принудительной; что, далее, он старается не столько на собственных своих рассуждениях обосновывать свои выводы, сколько и прежде всего на святоотеческих свидетельствах. И он строго выдерживает этот порядок в своей литературно-полемической деятельности, поэтому вся эта деятельность не может быть приравниваема к деятельности средневековых схоластиков, отличающейся крайней односторонностью и связанностью. Нет, в трудах Леонтия еще веет святоотеческий дух, и его богословие, если не с внешне-формальной стороны, то с внутренне-идейной решительно не может быть отделено от богословия предшествующих ему Отцов и Учителей Церкви.

Но защищая всеми силами Леонтия от обвинений его в разрыве с традиционными началами византийского богословия и в переходе на сторону аристотелизма, а вместе с этим — схоластики, мы не хотим этим сказать того, что богословское учение Леонтия чуждо всяких недостатков и блещет только одними высокими достоинствами. Мы уже отметили некоторые из недочетов этого богословия и теперь можем продолжить их перечисление. Здесь мы должны будем отметить главным образом некоторую терминологическую невыдержанность и неточность, благодаря которой речь Леонтия иногда приобретает сбивчивый, если не сказать двусмысленный, характер. И это нужно сказать даже о самых главных терминах христологии Леонтия — φύσις и ὑπόστασις, с которыми все время имеет дело наш автор. В сочинениях Леонтия можно встретить несколько определений этих понятий, по смыслу не всегда совпадающих друг с другом. А потом и эти определения иногда разбиваются на два-три смысла каждый, без точного, однако, указания, какому следует в том или другом случае сам автор и какой вообще должен считаться правильным. Чем же можно объяснить эту неточность и непоследовательность Леонтия, для которого эта неустойчивость могла привести к весьма вредным последствиям? Объяснить это можно только тем, [1202] что позиция, занимаемая Леонтием ввиду нападений на нее со всех сторон иномыслящих, была очень трудна для стойкой и систематической обороны. Под аргументы Леонтия подкапываются скрытыми ходами, его ловят на словах, отвлекают внимание от главных пунктов на второстепенные. Ему приходится не только отражать наносимые удары, но и предупреждать подготовляемые. В таком критическом положении ему и самому всегда грозила опасность и полемическом задоре перейти границу истины и вдаться в крайность. В увлечении он иногда, действительно, переходит эту границу, теряя строгую последовательность.

Так, для целей христологии Леонтия требовалось признать за ипостасью понятие самосознающей личности как сверхфизического, всепроникающего принципа духовно-телесных сил, [1203] а за природой — комплекса общих признаков, характеризующих известную группу вещей или существ. Но Леонтий не всегда оказывается в русле такого понимания данных терминов. Например, истолковывая в 27-й главе Capita Triginta смысл Кирилловой формулы μία φύσις «одна природа» Леонтий из указанного им тройного значения этой формулы останавливается на принятии φύσις «природы» в смысле ὑπόστασις «ипостаси», то есть на признании того, что свт. Кирилл здесь разумел одну природу Слова, существующую саму по себе (καθ᾿ ἑαυτὸ), сохраняющую себя в своей особности и после Воплощения. [1204] Но в таком значении Леонтий [1205] понимает только термин ὑπόστασις «ипостась», который никак не может быть отождествлен с φύσις «природа». [1206] Природа не терпит, как он выражается, совмещения в себе различного и оппозиционного, ибо только одна ипостась и одно лицо способны принять вместе и в одном и том же противоположные предикаты. [1207] Далее, понятие ипостаси у него смешивается иногда с понятием индивида в физическом смысле, то есть в смысле вещественного предмета, в который не может быть доступа ничему постороннему без существенного изменения предмета. [1208] Такое смешение могло бы не иметь серьезного значения для другого автора, но не для Леонтия, для которого это смешение грозит подрывом его главного тезиса об ипостасном соединении. Есть места у Леонтия, где он склоняется к отождествлению понятия ὑπόστασις «ипостась» с ἐνυπόστατον «воипостасное», [1209] и есть другие, где он строго различает их одно от другого. [1210]

Далее, Леонтий не соблюдает точного и повсеместного различения между конкретным и абстрактным, между духовным и материальным, сложным и простым, отчего опять-таки страдает определенность его христологии и точность его терминологии. Для Леонтия слова Петр, Павел, Иоанн, равно как и солнце, луна, небо — одинаково ипостаси, а слова человек, лошадь, вол — одинаково природы. [1211] Точно так же и имя Χριστός, присваиваемое нашему Спасителю как чрезвычайному Помазаннику от Св. Духа, не получило себе у Леонтия ясного и точного определения. Он то ставит между Христом и Еммануилом знак равенства, [1212] то отличает последнее название и присваивает ему значение Посредника (μεσίτης), [1213] то говорит о Христе согласно с свт. Кириллом, что это имя не имеет определяющего значения (то есть что оно служит нарицательным именем для всякого получившего, подобно Христу, помазание), [1214] то, наконец, наделяет это имя особенным специфическим значением, доступным для понимания только специалистам, подобно терминам искусства и науки, которые известны лишь изучавшим их. [1215] Правда, из числа других значений имени Христа наиболее принятым у Леонтия является значение ипостасного носителя двух природ, [1216] но сказать, что оно повсюду последовательно применяется ко Христу и сочинениях Леонтия, никак нельзя. «Христос состоит из двух природ, не более», [1217] — говорит Леонтий. Но человек, входящий в Ипостась Христа-Богочеловека, имеет две природы — душу и тело. Во Христе эти последние будут частями человеческой природы. В обыкновенном человеке эти части, как несовершенные, могут и не считаться за особые, самостоятельные единицы, но во Христе как всесовершенном Боге и эти части должны быть признаны совершенными, а потому и самостоятельными, следовательно, они не могут считаться и частями, а цельными природами. Итак, Христос оказывается состоящим из трех природ. Леонтий не соглашается на такой вывод, который привел бы его к самопротиворечию и крушению всей теории единения. Он благоразумно сворачивает в сторону от последовательного проведения принципа разделения и обособления (принципа аристотелизма и антиохизма) и говорит:

Однако, согласно строгому проведению начал дифизитства, ничего странного не было бы в таком заключении, и если бы на месте Леонтия был в данном случае Иоанн Филопон, не остановившийся на признании в Боге трех богов, то подобные нелепые выводы были бы сделаны и в отношении Иисуса Христа. Но Леонтий был православным богословом, почувствовавшим, что в этом пункте лежит предел для ограниченного разума человеческого в его стремлении анализировать безграничное бытие и жизнь Бога. Потому он и спешит от разрушительного для его теорий анализа и принципов разделения перейти к синтезу и принципам соединения (платонизму и александризму), и тем спасает свое положение. К таким искусственным маневрам нашему автору не понадобилось бы прибегать, если бы он последовательно придерживался одного взгляда на ипостась, а поэтому и на Лицо Христа как на единую живую Личность, на единое живое существо, способное объединить в Себе различные природы и ни в каком случае не разделяющееся на отдельные части.

С терминологической неточностью и непоследовательностью связывается вообще вопрос относительно ясности литературного изложения в трудах Леонтия. Если в главном и основном, каковыми всегда являются термины в ученых произведениях, недостает логической прозрачности, то легко ждать от автора неясности и неточности также и в остальном. К сожалению, эти ожидания оказываются по отношению к трудам Леонтия действительностью. Неточность словоупотребления, неправильность построения речи, неясность и запутанность во фразеологии и комбинировании предложений, делающие затруднительным понимание мысли автора, а значит, передачи ее на другой язык, — эти явления весьма нередко наблюдаются в трудах Леонтия. [1219] Но от чего они происходят? Мы не имеем права сказать: от неумения автора владеть своей родной речью или от недостатка познаний в области своего предмета, ибо против такого заключения говорят все факты: философская и богословская ученость Леонтия и его звание схоластика. Нет, причина здесь во всяком случае не в авторе, а, во-первых, в самом предмете исследования. Леонтий ставит своей задачей приблизить к разумному пониманию и усвоению догмат о Лице Иисуса Христа. Но для человеческого разума Тайна Боговоплощения всегда была и будет тайной, и как таковая будет представлять большие затруднения в ее словесной формулировке. Вот почему Леонтий уже и сам сознает, что его слова не всегда будут казаться понятными для читателей, и он убеждает последних относиться со снисхождением и терпением к его сочинениям.

И это действительно так. Немало можно встретить у Леонтия мест, которые становятся понятными только после неоднократного прочтения и продумывания. И это, в свою очередь, нисколько не удивительно именно потому, что в этих местах Леонтий касается самых неудобовыразимых и сокровеннейших сторон таинства Боговоплощения. Во-вторых, причиной некоторой темноты мысли в сочинениях Леонтия следует считать то, что эти сочинения не были тщательно отделаны самим автором с внешней стороны, со стороны языка и стиля. «Мы не предполагали писательствовать (λογογραφεῖν) — заявляет Леонтий, — а только подготовить более нас способным сырой материал и зачатки (ἀφορμὴν καὶ σπέρμα) и предоставить их со всей готовностью для более совершенной обработки». [1221] Подобное откровенное заявление само собой говорит, что данные сочинения являются не плодом тщательной кабинетной работы, а простыми записками труженика-полемиста, запротоколировавшего здесь свои отчеты о бывших диспутах с сектантами или же набросавшего мысли и взгляды при подготовках к таким диспутам.

Всматриваясь пристальнее в изложение сочинений Леонтия, в их язык и стиль, мы повсюду находим много хотя и мелких, но и общей сложности очень убедительных деталей высказанного нами положения. Так, у Леонтия повсюду заметно стремление оживить и упростить свою речь, которая по самому своему сюжету всегда готова была принять сухой, отвлеченный и слишком серьезный характер, для простецов тяжеловесный и утомительный. К служащим этой цели оборотам и словам можно отнести очень частое употребление родительного самостоятельного и обращение к читателям во множественном лице, как бы в живой беседе с ними. [1222] С той же самой целью Леонтий нередко вставляет в свою речь ободрительные возгласы, вроде φέρε, ἄγε — «ну», «ну-ка», [1223] ἔτι «еще», «как-то». [1224] Несомненно также, для внесения некоторого разнообразия и оживления речи у Леонтия часто ставятся вопросы (вот почему у него так часто встречаются частицы πῶς и ὡς «как»), и даже прямо речь развивается в катехизической форме. Мы знаем, что два из его сочинений написаны в диалогической форме, при которой сочинение, безусловно, и легче читается, и скорее понимается. Итак, вообще на всех сочинениях Леонтия лежит несомненный отпечаток их житейско-практического происхождения, а потому и некоторой необработанности или, лучше сказать, недоработанности с внешней стилистически-вербальной стороны, которая, в свою очередь, печально отразилась на ясности мыслей и стройности их развития. Наконец, в-третьих, имея дело с трудами Леонтия, мы всегда должны помнить, что среди них есть интерполированные сочинения, то есть уже заведомо утратившие первоначальную чистоту своего текста, и что самые подлинные сочинения его в отдельных словах и выражениях легко могли претерпеть в течение своего многовекового существования некоторые изменения в худшую сторону. Поэтому все встречающиеся на страницах этих сочинений дефекты в отношении языка, стиля и т. д. мы столько же можем относить на счет самого Леонтия, сколько, и даже с большим правом, можем приписывать тем, кто приложил к ним руку впоследствии.

Всеми сделанными в этой главе критическими замечаниями, мы, конечно, не имели в виду понизить ту высокую оценку сочинений Леонтия Византийского, которая сложилась у нас или должна была сложиться под свежим впечатлением изложенного нами их содержания. Этими замечаниями мы хотели только сказать, что Леонтий, как и всякий литературный писатель, не свободен от известных недостатков, и что эти недостатки не кладут никакой тени на его собственно православно-богословское и строго церковное направление. В дальнейшем развитии этого раздела мы постараемся показать, что все отрицательные стороны в трудах Леонтия слишком ничтожны по сравнению с теми положительными достоинствами, которыми отличаются эти труды. Эти крупные достоинства мы отмечали во многих отношениях и раньше при изучении трудов Леонтия. Теперь мы дополним их тремя главами:

1) о Леонтии как библеисте и патрологе,

2) о Леонтии как критике апокрифической литературы и

3) о Леонтии в сравнении с императором Юстинианом.

Эти существенные дополнения, надеемся, дадут нам возможность сделать правильную оценку вообще всей литературной деятельности нашего автора.

Глава 2

Общий взгляд Леонтия на значение библейских и святоотеческих свидетельств. Состав Библии — Ветхого Завета и Нового Завета — по Леонтию и ссылки на Священный текст в его сочинениях. Леонтий как толкователь Священного Писания. Мнение Леонтия о Свв. Отцах-писателях. Ссылки на их сочинения в трудах Леонтия. Четыре сборника (флорилегия) таких извлечений из Свв. Отцов. Состав каждого из них. Заключения, вытекающие из этих флорилегиев: Леонтий заимствует больше всего из трудов свт. Кирилла Александрийского и Каппадокийских Отцов, хотя не обходит вниманием и других Восточных и Западных писателей. Отношение Леонтия к папе Льву. Упоминание неизвестных писателей. Принципы, которым следовал Леонтий в своем пользовании Библией и патриотической литературой. Это пользование упрочивает значение трудов Леонтия и повышает оценку их автора.

Лучшим показателем того, что Леонтий Византийский не является рационалистом-философом в исключительном смысле этого слова служит широкое пользование им в своих сочинениях Священного Писания и патриотической литературы. Так, по-видимому, он не увлекается рациональными доводами при обсуждении богословских истин тем не менее конечное решение и заключение автора всегда опирается и утверждается на свидетельствах Слова Божия, или Библии, и на мнениях Святых Отцов. Αἱ θεῖαι γραφαὶ καὶ ἅγιοι πατέρες «Божественные Писания и Святые Отцы» [1225] — вот последняя инстанция, к котором наш автор неизменно апеллирует на протяжении всех своих трудом вот самый надежный критерий истины, которым он проверяем ими свои суждения. В одном месте он выражается так:

Таким образом, рациональное исследование в богословии для Леонтия является начальным и вспомогательным методом достижения истины, который постольку и имеет значение, поскольку всё добытое им находит себе подтверждение в библейском учении и и учении Отцов Церкви.

Считая Священное Писание главным и самодовлеющим источником истины, Леонтий относится к его содержанию с подобающей осторожностью и строгой разборчивостью. И прежде всего он прямо не решительно отрицает всякие апокрифические книги в Библии.

Леонтий хочет знать в Библии только τὰ ἐκκλησιαστικὰ βιβλία «книги церковные», то есть Библию каноническую, одобренную правилами церковных соборов. [1228]

Таковы 22 книги Ветхого Завета. Это так называемый раввинский (масоретский) кодекс, исчисляемый священным числом букв еврейского алфавита. Благодаря такому исчислению у Леонтия книга Неемии и Есфирь остались совершенно не упомянутыми. Для книг неканонических в этом кодексе совсем не нашлось никакого места. Впрочем, такое исчисление канонических книг и совершенное опущение книг неканонических — явление обычное для писателей древней Церкви. У кого из этих последних Леонтий мог заимствовать данный кодекс? Всего естественнее, конечно, думать, что у свт. Епифания Кипрского, на которого он ссылается в своем перечислении ересей. [1232] Однако в сочинениях свт. Епифания число канонических книг определяется различно, то 22, то 27; затем, книгу Есфирь он включает в кодекс, чего не делает Леонтий. [1233] Потому, нам думается, безошибочнее будет допустить, что Леонтий взял свой кодекс канонических книг у свт. Григория Богослова, [1234] который в стихотворном произведении О подлинных книгах Богодухновенного Писания приводит то же число книг, что и Леонтий. Если это действительно так, то здесь мы имеем еще один факт зависимости нашего автора от Каппадокийских Отцов. С другой стороны, у Леонтия встречается два раза цитата из пророка Варуха, [1235] стало быть, наш автор в практическом употреблении держался более широкого состава библейских книг, чем тот, который перечисляется им в кодексе.

Что касается книг Нового Завета, то их состав у Леонтия совершенно совпадает с настоящим определенным и утвержденным соборами составом, то есть 27 книг. Здесь значится и Апокалипсис св. Иоанна. [1236] У Григория Богослова нет упоминания об Апокалипсисе. На каком же авторитете наш автор мог основываться в этом своем зачислении в канон Апокалипсиса? Всего вероятнее, конечно, — на установившемся в то время Предании Церкви, которое шло преемственно от апостольских времен и было не раз зафиксировано церковными писателями. [1237] Почти все перечисленные книги, в особенности же новозаветные, Леонтий многократно цитирует на страницах своих сочинений. Это цитирование у нашего автора вообще очень обильно. У него нередко можно встретить целые страницы, заполненные почти одними библейскими текстами. [1238] Иногда автор говорит словами Священного Писания и приводит те или другие тексты, но не делает определенных ссылок или указаний на те книги из которых он делает заимствования. [1239] Это ясно показывает, как глубоко он проникся священно-библейским духом, какой насущной потребностью стало для него подтверждение своих мыслей словами Священного Писания. С этой точки зрения труды Леонтия запечатлены поистине тем святоотеческим характером, который носят на себе сочинения Александрийских и Каппадокийских Отцов. Это же лучше мимо свидетельствует и о несправедливости обвинений Леонтия в исключительном рационализме и схоластицизме: все такие обвинения опровергаются доказанным библеизмом нашего автора.

Относительно толкования (экзегезы) Леонтием Священного Писания нужно сказать, что в эту область он вообще далеко не заходил, так как никогда не ставил себе специально-экзегетической цели по подобию более ранних Отцов, составивших толкования не только на отдельные места, но и на целые книги Священного Писания. Не будучи специалистом-экзегетом, Леонтий и в отдельных случаях толкования предпочитал опираться на авторитет известнейших Отцов Церкви. Однако нельзя думать, что Леонтий проявил в данном случае свою слабость и несостоятельность в толковании Священного текста, но более всего, конечно, столь присущее ему смирение и желание принести наибольшую пользу своим читателям. А такая польза, несомненно, могла получиться только в том случае, когда устранялось личное мнение по предложенному вопросу и разъяснение его предоставлялось безусловно авторитетным лицам. Так, при изъяснении Пс 29:10 Что пользы в крови моей, когда я сойду в могилу (εἰς διαφθοράν) Леонтий тотчас прибавляет:

Доказывая на основании Священного Писания необходимость признания тленности тела Иисуса Христа во все время Его земной жизни против афтартодокетов, [1241] наш автор ссылается затем на свт. Василия Великого, а именно на то, что и он так толкует процитированные им места Священного Писания, то есть что тело Господа нашего имело все признаки обычного человеческого тела, нуждалось в подкреплении и восстановлении жизненной и чувствующей силы (τὴν ζωτικὴν καὶ αἰσθητικὴν δύναμιν) посредством принятия пищи, питья, сна и т. д. [1242] Из-за отсутствия самостоятельного истолкования библейского текста и сравнительно небольшого круга примеров этого у Леонтия трудно сказать что-либо определенное относительно того школьного направления, к которому его можно причислить в качестве библейского толкователя. Судя же по тому, что Леонтий имеет обыкновение в своих толкованиях опираться на авторитет свтт. Василия Великого и Григория Богослова, нужно думать, что он, подобно Каппадокийским Отцам, не держался, строго говоря, ни александрийского аллегоризма и символизма, ни антиохийского реализма и буквализма, а — истинной середины между тем и другим. В трактате Capita Triginta есть такое место, из которого нетрудно понять всю справедливость сделанного нами заключения. В этом месте приводится много цитат из различных книг Священного Писания для доказательства той истины, что Христос должен быть исчисляем только в двух природных частях: Божестве и человечестве. И вот, с одной стороны, Леонтий говорит о составе человеческой природы из тела, души и духа (ψυχὴν καὶ σῶμα καὶ πνεῦμα) согласно с Александрийцами, с другой же стороны, он признает и различие в единстве и в исчислении разделяемых частей (например, и один день разделяется на 12 часов, и весь Закон Божий — на две главных заповеди), что уже согласно с Антиохийцами. [1243] Для такого совмещения синтетического (Александрийского) и аналитического (Антиохийского) метода Леонтий указывает даже основание в Священном Писании, которое говорит: (Бог) соделавший из обоих одно... дабы из двух создать в Себе Самом одного... и примирить обоих (Еф 2:14–16). [1244] Обобщая свою мысль, автор так заключает данное место: ни в Священном Писании, ни у Свв. Отцов нет разного смысла в различном обозначении, но скорее всего тот же смысл находится в каждом из них, который открывается и в различном обозначении всех их (τῇ ἐκ πάντων τούτων διαφόρῳ σημασίᾳ). [1245] Отсюда и мы вправе прийти к заключению относительно Леонтия как толкователя Священного Писания, что он выработал себе свой собственный, синкретический метод толкования, позволявший ему с одинаковым умением и пользой для богословской науки следовать буквализму и не пренебрегать аллегоризмом, прибегать к точному анализу текста и пользоваться его синтезом.

Нисколько не менее, но даже и еще более, чем Священным Писанием, наш Леонтий пользуется в своих трудах творениями Свв. Отцов и церковных писателей вообще. Его взгляд на этих последних и на их произведения самый чистый и возвышенный. Он называет Свв. Отцов чудными советниками Св. Духа. [1246] Свв. Отцы все согласны друг с другом и не могут противоречить себе и друг другу, потому что они не сами говорили, но Дух Отца был говорящим в них. [1247] Поэтому ясно, что кто не признает Отцов, славных и известных в Церкви, тот противится повелению Божию. [1248] Такое высокое понятие о Свв. Отцах и сознание такого важного значения их писаний и побуждает Леонтия постоянно прибегать к авторитетам этих богомудрых мужей. [1249] Леонтий не только не скрывает, но намеренно выставляет на вид свое пользование писаниями Отцов, он гордится, можно сказать, своим согласием с ними. «Из того, что я сказал, ничего нет моего, — громко заявляет он, — а все это я получил от Отцов». [1250]

Широта пользования трудами Отцов у Леонтия измеряется не только тем, что он каждое свое положение старается обосновать на изречениях Свв. Отцов Церкви, но и еще более составлением особых сборников святоотеческих изречений, или так называемых флорилегиев. Таких флорилегиев у Леонтия четыре: по одному — при каждой из трех книг сочинения Contra Nestorianos et Eutychianos и один самый большой при сочинении Contra Monophysitas. В издании Миня мы имеем изданный в полном виде только последний флорилегий, а первые три изданы с большими опущениями против манускриптов и латинских изданий. [1251] Об этом сокращении в тексте Патрологии Миня сделаны соответствующие оговорки [1252] иногда с мотивировкой такого рода: minuendi voluminis gratia, то есть «для уменьшения издания», [1253] или — что опущенные места из писателя могут быть найдены в полном собрании его трудов. [1254] Издание Миня в этом отношении представляет собой значительные неудобства, лишая исследователя возможности составить правильное понятие обо всех источниках его ученой работы или, по крайней мере, создавая такие Затруднения, превозмочь которые далеко не всякий в состоянии. Такой недочет в издании Миня, конечно, и побудил Юнгласа составить в своей работе подробный список авторов и выдержек из них, помещенных в первых трех флорилегиях Леонтия [1255] с указанием тех мест и Миневском издании или других кодексах, где данные цитаты находятся среди общего собрания трудов известного автора. И мы считаем не только не бесполезным, но и весьма целесообразным делом — составление такого списка, а потому и даем его.

Первый флорилегий составлен из цитат следующих авторов:

1) свт. Василия Великого: из его посланий к Терентию, Амфилохию, соборного послания, [1256] из книг против Евномия; [1257]

2) свт. Григория Назианзина, [1258] из послания к Кледонию, [1259] из Апологии, [1260] из Слова на Пасху [1261] и о Сыне; [1262]

3) свт. Прокла, патриарха Константинопольского; [1263]

4) преп. Исидора Пелусиота; [1264]

5) св. Иустина Мученика; [1265]

6) еп. Иринея Лионского; [1266]

7) св. Ипполита Римского; [1267]

8) Петра Александрийского; [1268]

9) Кириака Пафского; [1269]

10) свт. Афанасия Александрийского: из книги о Троице; [1270] против Аполлинария; [1271]

11) свт. Григория Нисского: из книги против Аполлинария, [1272] против Евномия; [1273]

12) Юлия Римского; [1274]

13) свт. Илария Пиктавийского; [1275]

14) свт. Амвросия Медиоланского; [1276]

15) свт. Амфилохия Иконийского [1277] и из письма к Селевку; [1278]

16) Геласия из Кесарии Палестинской; [1279]

17) свт. Кирилла Иерусалимского; [1280]

18) свт. Флавиана Антиохийского; [1281]

19) Антиоха Птолемаидского; [1282]

20) свт. Прокла Константинопольского; [1283]

21) Павла Емесского; [1284]

22) свт. Кирилла Александрийского: из книги о Троице, [1285] письма к Акакию, [1286] против Нестория, [1287] письма к Сукенсу; [1288] из схолий; [1289] из письма к Валериану, [1290] из 2-го письма к Сукенсу. [1291]

Всего в первом флорилегии помещено 82 извлечения из 22 авторов. [1292]

Второй флорилегий состоит из цитат следующих авторов:

1) Дионисия Ареопагита; [1293]

2) св. Иустина Мученика; [1294]

3) свт. Афанасия Александрийского; [1295] его же из письма к Эпиктету; [1296]

4) свт. Василия Великого; [1297]

5) свт. Григория Назианзина; [1298]

6) свт. Григория Нисского: из книги против Евномия [1299] и нигде не найденная цитата: quod est omnium — translatum est;

7) свт. Амвросия Медиоланского: из книги против Аполлинария; [1300]

8) свт. Иоанна Златоуста; [1301]

9) Ефрема Антиохийского (нигде не найденная цитата: incorruptio... expulit);

10) свт. Кирилла Александрийского: нигде не найденная цитата: quia vero... patiendi; [1302] из толкований на Матфея; [1303] из толкования на послание к Евреям; [1304] из письма к Сукенсу. [1305]

Всего во втором флорилегии находится 27 цитат из 10 авторов, [1306]

Третий флорилегий заключает в себе места:

a) из сочинений несторианских учителей:

1) Феодора Мопсуестийского (из PG Т. 66 всего 35 цитат); [1307]

2) Диодора Тарсского из книги против синусиастов; [1308]

3) Павла Самосатского: 6 цитат с параллелями из Нестория, [1309] и 3 — без параллелей, из которых одна взята из диалога против Малхиона, [1310]

4) Нестория; [1311]

b) из антинесторианской литературы:

1) собора Антиохийского (8 цитат); [1312]

2) Малхиона: диалог против Нестория; [1313]

3) свт. Григория Назианзина: из письма к Кледонию; [1314]

4) свт. Афанасия Великого; [1315]

5) свт. Григория Нисского; [1316]

6) преп. Ефрема Сирина; [1317]

7) свт. Кирилла Александрийского из соборного послания против Нестория; [1318]

8) преп. Исидора Пилусиота. [1319] Всего здесь помещено 60 цитат из 12 авторов. [1320]

Флорилегий при сочинении Contra Monophysitas разделяется на две части, причем в первую собраны отеческие свидетельства о том, кто такой Христос, Которому мы поклоняемся, а во вторую — о том, какое соединение во Христе признают Отцы.

Первая часть кратка и состоит:

1) из одного изречения свт. Афанасия Великого;

2) одного же — свт. Василия Великого; [1321]

3) трех изречений свт. Григория Богослова; [1322]

4) четырех — свт. Кирилла Александрийского [1323] и еще двух его же, и

5) одного изречения свт. Григория Богослова. [1324]

Вторая часть содержит следующие цитаты:

1) из свт. Григория Богослова; [1325]

2) свт. Кирилла Александрийского (4 цитаты): из объяснения собственных тезисов, письма к Сукенсу и из Глафир; [1326]

3) свт. Григория Богослова (4 цитаты); [1327]

4) Василия Великого: из 1-й книги против Евномия (2 цитаты) ;[1328]

5) свт. Кирилла Александрийского: из письма к царю Феодосию (2 цитаты); [1329]

6) свт. Григория Нисского: из книги против Евномия (2 цитаты); [1330]

7) свт. Иоанна Златоуста (Против Аполлинария); [1331]

8) свт. Кирилла Александрийского (4 цитаты); [1332]

9) Иоанна Златоуста; [1333]

10) Иустина Мученика: из книги о Св. Троице; [1334]

11) свт. Амвросия Медиоланского; [1335]

12) Юлия Римского; [1336]

13) свт. Григория Нисского (2 цитаты); [1337]

14) свт. Иоанна Златоуста; [1338]

15) преп. Ефрема Сирина: из слова на жемчуг; [1339]

16) преп. Исидора Пелусиота (к Кириллу Александрийскому); [1340]

17) Павла Эмесского; [1341]

18) свт. Кирилла Александрийского (к Иоанну Антиохийскому; [1342] о Воплощении; [1343] к Иусту, еп. Римскому); [1344]

19) свт. Афанасия Александрийского; [1345]

20) свт. Кирилла Александрийского, [1346] из слова о вере, [1347] из письма к Сукенсу (3 цитаты); [1348] к Евлогию, Иоанну и из слова о сокровищах; [1349]

21) свт. Григория Нисского [1350] (против Аполлинария);

22) преп. Исидора Пелусиота: из письма к Тимофею; [1351]

23) Феодота Антиохийского (против синусиастов); [1352]

24) свт. Кирилла Иерусалимского; [1353]

25) Петра Александрийского; [1354]

26) Севириана Гавальского; [1355]

27) свт. Прокла Константинопольского (2 цитаты); [1356]

28) Сильвестра Римского; [1357]

29) св. Ипполита Римского; [1358]

30) свт. Илария Пиктавийского (2 цитаты); [1359]

31) свт. Амвросия Медиоланского (7 цитат); [1360]

32) свт. Амфилохия Иконийского (2 цитаты из писем против ариан и к Селевку); [1361]

33) блаж. Августина Гиппонского: из писем к Волюзиану; [1362]

34) свт. Флавиана Антиохийского (2 цитаты); [1363]

35) преп. Исидора Пелусиота (из письма к диакону Феодосию); [1364]

36) свт. Кирилла Александрийского (2 цитаты); [1365]

37) Евстафия Антиохийского; [1366]

38) свт. Иоанна Златоуста: из письма к Кесарию; [1367]

39) свт. Амфилохия Иконийского: из письма к Селевку; [1368]

40) свт. Григория Нисского. [1369] К этой части присоединены цитаты из сочинений:

41) Амфилохия Сидского: из его письма к императору Льву против собора, [1370] затем следуют цитаты из сочинений монофизитских вождей:

42) Севира, прикрывавшего свои слова авторитетом еп. Юлия и Амвросия; [1371] его же из книги против Иоанна Грамматика (4 цитаты), [1372] из письма к Солону; [1373] против Иоанна Грамматика; [1374] к Сергию Грамматику (3 цитаты); [1375] против Иоанна Грамматика (2 цитаты); [1376]

43) Тимофея Элура: из письма к Александру Колониму. [1377] В опровержение монофизитского учения приводятся места из православных Отцов:

44) свт. Кирилла Александрийского (6 цитат из 2-го письма к Сукенсу); [1378] из толкования на послание к Евреям; [1379] письма к Сукенсу; [1380] к Акакию; [1381] из ответов на недоумения. [1382] Наконец, в обличение мыслей, пропагандируемых аполлинаристами через подложную литературу, приведены цитаты:

45) из свт. Григория Нисского (против Аполлинария), [1383] и

46) свт. Кирилла Александрийского (из письма к Сукенсу). [1384]

Всех святоотеческих цитат в этом самом богатом флорилегии собрано 92, не считая многочисленных выдержек из монофизитских писателей. [1385]

Всматриваясь пристальнее в состав авторов, цитируемых Леонтием в этих флорилегиях, мы не можем не видеть, что он пользуется для своих целей писателями как Восточными, так и Западными, богословами как Александрийского, так и Антиохийского направления. У него не заметно предубеждения, нет предвзятости против тех или других авторов, лишь бы сочинения их представляли собой соответствующий доказательный материал. В этом отношении за Леонтием нельзя не признать права на всестороннюю широту в познании и на полную свободу в пользовании святоотеческой литературой. Против такого признания могут говорить разве лишь два факта, обращающие на себя невольное внимание читателя трудов Леонтия: это — преимущественные ссылки на свт. Кирилла Александрийского и отсутствие цитат из сочинений св. Льва, папы Римского. Цитат из Кирилла во всех флорилегиях у Леонтия насчитывается 63, то есть ровно четвертая часть всех вообще цитат (252). Дни нас теперь уже ясно, чем руководствовался Леонтий в таком обильном цитировании из свт. Кирилла. Для Леонтия существенно важной задачей его писательской деятельности было выяснить истину, что свт. Кирилл Александрийский учил вполне согласно с Халкидонским собором и не был ни монофизитом, ни аполлинаристом, [1386] как его обвиняли враги, но чистым синодитом, православным богословом, учившим об ипостасном соединении в едином Господе Иисусе Христе двух неслитных и нераздельных природ. Поэтому для Леонтия была особая необходимость цитировать постоянно свт. Кирилла, чтобы освободить его от всяких подозрений и односторонности и показать его истинную православность. Сочинения Кирилла на Востоке были так широко распространены в публике как никакие другие, поэтому трудно даже думать, что Леонтий не имел их у себя под руками, и если бы даже не имел их в своей библиотеке, то всегда и легко мог заимствовать их для своего пользования. Не так обстояло дело с сочинениями св. Льва, папы Римского.

Прежде всего, о Льве Римском на Востоке после Халкидонского собора вспоминали очень мало и еще меньше интересовались и пользовались его сочинениями, потому что над умами Восточных христиан возобладало реакционное течение, то есть возврат к александрийским традициям. И хотя в VI веке эта реакция значительно ослабела и ясно обозначилось тяготение к примирительному синтезу борющихся направлений моно- и дифизитства, но все-таки примат в решении христологического вопроса оказался за свт. Кириллом и его доктриной. Папа же Лев был признан только не противоречащим Кирилловой христологии, так как этого факта после Халкидонского собора отрицать было уже нельзя. Понятно, что такое отношение к учению Льва Восточных христиан не могло благоприятствовать его популярности и распространению его сочинений. Не видно, чтобы и в руках нашего автора — Леонтия были сочинения св. Льва, разве что кроме известного его Томоса, хотя о нем Леонтий откровенно заявляет, что диакриномены (то есть сомневающиеся из христиан) смотрят на него недоброжелательно. [1387] Далее, не видно, чтобы Леонтий в чем-либо проявлял свои особые симпатии ко Льву и его учению. Отношение нашего автора ко Льву можно характеризовать так, что он и не отрицал его значения, но и не переоценивал его. Так, в тех случаях, где представляется для Леонтия случай упомянуть о Льве, отозваться о его учении, там он не избегает этого, говорит похвалы в его адрес и ссылается на его сочинения. Например, говоря о полном противоречии несторианского учения учению Отцов, Леонтий ссылается в конце концов на Халкидонское определение и на папу Льва:

В другом месте Леонтий истолковывает Кириллову формулу: μία φύσις «одна природа» так:

Таким образом, здесь автор указывает на полное согласие св. Льва со свт. Кириллом и Халкидонским собором, подчеркивая этим IV мысль, что православность Льва есть в то же время Кириллова православность, ибо учение их обоих одинаково совпадает с Халкидонским догматом. Севир и его последователи настойчиво требовали у православных ответа на вопрос: пусть кто-нибудь покажет, что Халкидонский собор или Томос Льва признают «соединение по ипостаси, или природное сочетание, или из двух одного Христа, или одну Воплощенную природу Бога Слова (τὴν καθ᾿ ὑπόστασιν ἕνωσιν, ἡ σύνοδον φυσικήν, ἢ ἐζ ἀμφοῖν ἕνα Χριστόν, ἢ μίαν φύσιν τοῦ Θεοῦ Λόγον σεσαρκωμένην)». [1390] Леонтий принимает этот вызов и отвечает теми своими сочинениями в том смысле, что если папа Лев и Халкидонский собор расходятся в христологической терминологии с Кириллом и традициями Восточных, то в существе своего учения ими вполне согласны друг с другом. Папе Льву писал блаженной памяти Флавиан и доказывал, что можно говорить: «Христос принял нашу природу Бога Слова Воплощенную, или вочеловечившуюся, в том смысле, что Господь наш Иисус Христос стал единым из двух природ» (то есть остался одним Лицом при сохранении двух природ: [1391] «Чудный Лев (Λέων ὁ θαυμάσιος) в своем взгляде и отзыве о деятельности Кирилла утвердил и признал все, сделанное им на Ефесском соборе против Нестория», то есть, иначе сказать, Лев оказался во всем солидарным с Кириллом в учении об Иисусе Христе, двух природах в Нем, существенно и ипостасно соединенных, так что является единый Христос, в двух природах существующий. [1392] «Но говорят, — пишет далее Леонтий, — что относительно еп. Флавиана Константинопольского было подозрение, что он склонялся к заблуждениям Нестория, и потому его подозревали во всем, что он делал против Евтихия». [1393] Такое подозрение основывалось именно на близких отношениях Флавиана к Западной Церкви, которую на Востоке считали несторианствующей. Папа Лев, как известный выразитель Западной догматики, переписывавшийся с Флавианом, поэтому также был сильно подозреваем в своей православности. Леонтий прилагает все усилия, чтобы снять эти подозрения как с Флавиана, так и со Льва, и доказать взаимное согласие этих иерархов в православной истине. Леонтий приводит и разбирает Ἐκθεσις τῆς πίστεως Флавиана и находит, что в нем нет несторианства, что в его содержании нет никакой разницы с Халкидонским определением. [1394] Итак, не может быть никакого сомнения в том, что он прекрасно знал о богословских творениях папы Льва и ценил значение его литературной деятельности для Церкви в ее борьбе с еретиками и сектантами. Тем не менее по тактическим соображениям, обусловленным переживаемым Восточной Церковью моментом, он воздерживался от частых упоминаний имени Льва и ссылок на его авторитет, чтобы, с одной стороны, не сыграть на руку несторианам, видевшим себе союзника в лице Льве как защитника дифизитства, а с другой стороны, чтобы не отпугнуть от себя монофизитов, готовых считать Льва антиподом Кирилла, и, таким образом, привести всех к принятию Халкидонского определения и вместе с тем к воссоединению с Церковью.

Наблюдения над флорилегиями Леонтия могут также служить для нас хорошим показателем литературных симпатий нашего автора и его богословского курса. Мы говорили, что Леонтий по своим богословским воззрениям принадлежит к синкретическому (Каппадокийскому) направлению. Состав его флорилегиев теперь основательно подтверждает нам всю непреложность такой его богословско-философской характеристики. Тогда как большинство цитируемых Леонтием авторов встречается по два-три раза каждый, Каппадокийские богословы имеют у него место почти на каждой странице сю сборников. Так, из Василия Великого Леонтий берет в сборники 10 цитат, из Григория Богослова — 20, из Григория Нисского — 13. Равным образом, и в тексте своих сочинений Леонтий ни на кого так часто не ссылается, как на Каппадокийских Отцов, которых всегда старается и отличить особыми титулами, например: μέγας «великий», θεοσόφος «богомудрый» и др. [1395] Все это убеждает нас, что для Леонтия Каппадокийцы стоят на первом плане, что с их учением он постоянно сверяется в своей учено-богословской деятельности. И только свт. Кирилл Александрийский, с которым Леонтий стоит в исключительно тесной близости, находит себе на страницах сочинений нашего автора более частое, чем Каппадокийцы, упоминание и цитирование.

Флорилегии Леонтия важны и любопытны еще и в том отношении, что они сохранили для нас отрывки из таких сочинений, которые отчасти совсем не дошли до нас в своем полном виде с именем своих авторов, отчасти же и совсем неизвестны были вместе с именами своих писателей. Такова, например, цитата из «Антиоха Птолемаидского, свидетельство которого помнил свт. Кирилл». [1396] Во 2-й книге О Священных предметах есть еще фрагмент из слова этого же писателя об Адаме, [1397] причем издатель замечает, что этот Антиох жил в начале V века и что все его сочинения утрачены. Такова же цитата из св. Кириака, епископа Пафского, который был одним из Отцов Никейского собора, [1398] что подтверждает и Ефрем Антиохийский. [1399] Таковы, далее, цитаты: из Геласия, епископа Кесарийского, одного из Отцов II Вселенского собора, [1400] Иринея, еп. Лионского, [1401] Севириана Гавальского, [1402] Амфилохия Сидского. [1403]

Все же вообще многочисленные извлечения из сочинений как известнейших Отцов-писателей, так и совсем неизвестных нам авторов, красноречиво говорят о том, что Леонтий обладал обширным знанием патриотической литературы и имел в своем распоряжении если не большую библиотеку сочинений Свв. Отцов и Учителей Церкви, то большие сборники цитат из них по разным вопросам богословия вообще и христологии в частности. В сочинениях Леонтия мы неоднократно встречаемся с такими выражениями, которые свидетельствуют о забвении автором когда-то читанных сочинений и неимении их под руками для справок, вроде: «кто-то сказал», «где-то говорится». [1404] Все подобные выражения говорят не о чем ином, как о громадной патриотической начитанности нашего автора, благодаря которой у него в голове постоянно мелькают подходящие к его рассуждению изречения Отцов, и только обремененная знаниями и ослабленная годами память не всегда оказывается в состоянии воспроизвести их имена и названия их сочинений.

С большим запасом библейских и патристических знаний Леонтий Византийский счастливо соединил в себе и надлежащее умение и полную самостоятельность в применении этих знаний к своим богословско-полемическим целям. Те принципы, какими он руководствовался в пользовании библейским и отеческим материалом, рисуют нам Леонтия как чуждого всякой рутины экзегета и патролога. Он сам так характеризует эти свои принципы:

Согласно таким началам наш автор не является в своих сочинениях ни педантичным буквалистом, ни либеральным аллегористом. Строго держась церковных традиций, он не доходит в такой приверженности до безрассудства и всегда готов признать и новое если оно отвечает истине, готов отказаться и от старого, особенно если оно получило в понимании людей превратное толкование и сбивает их с толку. Во время Леонтия был особенно в ходу прием казуистического толкования Священного Писания и святоотеческих творений для оправдания ложных взглядов. «Не только отеческими, но и Священными Писаниями еретики злоупотребляют всякое слово у них получает извращение и ложную интерпретацию», [1406] — говорит Леонтий. Отсюда понятно, почему в своих сочинениях наш автор с особенным усердием и тщательностью занимается выяснением истинного смысла и значения отдельных слов и целых выражений: этим он выбивал из рук то вредоносное оружие, которым пользовались сектанты в борьбе с православными. Но, преследуя такие задачи, Леонтий и сам легко мог впасть в крайность, сделаться ригористичным и односторонним в отношении понимания спорных пунктов. Некоторую дань такому полемическому увлечению автор и платит, когда, например, в горячей защите свт. Кирилла проявляет колебание в отношении уже принятого смысла христологических терминов или когда в усиленном стремлении реабилитировать Халкидонский собор считает (не без натяжки, конечно) ὅρος его совершенно тождественным учению свт. Кирилла и, в частности, его формуле μία φύσις «одна природа». При своем, очевидно, горячем темпераменте Леонтий мог бы зайти далеко по пути увлечения крайними и односторонними взглядами. Но Леонтия от такого несчастья всегда спасала его твердая вера, во-первых, в богодухновенность Священного Писания как первоисточника церковного учения: потому он с такой силой и обрушивается на Феодора Мопсуестийского, отрицавшего эту богодухновенность и вместе с ней исключавшего некоторые из числа канонических книг; [1407] во-вторых, в непогрешимость вселенского церковного сознания, отразившегося в учении столпов Церкви — Свв. Отцов и постановлениях соборов. Авторитет Отцов и соборов имеет для Леонтия непоколебимое и решающее значение. «Кто восстает против них, — говорит он, — тот не против одного лица, но против всех христиан делает возмущение, что да не постигнет нас, которые предпочитаем истину спорливости». [1408]

Итак, сделанный нами краткий обзор библейских и патристических свидетельств у Леонтия ясно показывает нам, что наш автор в совершенстве знал первоисточники христианского богословия — Библию и творения Свв. Отцов и широко пользовался ими в своих богословско-полемических целях. Вот почему аргументация Леонтия, как и все его богословское учение, несмотря на доминирующим в нем рационалистический элемент (с которым всегда соединяется и подозрение в субъективизме), имеет неотразимую силу убедительности, ибо покоится на непреложных, объективных источниках. Эта отличительная особенность трудов Леонтия, в свою очередь, возвышает и упрочивает их значение, ставя их в один ранг с произведениями святоотеческой письменности.

Глава 3

Леонтий как критик апокрифической (подложной святоотеческой) литературы. Понятие о таковой литературе и откуда она появилась. И несториане, и монофизиты одинаково плодили ее. Побуждения к подлогам со стороны аполлинаристов. Свидетельства о подлогах императора Юстиниана, Евагрия, Евлогия Александрийского. Иоанн, епископ Скифопольский, в качестве критика апокрифов. Что сделал по этой критике Севирианский коллоквиум 533 г. Император Юстиниан как критик апокрифов по сравнению с Леонтием Византийским. Обозрение критических этюдов Леонтия в разных местах его сочинений. Специальное сочинение по критике подложной литературы. Изложение его содержания: отрывки из сочинений Аполлинария, надписываемые именем Свв. Отцов, исповедание Иовия, противоречивость в учении аполлинаристов Валентина, Тимофея, Полемия и Гомония. Она объясняется неясностью и сбивчивостью учения самого Аполлинария, что и видно в приводимых из него цитатах. Сведения об апокрифической литературе, находящиеся в сочинении De sectis. Чем объясняется относительная неполнота сведений об апокрифах в сочинениях Леонтия. Общее суждение о его учено-критической деятельности.

Под именем апокрифической литературы по отношению к трудам Леонтия Византийского нужно понимать те произведения Аполлинария, епископа Лаодикийского, которые надписывались именами Свв. Отцов — архиеп. Афанасия Александрийского, Юлия и Феликса, епископов Римских, Григория Чудотворца, епископа Неокесарийского, и Ерехтия — и выдавались за подлинные труды этих Отцов. Таким образом, в сущности своей это были настоящие подлоги, непростительные тем более, что имели в виду самую коварную цель — подтверждение еретических мыслей свидетельствами православных авторитетов и совращение этим легковерных людей в ересь. Печальная история таких литературных подлогов обнимает собой период почти в два столетия, именно V и VI века, в течение которых эти подлоги получили и свое распространение и свое изобличение. [1409]

Трудно сказать в точности, кто именно первым положил начало этому постыдному приему защиты своих убеждений. Одно только можно утверждать с несомненностью: литературные подлоги совершали уже несториане. Так, свт. Кирилл уже во втором послании к Сукенсу говорит, что несториане распространяли ими самими изготовленные подложные послания, в одном из которых можно прочитать что папа Сикст не утвердил отставку Нестория, а в другом — что Кирилл очень сожалеет о своем образе действий в Ефесе. [1410] Кирилл знал и другие несторианские подделки святоотеческих творении, так искажавшие подлинный текст Свв. Отцов, что совсем изменялся его православный смысл, и он приобретал несторианскую окраску. О таком искажении свт. Кирилл знал, например, в отношении послания свт. Афанасия к Эпиктету, знал, что оно исполнено несторианского нечестия. [1411] Не ускользнул от наблюдений и нашего автора, Леонтия Византийского, этот факт подделки подлинных сочинский православных писателей несторианами. В сочинении De sectis Леонтий пишет:

У Леонтия это единственная заметка о несторианских подлогах, и мы отсюда можем заключить, что несториане в своих подделках вообще большого успеха не имели, так что во времена Леонтия на них уже перестали обращать внимание.

На смену несторианам по части подлогов в это время выступили монофизиты. Известия о такой недостойной деятельности их современны началу евтихианства. Евтихианство же имеет прямую генетическую связь с аполлинаризмом, ибо основное заблуждение их было одинаково, именно — признание одной совершенной и только божественной природы в Иисусе Христе как воплотившемся Сыне Божием. С аполлинаризмом боролись с православной стороны превосходные богословские силы: Каппадокийские Отцы, а затем свт. Кирилл Александрийский. Такие силы скоро, конечно, сдвинули последователей Аполлинария с занимаемых ими позиций и, что очень вероятно, похлопотали перед кем следует об уничтожении многочисленных сочинений последнего, так как на них аполлинаристы опирались в своем лжеучении. [1413] Ввиду этого аполлинаристы пустились на крайние меры в деле защиты своих убеждений и сохранения творений своего учителя — на замену в собственных сочинений Аполлинария его имени именами православных авторов, писавших в одно время с ним на Востоке или на Западе. Лицу, малосведущему в богословской литературе, трудно было распознать такую подделку принимая же все за чистую монету и читая под видом православных еретические произведения, оно незаметно для себя заражалось ими тлетворными идеями, которые в них были заложены.

На такие подложные сочинения опирался уже Евтихий, человек рабски преданный букве и книжным свидетельствам. Будучи осужден в первый раз на Константинопольском соборе (448 г.), Евтихий апеллировал к папе Льву, причем доказывал о себе, что все его еретичество состоит в том, что он держится строго буквы Никейского собора и не может принять учения о двух природах во Христе, так как «блаженные Отцы наши Юлий и Феликс (эти имена должны были особенно приятно подействовать на сердце Римского первосвященника!), Афанасий и Григорий отвергали термин „две природы“». [1414] Несомненно, Евтихий знал, что говорил в данном случае; ведь он твердо верил в безусловную истинность всего прочитанного им в книгах с надписью указанных авторов, не подозревая, что эти записи были подложные. Император Маркиан в своей грамоте к несторианским монахам также писал:

Подложная литература в особенности сильно начала распространяться на Востоке после Халкидонского собора, так как монофизиты, разделившись на разные партии, стали подыскивать оправдания и основания для своих взглядов в учении Свв. Οтцов. Монофизитами в это время не только были использованы существовавшие подложные сочинения, но их комплект был пополнен новыми, не менее искусными по подделке, экземплярами. Об этом свидетельствует император Юстиниан, когда говорит:

Кроме того, относительно подлогов очень хорошо говорит историк Евагрий именно о монофизитских подлогах:

О подложных сочинениях, далее, знал и публично заявлял о них Евлогий, архиепископ Александрийский. Эти места его сочинений, однако, до нас не сохранились в подлиннике, а только в рецензии патриарха Фотия. Рецензент же говорит об этом очень кратко и неопределенно, только то, что «приводимые еретиками свидетельства из Афанасия и Григория Чудотворца — не их собственные слова, а глупость Аполлинария, выдаваемая под их именем. Также не подлинны и слова из письма Юлия Римского к Дионисию — это подделка аполлинаристов вроде Полемона». [1418]

Более видным знатоком и обстоятельным критиком апокрифов был, по-видимому, Иоанн, епископ Скифопольский, предшественник нашего Леонтия по работе в области критики. Леонтий с большой похвалой отзывается о его трудах (φιλοπονήσας ἐν τοῖς παλαιτάτοις Ἀπολλιναρίου συγγράμμασιν — «много потрудившийся над древнейшими писаниями Аполлинария») и говорит, что он нашел такую цитату из Аполлинария, которая имела хождение под именем Юлия. [1419] Но подлинные труды Иоанна все утрачены, и мы лишены возможности сказать что-либо определенное о значении его критических работ. Несколько больше сведений о подложной литературе мы можем найти в актах Севирианского коллоквиума 533 года. [1420] На одном из его заседаний произошло состязание православных с севирианами, причем последние стали ссылаться в оправдание своего учения об одной природе во Христе на слова из посланий Юлия и Феликса, епископов Римских, Афанасия Александрийского и Григория Чудотворца. Для многих из православных, участвовавших в этом состязании, такие аргументы оказались неожиданными и вызвали у них сильное недоумение. Тогда председатель коллоквиума Ипатий, епископ Эфесский, разъяснил, что указанные свидетельства не имеют никакого доказательного значения, ибо они подложны (falsae sunt epistolae): их подделали древние еретики-аполлинаристы, которые собственное сочинение Аполлинария надписали именем Юлия к Дионисию. К сожалению, в актах коллоквиума опущены все интересные для нас подробности относительно критического разбора этих подлогов, а вместе с тем отнята и возможность надлежащей оценки данной критики. И только из того факта, что севириане в дальнейших спорах с православными не осмеливались больше выступать с подобными негодными аргументами, можно заключить, что критика была обстоятельной и убедительной. Участником этого коллоквиума, происходившего в царском дворце, был, конечно, император Юстиниан; возможно, как мы и допускаем, в них принимал участие и наш автор, Леонтий Византийский. Вот почему именно у этих авторов мы и встречаем более или менее подробные сообщения о подложной литературе.

Всматриваясь в эти сообщения, мы легко можем убедиться, что Юстиниан в своем сообщении почти не выходит за пределы тех рассуждений, которые велись на Севирианском коллоквиуме. Леонтий же в общей сложности дает столько материала о подложных сочинениях, сколько мы не найдем по этому вопросу у всех писателей вместе. Тогда как у Юстиниана подложным сочинениям посвящено всего лишь две-три страницы по изданию Миня, [1421] у Леонтия же им отведено три обширных места, из которых одно представляет собой цельное сочинение по этому вопросу, это — Adversus fraudes Apollinaristarum. Соответственно незначительности уделяемого места и сами сведения о подлогах у Юстиниана очень кратки, даже скудны. Император указывает на существование двух подложных посланий (δύο ἐπιστολαί ψευδοεπίγραφοι): еп. Юлия Римского, к Дионисию пресвитеру [1422] и свт. Афанасия к царю Иовиану. Для изобличения того, что эти послания по своему содержанию составляют плод мудрований Аполлинария об одной Воплощенной и поклоняемой одним поклонением природе Иисуса Христа, [1423] Юстиниан указывает на тождественное учение Аполлинария в его слове против Диодора (ἐκ τῶν Ἀπολλιναρίου λόγων... κατὰ Διοδώρον) и в книге о Воплощении (ἐν τῷ περὶ σαρκώσεως λόγῳ). Он приводит небольшие цитаты из этих сочинений и затем противопоставляет им подлинные свидетельства Свв. Отцов — Афанасия и Кирилла, в которых содержится учение, противное «изобретениям акефалов». [1424] Кроме этого император прибавляет только некоторые свои соображения с целью более твердо установить факт подложности обсуждаемых посланий.

1. В действительности первосвященники древнего Рима, следуя во всем апостольской традиции, никогда между собой не разногласили, но всегда сохраняли истинное учение. Отсюда Юлий и Феликс не могли учить об одной природе во Христе, так как ни один папа до них об этом никогда не говорил.

2. Далее, необычно для Римского епископа адресовать письмо к одному пресвитеру (то есть к Дионисию), а не к сонму пресвитеров, епископов или патриархов.

3. Кроме того, в архивах не найдено никакого послания, подобного подложному с именем еп. Юлия Римского.

4. Послание Афанасия подложно уже потому, что не носит характера послания и написано стилем, неприличным для послания к императору.

5. Во времена императора Иовиана никаких споров о Воплощении не поднималось, и потому послание Афанасия с таким содержанием само по себе невозможно.

6. Существует подлинное послание Афанасия к Иовиану, о котором упоминает Григорий Богослов и которое Тимофей, ученик Аполлинария, приводит целиком в своей Истории (ἐν τῇ οἰκείᾳ ἱστορίᾳ). Юстиниан цитирует это письмо, подтверждая тем факт использования одного общего с нашим Леонтием источника — Церковной истории аполлинариста Тимофея, епископа Виритского. [1425]

Вот в точности все, что дает Юстиниан по критике подложной литературы. Думаем, что в таком именно виде и была представлена с православной стороны критика подлогов на Севирианском коллоквиуме. Ни прежде, ни после этого Юстиниан вопросами о подложной литературе не занимался, а потому и естественно думать, что он в данном случае использовал известные ему результаты происходивших на коллоквиуме состязаний, далее же этого в самостоятельном исследовании не пошел.

У нашего Леонтия мы находим целую массу материала, касающегося литературных подлогов. Он воспроизводит перед нами в подлиннике и сами эти подложные сочинения, равно как и сочинения тех лиц, подделкой которых они являются. В сочинении Contra Monophysitas таким материалом занято место в шесть страниц по изданию Миня. [1426] Здесь приводятся слова свт. Афанасия Великого, [1427] в которых он учит признавать во Христе одну природу Бога Слова, воплощенную после воплощения. То же самое читаем и в сочинении De sectis. [1428] Критикуя этот апокриф, Леонтий доказывает, что данные слова принадлежат не Афанасию, а Аполлинарию, «ибо никакой богоносный муж сам себе не противоречит». [1429] Кроме того, Афанасий не мог говорить об одной Божественной природе, ибо повсюду в своих сочинениях признает во Христе две природы. Наконец, неоспоримую принадлежность этих слов самому Аполлинарию подтверждает Тимофей, ученик Аполлинария, в своей Церковной истории (ἐν τῇ ἐκκλησιαστικῇ ἱστορίᾳ), и ученик Тимофея Полемон, о которых вспоминает свт. Кирилл и Севир Патралийский. [1430] Этими данными вполне доказывается, что все приписываемое в апокрифе свт. Афанасию — на самом деле подлинное произведение Аполлинария. По словам Леонтия, [1431] Афанасий совершенно не может быть подозреваем в монофизитстве, так как его учение вполне согласно со свт. Кириллом, который с похвалой отзывается о его учении.

Затем Леонтий исследует апокрифическое место из сочинения, принадлежащего Юлию, епископу Римскому: περὶ τῆς ἐν Χριστῷ ἑνότητος τοῦ σώματος πρὸς τὴν θεότητα («О единстве тела С Божеством во Христе»), в котором содержится учение «об одной Божественной природе, обозначаемой одним именем». [1432] Приведя дословно этот апокриф, Леонтий говорит, что последний не может быть признан за произведение Юлия. [1433] Сами римляне не считают этих слов принадлежащими Юлию, и ни в каких кодексах они Юлию не приписываются. Иоанн, епископ Скифопольский, нашел такие слова именно у Аполлинария.

Далее, Леонтий опубликовывает еще одно подложное послание с именем Юлия, адресованное к Дионисию. [1435] В приведенных трех цитатах из этого послания легко усмотреть, что основной мыслью их служит учение об одной природе во Христе, «ибо в Нем одно Лицо (πρόσωπον ἕν), которое никак не может быть разделено на два». [1436] Леонтий прямо заявляет, что здесь проповедуется догмат Аполлинария, ничего общего не имеющий с подлинным учением Юлия и других Отцов:

Леонтий приводит тезис за тезисом из апокрифа, исследует их с точки зрения согласия с учением Свв. Отцов и здравого разума и в конце концов находит, что апокриф содержит мысли противоречивые, безумные и чуждые благочестия. [1438]

Наконец, Леонтий приводит еще один апокриф, приписываемый свт. Григорию Чудотворцу с заглавием: Ἑν τῇ κατὰ μέρος πίστιν (В частном [изложении] веры). [1439] В нем утверждается, что прославлять две природы во Христе (которые отождествляются еретиками с понятием лиц) — это значит делать из Св. Троицы четверицу, признавать за одно Лицо Бога Отца, другое Бога Сына, за третье человека, и за четвертое — Св. Духа. «Можно сильно сомневаться относительно этого авторитета», — говорит Леонтий. Такое сочинении неизвестно с именем свт. Григория Чудотворца. Если оно и принадлежит этому св. отцу, то может пониматься и в православном смысле: св. отец говорит, что нельзя признавать в Нем (Христе) двух Божественных природ (οὐδὲ δύο φύσεις θείας), но считать Его совершенным Богом в одном природном Божественном совершенстве, и не в двух, потому что Он воплотился непреложно (ἀτρέπτως) и имеет Божество нерукотворенно (ἀδιαπλασιάστως). [1440] Вот что св. отец хотел сказать, а это не заключает в себе ничего противного общецерковному учению.

Специальное сочинение Леонтия по вопросу об «обманах апоплинаристов» Adversus fraudes Apollinaristarum имеет в виду те же самые подложные сочинения, которые исследуются в Contra Monophysitas, только здесь автор извлекает из них еще более обильный материал, чтобы яснее обнаружить обман, заключающийся и этих сочинениях, и отнять у пользующихся ими всякую надежду им них.

Для вернейшего изобличения этих подлогов Леонтий пользуемся сравнительным методом: он опубликовывает те места из сочинений Аполлинария, по которым всякий имеющий под руками подложные сочинения сразу мог бы убедиться, что они составляют извлечения именно из Аполлинария и к Свв. Отцам никакого отношения не имеют. Сначала наш автор приводит те места из сочинений Аполлинария, которые он нашел в сочинениях его учеников, и прежде всего у аполлинариста Валентина. В его Апологетических главах (κεφάλαια ἀπολογίας) находятся цитаты из писем Аполлинарии к Серапиону, Дионисию и Терентию. За цитатами следует исповедание веры в Иисуса Христа, согласно изложенному учению Аполлинария, и предаются анафеме все, кто не признает, что плоть Христа — от Марии, что эта плоть — несотворенной природы и единосущна Богу, что Божество страдало и что от нее (плоти) — страдания души. [1442] Дальше приводится исповедание веры епископа Иония. Очевидно, наш автор считает его за аполлинариста. [1443] Но само исповедание обнаруживает в нем более православного-дифизита, чем сектанта-монофизита, и разве только путем натянутого толковании можно в некоторых его выражениях усмотреть аполлинаристскую тенденцию, как например, в словах:

Вслед за исповеданием Иовия Леонтий помещает обличение Валентином Христианином Тимофея и его сообщников с учителем их Полемием. [1445] Все эти аполлинаристы, в числе которых стоит и имя Иовия, обличаются в признании ими единосущия тела Христова Богу бестелесному, а затем в извращении смысла Священного Писания и перетолковании в дурную сторону книг преблаженнейшего Отца и учителя Аполлинария. Последний же, наоборот, говорит Леонтий, называет безумными и нечестивыми тех, кто говорят, что тело единосущно Божеству, поэтому Тимофей и Полемий не только еретики, но и клеветники. И блаж. Афанасий, святейший наш епископ, сказал, что те происходят из преисподней, которые дерзают считать единосущным Божеству тело от Марии. [1446] Очевидно, последователи Аполлинария сами расходились во мнениях относительно понимания его учения, и тогда как одни, например Валентин, полагали, что Аполлинарий учит о двух разных природах во Христе, хотя при этом человеческая природа и не является самостоятельной, и управляется Логосом, другие, например Тимофей и его сообщники, думали, что человеческая природа совсем слилась с Божественной сущностью в Боге Слове. Констатировать такой факт раскола между аполлинаристами было для полемических целей Леонтия вдвойне важно, ибо этим, с одной стороны, обличалось и само учение Аполлинария как самопротиворечивое и непоследовательное, с другой же стороны, этот характерный признак противоречивости, присущий доктрине Аполлинария, становился для Леонтия основным критерием для распознания его посланий, надписанных именем Свв. Отцом, то есть аполлинаристских подлогов. Такое свое мнение Леонтий и высказывает, когда говорит:

С той же целью изобличения последователей Аполлинария в противоречивых взглядах Леонтий приводит цитаты из письма Тимофея, епископа Виритского, к епископу Гомонию, в которых содержатся цитаты из писем Аполлинария к Серапиону и из других книг (ἐν διαφόροις λόγους). Оказывается, что Гомоний, как и Валентин, также анафематствовал Тимофея за его учение о единосущии плоти Христовой с Божеством, хотя оба они основывались на словах Аполлинария. Чтобы еще более подкрепить найденный результат относительно доктрины Аполлинария, Леонтий приводит много цитат из сочинений самого Аполлинария, которые, очевидно, он имел у себя под руками, причем обозначает и названия этих сочинений то по их начальным словам, [1448] то по лицам, к которым они адресованы (к Дионисию, Флавиану, Диодору). [1449]

Тщательно проверив найденный критерий для суждения о сочинениях Аполлинария и приложив его к сочинениям аполлинаристов, Леонтий с очевидностью обнаруживает скрытое в этих последних нечестие. А затем для него уже не представляло никакого затруднения произнести решительный приговор и относительно аполлинаристских литературных подлогов. Он и произносит этот приговор в такой категорической форме:

И он, действительно, приводит текст найденного им в библиотеке Андрея, епископа Сидонского, приветственного послания Аполлинария к епископам Диокесарии, [1451] присоединяя к нему еще два места из сочинения ἡ κατὰ μέρος πίστις («Частное [изложение] веры») [1452] и одно место из книги εἰς τὴν παράδοσιν τῆς ἀποτάξεως καὶ τῆς πίστεως («О предании отречения и веры»). [1453]

Если теперь сопоставить текст этих мест в разбираемом нами сочинении Леонтия с текстом апокрифов, приведенных в его Contra Monophysitas, то не останется никакого сомнения в том, что перед нами одни и те же мысли, одна и та же речь и, стало быть, одни и те же сочинения Аполлинария, только под разными названиями, в одном случае — подлинными, в другом — подложными. [1454] В особенности же обращают на себя внимание две цитаты из сочинений Аполлинария, сделанные его учеником Тимофеем: первая, находящаяся на Col. 1961А («сказал он, то есть Аполлинарий, в слове, начало которого: ἅγιον „святое“»), весьма сходна с подложным посланием Юлия: περὶ τῆς ἐν Χριστῷ ἐνώσεως («О соединении во Христе»), [1455] чем и удостоверяется факт принадлежности этого послания Аполлинарию. Вторая, находящаяся в Col. 1972А (τοῦ αὐτοῦ ἐκ τῆς κατὰ μέρος πίστεως «его же [то есть Аполлинария] из частного [изложения] веры»), во многом сходна с подложным посланием свт. Григория Чудотворца, название которого ἐν τῇ κατὰ μέρος πίστει («В частном [изложении] веры»), [1456] чем и подтверждается несомненность подлога в этом случае. Вообще же данное сочинение Леонтия Adversus fraudes Apollinaristarum представляет собой капитальнейшую работу по критике подложных сочинений и в этом отношении имеет громадную ценность. Эта ценность увеличивается еще тем, что, обнаруживая аполлинаристские подлоги, оно вместе с тем восстанавливает текст подлинных сочинений Аполлинария, в большинстве своем утраченных. Правда, в этом сочинении очень ощутительно сказывается недостаток собственной критической аргументации автора, вследствие чего сочинение кажется сводом одного сырого материала, но если мы вспомним, что Леонтий имеет в виду этим сочинением дополнить и подтвердить те мысли и положения, которые он высказал в сочинении Contra Monophysitas, то никакого недостатка здесь не усмотрим, а должны будем признать его самой целесообразной иллюстрацией к уже поставленному и развитому вопросу. Этот вопрос о подложных сочинениях Леонтий, очевидно, считал самым важным в своей полемической деятельности и в то же время самым трудным для разрешения. Мало того, что этот вопрос детально был исследован им в указанных двух сочинениях, он не может пройти мимо него и в De sectis (или в Схолиях).

В De sectis сведения об апокрифах изложены Леонтием, как мы уже указывали, в сравнительно кратком и компактном виде, причем, однако, здесь открываются некоторые новые данные по этому вопросу. Так, тот Дионисий, к которому адресовано подложное послание Юлия, начинающееся с Θαυμάζω πυνθανόμενος «удивляюсь, узнав», [1457] здесь называется Коринфским епископом. [1458] Личность этого Дионисия и до сих пор остается невыясненной в науке и вообще на основании имеющихся источников точно определена быть не может. [1459] Но это не так важно, гораздо важнее те сведения, которые сообщает наш автор по поводу самого апокрифа. Именно, что не только это послание принадлежит Аполлинарию, но и другие семь писем, приписываемых Юлию, на самом деле произведения Аполлинария. Далее, что в этом послании слово σῶμα «тело» употреблено без прилагательных νοερὸν ἢ ἔμψυχον «разумное и одушевленное», как то было обычно для писателей Юлиевой эпохи. Отсюда же следует, что данное послание — позднейшего происхождения и изготовлено самими аполлинаристами. Григорий Нисский, сообщает еще наш автор, в своем сочинении против Аполлинария упоминает о многом из того, что приводится в подложном послании Юлия, и тем самым обличает аполлинаристов в их обманах. Говорят также, что в актах Ефесского собора это послание отнесено к свт. Кириллу. Это неправда, говорит Леонтий: имеющееся там послание — иное, не Юлия, а Тимофея, считается же за один из многих его списков. [1460]

В критике следующего апокрифа свт. Григория Чудотворца также встречаются некоторые особенности во взглядах нашего автора. У древних (полемистов-богословов), рассуждает Леонтий, не было и сомнения в том, что это письмо не Григория. Григорий Нисский, перечисляя богословские труды свт. Григория Чудотворца, не упоминает об указанном сочинении. [1461] Подложное место из свт. Афанасия, по словам Леонтия, обнаруживает свою подделку тем, что в подлинных сочинениях этого св. отца нет такого сочинения. Всем известно, что труды Афанасия очень большие, а эта речь περὶ σαρκώσεως «о Воплощении», из которой заимствована исследуемая цитата, всего листа два; понятно, что она не принадлежит Афанасию. [1462] Ссылка на свт. Кирилла, будто бы взявшего приписываемое Афанасию изречение об одной природе Бога Слова Воплощенной в свои сочинения, представляет собой старую ошибку. Но Диоскор, в качестве преемника свт. Кирилла пользовавшийся его сочинениями, не приводит указанного изречения, для него весьма благоприятного, [1463] также и Феодорит, ссылавшийся на все авторитеты в своей аналогии Феодора Мопсуестийского, не упоминает о Кирилле как защитнике одной природы вслед за Афанасием. [1464] Последний апокриф, указываемый Леонтием в De sectis, есть свидетельство Ерехтия. Ими этого мужа никогда не было известно между отцами, говорит Леонтий, ибо когда Тимофей писал против собора и процитировал Ерехтия, то его домашний пресвитер Кир написал ему: «Не хотелось бы мне тебя исправлять, но имя Ерехтия не слышно между Отцами». [1465] Леонтий и ограничивается только таким кратким сообщением об апокрифе Ерехтия, не упоминая даже о его содержании. Мы можем несколько дополнить нашего автора сообщением, что Ерехтия знал и на него ссылался Ефрем, патриарх Антиохийский. Этот факт ясно доказывает, что Ерехтий — не мифическая личность и что Леонтий если не заимствовал литературного материала у Ефрема, [1466] то был знаком с этим автором. Сохранился даже фрагмент одной гомилии Ерехтия, бывшего епископом Антиохии Писидийской, по своему содержанию христологический и, стало быть, вполне подходящий к той эпохе Прокла, патриарха Константинопольского, современник свт. Кирилла Александрийского, к которой он принадлежит по своему надписанию. [1467] Центральное место этого фрагмента — «ибо Дева таинственно родила не две природы, а воплотившегося Бога» (οὐ γὰρ δύο φύσεις, ἀλλὰ σαρκωθέντα Θεὸν ἡ Παρθένος μυστικῶς ἀπεκύησεν), если оторвать его от контекста, легко может быть истолковано и и монофизитском смысле. Им, вероятно, и пользовались аполлинаристы, чтобы причислить Ерехтия к своему лагерю.

Слабое освещение апокрифа Ерехтия и как бы некоторая обойденность в критике его Леонтием говорит нам о том, что и в трудах нашего автора-специалиста вопрос о подложной литературе не рассмотрен с исчерпывающей полнотой. По-видимому, дело обстояло так, что в каждый известный момент христологических движений были в ходу свои апокрифы, наиболее отвечавшие полемическим целям еретиков. В эпоху Леонтия особенным распространением пользовались подлоги с именами Отцов: Афанасия, Григория Чудотворца и Юлия. На них наш автор и сосредоточивает все свое внимание. Об остальных же апокрифах как уже устаревших или потерявших всякое доверие в публике он ограничивается одним упоминанием. Так поступает он в отношении указанного свидетельства из Ерехтия, так же поступает и в отношении Изложения Свв. Отцов, согласного с 318 Отцами, [1468] о котором только и говорится, что оно приписывалось свт. Афанасию. Какое же нужно здесь понимать подлинное изложение, послужившее материалом для аполлинаристской подделки? На этот вопрос, оставляемый автором без ответа, можно сказать лишь с большей или меньшей вероятностью то, что это есть «Изложение веры Отцов Никейского собора против Павла Самосатского». [1469] Воспользоваться таким изложением было очень выгодно для аполлинаристов ввиду, с одной стороны, давности выхода в свет этого документа и его литературной редкости, а с другой — ввиду высокого авторитета Отцов Никейского собора, что подавало еретикам надежду на доверчивый прием подделки. Упомянув об указанном документе, наш автор, впрочем, не поставил точки в списке подложных сочинений, но сказал вообще: καὶ ἑτέρους τινὰς τοιούτος и некоторые другие такого рода. [1470] Несомненно, в числе этих «других такого рода», то есть с христологическим содержанием и монофизитским направлением, Леонтий понимает и те подложные послания с именем Юлия, которых он вообще насчитывает семь и считает принадлежащими Аполлинарию, [1471] а воспроизводит из них только три; кроме того, послание Феликса, епископа Римского, о котором хотя и не упоминает, но, конечно, шлет, как современник и вероятный участник Севирианского коллоквиума, на котором говорилось об этом подложном послании. Все эти литературные подлоги, нужно думать, Леонтий уже не считал необходимым подвергать особому рассмотрению, как потерявшие серьезное значение в полемической борьбе. Может быть, это были первые опыты подделок со стороны еретиков, и потому они не отличались из-за своей неискусности большой соблазнительностью. Все же, что при Леонтии было принято в полемической практике, Леонтий внимательно обозревает, исследует и критикует с надлежащей полнотой и обстоятельностью. Поэтому нисколько не будет преувеличением признать в Леонтии самого первого знатока и отличного научного критика подложной литературы в древней христианской Церкви. Он не только засвидетельствовал факт обманов еретиками через литературные подлоги, но и поставил исследование этих подлогов на научные основания, критически проверил их и в своих сочинениях оставил надежные средства для руководства дальнейшим ученым по этим вопросам. Весьма любопытно с научной точки зрения и весьма ценно для оценки критической деятельности нашего автора то, что позднейшие исследователи литературных апокрифов, работавшие независимо от Леонтия, в главном оказались вполне солидарными с критическими изысканиями Леонтия Византийского. [1472] Это обстоятельство, как нам кажется, может служить самым верным показателем научной солидности критического метода и высокой учености нашего автора. Если к такой аттестации нашего автора мы прибавим еще и то, что, благодаря своим занятиям критикой подложной литературы, Леонтий сохранил для нас много мест из совершенно утраченных сочинений Аполлинария и его последователей, как-то: фрагмент апологии Валентина, отрывки из переписки Полемия, сведения о церковной истории Тимофея, епископа Виртского, то заслуги Леонтия для богословской науки можно приравнивать к заслугам выдающихся богословов. Первостепенное же значение его и первенствующая роль собственно в VI веке ввиду очевидного превосходства Леонтия над всеми другими представителями церковно-богословской науки не может подлежать никакому сомнению.

Глава 4

Леонтий Византийский по сравнению с императором Юстинианом. Широта литературного влияния Леонтия вообще. Восточная Церковь и ее представители в особенности испытали это влияние. Император Юстиниан как церковный деятель и богослов-писатель. Сочинения Юстиниана. Главные их черты содержания. Отношение императора к Халкидонскому собору и его определению. Его богословие и христология. Идейное сходство и формальное различие в доктринах Юстиниана и Леонтия. Зависимость Юстиниана от свт. Кирилла Александрийского. Цитирование им сочинений других Свв. Отцов. Цитирование и толкование Священного Писания. Юстиниан как полемист по сравнению с Леонтием Византийским. Как понимать влияние Леонтия на Юстиниана и вообще на церковно-государственную жизнь того времени. Возможно, что Леонтий и Юстиниан пользовались общим литературным источником — трудами cв. Ефрема, патриарха Антиохийского. Высокое значение литературной деятельности Леонтия ничуть не колеблется отрицанием ее непосредственного влияния на императора Юстиниана.

Продолжая сравнительную оценку литературной деятельности Леонтия Византийского, мы неизбежно встречаемся с вопросами о том, какое влияние имела эта деятельность на современное Леонтию общество, как велик был захваченный этим влиянием круг общества, какими реальными последствиями сказалось это влияние и т. д. К сожалению, за неимением точных исторических данных мы не можем дать никакого определенного ответа на эти существенно важные вопросы и должны будем ограничиться более или менее вероятными предположениями. Одно, впрочем, несомненно: что литературные труды Леонтия, хотя и писались им в тиши монастырского уединения, в удалении от шумного потока общественной жизни, своим появлением были обязаны настойчивым требованиям этой жизни и по своему назначению должны были поступить в обращение среди людей, в их пользование. Поэтому то или иное влияние на общество эти труды Леонтия должны были оказать. Вместе с тем едва ли можно сомневаться и в том, что круг этого идейного влияния при жизни нашего автора не распространялся на всю Вселенскую Церковь и во всяком случае он не касался западной половины ее, так как нет решительно никаких данных для принятия противоположного мнения. Запад познакомился с Леонтием в более позднее время (в VIII–IX веках), о чем красноречиво свидетельствуют, как мы видели, греческие кодексы его сочинений, сохранившиеся именно в западных книгохранилищах, и их латинские переводы, сделанные Западными учеными и библиографами. Восточная же Церковь, безусловно, вся должна была испытать влияние Леонтия, о чем мы можем смело заключать уже на основании доказанного нами литературного родства нашего автора со св. Ефремом, патриархом Антиохийским, и на основании очевидного сходства литературных трудов Евлогия, патриарха Александрийского, с трудами Леонтиния. [1473] Но чувствовалось ли влияние Леонтия в самом сердце Восточной Церкви, в Константинополе? И если оно чувствовалось, то какие реальные доказательства можно представить для этого? Чтобы ответить на эти вопросы, мы должны будем остановить свое внимание главным образом на личности и деятельности императора Юстиниана, который наилучшим образом отразил и воплотил в себе все идейные движения своего времени.

Что личность этого Византийского императора является одной из выдающихся, эту истину едва ли нужно доказывать. Правда, в церковной истории существуют и неблагоприятные отзывы о нем, [1474] но пристрастие таких отзывов — тоже вне сомнения. В общем же он Юстиниане все ученые и историки высокого мнения как о полезнейшем деятеле Церкви, с именем которого связывается память о достигнутом умиротворении во внутренней жизни Церкви, о широком церковном строительстве, о пышном расцвете богослужебною культа, о развитии церковного законодательства и т. д. Аббат Ж.–П. Минь, несомненно, высказывает общераспространенный взгляд на Юстиниана, когда говорит: «Об отличном его усердии к кафолической Церкви послушаем папу Агафона, свидетельствующего: „Блаженной памяти Юстиниан Август — ревнитель истинной апостольской веры; правота веры его была столько же угодна Богу за свое чистое исповедание, сколько и за то, что возбуждала христианское царство, поэтому у всех народов почитается достойным уважением благочестивая память того, правая вера которого хвалится во всем мире за его святейшие постановления“». [1475] Красноречивым памятником забот и трудов Юстиниана в деле благоустроения и поднятия церковно-религиозной жизни на Востоке являются, во-первых, его многочисленные и разнообразные декреты и законы, которые внесли во все стороны церковной жизни бодрое, творчески-созидательное направление; во-вторых, его литературные произведения, которые содействовали разъяснению богословских вопросов, волновавших в то время умы христиан, и прекращению церковно-религиозных споров и разделений. На декретах и законах Юстиниана мы останавливаться не будем ввиду узкой специальности нашей задачи, [1476] а рассмотрим только вкратце его богословско-литературные труды, чтобы извлечь соответствующий материал для решения поставленного нами вопроса.

Перу Юстиниана принадлежат следующие сочинения в Греческой Патрологии Миня: [1477]

1) Liber adversus Origenem («Книга против Оригена»); [1478]

2) Confessio rectae fidei («Исповедание правой веры»); [1479]

3) Epistola adversus Theodorum Mopsuestenem («Послание против Феодора Мопсуестийского»); [1480]

4) Contra Severianos («Против севириан»); [1481]

5) Tractatus contra Monophysitas («Трактат против монофизитов»); [1482]

6) Bulla aurea («Царский декрет»). [1483]

У другого издателя сочинений Юстиниана — Манси [1484] воспроизводится обширная переписка императора с представителями Римской Церкви по различным церковно-религиозным вопросам. На эти письма мы уже не раз ссылались в своей работе. Авторство всех литературных трудов Юстиниана несомненно и может подвергаться сомнению разве только со стороны их неполной самостоятельности. Возможно предположение о помощи императору посторонних лиц и систематизации и обработке собранного им материала. Совершенно допустимо, что у занятого многочисленными делами царственного автора могло не хватать досуга и, может быть, даже ученого навыки для написания и отделки задуманных работ. Однако каких-либо реальных доказательств такой прямой или косвенной помощи императору мы не имеем, а потому воздерживаемся и говорить об этом.

Содержание сочинений Юстиниана хорошо определяется уже из самих их названий. Судя по этим названиям, нетрудно видеть, что главной целью литературной деятельности их автора была полемики с разными сектантами и их примирения и воссоединения с Церковью. Наш Леонтий, как известно, также занимается главным образом полемикой и притом с теми же самыми сектантами, с которыми боролся и Юстиниан. Вот почему в сочинениях обоих этих авторов мы и наблюдаем не только полное совпадение идейного содержания их сочинений, но и весьма большу́ю близость с формальной стороны, со стороны изложения. Частные тезисы, проводимые в сочинениях Юстиниана, и способы их доказательства тоже если не совсем тождественны, то весьма близко подходят к положениям и аргументации нашего Леонтия. Главным предметом обсуждения в сочинениях обоих авторов является христологическая проблема — выяснение истинного, православного понятия о Божественной Ипостаси Иисуса Христа в противовес ложным представлениям о ней еретиков. При этом для обоих авторов руководящим авторитетом является ὅρος πίστεως Халкидонского собора: от него они отправляются и к нему возвращаются во всех своих полемических и апологетических экс курсах. Юстиниан твердо стоит на признании, что Халкидонское вероопределение есть чистое Православие, вполне согласное с учением 318 Отцов Никейского собора, [1485] равно как и с постановлениями других Соборов. [1486] Потому разбирает ли он Оригеновы догматы, вооружается ли против нечестия Феодора Мопсуестийского, исследует ли скрытое неправомыслие Ивы Едесского и Феодорита Кирского, во всех этих случаях критерием для суждения и приговоров у нею является халкидонская вера, изменять которой автор считает еретичеством, достойным анафемы. Вся христология Юстиниана конструируется согласно директивам, указанным в Халкидонском определении. Так, в соответствии с этим последним император строго проводит тезис дифизитства с признанием единой Ипостаси, или Лица, во Христе. То он доказывает, что τοῦ Χριστοῦ μίαν εἶναι τὴν ὑπόστασιν, ἤτοι ἓν πρόσωπον «одна ипостась, или одно лицо Христа», [1487] то настойчиво подчеркивает, что эта Ипостась существует ἐν ἀμφοτέροις ταῖς φύσεσιν ἀσυγχύτοις καὶ ἀδιαιρέτοις «неслитно и нераздельно в обеих природах». [1488] Все монофизитские и несторианские мнения о Христе Юстинианом решительно и бесповоротно осуждаются и отвергаются.

Но, будучи халкидонитом или синодитом по своему богословскому направлению, Юстиниан в отличие от нашего Леонтия не обнаруживает в своих сочинениях исключительного стремления к защите Халкидонского собора от тех обвинений, которые предъявлялись ему со стороны монофизитов, и почти ничего не делает для согласования Халкидонского догмата с учением святого Кирилла. Для Леонтия эти два дела составляют самый жизненный нерв, самую насущную потребность. Юстиниан же, по-видимому, не ощущал такой потребности. Чем же можно объяснить данное явление? Для объяснения его можно с большим основанием сослаться на сам характер императора Юстиниана и на те условия, в которых он работал. Юстиниан не обладал твердостью воли, а вместе с тем и устойчивостью своих убеждений вообще. Он легко поддавался влиянию людей упорных и настойчивых в проведении своих мыслей и желаний. Такими качествами в особенности отличалась его супруга Феодора, которая вследствие этого и приобрела огромное влияние на Юстиниана и фактически была главной руководительницей государственной и церковно-религиозной жизни в Византийской империи. [1489] Феодора же если и не была тайной монофизиткой, [1490] то весьма симпатизировала монофизитам и явно покровительствовала им. К такому покровительству, несомненно, она постоянно склоняла и своего царственного супруга. И мы видим, что последний все время ведет себя по отношению к монофизитам неустойчиво. Он сознает свой долг умиротворить Церковь, прекратить сектантские волнения и споры и во имя этой цели не только строго, но даже сурово расправляется с несторианами, в отношении же к монофизитам он воздерживается от всяких репрессий. Он неоднократно собирает у себя во дворце представителей этой партии и устраивает прения между ними и православными, конечно, с той надеждой, что здесь будет выяснена истина относительно спорных пунктов у православных с сектантами. Это само собой показывает, что у него не было твердого самостоятельного убеждения в истинности православного взгляда. Далее, он и по отношению к Халкидонскому собору и его постановлениям ведет себя также очень нерешительно, не предпринимает никаких твердых шагов по ограждению нападок на него и явного отрицания его авторитета со стороны многочисленных сектантов.

Верным отражением таких колебательных настроений и неуверенных действий Юстиниана являются и все его литературные труды. Особенно заметно это из отношений автора к учению скифских монахов, к их формуле: ἕνα τῆς ἀγίας Τριάδος πεπονθέναι σαρκί «один из Св. Троицы пострадал плотью». Уже во время пребывания этих монахов в столице Византии император «открыто проявил себя снисходительным к их пропаганде и не отказывал им в содействии», [1491] благодаря которому эти монахи не только вели себя чрезвычайно смело в Греции, но получили возможность перенести свою агитацию в Рим. Видимое сочувствие их учению Юстиниан обнаруживает уже в том, что на страницах своих сочинений очень часто повторяет эту скифскую формулу, разумеется, не без намерения популяризовать ее. [1492] Но ведь эта формула безусловно носила в себе скрытую монофизитскую тенденцию: страдал хотя и плотью, но один из Св. Троицы, то есть страдало Божество, которое обожествило и плоть Свою, так что об этой плоти можно говорить только уже μόνῳ λόγῳ καὶ θεωρίᾳ «только в слове и умопредставлении», [1493] можно только мысленно отличать ее от Божества, а не в реальной действительности. Реальным и действительным пребывает только одно Божество Христа, которое и является страдающим. Таким образом, вместе со скифскими монахами император видимо склонялся к теопасхизму, в чем его не без основания и обвиняли современники. [1494]

Однако сам Юстиниан умел очень искусно скрывать свои монофизитские тяготения и, выступая в качестве литератора-богослова, умел изложить доктрину, по своему содержанию вполне православную. Сущность его богословских воззрений можно выразить такими словами из его сочинения Confessio rectae fidei:

Таково богословское учение Юстиниана, под которым, конечно, не задумался бы подписаться и наш автор Леонтий. И он придерживается тех же самых воззрений, что и Юстиниан, и отличается от последнего разве только со стороны их внешне-литературною изложения. Наш автор не любит выставлять напоказ свои веровании и взгляды. Он так поглощен мыслью доказать православную истину и изобличить сектантскую ложь, что положительно забывает о себе и о более или менее систематическом изложении христианского вероучения. Читатель сам уже должен по крупицам собирать из разных мест его трудов подходящий материал и делать научные обобщения, сводить все в одну систему. Напротив, у Юстиниана не только нет такого увлечения и самозабвения, но замечается стремление воздействовать на читателей своим авторитетом и высоким положением. Показать, что «мы признаем», «во что мы веруем», [1498] император старается обыкновенно прежде, чем успевает что-либо доказать. Он всегда и, конечно, не без основания рассчитывал, что для многих достаточно будет одного его авторского имени, чтобы склонить без других доказательств к солидарности с ним. Леонтий на такие перспективы никогда не рассчитывал. Скромный и безвестный, он мог надеяться только на силу своей аргументации, на неотразимость логических доводов и убедительность приводимых свидетельств. К этим средствам он прежде всего и прибегает. Вот почему Леонтий никогда в своих трудах не употребляет приема анафематствования мнений, несогласных с общепризнанной истиной, хотя этот прием сам по себе был достаточно внушительным и потому в литературе того времени довольно распространенным. Сочинения же Юстиниана, наоборот, вследствие присущей их автору большой самоуверенности и претенциозности, в изобилии исполнены анафемами: таковы 9 анафематизмов последователям Оригена, [1499] 9 анафеманизмов отступникам от определений четырех соборов, 11 анафем исповедующим монофизитские и несторианские взгляды.

В отношении других приемов богословской аргументации между Юстинианом и Леонтием наблюдается много сходных черт, хотя иногда дают себя знать и различия. Так, у обоих авторов замечается одинаково широкое использование патристической литературы, свидетельств Свв. Отцов, для доказательства утверждаемых положений, и одинаково же — наибольшее тяготение к свт. Кириллу Александрийскому. Но при этом сходстве у каждого автора есть и некоторые особенности. Так, Леонтий не только в тексте своих сочинений повсюду вставляет святоотеческие цитаты, но и прилагает особые сборники таких извлечений из Отцов и даже из сектантских лжеучителей, например Феодора Мопсуестийского и Диодора Гарсского, Севира, Тимофея Элура и др. У Юстиниана таких сборников совсем нет, и это сразу же показывает, что он вообще не располагал такими богатыми патристическими знаниями и сведениями, которыми обладал наш автор. Рассматривая и сравнивая, в частности, цитирование Свв. Отцов у обоих писателей, мы должны прежде всего сказать, что оба автора чаще других Отцов ссылаются на свт. Кирилла. Юстиниан считает Кирилла самым непререкаемым из всех авторитетов, по-видимому, даже более заслуживающим доверия, чем сам Халкидонский собор.

Но ведь тому же самому научает и Халкидонский ὅρος, и даже в почти таких же словах, однако император не вспоминает об этом, очевидно, признавая больше убедительности в словах свт. Кирилла. И это не единственный случай в сочинениях Юстиниана, а, можно сказать, общее правило, по которому всегда отдается предпочтение и разрешении спорных вопросов свт. Кириллу. Иногда император пытается прояснить учение этого св. отца в его темных местах. Так, например, он поступает с известной Кирилловой формулой μία φύσις «одна природа».

В другом месте он выражается еще решительнее, что Кирилл в этой формуле «именем природы обозначил Ипостась. А Воплощенная Ипостась Слова означает не одну природу, но одного Христа соединенного (ἕνα Χριστὸν σύνθετον), Бога и человека». [1502] С таким толкованием формулы, собственно, согласен и наш Леонтий, [1503] но последний не останавливается на таком толковании как окончательном и в другом месте вносит значительные поправки и дополнения. [1504] Значение имени Христа у обоих авторов представляется почти совсем тождественным. Имя «Христос» обозначает не природу, а ипостась. Всякая ипостась может включать в себя как одну, так и несколько природ, смотря по тому, что с ее именем соединяется. В имени «Христос» соединяется Бог и человек: эти две природы в Нем и должны считаться неизменно существующими. Логос, будучи но природе тождествен с Отцом, соединил καθ᾿ ὑπόστασιν «по ипостаси» с Самим Собой природу человека, не переставая быть Богом. [1505]

Эта христология Юстиниана вместе со всей ее терминологией совершенно совпадает с учением Леонтия. Но что она заимствована не у последнего, а у свт. Кирилла, это ясно само собой. Юстиниан не употребляет и даже не упоминает самого главного и характерного для христологии Леонтия термина: ἐνυπόστατον «воипостасное». Правда, Юстиниан очень близко подходил к этому термину. Этот термин ему как бы сам напрашивался. Так, в одном месте у него читаем:

Здесь и мысль, и выражение автора равнозначны с ἐνυπόστατον «воипостасным», тем не менее он его не употребляет, хотя термин ἀνυπόστατου «безыпостасное» у Юстиниана встречается почти перед самым приведенным выше местом. [1507] Таким образом, ясно, что не Леонтий, а свт. Кирилл Александрийский служит основным источником для Юстиниана; вот от кого он стоит и в идейной, и в вербальной зависимости. Но так как и Леонтий сильно зависит от того же свт. Кирилла, то немудрено, что Юстиниан весьма сближается и с нашим автором в своей литературной деятельности.

Отдавая во всем предпочтение свт. Кириллу и преимущественно пользуясь им в своих сочинениях, Юстиниан не забывает и других богословов-писателей; цитаты из них повсюду встречаются на страницах его трудов. Имена авторов, цитируемых Юстинианом, почти тождественны с таковыми же у нашего Леонтия. Из Восточных Отцов более всего ссылки делаются на Афанасия Александрийского, Василия Кесарийского, Григория Назианзина, Григория Нисского, Флавиана Константинопольского и др.; из Западных — на Льва Римского, Августина Гиппонского, Амвросия Медиоланского и др. [1508] Если рассмотреть само содержание этих отеческих цитат у Юстиниана и сравнить с подобными же у Леонтия, то мы без труда найдем, что оно совершенно одинаково у них обоих. В особенности указывают на пять таких цитат [1509] из сочинений Юстиниана, сходных с цитатами у Леонтия и заимствованных обоими из свт. Кирилла.

Можно указать и из других Отцов более или менее сходные цитаты в сочинениях Юстиниана и Леонтия, как например, из свт. Амвросия, [1510] Григория Нисского, [1511] Григория Богослова. [1512] Сравнивая данные цитаты у обоих наших авторов, мы убеждаемся, что при некотором сходстве они далеко не тождественны. Так, например, цитаты из Григория Назианзина и Григория Нисского у Леонтия очень кратки и не точны, у Юстиниана же они полнее и точнее, и местонахождение их указано определеннее. У Леонтия сказано, например, просто: из Γρηγορίου τοῦ Θεολόγον «Григория Богослова»; [1513] у Юстиниана же так: ὁ ἐν ἁγίοις Γρηγόριος ὁ Θεολόγος ἐν τῷ πρὸς Κληδόνιον πρώτῳ λόγῳ γραφών οὕτως «иже во святых Григорий Богослов в первом слове к Клидонию пишет так». [1514] Это ясно показывает, что как Леонтий, так и Юстиниан приводят свои извлечения независимо один от другого и пользуются для своего цитирования различными источниками. У Юстиниана очень много таких цитат, которых у Леонтия не находится ни в целом виде, ни по частям. Так, Юстиниан приводит места из сочинений свт. Афанасия Великого (цитату из его [Слова] о жизни св. Антония), [1515] свт. Василия Великого (из его речи на слова: «И начале было Слово», [1516] свт. Григория Нисского (из рассуждения о человеке), [1517] свт. Кирилла Александрийского (из послания к монахам в Фуа) [1518] и др. Нельзя сказать, что эти цитаты были не нужны для нашего автора, так как он все-таки занимался, хотя и не специально, опровержением оригенизма, [1519] но он ни этих, ни вообще никаких других авторитетов не привлекает в своей полемике с оригенизмом, чем и дает очень ясно понять, что он в этой полемике никак не был связан с Юстинианом, и еще вернее, что он в противоположность императору сравнительно мало интересовался и занимался оригенизмом.

В отношении цитирования Свв. Отцов можно наблюдать еще и такие различия между Юстинианом и Леонтием: первый цитирует таких авторов, на которых совсем не ссылается Леонтий, или приводит такие места из известных Леонтию авторов, которых у последнего нет. [1520] О чем же говорят эти наблюдения? Несомненно, о том, что император близок к нашему автору лишь с принципиальной стороны, с практической же не совпадает с ним. Так, Юстиниан придерживается одинакового принципа с нашим Леонтием — согласовать свое учение со свидетельствами Свв. Отцов. «Так учат Свв. Отцы», [1521] «последуя Свв. Отцам», [1522] — это часто повторяется Юстинианом как самый сильный аргумент при защите им своих положений. Но на практике этот принцип применялся обоими авторами совершенно независимо друг от друга. Леонтий, как это видно из его сочинений, имел в своем распоряжении немало и подлинных цельных сочинений Святых Отцов, и обширные сборники отдельных извлечений из них. И Юстиниан в своей богатой царской библиотеке имел, конечно, все то, что было у нашего Леонтия, и не нуждался в заимствованиях у этого последнего. Кроме того, император всегда мог располагать и специалистами по патриотической литературе, из которой они могли делать для высокого автора соответствующие выборки и выписки.

Однако не следует думать, что святоотеческие свидетельства составляют, по Юстиниану, единственное средство для убеждения в истине. «Это сказали Священные Книги и Святые Отцы» [1523] — вот критерий истины для императора. Таким образом, перед Святыми Отцами он ставит Священное Писание. Пользуется же им он меньше и реже, чем Свв. Отцами. Какой-либо существенной разницы между Юстинианом и Леонтием в этом использовании библейского материала усмотреть нельзя. Здесь видно больше сходных черт, а не различий, ибо вообще оба автора — очень посредственные библеисты и такие же неоригинальные и несамостоятельные экзегеты. Они не вдаются глубоко в толкования текста, ограничиваясь в большинстве случаев его перефразированием или ссылкой на авторитет. Но особенно резко и выгодно отличается наш Леонтий от Юстиниана рационально-философской аргументацией. Если Леонтий обладает богатой ученой эрудицией, привлекает на службу богословия и логику, и философию, смело и свободно оперирует рациональными аргументами, то Юстиниан вообще робко и редко выступает с собственными рассуждениями, и если выступает, то не обнаруживает глубокого проникновения в трактуемый предмет, а ограничивается повторением стереотипных фраз и заезженных доказательств, всего же охотнее и скорее прячется за чужие слова, как за каменную стену. [1524] Во всем этом обнаруживается, несомненно, большая разница между Юстинианом и Леонтием, который превосходит его во всех отношениях своей учено-богословской солидностью и вообще литературными талантами.

Наиболее близок и родственен император Юстиниан c Леонтием, как мы сказали, в качестве полемиста против различных религиозных сект и партий. Несториане с Феодором Мопсуестийским во главе, монофизиты во главе с Севиром, Петром и Зоаром, Тимофеем Элуром, аполлинаристы и Аполлинарий, оригенисты и Ориген, — вот с кем полемизирует в своих сочинениях Юстиниан, то есть все с теми же самыми сектантами, с которыми боролся и Леонтий. Обличая Феодора, Юстиниан, подобно Леонтию, делает не мало извлечений из его сочинений, извлечений тем более ценных, что они неодинаковы с извлечениями у Леонтия и, таким образом, пополняют в значительной мере утраченный подлинный текст сочинений Мопсуестийского епископа. [1525] В полемике Юстиниана против Феодора, в общем построенной на одинаковых с Леонтием основаниях — свидетельствах Священного Писания и Свв. Отцов и Учителей Церкви, мы наталкиваемся на интересную попытку, не имеющую места у Леонтия, доказать законность посмертного анафематствования трех глав, то есть известных епископов: Феодора, Феодорита и Ивы, уличенных в несторианстве и не осужденных на Халкидонском соборе. По мнению Юстиниана, [1526] смерть не избавляет еретиков от анафемы, так как они сами себя давно отлучили от общения с Церковью. Автор указывает и на прежние примеры такого отлучения в церковной практике. Так, Евномий, Аполлииарий, Василид, Маркион, Керинф были отлучены после их смерти. [1527] Напротив, Константинопольские архиепископы Флавиан и Иоанн, отлученные при их жизни от Церкви нечестивыми соборами, были восстановлены после смерти в церковном общении. [1528] Леонтий Византийский поднимает этот вопрос о трех главах только в сочинении De sectis, и именно с целью оправдания Халкидонского собора, который, по мнению монофизитов, скомпрометировал себя тем, что не анафематствовал несторианствующих епископов Феодорита и Иву. Леонтий говорит, что собор заставил этих епископов публично анафематствовать Нестория и потому не имел оснований считать их несторианами. Относительно же Феодора Мопсуестийского собор ничего не предпринял в виду того, что сам свт. Кирилл Александрийский был против его анафематствования. [1529] Автору De sectis известно и публичное анафематствование трех глав имп. Юстинианом, но он высказывается об этом отрицательно. [1530] В других подлинных сочинениях Леонтия нет речи о Феодорите и Иве, полемика же против Феодора в 3-й книге Contra Nestorianos et Eutychianos носит чисто научный характер и только в косвенном отношении может быть истолкована как возбуждение общественного движения к анафематствованию Феодора.

Таким же, каким и по отношению к несторианству, выступает перед нами Юстиниан и по отношению к монофизитству по сравнению с Леонтием. Есть между ними и некоторое сходство, но есть и очень существенные различия. Так, прежде всего император очень мало обращает внимания на Севира. Он не цитирует ничего из Севира и даже не делает надлежащего критического разбора его взглядов. Всю вину бывшего Антиохийского патриарха Юстиниан видит в произведенном им возмущении в Феополитанской (Антиохийской) Церкви, в ложном истолковании Трисвятой песни (ὁ Τρισάγιος ὔμνος), [1531] будто она относится к одному Сыну, а Отец и Св. Дух лишены в ней славословия. За это Юстиниан требует конфискации и сожжения книг, написанных Севиром, чтобы не умножалось его нечестие. [1532] В краткой и поверхностной критике севирианской (монофизитской) догматики император отмечает ее самопротиворечивость и отношении ссылок на Свв. Отцов, которые учили о двух природах во Христе: то Севир совсем отрицал наличие такого учения у Отцов, то признавал, и этим сам себя обличал в ложности всей своей христологии. [1533] Вообще же Юстиниан относится к Севиру с заметным пристрастием и явно старается переложить его грехи на чужую голову. Так, он больше, чем на Севире, останавливается на Аполлинарии и Тимофее Элуре, считая их главным образом виновными и происхождении и усилении монофизитства. Он приводит несколько цитат из сочинений обоих этих лжеучителей, чтобы показать, что именно им обязано своим происхождением учение об одной Божественной природе в Иисусе Христе, составляющее главный догмат монофизитов. [1534]

В противоположность Юстиниану Леонтий Византийский и своих сочинениях весьма много занимается Севиром, подробно разбирает его воззрения и употребляет все усилия к их опровержению. О Тимофее же Элуре Леонтий говорит весьма мало и приводит всего одну цитату из его сочинений, [1535] ничего общего с цитатами у Юстиниана не имеющую. По отношению к Аполлинарию и деятельной и аполлинаристов Леонтий не только оказывается во всем солидарным с Юстинианом, но в своих сообщениях, несомненно, дает много нового по сравнению с последним. Во-первых, Леонтий приводит несравненно больше цитат из сочинений Аполлинария, чем Юстиниан. И хотя при этом некоторые извлечения у обоих авторов оказываются одинаковыми, [1536] однако из наблюдений за текстом видно и то, что оба автора заимствуют свой материал из разных источников. [1537] Во вторых, сведения о литературных подлогах, которые мы сопоставляли в предшествующей главе, у Леонтия гораздо шире, нежели у Юстиниана, так что если бы последний пользовался первым, то мог бы сообщить несравненно больше и обстоятельнее, чем привел. И если бы, наоборот, первый имел под руками сочинения последнего, тогда не могло бы получиться тех различий, которые в немалом количестве можно обнаружить в сообщениях о литературных подделках у того и другого автора. При этом мы не должны забывать, что у императора Юстиниана был один верный источник для получения сведений о подделках еретиков — это акты Константинопольского собеседования (Collatio Constantinopolitana) 533 года. И от нашего автора этот источник не был скрыт, так как мы не возражаем против возможности личного присутствия Леонтия на этом коллоквиуме. Если же оба этих автора, черпая материал из одного источника, все-таки превзошли его в своих сообщениях и разошлись друг с другом, то, кажется, не остается сомнения, что оба они писали независимо друг от друга, и если совпадали иногда в своих сочинениях, то потому, что были современниками, писали на одинаковые темы и вдохновлялись одинаковыми идеями.

Но Лоофс во что бы то ни стало хочет доказать текстуальное заимствование имп. Юстиниана у Леонтия. [1538] Он ссылается на близкое по мыслям и изложению толкование Кирилловой формулы у обоих наших авторов, [1539] причем в этом толковании приводится одинаковая цитата из свт. Кирилла, раскрывающая надлежащее понимание страданий Христовых. Затем, почти одинаково с Леонтием учит Юстиниан о значении числа, именно: число не всегда производит разделение, а только тогда, когда высказывается об отдельных ипостасях, если же об одной соединенной ипостаси, то не производит разделения. [1540] Далее, в одинаковых с Леонтием словах Юстиниан дает определение главных христологических терминов:

Наконец, весьма сходно с Леонтием трактует Юстиниан значение имени «Христос»:

И далее у обоих авторов приводится цитата из Кирилла, из его Cхолий о Воплощении. [1542] В пользу мысли о близком сходстве и даже заимствовании Юстиниана у Леонтия можно бы указать также на рассуждения о том, что ереси Евтихия и Нестория хотя «и представляются противоположными, на самом же деле склоняются к одному нечестию», — рассуждения, изложенные у обоих авторов почти в одних и тех же словах. [1543]

Однако мы никак не можем согласиться с изложенной выше гипотезой Лоофса, ибо во всяком случае она предполагает значительно больше, нежели на то дают право указанные и нами дополненные наблюдения. На основании этих последних можно только говорить об известной идейной и формальной близости Юстиниана и Леонтия, о той близости, которую мы всегда считали несомненным фактом. Но эта близость вовсе не обязывает нас к признанию того, что сочинения Леонтия были в руках у Юстиниана и что сам списывал с них, хотя бы и с надлежащей осторожностью. В главе о богословско-философском направлении Леонтия мы видели, что все писатели Восточной Церкви VI века не только с материальной, но и с формальной стороны весьма близко напоминают друг друга, тли что можно с уверенностью говорить о взаимной близости, сходстве и зависимости и Гераклеана Халкидонского, и Ефрема Антиохийского, и Евстафия монаха, и этих оцениваемых нами авторов — Юстиниана и Леонтия. Заимствовал ли кто-нибудь из них друг у друга — этого факта никакими реальными данными доказать нельзя, ни нельзя и отрицать фактически бесспорного сходства идеологии и фразеологии в их сочинениях.

Впрочем, для объяснения близости между литературными трудами Юстиниана и Леонтия возможно еще и такое примирительное предположение, что оба они пользовались третьим, промежуточным источником. Таким источником для них могли служить, например, сочинения св. Ефрема, патриарха Антиохийского. Леонтий ими пользовался: это показывают имеющиеся у него цитаты из сочинений св. Ефрема Антиохийского. [1544] Пользовался ли ими Юстиниан, прямо не видно, но в этом почти не остается сомнения при сравнении терминологии и аргументации обоих этих авторов. По своему содержанию сочинения Юстиниана и Ефрема во всех отношениях близко подходят друг к другу. Ефрем в качестве ученого и деятельного патриарха не мог быть неизвестен Юстиниану, равно как не могли быть неизвестными и его литературные труды. Следует принять даже и большее — что император читал и пользовался этими трудами как авторитетными для себя образцами. Вот через этот посредствующий источник Юстиниан и мог легко соприкасаться с Леонтием и быть в некоторой литературной близости с ним, но мы не имеем никаких оснований утверждать прямой и непосредственной зависимости императора от Леонтия.

Общее наше мнение по вопросу сравнительной оценки трудов Леонтия и императора Юстиниана таково, что труды первого безусловно превосходнее и ценнее трудов второго. Если же судить безотносительно о богословских трудах Юстиниана, то нужно сказать, что они не лишены своего значения. В сочинениях Юстиниана дается ясно и точно выраженный ответ на вопрос о том, как должно понимать Лицо Иисуса Христа по учению Св. Писания, Свв. соборов и Свв. Отцов. Все существенное и важное по этому вопросу добросовестно собрано и приведено им в синтез. «Автор не мог достигнуть в области своего богословия истинной оригинальности и глубины», [1545] но сделал дело далеко не бесполезное. Его христология по причине своего более популярного изложения, чем, например, изложение нашего Леонтия, особенно же по причине высокой авторитетности писателя, для многих христиан того времени, неопытных и нетвердых в знании и исповедании своей православной веры, могла служить и действительно служила якорем спасения среди бушевавших волн религиозного разномыслия. Юстиниан не был ученым-философом, но он безусловно был христианским богословом, умело сгруппировавшим в своей доктрине те догматико-христологические понятия, на высоту которых поднялось современное ему христианское сознание. Как популяризатор этих понятий и выразитель этого сознания, Юстиниан может и должен занять свое место и иметь свое значение в истории христианской Церкви и богословской науки.

Но не следует ли нам сокрушаться из-за такого отрицательного вывода относительно зависимости императора Юстиниана от Леонтия? Не следует ли приготовиться к понижению значения нашего автора и его литературной деятельности? Думаем, что нет. Правда, из-за этого отрицания мы лишились возможности приписать нашему Леонтию почетное знакомство и выгодную связь с владыкой Византийской империи. Мы отрезали себе путь к дальнейшему расширению значения нашего автора на всю Восточную Церковь и государство, как необходимому следствию близких отношений Леонтии с Юстинианом. Пусть такое возвышение Леонтия было бы для нас и заманчиво, но оно в то же время не имело бы под собой никакой исторической почвы, не могло бы быть оправдано никакими реальными фактами. Потому мы предпочитаем быть скромнее в предположениях, но ближе к исторической правде. И мы думаем, что Леонтий нисколько не теряет своего собственного значения от разъединении его с Юстинианом, ибо мораль известной басни о гвоздике и простом диком цветочке здесь совсем оказывается неприложимой: хорошее знакомство не было бы особенной выгодой для нашего автора. Напротив, полное отсутствие связи с Юстинианом окончательно освобождает нашего Леонтия от подозрений в той неустойчивости и переменчивости в религиозных взглядах, которыми отличался сам император, переходивший от покровительства оригенистам к анафематствованию Оригена и его последователей, от осуждения и ссылки монофизитов к принятию афтартодокетизма. Это освобождает Леонтия от подозрений в близости с тем Юстинианом, в котором папа Агапит, прибывший в столицу в 536 г., встретил non Justinianum imperatorem christianissimum, sed Diocletianum «не христианнейшего императора Юстиниана, а Диоклетиана». [1546] Вместе с тем у нас все более и более возрастает убеждение относительно Леонтия, что это был один из строгих православных богословов своего времени, один из самобытных и самостоятельных мыслителей, один из стойких и самоотверженных деятелей, один из тех, кто работал на свой страх и риск не только не ожидая себе похвал и поощрений, ни в постоянном опасении попасть в самые отдаленные места по указу скорого на расправу византийского законодателя.

Нам рисуется в самых привлекательных чертах образ этого ученого труженика, с молодых лет засевшего в скромной монашеской келье за священные и святоотеческие книги, неустанно пишущего сочинение за сочинением в опровержение сектантов и защиту православного учения и оставляющего свое перо разве только для живой беседы и для участия в диспутах с теми же самыми сектантами. Можно ли думать, чтобы этот энергичный и убежденный деятель и писатель не оказывал никакого влияния на течение церковно религиозной жизни Востока? Но если справедливо, что идеи суть силы, двигающие и направляющие общественную жизнь к той или иной цели, то несомненно, что и всякий проводник этих идей оказывает неоспоримое влияние и имеет огромное значение в обществе. Лоофс говорит: «Богословские письма и краткие эдикты Юстиниана дают повод убедиться, что церковная политика его в общем шла той дорогой, которую считал правильной Леонтий». [1547] О чем же это свидетельствует? По Лоофсу, о личном знакомстве с императором Юстинианом и влиянии на него Леонтия. По нашему же мнению, указанный факт дает лишь право на утверждение того, что Юстиниан, как и все его сотрудники по управлению государственными и церковными делами, восприняли и усвоили те идеи, которыми насыщена была атмосфера общественной жизни на Востоке, подчинились их неотразимому влиянию и направились в своей деятельности по той равнодействующей, которую эти идеи устанавливали. Леонтий своими богословскими сочинениями и личным участием в религиозных диспутах много способствовал распространению и укреплению среди христиан Греко-Восточной Церкви тех благодетельных идей, которые склонили и политику императора, и стремления всех окружавших его к благополучному разрешению всех тревожных вопросов и к умиротворению всей церковно-государственной жизни. Таким образом, и помимо произвольных предположений о литературном влиянии Леонтия на императора Юстиниана значение нашего автора и его литературной деятельности не может подлежать никакому сомнению. В одном лишь мы остаемся неудовлетворенными при рассуждении по вопросу об этом значении: мы не можем подтвердить его непреложными историческими фактами. Однако отсутствие таковых не должно нас особенно смущать: сравнительная оценка значения литературных и исторических деятелей отдаленных эпох в большинстве случаев страдает отсутствием твердых фактических данных и довольствуется нередко лишь их жалкими крохами. Остальное восполняется творческой интуицией и соображениями общего характера. Мы можем быть вполне уверены, что в отношении оценки литературной деятельности Леонтия Византийского сделанные нами выводы и заключения не могут страдать грубыми промахами против исторической правды, ибо все они построены на самом реальном и историческом факте — на лежащих перед нами литературных трудах нашего автора.