Лес шуметь не перестал...

Глава первая

Прошел год. Заметных перемен в Наймане не произошло. Сельский Совет по-прежнему возглавлял Чиндянов. Прошлой осенью на перевыборах сторонники Чиндянова взяли верх. Найманская беднота, выдвинувшая Григория Канаева, потерпела поражение. Большинство середняков еще держалось за Чиндянова. Но это не обескуражило ни самого Канаева, ни его друзей. Они по-прежнему собирались вечерами, толкуя о разных насущных вопросах, читали газеты, изучали политграмоту. Канаев за это время хорошо присмотрелся к селу, ближе сошелся с мужиками. Конечно, много времени у него отнимала работа в своем хозяйстве, но Григорий и здесь пошел по новому пути. У него все еще не было лошади, и они, четыре семьи — канаевская, Лабыря, Цетора и соседа Лабыря — Филиппа, — работали вместе, как бы образуя небольшую артель. Это было в Наймане невиданным новшеством. Их насмешливо называли чавлейской коммуной. Но более серьезные, хозяйственные мужики с интересом присматривались к ним, отмечая, что сообща работать сподручнее.

В эту осень Григорий решил и молотьбу провести сообща. Он побывал у Ивана Дурнова, чтобы договориться с ним о конной молотилке. Непокладистый Дурнов все же уступил Григорию молотилку за пуд в день. «Десять дней молотить будете — десять пудов отвесите», — говорил он, поглаживая широкую русую бороду. Хоть и дороговато было, но пришлось согласиться. Григорий поспешил сообщить об этом своим товарищам. Он зашел к тестю. Тот его встретил у ворот.

— Никак, направляешься куда-то? — спросил Григорий.

— Да вот смотрю, в какую сторону податься, где людей побольше. Не привык один-то сидеть. Спасибо, ты завернул. Пойдем в избу.

Завидя зятя, Пелагея заторопилась.

— Иди-ка пяток яичек принеси, — сказала она Агаше и к Григорию: — Проходи, проходи вперед, Гришенька.

— Вишь, как она тебя — Гришенька, потому что ты ей любезным зятем приходишься, — заметил Лабырь. — Тещи, они любят принимать зятьев-то. Подавай на стол яичницу!

— Насчет молотьбы пришел потолковать, — сказал Григорий, присаживаясь на лавку. — Как теперь решим?

— Чего тут решать?

— Ты с ним, Гриша, о делах не толкуй, ты заставь его небылицы рассказывать, вот тут он себя покажет, — выглянула из чулана Пелагея.

Лабырь крякнул, набивая трубку. Из сеней торопливо вошла Агаша, неся в руках яички. Она смущенно стрельнула, глазами в Григория и исчезла в чулане.

— Мы уж привыкли с вами вместе, Григорий Константиныч, — отозвался Николай.

Он на скамейке у двери выправлял сбитый на сторону каблук, засунув в сапог топорище.

— Уж кто бы говорил, только не ты, — отозвалась из чулана Агаша. — Целое лето отлынивал от работы.

— Ему нельзя, он комсомольский начальник, — сказал Лабырь. — Вишь, опять готовится на вечернее собрание.

Николай не удостоил ответом ни отца, ни сестру, старательно продолжал колотить молотком по каблуку. Разговор опять вернулся к молотьбе. Решили, что молотить будут вместе, сначала на одном гумне, потом на других, по очереди.

— Садись, Гриша, к столу, — пригласила Пелагея, внося яичницу. — Достань, Агаша, бутылку в кузовке, что висит над твоей постелью.

— Вон куда ты прячешь, а я и не догадался туда взглянуть, — сказал повеселевший Лабырь.

— Тебе, что ли, это, козлиная борода? Я для Гриши.

— Где Гриша, тут и я. А Николаю мы не поднесем, ему надо на собрание идти.

После ужина пришли соседи, зашел и Сергей Андреевич. Лабырь, немного захмелев, опять заговорил об общественных делах.

— Как ты думаешь, зятек, годится на место председателя Совета теперешний Чиндянов или не годится? — спросил он Григория.

— Коли выбрали, стало быть, считается, что годится, — отозвался тот.

— Нет, ты без шуток, я тебя серьезно спрашиваю.

— По-моему, не годится, — сказал Сергей Андреевич.

— Так зачем же он сидит в Совете? — крякнул Лабырь.

— Местечко теплое, вот и сидит, — ответил Филипп.

— Я же не шучу, а дело спрашиваю, — обиделся Лабырь.

— А почему думаешь, что Филипп Алексеич шутит? — заметил Григорий. — На кого жалуешься? Сами выбирали.

Слова Григория несколько озадачили Лабыря, он не, нашелся, что ответить.

— Надо, чтобы во время выборов на сходке не было Салдиных, Дурновых и им подобных, тогда Чиндянов не пройдет в Совет, — сказал Григорий.

Пелагея от шума ушла к соседям, Агаша — на вечернюю улицу. Табачный дым наполнил небольшую избу Лабыря. Подошли еще мужики. Зашел и Дракин Василий со своей собакой, узнав, что здесь находится Григорий. Разговор оживился. Говорили о том, что Салдин и прочие лавочники народу намозолили глаза, что слишком большую дали им волю: Дурнов землю на кабальных условиях арендует, Платоновы вон какую мастерскую открыли, весь город стульями снабжают.

Кто-то сказал:

— Стропилкин говорит, что это дело ненадолго, только приказа ждут из Москвы, чтобы, значит, начать шерстить всю эту братию.

— Во-первых, Стропилкин врет, — сказал Григорий. — Такого приказа из Москвы не будет.

— Как не будет?

— Выходит, опять они хозяевами станут?

— Непонятно это…

— Земля снова к ним может перейти, хлеб у них, торгуют они. А мы что, как ходили в лаптях, так и будем ходить, — прозвучал из табачного дыма голос Лабыря.

— Лапти можно заменить сапогами, дело не в них, — сказал Григорий. — Понять же все это не так трудно. Если мы их сейчас перешерстим, как это говорит Стропилкин, что же сами станем делать? Ведь говорите: хлеб у них, торгуют они. Ты вот, Филипп Алексеич, со своим соседом Гостянтином много собрали урожая в этом году?

— У Лабыря, может, до нового урожая хватит, а у меня еле-еле до Нового года, — ответил Филипп.

— А потом что будешь делать?

— Потом — корову на базар.

— Или к Дурнову на поклон, — добавил Дракин.

— Как ни крути, все они на язык попадаются.

— А стране нужен хлеб, много хлеба, — продолжал Григорий. — Так как же быть? Пока что хлеба у вас у самих не хватает, а у Ивана Дурнова, Салдина и Платоновых им полны амбары. Сами они его не съедят, значит — повезут на базар. Вот и пусть они обрабатывают свои поля, выращивают хлеб, он нам нужен. Но власть в наших руках. Когда хлеба будет у нас достаточно, чтобы хватило прокормить и самих себя и рабочий класс, тогда мы по-своему повернем.

— Ну, а если они войдут в силу, тогда что? — спросил Сергей Андреевич.

— Не войдут. К этому расскажу вам один случай. Отец раз из лесу принес вороненка. Рос он у нас, а потом, когда стал побольше, мы ему обрезали крылья, чтобы летать не мог. По земле бегает, как курица, а вверх подняться не может.

Раздался дружный хохот. Многие помнили этого ворона, который бродил по улице, а когда его дразнили ребятишки, кидался на них, словно собака.

— Ты, стало быть, хочешь, чтобы наш брат мужик только по земле ползал, а летать не смел?! — сказал Архип Платонов, обрывая смех. — Чтобы он вечно ковырялся в земле своей сохой?

— Откуда ты это взял, что я хочу, чтобы крестьянин ковырялся сохой? — ответил ему Григорий.

Все притихли, поглядывая то на Григория, то на Архипа. Архип появился как-то незаметно, он сидел близко к двери, выставив из-за спины впереди сидящего мужика скуластое лицо с узенькими глазками.

— Как же тебя понять, коли ты хочешь обрезать землепашцу крылья?

— Смотря какому! — вмешался Василий Дракин, расстегивая пиджак и расправляя широкую грудь, словно собирался помериться силами со своим противником.

— Погоди, Дракин, ты в этом деле ничего не понимаешь, — остановил его Архип и обратился к Григорию: — Мужику нужна воля, воля пахать, поднимать свое хозяйство! Что значит крепкий мужик? Крепкий мужик тот, который день и ночь работает, не жалея сил.

— Э-э, братец, — перебил его Лабырь. — Разве я на своем веку мало работал? Посмотри на мои руки: они все в шрамах и в мозолях.

— Зато ты и пил больше, чем зарабатывал, — возразил Архип.

— А отчего пил?! Оттого, что на честном труде высоко не взлетишь.

— Кондратий Салдин поперек горла вам встал, братья Платоновы вам мешают! — поднял голос Архип, не отвечая на слова Лабыря. — Да знаете ли вы, сколько на своем веку Салдин работал?! Он всю жизнь в одной куцей шубенке ходит, от праздника до праздника ко рту чарки не поднесет, не то что Гостянтин Пиляев, который готов пропить свой последний топор…

Поднялся шум. Архипу не дали больше говорить. Он замолчал и спрятался за спинами сидящих впереди.

— Ты скажи, сколько лет Салдин тянет из нас жилы?! — кричал Лабырь. — Сколько ему мой топор понарубил всяких построек.

Когда шум немного стих, заговорил Григорий:

— Кондратий Салдин плох не потому, что он день и ночь работает, а потому, что он держит в кабале половину села. Таковы и Лаврентий Кошманов, и Иван Дурнов, да и вы, братья Платоновы, не отстаете…

Вернувшаяся от соседей Пелагея стояла, прислонившись к голландке. Высокая, дородная, со скрещенными на груди руками, она поглядывала на собеседников и была очень довольна, что взоры всех обращены на ее зятя. Время от времени она пыталась вслушаться в смысл его речей, но понимала не все. Вдруг она как-то встрепенулась и повела носом в сторону Дракина.

— Откуда это псиной пахнет? — спросила она, перебивая Григория и принюхиваясь.

Пелагея не выносила собак не только у себя в избе, но и во дворе. Все знали эту ее неприязнь и невольно стали заглядывать под лавки. В избе наступила тишина.

— Вот она, собака-то, — сказал кто-то.

Гончая Дракина, мирно лежавшая у ног своего хозяина, поняв, что на нее обратили внимание, зевнула и приветливо гавкнула. Пелагея, схватив ухват, бросилась к ней. Дракин не успел загородить своего неразлучного друга, и ухват пришелся собаке по самому хребту. Поднялся невероятный собачий вой, положивший конец беседе. И собака, и ее хозяин были изгнаны из избы. За ними стали расходиться и остальные.

Сергей Андреевич с Григорием вышли вместе. Пройдя немного, Сергей Андреевич возобновил прерванную в избе беседу.

— По душе мне пришлись твои слова, — сказал он. — Я хоть и не очень разбираюсь во всей этой политике, но иногда думаю так же. Вот что я тебе скажу. — Он оглянулся по сторонам, словно собирался открыть какую-то тайну и боялся, что его услышат другие. — Верю Ленину, как богу, верю. Куда бы он ни велел идти мужику, смело пойду.

— В этом как раз и наша сила, Сергей Андреевич, — ответил Григорий.

— А Архипка Платонов правильно сказал, что мужику нужна воля, его налогами давить не надо, крылья обрезать тоже не надо: мужик должен богатеть, тогда и государству хорошо будет, потому хлеба будет вдоволь, а в хлебе — наша сила. Только вот подравнивать нас немного надо, подстригать, чтобы уж слишком далеко не метили, вроде Артемки Осипова…

Он еще долго говорил и все в том же духе: сбивчиво, путано. Григорий не отвечал ему. Дойдя до двора Григория, они простились. Григорий немного задержался на ступеньках крыльца. Ночь была теплая, но все же и в этой теплоте уже чувствовалась осень. Не было той легкости в воздухе, которая бывает весной, не было той густоты и насыщенности запахами отцветающих трав и зреющих хлебов, как это бывает летом.

Звезды были как-то ближе и мерцали ярче. С огородов тянуло горьковатым запахом конопли. Тихим покоем веяло от заснувших садов. «Мужику нужна воля, — вспомнил Григорий и подумал: — Воля для того, чтобы появлялись Салдины, Дурновы и им подобные?..»

Каждую субботу в сельский Совет привозили из Явлея газету «Беднота». Охотники послушать новости или прочитать какую-нибудь заметку о крестьянском хозяйстве собирались в сельсовете и терпеливо ждали письмоносца Илью-коротыша. Часто здесь бывал и Лабырь. Его приход всегда встречался радостным оживлением среди охотников до небылиц, которые Лабырь рассказывал, пока ждали газету. Он и сегодня уже успел рассказать две небылицы, начал было третью, но вошел Степан Гарузов. Удивительно было не то, что он пришел, хотя Степан бывал здесь очень редко, а то, что он был пьян. Не привыкли его видеть таким. К тому же, выпив, Степан резко менялся, становился мрачным, плаксивым.

Лабырь не удержался, чтобы не сказать что-нибудь по этому поводу.

— Клюнул рюмку, клюнул две — зашумело в голове, — тягуче пропел он и тут же добавил: — К концу лета что-то и непьющие стали прикладываться.

— Сам, поди, гонит, — заметил кто-то. — У него на Камчатке не видно.

— Тише, шайтаны, а то Стропилкин услышит.

Заговорили, перебивая друг друга:

— Это уж кто-нибудь угостил его.

— Меня вот чего-то никто не угощает.

— Захочешь — найдутся…

— Чего уставились, пьяного сроду не видели? — заговорил Степан. — Ну выпил, значит, угостили. Не мимо же рта пронести.

— Скажи кто, может, и нам перепадет?

Степан, причмокивая губами, помолчал, затем взмахнул руками, выпалил:

— Лаврентий Захарыч… — И стал рассказывать, как было дело. — Выпей, говорит, Степан, за мое здоровье. Что ж, говорю, не выпить, поднеси. Ну он и поднес мне, сначала один стакан, потом другой…

— Погоди, погоди, а то ты всю самогонку у Лаврентия выпьешь и другим не оставишь, — прервал его Лабырь. — Стало быть, выпил за его здоровье? Иль, может, за другое что-нибудь?..

Степан запнулся и опять взмахнул руками.

— Да отвяжитесь вы от меня! Чего пристали? — сказал он и пробрался в дальний угол.

Кто-то проговорил:

— Давай, Гостянтин Егорыч, продолжай свою историю.

Все снова скучились вокруг Лабыря.

— Да… — начал он, посасывая трубку. — Сели это мы на явлейской станции. У всех моих товарищей, едущих со мной, были билеты, а у меня в кармане зайцы ночевали. Я залез на самую верхнюю полку и лег. Товарищей предупредил, чтобы они со мной не разговаривали: я их не знаю, они меня не видели. Сидят это они и смеются надо мной: «Поймают тебя, Лабырь, точно косого, поймают». Я же лежу и думаю: «Как же, поймали одного такого…» Проезжаем станцию, другую, третью — вошли проверять билеты. Я притворился спящим. Ну просмотрели они у людей, подошли ко мне. Дернули за ногу — я сплю. Дернули сильнее — я не шевелюсь. «Эй, ты, кажи билет!» — кричит из них главный. Молчу: «Билет!!» Молчу. Ну тут уж он меня дернул так, что я чуть с полки не слетел. «Ты что, околел?! — кричит. Встал это я потихоньку, протер глаза, приставил ладонь за ухо и кричу что есть мочи: «А-а?» Он аж уши заткнул и попятился от меня. «Билет кажи!» — кричит мне тоже что есть мочи. А я опять. «А-а?» Ну он тут стал мне знаками показывать. Долго я «не понимал», что ему надо от меня, пока не ткнул он мне под нос чей-то билет. А сам в руках держит какие-то щипчики. Жахнет, думаю, по голове этими щипчиками. А поезд все едет. Около часу проторчал он передо мной. Смотрю, очень осерчал, прямо весь дергается от злости. Билет есть, говорю, чичас отыщем, и стал расстегивать штаны. Ну, конечно, бабы, какие тут были, отворачиваться стали. Вокруг нас собрались ротозеи. Я же сижу, свесивши с полки ноги, и из штанины вытаскиваю длинное полотенце с узлами. Стал развязывать первый узел и развязывал эдак с полчасика. Они все стоят. Уйдете, думаю, не дождясь от меня билета. Повозился это я с первым узлом, берусь за второй… Плюнул проверяющий и отошел от меня. Я кричу ему вслед: «Чичас отыщем билет!» И не посмотрел в мою сторону. А у меня этих узлов в полотенце было пятнадцать штук, и в каждом бумажечки разные, медяки.

— Сколько аршин в полотенце-то было? — спросил один из слушателей.

— Четыре аршина, баба на дорогу мне отрезала. Больше трех узлов никто не выдерживал… Только когда уже к Саратову подъезжали, попался мне такой же упрямый вроде меня. Пожилой уж был, борода у него, как вот у Игнатия Иваныча: надвое идет, словно двурогие вилы. Этот старик десять узлов выстоял, но и продержал уж я его с утра до самого вечера…

— Сколько же ты до Саратова ехал? — смеясь, спросил кузнец Петр.

— Это в счет не входит, — усмехнулся и сам Лабырь.

— Любишь же ты приврать, Гостянтин, — заметил Игнатий Иванович.

Появился письмоносец с газетой. Подошли еще люди, и в избе стало многолюдно. Здесь же был и Григорий Канаев. Его попросили к столу, поближе к лампе. Как ни заманчивы были веселые рассказы Гостянтина Егорыча, все же его время прошло, и он охотно уступил место зятю. Те же слушатели, которые еще недавно весело смеялись над рассказами Лабыря, теперь тесно сгрудились вокруг Григория и внимательно слушали его чтение. В помещении Совета воцарилась тишина. Только где-то в сторонке, в темном углу, тихо похрапывал задремавший Степан.

Мария Канаева была женщиной домовитой. Ее мечтой было поднять свое хозяйство и жить в достатке. С приездом мужа эта мечта казалась ей вполне осуществимой. Демобилизованным красноармейцам выдавалась ссуда для приобретения скота, для постройки дома, и она рассчитывала, что и у них не позже как через год будет и лошадь, и новый дом.

Но прошел год, и Мария с горечью должна была признаться себе, что мечты ее не сбываются. Григорий своему личному хозяйству уделял внимание лишь в пределах житейской необходимости. Все заботы по дому по-прежнему оставались на Марье. О покупке лошади или о постройке новой избы Григорий даже не заговаривал. Убрали урожай, обмолотили, зерно ссыпали в лари и в мешки, и все это, за неимением амбара, сложили в сенях. Этим и завершили трудовое лето. А сколько нужно было еще сделать, прежде чем придет холодная и длинная зима! Крыша обветшала, двор продолжал разваливаться, дров не было, не говоря уже о мелочах: дверь надо было поправить, половицу сменить, печь переложить. Но Марья, в отличие от других женщин, даже не намекала на эти недостатки, не то чтобы, как говорится, пилить мужа. Григорий, целиком ушедший в общественную работу, не замечал всего этого. Оторванный на несколько лет от крестьянского хозяйства, привыкший постоянно быть на людях, он совсем отвык от него. В душе он был уже не крестьянином. Марья этого не понимала и не могла понять. Радость, которую он внес своим приездом в дом, постепенно сменилась горечью. Он был для нее по-прежнему дорог, она так же любила его и вместе с тем чувствовала его отчужденность ко всему, что для нее было свято. Как-то Григорий осторожно намекнул ей об иконе, висевшей в переднем углу, чтобы снять ее. Марья сначала запротестовала, но через некоторое время сама сняла ее и повесила в чулане. Так в их отношениях появилась первая трещинка: икону она сняла не по убеждению, а из желания не противоречить ему. Основная ошибка Григория, может быть, и состояла в том, что он, занимаясь другими людьми, совсем забывал о своей жене. А она между тем жила своей духовной жизнью, значительно отличающейся от духовной жизни Григория. Иногда по вечерам, оставаясь дома, он читал политическую литературу и газету, а она, зашивая рубашонки сына, шептала про себя молитвы. Нельзя сказать, что Марья была особенно религиозной, но понятия, усвоенные с детства, укоренились в ней очень прочно. Для того чтобы изжить их, нужно было нечто более убедительное, чем поверхностные антирелигиозные беседы, какие с ней раза два проводил Григорий. По воскресеньям и другим праздникам она ходила в церковь. По этому поводу Григорий всегда подшучивал, а она сердилась. Марья иногда с тайной завистью смотрела на соседних мужиков, занятых исключительно личным хозяйством. «Почему он не похож на них?» — спрашивала она и сокрушенно вздыхала. «Может, все это пройдет у него, возьмется за хозяйство…» — думала Марья. Но дни шли, а Григорий все больше отдавал себя общей работе, а осенью, когда подошло время перевыборов сельского Совета, он стал пропадать целыми днями, возвращался домой поздно, усталый. Как-то утром, видя, что он поспешно собирается уходить, она спросила:

— Ты опять на целый день?

— Как на целый день? — переспросил Григорий, но тут же добавил: — Понимаешь, у нас сегодня с утра собрание бедноты, готовимся к выборам. А тебе что, нужен я зачем-нибудь?

— Нет, не нужен, — внешне спокойно ответила она, хотя внутри у нее все кипело.

Григорий заметил беспокойный блеск ее глаз, замешкался, раздумывая над этим. Только сейчас он сообразил, что Марья давно уже перестала делиться с ним своими хозяйственными заботами и как-то вся ушла в себя.

— Может, тебе помочь в чем-нибудь? — спросил он.

— Помочь, — словно эхо, повторила она. Голос у нее дрогнул, и из глаз неожиданно закапали слезы.

— Что с тобой? — удивился Григорий, подходя к ней.

— Ничего, так, — ответила она, закрывая лицо передником.

Марья была в длинной белой рубахе и в рукавах с пестрым передником из разноцветных лент, в бисерном пулае с черными кистями. Сарафан и кофту она опять запрятала далеко в сундук и больше не вытаскивала.

— Отчего ты плачешь? — допытывался Григорий.

— Не знаю. Слезы как-то сами пошли, не удержала я их, вот и пошли. Ты иди, там тебя, может, ждут товарищи…

В другой раз, когда Григорий был особенно внимателен и ласков, она высказалась откровеннее:

— Трудно мне, Гриша, одной-то.

— Почему ты одна? — с усмешкой спросил Григорий.

Эта усмешка взорвала ее.

— Ведь ты только называешься мужиком в доме, а все по-прежнему на мне лежит. Дрова таскаю на себе, солому и сено вожу сама… Петька ходит в школу, а к зиме у него ни пальтишка, ни валенок. О самой-то я уже ничего не говорю… Лошадь надо купить…

— Погоди, не торопись, дай срок — и лошадь купим, — сказал Григорий, глядя себе под ноги.

Ему бросились в глаза свои истоптанные, с порыжевшими головками сапоги. Давно он хотел отдать их в починку, но как-то все было недосуг. «Смазать их, что ли, надо» — подумал он и спросил:

— Чистого дегтя у нас нет?

— Деготь есть у тех, у кого телеги, а у нас колеса не скрипят.

Григорий промолчал, но, попросив у тестя лошадь, привез три воза соломы. К вечеру подошли Дракин и Надежкин, позвали соседа Цетора и заново перекрыли избу. На другой день Григорий поехал в лес за дровами, а потом до вечера рубил их, заготовив почти на целую зиму. Однако хозяйственными делами ему заниматься долго не пришлось. Через несколько дней состоялось общее собрание жителей села Найман, исход которого совсем оторвал Григория от хозяйства. Все легло опять на плечи Марьи.

Наконец наступил день, когда найманские жители шумной толпой собрались у школы, чтобы избрать нового председателя сельского Совета. День выдался ясный и не по-осеннему теплый. Самый большой класс Найманской школы не мог вместить собравшихся, и было решено провести собрание на улице. Поп Гавриил и обедню не успел закончить, как весь народ вывалил из церкви. Собрание открыл Чиндянов. Пока шумела толпа, он стоял на ступеньках широкого крыльца и, сняв синий картуз, долго разглаживал свои густые сероватые волосы.

— Давай начинай, чего гриву маслишь! — крикнул кто-то из толпы.

Чиндянов крикнул и негромким, дрожащим голосом обратился к собранию. Избрали президиум. За большим столом, принесенным из сельского Совета, на широкой площадке школьного крыльца расселись Григорий Канаев, Надежкин, Сергей Андреевич Болдырев, еще несколько человек из найманской бедноты и середняков. Среди них был и председатель волисполкома Дубков. Председательствовал Григорий. Дали слово Дубкову. Он говорил глуховатым голосом, по-русски. Многие не понимали его, но главное в его речи — каких людей надо выбрать в Совет — дошло до каждого. Он советовал не торопиться а этим делом, каждому хорошенько подумать, кого он будет выдвигать и за кого будет голосовать. Особенно он предостерегал от уговоров кулаков, которые непременно постараются протащить в Совет своего человека.

Многие из присутствующих были навеселе, уже успев где-то угоститься. Под хмельком был и Степан Гарузов. Он вразвалку переходил с места на место, стараясь протиснуться в самую гущу.

— Ты что, Степан, вихляешься, словно тебя ветром покачивает? — заметил ему один мужик.

— Добрые люди, наверно, опять угостили, — сказал другой.

Вокруг посмеивались:

— Посмотрим, за кого будет голосовать.

— Ты смотри, Степан, обе руки не поднимай.

— Пусть хоть все три поднимет…

Степану было не по себе. И на этот раз его угостил Лаврентий Кошманов. Вот уже целую неделю, когда Степану случалось проходить мимо его лавчонки, Лаврентий зазывал его к себе и угощал самогоном из большого глиняного жбана, стоявшего у него под прилавком. Степан знал, что не один он прикладывается к этому жбану. Каждый раз, угощая, Лаврентий Захарович приговаривал: «Скоро пойдем выбирать нового председателя в Совет. Новый-то он всегда новый, да кто его знает, какой будет; лучше Чиндянова нам все равно не сыскать…» Степан, правда, и не задумывался, есть ли кто-нибудь в председатели лучше Чиндянова, но в душе недолюбливал его. Теперь он старался затеряться между людьми, чтобы его не заметили острые глаза лавочника, которые, как ему казалось, только и следили за ним.

Григорий Канаев объявил, что поступило предложение от бедняцкой части села о недопущении к выборам Кондратия Салдина, Лаврентия Кошманова и Ивана Дурнова. Дубков хотел было взять слово, поддержать это предложение, но промолчал: пусть выскажутся сами найманские мужики.

Поднялся шум. Все кричали, перебивая друг друга:

— Гони их!

— Это что за новые порядки? Что они, мешают вам?!

— Пусть отойдут в сторону!

— Поворачивай с нашей улицы!

— Ничего не поворачивай! Выбираем всем миром!

— Нет такого закона гнать их отсюда!

— Так, так, показывай им, Филипп Алексеич, дорогу!

— Го, го! Забыли, с какой стороны пришли!

— Пусть все выбирают, и они наши, найманские!

— Наши, да не товарищи! И Платоновых за ними. Всех гоните!

— А что с попом делать?! Вот он сзади примостился, подговаривает за Чиндянова поднимать руки…

— Гоните и его! С того же куста гнилой орех!

— Не трогайте бачку, а то и мы уйдем!

— Скатертью дорога! Все одно за Чиндянова руки будете тянуть.

— Го-о-они!..

Как ни шумели сторонники Чиндянова, но Салдину, Кыртыму и Дурнову пришлось уйти со сходки. Они остановились у церковной ограды и издали наблюдали за собранием. Вскоре к ним присоединился и поп Гавриил.

— Дожили, кум, — мрачно сказал Кондратий, облокотясь на церковную ограду.

— И не говори, — ответил ему Лаврентий.

От волнения его голосок упал еще больше. Он тяжело дышал, словно его целую версту гнали бегом. Дурнов молчал, насупив густые брови над налитыми кровью глазами.

— Как же теперь быть? — пропищал Лаврентий немного погодя.

— Подождем, что будет далее, — пробасил Гавриил, вытирая пот с высокого лба.

Собрание между тем шло своим чередом. Степан обрадовался: теперь его надзиратель не увидит, за кого он будет голосовать. Толпа вновь зашумела, с разных концов посыпались фамилии:

— Сергея Андреевича Болдырева!

— Канаева Григория! — прогремел голос лесника Дракина, покрывая остальные голоса.

— Надежкина!

— Чиндянова!

— Ты чего в рукав орешь! — заметили мужику, который выкрикнул Чиндянова.

— Это он в рот каши набрал!

— Лабыря пиши! — донеслось откуда-то сбоку.

— Не надо Лабыря, давай Чиндянова!

— Лабырь хорошо говорить умеет!

— Хватит!

— Не хватит, давай еще! Записывай! Дракина!

— Говорят вам, пишите Чиндянова! Чего не записываете его?!

— Лабыря! Лабыря! Побаски хорошо рассказывает.

Раздался взрыв смеха. Лабырь не вытерпел и попросил слова. Когда собрание немного успокоилось, он сказал:

— Это, едят вас, не шуточное дело, а председателя выбираем.

Его прервали.

— Давай, Егорыч! Расскажи что-нибудь, дуй побаску!

— Это, едят вас, не шуточки собрались шутить сюда, говорю вам! — крикнул он, задирая всклоченную бороденку и показывая огромный кадык. — Сидя в Совете, не станешь побаски рассказывать, довольно нам их порассказал Чиндянов. За эти годы, пока мы его выбирали, он нам много кое-чего порассказал…

Собрание сразу смолкло, словно люди слушали не балагура Лабыря, а другого, степенного мужика.

— Правильно, Гостянтин Егорыч! — крикнул кто-то с задних рядов.

— Меня слушайтесь, старики, — продолжал Лабырь. — В Совет нам надо посадить такого человека, который бы держал сторону бедняков, а нас, бедняков, больше половины села…

— Правильно! — опять поддержали его.

— Гришу Канаева надо посадить в Совет, вот кого! Он свой человек! — закончил Лабырь.

— Конечно, свой, зять он тебе!

Лабырь махнул рукой и с досадой проговорил:

— Вот уж и совсем не потому, дураки эрзяне, что он мой зять, я же для общего дела…

Потом говорили еще, одни хвалили Чиндянова, другие выступали за Канаева. Наконец слово попросил Дракин. За хозяином по ступенькам на крыльцо поднялась было и его собака, но ее кто-то оттащил за хвост.

— Правильно говорил Гостянтин Егорыч, — начал Дракин, оглядывая собрание. От непривычки произносить речи он смутился, — Григорий Канаев добровольно сражался за нашу власть, за что имеет он на груди красный орден. Он свой человек, нашенский…

Дракин еще что-то хотел сказать, но не нашелся и добавил:

— Выбирай, братва, Канаева, и больше никаких яких! Поднимай руки!

— Погоди, погоди, не торопись, — остановил его Сергей Андреевич, сидящий за столом рядом с Канаевым. — Нешто так выбирают?

Несколько рук было взметнулись вверх, но тут же опустились. Выбрали счетную комиссию и приступили к голосованию. За столом место Канаева занял Сергей Андреевич. Он негромко, но так, чтобы слышно было всем, объявил первого кандидата — Чиндянова, умышленно пропуская себя.

— У меня пятьдесят! — крикнул один из считающих.

— У меня сто!

— Двести!

— Братцы, здесь по две руки поднимали! — крикнули с задних рядов.

— Не верьте криворотому шайтану, он неправильно подсчитал. Я за ним нарочно считал и насчитал всего лишь сто пятьдесят, а не двести.

— Надо бы счетчиков выбрать понадежнее, — сказал Дубков Канаеву, а в толпе нарастал шум.

— Так не пойдет!

— Снова давай!

— Снова-а-а!

— Не снова, а других поставить считать!

Выбрали другую счетную комиссию: Дракина, Цетора и Филиппа Алексеевича. Дальше подсчет пошел правильно. Когда голосование закончилось, Сергей Андреевич объявил, что большинством голосов председателем Найманского сельсовета избран Григорий Канаев.

Были избраны также четырнадцать членов сельского Совета.

— Вот это по-нашему! — гаркнул Дракин, протиснувшись к Григорию, чтобы пожать ему руку.

Собрание закончилось.

— Айда, Гриша! — раздались голоса.

— Так их, в рот им дышло!

— Где вы, чиндяновцы?!

Но сторонники Чиндянова молчали и мрачные расходились по домам.

В конце собрания к Захару Гарузову подошел Николай Пиляев. Он, как всегда, был развязный. Фуражка набекрень, на лбу и на висках лохматились белые, как лен, кудри. Ворот розовой сатиновой косоворотки был расстегнут, под ним виднелась белая, как у девушки, шея.

— Здоров, меньшой Гаруз, — произнес он, хлопнув Захара по плечу, и, засмеявшись, добавил: — Видал, брат, как наша взяла! Ты за кого, за брата поднимал руку?

Захар молча отвел от своего плеча руку Николая и недовольно взглянул в его прищуренные масленые глазки.

— Ты все еще сердишься? — спросил Николай. — Ладно, брат, забудем, дело-то того не стоит, чтобы из-за этого между друзьями был разлад.

— Ты это считаешь нестоящим делом? — понижая голос и подходя к нему, проговорил Захар. — Обмануть девушку и бросить!

— Ну это еще неизвестно, кто из нас обманул и бросил. Не ты ли первый?

Захар вспыхнул и слегка отстранился.

— Я же тебе рассказывал, как было дело, — сказал он, не глядя на Николая.

— Хватит об этом, а то ты опять развезешь… Глянь-ка сюда, видишь?

— Чего? — не понял Захар.

— Видишь деваху? Да не туда смотришь: вон у крыльца стоит, с длинными косами. — Новую учительницу?

— Эх, и девка, брат, я тебе скажу. По уши втрескался в нее.

Слова Николая нехорошо отозвались в душе Захара, Он дернул плечами, словно поправляя пиджак, и, кашлянув, отвернулся в сторону. Ему не хотелось говорить с Николаем об этой еще незнакомой городской девушке. Здесь, на собрании, он ее увидел впервые, часто поглядывал на нее и мысленно сравнивал с найманскими девушками. Она казалось ему совсем не похожей на них, словно была из другого мира. Узенькая, в мелкую клетку, немного ниже колен юбка плотно облегала ее. Это здесь было в диковинку. По ее адресу делались не совсем скромные замечания, и Захар, сам не понимая почему, краснел за нее. Две русые толстые косы спускались на грудь. Белый кружевной воротничок облегал шею, оттеняя загар кожи. И вся она казалась Захару какой-то легкой и прозрачной. Взгляд ее синих глаз, напоминающих июльские васильки, быстро скользил по незнакомым бородатым лицам, ни на ком не задерживаясь. Захар и на себе не раз чувствовал этот взгляд.

— О, брат, ты тоже загляделся на нее? Что, хороша? А ты мне про Дуняшку толкуешь. Здесь, брат, вот какая мамзель появилась. Только чур: глядеть гляди, но на нее не рассчитывай, потому что она мне предназначена.

— И дурак же ты, Николай, — не вытерпел Захар.

— Ладно, не сердись, пойдем вместе, — сказал Николай, но вдруг остановился: — Хотя погоди, может, мне удастся к ней сейчас подкатиться, проводить ее до дому? Знаешь, где она живет? У Сергея Андреича.

Захар, не обращая на него внимания, зашагал быстрее. Собрание расходилось, и гомон мужицких голосов расплывался по улицам. Захар шел, перед ним возникал образ городской девушки с васильковыми глазами, а мысли вязались сами собой. «Какая она молоденькая и уже учительница», — думал он, поглядывая на свои ноги, обутые в большие лапти Пахома. Он вдруг подумал о своей неграмотности и с болью в сердце почувствовал, какая пропасть отделяет его от этой девушки. Кто он в сравнении с ней? Темный деревенский парень. Дуняшка и та променяла его на этого пустоголового болтуна. Вот эта, новенькая, она, наверно, всерьез полюбила бы, только нет в Наймане равных ей. Зачем она сюда приехала, в эту глушь? Теперь будет крутиться вокруг нее этот шалопай…

Подходя к пустырю, Захар услышал за собой быстрые шаги. Не оборачиваясь, он узнал поступь Пахома. Вскоре раздался и его голос:

— Ты чего ползешь, как стельная корова? — сказал Пахом, поравнявшись с ним. — Вон еще откуда увидел тебя. Табак у тебя есть? Я свой на собрании весь выкурил.

Захар молча протянул ему кисет.

— Видал, сегодня как ловко получилось! — с воодушевлением говорил Пахом. — Молодец наш Гришка-то, не то что мы с тобой. А Степан-то опять пьяный был…

— Ну больше не будет. Выборы кончились. Теперь Кыртыму незачем его угощать, — равнодушно ответил Захар.

— Ты как думаешь? Плохо разбираешься в политике. Лаврентию завсегда будут нужны люди. Надо Степана отчитать как следует, чтобы он знал, с кем водиться.

— Ты не пойдешь, что ли, к стаду? — спросил Захар, когда они подходили к избе.

— Пообедаю сначала, там видно будет, — ответил Пахом, поглядывая на солнце.

Степан уже был дома. Он сидел у стола и, размахивая руками, рассказывал домашним, как проходили выборы. Когда в дверях показались братья, он запнулся и смолк, виновато поглядывая на них. Матрена стала собирать обед.

— Что же смолк? Рассказывай дальше, — сказал Пахом, присаживаясь против него.

— Я вот насчет голосования. Да уж все. Больше нечего рассказывать. Гришка наш теперь будет сидеть в Совете.

— Сидел бы, если бы все такие, как ты, выбирали, — сказал Пахом.

— А я что?

— Продажная ты душа, Степан.

— Это ты насчет самогонки?

— Насчет всего.

— Отчего не выпить, если угощают? Жди, когда своя будет. А все одно по-ихнему не вышло.

— А если бы вышло, тогда что, много бы ты выгадал?

— Для меня все одно, кто будет сидеть в Совете.

— Совсем по-дурацки рассуждаешь. Вот то-то и беда, что ты несознательный. Своего интереса понять не можешь, продаешься за стакан самогонки. Мало вашего брата гнули.

— Гнули, да не сломали.

— Ладно вам за столом пререкаться, — вмешалась Матрена, подавая на стол еду.

Обед Гарузовых состоял из картофельного супа и из картофеля с огурцами. Добро хоть на этот раз хлеб чистый, без примеси. По расчетам Степана, хлеба хватит до Нового года, а там Пахом получит за выпас, так что до следующего урожая если и не дотянут, то самую малость.

Глава вторая

Кондратия Салдина с утра вызвали в Совет. Он копался во дворе и недовольно ворчал на своего нового работника Егора Петуха.

— Не знаешь, зачем это я им понадобился? — спросил он седобородого исполнителя, отряхивая с коротенькой шубенки приставшие соломинки.

— Не знаю, Кондратий Иваныч, сам председатель послал. Сказывают, у них вчера в Совете собрание было какого-то актива, про тебя говорили, — ответил исполнитель.

— Про меня? А что говорили? — насторожился Кондратий, и его маленькие глазки остановились на спокойном, бесстрастном лице мужика.

— Не знаю, сам я не был на собрании. Лабырь Гостя сказывал, — проговорил тот, постукивая палкой по своим грязным лаптям. — Так ты поскорее, велели сейчас же приходить.

Кондратий вошел в избу помыть руки. В передней избе между Еленой и свекровью шла перебранка, начавшаяся еще с раннего утра. Кондратий с сердцем плюнул и поторопился уйти из избы.

В Совете было людно и шумно. Эта резкая перемена сразу же бросилась в глаза Кондратию. Прошли, видно, те чиндяновские времена, когда здесь суетился один дядя Игнатий и по вечерам в углах скреблись голодные мыши. Кондратия обдало едким махорочным дымом, он закашлялся. Откашливаясь, вглядывался в лица присутствующих.

— Сюда, сюда подойди, гражданин Салдин, — позвали его к столу.

Он стал пробираться между вытянутыми ногами сидящих на скамейках и прямо на полу.

Кондратия резануло слово «гражданин». «Как на суде, — подумал он. — Всех называют «товарищ», а я, видишь ли, «гражданин».

— Вот здесь небольшую поправку надо сделать, — сказал ему Григорий Канаев, когда Кондратий остановился у стола. — Дело в том, что при распределении сельхозналога Чиндянов упустил из виду твою ческу и движок, и под обложение попал один только ветряк. Сам должен понимать, что этого так оставить нельзя.

— Но ведь движок не работает, да и ческа почти без дела стоит, — возразил Кондратий, поеживаясь и оглядываясь по сторонам, словно призывая всех в свидетели.

— Ну ческа, допустим, у тебя работает, Да и движок кое-когда пыхтит. Доход все же имеешь от них, а коль есть доход, стало быть, надо платить налог.

— Разорить вздумали меня, — сказал Кондратий, пряча глаза.

— Ну, положим, тебя этим не разоришь, — вмешался тут же сидящий Дракин, расправляя широкие плечи.

Кондратий спиной чувствовал бесцеремонные взгляды присутствующих. Ему стало не по себе. Он переступал с ноги на ногу, скрестив на животе руки, не зная, что ему делать, уходить или оставаться, сутулился еще больше, время от времени пугливо поглядывая на Григория Канаева. А тот, казалось, давно уже забыл про него и занимался своим делом, перелистывая толстую книгу посемейных списков жителей Наймана. С ледяным холодом в груди почувствовал Кондратий, что он совсем чужой среди этих людей, которые теперь разглядывают его, посмеиваются между собой.

Секретарь протянул ему две бумажки, вторую велел передать Кошманову. Кондратий машинально сунул их в карман и направился к двери. Выходя, он казался еще сутулее, словно эти две бумажки придавили его к земле. Однако выражение лица и глаз совсем не соответствовало согнутой спине. Его маленькие серые глазки сверкали из-под седых и лохматых бровей, словно зловещие искорки из сухого взъерошенного мха, готовые в любую минуту вспыхнуть бурным пламенем. Широкий рот был искривлен в холодную улыбку, бросавшую тень на сморщенные желтоватые щеки. «Начинают подтягивать супонь», — проговорил он и выругался, споткнувшись о порог. Кондратий пересек небольшую площадь позади церкви и прошел мимо своего движка, хмуро поглядывая на посеревшие тесовые стены. Почти у самого дома вспомнил, что надо было зайти к куму и отдать одну из бумажек.

В доме все еще шла перебранка между Еленой и ее свекровью.

— Да перестанете вы добром или нет?! — крикнул на них Кондратий, входя в переднюю избу.

Обе женщины сразу умолкли. Кондратий дома почти никогда не повышал голоса, его окрик сразу прекратил ссору.

— Ай что случилось? — спросила старуха.

— Случилось, старая карга! — опять крикнул он, метнув на мать сердитый взгляд.

— Господи, боже мой, что с тобой?! — закрестилась старуха, шагнув к нему, но сразу же остановилась.

Кондратий схватил с лавки тяжелую каталку для белья и запустил ею в мать. Та охнула и выскочила в заднюю избу. Елена отвернулась, сдерживая смех. Однако это не ускользнуло от Кондратия.

— Ты еще смеешься, паскуда! — крикнул он и, сжав кулаки, направился к жене.

— С ума спятил! — удивилась Елена, быстро поворачиваясь к нему.

Кондратий молча, с пеной на искривленных губах, лез драться. Елена схватила его за руки, заломила их назад и с силой оттолкнула от себя. Кондратий потерял равновесие и, как куль с овсом, тяжело рухнул на пол, стукнувшись затылком об угол голландки. Он лежал неподвижно, с посеревшим лицом и раскинутыми по сторонам руками. Картуз его отлетел в сторону, из-под растрепанных седых волос на полу показалась кровь. Елена быстро опустилась перед ним на колени и стала тормошить его за полы коротенькой шубенки.

— Кондраша! Кондраша! — шептала она дрожащими от испуга губами.

Услышав шум, старуха заглянула и тут вбежала в комнату. Бросилась к сыну. Увидев кровь, завопила истошным голосом:

— Караул! Убила!..

Кондратий заворочался, повернулся на бок.

— Чего орешь, безумная? — хрипло сказал он.

— Иди принеси из погреба лед, — торопливо сказала Елена свекрови, снимая с головы белый ситцевый платок и разрывая его надвое.

Кондратий осторожно встал и молча направился к столу. Не торопясь сел, как бы пробуя прочность и устойчивость сиденья. Потом он мельком взглянул на жену и отвернулся, однако нельзя было понять, сердится он или нет. Елена вертелась возле, виновато заглядывая ему в глаза.

— Больно? — спрашивала она.

— Завяжи, — не глядя на нее, сказал он.

— Сейчас лед приложим, да ты шубу-то сними, она у тебя вся в навозе.

Елена помогла ему снять шубу, потом подобрала валяющийся картуз и тряпочкой стерла пятно крови на полу. Вскоре вернулась и старуха со льдом в чашке. Елена перевязала Кондратию голову. Когда она прикладывала ему на затылок лед, обхватив руками его голову, он морщинистым лбом прижался к ее мягкой груди, некоторое время оставаясь в таком положении. Старуха, искоса посмотрев на них, плюнула и торопливо выплыла из передней. «Воистину, муж и жена — одна сатана», — подумала она.

Близко познакомился Захар с новой учительницей вечером в школе, когда открывали ликбез. Он сидел в самом дальнем углу большой классной комнаты и внимательно слушал ее торопливую речь. Говорила она, как горох сыпала. Здесь присутствовала, кроме неграмотных пожилых и молодых, вроде Захара, вся комсомольская ячейка с ее секретарем Николаем Пиляевым. Правда, Таня потом попросила всех уйти, кому не надо, но Николай все же остался. Он сел за переднюю парту и не сводил глаз с новой учительницы.

— Зачем вы так на меня смотрите? — наконец сказала она ему, смущаясь и краснея.

Николай улыбался и продолжал смотреть, размашисто откидывая со лба белые курчавые пряди волос. Он иногда поворачивался назад, чтобы видеть, какое впечатление производит на присутствующих своей «безусловной победой», как он сам думал.

— Ну вот испугалась совсем, — остановилась вдруг Таня у доски, объясняя начертание заглавных букв алфавита. — Да не смотрите вы ради бога на меня! Вам здесь совсем нечего делать, только мешаете другим, — сказала она Николаю более решительно.

Захару понравилась в ней эта смелость. Ни одна найманская девушка не посмела бы так оборвать первого парня на селе, скорее обрадовалась бы, что он на нее заглядывается.

С этого вечера Захар, не пропуская ни одного дня, ходил учиться в ликбез. Сюда же регулярно приходил и Николай, занимая свое место за передней партой. Татьяна его совсем перестала замечать и не обращала внимания на его пристальные взгляды и подмигивания.

Захар всегда садился на самую последнюю парту и сидел один. Он старательно выводил голубеньким карандашом по линейкам тетради буквы, которые Таня писала на доске.

Тонкий карандаш в неуклюжих и толстых пальцах слушался плохо, буквы выходили кривыми, несуразными, а строчка упрямо лезла вверх через линейку.

Сегодня у него особенно плохо выходили буквы, больше всего не давалась заглавная «Д». На лбу у него выступил пот, спина взмокла, словно он без отдыха вспахал десятину целины. Пришлось скинуть пиджак и расстегнуть ворот рубашки. Бросая мимолетные взгляды в сторону Захара, Таня украдкой улыбалась его старательности и подбадривала словами, обращенными ко всем. Потом она прошлась по рядам учащихся, просматривая тетради. Очередь дошла и до Захара. Она похвалила его за первые успехи.

— У меня вот «Д» никак не выходит, — сказал Захар, не поднимая головы.

Он стеснялся взглянуть на нее, а она как ни в чем не бывало подошла к нему вплотную, взяла тонкими белыми пальцами его темную руку с карандашом и стала помогать выводить непослушную букву. Что-то горячее шевельнулось внутри Захара, заставляя усиленно биться сердце. От ее руки и толстых кос, концы которых легли к нему на стол, исходил тонкий запах незнакомых ему цветов.

Ему стало вдвойне жарко, и пот еще обильнее выступил на его лице. Но вот букву наконец вывели, и Таня пошла к доске.

— А сейчас попробуем читать, — сказала она, открывая книгу.

Захар все еще чувствовал на своей руке прикосновение ее тонких пальцев, а на бумаге остался тот легкий запах незнакомых цветов.

После занятий в попутчики ему навязался Николай, Захар шел молча, не отвечая на его глупую болтовню.

— Видал, брат, как это делается: раз, два — и ваших нет, — хвастался Николай, шагая с ним рядом. — Я в своих глазах большую силу имею и если уж на какую посмотрю, то сразу скажи — моя. А хорошая, брат, деваха, правда ведь? Закручу с ней, непременно закручу… Ты как думаешь, сколько вечеров, мне еще придется провозиться с ней, чтобы, значит, полную победу над ней иметь?.. В три вечера обделаю?

— Уйди от меня, а то сейчас пришибу! — неожиданно гаркнул Захар да так, что тот сразу отскочил в сторону.

— Ты что, бирюк эдакий! — опешил Николай. — Молчишь, молчишь, да вдруг и рявкнешь что-нибудь.

— Уйди, тебе говорят, пока цел! — тем же тоном произнес Захар и быстро зашагал прочь, словно не надеясь на себя.

Николай остался стоять на месте. Когда шаги Захара затихли, он разразился бранью. Немного успокоившись, сказал: «С чего это он вдруг на меня накинулся? Опять, наверно, из-за Дуньки. Вот далась ему эта Дунька, да она давно уже скинула…»

Из темноты выплыла фигура.

— Кто это?! — испуганно крикнул Николай, готовый броситься в бегство. Ему показалось, что это вернулся Захар.

— Ты чего здесь один разговариваешь? — раздался голос Васьки Черного.

— А, это ты, — успокоился Николай.

— А ты думал кто? Кого ты здесь ждешь? — спрашивал Васька, подходя ближе.

— Никого не жду. Понимаешь, этот черт Гарузов меньшой сейчас чуть не избил меня. Как бешеный накинулся, но я и сам ему сдачи дал, так что теперь до самой своей Камчатки бежать будет.

— Ай опять кого не поделили? Пойдем со мной. Напьемся где-нибудь, а то до смерти скучно. Не хочешь? Один пойду, пойду к Самойловне, у нее всегда в запасе бывает. Кстати, и Дуняшу навещу. Ходишь, что ли, к ней?

— Нет, — с неохотой ответил Николай.

— Все равно пойду напьюсь…

И он быстро, как и появился, исчез в темноте.

Потоптавшись на месте, Николай бесцельно зашагал по улице. Ноги его привели к дому Сергея Андреевича. Из шести окон болдыревского дома светилось только одно, выходившее на огород, в небольшой комнатушке постоялицы. Николай осторожно перелез через забор и взобрался на высокую завалинку. Занавески на окне доходили только до половины, и Николаю хорошо была видна большая часть комнатки с узенькой чистой постелью и столиком у самого подоконника. На столике лежала раскрытая книга. Таня, полураздетая, сидела на постели и, видимо, готовилась лечь. Она распускала косу, уставившись взглядом в пространство. Ей показалось, что под окном что-то зашуршало, и она быстро потушила лампу. Николай спрыгнул с завалинки. Он был очень доволен, что ему удалось увидеть девушку без кофточки.

Насвистывая мотив уличной песенки, Николай отправился домой, весело поглядывая на темные, спящие дома.

Второй месяц пошел, как Захар Гарузов посещает вечернюю школу, организованную Татьяной Михайловной. Из всего состава неграмотных и мало-мальски знающих буквы вскоре выделилась группа более успевающих, в числе которых оказался и Захар. За это время он научился читать, чем немало удивил молодую учительницу. Букварь был уже исчерпан. Захар однажды вечером робко попросил Таню дать ему почитать какую-нибудь другую книжку. Та охотно согласилась и принесла ему детскую книгу для чтения. Захар ее прочитал и дня через четыре вернул, не высказав особого восторга. Он ожидал что-нибудь особенное, а тут оказались простенькие сказки и рассказы из детской жизни.

— Неужели уже прочитали? — удивилась она, слегка приподнимая темные линии бровей. — Чего же вам еще дать, у меня здесь ничего такого для вас нет.

— А ты мне дай то, что сама читаешь, — вдруг сказал он, взглянув ей в глаза, и тут же спохватился, что, пожалуй, хватил через край. «Как бы она про меня чего плохого не подумала. Не хвалюсь ли я прежде времени?» Таню действительно немного смутила его просьба. У нее уже сложилось приятное впечатление об этом плечистом парне с бронзовым загаром на лице, в широкой ладони которого тонкий карандаш казался иголкой. Надо сказать, что и для Тани время, пока она живет в Наймане, не прошло даром. Она уже немного научилась говорить по-эрзянски, а понимала почти все.

— Хорошо, я вам принесу то, что сама читаю, — улыбнулась она. — А теперь перепишите в тетрадь вот этот кусочек из книги, проставляя пропущенные буквы. Только не торопитесь, пишите правильно да не заходите через линейки.

Захар снял пиджак, расстегнул пояс, ворот рубахи и приготовился к самому трудному. Чтение ему далось легко, но письмо было сущим мучением. Его подготовка к письму не ускользнула от Тани, она невольно рассмеялась, подумав, что он словно собирается корчевать пни.

В следующий раз Таня принесла ему стихи Пушкина. Эти стихи он читал довольно долго, некоторые из них даже наизусть выучил.

— Ну как? — спросила она, когда Захар вернул ей книгу.

— Песни, конечно, хорошие, но многое в них мне непонятно, — ответил он. — Вот если бы по-эрзянски были написаны.

— Не песни, а стихи, — поправила Таня.

— Ну стихи. Там есть такие слова, которых я и у явлейских русских не слышал.

— Значит, не понравилась вам и эта книга? Какой вы все-таки, на вас трудно угодить, — слегка обиделась она.

— Что ты, Татьяна Михайловна, твоя книга мне очень понравилась. Я даже некоторые песни на память знаю. Хочешь, прочитаю?

— Ну, — промолвила она, опуская глаза.

Ее немного смутило, что этот здоровый парень, по сравнению с которым она кажется маленькой и беспомощной, называет ее Татьяной Михайловной и, разговаривая с ней, робеет и теряется, как ученик младшего класса.

начал было Захар и сразу же осекся.

— Что же вы перестали? — спросила Таня и с удивлением подняла на него взгляд.

— Не буду больше, — буркнул Захар.

Он был чем-то смущен и некоторое время не знал, что делать, потом, словно спохватившись, опять взял карандаш и склонился над своим письмом. Неопределенная догадка мелькнула у Тани, она испытующе посмотрела на него. Он сидел, согнувшись над партой, старательно исправляя неудачно написанную букву. В классе они были почти одни. Две пожилые женщины, оставшиеся на дополнительный урок, были заняты своим делом. Таня медленно отошла от Захара.

Наудачу взятое стихотворение Пушкина выражало чувство Захара к Тане, тщательно им скрываемое. Он не стал читать дальше, боясь, что она догадается. Одна эта мысль приводила его в смятение. Для него Таня была недосягаемой.

За последнее время Захар стал замечать, что Таня как-то отличает его от других, охотнее разговаривает с ним, чем, например, с Николаем. Между прочим, Николай должен был признать свое поражение. Однажды Таня просто выгнала его из класса, куда он продолжал ходить каждый вечер. В другой раз выступила на комсомольском собрании и открыто сказала, что он плохой секретарь и неспособен руководить комсомольской ячейкой. Николая это особенно обидело. Он счел, что ее выступление подрывает авторитет секретаря. Вообще работа в ячейке после приезда Тани заметно оживилась. Вечерами там читали книги, а не балагурили, как это было раньше. А совсем недавно комсомольцы стали готовить антирелигиозную пьесу, сумели привлечь в качестве суфлера даже старую учительницу Пелагею Ивановну. Захар от роли отказался, сославшись на свою неспособность. Чтение теперь было самым любимым его занятием, и он читал все, что ему ни попадалось под руки. Спустя некоторое время он опять попросил томик стихов Пушкина. Еще раз перечитывал все стихотворения, и они наконец увлекли его своей стройностью, красотой языка.

Заметив, что Таня его, да и всех, называла только на «вы», Захар стал отделываться от найманской привычки называть всех на «ты». Правда, по-эрзянски это как-то не получалось, но Захар старался как можно больше говорить по-русски, чтобы хорошо знать этот язык. Вечерами Захар, кроме как в школу, никуда не ходил, читал, упражнялся в письме и думал о Тане. Дуняша понемногу забывалась, Захар не чувствовал угрызений совести. Эта случайная связь оборвалась так же неожиданно, как и началась. Захару казалось, что сейчас он не допустил бы ее. Теперь он понимал, что не телесная близость главное в отношениях с женщиной. И это подняло женщину в его глазах. Захар чувствовал, как он постепенно становится другим человеком. Он словно очищается от чего-то лишнего, ненужного. И желания его стали как-то определеннее, и жизнь казалась чище и красивее.

Тане осенью исполнилось восемнадцать лет, пришел возраст, когда девушка достигает полного расцвета. Тонкая и гибкая, с длинными светлыми косами, всегда улыбающаяся, она пользовалась всеобщим расположением. В Наймане ее искренне полюбили, хотя в первое время встретили несколько враждебно, думая, что эта городская, в коротенькой и узенькой юбчонке, пожалуй, будет опасной подругой для честных девушек. Но опасения эти вскоре рассеялись. Отец Тани был рабочим кожевенного завода. Она закончила школу-девятилетку и после двухмесячных учительских курсов была направлена на работу в деревню. Таня вскоре привыкла к деревенской жизни, привыкла и к людям, простым и нетребовательным. Пожилые называли ее Татьяной Михайловной, молодые — Таней. В первое время она немного скучала, но когда втянулась в работу, влилась в среду комсомольцев, дни стали проходить незаметно. Ей теперь иногда казалось, что в этом селе она живет много лет и давно знает его жителей.

Но вот отношение к Тане стало меняться. По селу проплыл слушок, что она находится в тайной связи с Григорием Канаевым — человеком, как известно, семейным. Неизвестно кем пущенный слух этот несколько обескуражил истинных почитателей Тани. Не хотелось верить этому, но молва шла из уст в уста, из дома в дом. В деревне уж такой обычай: виноват или не виноват, но коль пошли толки, значит, уже находишься под сомнением. Эти слухи сказались и на вечерних занятиях с неграмотными. Количество посещающих школу резко уменьшилось. Особенно отсеялись замужние и пожилые женщины, не пожелавшие учиться у «бесстыдницы». Время шло, Таня занималась своим делом, не замечая ни двусмысленных улыбок парней, ни перешептываний подруг за ее спиной. Каждый день поздно вечером она усталая, но довольная возвращалась в свою каморку в доме Сергея Андреевича.

Сегодня она пришла раньше обычного, на вечерних занятиях народу было немного, а на репетицию почему-то совсем не собрались. Войдя к себе, она, не раздеваясь, прилегла на постель. Читать не хотелось, спать было еще рано. Маленькие ручные часики с круглым чугунным корпусом, подарок отца после окончания девятилетки, лежали на столике и показывали девятый час. Из-за ситцевого полога, заменяющего дверь в ее комнату, выглянула Елизавета.

— Я думала ты спишь или читаешь, — сказала она, присаживаясь к ней на постель.

— Так, задумалась. А ты чего рано пришла с гулянья?

— Ну их, не хочется, на посиделках душно и тесно, ребята озоруют…

— Ты почему, Лиза, не вступаешь в комсомол?

— Я была в комсомоле, но после того как Дуняша Самойловны это… как бы тебе сказать… ну, ты понимаешь… Мама запретила мне ходить в ячейку.

— А при чем здесь ячейка?

— И в ячейке одно озорство было. Сама-то чего сегодня рано пришла и какая-то задумчивая? Скучно, наверно, тебе у нас в деревне?

— Представь, Лиза, совсем не скучно, — сказала Таня. — И я сама сначала так думала, когда ехала сюда, а вышло не так. Здесь даже очень хорошо.

— Ну уж не лучше, чем в городе, — возразила Лиза.

— В городе, конечно, шумнее. Там теперь можно было бы сходить в кино или в театр. А здесь мы вторую неделю готовим пьесу и никак не можем подготовить. Сегодня опять не собрались мои артисты. И бахвал же у вас этот Николай Пиляев. Вечером, говорит, обеспечу явку, и сам не пришел.

— Ты вон как его отшила. Он на тебя виды имел, хвалился, что его залеткой станешь.

— Этого еще недоставало, — резко сказала Таня.

— Как же, он у нас считается первым парнем, каждая девка обрадуется, если он ухаживать за ней станет, а на тебе укололся.

— Самый хороший парень из ваших ребят знаешь кто? — заговорила было Таня, но запнулась и покраснела. — Скажи, Лиза, у тебя есть ухажер? — вдруг понижая голос, спросила она.

— Один за мной ухлестывает, но мне он совсем не нравится. Ты его знаешь: Иван Дудошник, Воробьем, его называют, пастух он.

— Какое ты, Лиза, слово нехорошее сказала — ухлестывает. Ну ухаживает, что ли, а то ухлестывает. Что же, он, по-моему, неплохой парень. Лучше этого бахвала Николая.

— Тоже сказала — лучше! Да и сама-то уж и выбрала себе…

Лиза не докончила фразу, увидев, что Таня вспыхнула как кумач и с недоумением уставилась на нее.

«Откуда она может знать, если я и сама-то как следует не знаю, что у меня?» — подумала про себя Таня, а вслух сказала:

— Затараторили мы с тобой, как две пустушки, словно нам не о чем больше разговаривать. Хочешь, я вслух почитаю?

— Давай, — согласилась Лиза, устраиваясь поудобнее на постели.

Таня взяла книгу. Лиза понимала плохо, вскоре стала дремать, а потом и совсем заснула, свалившись на ноги подруге. Таня не стала ее беспокоить и продолжала читать про себя. Однако мысли ее возвращались к словам Лизы о ее выборе. «Неужели и этот уже успел похвастаться перед кем-нибудь?» — думала она.

Но какое он имел право? Разве она дала ему для этого повод? Разве она хоть чем-нибудь выказала ему свои чувства? Давала ему читать книги, беседовала с ним, но это же еще ничего не значит. «Надо будет спросить его, — решила она. — Он, несомненно, очень способный человек, но если это правда, то и он не далеко ушел от этого ихнего «первого парня». Но ей больше, не читалось. Она отложила книгу, закинув руки за голову, и вытянулась на постели, освобождая из-под Лизы ноги.

— Ой, а я заснула, — сказала та, просыпаясь. — Пойду спать.

Таня оставалась в том же положении. Под окном шуршал ветер. По мутным стеклам быстрыми струйками сбегали капли дождя. На ржавой петле тихо поскрипывал и качался ставень. Таня встала, задернула занавеску и села на постель. В первый раз за время работы в деревне ей почему-то стало скучно.

Глава третья

Ноябрь выдался на редкость холодный и дождливый. Тянулись хмурые однообразные дни с длинными, темными вечерами, с серыми рассветами. Давно уже в садах осыпались пожелтевшие, вымершие листья, обнаженные деревья понуро заскучали, обливаемые холодными дождями. Не слышно вечерами на улице голосов гуляющих парней и девушек, и только изредка прорвется в глухую, темную мглу осеннего вечера одинокая песня или случайные переборы тоскующей гармоники. Молодежь в эту пору проводит время на посиделках.

Длинны и скучны осенние вечера. Уложит Марья сына в постель, убавит в лампе огонь и сядет у окна со своими безрадостными думами, ожидая запоздавшего мужа. Так же вот случалось и раньше, когда она была солдаткой. Но тогда надежда скрашивала одинокие часы ожидания. Теперь же надежды нет, и тоска одиночества больно сжимала сердце. Где бывает муж, что делает, она не знала и не понимала. Входить в подробности его повседневных занятий ей не позволяла наивная гордость, а в общем его стремления она не разделяла, даже относилась к ним враждебно. И чем меньше оставалось надежды обзавестись хорошим домом, хозяйством и жить, «как люди», тем сильнее росла в ней, укреплялась эта враждебность. А Григорий, не замечая ее переживаний, иногда приходил веселый и довольный удачным днем, шутил, делился с ней своей радостью, которая ей была чужда. В последнее время Григорий был занят, как он говорил, очень важным делом — шла организация потребительского кооператива. Приходилось часто ездить в Явлей, проводить много собраний, уговаривать особенно упрямых мужиков, которых надо было непременно вовлечь в это предприятие. Одним из таких оказался и сосед Григория Цетор.

Сердцем организации кооператива были найманские коммунисты: сам Григорий, Дракин, Пахом Гарузов, Надежкин, за ними тянулись большая часть бедноты и некоторые середняки, вроде Сергея Андреевича. Все же непривычное это дело большинством найманцев было встречено с опаской. Нашлись, однако, и такие, которые изъявили согласие стать членами кооперации, в первую очередь это оказались три брата Платоновых. Правда, старший брат их был церковным старостой, некоторые коммунисты высказались вообще против братьев, но Григорий все же настоял принять одного, Архипа Платонова, так как у братьев была мебельная мастерская, что могло принести потребительскому обществу немалую пользу. Братья соглашались весь свой товар сдавать кооперативу.

В самый разгар организации кооператива дома у Григория произошла с Марьей первая крупная размолвка. Марья как-то встретилась с женой Лаврентия Анастасией. Обычно они никогда не разговаривали, а тут Анастасия остановила Марью и, вытирая уголком черной шали вечно мокрые губы, заговорила. Конечно, вздохи и жалобы на трудности жизни были только своеобразным вступлением.

— Твой татарин, говорят, опять сегодня не ночевал дома? — бросила толстая Анастасия как бы между прочим, когда уже стали расходиться.

— Какой татарин? — вспыхнула Марья.

— Как же его по другому-то назвать, вторую жену себе заводит или, может, уж третью? Кто его знает, где четыре года пропадал. Спасибо скажи, что не привез с собой какую-нибудь рузаву[10].

— Ты что городишь, Настасья? — удивилась Марья.

— Горожу, а ты отгораживаешь, как будто ничего и не знаешь про своего мужа.

— Бог с тобой, Настасья, что мне знать-то? — все больше удивлялась Марья странным намекам Анастасии. — Да говори толком.

— Да ты, никак, и вправду ничего не знаешь, — с поддельным изумлением сказала Анастасия и всплеснула руками. — Днюет и ночует в школе с этой, городской-то потаскушкой, совсем без стыда, — зашептала она, наклоняясь к Марье. — Намеднись, рассказывают, школьная сторожиха их в самом интересном виде застала. Зашла это она подметать, а они как есть тут…

— Не верю я этому! — вдруг вспылила Марья, обрывая торопливый шепот Анастасии. — Выдумки одни. А что он поздно приходит, так у него дела!

— Я тебя, милая, не заставляю верить. А передаю лишь то, что давно уже все знают.

Анастасия отступила от Марьи на шаг и неискренне, громко засмеявшись, добавила:

— Чего это я, вправду, хлопочу так? Ведь его, должно быть, на вас обеих хватает…

Словно ушатом холодной воды облила Марью эта женщина. «Неужели правда?» — думала она, тупо глядя на смеющуюся Анастасию.

— Побойся бога, Настасия, напраслину говорить на людей, дочь твоя недавно померла, хоть ее вспомни, — сказала она, все еще не желая верить сказанному.

— А что тебе моя дочь? Она в законе с мужем жила, и муж ее не бегал от нее по потаскушкам, не твоему чета! — сердито сказала Анастасия и быстро пошла прочь.

Долго стояла Марья, перебирая в памяти поразившую ее весть. Очнулась оттого, что вдруг забыла, куда она шла. Думала, думала, так и не вспомнила. Пришлось вернуться обратно. «Неужели это правда?» Не хотелось верить, не хотелось даже думать об этом, но слова толстой Анастасии, и в особенности этот наглый смех, все еще звучали в ее ушах. Над чем она смеялась? Разве можно над этим смеяться? Ведь она четыре года ждала мужа, четыре года даже в мыслях не была ему неверной. А тут такое про него говорят. Марья стала перебирать в памяти все случаи жизни со времени приезда Григория и, к своему огорчению, убедилась, что он вечерами подолгу стал задерживаться именно с того момента, как приехала эта новая учительница. Он ее из Явлея-то сам привез и на постой сам определил к Сергею Андреевичу, чтобы поближе к себе. Чего только не вспомнила Марья, чем только не подтверждала свои ревнивые догадки, пока в конце концов совсем не убедила себя в полной виновности мужа. Однако она решила до поры до времени не выдавать мужу того, что узнала, лично не убедившись в этом.

Когда Григорий вечером забежал домой, Марья еще находилась под влиянием этих мыслей. Она не собрала ему ужина и на все его вопросы не отвечала. Григорий, всегда очень спокойный, не сдержался, вспылил, дернул себя за ус и ушел, громко хлопнув дверью.

Молчаливой Марья оставалась и в последующие дни, пока наконец Григорий не подступил к ней с более настойчивыми расспросами.

— Ничего я тебе сейчас не скажу, — выдавила она наконец из себя, — Вскорости сам узнаешь, быть нам вместе или нет. Ждала я тебя, мучилась здесь одна-одинешенька, а как приехал — не облегчил мою жизнь, сделал еще труднее.

— Разве ты не видишь, как я занят? Занят большими делами. Такую целину поднимаем, что иногда, кажется, и сил-то не хватает.

— Ничего не вижу, слепая я. Одно знаю, что пропадаешь ты не только днями, но и целыми вечерами. Где бываешь, за тобой не слежу, да и следить не хочу. Оставь нас с Петькой и уходи, жили мы без тебя и сейчас проживем.

Григорий с удивлением слушал, как решительно и даже со злобой говорила Марья. «Здесь несомненно что-то есть», — думал он, продолжая ходить по избе.

— Зачем ты сердишься и кричишь? — сказал он немного погодя. — Я думаю, мы можем и спокойно поговорить. Ругаться у нас с тобой нет повода…

— Нет повода?! — вдруг прервала она его. — Бесстыдник ты эдакий, не знаешь, что о тебе говорят люди?!

Она не договорила, слезы брызнули из ее глаз. Григорий не мог понять, что с ней происходит, но догадывался, что здесь, видимо, замешана какая-то история. От Марьи он больше ничего не добился и опять ушел из дому без обеда. Такие сцены повторялись все чаще, Григорий с горечью должен был признать, что в семейных неполадках виноват он сам. Надо было выправлять дело. Конечно, домашняя неурядица не могла, не повлиять на Григория. Он заметно стал худеть. Первым это заметил сельсоветский сторож — дед Игнат.

— Одни усы у тебя остались, Григорий Константиныч, совсем осунулся, спишь мало, да и кормежка, знать, не барская.

— Дела, дед Игнат, — ответил Григорий, тронутый вниманием старика.

— То-то, дела заели. Чиндянов небось на твоем месте не худел. Придет, бывалоча, сядет за стол, посидит, посидит да скажет писарю: «Это сделай, то сделай», — а сам уйдет. И так, почитай, каждый день…

— Ты лучше вот что, дед, достань-ка котелок картошки и свари — поужинаем, — прервал его Григорий.

— Отчего же, это можно, это даже очень можно, — тряхнул дед Игнат седой бороденкой и полез за голландку за своей потертой шубенкой.

Но вместо картофеля дед Игнат откуда-то раздобыл довольно большой кусок мяса и сварил солянку.

— Ешь, ешь, Григорий Константиныч, от картофеля пользы мало, — угощал он Григория. — Бывало, дед мой покойный, царство ему небесное, говаривал: картошку ешь-ешь — надоест и бросишь, а мяса наешься — сытый встанешь из-за стола. Вот как говорили старые люди. По твоей работе тебя каждый день мясом надо кормить, Григорий Константиныч…

Долго еще говорил дед Игнатий о преимуществе мяса над картофелем, пока его не отвлекли от этой темы. Посетителей в Совете всегда бывало много, особенно за последнее время, когда организация кооператива была в разгаре. Всем хотелось узнать, что это за невиданная штука и какую выгоду она может принести мужику. Исстари Найман необходимыми товарами снабжала лавочка Кошмановых, жители с этим свыклись настолько, что иного вида торговли они и представить себе не могли. А тут на тебе — кооператив, и слово-то какое-то непонятное, не только не эрзянское, но и не русское, сразу-то и не выговоришь. Однако и заманчивого было много в этом непонятном деле.

Марья после долгих колебаний наконец решила основательно убедиться в справедливости слухов о муже. Сначала она хотела было сопровождать его по вечерам, бывать с ним там, где и он. Но вскоре оставила эту мысль: пожалуй, еще пуще пойдут разговоры, что она сторожит мужа. Еще до размолвки Григорий не раз приглашал ее с собой, но тогда ей казалось не женским делом ходить на собрания, а теперь даже каялась, что отказывалась. Согласись она вечерами бывать с ним, может быть, и разговоров этих не было бы. Марья задумала выследить мужа, проверить, где он бывает. И вот однажды, уложив сына спать, она оделась, закутала голову шалью, чтобы ее не узнали, и пошла. Было уже довольно поздно, моросил холодный дождь, и стояла такая тьма, что в двух шагах нельзя было ничего разглядеть. Дойдя до первого проулка, она свернула на зады. На улице было очень грязно. Марья шла конопляником, то и дело натыкаясь на кучи обмолоченной конопли. Миновав церковную площадь, она вышла к движку Кондратия Салдина. В сельском Совете горел свет. Она подошла к окну и заглянула внутрь. Там был один дед Игнатий. Он сидел за столом секретаря и ковырял лапоть.

«Значит, он должен быть дома, а не пришел…» — рассуждала она, поднимаясь по большому проулку к школе. В трех окнах школы горел свет, но они были слишком высокие. Марья не могла заглянуть в них. Тогда она осторожно вошла в коридор и стала прислушиваться. Если он там и с ней, она сразу узнает его голос, и тогда… Она сама хорошенько не знала, что будет тогда. Ревность лишила ее обычной рассудительности. Из класса слышался сдержанный говор. Ей показалось, что она ясно слышит голос Григория, грубовато спокойный, но звонкий, как в дни молодости. Марья едва устояла на ногах. Не найдя ручки, она ногтями вцепилась в край двери, силясь ее открыть. Спазм сдавил ей горло, непрошеные слезы ручьями потекли по щекам. Она царапала дверь, но открыть не могла. Вдруг дверь сама открылась, и на пороге перед ней предстала старая учительница.

— Ой, простите меня, Пелагея Ивановна, — как-то с выдохом произнесла Марья, оглянувшись по, сторонам, как бы ища место, где присесть. — Я подумала, что здесь… — Она не договорила.

— Ты думала, что здесь… — сказала Пелагея Ивановна и запнулась. Взглянув в сторону молодых людей, она взяла ее под руку. — Пойдем-ка лучше ко мне, а то что же мы будем здесь мешать молодежи.

Пелагея Ивановна повела Марью к себе. Она жила при школе. Усадив ее на стул, она сняла с ее головы шаль, присела рядом и спросила:

— Ты искала мужа?

— Мужа, Пелагея Ивановна, — тихо ответила Марья, виновато опуская глаза, как в былые времена на уроках, когда она ходила к ней учиться.

— Я тоже слышала эти небылицы, — сказала Пелагея Ивановна. — И не поверила им. Я было совсем забыла об этом, но вот ты напомнила мне. Неужели, Марья, ты этому веришь?

— Да ведь люди говорят, Пелагея Ивановна.

— Что тебе люди? Ты меня послушай, — заговорила Пелагея Ивановна, растягивая слова, как делала всегда, убеждая кого-либо. — Слушай, я тебе скажу, — продолжала она. — Все это придумали какие-то негодницы, сплетницы. У тебя, Марья, такой хороший муж, что про него грешно и подумать что-либо, не только поверить. А про Татьяну Михайловну и говорить нечего, это же еще девочка, я полюбила бы ее, как родную дочь.

Марья сидела обескураженная и все еще бледная, не смея поднять глаза на свою старую учительницу. Может быть, она никому бы не поверила, но ей она не могла не верить. Значит, все это обман, и над ней просто посмеялись, посмеялась эта противная толстая Настя.

Марья вышла из школы, отчаянно злясь на себя. Как она, словно глупая девчонка, поверила этим сплетням и давай бегать по селу, искать мужа! «А что, если на месте Захара вправду был бы он? — подумала она невольно. — Что бы тогда я сделала? Я бы ей все косы выдрала…»

Домой она возвращалась тем же путем, через конопляники. Дождик перестал, но по-прежнему было темно. Почти у самой усадьбы перед ней неожиданно выросла темная фигура какого-то мужчины. Она остановилась, чтобы дать пройти незнакомому человеку. Тот тоже остановился, затем шагнул к ней и наклонился к самому ее лицу. Ее обдало перегаром самогона.

— Кто это? — раздался глухой голос Васьки Черного.

— У-у, супостат, как напугал! Что ты ночью таскаешься здесь? — сказала Марья, отстраняясь от него.

— Я-то ладно, а вот тебя какой леший носит? Не иначе как меня искала.

Васька пошел с ней рядом.

— Как напугал ты меня, — успокоившись, сказала она.

— Чем же я тебя напугал? Разве бабу этим можно напугать? Хороша ты баба, Марья, да муж тебя мало ублажает, — говорил он, продолжая идти рядом. — Да и где ему, коли он день и ночь в Совете. Завела бы кого-нибудь.

— Ой, батюшки, не тебя ли?

— Хотя бы и меня. Тогда небось не стала бы ночами бегать.

— Уйди, бесстыдник, я по делу ходила.

— Знаем, какое дело ночью у бабы.

— Иди, говорят тебе, своей дорогой.

— У меня теперь дорога волчья: где удастся, там и сорву.

«Еще услышит кто да сболтнет, что спуталась с этим шайтаном», — подумала она, прибавляя шаг. Васька незаметно отстал.

Григорий был дома. Он сидел у стола и перебирал какие-то бумаги.

— Ты где была? — спросил он, с любопытством оглядывая ее.

— Не тебе одному, чать, пропадать по ночам, — ответила она. — Гулять ходила. Чего уставился? Небось не сладко слышать, что жена ночью гулять ходила?

— Я ничего, — смущенно улыбаясь, ответил Григорий и слегка дернул себя за ус.

«Ого, уже начинает немного злиться. Значит, и вправду не нравится», — думала она. Григорий больше не спрашивал, продолжая копаться в бумагах. Марья молча стала собирать ужин.

Обычно после вечерних занятий Таня и Захар расставались у школы. Сегодня они засиделись, и Таня попросила проводить ее до дома. Нечего говорить о радости, охватившей Захара, когда он почувствовал в своей руке ее маленькую и теплую руку. Он молча шел рядом с ней, плохо понимая, о чем она говорила. Он шел и не верил тому, что рядом с ним идет та самая девушка, о которой он все время упорно думал, которую считал для себя недосягаемой. Многие найманские парни домогались ее расположения, и больше всех Николай Пиляев, однако отступились. А он, всегда находившийся в тени, незаметный, даже не пытавшийся ухаживать, теперь идет с ней под руку. Конечно, это еще и не начало той любви, о которой бессознательно мечтал Захар. Но, может быть, это шаг к ней? Захар знал, что только она будет в его сердце, ни к какой другой девушке не возникнут у него такие чувства.

На улице было темно и грязно. У Тани то и дело вязли в грязи галоши, и, когда она наклонялась, чтобы поправить их, Захару приходилось поддерживать ее, обхватив за плечи.

— Вы мой провожатый и ведите, где лучше, — ответила она, опять наклоняясь. — Я, кажется, галошу оставила, помогите найти, Захар.

— Держитесь за изгородь, я сейчас зажгу спичку, — сказал он и стал шарить у себя в карманах.

Таня стояла на одной ноге, ухватившись за жердь изгороди. Захар вытащил галошу из грязи, помог Тане надеть ее. Дальше пошли конопляником. Таня опять стала искать руку Захара.

— Не надо, они у меня грязные.

— Я и сама испачкалась, когда возилась с галошами, — сказала она, пожимая ему руку.

Это ободрило Захара.

— Как-то чудно получается, Татьяна Михайловна, — начал он осторожно и сбиваясь. — Вот мы совсем не знали друг друга. Вы от меня жили далеко, а теперь кажется мне, будто я вас всегда знал…

— Не зовите меня Татьяной Михайловной, — прервала она его. — Не люблю, когда меня товарищ так называет. Зовите просто Таней.

— Таня, — тихо повторил Захар. — Мне как-то непривычно. Позвольте мне называть вас Татьяной Михайловной.

— Зачем же? Пусть в школе так называют ученики.

— Я тоже ваш ученик.

— И очень способный, — подхватила Таня.

— Где уж там, коли до двадцати лет оставался неграмотным. Все мои товарищи учились, а я вот не мог…

Про свою бедность он постеснялся сказать и поторопился переменить разговор.

— Вот насчет ячейки я думаю, — сказал он. — Неважно у нас идут дела. Говоря начистоту, Колька Пиляев никак не подходит в секретари. Надо выбрать вас, Татьяна Михайловна.

— Опять Татьяна Михайловна, — с досадой отозвалась Таня. — А я думаю, надо выбрать вас.

— Какой же я секретарь? — усмехнулся Захар.

— Очень даже хорошим секретарем будете. А этот Пиляев, конечно, не на месте.

Захару совсем не хотелось говорить о Пиляеве, вышло это само собой. Он искал повода, чтобы оставить этот разговор. Повод неожиданно нашелся.

— Погодите, Таня, здесь где-то ручеек должен быть.

Захар остановился, вглядываясь в темноту. Действительно, шагах в трех от себя они заметили смутно белеющую полоску воды. На этом месте когда-то был пруд для мочки конопли, но теперь он пересох, и оставалась только длинная лужа.

— Вы, пожалуй, не перешагнете, — сказал Захар. — Дайте я вас перенесу.

— Что вы, Захар! Нехорошо…

Но она уже была на руках Захара, и только слышалось, как по жидкой грязи шлепали его лапти. Вот он немного задержался у самого края воды, а затем со своей ношей перепрыгнул на ту сторону.

— Какой ты сильный, Захар, — сказала Таня, спускаясь на землю, и спохватилась: — Ой, я вас на «ты» назвала!

— Это ничего. У нас в Наймане на «вы» никогда не говорят, это даже как-то лучше, человек ближе становится, когда назовешь его на «ты».

— Ближе, говорите?..

Таня не закончила свою мысль. До самого дома Сергея Андреевича они шли молча. Прощаясь с ней, Захар заговорил:

— Вы, Таня, для меня стали главным в моей жизни. Научили читать, открыли мне глаза, помогли понять самого себя. Мне кажется, что я теперь стал совсем другим человеком. Вы, Таня, такая девушка…

Он запнулся, не смея выговорить самого главного, боясь удивить, может, даже напугать ее. Кто знает, как она отнесется к его признанию? Они сейчас очень хорошие, близкие товарищи. Разве ему этого мало? Пусть лучше после, когда они больше узнают друг друга, он как-нибудь скажет ей о своей любви. Все это мигом пронеслось в голове Захара, лишив, его решительности. Таня стояла, облокотившись на столбик калитки, и ждала конца фразы. Захару же что-то нужно было сказать, и он выпалил, сам не зная зачем и к чему:

— Вас нужно обязательно выбрать секретарем вместо Пиляева.

«Опять этот шайтан Пиляев попался мне на язык», — обозлился он на себя.

— Мы с вами об этом уже говорили, — возразила Таня. — И решили, что секретарем выберем вас. Я уже разговаривала с некоторыми ребятами. Они согласны со мной.

«Да, она догадалась, что я совсем не это хотел сказать», — думал Захар, шагая по грязной улице. Он ругал себя за нерешительность, но на сердце у него было тепло и радостно. Он шагал, не замечая осенней измороси, грязной дороги.

Дома еще не спали. Пахом за столом из большой деревянной чашки хлебал свежий капустный рассол. Против него сидела Матрена, опершись локтями о стол, и согнутыми пальцами шарила у себя в волосах. Степан сидел немного поодаль. На печи лежала мать и тоже не спала. Домашние, видимо, обсуждали какой-то важный вопрос. Пахом подвинул чашку с рассолом на середину стола и показал на нее Захару. Но тот отказался от ужина. Он сел у двери и стал разматывать свои грязные, мокрые портянки.

— Еще раз растолкуй, не понимаю, — сказал Степан Пахому, возвращаясь к прерванному приходом Захара разговору. — Это самая общественная лавка чья будет? Мирская аль как?

— Хозяевами будут те, которые в пай войдут, — Ответил Пахом. — И называется она не лавка, а кооперация.

— Ничего не выйдет, — вмешалась в разговор и Матрена. — Затеваете смешное дело.

— Сама ты смешное дело, — сердито бросил в ее сторону Пахом.

— Это вроде чавлейской коммуны, — сказал Степан, немного помолчал и добавил: — Для такого дела капитал нужен. Где он у вас, капитал-то? Собрались туда все одни голоштанники, одного меня не хватает…

— Государство даст! — твердо отвечал Пахом.

— У государства для всех не хватит, много таких охотников до лавок найдется.

— А почему же семена тебе в прошлом году дали? Ты думаешь, таких, как ты, без семян мало было по всей Расеи?!

— Я ничего не думаю, — почти согласился Степан.

— Эта кооперация будет первым шагом к нашей светлой жизни. Это понять надо, а ты про какой-то капитал толкуешь!

— Теперь на будущее лето, Пахом, ты не будешь пастухом? — заметила с печи мать.

— Это дело я на Захара свалю, пусть немного проветрится.

— Э-э, у Захара товарищи не в пастухах ходят, он все вокруг школы крутится, — сказал Степан, нагибаясь за лыком.

— Как не крутиться, коли там такая тонконогая завелась, только вот про нее нехорошие слухи ходят, будто она с Гришкой нашим таскается, — заговорила Матрена.

Захар застыл с портянками в руках, которые он развешивал у печки вдоль трубы для просушки.

— Кто сказал? — спросил Пахом, крутя огромную цигарку.

— Чего ты на меня так уставился? Говорю тебе, все село об этом судачит, — ответила Матрена.

— Пустые слова, — буркнул Пахом.

Захар бросил портянку и подошел к снохе. Его карие глаза засветились огоньком, а дрожащие губы никак не могли выговорить слово.

— Кто тебе это сказал?! — наконец почти крикнул он.

— Чего кричишь? Говорю тебе, все село об этом судачит, — ответила Матрена, отнимая руки от волос, рассыпавшихся по лицу.

Захар, не помня себя, отошел от нее и поспешно полез на полати, где спали его маленькие племянники.

Несколько дней Захар, не ходил в школу и не встречался с Таней. Был как потерянный, не находил себе места. Забросил свои книги и учение. Толкаясь среди односельчан, Захар узнал, что про Таню это уже давно поговаривают. Больше всех эти разговоры раздували недоброжелатели Тани и первый из них — Николай Пиляев. Он был зол на нее за то, что она отвергла его ухаживания. Но еще больше обиделся он, когда на одном из собраний комсомольской ячейки секретарем была избрана Таня. На этом собрании присутствовал и Григорий Канаев, он-то главным образом и настаивал на ее кандидатуре. Николай демонстративно оставил собрание, объявив, что его сняли неправильно и что он будет жаловаться в Явлее самому Дубкову. Жаловаться он не пошел, а по вечерам в кругу гуляющей молодежи, где случалось бывать и Захару, хвастался, что сам видел Григория с Таней.

Все это, словно сухой хворост в костре, разжигало негодование Захара. Как ни хотел он не верить слухам, но все же невольно думал, что дыма без огня не бывает. Наконец он пришел к решению уйти из Наймана, уехать куда-нибудь далеко, даже не повидавшись с Таней. Но у него не было на дорогу денег. Их не было и у братьев.

Как-то Захар бесцельно брел по улице. Ночью ударил мороз, и грязь сковало. Земля звенела, как железная. Легкий морозец приятно бодрил. Захар широко шагал, махнув рукой на все заботы, которые навалились на него за последнее время. За деньгами он решил ни к кому не обращаться. «Где-нибудь остановлюсь, поработаю, а потом двинусь дальше», — думал он.

Когда Захар проходил мимо лавки Кошманова, его окрикнул Васька Черный. Он подошел к нему, тот сильно хлопнул его по плечу.

— Ты чего? — недовольно сказал ему Захар.

— Ай тяжелая у меня рука? Это я, брат, от радости тебя хлопнул, — отозвался Васька, протягивая Захару папиросы. — На, кури, у моего тестя еще есть.

Захар взял папиросу и, раскуривая ее, спросил:

— Какая же у тебя радость?

Несмотря на бесшабашное поведение этого парня, Захару он почему-то всегда нравился. Он весь был на виду, никогда не действовал исподтишка, говорил всегда прямо и открыто, без тайных угроз, а если требовалось, лез драться.

— Вот! — сказал Васька, оскалив широкие неровные зубы, и вынул из кармана пачку червонцев. — Всю ночь играли. Только сейчас пришел из Явлея, тестя не стал ждать. На базар мы с ним еще вчера поехали. Веришь ли: выигрыш у меня был целых пять сотен. Но потом опять спустил, все же две сотни вернул. Видишь?

Он снова потряс перед лицом Захара смятыми червонцами.

— Хочешь, пойдем выпьем. У моей тещи есть настоящая, московская. Пойдем! Да ты не ломайся.

Захар невольно потянулся за ним.

— Заходи давай. Я сейчас, — сказал он, когда они поднялись на крыльцо к Кошмановым. — Теща в церкви, так мы с тобой одни хозяйничать будем.

В передней избе в зыбке плакал ребенок. Захар хотел подойти к нему, но он раскричался еще больше. Захар издали стал забавлять его, смеясь и хлопая в ладоши, и ребенок мало-помалу успокоился, вытаращив на него маленькие черные глазенки.

— Перестал! — удивился Васька, заходя в избу. — А я, знаешь ли, от его крика и ушел-то.

Он положил на стол десяток сырых яиц, из задней избы вынес начатую поллитровку водки.

— Ты перемени ему пеленки, видишь, он весь мокрый, потому и кричит.

— Черт их разберет, где эти самые пеленки. Давай вот ему постелем эту рубаху. Ну, поднимайся, сопливый кочан. Весь в меня, правда ведь? — сказал он, показывая Захару сына. — Вырастет большой, будет такой же мошенник, как его дед Кыртым. А я ведь не мошенник, ей-богу, не мошенник. Если и ворую иногда, то просто из озорства.

Захар невольно улыбнулся и ничего не ответил. Васька налил водки, они выпили, закусили.

— Чего же ты молчишь, кореш? Давай-ка я тебе еще налью. Ты на меня не смотри, я сегодня уже второй раз принимаюсь за это. Одному неинтересно пить…

— Хватит мне, — остановил Захар.

— Ты, кореш, чего-то того, не в духе.

— Собираюсь уехать куда-нибудь на сторону, — сказал Захар.

— Вообще-то это неплохо, я и сам иногда думаю о перемене фатеры, только вот найдешь ли такого дурака, вроде Кыртыма, который бы за так кормил. Но ведь у тебя, я слышал, шуры-муры завелись с новой учительницей, как же ты ее бросишь на самом интересном месте? Или это болтают?

Вместо ответа Захар протянул руку к налитому стакану и выпил залпом.

— Вот и про меня болтают, будто я связался со своей тещей, — продолжал Васька. — А на кой мне сдалась такая колода, баб, что ли, нет в Наймане? Вот я тебе расскажу, какой случай со мной недавно вышел. Пошел было к твоей Дуняшке…

— Откуда же она моя? — прервал его недовольно Захар.

— Да ты погоди, не сердись. Пошел-то я к Дуняше, а попал к Елене… Вот голова баба! В жисть таких не встречал…

— Зачем ты это мне рассказываешь? — отмахнулся Захар.

— Ну давай выпьем еще.

— Нет, — решительно сказал Захар и отодвинулся от стола. — Я и так совсем пьяный. Мне, пожалуй, надо идти.

— Погоди. Куда же ты хочешь ехать?

— Сам не знаю, но только завтра же меня не будет в Наймане. Вернее, не уеду, а уйду, потому что у меня денег нет…

Захар спохватился. Он вовсе не хотел жаловаться Ваське на безденежье, это вырвалось у него неожиданно. Он встал со стула и, покачиваясь, пошел к выходу, но в дверях остановился, поблагодарил за угощение.

— Погоди, — бросился к нему Васька. — Ты говоришь, у тебя денег нет? На вот, возьми. — Он отделил от пачки три червонца. — Бери, бери, я их все одно проиграю, когда-нибудь отдашь. — Потом он отделил еще два червонца и протянул их Захару.

— Спасибо тебе, Вася…

Захар хотел еще что-то сказать, но в это время в дверях появилась толстая Анастасия, и Васька, подождав, когда она пройдет, быстро вытолкал Захара за дверь, проговорив ему вслед:

— Ладно, ладно, счастливого тебе пути…

«Значит, все», — думал Захар, неуверенно шагая путающимися от хмеля ногами. Теперь больше ничто не может его удержать здесь.

Как ни торопился Захар со своим отъездом, все же раньше вторника ему не удалось выйти из Наймана. В понедельник он весь день околачивался в сельском Совете, надо было взять удостоверение, но так, чтобы не встретиться с Григорием. С трудом это ему удалось и то только потому, что Григорий иногда оставлял печать у секретаря.

Домашние о его решении и сборах еще ничего не знали. Он хотел сказать им об этом в день отъезда. И вот этот день наступил. Захар проснулся позднее домашних, все уже были на ногах. Даже Митька и Мишка и те слезли с полатей и теперь вертелись около матери, торопя ее затопить печь. Пахом сидел за столом и в ожидании завтрака курил. Против него сидел Степан, положив длинные руки на стол. Захар, проснувшись, слышал их разговор, которым за последнее время они начинали почти каждый день, — о кооперации. Умывшись, Захар выгреб из угла все свои бумаги и книги и стал перебирать их, откладывая нужные и выбрасывая лишние. В руки ему попался томик стихотворений Пушкина — подарок Тани. Захар долго не знал, что делать с этой книгой, откладывая ее то к нужным, то к ненужным. Наконец он сунул томик в карман. Кончив с бумагами, Захар объявил о своем отъезде.

Степан с удивлением посмотрел на него. Митька и Мишка притихли, завозившись было из-за какого-то лоскутка бумаги, брошенного Захаром. Из-за печи выглянула Матрена. Старая мать свесила с печи седую непокрытую голову. Только Пахом, казалось, пропустил мимо ушей сообщение брата, он спокойно курил.

— Сегодня трогаюсь, — продолжал Захар. — Если все хорошо обойдется, может, заработаю и на лошадь… На найманские заработки ее не купишь.

— Как же это ты сразу? — спросил Степан. — Уж прямо сегодня и трогаешься?

— А чего откладывать?

— Чего же ты раньше-то не сказал? Я бы тебе что-нибудь на дорогу испекла, — сказала Матрена, вдруг засуетившись перед печью.

— Это, конечно, неплохо, но все же надо было бы тебе на дорогу денег достать. На базар бы съездили, пудов пяток ржи продали…

— Деньги я достал, — ответил Захар.

— Все же Матреша тебе лепешек напекла бы. Уж больно ты скорый. Все отнекивался, отнекивался, а теперь на тебе, сразу…

Некоторое время все молчали. Степан медленно встал из-за стола и подошел к Захару. Матрена тоже вышла на середину избы и, заметив опустевшую чашку из-под рассола, укоризненно сказала Пахому:

— Опять ты выхлебал рассол и к картошке не оставил.

— Все это пустое дело, — произнес Пахом неопределенно и стал крутить новую цигарку.

После завтрака Захар вышел в дорогу. Земля больше не оттаивала. Идти было легко. Поднявшись на Ветьке-гору, Захар не вытерпел, чтобы не взглянуть еще раз на селение. Оно лежало внизу под горой с оголенными садами и кущами высоких тополей и раскидистых ветел. Сколько раз Захар смотрел на него с этой горы зимой и летом, осенью и весной, но никогда у него так не сжималось от боли сердце. Ведь он еще ни разу не отлучался из него больше чем на один-два дня, теперь же он оставляет его, может быть, на год, а может, и больше. Кто знает, как сложится его жизнь, там, в неизвестном, куда он идет. Долго стоял Захар на горе, вглядываясь в знакомые дома, в тропинки, по которым ходил еще вчера. Незаметно его мысли перекинулись на виновницу его отъезда. Захар вздохнул и медленно пошел по дороге. «А все же надо бы проститься с ней, — сказал он вслух. — Пусть что ни говорят про нее — она хорошая девушка». И Захар невольно сознался самому себе, что он ее все равно любит и будет любить.

Мало-помалу грустные мысли Захара рассеялись. Он выпрямился, поднял голову и, вдыхая полной грудью бодрящий холодок, зашагал увереннее навстречу неведомому и далекому. Ветер с севера, острый и пронизывающий, бросал ему в лицо холодные снежинки, падавшие на скованную морозом землю.

Глава четвертая

Весь день Кондратий ходил хмурый, раздражительный. Как говорится, встал не с той ноги. Утром был на ческе, которую вот уже целую неделю переделывают на мельницу и никак не могут пустить в ход. У движка нет горючего, так что действует одна ветрянка. А молоть, как нарочно, везут со всех сторон. От неудач Кондратий не знал, куда деваться. Да еще эта кооперация… «Тут что-то не так, — думал он. — Это не похоже на чавлейскую коммуну, коли туда потянулись такие дельные мужики, как Сергей Андреевич». Подобные мысли заставляли его еще ревностнее хлопотать вокруг своего хозяйства, укреплять свои производства. Этим он словно намеревался вызвать на единоборство новую силу — кооперацию.

Вечером к нему заглянул кум. Кондратий вздохнул с облегчением. Но Лаврентий и сам-то искал, с кем отвести душу. Все лето и осень, как только пошли разговоры об организации потребительского общества, Лаврентий ходил словно по иголкам. Уж кого-кого, а Лаврентия организация кооператива коснулась самым острием.

— Сделать они еще почти ничего не сделали, а я уже и во сне вижу эту самую кипирацию, провались она пропадом! — говорил он куму. — Что теперь станем делать?

— Знай торгуй, — отвечал ему Кондратий, стараясь показать, что он к этому относится спокойно.

— Хорошо тебе говорить: торгуй. Поставили бы на Вишкалее парочку мельниц, не так бы запел тогда.

— А ты думаешь, не поставят? Поставят, кум, всего наставят, а нас с тобой загонят в самый что ни на есть узенький промежуток. Вот для моего движка нефти нет, а для них все найдется.

— Как же теперь быть, кум?..

Беседу на минуту прервал пришедший поп Гавриил. Он был одет в теплую, на вате, порыжевшую рясу. Шея была обмотана толстым вязаным шарфом, а голову прикрывала большая войлочная шляпа.

— Когда к двум присоединяется третий, то между ними воцаряется мир и согласие, — зычным голосом, по-русски, почти пропел Гавриил.

Он повесил шляпу, размотал шарф, расстегнул рясу и помотал рукой перед самым носом, точно отгоняя назойливую муху, — помолился.

— Нам незачем воевать, — отозвался Кондратий. — Садись, бачка, не лишний будешь в нашей беседе.

— Насчет кооперации, поди, разговор ведете? Знаю, теперь куда ни сунься — об ней только и говорят. И на молитве одно и то же слышу. Я уж со своей простецкой душой анафеме хотел предать зачинщиков этой самой кооперации, да чуть в каталажку не попал, — сказал Гавриил, опуская свое грузное тело на стул.

— Да как же это, бачка? Я об этом ничего не слышал, — заинтересовался Кондратий.

— Где тебе слышать, коли в церкви не бываешь. А в церковь тебе, Кондратий, надо ходить, вставать впереди и молиться усердно, чтобы все видели, — ответил Гавриил.

— Не пойму, зачем это надо, батюшка, — нехотя проговорил Кондратий. — Моя вера в душе.

— Душу не всякий видит. Учись у Лаврентия Захарыча.

— Да я ни одно воскресенье не пропускаю, если не случится ехать на базар, — отозвался Лаврентий.

— Ты показывай людям, что веришь в бога и молишься не только за свои, но и за ихние грехи, тогда они все за тобой пойдут, — сказал Гавриил Кондратию.

— Показывать-то свою веру некому, старухам нешто да полоумным старикам, — отозвался тот. — Ты и сам-то, бачка, не очень радеешь насчет бога.

— Мы живем в такое время, когда и старухи могут большую пользу принести. Разговор не обо мне, у меня паства еще имеется, ваша вот на убыль идет.

Кондратий грустно мотнул головой.

— Наша кончится — и в твоей немного останется.

Помолчали. Затем Кондратий опять проговорил.

— Все же надо кое-кого перетянуть на нашу сторону.

— Ничем их не заманишь, — отозвался Лаврентий.

— Нет такого человека, которого нельзя было бы заманить. Надо найти его слабинку. Не удастся заманить главного — заманим его товарищей, он тогда один останется. А уж с одним-то легче справиться будет, — говорил Кондратий, взглядывая то на одного, то на другого своего собеседника. — Тоже вот насчет того, чтобы поссорить его с женой: пробовали, да ничего не получилось.

Гавриил некоторое время не вмешивался в разговор кумовьев. Он сидел, развалившись на стуле и разглаживая широкую бороду. Но вот он оторвал руку от бороды и стукнул ею по краю стола, чтобы привлечь к себе внимание.

— Когда в ступе толкут воду, то ничего не натолкут. И вы, друзья мои, так же. Смотрю я на вас и слушаю, целый час болтаете, а ничего путного не сказали, вокруг да около топчетесь. Вы задумали гору соломинкой своротить. Не-е-ет! Вы по ней громом ударьте! — повысил голос Гавриил; от его баса задребезжало стекло в ближайшем окне, а двое его собеседников невольно вздрогнули, словно этот гром разразился над их головами. Они с удивлением уставились на попа, ожидая от него чего-то еще. Но тот сорвался с места и потянулся к своей шляпе. Кривая улыбка скользнула по тонким губам Кондратия, и лиловая родинка с левой стороны носа мелко задрожала.

— Ты что, бачка, уходишь? — спросил он, поднимаясь.

— Ухожу, угощать все равно не собираешься.

Из задней избы проворно вышла старуха Салдина, словно ожидавшая этих слов Гавриила.

— Посидите, бачка, еще немного, яичницу жарить поставила, сейчас готова будет. Кондратий, — обратилась она к сыну, — достань стаканы.

— Спасибо, матушка, это я так сказал, чтобы пощекотать скупого хозяина, — ответил Гавриил, направляясь к двери.

— Ах, грех какой, сейчас готова будет яичница… — торопливо говорила старуха, выкатываясь за попом в заднюю избу.

— Слышал, кум? — пропищал Лаврентий, когда за попом и старухой захлопнулась дверь.

— Это я давно знаю, — сквозь зубы процедил Кондратий и беззвучно засмеялся.

Подобные разговоры между кумовьями происходили и раньше, однако они всегда прерывались где-то на середине. Многое оставалось невысказанным. Каждый из них остерегался вывернуть наизнанку душу, высказать все, что накопилось потаенного за годы бесполезной и скрытой от всех борьбы. Самого главного касались только намеками, чтобы выведать мысли другого. Смело высказанные попом Гавриилом слова сблизили их, они поняли, что каждый из них думал то же самое.

Как-то раз к Кондратию зашел его сосед Артемий. Кондратий только что вернулся из города: ездил доставать для своего движка горючее, но вернулся с пустыми бочками. Немного обогревшись после длинного пути по первой санной дороге, Кондратий подсел было к столу и, велев матери подать что-нибудь закусить, откупорил привезенную из города литровку русской горькой. Ввалился Артемий. Седые волосы его были всклокочены. Он сразу же шагнул к столу, увидев в руках Кондратия бутылку.

— Никак, настоящая, — хрипло произнес он, и его глаза посветлели. — Давно я ее не пробовал. Все эту дрянь глушу…

Кондратию ничего не оставалось, как пригласить его к столу.

— Ты в самый кон, сосед, — сказал он.

Артемий почмокал губами, ожидая, когда нальют. Но Кондратий не торопился. Он поставил водку на стол и, облокотившись, заговорил, о своей неудачной поездке в город.

— Во всем прижимают нашего брата, сосед. Куда ни сунься — эта кипирация. Хотел достать горючего для движка, ан нет — отпускают только потребительским обществам…

Но у Артемия не было охоты разговаривать о чем-либо. Он мрачно поглядывал на водку и наконец не вытерпел, сказал:

— Налей, что ли. Чего ты ее держишь на столе?

— Налью, Осипыч, только не советовал бы тебе пить.

— А-а, все одно, — тряхнул он головой. — Моя песенка спета.

— Ну нет, я на это не согласен, так просто не хочу поддаваться, до последнего буду добиваться своего.

— А толку что?

— Не все с толком делается, Осипыч, а драться надо.

Последние слова Кондратий процедил сквозь стиснутые зубы. Налил два стакана, один поставил перед Артемием, остальную водку убрал в угол под образа. Артемий, не дожидаясь его, тут же жадно выпил, последним глотком с удовольствием прополаскивая рот. Потом он положил на язык щепотку соли и стал ее сосать, словно сахар. «И правда, твоя песенка спета», — подумал Кондратий, глядя на Артемия. Ему вдруг стало жаль соседа, ведь они век живут бок о бок. Кондратий тряхнул головой, отгоняя грустные, непрошеные мысли. На пухлую волосатую руку капнула теплая слеза. «Что это со мной!» — подумал он и, немного помедлив, потянулся в угол за водкой. Налил еще, чтобы отвлечь себя от этих мыслей. Артемий оживился и подставил стакан.

— Потолкуем о чем-нибудь? — сказал Кондратий, но Артемий махнул рукой.

И как ни старался Кондратий, разговор не завязывался, словно не о чем было говорить. А может быть, это так и есть. Под конец Артемий все чаще стал поглядывать в сторону водки, однако Кондратий больше не наливал. Старуха хотела зажечь лампу, но Кондратий остановил ее.

— Пора спать, не надо, и сосед сейчас домой пойдет.

Артемий тяжело поднялся и ушел, не прощаясь. Кондратий даже не встал, чтобы проводить соседа. Во всем теле чувствовалась усталость. Его клонило ко сну. Он положил отяжелевшую голову себе на руки и через минуту заснул.

В избе было совсем темно, когда Кондратий проснулся от возгласа матери.

— Что же ты спишь за столом? — говорила старуха, снимая с лампы пузырь и приготовившись зажечь свет.

— Елена где? — спросил Кондратий, с трудом вылезая из-за стола.

Спина его одеревенела от холода, сочившегося сквозь щели окна, он долго тер ее.

— Пошла, что ли, куда?

— Елена сама знает. Вышел бы во двор скотину проведать, а то собака чего-то разлаялась, словно кто чужой ходит.

— Только ей и делов лаять, — буркнул Кондратий, направляясь к кровати. — Разбери постель-то, лягу.

— На двор, говорю, выйди! — настаивала мать.

— Чего ты меня на двор гонишь?..

Кондратий в нерешительности остановился. В словах матери он уловил затаенный намек. Наконец он решил выйти на лай собаки.

На дворе дул холодный, пронизывающий ветер. Тоскливо качались и поскрипывали высокие тополя, обхватив друг друга голыми, черными ветвями. Почуяв хозяина, собака радостно заскулила, но тут же снова залаяла, звеня цепью. Кондратию послышалось, что кто-то, царапаясь, лезет через забор. Он мигом скинул с плеч шубенку и бросился к забору. Успел схватить убегающего за ногу. Тот оказался проворным. Он сильно ударил свободной ногой Кондратия по лицу и перевалился на ту сторону. Кондратий пошатнулся, тяжело сел в снег. В его руках оказался огромный подшитый валеный сапог. «Кто же этот леший и что ему надо было у меня во дворе?..» — рассуждал он, продолжая сидеть на снегу. Он пощупал у себя под носом, нет ли крови.

Кондратий вернулся домой с валенком под мышкой. Но в сенях вдруг ему пришло в голову, не украл ли этот убежавший что-нибудь во дворе, не отомкнул ли он ворота или калитку? В сенях Кондратий зажег фонарь и, положив сапог на сундук, опять вышел во двор. Но там все было на месте: ворота на запоре, скотина цела. «Что за человек?» — спрашивал себя Кондратий, обходя все закоулки двора. Собака успокоилась. Она влезла в свою конуру и выглядывала оттуда, следя круглыми глазами за светом фонаря. Оставалось еще проверить маленькую избушку, где Кондратий хранил мед летнего сбора. У самых дверей он столкнулся с Еленой. Ему показалось, что она вышла оттуда.

— Ты чего здесь? — удивленно спросил он жену, подозрительно оглядывая ее.

— До ветру ходила, — ответила Елена слегка растерянно.

— Ты же вышла оттуда? — Кондратий мотнул фонарем в сторону двери.

— Чего мне там делать?! Ну что ты уставился на меня? Может, показать, где я сидела?

— А человека не видела? — несколько обескураженный, спросил Кондратий.

— Какого человека, что ты говоришь? Во сне, наверно, видел человека, — сказала Елена, направляясь к дому.

— В проулок через забор убежал. Немного не успел поймать его, за валенок ухватил, так он у меня в руке и остался.

— Валенок?! — вскрикнула Елена, но тут же спокойно добавила: — И сапог, поди, приснился тебе, что спьяну не приснится, вишь, как от тебя разит-то…

— Ну сапог-то, положим, у меня в сенях на сундуке лежит…

Елена быстро ушла. Кондратий еще немного потоптался во дворе и тоже пошел домой в полном недоумении. Елена, уже раздетая, сидела на постели, убирая на ночь волосы.

— Где сапог-то? — спросил Кондратий.

— Какой сапог? Чего ко мне пристал? Ты видел сапог, тебе и знать про него, — недовольно ответила она.

— Разве ты не взяла его с сундука?

— Я еще не спала, вот сейчас лягу, что-нибудь увижу во сне.

— Да я же сам его положил на сундук!

— Ну и возьми. Чего же у меня спрашиваешь? Вот что, старик, ложись-ка ты отдыхать. Выспишься как следует, авось блажь из головы выйдет, а то чего-то заговариваться стал. Иди, ложись, — настойчивее позвала она.

Кондратий, ощупывая болящий нос, нерешительно направился к постели. «А может, и вправду все это мне представилось? — подумал он. — И человек, и этот валеный сапог…» Он опять потрогал нос, заметно опухший. «Не о забор ли я стукнулся?» — заключил он.

В один из воскресных дней против небольшой лавчонки Кошманова, где начинается церковная площадь, был заложен фундамент, а недели через две поднялось и само здание кооператива. Сюда был перенесен один из пустующих больших амбаров Артемия, купленный на взносы пайщиков. Работа продвигалась быстро, в ней участвовали все пайщики, умеющие держать в руках топор. И когда здание было готово, из города навезли разного товару. Диву давался Лаврентий Захарович, откуда что взялось: и ситец, и гвозди, и лакомство для ребятишек, и сбруя разная для крестьянского хозяйства. Лаврентий с завистью поглядывал из своего окошка и от удивления хлопал себя по засаленным карманам полушубка, когда он увидел, что широкие двери общественной лавки закрывает Архип Платонов. «Значит, эта харя у них за приказчика будет», — со злостью сказал Лаврентий, отходя от окна, и долго ходил по задней избе, боясь вернуться на свой наблюдательный пост, чтобы не расстроиться еще больше.

Во всем Наймане не оставалось человека, который не пришел бы взглянуть на удивительную кооперацию. Даже работник Кондратия Салдина, Егор Петухов, наблюдавший в щелочку из сеней все происшествия, случавшиеся за его бытность в Наймане, и тот пришел потолкаться среди народа. Ему особенно понравились сверкающие косы. Увидев Цетора, пробравшегося через толпу, подошел к нему, чтобы поделиться своими мыслями. Цетор в руках держал новые, только что купленные ременные вожжи и свернутый кусок синего сатина. Он долго не задержался с Петуховым, успев лишь бросить ему: «Кооперация, оно, конечно, дело верное, но, однако же…»

Тут же среди людей толкался хмельной Лабырь, то и дело подходивший к празднично одетому Сергею Андреевичу, председателю потребительского общества.

— Магарыч, Сергей Андреич, магарыч от правления требуется. Мы вот все здесь самые что ни на есть кипиративные активисты собрались. Мы ее строили, и все это теперича наше, — говорил он, тыча ему в грудь длинным указательным пальцем, испещренным синеватыми узорами шрамов.

— Да ты и так порядком хватил, какой тебе еще магарыч, — ответил Сергей Андреевич и отошел от него, чтобы отделаться.

— Что я выпил, так это особая статья, но без магарыча дело не пойдет, — не отставал от него Лабырь.

Что без магарыча дело не пойдет, с этим согласились и другие члены общества, вскоре вокруг Сергея Андреевича образовался плотный круг. Однако Сергея Андреевича было не так-то легко уломать. Сам он вина почти не пил, разве только по какому-нибудь поводу, и то ради того, чтобы поддержать компанию.

— Из каких же это средств я вам, мужики, выделю для магарыча? — отговаривался он.

Услышав разговор о магарыче, Цетор задержался и, рассовав свои покупки по карманам зипуна, присоединился к остальным.

— Меньшой Платонов порядком уж наторговал, на все обчество хватит по стаканчику, — сказал он.

— Ты-то куда лезешь, несуразный мужик? Ты же и не член общества, — сказал ему кто-то из пайщиков. Но Цетор не растерялся:

— Хоть сейчас записывай! — решительно заявил он.

— Аа-а, теперь записывай, а где был раньше? Сколько тебя, несуразного, уговаривали?

— Оставьте Цетора, Цетор мужик дурак, тут вот Сергея Андреевича надо уломать…

— Чего здесь долго рядиться! — решительно объявил Лабырь. — Давай вытряхивай кассу в мою шапку, сейчас же сбегаю за водкой!

Все ждали, что скажет Сергей Андреевич, но тот молчал. Тут выступил державшийся в стороне Пахом Гарузов. Быстрым движением губ он передвинул цигарку в самый уголок рта и, прищурившись от дыма, медленно, но решительно заявил:

— Не смейте трогать кассу! Я — ревизионная комиссия и делать это не позволю!

— Зачем же кассу! И вообще, зачем нам бегать куда-то за водкой, коли у нас своя есть? Сам же я вчера из города два воза привез. Сергей Андреич, только моргни меньшому Платонову, он живо перекинет один ящик. Больше-то нам и не потребуется.

— Правильно! — поддержали несколько голосов.

— И водку не трогать! — сказал Пахом. — Вообще ничего не трогать! А ты, если дашь — из своего кармана, — обратился он через голову покупателей к продавцу. — А уж если вы хотите магарыча, так давайте соберем складчину по трешнице с носа. Пойдет?

— Ай да Пахом! Умно сказано! Поддерживаю, вот моя трешница! Кто еще? — выступил на середину Дракин.

Он только что пришел и стоял в стороне, прислушиваясь к разговору пайщиков. Толпа, образовавшаяся во время спора вокруг Сергея Андреевича, услыхав про складчину, начала таять. Оставшиеся шарили по карманам и развязывали узелки, доставая скомканные, засаленные бумажки.

— По трешнице много, рубля по два хватит, — нерешительно сказал Филипп Алексеич, сосед Лабыря, мелочью не добрав до трешницы.

— По два так по два, — согласился Пахом, но Лабырь тут же перебил его:

— Ложкой, что ли, водку делить станете? Что там по два, давай по трешнице!

В шапку Пахома с веселым звоном посыпалась мелочь, полетели помятые рубли и трешницы.

— Только не здесь пить, — распорядился Сергей Андреевич. — А то будем мешать торговле.

Вскоре толпа человек в тридцать с ящиком водки высыпала на улицу.

Лаврентий Захарович из своего окна видел, как мужики с ящиком водки направились к одному из пайщиков, жившему с ним по соседству, и облегченно вздохнул:

— Ну слава богу, если они начали с этого, то через год от этой самой кооперации останутся одни только стены.

Он, довольный, отошел от окна и сел к столу, только сейчас почувствовав, что голоден.

— Давай завтракать, — сказал он жене.

— Какой тебе завтрак, время обедать, — ответила та.

— Ну давай обедать.

— Капираторщики-то пошли выпивать, — заметила Анастасия, накрывая на стол.

— Пусть выпивают, а мы закусим, — ухмыльнулся Лаврентий, борясь с желанием взглянуть в окошко.

Люди все шли и шли, обходя его дом, и ни один человек за все утро не останавливался под его окнами и не звал: «Выйдите в лавку!»

А вечером, когда стемнело и Архип Платонов замкнул тяжелые, окованные железом дубовые двери кооперации, на столбике перед самым крыльцом магазина засветился яркий огонек фонаря. Свет бил прямо в окна Лаврентия, мешая спать. Долго ворочался на своей постели Лаврентий. Ему казалось, что этот противный свет, идущий от кооперации, проникает даже сквозь сомкнутые веки. И до тех пор он не мог успокоиться, пока не завесил окна. Так он теперь стал делать каждую ночь.

Кооператив перевернул всю жизнь Лаврентия Захаровича. Торчит он под самыми его окнами, словно заноза в глазу. Каждое утро видит Лаврентий, как меньшой Платонов открывает окованные железом двери, как вечером замыкает их. Сколько Лаврентий ломал голову, чтобы вытащить эту занозу, но ничего придумать не мог. Раз ему в голову пришла отчаянная мысль — поджечь его. Он даже приготовил бутыль с керосином. Но, поразмыслив, сам испугался своей затеи. Кооператив по ночам охранялся сельсоветским сторожем дедом Игнатием, вооруженным охотничьей двустволкой Василия Дракина. Около кооператива, кроме собственной лавчонки Лаврентия, никаких зданий не было, кругом было светло от фонаря: так что если и подожжешь, деваться будет некуда — сразу сцапают. А там Стропилкин составит протокол на пяти листах — и поминай как звали Лаврентия Захаровича. Нет, на это дело он не пойдет. Борьба борьбой, но свою голову подставлять под топор не следует. Вот если бы найти человека, согласившегося пойти на такое дело, Лаврентий ничего бы не пожалел. Но где его найдешь, кому надоела своя голова? «Может, с Васькой поговорить? — рассуждал Лаврентий. — Он парень отчаянный и за деньги на все готов…» Как ни измышлял Лаврентий, ничего дельного придумать не мог. Кооператив продолжал торговать, отбивая у Лаврентия покупателей. И не было Лаврентию покоя ни днем ни ночью. Проснется иногда в середине ночи, откроет глаза, а на стене над самой его головой отражение света от фонаря. Одно спасение — завесить окна. И он завешивал их, ругая жену, забывавшую сделать это с вечера.

Дни теперь казались Лаврентию томительно длинными, хотя время было зимнее. С утра он открывал свою лавчонку, торчал там до обеда, дыханием согревая руки. И хоть бы один покупатель зашел. Все проходили мимо, словно околдовала их эта кооперация, надо, не надо — прут туда. Иногда он выходил на крылечко, с завистью поглядывая на широкие двери общественной лавки. Так он сделал и сегодня. Засунув руки в рукава полушубка, он облокотился на перила крылечка и глядел вдоль заснеженной улицы. Вот показался на дороге Иван Дурнов. «Тоже, поди, в эту кипирацию идет, — подумал Лаврентий. — Зайдет ко мне или не зайдет?..» Дурнов прошел мимо, слегка приподняв большую барашковую шапку. Его длинная, почти до пяток, шуба мела опущенными полами снег. Лаврентий не вытерпел, крикнул:

— Ты чего же, Иван Данилыч, не зайдешь навестить?

— Недосуг, недосуг мне, знако́м, — ответил тот, нехотя останавливаясь.

Он все же вернулся, зашел в лавку Лаврентия.

— Морозно у тебя здесь, — сказал Дурнов, оглядывая лавчонку. — Голландку бы сложил.

— Голландку сложишь — дров потом сожгешь больше, чем наторгуешь, — ответил Лаврентий. И, помолчав, спросил с любопытством: — В кипиратив, наверно, шел?

— Говорят, косы у них там хорошие есть, — купить надо парочку. А тебе что, досадно?

Лаврентий ничего не ответил.

— Силу он имеет, кипиратив-то, — продолжал Дурнов.

— От нас самих сила эта идет к нему… — начал было Лаврентий, но Дурнов прервал его.

— Нет, сила от государства идет.

— Стало быть, ты миришься с этим?

— Кипиратив меня не касается, от него мне даже польза. Вот за косами пришлось бы ехать в город, расход лишний был бы, а теперь здесь, в Наймане. Нет, кипиратив — хорошее дело. Я ему хлеб свой буду продавать.

— Ну, а если за нас возьмутся?

— Кто за нас возьмется? — несколько удивленно спросил Дурнов.

— Налогами будут давить.

— Налоги кипиратива не касаются, налоги само собой. Я думаю, Ленин и это рассчитывает как надо, потому что нас давить нельзя: мы всю Расею хлебом кормим.

Дурнов смолк. Ему показалось, что он и так уже много сказал, и, приподняв шапку, направился к двери.

— Уходишь? — бросил ему Лаврентий.

— Недосуг, недосуг, бывай здоров.

Лаврентий опять остался один.

— Хватит на сегодня, — сказал он себе, накрывая ящики и бочку с таранью, чтобы не залезли мыши.

— Вечером, после ужина, Лаврентий надумал навестить Артемия Осиповича. Давно не бывал у него. Что делает старина? Совсем его забыли.

Надвигалась пасмурная ночь. Через улицу, освещенную фонарем кооператива, бойко пробегала поземка, наметая высокие сугробы перед избами вдоль всего порядка. На западе бледной полоской вдоль мутного горизонта обозначалась погасшая вечерняя заря.

Тропинки к дому Артемия Осиповича не было, только по глубокому снегу смутно различались одинокие следы больших ног, словно здесь проскакала спутанная лошадь. Лаврентий поднялся на высокое крыльцо и обил с валенок снег. В одном из окон был виден свет: значит, хозяин еще не спал. Артемий Осипович полулежал на длинной железной кровати с остатками мочального матраца. Возле кровати стоял облезший стул, на котором кучей были навалены ржавые вилки, тарелки с отбитыми краями, большой кухонный нож, полено, стоптанные валенки и что-то еще. Сам Артемий Осипович в руках держал ножку от стула, словно бы прицеливался ею. Лаврентий с удивлением смотрел на эти предметы и на самого хозяина. Он еще больше удивился, когда ножка от стула, которую держал Артемий, вдруг пролетела мимо него в дальний угол комнаты.

— Ты чего это? Крыс пугаешь? — спросил Лаврентий.

Артемий тупо посмотрел на него и ничего не ответил. Немного спустя он сказал:

— Одного проводил, другой пожаловал. Не встретил?

— Кого? — спросил Лаврентий.

— Попа Гавриила. Самогон пить приходил.

На столе стоял большой глиняный кувшин. Возле него была опрокинута небольшая эмалированная кастрюлька, тут же был стакан и разбросанные по столу куски хлеба вперемежку с обглоданными костями.

— На спор пили: кто больше выпьет, — продолжал Артемий, присаживаясь на койке. — Я все же осилил долгогривого…

Но он вдруг осекся и, схватив со стула тарелку, проворно метнул ее вслед за ножкой стула Лаврентий молча наблюдал за ним, не зная, что это значит.

— Они всегда с того угла появляются. Сначала все выглядывают. Вишь, опять!.. Скрылся. Вот так и дразнят меня, а я все воюю с ними, целыми ночами воюю…

Артемий говорил охрипшим, усталым голосом, качая в такт словам головой с копной седых нечесаных волос. Его некогда широкие плечи остро поднимались вверх, как мослы у загнанной лошади. Лаврентий прошел и сел на стул, не переставая напряженно смотреть на хозяина. Тот, несколько успокоившись встал с постели, оглядываясь, прошелся по комнате подсел к столу.

— Садись ближе, — сказал он Лаврентию, наливая из кувшина темную жидкость.

Себе налил в кастрюльку.

— Я никогда не закусываю, — сказал он, заметив, что его гость, взяв стакан в руку, оглядывает стол. — Это Гавриил закусывал.

Лаврентий выпил: самогонка была с кисловатым и горьким привкусом. Он закашлялся и недовольно сплюнул.

— Пьешь такую дрянь. От нее не только поп Гавриил — я не захмелею.

— Она не сразу ударяет в голову, а забирает постепенно. Сам гнал… Говорят — не пей… Что же мне остается еще?.. Тесно, в собственной рубашке тесно…

— Всем тесно, Осипыч.

— Знаю, — заговорил было опять Артемий, но тут же замолчал и съежился. Он напряженно, не мигая, округлившимися глазами смотрел на стакан, стоявший перед Лаврентием, и вдруг стал из стороны в сторону покачивать лохматой головой, приговаривая: — Ать, ать, ать, ать… Ага, попался! — со злобной радостью вскрикнул он и ладонью быстро прикрыл стакан.

— Я, Артемий Осипыч, не пойму, что ты делаешь. Давеча ножкой стула и тарелкой запустил в угол, теперь со стаканом что-то… — недоуменно сказал Лаврентий, следя за выражением лица Артемия, искаженного кривой улыбкой.

— Чего же здесь понимать, ай не видишь — попался…

— Ничего я не вижу, может, таракан залез в стакан?

— Тарак… — тихо произнес Артемий, улыбка на его лице вдруг сменилась выражением недоумения и испуга. — Эх, ни дна ни покрышки! Выскочил. Опять выскочил. Третий раз я его вот так ловлю в стакане, и каждый раз не получается. Стакан, что ли, плохо прикрываю… Сначала все качается на краю стакана, потом падает туда…

Артемий внимательно оглядывал стакан, не снимая с него ладони.

— Ты, Осипыч, может, нездоров? — осторожно спросил Лаврентий, немного отодвинувшись от стола.

— Все мы одной болезнью болеем, — спокойно сказал Артемий и, немного повременив, добавил: — Слышал, дочь у тебя померла. Что же ты не позвал на похороны?

Лаврентий еще подался назад. «Старик не в своем уме», — подумал он, а вслух сказал:

— Бог с тобой, Артемий Осипыч, второй год уж пошел, как я дочь схоронил.

— Да?.. — неуверенно произнес Артемий.

Лаврентию стало жутко. Из темных углов комнаты вдруг повеяло на него промозглым холодком. Ему показалось, что здесь пахнет сыростью свежей могильной ямы. Он даже пошевелил плечами, чтобы отогнать от тела этот неприятный холодок.

А Артемий Осипович уже забыл, о чем только что говорил. Он вдруг спросил:

— Почем была рожь на прошлом базаре?

Лаврентия передернуло от такого неожиданного вопроса. Он не успел собраться с мыслями, как Артемий уже говорил совсем о другом.

— Кондратий недавно заходил. Жалуется все. На кого и зачем жаловаться? Драться, говорит, надо. А чего драться?

— Под одним небом, Осипыч, все равно не уживемся с этой кипирацией, — сказал Лаврентий.

— Как ты сказал?

— С кипирацией, говорю, не уживемся.

— Кип… кипрацией? А что это такое? — Это… — начал было объяснять Лаврентий, но Артемий его остановил.

— Погоди, погоди! — лихорадочно зашептал он и зашарил рукой по столу: — Сиди, не шевелись, я сейчас его отхвачу.

Рука Артемия наткнулась на кастрюльку, из которой он пил, и Лаврентий не успел отклониться в сторону, как эта кастрюля мигом полетела в него.

— Что ты делаешь, Осипыч?! — вскочил Лаврентий.

Артемий махнул рукой и наклонил голову. Лаврентий не знал, что делать: сесть ли обратно или поскорее убраться отсюда, пока цел?

— Всегда вот так, — заговорил Артемий. — Дразнят только, а ни один не попадается. Ты не сердись, это я не тебя хотел…

— Кого же? Ты же в меня кастрюлей запустил.

— Знаешь, ты только никому не говори, я тебе скажу, — шепотом заговорил Артемий. — И не смейся, хоть и чудно получается…

— Какой здесь смех…

— На плече у тебя чертенок сидел, маленький такой, с мыша, ну все как есть: с рогами и с хвостом. Сидел и смеялся, должно быть, надо мной.

— Чего ты говоришь, Артемий Осипыч? — Лаврентий испуганно оглядел плечо, на которое указывал Артемий.

— Вот те крест, — побожился Артемий. — Ни днем ни ночью покою мне не дают. То и дело прыгают перед глазами.

«Нездоров, нездоров старик», — думал Лаврентий, пятясь от него. Артемий уронил голову на стол. В комнате стало тихо. Замигала коптившая лампа, должно быть, выгорел весь керосин. Темень поползла из углов, придвинулась ближе к столу. Постояв еще немного, Лаврентий тихо вышел.

У выхода на террасу Лаврентий неожиданно столкнулся с высоким человеком, поднимавшимся со двора. От испуга Лаврентий отскочил обратно, в сени, а тот наклонился и стал шарить по полу, искать сбитую шляпу.

— Как баран бодаешься! — услышал Лаврентий бас попа Гавриила.

— Ты, что ли, бачка? — спросил он, снова выходя из сеней.

— Не я, а моя плоть, — произнес Гавриил и пошел впереди.

Он был зол, что встретился с Лаврентием, и, как только они вышли от Артемия, сразу же зашагал быстрее, чтобы отвязаться от спутника.

Ветер стих, поземка улеглась, тихо падал снег. Сквозь мутноватую сетку его кое-где в домах виднелись огни, хотя уже было довольно поздно. Едва Лаврентий вышел из-за церковной ограды, в глаза ему ударил свет фонаря у кооператива. Он зажмурился, чтобы не видеть его, и так шел до крыльца своего дома.

Артемий Осипович опускался все больше и больше. Он потерял счет времени и даже забывал иногда, где находится — дома или еще где. Его опустошенная душа напоминала опустевшие лабазы и амбары за усадьбой, где рыщут голодные крысы, как в его вечно хмельной голове — черные мысли. И дом, где он уже давно живет один, кажется могилой, куда вскоре опустят покойника. Паутиной затянуты все углы и потолки, окна покрылись толстым слоем взмокшей пыли, а стекла наружных рам замерзли, точно обвешанные белыми рогожами. Сестра Артемия Аксинья ютилась в небольшой избушке во дворе и редко заглядывала к брату. Да она теперь и не нужна ему. Артемий и сам понимал, что дошел до такого состояния, когда ни к чему нет возврата. У него не осталось сил не только бороться с новым, но и жить, находиться среди людей. На все он смотрел сквозь пьяную муть, застилавшую его давно уже потухшие глаза, смотрел и ничего не замечал. Окружающее представлялось ему большим пустынным полем… Иногда на него находило просветление, он вспоминал свое прошлое, но, вспоминая, тяжело вздыхал, как смертельно раненный волк, оставленный охотниками в расчете, что он и сам испустит дух.

Уже много ночей Артемий совершенно не спит. Он сидит на мочальном рваном матраце койки и воюет с чертями, которые теперь появляются со всех углов и не дают ему покоя. Всю ночь Артемий не тушит коптящую лампу: боится оставаться в темноте. Она для него превращается в невероятное нагромождение разных чудовищ, лезущих на него, терзающих его тело. Иногда он, обессиленный, падает, погружаясь в кошмарный сон. Сны для него еще страшнее яви. После каждого такого сна Артемий скорее бежит к своим кувшинам или бутылкам, жадно глотает кислый самогон или горькую водку. Хмель для него единственное спасение от всех кошмаров. Мозг обволакивает туман, восприятие притупляется, и ему становится от этого легче. Сегодня он также бросился к своим бутылкам, но за какую ни брался — все были пустые. Много их валялось под столом, под стульями, на окнах — куда бы ни посмотрел Артемий. Водкой его регулярно снабжала сестра из каких-то своих расчетов, но на этот раз в доме не оказалось ни одной полной бутылки, не было в кувшинах и самогона. Артемий метался из стороны в сторону, из угла в угол, но найти ничего не мог. Он бегал по комнатам, натыкался на опрокинутые столы и стулья, спотыкался о бутылки, валявшиеся на полу. Вдруг ему стало казаться, что пустые бутылки усеяли весь пол, заполнили все комнаты — ни пройти, ни протиснуться. Он в ужасе схватился за голову и бросился во двор, бежал и даже слышал хруст стекла под ногами.

Во дворе холодный ветер несколько освежил его разгоряченную голову. Мысли его слегка прояснились. Ему пришло на ум найти что-нибудь здесь и на это достать вина. Он обежал весь двор, заглянул в конюшню, в которой когда-то ржали сытые, откормленные кони. Однако нигде ничего не нашел. Конечно, у него еще много добра: двор, дом, за усадьбой — большие амбары, из которых можно построить не один хороший дом. На них он еще много вина может выпить. Но вот сейчас, в настоящую минуту, ему было нечем залить в груди жар, нечем остановить это страшное завихрение мыслей. В каретнике ему на глаза попался легкий тарантас. На нем, запрягши чистокровного орловского рысака, он не раз вихрем проносился по улицам Наймана, давя кур и зазевавшихся поросят. Да что Найман — мало ли где он ездил! А теперь тарантас без колес покоится на двух длинных жердях, концы которых упираются в дощатую стенку каретника. Артемий молитвенно поднял глаза вверх, вспоминая былое. Но тут же застыл, похолодел: на балке над самой его головой сидела огромная черная собака с рогами и длинным хвостом, свисавшим почти до земли. Это чудовище лаяло, широко разевая пасть. Но голоса его Артемий не слышал. Округлившимися от ужаса глазами Артемий шарил по каретнику в поисках чего-нибудь, чтобы прогнать чудовище. Взгляд его остановился на оглоблях тарантаса, на одной из них был ременный чересседельник. Артемий стал его отвязывать. Чересседельник ссохся и порыжел, словно покрылся ржавчиной, но был еще довольно крепкий. Артемий, сам не понимая зачем, попробовал его прочность и уже забыл о чудовище, которое привиделось ему на балке. Он еще острее почувствовал в груди жгучий огонь, который было необходимо залить глотком водки, и опять заметался по каретнику, точно лисица, у которой подожгли облитый керосином хвост. Из дома он вышел раздетый и без шапки, но не чувствовал холода. Он не замечал, что лицо и губы его посинели, зубы выбивали частую дробь. У него было только одно желание — избавиться от этой мучительной тошноты, от лихорадочных мыслей. Непонятная свинцовая тяжесть давила ему на голову, торопила что-то сделать, а что — Артемий не знал. Ему стало казаться, что он не успеет сделать это что-то, придут и отнимут из его рук ременный чересседельник, помешают ему. Подгоняемый страхом и желанием избавиться от всего этого, он торопливо взобрался на тарантас и, перекинув чересседельник через балку, привязал его, сделал петлю. «Врешь, врешь, не успеешь!» — твердил он какому-то невидимому противнику, просовывая голову в петлю. И только когда холодный ремень чересседельника коснулся его шеи, Артемий пришел в себя, стал оглядываться по сторонам. Он испугался, увидев себя на тарантасе. «Господи, что это со мной? Где я?.. — проговорил он и хотел перекреститься, но рука успела дотянуться только до бороды. Концы жердей, на которых покоился тарантас, понемногу съезжали по стене вниз, пока не сорвались. Тарантас рухнул на землю, Артемий повис и закачался в петле чересседельника.

Глава пятая

Исчезновение Захара Гарузова из села для Тани было загадкой. Однако она ни у кого ни о чем не спрашивала. Уязвленная девичья гордость не позволяла ей узнавать о причинах его внезапного отъезда. Как ни возмущена она была таким его поступком, все же часто вспоминала этого скромного, тихого парня, который заставил биться ее сердце несколько сильнее обычного. Она и сама еще хорошенько не понимала своего чувства, и стоило б Захару подольше не возвращаться домой, оно и угасло бы в сердце Тани.

Однажды вечером она с Лизой возвращалась из ячейки. Время приближалось к весне. Была оттепель, внезапно наступившая в конце февраля.

— Давай постоим немного на улице, — сказала Таня. — Видишь, какой теплый вечер.

Где-то на нижнем конце села девушки пели позярат[11]. Песня была длинная, монотонная, но ее нехитрый мотив хорошо передавал чувства, вызываемые приближением весны.

— Знаешь, о чем я давно с тобой хотела поговорить? — сказала Лиза, вслушиваясь в песню.

— О чем? — отозвалась Таня, не обратив внимания на странный тон подруги.

Лиза немного замешкалась, подыскивая слова, чтобы выразиться поделикатнее.

— Хотела сказать, о чем уже давно говорят про тебя люди.

— Обо мне? — удивилась Таня. — Что же говорить обо мне?

— Ты совсем не знаешь? До сего времени ничего не знаешь?

Она передала ей ходившие про нее слухи.

У Тани словно язык отнялся. Она не могла произнести ни слова. Невольно вспомнился Захар, скромный и несмелый взгляд его черных, умных глаз. «И он этому поверил!» — с горечью подумала она.

— Кому же понадобилось пустить такую невероятную ложь? — спросила наконец Таня.

— Кто его знает, всякие люди есть…

Эта весть глубоко ранила ее. Комок злобы подкатился к горлу. Попадись ей сейчас обидчик, Таня такое сделала бы с ним!.. Но как его найдешь, если говорят многие?!

Никакая боль или печаль долго не остается в сердце. Уж так устроен человек. Если бы все горести, которые сваливаются на человека, задержались в его сердце, если бы человек не умел забывать их, жить было бы невозможно. Но человек по самой природе своей всегда стремится к радости, без нее нет жизни. Так было и с Таней. Болью отозвалась в ее сердце эта клевета. Но боль понемногу рассосалась, утихла, а потом и совсем исчезла. А тут подоспела весна, опушились зеленью деревья, распустились цветы, дни стали длиннее, работы у Тани прибавилось.

С первыми днями весны, как птицу на насиженные места, потянуло Захара в родной Найман.

Сколько ни давал он себе, зароков, лежа длинными зимними ночами на узкой койке в общежитии для разнорабочих на строительстве завода, что больше не встретится с Таней, забудет ее навсегда, но ничего не получилось. Ему без конца мерещился дорогой облик девушки со светлыми косами, с васильковыми глазами, и не было сил освободиться от него. Утром он шел работать в котлован, выбирал самую большую тачку и без отдыха вывозил землю, стремясь утомить себя, чтобы ночью избежать дум о Тане. Вся артель землекопов, в которой работал Захар, с восхищением смотрела на этого богатыря, в руках которого тяжелая тачка казалась детской игрушкой. А бригадир после работы подходил к нему и, похлопывая его по плечу, сообщал, сколько он сегодня заработал.

— Ты у нас гордость артели, мордвин, — говорил пожилой бригадир, любуясь коренастой широкоплечей фигурой Захара. — По всей стройке одними из первых считаемся. Глядя на тебя, и другие подтягиваются. Молодец, мордвин, из тебя хороший рабочий выйдет.

Захар смущенно молчал. А вечером — опять думы о Тане, опять ее облик вставал перед ним, отгонял сон и покой. Это было своего рода болезнью, от которой нет иного лекарства, как только вернуться в Найман, увидеть виновницу своих страданий. Он давно уже примирился с тем, что слышал о ней. «Да и было ли там что-нибудь, может, все это наболтали?» — думал Захар. Он ругал себя, что уехал, не повидавшись с Таней, не поговорив с ней. «Хотя о чем говорить? Кто он ей? Какое он имеет право копаться в ее делах?!»

Накануне Первого мая, после ужина, бригадир землекопов всю свою артель повел в клуб строителей на торжественное собрание.

— Увидишь, как нас будут чествовать, — говорил бригадир Захару. — А все благодаря тебе. На первое место вытянул бригаду… Ну, а об остальном пока помолчу.

«Остальное» было то, что, когда стали премировать отличившихся в работе, Захара Гарузова вызвали на сцену, где заседал президиум. От смущения Захар и не понял, что говорил человек в очках и с синим узеньким галстуком, показывая на Захара. Потом этот, в очках, подошел к нему и попросил сказать несколько слов собранию. Но Захар не знал, о чем говорить, и продолжал растерянно молчать. В зале сидели свои люди, рабочие. Они понимали его смущение и попытались помочь ему, дружно захлопав в ладоши.

— Что же ты ничего не сказал? — спрашивал его бригадир, когда Захар вернулся на свое место.

— А что я скажу?

Бригадир начал ему что-то длинно объяснять, но в зале все время стоял шум рукоплесканий, и Захар ничего не понял.

Его за хорошую работу премировали двухмесячным окладом, а бригаду — баяном. Захар за зиму и так скопил немного денег. «Вот и лошадь будет Степану», — думал он, уходя из клуба, когда кончилось собрание.

После майского праздника Захар заявил, что решил уволиться. Эта весть огорчила артель землекопов. Захара стали уговаривать, чтобы он остался.

— Ведь самый сезон работ начинается, мордвин ты эдакий, — говорил рассерженный бригадир. — Только бы работать, а ты расчет…

Больше всех уговаривала Захара секретарь комсомольской организации строительства — черноглазая шустрая девушка. Каких только доводов не приводила она Захару, чтобы удержать его! Захар смотрел на ее продолговатое лицо, живые черные глаза с искорками молодого задора и думал, что она немного похожа на Таню и говорит так же быстро, словно хочет высказать все сразу, только у Тани косы и васильковые глаза, а эта подстриженная и черноглазая.

— Да вы и не слушаете меня, — наконец обиделась девушка. — Я вас убеждаю, а вы о чем-то другом думаете…

— Да, совсем о другом, — машинально повторил за ней Захар и спохватился, что, пожалуй, нехорошо сказал.

— Несознательный вы, вот что! — закончила девушка, весьма недовольная разговором.

Наконец подошел день отъезда Захара. Провожала его почти вся артель с бригадиром. Уж больно всем по душе был этот малоразговорчивый, скромный мордовский парень.

— Эх ты, мордвин, мордвин, напрасно уезжаешь, — сокрушенно говорил бригадир, поглаживая выбритый подбородок. — Ну, не забывай нас. Если не по душе будет там, у себя, опять качай к нам, примем, хороший ты парень.

Захару самому было грустно расставаться со своими новыми товарищами, за зиму он очень привык к ним. Все они съехались из разных уголков большой России. Многие мечтали остаться навсегда здесь, стать рабочими. Так вначале думал и Захар. Но это было только вначале. От тех намерений не осталось и следа. Он торопился в родной Найман.

На явлейскую станцию поезд прибыл рано утром, но Захару не хотелось появляться днем в Наймане. Он вышел на дорогу, дошел до явлейского леска и расположился под кустами на опушке. Когда солнце склонилось к закату, он тронулся в Найман, шел и радовался при виде зеленеющих полей. Кое-где еще работали запоздалые пахари на узеньких полосках загонов. Вдали маячил высокий горб Ветьке-горы, а там, за этой горой, — Найман. Идти было хорошо — ни ветерка, ни пыли, ни жары.

Как ни старался Захар не спешить, в Найман все же пришел засветло, вместе со стадом. Чтобы избежать встреч, решил пройти задами к своей Камчатке, но на повороте в проулок его окликнул Иван Воробей.

— Что это Пахома нашего не видно с тобой? — спросил его Захар.

— Ваш Пахом теперь кооперативный начальник, то бишь не начальник, а ревизия, да еще у Канаева заместителем. Так что, дружок, вот с этим сопляком чирикаю… — кивнул он на подростка, стоявшего в стороне. — А тебя и не узнать, словно городской какой, — говорил Иван Воробей, посматривая на новый пиджак и желтые ботинки Захара.

— Ты меня для этого и окликнул? — смеясь, спросил Захар. — Ну, пойдем, чего здесь стоять? Как у вас дела идут в ячейке.

Захару не терпелось хоть что-нибудь узнать о Тане, но прямо спросить о ней постеснялся. Иван же, как нарочно, длинно рассказывал о последней постановке, которую готовила ячейка к пасхе, где они с Лизой играли чуть ли не главные роли. О Тане и не обмолвился. Все о Лизе и о Лизе. «У всякого, знать, свое», — подумал Захар, перекидывая сумку с одного плеча на другое. Потом Иван поведал ему о найманских новостях, и, когда дошли до крайнего проулка, где жил Иван, Захар уже был в курсе всех дел.

— Приходи вечером в ячейку, теперь нас там много, собрание будет, — сказал Иван, расставаясь с ним.

Матрена собирала ужин, когда в избу вошел Захар. Кроме Пахома, вся семья была в сборе. Захара совсем не ждали. Первыми пришли в себя от удивления Митька и Мишка. Они бросились к дяде, повиснув у него на руках. Степан как сидел у стола, о чем-то разговаривая с ребятишками, так и застыл с открытым ртом. На печи, разглядев сына, запричитала старая мать, протягивая к нему худые, иссохшие руки. Захар сбросил сумку и шагнул к матери. Он легко снял ее с печи, отнес к лавке и усадил. Из чулана показалась Матрена со вспотевшим лбом. Все собрались вокруг Захара, радуясь его возвращению. Он стал развязывать свою сумку, поглядывая на племянников, у которых глазенки так и сияли в ожидании гостинцев. Из сумки Захар вытянул большую связку баранок и подал Матрене.

— На, подели ребятам, — сказал он.

Потом вытащил два платка: один — Матрене, другой — матери. У Матрены глаза засияли не меньше, чем у ребятишек. Ведь ей за все время жизни у Гарузовых еще никто ничего не дарил, а теперь — платок, да еще какой хороший, большой и теплый.

— А вот это тебе, Степан, — сказал Захар, положив на стол перед братом деньги.

— Это чего? — не сразу сообразил он, уставившись на аккуратно сложенные бумажки.

— Это та самая лошадь, о которой ты так долго мечтал, — шутливо сказал Захар.

Но Степан не привык, чтобы его мечты сбывались. Он с недоумением смотрел на деньги и, казалось, никак не мог сообразить, что сказал брат.

— Чего же ты одеревенел? — подтолкнул его Захар. — Бери, считай, может, не хватит.

Степан наконец взмахнул руками и потянулся было к деньгам, но остановился.

— Здесь больно много, — сказал он со скрытым недоверием. — Как? Как же ты их?.. Заработал?.. Аль как?..

— Ничего не много, а в самый раз на лошадь, — ответил Захар, подвигая деньги ближе к Степану. — Считай, а о прочем не беспокойся, я их честно заработал, премию мне дали, вот и набралось.

Степан все еще боялся дотронуться до них, точно это были не деньги, а горячие угли.

Вскоре явился и Пахом. Он спокойно приветствовал брата, как будто тот отсутствовал день или два, и подсел к столу. Степан к этому времени уже успел прийти в себя. Не торопясь, сосредоточенно он считал деньги. Каждую бумажку подносил к коптящей лампе, долго осматривал ее, вертел и так и этак, клал на стол, несколько раз ладонью проводя по ней, чтобы разгладить складки. Матрена и старая мать не мигая следили за ним. Митька и Мишка, чувствуя торжественность момента, притихли и молча жевали вкусные баранки. Пахом молча курил.

— А ты ругал его, что от общего дела бежит, — сказал Степан, кончив считать деньги и прикрыв их растопыренными узловатыми пальцами, как будто боялся, что их сдует ветер или они улетят сами собой.

Пахом ничего не ответил Степану. Немного погодя спросил Захара:

— Знать, там, где был, можно зашибить деньжат, коли и домой привез?

— Работа ничего, не мало зарабатывал. Да еще премию получил.

— За хорошую работу, значит? — спросил Пахом, сразу оживляясь.

— А что это за место, где ты работал? — спросил и Степан.

— Завод строится. Большой завод — половину Наймана можно уместить в его двор, — рассказывал Захар.

— Опять сделал большую ошибку, что уехал оттуда, — недовольно сказал Пахом.

— Погоди ты со своими наставлениями, — отмахнулся Степан.

— А как там кормили? — спросила Матрена.

Захар обстоятельно рассказывал, как кормили в рабочей столовой, перечислял блюда. Его внимательно слушали. А Степан, все еще прикрывая ладонью деньги, не спускал с брата глаз и, казалось, глотал галушки.

— Мясо почти каждый день, — рассказывал Захар. — Белого хлеба сколько угодно.

— Вот бы нам туда… — вздохнула Матрена.

— Захар, а кашу там давали?! — не вытерпел Степан, все время ожидавший, когда брат назовет его любимое кушанье.

— Ну, — улыбнулся Захар, — каша там не в почете…

Степан кашлянул, попытался вскочить, но, вспомнив о деньгах, остался сидеть.

— А мы тут живем и ничего не видим, — огорченно сказал он.

— Чего ты их рукой-то держишь? — сказала Матрена, кивая на деньги. — Спрячь куда-нибудь.

Степан хотел сунуть деньги в карман, но раздумал, прошел в чулан и положил их на верхнюю полку посудника, где обычно у него хранились разные квитанции. Однако только он успел вернуться к столу, как метнулся обратно в чулан и взял с полки деньги.

— Пошел теперь носиться, места им не найдет, — сказала Матрена.

Наконец Степан завязал деньги в платок и повесил в уголок над образом. Но ему показалось, что и там им не место: снял узелок и засновал по избе, не зная, куда его деть.

— Дай-ка их сюда, — сказала Матрена и вырвала из его рук узелок с деньгами.

— Ты их за пазуху, Матреша, положи, — сказал Степан.

— Знаю куда.

— Теперь у нас дела пойдут, — мечтательно говорил Степан, возвращаясь к столу. — Завтра же с Матрешей отправимся в город покупать лошадь. Я думаю, на явлейском базаре мы не найдем подходящую? — спросил он Захара. — Как ты думаешь? Сюда больше цыганы пригоняют, с ними я не хотел бы связываться…

— А в городе у тебя деньги еще жулики отнимут, — пошутил Пахом.

— Ты все смеешься, — недовольно отозвался Степан. И тут же сказал жене: — Ты их, Матреша, за пазуху сунь.

Через минуту он опять возвратился к своим мечтам:

— Теперь дела у нас пойдут… Будет своя лошадь… Телочка, что купили осенью, глядишь, на будущий год отелится, коровкой сделается…

И пошел, и пошел Степан расписывать, как он будет теперь жить, каким он теперь будет хозяином. Держитесь, Иван Дурнов и братья Платоновы: Степан Гарузов в люди выходит! Матрена, пристально смотря на мужа, шевелила губами, повторяя про себя заветные слова Степана, так же близкие ей. Пахом недовольно взглянул на них и, махнув рукой, пошел спать на подлавок.

— Ты, Пахомушка, цигарку-то дома потуши, а то, не дай господь, избу спалишь, — заметила мать.

— Спалю — землянку выроем, — ответил Пахом. — Пойдем, Захар, здесь тебе все одно негде лечь, на полатях жарко.

Захар отправился с Пахомом. Мать полезла на печь. Митька и Мишка давно уже храпели на полатях. А на шестке остыла всеми забытая картошка, которую Матрена сварила на ужин. Никто и не вспомнил о ней! До ужина ли было? Долго еще раздавался возбужденный голос Степана, рисовавшего перспективу будущей зажиточной жизни. А рядом с ним сидела Матрена, зачарованная его мечтами. Потом они легли на полу и долго не могли заснуть, ворочаясь на жестком тюфяке из ржаной соломы. Степан то и дело протягивал руку к пазухе жены, нащупывая узелок с деньгами, и на время успокаивался.

А утром, когда посерело ночное небо и заря разлила свой свет по полям, Степан и Матрена уже были на ногах. День начинался пасмурно, накрапывал тихий, теплый дождичек. Но это не остановило Степана и его жену. Они торопливо собрались, чтобы тронуться в дальнюю дорогу. Послезавтра в уездном городе начнется весенняя ярмарка, на нее они теперь и торопились.

Спустя некоторое время они уже шагали по дороге, поднимаясь на Ветьке-гору.

Уже около недели прошло, как вернулся Захар, но никак он не мог включиться в найманскую жизнь. В ячейку еще не ходил, не смея встретиться с Таней. Что он ей скажет? Какими словами оправдает свой побег? Но думай не думай, а целое лето дома сидеть не будешь. Да и нестерпимо хотелось ему посмотреть на Таню.

Сегодня с утра Матрена позвала его в лес за дровами.

— Зачем же вдвоем? Я один поеду, — сказал он.

— Вдвоем больше принесем.

На лошади поехать в лес Степану и не заикайся. Ему теперь не до дров, от зари до темна в поле. Кончив свою пахоту, нанялся пахать безлошаднику. Он словно хотел наверстать время, которое прожил без лошади, с завистью наблюдая, как пахали другие. Теперь он сам пашет, и пусть другие завидуют ему. Да что удивительного на себе нести дрова из лесу, все так делают, у кого нет лошади. Ходили же они раньше. Отчего же сейчас не пойти?

В лес Захар тронулся после завтрака. Взял с собой маленький топорик, веревку и, чтобы было веселее, поманил облезлую, несуразную Митькину собаку. Пошел берегом Вишкалея просто потому, чтобы побывать в тех местах, где когда-то бегал мальчишкой босиком. В поле виднелись пахари. Загоны доходили до самой реки. Некоторые из них зазеленели, а засеянные недавно еще были черными. Захар перешел на ту сторону и, как только выбрался из ракитника на луг, повстречал Григория Канаева с Дубковым.

— А-а, пропащий! — воскликнул Канаев, пожимая ему руку. — Что же ты глаз не кажешь? Приехал, а не видно тебя.

Захар не успел ответить Канаеву, как тот сразу же обратился к Дубкову.

— Один — вот этот. Как, подойдет?

— Отчего же? — ответил Дубков, внимательно разглядывая Захара.

— Мы тебя учиться думаем направить, — сказал Канаев Захару. — Поедешь? Школа такая открывается в городе для молодежи.

— Может, я не подойду туда? — со смущением отозвался Захар.

— В самый раз подойдешь, только тебе придется подготовиться немного, так что время до осени зря не теряй. Поговори с Татьяной Михайловной, чтобы она с тобой позанималась. Мы ей с Василием Михайловичем растолкуем, в каком роде заниматься с тобой.

Канаев с Дубковым перешли речку и пошли полем. Захар и не заметил, как глупая собака увязалась с ними. Он проводил их взглядом, задумавшись о том, что ему сказал Григорий. Но вдруг вздрогнул, сообразив, что пока разговаривал с Канаевым, не вспомнил о своей неприязни к нему из-за злополучных слухов о Тане. «Полно, правда ли это? — усомнился Захар. — Уж больно не похоже на Григория».

Лес встретил Захара ласковой прохладой. Молодая листва еще была светло-зеленая и клейкая, словно облитая конопляным маслом. Далеко вглубь Захар не пошел. Нашел сухостойное дерево, срубил его, поколол. У него набралась порядочная вязанка дров. Время приближалось к обеду. Домой идти не хотелось. Захар вышел на просеку, сбросил с плеч вязанку, лег на мягкую мураву, заложив руки под голову. По небу, как легкие холстинки, лениво плыли куски белых облаков. Лес глухо шумел, навевая сладкую дрему. Захар на минуту закрыл глаза, погружаясь в раздумье. «Учиться, — повторял он и сам не верил этому. — Учиться в город…» Думал ли когда-нибудь о таком счастье он, деревенский парень, еще совсем недавно не знавший ни одной буквы? «И Таня будет меня готовить, — проговорил он вслух. — Опять Таня, везде она. Нет, видно, без нее для меня ни одной дороги в жизни…» Он попытался представить ее в своем воображении и не смог.

Обратно Захар пошел другой дорогой и у села чуть-не нагнал вереницу учеников, возвращавшихся с экскурсии. Впереди шла Таня в легком белом платьице и в цветной косынке, накинутой на плечи. Она часто поворачивалась назад, подгоняя отстающих. «Заметила ли она меня?» — подумал Захар, замедляя шаг. И до самой своей избушки он издали наблюдал за ней.

Вечером Захар не вытерпел и собрался сходить в Совет. Надел желтые полуботинки, суконные брюки и синюю сатиновую рубаху с отложным воротником, расчесал густые непослушные волосы.

— Чем не парень? — сказал, глядя на него, Степан. — Не одну учительницу сманит!

Но Захар так на него посмотрел, что Степану сделалось неловко. Он сегодня, в субботний день, вернулся с поля раньше обычного и собирался в баню. Ему все же хотелось поговорить с Захаром, похвалить его.

— Чего же ты сердишься? — начал он опять. — Верно говорю, что ты первый парень на селе. Прошли теперь те времена, когда мы прятались от людей, боялись показаться на улице. Теперь наша берет. Сегодня вот Гриша с волостным председателем поле осматривали: не остается ли у кого незасеянным загон. Видишь, как власть заботится о нас, мужиках. То-то же… Подходили и ко мне. «Свой пашешь?» — спрашивает меня волостной. «Нет, говорю, безлошаднику. — Давай, давай, говорит, помогай…»

Захар не дождался, когда Степан кончит свою длинную речь, ушел.

В Совете Захар, кроме двух стариков — деда Игнатия и церковного сторожа деда Прокопа, никого не встретил.

— Кынцамолия теперь, поди, в бане моется, — проговорил дед Игнатий на вопрос Захара. — Посиди немного с нами, со стариками, может, кто и подойдет. Недавно, знать, приехал? Тебя все не видно было…

— Кынцамолия теперь все больше в школе собирается, — вставил дед Прокоп.

Захар немного задержался с ними. Скрутил цигарку, покурил, невольно прислушиваясь к болтовне стариков. В школу идти было неудобно, да и там сейчас, кроме старой учительницы, никого не могло быть.

— Мы вот с тобой в разных местах служим, а старики, почитай, одинаковы, — говорил дед Игнатий Прокопу.

— И места у нас, почитай, одинаковые, — равнодушно заметил дед Прокоп. — И к моему, и к твоему месту люди ходят. Людные у нас с тобой, Игнаша, места.

— Нет, Проша, — возразил Игнатий. — Места у нас с тобой не одинаковы. Твое место несознательное, а мое обчественное и сознательное, и служит оно всему селу.

— А церковь, по-твоему, не селу служит?

— Церковь — это не Совет. Ты бы хоть кипиратив, что ли, взялся охранять, и мне, глядишь, легче было бы.

— Куда мне с деревянной ногой-то кипиратив охранять, не доверят мужики.

— Хочешь, я с Григорием поговорю?

— Не надо, мне в церковной караулке лучше: зимой тепло, а летом прохладно.

— Вот то-то ты и есть несознательный, — с укоризной заметил дед Игнатий.

— Ладно тебе ругаться, давай лучше погляди картошку, испеклась, наверно.

Дед Игнатий поковырялся в углях. Запахло печеной картошкой. Одну за другой он выкатил из голландки на пол десятка полтора обугленных картофелин.

— Вот бы к ним капустного рассолу, — сказал дед Прокоп, глотая слюну.

Неожиданно вошли Канаев и Пахом.

— Никак тебя не могу приучить, Игнатий Иваныч, к порядку, — недовольно сказал Канаев. — Сколько раз тебе говорил, чтобы ты не пек в голландке картошку. Да еще трубу закрыл. Иль не слышишь, угаром пахнет?

— Угар, Григорий Константиныч, совсем ничем не пахнет. У отца Гавриила есть ефимия, так в ней сказано, что угар — непахучая вещь, — заметил дед Прокоп и, постукивая деревянной ногой по полу, заторопился к Игнатию помочь ему собрать с пола картошку.

— У попа Гавриила, кроме попадьи, есть еще монашка Аксинья, но чтобы была Евфимия, этого я не знал, — сказал Пахом и улыбнулся, сверкнув широкими зубами.

— Тебе смех, а я точно говорю. И эта ефимия не баба, а книжка такая, — немного обиженно сказал Прокоп. — И книжка эта не церковная, а в ней все как есть прописано по-русски. Я хоть читать не умею, но его дочки читали, и я все слышал.

— А я ведь думал, баба, — опять засмеялся Пахом.

— За пустое ругаешь, Григорий Константиныч, как себя помню — в этой голландке картошку пеку, и ни один человек еще ни разу не угорал, — сказал дед Игнатий, собрав картошку в подол длинной посконной рубахи.

— Было время — пек, а теперь надо понять, что здесь у нас сельский Совет. Шли бы вы с дедом Прокопом в его сторожку и пекли там сколько угодно. А то давеча заходит сюда Василий Михайлович Дубков, а у тебя около голландки вот эти висят. Их можно было во дворе повесить, день солнечный. И вообще летом незачем топить голландку.

— Это рыбу ловить меня нечистый таскал. Поймать ничего не поймал, а портки намочил, — сказал Игнатий и снял с голландки сохнувшие штаны.

Старики со своей печеной картошкой вышли из избы.

Канаев сказал Захару:

— Волостная партийная организация просит послать от нас двух молодых людей учиться в губернский город. Я уже говорил тебе: открывается совпартшкола.

— Туда, поди, очень грамотные требуются, а я что? — возразил Захар.

— Очень грамотным и учиться нечего, — заметил Канаев. — Целое лето готовиться будешь.

— А другой кто?

— Николай Пиляев. Надо и его послать, он учиться вроде желает. Пусть, может, там из него настоящего человека сделают. Ну как, согласен?

— В таком деле что спрашивать, — вмешался в разговор Пахом. — Учиться ему позарез надо.

Захар не мог не согласиться с ним. С тех пор как он овладел началами грамоты, учение стало единственным желанием в его жизни. Теперь же перед ним открывалась возможность, о которой он не смел и мечтать. «Кто же это так заботится обо мне?..» — думал Захар, но разобраться в этом вопросе сам не мог, хотя и понимал, что для него неожиданно открывалась широкая дорога, по которой он пойдет, не оглядываясь назад.

В воскресенье в Найман откуда-то забрел цирк и расположил свой балаган под ветлами на площади. Вечером перед этим балаганом в первый раз после своего приезда Захар встретился с Таней. Они поздоровались, как обычные знакомые, спросили друг у друга, кто как жил это время. Захар говорил мало и нехотя. Больше рассказывала Таня.

— Знаете, о вашем приезде мне вчера сказал Григорий Константинович, — обронила между прочим Таня и тут же запнулась.

Обоим стало неловко. Захар не заметил, как она покраснела до самых ушей. Оба невольно вспомнили о сплетне, разлучившей их на целую зиму. Чтобы замять неловкость, Захар сказал:

— Все эти дни после приезда я никуда не выходил.

— Напрасно. Я не знала, что вы приехали. Вам говорили об учебе?

— Вчера Григорий Константинович сказал.

«Опять этот Канаев, — недовольно подумал Захар, но тут же мысленно обругал себя. — И впрямь, почему в самом деле не упоминать его?..»

— Поедете? — спросила Таня.

— Конечно. Только вот надо подучиться. Опять вам придется со мной заниматься.

— Мне уже говорили об этом.

— А будет у вас охота возиться со мной летом? Вы, поди, на лето домой собираетесь?

— Мой дом там, где я сама нахожусь, — с улыбкой ответила Таня. — А у вас разве не так? Помните, как вы сами однажды сказали, что, в какую бы сторону ни пошли, все равно к себе домой придете?

«Значит, и она меня не забывает, если помнит все, что я с ней говорил», — подумал Захар, а вслух сказал:

— А все же, не тяжело вам будет заниматься все лето без отдыха? Ведь я, как вы знаете, жаден до учебы, целыми днями не дам вам покою.

— Это еще вопрос, кто окажется напористей, — улыбнулась она и спросила шутя: — Вы не боитесь свирепой учительницы?

— В васильковых глазах свирепости не бывает… Васильки не крапива, они не жгут.

— Вот как! — Таня пристально посмотрела на него. — Это вы в городе научились так говорить?

Захар сделал вид, что не расслышал. Представление в цирке, шло своим чередом: атлет поднимал тяжелые гири, фокусник тянул изо рта разноцветные ленты, глотал горящую паклю, клоун с безобразно намазанным лицом кривлялся и падал, вызывая у зрителей смех.

Таня между тем говорила:

— Тянуть с началом учебы не следует, надо приступать к занятиям завтра или послезавтра.

— По мне хоть сейчас, Татьяна Михайловна, — отозвался Захар.

Ему страшно хотелось уйти отсюда, но он стеснялся предложить это Тане, а уходить один не хотел. Таня сама пришла ему на помощь.

— Чего хорошего смотреть, как он там кривляется? — сказала она.

— Мне самому хотелось уйти отсюда. Только вот на прощанье хочу кое-что показать этим циркачам.

Выбравшись из толпы зрителей, Захар попросил у отдыхавшего силача разрешения попробовать поднять его гири. Тот с усмешкой оглядел фигуру Захара, но все же принес одну из двухпудовых гирь. Захар легко перекинул ее из руки в руку, положил на левую ладонь и, высоко подняв над головой, отбросил далеко в сторону. На него обратили внимание зрители. Раздались ободряющие возгласы:

— Давай давай, меньшой Гарузов, покажи им, как поднимать гири.

— А потяжелее нет? — спросил Захар силача.

Тот ему принес довольно большой железный диск, который сам поднимал обеими руками только до груди. Захар взял диск, обеими руками поднял на уровень плеч, переложил плашмя на ладонь правой руки и поднял над головой. В публике раздались возгласы одобрения. С диском на руке Захар вышел из кольца зрителей и направился к луже близ балагана. Здесь, слегка присев, он вдруг распрямился, и тяжелый диск, описав короткую кривую, шлепнулся в грязную воду, взметнув тучи брызг. Вокруг послышался смех, крики одобрения.

— Зачем же бросать в грязь? — недовольно сказал силач, с трудом извлекая из лужи тяжелый диск.

— Захар! Помоги ему! — кричали из толпы.

Но Захар, отыскав глазами Таню, шагнул к ней, они отошли от балагана.

— Зачем вы это сделали, Захар? — с легким укором спросила она.

— Сам не знаю зачем, захотелось вдруг поозорничать.

Они шли по тому же большому проулку, что и в последний раз осенью, перед расставанием. Таня с веселым удивлением смотрела на своего спутника, не смея коснуться его мускулистой руки. «Ну и силища», — думала она. Долго шли молча, точно боясь нарушить тишину вечера.

— Помните это место, где я галошу потеряла, а вон там вы меня на руках перенесли? — тихо сказала Таня, когда они подходили к школе.

— Все помню, Таня, — в тон ей отозвался Захар, и ему показалось, что он до сих пор ощущает вес ее тела.

Их нагнал незнакомый человек и обратился к Захару.

— Ваша кидала грязь наша гиря?! — сказал он с сильным восточным акцентом.

Захар не сразу нашелся. Ему теперь и самому было совестно за свой поступок.

— Захар, извинитесь перед ним, — толкнула его в бок Таня.

— Скажи, ваша кидала гиря?! — настойчиво требовал циркач.

— Ну я, — наконец ответил Захар.

— Я есть хозяин цирка, — начал незнакомец, прикладывая правую ладонь к груди. — Прошу ваша идти работать мой цирк. Буду давать пятьдесят рублей жалованья.

Захар улыбнулся, а Таня не выдержала, рассмеялась. Они ожидали чего угодно, но только не этого, думали, что циркач будет ругать Захара за озорство.

— Зачем мне твои пятьдесят рублей? — сказал Захар. — Ты того, прости, брат, меня, что в грязь закинул твое колесо.

— Я буду давать тебе сто рублей!

— Нет, и ста рублей не надо.

— Душа любезнай, сто рублей буду давать. Мой цирк — кароший цирк. Мой цирк смотреть каждый ярмарка, каждый село. Ты будешь очень довольный. Сто рублей тебе мало?

— Дело не в деньгах, — улыбнулся Захар.

— Сто рублей ни один артист у меня не получает, а тебе я дам, айда и кидай гири, куда хочешь, только на людей не кидай.

— Нет, не пойду. Ни за сколько не пойду, — решительно сказал Захар и двинулся дальше, обходя неожиданного собеседника.

— Напрасна, ах как напрасна не хочешь работать мой цирк. Мой цирк — кароший цирк. Будешь после каяться, да я не буду здесь. Подумай карошо, маладой человек, до завтра падумай, а утром придешь мой цирк…

Но Захар уже не слушал его. Он шел, украдкой поглядывая на Таню.

— Я не сказал вам, Татьяна Михайловна, — заговорил Захар, когда они отошли довольно далеко, — как в городе почувствовал, что вы для меня значите. Куда ни пойду, куда ни повернусь — всюду вы. Кажется, что сама жизнь моя началась с того дня, когда я впервые увидел вас…

Таня молчала, смотря себе под ноги, точно боялась поднять глаза. Лицо у нее потемнело, губы были плотно сжаты. На щеках вспыхивал румянец. Признание застало ее врасплох. А Захар все говорил и говорил о том, как он после работы ночами думал о ней…

Так они дошли до дома Сергея Андреевича. Остановились у ворот. Но Тане не хотелось уходить домой. Ей все это время так недоставало его.

— Посидим в саду, — предложила она.

Они прошли в небольшой опрятный садик Сергея Андреевича и сели на скамейку под старой, корявой черемухой. Захар опять начал было говорить о своих чувствах, но Таня осторожно положила на его руку свою узенькую ладонь.

— Не надо, Захар, сейчас об этом, — сказала она. — Меня все время мучает мысль: как вы могли тогда поверить тому?

Захар неосторожно спросил:

— Значит, ничего такого не было?

Таня вздрогнула, ее васильковые глаза потемнели. Захар смутился, виновато опустил голову.

— Давайте никогда больше не будем возвращаться к этому ненужному разговору, — сказал он.

За полями в густую пелену тумана и пыли садилось багровое солнце. Где-то далеко за огородами блеяли овцы и мычали телята — должно быть, возвращалось стадо. С площади доносилось пение девушек. Из задней калитки двора с пустыми ведрами показалась Лиза. Заметив Таню и Захара, она поставила ведра и подошла к ним.

— Вы чего же ушли с представления? Эх, и интересно было! — сказала она. — И другие парни пробовали поднимать ихние гири, только то железное колесо никто не мог поднять, а Колька Пиляев от натуги штаны порвал. Так и треснули по швам. Смеху сколько было…

Лиза громко засмеялась.

— Что же вы молчите? — удивилась она, видя, что ее рассказ совсем не трогает их. — А, понимаю: помешала я вам…

Она, быстро повернувшись, пошла к колодцу.

— Что ты, Лиза?! — крикнула ей вслед Таня, но та и не обернулась.

Появление Лизы словно растопило Ледок между молодыми людьми, возникший из-за необдуманного вопроса Захара. Они опять разговорились. Таня спрашивала, как и где он работал зиму. Потом снова заговорили об учебе и не заметили, как прошел вечер, как прошла короткая майская ночь. Пора было расставаться.

Еще немного задержались у ворот.

— Я позавчера был в лесу, — сказал Захар, не выпуская руку Тани. — А когда шел обратно, видел вас с учениками. Долго шел за вами. Смотрел…

— Что же не подошли?

— Неловко было, я дрова нес.

— И много, должно быть, несли! — смеясь, сказала Таня, вспомнив, как он поднимал тяжелый чугунный диск.

— Уряж Матрена сказала, что на недельку хватит.

— А я цветы принесла с поля, огромный букет. Хотите, покажу?

Таня шмыгнула в калитку и вскоре появилась в окне с букетом полевых цветов. Захар поднялся на завалинку, и они одновременно склонились над цветами.

Она смотрела из-за цветов и улыбалась глазами.

— Ну, идите же, — опять сказала она, но, закрыв окно, продолжала смотреть сквозь стекло; наконец она махнула цветами и скрылась.

Слышно было, как в доме встали, вышли в сени. Захар спрыгнул с завалинки и зашагал по улице. Он только теперь увидел, что совсем рассвело и скоро будут гнать стадо. Он шел точно пьяный, покачиваясь и оступаясь. Навстречу ему показались Иван Воробей и его подпасок с небольшими котомками за плечами и длинными кнутами, извивавшимися по дороге, как змеи. Иван подмигнул Захару и сказал подпаску:

— Вот вырастешь большой, и ты до этих пор будешь гулять.

— Я больше не вырасту — возразил мальчик.

— Кто тебе сказал?

— Брат.

— Обманул он тебя, все люди растут.

Захар не слышал, о чем они говорили дальше. Чтобы, избежать встреч, он свернул в проулок и пошел задами.

Найман просыпался. Он начинал скрипеть воротами, дверьми домов; распелись петухи, замычали коровы, заблеяли овцы, закудахтали куры, задребезжали телеги и рыдваны. От озерного луга с гиканьем и свистом пронеслись верхом на лошадях мальчишки и парни, что были в ночном.

Захар шел и ликовал при виде просыпающегося села. Все ухабы жизни как-то сгладились в его представлении в это утро. И не было ничего лучше этой жизни, такой, как она есть. Даже старухи, вышедшие на огороды поливать капусту, еще совсем недавно так бессовестно злословившие про его любимую девушку, казались ему преисполненными душевной красоты. Все недоброе сейчас забылось, как забывается темень ушедшей ночи, как забываются морозы прошлой зимы. Наступал новый день, с цветущими садами, с молодой завязью яблок.

Спать Захару не хотелось. Он был сильно возбужден пережитым за эту ночь. Степан собирался в поле, когда Захар дошел до своей избушки. Торопливо переодевшись, Захар вскочил в телегу и взял вожжи. Лошадь, почувствовав его сильные и умелые руки, взяла с места рысью. Утренний ветерок пахнул в лица сидящих в телеге, точно над ними пролетела стая больших крылатых птиц.

Никогда Захар не думал, что так быстро может лететь время. Еще совсем недавно была весна, когда он засел за учебники, а теперь уже и лето кончается. Убранные с полей снопы лежали на токах, сложенные в скирды, ждали обмолота. В воздухе повеяло сентябрьской прохладой, ночи стали совсем холодными. По берегу Вишкалея дважды покошенный луг потемнел, и лес изменил окраску. Он еще не пожелтел, но уже не был зеленым. Цветы остались самые поздние, и то лишь по краям дорог и тропинок или в сухих лощинах. Осеннее увядание приближалось с каждым днем. Но что из того, если на душе у человека весна, и сам он своими чувствами скрашивает жизнь.

Захару жизнь теперь казалась прекрасной, несмотря на то что уряж Матрена вплоть до самого нового урожая пекла хлеб из картофеля и частенько за обедом приходилось довольствоваться щами из щавеля. Жизнь казалась привлекательной и другим Гарузовым. Каждый из них находил в ней хорошее, строил свои планы, заглядывал в будущее. Степан весь ушел в свое хозяйство, в нем теперь была лошадь и росла телочка, которая вот-вот станет коровой. Пахом с головой ушел в дела села, учился и работал вместе с Канаевым, строил новую жизнь. Захар, каждый день встречаясь с Таней, был счастливейшим человеком во всем Наймане. Он любил, и эта любовь для него была своего рода светом, который освещал его дорогу в будущее. В прошлом году Захар только научился читать и писать, но он с такой энергией взялся за дело, что лето для него не прошло даром. Таня удивлялась, как он все схватывает на лету. В первое время с ним вместе занимался и Николай Пиляев, но вскоре это ему надоело. Он заявил, что и так все знает, а чего не знает, там, в школе, подучит. Захар и Таня не очень печалились об этом. Николай только мешал им заниматься.

Таня радовалась успехам Захара, но к радости ее подмешивалась иногда и грусть: скоро все это кончится. Она любила его, хотя и старалась не выдавать себя. Молчал о своей любви и Захар. С весны, когда Таня сказала ему, что сейчас не надо говорить о своих чувствах, он больше об этом не заговаривал. По красноречивым взглядам, по внимательному отношению, по сотне мелочей она видела, как он ее любит, и теперь даже хотела, чтобы он говорил о своей любви, но сама она не могла открыться ему. Из живой, говорливой девушки в его присутствии она превращалась в тихую, даже застенчивую. Лиза уже не раз замечала. «Что с тобой, Таня? Тебя словно подменили». Она, конечно, знала о ее любви. Девушки часто делились друг с другом сокровенными тайнами. Так Таня узнала, что Лизе Николай Пиляев нравится больше, чем Иван Воробей. Таня не одобряла ее выбора, но Лиза сердилась, если она плохо отзывалась о Николае.

— Что мне твой Воробей! — с возбуждением возражала Лиза. — Пастушок найманский, и все. А этот поедет в город учиться, начальником сделается…

— Жизнь изменчива, Лиза, — старалась убедить Таня свою подругу. — Сегодня Иван пастух, а в будущем может стать большим человеком.

— Что-то не верится, чтобы пастух большим человеком сделался. Будешь всю жизнь слушать его дудку, а хорошего ничего не увидишь.

Таня умолкла. В любовных делах советовать бесполезно, сердце само выбирает. Пусть попробуют ей сказать, что Захар плох, не ровня ей, разве она послушает?

В начале сентября из города пришло письмо, в котором говорилось, что учеба во вновь открытой школе начнется только в первых числах ноября. Впереди было еще полных два месяца. Чтобы они не прошли даром, Захар опять засел за книги. Теперь, с началом занятий в найманской школе, он встречался с Таней только по вечерам.

Однажды поздно вечером, проводив Таню, Захар задержался под окном Сергея Андреевича. Из-под навеса сарайчика, что возле ворот, доносился сдержанный говор. Захар узнал голос Николая. В руках он держал свернутую цигарку: спичек в кармане не оказалось. Решил заглянуть под навес, попросить прикурить у Николая. Там сидели на старых перевернутых дровнях Николай и Лиза.

— Спичек у тебя нет? — спросил Захар, останавливаясь у входа.

— Я и сам до смерти хочу курить, вот табаку нету, дай на цигарку, а спички сейчас нам Лиза вынесет.

— Да не стоит, — начал было Захар. — Я думал, у тебя есть.

— Погоди, сейчас вынесет.

Лиза в темноте отодвинула в заборе доску и полезла во двор.

— Видишь, где у моей невесты вход, — проговорил Николай. — Это она чтобы домашних не тревожить. И хитрый же народ эти бабы.

— Невеста, говоришь? — переспросил Захар.

— А чего же? У нас с ней, брат, все слажено, не сегодня-завтра свадьбу сыграем. И задатками обменялись: она мне дала свой шелковый платок, зеленый с бахромой, ну, а я ей сатиновую рубаху отдал. Так что у нас дело на мази.

— А как же с учебой теперь? — спросил Захар.

— О, до учебы еще далеко — целых два месяца, можно не одну свадьбу сыграть.

— Скучать там в городе по невесте не будешь?

— В гости к нам с Таней будут ездить.

Немного помолчав, он спросил:

— В дружки ко мне пойдешь?

— Не знаю, никогда я не бывал дружкой, но уж если ты непременно хочешь меня — что ж, пойду.

Доска в заборе опять скрипнула, возле них появилась Лиза. Она сама зажгла спичку и дала им по очереди прикурить. Захар мельком взглянул на освещенное лицо Лизы, и ему подумалось: «Не в свой лапоть обувается девка».

— Ну, бывайте здоровы, — произнес он вслух. — Мешать вам больше не буду.

Он вышел из-под навеса, оставив их одних.

Глава шестая

Пиляевы готовились к женитьбе сына. Свадьбу хотели сыграть по всем эрзянским обычаям. День для сватовства выбрала сама Пелагея: середину недели. Сразу после обеда она послала мужа к Канаевым, чтобы пригласить с собой на сватовство и своего зятя, Григория, Пиляевы не совсем твердо были уверены, что Сергей Андреевич согласится выдать свою дочь в их дом. Значит, сватовство следовало провести особенно умело. Григорий там будет не лишним. Неплохо напомнить в доме девушки, кто ей придется родней. С этим был согласен и Лабырь и не стал перечить, когда жена послала его к Канаевым. Конечно, Николай и Лиза могли бы пожениться «самокруткой», то есть Николай просто привел бы к себе домой Лизу, переночевала бы она с ним, а потом уж родителям волей-неволей пришлось бы согласиться. Такие свадьбы в Наймане происходили часто, когда родители девушки почему-либо не соглашались выдавать дочь. Случалось и так, что невесту уводили против ее воли, крали. Соберутся братья и близкие товарищи жениха, запрягут лошадь порезвее и едут поздно вечером к дому нареченной девушки. Какую-либо из подруг подговорят, чтобы та вызвала ее из дома, а тут уж стоят наготове и, как только девушка появляется на улице, ее хватают, сажают в сани или на телегу, смотря по времени года, и увозят к себе домой.

С Лизой не было надобности так поступать, она сама соглашалась выйти за Николая. Дело было только за родителями, которых следовало как-нибудь уломать.

Лабырь двинулся к Канаевым.

— Да смотри не пропади там, — говорила Пелагея, провожая его. — А-то станешь где-нибудь небылицы рассказывать.

Канаевы только кончили обедать, когда к ним вошел Лабырь. Сам Григорий прилег на конике, Марья убирала посуду.

— Немного не подоспел, Константин Егорыч, — сказал Григорий, поднимаясь.

— Я и сам только сейчас из-за стола, — ответил Лабырь, присаживаясь на лавку. — По делу, Григорий Константиныч, зашел.

— Давай, давай, выкладывай. Большое дело?

Лабырь сначала набил табаком трубку, прикурил и, пустив тонкую струйку синеватого дыма, проговорил с не свойственной ему серьезностью:

— Дело большое, и твоя помощь в нем необходима.

— И вправду, наверное, большое, коли так начинаешь, — усмехнулся Григорий непривычной серьезности тестя.

— Пойдем к нам невесту сватать.

— Невесту? Кому?

— Спрашиваешь — Конечно, не себе. Сыну. Время уж… Хватит ему по улицам гоняться.

— Да ведь он же учиться поедет.

Канаев даже привстал.

— Я думаю, одно другому не мешает, — сказал Лабырь.

— А вот я на твоем месте не разрешил бы ему сейчас жениться. Пусть сначала едет учиться, а после видно будет, — не сразу ответил Григорий.

— Прямо говоря, и я так думал, да что поделаешь, коли жениться приспичило. — Лабырь усмехнулся. — Да еще мать настропалила, девушка уж больно гожа, по сердцу ему, знать, пришлась.

— Она же никуда не денется, девушка-то ваша, — вмешалась в разговор Марья.

— Видишь ли, боится, что за другого выйдет. Поговаривают, что Дурнов за своего сына хочет ее сватать.

— Кто же девушка? — спросил Григорий.

— Сергея Андреича, Лизка. Огонь-баба будет. Да ведь и сами, Григорий Константиныч, в его пору мы уже женаты были. Покойный отец вожжами меня порол, чтобы женился. Что же я буду препятствовать?

— Все же не советовал бы, — отозвался Григорий, опять садясь на коник.

— Ну как, пойдешь с нами? — немного погодя спросил Лабырь.

— Сватать-то? Я уж и не знаю, что делать. Вот Марья пойдет, она лучше меня поможет в этом.

— Марья особо пойдет.

— Грише нехорошо ходить по таким делам, — вступилась Марья за мужа. — Это, поди, все мать придумала. Ну, чего он пойдет туда?

— Гриша — сила, — возразил Лабырь. — Против него Сергею Андреевичу не устоять.

Поговорили еще. Лабырь ушел, добившись от Григория согласия. Однако Марья после ухода отца стала отговаривать мужа.

— Не суйся ты в это дело, без тебя как-нибудь сосватаем, — говорила она. — Ты знаешь, какая у нас семья, уживется ли в ней Лиза? Потом тебя будут винить, что вот мол, сосватал…

— Парень-то уж больно Николай не того… — отозвался Григорий, соглашаясь с женой.

Вечером Марья одна пришла к родителям. Здесь уже все собрались. Ждали вестницу, посланную узнать, примут ли сватов. Лабырь сидел у стола в новой вышитой рубахе, с расчесанными на пробор волосами. На столе, на белой скатерти, лежал каравай ржаного хлеба и деревянная солоница. В углу под образами стояли литр водки и кувшин самогону. В избе собралась родня Лабыря: сосед Цетор, Филипп Алексеевич с женой. У двери стояли несколько подруг Агаши. С ними шутил и украдкой от матери заигрывал Николай. Сама Пелагея была одета в длинную широкую руцю с яркими вышивками на груди, на рукавах и по подолу. Широкий ворот скреплен крупной подковообразной застежкой — сюлгамо. Узорчатый кокошник ее был расшит мелким бисером. Из-под кокошника опускались на шею аккуратно собранные концы белого, вышитого по краям платка. Для столь торжественного момента Пелагея не пожалела своих лучших нарядов. Все находящиеся в избе толковали о плохих и хороших сторонах характера Лизы. Таков обычай. Когда собираются сватать невесту, сначала обсудят все ее достоинства и недостатки.

— А Гриша где? — спросил Лабырь, как только Марья появилась в избе.

— Ему чего-то недосуг, сказал, чтобы его не ждали.

Пелагея недовольно покосилась на Марью и, заметив, что дочь пришла в сарафане, накинулась на нее:

— А ты-то чего так вырядилась? Ворон, что ли, пугать на огороде собралась? Зачем оделась не по-людски?!

— Не надо, Пелагея, начинать с крику такое дело, — вмешалась жена Филиппа. — Ладком давайте да мирком. А ты, любезная, сходи переоденься, пока не пришла посланная. Она уже вот-вот должна подойти.

— Недосуг ему, дела у него, — ворчала недовольная Пелагея. — Сто дел ради этого надо бы оставить.

Марье пришлось сбегать домой, одеться по-эрзянски. Когда она вернулась обратно, здесь уже готовы были к выходу. Посланная в дом невесты крестная мать Николая рассказывала, как ее встретили. Кончив рассказ, она вытащила из просторных малиновых рукавов грязную мочалку, которой вытирали стол или лавки.

— Насилу удалось стащить, — сказала она, показывая свою добычу. — Теперь уж девка у нас будет. Сначала долго все отказывались принимать, но потом чую, что дело на лад идет.

— Стало быть, не отказались? — спросил Лабырь. — В таких случаях прямо не говорят.

Пелагея зажгла перед образами восковую свечу. Все встали, начали молиться. Лабырь стоял около жены. Его взгляд невольно остановился на горлышке посуды с водкой, запечатанной красным сургучом. В середине молитвы Пелагея обернулась к Николаю и рукой, которой крестилась, погрозила ему, чтобы он подошел ближе, не прятался от молитвы. Николай со смущением взглянул на девушек, но послушался и встал рядом с матерью.

— Тоже комсомолец, а сам молится, — шепотом заметила одна из девушек; они осторожно захихикали.

Когда молитва закончилась, Пелагея взяла со стола каравай, а Лабырь — литр водки и кувшин с самогоном. Чтобы никто не перешел им дорогу, пошли задами. Было уже довольно темно. На небе сверкали яркие осенние звезды. Ветер дул с востока, было свежо.

Прежде чем войти в избу Сергея Андреевича, остановились в проулке. Одна из женщин подошла под самые окна и стала прислушиваться, о чем говорили в избе. Это было очень важно, надо было, чтобы там обязательно произнесли одно из имен пиляевской семьи. Улучив момент, подслушивавшая женщина подозвала остальных, и все они пошли в избу.

Семья Сергея Андреевича старалась показать, что совсем не знает и не понимает, зачем к ним пожаловали в такой поздний час. Сам Сергей Андреевич сидел на краю печи, разутый и с расстегнутым воротом. Лиза сразу же юркнула в чулан. Только мать Лизы вопросительно смотрела на гостей. Лабырь с женой встали под матицей и начали сосредоточенно креститься на образа, от них не отставали и пришедшие с ними.

— Что скажете? — проговорил Сергей Андреевич, когда те кончили молиться и стали посматривать на лавки, ожидая приглашения сесть.

— Дело с вами мы начали, теперь пришли доделывать, — выходя на середину избы, сказала крестная Николая, не раз побывавшая здесь в качестве свахи.

— У тебя, Сергей Андреевич, есть дочь, — поддержал ее Лабырь, — а у нас сын. Значит, по рукам. Что здесь много толковать, я лишних слов говорить не люблю…

Все невольно улыбнулись, хорошо зная, как он не любит много говорить. Кончив, может быть, единственную за всю свою жизнь короткую речь, Лабырь достал из кармана трубку и уже примерился стукнуть ею об край лавки, чтобы выбить оставшуюся в ней золу; но Пелагея внушительно дернула его за рукав зипуна. Трубку пришлось спрятать обратно. К этому времени Сергей Андреевич надел валенки, слез с печки и подошел к столу.

— Пришли хорошее дело делать, доброе дело ладить, а то оно у нас еще не сделано, еще не слажено, — заговорила Пелагея и сразу же перешла на речитатив:

Пока Пелагея полунапевом произносила все это, остальные молчали, вслушиваясь в ровное течение ее голоса. После нее тут же заговорила крестная Николая.

— Каяться вам не из-за чего будет: дочь ваша войдет в лучшую семью села. Кто не знает родителей парня, кто не знает самого парня — барина: нравом тихий, собой пригожий, телом здоровый, к каждому делу сноровку имеет, грамоту знает, товарищи его — все люди Совета…

Сергей Андреевич с женой и рта не успели раскрыть, как пришедшими все уже было сказано, жена Сергея Андреевича только и нашлась промолвить:

— У нас девушка еще молода, куда ей замуж?

— А наш парень разве с бородой ходит? Ведь он только на два лета раньше ее рожден, — ответила ей Пелагея.

— Одна останусь дома, помогать мне некому будет, — опять нерешительно отозвалась хозяйка.

— Девку, любезная, не будешь всю жизнь держать около себя, ей самой надо гнездышко свить, — поддакнула одна из женщин.

— В таком деле сначала надо спросить саму девушку, может, она и замуж-то не хочет, чего нам зря рядиться и торговаться? — сказал наконец и Сергей Андреевич.

Сваты все еще стояли. Сергей Андреевич пригласил их присесть.

— Ну-ка, выйди-ка сюда, доченька, — повернулся Сергей Андреевич к чулану, где укрылась Лиза.

— Да уж так бы не пришли, если бы у них с женихом не все слажено было, — сказала крестная Николая.

— Слажено у них или нет, я этого не знаю. Мне надо услышать от нее самой. Выйди сюда, Лиза! — позвал Сергей Андреевич настойчиво.

— Коли на то пошло: вот их сговор!

Крестная Николая вынула из-за пазухи шелковый платок Лизы, зеленый с кистями, и развернула перед Сергеем Андреевичем.

— Выходи, тебе говорят, из чулана! — сердито крикнул он, но, когда Лиза появилась перед людьми, мягко сказал ей: — Сватать тебя пришли. Не прячься, твоя участь решается. Я тебя неволить не стану. Теперь не те времена, когда девушек выдавали, не спрашивая их согласия. Как скажешь сама, так и будет. Пойдешь за Николая?

— Парня знаешь, не сторонний какой-нибудь, вместе росли, — вмешалась крестная Николая.

— По рукам, Сергей Андреич, чего тут? Разольем вино и сватьями станем. Не корову, поди, у тебя торгуем, — поддержал и Лабырь.

Пелагея точно только этого и ждала: хлоп каравай на стол. Рядом с караваем Лабырь поставил водку и кувшин самогона. Крестная Николая кинулась к Лизе и что-то стала нашептывать ей на ухо.

— Вместо матери тебе буду, серебряный мой кусочек, — промолвила Пелагея.

— Говори же, или у тебя язык отнялся? — спрашивал Сергей Андреевич молчавшую дочь.

Происходила ли в ней какая-нибудь борьба, сомневалась ли она в эту минуту, принимая окончательное решение? Трудно сказать. Ее лицо полыхало от смущения, опущенные вниз глаза были скрыты под длинными густыми ресницами. Наконец она, шевельнув губами, сказала тихо:

— Выйду за Николая…

— Ты это хорошо подумала? — спросил отец.

На его лице мелькнула тень неодобрения, лоб покрылся мелкими складками, глаза сузились. Мать Лизы уголком платка вытирала слезы.

— Выйду за него, — громче и настойчивее повторила Лиза и тут же убежала в чулан.

— Ну и делу конец! — обрадовался Лабырь и бросился к кувшину, но успел только вынуть затычку.

— Погоди ты со своим вином, — опередила его Пелагея и оттолкнула от стола. — Надо все по порядку, как у добрых людей.

Все встали. Мать Лизы засветила свечку и поставила перед образами, стали молиться. Потом Лабырь всех попросил к столу, а Пелагея прошла к невесте в чулан. Вскоре оттуда послышался ее речитатив:

Пока мужчины усаживались за столом, Пелагея кончила свой речитатив и теперь подошла к матери Лизы и запела. Ее голос звенел, точно у молодухи:

— Скоро, что ли, кончатся твои песни? — с нетерпением сказал Лабырь, хозяйничая за столом.

В иное время он и сам не прочь был бы послушать жену, но теперь, когда на столе водка и кувшин самогону, ему было не до песен. Хозяйка дома взяла со стола принесенный каравай и заменила его своим. В избе появились родные Сергея Андреевича, тоже подсели к столу. Сразу сделалось шумно. Громче всех, как всегда, раздавался голос Лабыря. Где надо и не надо, он то и дело говорил своей новой родне: «Сват!» или «Сваха!» и все намеревался рассказать к случаю какую-нибудь быль, но Пелагея сердито одергивала его за рукав и шептала на ухо:

— Не нужны на таком месте твои побаски.

Все шло хорошо. Чарка быстро переходила из рук в руки, литр опустел, опустел и кувшин. Присутствующие много и громко разговаривали. Казалось, только одного Сергея Андреевича не затрагивало общее оживление, он отмалчивался и лишь поддакивал в ответ словоохотливому свату. От жены не ускользала его угрюмость, и она время от времени подносила к мокрым глазам конец головного платка. С улицы то и дело заглядывали в окна любопытные. Лиза, услышав голоса подруг, накинула на плечи зипун и хотела выйти к ним на улицу. Пелагея кольнула ее косым взглядом, а мать сказала:

— Ты далеко, доченька?

— На улицу выйду, к подругам.

— Повесь зипун и вернись на место.

Лиза недоуменно взглянула на мать, потом — на будущую свекровь и покорно опустила глаза. Она только сейчас поняла, что девическая воля кончилась вместе с вином, которое было в кувшине. Ей вдруг стало грустно, сердце сжалось, глаза затуманились слезами.

— Позови сюда подруг, — сказал ей отец.

Но Лиза ничего не ответила. Вскоре из чулана послышались ее всхлипывания. Мать Лизы подошла к окну и, приоткрыв раму, позвала Лизиных подруг. Девушки вошли толпой и с шумом забились в чулан.

День свадьбы был назначен на воскресенье следующей недели.

И не заметила Лиза, как прошли эти полторы недели. Наступило то воскресенье, когда в их доме ожидали сватов за невестой. Хлопоты и подготовка к свадьбе казались Лизе от непривычки удивительными. По вечерам на гулянье она уже не выходила. К ней в дом приходили подруги, вместе причитали об окончании ее девичьей свободы. Николай приходил каждый вечер, нарядный и веселый. Он каждый день приносил невесте какой-нибудь подарок: платочек, яркую ленту или отлитое им самим оловянное кольцо. Но это было все вчера, позавчера, на прошлой неделе. Сегодня же Лизу разбудили рано и стали собирать к отъезду в чужую семью. С рассветом их дом заполнили родные, соседи, близкие, знакомые. Все собрались проводить Лизу. Она в последний раз ходила по избе отца, прощалась со своим девичеством, с печальной улыбкой встречала приходящих подруг, вяло разговаривала с ними. Подруги жались у порога и вполголоса напевали тоскливые прощальные песни. На лавке были сложены Лизины вещи, которые она увезет с собой в дом жениха. Здесь был небольшой сундук, две подушки, одеяло из домотканого клетчатого холста. У эрзян перины в то время редкостью были, и то у очень богатых. Их заменяли ватолы — матрацы, сделанные из очесов пеньки. И у Лизы на сундуке под подушками лежала такая ватола. Одеяла тоже набивались очесами. Только были они тоньше и легче.

Лиза в последний раз вышла к колодцу за водой. Шла она медленно по огородной тропинке, мысленно прощаясь со всем, что попадалось ей на глаза. У колодца немного задержалась, нежданно и непрошено, словно бусинки с оборванной нитки, покатились светлыми шариками слезы.

Вспомнились эрзянские причитания, известные еще с детства от матери. Лиза осторожно запела. Кто в селе не знает певунью Лизу! Кто не слушал ее песен! Но теперь ее голос дрожал и прерывался:

Лиза оборвала пение и огляделась испуганно: не слышит ли ее кто-нибудь? Прислонясь к косяку калитки, выходящей на огород, стояла Таня с полотенцем на плече. Лиза смутилась, однако подумала про себя: «Ее ли почувствовало мое сердце?»

— Что же ты остановилась? Пой, — сказала Таня и направилась к колодцу.

— Это не песня, это — урнема[12].

Лиза заметила, что со дня сватовства Таня словно избегает ее, говорит с ней мало и неохотно. Лиза пристально посмотрела в глаза подруги и убедилась, что та действительно недовольна ею. Она тихо спросила:

— Ты что так рано встала?

— Тебя провожать.

В этом «тебя провожать» Лиза почувствовала легкий упрек. «Так, значит, она потому на меня дуется, что я за Кольку выхожу. А чего ей дуться?» Но Таня и сама спохватилась, что сказала нехорошо, и поспешила исправить оплошность:

— Жаль мне расставаться с тобой, Лиза, я так к тебе привыкла. Ну с чего ты надумала замуж? Чего тебе не жилось у отца с матерью?

— Такая уж у девки судьба. С отцом и матерью век не проживешь.

— Все равно мне это странно: уйти в чужой дом, к чужому человеку…

Таня мотнула головой, точно ей за ворот плеснули холодной воды.

— Привыкну, — тихо отозвалась Лиза.

— Давай в последний раз умоемся вместе, — сказала Таня. — Лей мне из ведра, а потом я тебе полью.

Но Лиза отказалась умываться. Она полила Тане, потом зачерпнула еще воды и хотела идти домой. Таня схватила ее за рукав, показала в сторону сада.

— Кто там? — не понимая, спросила Лиза.

— Иван Воробей стоит, под деревьями, — вполголоса сказала Таня. — Подойди к нему.

— Что ты? Куда меня посылаешь?! — испугалась Лиза и заторопилась к дому.

— Лиза! — настойчиво позвала Таня и, когда та остановилась, сказала: — Ведь он любит тебя, Лиза. Что тебе стоит подойти к нему, сказать несколько слов? Я здесь постою. Дай ведро.

Она взяла ведро из ее рук, поставила на землю, но Лиза не двигалась с места.

— Мне сейчас нельзя к нему подходить, нас могут увидеть, — сказала она.

Тогда Таня рукой позвала Ивана и, когда тот нерешительно подошел к ним, схватила ведро и понесла к калитке. Там она остановилась, наблюдая за двором.

— Зачем пришел? — сказала Лиза, не глядя на Ивана. — Опозорить меня хочешь?

— Пришел проститься с тобой, Лиза.

— Чего нам прощаться, ведь мы не родные какие-нибудь, — перебила она его.

— Ты мне ближе родной была, нет у меня больше человека в Наймане, с которым бы я так хотел проститься…

— Зачем же тебе уезжать?

— Как же я могу остаться здесь, когда больше не будет тебя?

— Что я — умру?!

— Для меня ты словно бы умрешь…

— Хватит тебе, Воробей, чирикать чего не следует. Убирайся отсюда поскорее, пока тебя не видели со мной. Тоже приперся прощаться…

Лиза резко повернулась и быстро пошла от него, Иван постоял у колодца и тоже пошел прочь.

— Сердца нет у тебя, Лиза, — сказала Таня, когда они вместе вошли во двор.

— А чего мне с ним там делать? Еще увидит кто…

В избе Лизу уже давно ждали. Крестная мать кинулась ей навстречу, вырвала из рук ведро.

— Без тебя некому за водой сходить! — сказала она ворчливо. — Собирайся поскорее.

— Погодите-ка, бабы, почему она не причитает? — спросил кто-то из женщин. — Без причитаний из родительского дома не уходят.

— Причитай, Лиза.

Вокруг нее собрались женщины, стали уговаривать, чтобы она причитала. Лиза неохотно начала:

Из своей комнатки вышла Таня и остановилась среди девушек. Завидев ее, Лиза перестала причитать, прорвалась через кольцо женщин и убежала в чулан.

— Что же ты перестала? — кричали ей вслед.

— Кынцамольский начальник у нее здесь, вот она и боится.

— Чего ей теперь кынцамол, коли замуж выходит?

— Давай, давай, Лиза, причитай, не смотри на кынцамол.

— Не буду, что хотите со мной делайте, не буду, — отвечала Лиза из чулана.

В избе торопились, чтобы успеть приготовиться к приезду сватов. Но в этих заботах мужчины не принимали участия. Они сидели на лавках и в ожидании сватов вели степенные разговоры. Под окнами слышались голоса любопытных, пришедших посмотреть на невесту. Более смелые поднимались на завалинку, заглядывали в окна. Многие заходили в избу и от порога с поющими девушками понемногу двигались в сторону стола. Малыши залезали на полати и выглядывали оттуда, словно галчата.

Под окном наконец послышались крики: «Едут! Едут!» Все кинулись на улицу, изба мигом опустела. Малыши вывалились с полатей на пол, будто их кто-то оттуда вытряхнул, и, перескакивая друг через друга, тоже бросились за взрослыми. В избе остались только пожилые женщины. На голову обряженной Лизы накинули малиновую фату и усадили ее на лавку подальше от стола. А с улицы уже доносились звуки колокольчиков и бубенчиков. Шум под окном рос. Раздалось пение свахи.

Константин Егорович Пиляев, он же Лабырь, был из тех жителей села, которые находились между бедняками и середняками, но, несмотря на это, женитьбу сына стремился отметить шумной свадьбой, с приглашением всех родных. К поездке за невестой нашлись и бойкие лошади, и красивая сбруя. В первую телегу был запряжен дурновский жеребец. Долго пришлось Лабырю уламывать Ивана Дурнова, чтобы тот согласился дать своего жеребца. Уступил Дурнов, лишь когда ему пообещали пуд ржи. Запрягал жеребца и правил им Захар Гарузов. Кроме Захара, он никого не подпустил к себе, а жениху Николаю до синяка укусил плечо, когда тот взялся было помочь Захару.

— Ты уж не лезь, — усмехнулся Захар.

— Вот что значит кулацкая порода, не любит нашего брата, бедняка, — держась за плечо, говорил Николай.

За невестой двинулись на пяти подводах. Под каждой дугой звенел колокольчик, на шее у лошадей висели бубенцы. Дуги были обмотаны красными и зелеными лентами, украшены живыми цветами. В гривы лошадей, точно в девичьи косы, были вплетены малиновые ленты. На первой подводе, которую вел Захар, сидели сам Лабырь, Николай и еще двое парней, товарищей Николая. У Лабыря меж ног стоял лагун с самогоном, на передке телеги подпрыгивал на ухабах кошель с пирогами. На других подводах сидели парни, девушки, женщины. От ярких женских нарядов осенний пасмурный день казался светлее. Песни поезжан сливались со звоном колокольчиков и бубенцов, настраивая улицу на праздничный лад. За подводами и с боков бежали ребятишки чуть ли не со всего села, привлеченные шумом свадебного поезда. Они цеплялись за задки телег или пускались в обгон нарядных лошадей. На крылечках домов и у ворот стояли любопытные.

Под умелой рукой Гарузова дурновский жеребец шел, круто согнув шею. Грива, цвета воронова крыла, колыхаясь, точно плыла черным пламенем. Когда жеребец потряхивал головой, рассыпался звон колокольчика и бубенцов. Не только соседи, но и сам хозяин с веселым сердцем смотрел на его красивый ход, как будто впервые видел своего жеребца.

Подводы завернули к дому Сергея Андреевича и остановились у ворот, окруженные вышедшими со двора людьми. Молодежь загородила ворота, девушки приготовили вышитые пестрые передники, требуя плату за вход во двор. Лабырь, крякнув, слез с телеги и бросил в фартук каждой по нескольку заранее припасенных медяков. Но девушки продолжали оставаться на местах, протягивая к Лабырю свои передники. «Мало! Мало!» — кричали они. — «Одели серебром!» Лабырю пришлось кое-кому из них кинуть гривенники и пятиалтынные: тогда они разомкнулись, уступая проход к воротам. Но только успели раскрыться ворота, к жеребцу кинулись двое здоровых парней и схватили его под уздцы. Лабырю пришлось и с ними поторговаться, и, пека он рядился, сваха, стоя в телеге, окруженная молодыми женщинами и девушками, пела:

Но двое парней никак не хотели уступать дорогу, и Лабырь торговался с ними до пота. Сваха, а это была Марья, кончив песню, спрыгнула с телеги и, пританцовывая, подошла к упрямым сторожам. Обращаясь к парням, она запела:

Парни наконец уступили. Они ударили с Лабырем по рукам, как это делают на базаре, и протянули ему фуражку, куда Лабырь кинул несколько монет серебром. Подводы въехали во двор, и в большом дворе Сергея Андреевича стало тесно и шумно, как на ярмарке в день покрова. Но среди всего шума выделялся голос свахи. Ее песня звала родню девушки выйти к ним.

К голосу свахи присоединились голоса поезжанок. Толпа, предводительствуемая свахой, с песнями двинулась к крыльцу, но на пороге им преградили путь самые близкие подруги невесты. Когда приехавшие стали спорить с ними, требуя пропустить их, девушки начали срамить поезжан. Первой досталось свахе:

После свахи они обратились к уредеву[15], но тот не стал им отвечать и спрятался за сваху. Кончив срамить приезжих, девушки потребовали плату за вход. Здесь уже пришлось тряхнуть карманами всем приехавшим мужчинам. Пока они расплачивались, сваха пела, обращаясь к девушкам:

Весь потный, с лагуном самогонки в руках, Лабырь протиснулся вперед. За ним его сосед Филипп Алексеевич тащил тяжелый кошель с пирогами и с закуской. Как они ни пытались прорваться в сени, все же у дверей им пришлось остановиться. На месте девушек здесь теперь стояли женщины-стряпухи. Они требовали показать, что за пироги и угощение привез с собой сват.

— А ну, покажите свой курник. Может, вас и пускать не следует! — кричала одна из них.

— Э-э-э, как мало пирогов с собой привезли! — вторила ей другая, пробуя кошель на вес.

— И этого вам не съесть! — кричал им Лабырь, стараясь протиснуться.

— Пустите его, бабы, видите, как с него течет!

— Поневоле потечет. И до двора не доехал, а уже хлебнул!

— Ты подносила мне, бесхвостая сорока?! — обозлился Лабырь.

— Погодите, бабы, погодите, спросите у них чашку для разлива вина, посмотрим, велика ли!

Лабырь растерянно взглянул на Филиппа Алексеевича.

— Забыли чашку-то? — спросил он.

— В кошеле ее нет, — так же растерянно отозвался Филипп.

— Чашку, для вина забыли! — взвизгнула стряпуха, слышавшая разговор сватов.

— Заткнись ты, шалая, за язык, что ли, тебя дергают?! — повернулся к ней Лабырь.

Но та еще настойчивее стала требовать чашку.

— Лезь вперед, — сказал Лабырь соседу и пропустил его мимо себя, сам же стал уговаривать женщин, отвлекая их внимание. — Мы, милые, серебряные, дайте лагунку проход, а то там уже давно ждут его.

— Ты не лагун — чашку показывай! Чем вино будешь разливать?

— Чашка в кошеле!

— Где кошель? Женщины, держите того, что с кошелем!

Но Филипп Алексеевич уже протискивался в избу.

— Да, теперь удержишь его!

Наконец со своим тяжелым лагунком протиснулся и Лабырь, за ним вошли и остальные поезжане. В избе было жарко, тесно. Окна с улицы были облеплены любопытными, от чего в избе стоял полумрак. Поставив на лавку лагун с самогоном, Лабырь стал помогать выкладывать из кошеля пироги. Приехавшие со сватом мужчины теперь торговались с девушками из-за мест за столом. Николая посадили под самые образа. По одну его сторону села сваха, с другой стороны — старший ку́да[16]. Только они успели разместиться, как из чулана вышли женщины-стряпухи — и прямо к старшему.

— Привезли жениха?

— Привезли, — отвечал тот.

— Покажите, который!

Старший куда схватил с головы жениха картуз, кинул туда три медных пятака и протянул его женщинам.

— Вот где наш жених! — воскликнул он. — Много не много, но для вас, думаю, достаточно: не лошадь покупать даю.

— Век тебе и самому больше не видать! — недовольно сказала одна из женщин, сосчитав медяки.

— Ладно, с нас достаточно! Мы довольны, коли такого зятя привезли!

— Медного, медного!

— У нас медный, да ярче золота!

— Видим, как блестит!

Пока стряпухи пререкались со сватьями, перед образами засветили свечку. Все встали и начали молиться, затем Лабырь, налив из лагуна полную чашку самогона, позвал Сергея Андреевича:

— Иди сюда, сват, теперь твоя очередь!

Угощение началось. Взоры всех в избе были обращены к столу, где по кругу ходила большая деревянная чашка с самогоном. Крепкий самогон вскоре развязал языки. Многим не хватило мест, и пили, и закусывали стоя. В самый разгар веселья женщина из Лизиной родни спросила Лабыря:

— Теперь как, сват, ведь у тебя сын-то кынцамол, слышно, куда-то учиться его посылают, а в церковь венчаться все равно идти придется?

— И у вас дочь кынцамолка, — попытался отделаться шуткой Лабырь.

— Была кынцамолка до выхода замуж!

— Да и не кынцамолка она, а только так, ходила с ними.

— Это уж как они хотят, так и сделают. Ихнее дело, — отвечал Лабырь.

— Как это ихнее дело?!

— Нет, та́к мы не отдадим нашу девушку!

— В церковь, в церковь!

— На все село посмешище не делайте.

Пожилые женщины сгрудились вокруг Лабыря. Он не знал, куда от них деться. Про себя он жалел, что нет здесь с ним Пелагеи, она сумела бы им ответить. К женщинам присоединилась и мать Лизы. Ее голос на минуту заставил замолчать остальных.

— Это как же, сват, ихнее дело? — заговорила она. — Если с этих пор они сами будут распоряжаться, что же тогда будет? Нет! Как я скажу, так и будет! Венчаться в церкви!

Лабырю пришлось дать слово, что без попа свадьбе не бывать.

Чашка с самогоном снова пошла по кругу. Посыпались шутки, смех. Кое-где даже вспыхивали короткие ссоры, но ссорящихся быстро разнимали.

Но вот самогон в лагуне кончился, пироги съедены, вещи Лизы сложены в телегу. Родители Лизы постелили на пол чистое полотенце и велели жениху и невесте встать на него на колени. Началось благословение жениха и невесты. Затем Лизу с Николаем посадили в телегу, и подводы двинулись со двора Сергея Андреевича. По улице ехали с песнями. Из всех голосов выделялся сильный альт свахи Марьи Канаевой.

Перед домом Лабыря получилась заминка. Молодежь хотела повернуть лошадей к воротам, а старики держали прямо в церковь. Николай нерешительно посматривал на невесту.

— Мать велела в церковь, — сказала она. — Я не хочу идти наперекор матери.

Но тут из ворот дома Лабыря появилась грозная Пелагея, и сразу все было решено. Лошади тронулись дальше. Захар положил на колени жениха вожжи и сказал:

— В церковь я не поеду, на — правь сам.

— Захар, будь другом, — взмолился Николай. — Ведь сам видишь, не я это затеял. Куда деваться, если все пристали. Поедем.

— Не поеду, — решительно сказал Захар и выпрыгнул из телеги, оставив жениха и невесту одних.

Николай оглянулся в поисках другого кучера, но из товарищей никого поблизости не оказалось. Он нерешительно взял вожжи. Жеребец сразу же почувствовал другие руки. Его ход изменился. Он стал дергать и взбрыкивать. А пройдя немного, остановился, громко заржал и стал поворачивать к лошадям, идущим сзади, чуть не опрокинув телегу. Николай уперся ногами в передок и что есть мочи тянул и дергал вожжи.

— А ты не дергай, — посоветовала ему Лиза.

Николай совсем отпустил вожжи. Жеребец взбрыкнул и сразу же взял рысью.

— Вот тебе и не дергай, тоже научила, слушай вас, баб, — ворчал Николай, снова натягивая вожжи.

Но уже ничего не помогало. Жеребец громко ржал и все больше и больше увеличивал ход, пока не перешел в галоп.

— Ты держи, держи его, — испуганно повторяла Лиза.

— Держи, попробуй, он совсем взбесился, — дрожащим голосом проговорил Николай.

— Ну, поверни к чьим-нибудь воротам.

— Говорю ж тебе, никуда не поворачивается.

Жеребец действительно как взбесился. Он закусил удила и несся во всю мочь, подбрасывая украшенную лентами дугу и звеня бубенцами и колокольчиками. Телегу бросало из стороны в сторону на комках замерзшей грязи. Ехавшие за ними поезжане с испугом смотрели на них, не зная, чем помочь. Вот они доехали до большого проулка, где дорога сворачивает вниз, к церкви. Под уклон жеребец поскакал еще быстрее. Николай уже и не пробовал сдерживать его. Он ухватился за грядки телеги и с ужасом озирался по сторонам, словно искал, куда ему упасть. И как только жеребец, добежав до выемки перед школой, несколько убавил ход, Николай выскочил из телеги и, раза два перевернувшись в воздухе, растянулся на дороге. Сам потом рассказывал, что вылетел из телеги, но видевшие происшествие говорили, что Николай просто спрыгнул.

Оставшись в телеге одна, Лиза с ужасом видела, как ее нарядный жених кувыркается на дороге, но, поняв свое положение, быстро пришла в себя, схватила вожжи, ускользавшие вслед за возницей, и привстала на колени. Ее малиновая фата, пришпиленная булавками к убранным в две косы волосам, развевалась за плечами. Вся она, раскрасневшаяся от возбуждения, в белоснежной вышитой руце казалась видением, несущимся на сказочной колеснице. И красива же была она в этот страшный для нее миг! Лиза, сдерживая разгоряченного жеребца, направила его прямо в ворота Кондратия Салдина. Уменьшая ход, жеребец концами оглоблей ударил в ворота и остановился. Подоспевший Кондратий бросился к жеребцу. Лизе помогли слезть с телеги. Она теперь была бледная и вся дрожала от пережитого волнения. Девушки взяли ее под руки и повели к жениху, хромавшему навстречу. Понемногу собирался народ. Послышались похвалы смелости невесты и острые шутки по адресу жениха.

— Вот это прокатил!

— Обвенчал, нечего сказать, вишь, как разукрасил себе лицо. Как еще шею не сломал. Дивное дело: на таком скаку прыгать из телеги!

— Ты хоть лицо иди сполосни, а то в таком виде поп Гавриил и в церковь тебя не пустит.

Вскоре прибежал хозяин жеребца, которому уже успели сообщить о происшествии.

— Убили, убили жеребца с ихней свадьбой, — повторял он, тяжело дыша. — Век вам не заплатить его цену, двум домам не заплатить!

— Ничего твоему жеребцу не сделалось, — сказал Николай, уже успевший привести себя в порядок. — Самих нас чуть не перебил.

— Вам и цена-то такая! — сердито бросил Дурнов.

Николай, прижимая к разбитому носу платок, хотел шагнуть к Дурнову. Он куда смелее чувствовал себя сейчас, когда стоял на твердой земле. Но Лиза удержала его.

— Пойдем, Данилыч, не связывайся с ними, — шепнул Кондратий Дурнову. — Заведи жеребца во двор, пусть немного остынет.

— Всегда вот так, Кондратий Иваныч, ты им добро делай, они тебе отплатят злом, — ответил тот, а про себя подумал, что обещанный пуд ржи теперь, наверно, пропадет.

Народ гурьбой тронулся к церкви за женихом и невестой. Лига все еще никак не могла прийти в себя. Колени у нее дрожали, а с лица не сходила бледность. Она неуверенно шла рядом с Николаем, время от времени посматривая на его распухший нос и ободранную щеку. Николай же, словно с ним ничего не произошло, торопился в церковь, где их ожидал поп Гавриил.

Оставив свадебный поезд, Захар направился к дому Сергея Андреевича. Ему было не по себе. Он не считал Николая своим другом, но все же тот был комсомольцем. Было обидно, что он поддался уговорам стариков и старух, пошел венчаться в церковь. «Ведь это позор для всей ячейки, — рассуждал Захар. — Что теперь будут говорить в селе… И я тоже хорош, ввязался в это дело…» Захар шел и ругал себя за участие в свадьбе, как будто от него что-либо зависело.

В доме Сергея Андреевича вся его родня готовилась идти в гости к Лабырю. Захар заглянул в комнату Тани, но ее там не было. Однако ее пальто висело на обычном месте — значит, она вышла куда-нибудь недалеко.

— Ты Таню ищешь? — проходя мимо, спросила жена Сергея Андреевича. — Она в саду.

Таня сидела под кустом корявой черемухи. Поверх легкой жакетки на ее плечи был накинут шерстяной платок. На ветках черемухи только кое-где дрожали пожелтевшие листья, да и они, казалось, вот-вот сорвутся и улетят с порывом холодного ветра. Посеревшая лужайка сада была покрыта багровыми листьями яблонь. Оголенный сад казался пустынным и скучным.

— Что же вы ушли со свадьбы? — спросила Таня, когда Захар подошел к ней.

— Надоел мне этот бестолковый шум, — сказал Захар, присаживаясь рядом.

— Почему бестолковый? — не согласилась Таня. — Мне кажется, что в этой свадебной суматохе имеется какая-то строгая определенность. У нас, у русских, свадьбы проходят проще, но у эрзян — куда интереснее. Это какая-то сложная постановка.

— Какая уж там постановка, одна толкотня. Разорится с этой свадьбой Константин Егорыч Пиляев — это точно, — сказал Захар. — Надо же такую ораву накормить.

— Я хотела сходить посмотреть, как это идет в доме жениха, но мать Лизы предупредила меня, что родне девушки сейчас нельзя туда. Видите, и здесь соблюдается некий порядок. С горными, говорит, пойдешь. А что такое горные?

— Не знаю, как вам это объяснить. Горные — это родня девушки, которая идет в гости в дом жениха.

— Ну вот, я и пойду как горная, — сказала Таня, рассмеявшись. — А что вы какой-то грустный, совсем не праздничный?

— Все же комсомолец этот Николай плохой, — не сразу отозвался Захар.

— Это не новость.

Они помолчали. На тропинке, идущей за огородами, показался Иван Воробей. Он шагал не торопясь. Его прямая, стройная фигура как-то непривычно ссутулилась, точно на неокрепшие плечи свалился непомерный груз. Маленький козырек истасканной фуражки был надвинут на самые глаза.

— Позовите его, — сказала Таня.

Захар окликнул Ивана, тот свернул к ним.

— А я тебя ищу, — оживленно сказал он Захару. — Надо поговорить об одном важном деле. Уезжаю, друг…

— Куда? — спросили одновременно Таня и Захар.

— Вот как раз насчет этого я и хотел потолковать. Ты в прошлом году… — начал было Иван, но остановился, взглянув на Таню. — Мне бы, Захар, с одним с тобой…

— Ты что, стесняешься Татьяны Михайловны или у тебя секрет от секретаря ячейки? — спросил Захар.

— Какой там секрет! Думал, что ей просто неинтересно будет.

— Опять неверно говоришь, Иван, как же мне неинтересно? — вмешалась Таня.

— Я насчет места работы хотел спросить. Захар вон зимой работал, говорил, что там хорошо, народ дружный. Так вот я хотел бы поехать туда…

— Зачем тебе уезжать, Ваня? — перебила его Таня.

— Поехать туда, конечно, можно, — сказал Захар. — Не мешает ему немного встряхнуться. Что он здесь хорошего видит, нанимаясь каждое лето в пастухи? Только вот, Иван, руки-то у тебя немного тонковаты для тяжелой тачки, им бы на дудочке играть.

— Дудки теперь нет, разбил я дудку-то. Стукнул об косяк.

Захар и Таня переглянулись.

— Лизку-то дурновский жеребец чуть не убил, — сказал Иван после некоторого молчания.

Его собеседники застыли в немом ожидании.

— Как ты слез с телеги, — рассказывал Иван, — он и понес их. Потом этот вылетел на дорогу, а Лизка одна осталась в телеге… Ничего, все обошлось хорошо… Прокатил он ее как следует!.. Табаку у тебя нет, Захар? Я свой кисет где-то затерял…

Захар никак не мог прийти в себя от удивления. Изумлена была и Таня.

— Как же это? — наконец спросила она.

— Не удержал он жеребца-то, — ответил Иван. — Скотина — она существо умное, сразу почувствует, в каких руках находится.

— Вот уж не думал, что у них этим кончится, — произнес Захар.

— Так ты того, напиши мне письмо или записку своим друзьям, чтобы это, значит, они меня приняли к себе, — сказал Иван, снова возвращаясь к своей просьбе.

Пока Таня ходила за бумагой, друзья закурили.

— Ты, друг, не больно-то из-за нее кручинься, не стоит она тебя, коли на этого шалопая польстилась.

— Теперь уж нечего кручиниться, все они дуры, девки-то…

Захар написал письмо своим товарищам по артели, с которыми работал на строительстве, рассказал Ивану, как туда ехать.

— Это неплохо, что надумал уехать отсюда, — сказал Захар, заканчивая свои объяснения. — Может, вылечишься, а может, и нет, смотря как зацепило. По себе сужу…

Таня закусила нижнюю губу, чтобы сдержать улыбку. Она-то хорошо знала, от чего хотел излечиться Захар, когда уезжал из Наймана.

Вскоре Иван ушел.

— Ты не замерзла? — спросил Захар, когда они опять остались вдвоем, и взял ее руки в свои ладони. — Дай погрею немного.

Таня придвинулась к Захару и дернула плечом, чтобы поправить сползший платок. Вечерело. Сумерки черными хлопьями опускались на дворы и дома, на оголенные и пустующие сады.

Спустя неделю после свадьбы Николая и Лизы комсомольцы на собрании поставили вопрос об их недостойном поступке — венчании в церкви. Собрание было шумным. Большинство комсомольцев согласились с Захаром и Таней, возбудившими этот вопрос, и высказались за исключение Николая из комсомола. Лиза на собрание не пришла. Николай вел себя вызывающе, высокомерно. Он и не старался защищать себя. Когда же решение было принято, Николай демонстративно оставил собрание, заявив, что, коли на то пошло, он и без комсомола обойдется. Однако он вскоре одумался, опасаясь, что исключение помешает его учебе. Чтобы предотвратить нежелательные последствия своего поступка, он пошел посоветоваться к Канаеву.

Тот был согласен с решением собрания.

— Я здесь ничем не могу помочь тебе, — сказал он. — Считаю, что комсомольская ячейка поступила правильно, исключив тебя. Сколько я тебе говорил перед свадьбой: не слушайся ты отсталых старух, живи своим умом. Разве плохо было бы, если бы ты подал пример для найманской молодежи — жениться по-новому, без попа…

Григорий Канаев еще долго говорил в таком же духе.

Николай робко сказал:

— Да ведь Лиза не согласилась.

— А ты где был? Слабый ты человек, Николай.

— Я больше насчет учебы тревожусь… — промолвил Николай.

— Учеба и комсомол — это одно. Учиться мы посылаем комсомольцев.

«А еще родня, — с досадой думал Николай после разговора с Канаевым. — Своему человеку добра не желает». Он очень хотел учиться, вернее, не учиться, а быть на виду.

В доме у Лабыря по-разному встретили весть об исключении Николая из комсомола. За сына Пелагея слегка обиделась. А в отношении Лизы, раскаявшейся перед комсомольцами в своем поступке и получившей строгий выговор, она рассуждала так: «Женщине, ей какие там кынцамольские дела, женщине место за прялкой…». Сам Лабырь после этой вести дня два совсем не разговаривал с сыном. Хмуро поглядывал на него, почесывая жиденькую бороденку. Николай понимал настроение отца и старался как можно реже попадаться ему на глаза. Но, живя в одной семье, куда денешься?

— Теперь, стало быть, ты отстранился от настоящих людей Совета? — заговорил однажды Лабырь, когда они вдвоем с сыном шли на гумно за кормом скотине.

Николай нес на спине большую плетенку из тонких ивовых прутьев, боялся взглянуть на отца. Он давно ждал этого разговора и приготовил ответ.

— Как это отстранился? Не отстранился, — сказал Николай, переваливая плетенку с одного плеча на другое.

— Не ты отстранился, а тебя отстранили, потому что ты не годишься с ними в один ряд, не подходишь, значит, не там подтесали.

Немного пройдя, он опять заговорил:

— Гарузов Захар учиться поедет, человеком станет, а ты теперь с женой за печью в жмурки играть. Работай, Лабырь, — сын прокормит, чтоб по тебе нечистая прошлась! Я в твои годы в самарской степи по пять гривенников в день выгонял, а ты еще дальше гумна нигде сроду не бывал.

Он выбил из трубки золу и набил ее. Это было признаком крайнего раздражения. Николай молчал.

— Хватит мою шею натирать, — продолжал Лабырь. — Не поедешь учиться — поезжай на заработки. Иди и посмотри, каков белый свет.

— Я и сам так думаю, — заторопился Николай, обрадованный, что отец несколько изменил тон.

— Думаешь! Ничего ты не думаешь, — передразнил его Лабырь. — На твоем месте давно бы надо сходить в Явлей и поговорить насчет учения с самым главным волостным начальником. Мужики сказывают, он хороший человек.

Предложение отца запало в душу Николая. Правда, отчего же не сходить к Дубкову и не поговорить с ним насчет учебы? Ведь его документы давно посланы, а решение найманской комсомольской ячейки так и так через него пройдет. «Дубков может помочь», — решил про себя Николай.

Они с отцом дошли до гумна. Николай в плетенку стал насыпать мякину. Лабырь стоял в стороне, недовольно наблюдая за сыном. Наконец он не вытерпел, шагнул к нему и вырвал у него лопату.

— Как ты лопату-то в руках держишь, словно сквозь пальцы насыпаешь. Не знаю, как ты на свете жить будешь!

Николай встал в стороне и смотрел, как отец наполнял плетенку.

Кончив насыпать, Лабырь со злостью замахнулся лопатой на сына. Затем стал набирать вязанку соломы, а Николай взвалил на плечи наполненную мякиной плетенку и пошел обратно той же тропой. Всю дорогу он думал, что завтра же отправится к Дубкову в Явлей.

В последних числах ноября из города наконец пришел вызов на имя Захара Гарузова и Николая Пиляева. В письме говорилось, что с первого декабря начинаются занятия во вновь открытой школе и что им к этому времени надо прибыть в город. Николай Пиляев с торжеством носился по селу, рассказывая, что он тоже поедет и что решение комсомольской ячейки для него ничего не значит. Однако он никому не сказал, чего стоил ему этот вызов на учебу. Он тогда был у Дубкова и со слезами на глазах просил не исключать его из списка принятых в школу. В волости вняли его мольбам, поверили, что человек действительно рвется к учебе.

Накануне отъезда Николай зашел к Гарузовым.

— Я с тобой пристроюсь: чего нам до станции две лошади гонять? — сказал он Захару.

— Что ж, места в телеге хватит, — ответил Захар.

Он мастерил себе из тонких тесин дорожный чемодан. Пахом сидел у стола и, как всегда, курил. Подмигнув, он спросил:

— На кого же молодую жену теперь оставишь?

Сам Пахом был не насмешлив, и он не придал значения своим словам, но на беду тут был Дракин, иногда любивший пошутить, особенно над молодоженами. Он подхватил замечание Пахома и, как бы поддакивая ему, сказал:

— Ведь без тебя, чего доброго, она загуляет здесь?

Николай смолчал. Вскоре он ушел.

А дома позвал Лизу во двор и стал говорить, чтобы она в его отсутствие не смела и словом перемолвиться с кем-либо из мужчин.

— А то забью, — сквозь зубы рычал он.

— А я не дамся, — с усмешкой отвечала она, купая свои пальцы в его мягких курчавых волосах.

Ей нравилось, что он так настойчиво требует от нее супружеской верности. Конечно, ни о чем дурном она и не думала, но все же приятно было слышать от него эти наставления. Ей вдруг захотелось немного подразнить его.

— Ну, а если сам найдешь городскую, я тебе тогда отплачу тем же.

— К Черному Ваське, что ли, пойдешь?

— Это уж мое дело, к кому пойду, но в долгу перед тобой не останусь.

— Ты у меня, смотри, и думать об этом не смей! — сказал он и больно ударил ее кулаком в бок.

Обиженная Лиза оттолкнула его от себя и выскочила из конюшни. Он упал на свежий помет и выпачкался. Когда он вышел за ней из конюшни, Лиза не удержалась от смеха.

— Ты еще смеешься, сука! — кинулся он на нее.

Лиза не успела отвести его руку. Удар пришелся по левому глазу. Лиза охнула и наклонилась, чтобы избежать второго удара. Тогда он стал бить ее ногами, приговаривая:

— Это тебе заранее, чтобы знала, чтобы ты знала!..

Однако Лиза схватила его за ногу и опрокинула навзничь. С глазами, полными слез и негодования, она склонилась над ним и сказала:

— Этого я тебе никогда не забуду!.. За что избил?

Николай лежал на спине, пригвожденный угрожающим взглядом. Но Лиза ничего ему не сделала, вошла в избу, накинула на плечи зипун и ушла в дом отца, где и осталась ночевать.

— Что ж тебя так молодая жена провожает? — ворчала за ужином Пелагея, посматривая на сына.

Николай молчал, а позднее, вечером, не дождавшись жены, пошел к тестю.

Отцу и матери Лиза ничего не рассказала, а про синяк под левым глазом она сказала, что в темном чулане наткнулась на конец жерди.

Николай также ночевал у тестя. Им постелили на лавке перед печью, приставив еще скамейку. Долго он шепотом просил у Лизы прощения. Ведь он это сделал любя, она сама вызвала его на это. Потом плакал вместе с ней, пока Лиза наконец не сделалась немного ласковей.

Захар Гарузов еще с вечера собрал свой самодельный чемодан и утром, как только рассвело, направился в сельсовет, где условился перед отъездом встретиться с Таней, Таня уже была здесь и ожидала его под окнами. Степан громыхал своей телегой где-то еще на верхней улице, и Захар с Таней решили зайти в здание.

Игнатий Иванович только что вылез из-за голландки, где находилась его постель. Он дергал плечами и ходил по избе, заглядывая во все углы и под столы в поисках затерявшегося кушака. «Это уж, наверно, нечистая их возьми, опять кто-нибудь взял. Четвертый кушак не успеваю свивать», — ворчал он, сердясь. Вошедших встретил удивленно:

— Чего это вас так рано гоняет!

Однако скоро сообразил, что молодые люди ждут не дождутся, пока он уберется из избы, надел коротенькую со сборками шубу, перешитую из старого потертого тулупа, островерхую шапку-ушанку из овчины и вышел, посылая проклятия неизвестному вору, польстившемуся на его мочальный кушак. Захар и Таня наконец остались одни. Они радостно бросились друг к другу, но вдруг на полпути остановились в нерешительности. Таня смущенно опустила глаза. Руки, поднявшиеся сами собой, задержались, тонкие белые пальцы схватились за концы теплого платка на груди, затеребили его. Захар молча смотрел на эти милые знакомые пальцы, которые он не раз держал в своих ладонях.

Постояв немного, Таня нерешительно сказала:

— Вы пишите почаще, Захар, — и мельком взглянула на него.

— За этим дело не станет, успевайте только получать.

— Да у вас там и времени часто писать не будет. — Она опять мельком взглянула на него.

Но Захар успел перехватить глазами ее взгляд и несколько задержать на себе. Они хорошо понимали, что сейчас им хотелось говорить совсем не о письмах. Письма будут писаться сами собой, на них всегда найдется время. Им хотелось говорить о своей любви, высказать в эти последние минуты расставания то, о чем они не успели поговорить в продолжение длинных вечеров, проведенных вместе. Глаза говорили одно, а языки болтали другое. Захар тряхнул головой, поправил шапку и решительно шагнул к Тане.

— Да что мы с вами, Таня? Для этого, что ли, зашли сюда? Об этом мы могли бы поговорить и под окном на улице. Ведь до самой весны расстаюсь с вами, опять целыми ночами буду думать о вас… — Он взял ее за обе руки, притянул к себе. — Слышишь, Таня?

— Слышу, милый…

Она мягко высвободила руки и обхватила его за шею, всем телом прижалась к нему. Их губы как-то сами собой встретились, сначала в неловком и коротком поцелуе, а потом слились.

— Любимый мой, всегда ты у меня будешь в сердце и в мыслях. Думала ли я, что найду свою судьбу здесь, в далеком эрзянском селе?! — говорила Таня и без смущения смотрела на любимого.

На ее глаза неожиданно навернулись две слезинки и задержались на ресницах светлыми капельками.

— Зачем это? Зачем? — говорил Захар, поцелуем, убирая эти капельки. — Я хочу, чтобы ты никогда не плакала, чтобы эти глаза никогда не знали слез, ведь они так дороги мне! Таня, милая Таня!..

Он осыпал ее лицо и глаза поцелуями. Она еле успевала отвечать ему.

— Там брат ждет тебя! — раздался вдруг голос Игнатия Ивановича.

Они, занятые своей любовью, и не заметили, когда он вошел. Старик прошел к голландке, бросил охапку дров, с легкой усмешкой сказал:

— Больше не выйду, хватит! Говорю вам, Степан там давно уже ждет!

Степан ждал, заботливо кормя лошадь клоком сена, который он держал в руках перед самой ее мордой. По большому проулку вниз спускались Николай и Лиза. Захар впервые увидел после свадьбы Лизу. Она заметно похудела. Под левым заплывшим глазом был огромный синяк, глаз окантовал темный ободок.

Степан тщательно собрал с земли растерянное сено, бросил его в телегу и тронул лошадь. Провожающие остались стоять перед сельсоветом.

Молодые люди молчали, погруженные в свои размышления. Степан вполголоса напевал какую-то бесконечную песенку, в которой не было слов и трудно улавливался мотив. Песня была такой же скучной и однообразной, как осенняя печальная дорога. Потеряв из виду Таню, Захар наклонил голову, задумался. Вдруг он среди сухих былинок в телеге разглядел высохший венчик какого-то синего цветка. Он достал его и долго держал в руках… От сена исходил теплый запах, напоминающий об ушедшем лете. А теперь уже был конец осени. В воздухе летали первые снежинки. Одна из них попала на цветок. Захар сдунул ее, а цветок спрятал в нагрудный карман.