Лес шуметь не перестал...

Глава первая

В эту зиму старик Канаев не остался жить на салдинском пчельнике, пришел домой. Сделать это его заставил сын. Григорий не хотел, чтобы отец жил в работниках у кулака. Старик долго не соглашался оставить пчельник. Нелегко ему было расставаться с лесом: ведь всю свою жизнь он прожил там. После лесной тишины и одиночества ему трудно было привыкнуть к шумной жизни села. В первые дни даже дома не мог усидеть, уходил в баню соседа Цетора, чтобы ни с кем не встречаться, сидел там, плел лапти и тосковал о своем лесном одиночестве. И то надо сказать, что у Канаевых всегда люди: днем приходят к Марье, а вечерами, когда Григорий бывает дома, идут к нему. На сына он сердился, но уважение к нему заставляло не высказывать своего недовольства. Мало-помалу старик должен был смириться, зная, что сын ему не позволит вернуться в лес. Он не понимал, в чем здесь причина, не разбирался и в том, что ему толковал Григорий о кулаках-мироедах, о какой-то эксплуатации. Ему нужен был лес, нужно было тихое одиночество, а в этом его не понимали. Люди в селе ему казались суетливыми, вечно спешащими и в то же время болтливыми бездельниками. Он с затаенным удивлением смотрел на них, как они подолгу о чем-то разговаривают, возбужденно спорят и бестолково снуют из дома в дом. «Нет, раньше жизнь была спокойнее и тише», — думал он, присматриваясь.

Однажды под вечер к Канаевым зашел потолковать Лабырь. Григорий был дома. И старик Канаев только что вернулся из своей бани.

Заговорили о найманских делах.

— Дракин вчера сказывал, будто в ячейке решили общую мельницу строить. Правда, что ли, зятек? — спросил Лабырь у Григория.

Тот ходил по избе, погруженный в свои мысли. Не дожидаясь ответа, Лабырь продолжал:

— А общий пчельник, знать, нельзя сделать? Вот бы свату тогда нашлась работа.

Старик Канаев напряженно ждал, что скажет сын. Слова Лабыря о пчельнике пришлись ему по сердцу, но как-то не верилось в возможность этого. Лабырь такой человек, от него всего ожидать можно: взял да и ляпнул, чтобы посмеяться над стариком. Но на этот раз Лабырь говорил серьезно.

— Не только пчельник, все сделаем, — сказал Григорий и подсел к старикам. — Придет время — все у нас будет: и мельницы общественные, и пчельники, и машины разные, — говорил он. — Сначала создали кооперацию, теперь думаем организовать общественную мельницу, чтобы люди привыкали к коллективной жизни, привыкали работать плечо к плечу, а не прятались, как наш отец, по пустым баням…

От последних слов, сказанных вскользь, старый Канаев даже качнулся назад и недовольно провел рукой по седой бороде. Григорий же продолжал:

— Таким образом люди привыкнут жить сообща, и тогда уж создадим общее хозяйство на свободных началах.

— Это как так? — не вытерпел старик. — Все совместное будет?

— Все!

— И коровы и овцы?

— Говорю тебе — все.

— Гм… — недоверчиво отозвался старик и прикусил конец бороды.

Такое он за всю свою долгую жизнь слышал впервые.

— Чашки и ложки, поди, не будут общие?

— А чего в этом страшного? На фабриках и заводах теперь имеются столовые, куда рабочие ходят обедать. С собой, что ли, они таскают эти самые чашки и ложки?!

Это еще больше удивило старого Канаева. Он замолчал и не мог сообразить, как это так все будет общее. Ведь он всю жизнь жил одиноко и всегда стремился укрыться в таком месте, где меньше людей.

— Ну, а спать люди как будут?

Григорий рассмеялся. Глядя на него, засмеялся и Лабырь, хотя и сам не знал, как ответить на этот вопрос.

— Вот уж спать-то будут отдельно, — сквозь смех проговорил Григорий.

Чтобы показать себя осведомленным, Лабырь подхватил ответ зятя и стал растолковывать его по-своему.

— Значит, если у тебя жена умерла, один будешь спать, у меня жива, стало быть, с ней вместе буду спать…

Старый Канаев недоверчиво покосился на Лабыря, подумав при этом: «Туда же лезет, учить…»

Из сказанного больше всего понравилось старому Канаеву то, что можно сделать общественный пчельник. С каким бы рвением стал он работать на этом пчельнике, который принадлежал бы не Кондратию Салдину, а всем, всему селу! Он отдал бы для этого дела остаток своих сил, приложил все свое умение, накопленное за долгую практику. Старик только сейчас начал понимать, что жизнь пойдет совсем не такая, какой он ее представлял, сидя в глухом лесу. Его старым, привычным мыслям эти слова придали новую силу, словно кто-то заботливый в засушливое лето вылил ведро свежей воды под корень засыхающего дерева.

Марье Канаевой в эту зиму вечера казались не такими и длинными и скучными, как в прошлые годы. Исчезло глупое недоверие к мужу — исчезла и печаль. Марья только теперь стала понимать, что сама была причиной этой печали, потому что жила не одной жизнью с ним, не одними думами. И в домашних делах ей стало легче: свекор, как ни стар, все же крепок и во многом ей помогал. Марье иногда даже не верилось, что она так изменилась за эти два-три года. Конечно, изменения произошли не сразу. Нужно было многое пережить, чтобы освободиться от того, чему ее учили в молодости. Помогла ей и Татьяна Михайловна. После отъезда Захара Гарузова на учебу Марья оказалась для Тани единственной близкой подругой. Началось это с того, что Марья вечерами стала посещать собрания найманского актива. Одинокая Таня привязалась к Марье, часто наведывалась к ней. С помощью Тани Марья хорошо научилась читать.

Однажды она согласилась участвовать в спектакле, но просила не говорить об этом мужу. Ей хотелось удивить его. Вечерами она с Таней ходила на репетиции и молчала о том, где пропадает.

Как-то в воскресенье Марья сказала мужу, чтобы он непременно пришел в школу смотреть новый спектакль.

— Вместе пойдем, — отозвался Григорий.

— Мне надо зайти еще в одно место, — возразила Марья и вышла из дому одна.

Велико было удивление Григория, когда на сцене он увидел свою жену, сердце его начало усиленно биться.

Спектакль шел в самом большом классе школы. Людей набилось столько, что невозможно было вытащить руку, чтобы смахнуть пот с лица.

В пьесе говорилось о борьбе со старым бытом в деревне. Зрители, затаив дыхание, радовались и волновались вместе с «артистами». Марья под конец так вошла в свою роль, что ей казалось, будто это происходит у нее дома и она ссорится со своей матерью, Пелагеей.

— В меня, вся в меня, — говорил Лабырь, подталкивая соседа Филиппа Алексеевича, вместе с которым пришел посмотреть постановку. — Видишь, какая мастерица говорить-то. Так и надо, дочка! Руби их!

— Ты молчи, сосед, — останавливал его Филипп Алексеевич.

Когда занавес задернули в последний раз, в зале поднялся шум, слышались возгласы: «Давай еще!» Зрители неохотно направлялись к выходу. Все же класс понемногу опустел. Теперь шум слышался на улице. Люди делились своими впечатлениями, сравнивали сцены спектакля о событиями своей, найманской жизни. И долго еще по заснувшим улицам села раздавались говор и смех, пока за самыми запоздавшими не закрылись скрипящие калитки.

— Я только тебя боялась, знала, что смотришь на меня и считаешь мои ошибки, — говорила Марья мужу после представления, когда тот пришел за кулисы.

— И в голове у меня такого не было.

— Небось смеялся надо мной.

— А у тебя роль не смешная.

Они вышли на улицу. Время приближалось к полуночи. Тихо падал снег. Канаев и Марья не торопились. На повороте на верхнюю улицу их нагнали Таня и Лиза. Они хотели пройти мимо, но Канаев окликнул их:

— Чего вы так бежите? Смотрите, какая ночь: дышишь, словно холодную брагу пьешь… Ты, Лиза, что-то начинаешь отбиваться от подруг.

— Отбилась уж, дядя Гриша, — тихо ответила Лиза. — Вот только и вышла посмотреть спектакль, и то вся душа изболелась: будет теперь мне от свекрови баня, обязательно будет.

— А ты не смотри на нее, делай по-своему, — посоветовал Канаев.

— Живя одной семьей, так нельзя, она ведь всеми командует. Выйти на улицу не дает, — сказала Лиза, повернув к своему дому.

— Ее, Григорий Константинович, надо отправить учиться, — сказала Таня. — Иначе ей никак не поможешь. Надо ее вырвать из этой семьи. Там она никогда не увидит света.

Марье не понравились слова Тани, все-таки речь шла о семье ее матери, но вместо возражения она сказала:

— А какая теснота была в школе! Сколько оказалось желающих посмотреть спектакль!

— Да, подхватила Таня. — Нам нужен клуб, Григорий Константинович, а то молодежи негде собираться.

— Клуб будет, — заверил Канаев. — Я уже думал об этом. Договорюсь в волости насчет дома Артемия, вот вам целый театр.

— Как хорошо-то было бы, — обрадовалась Таня. — Все равно дом пустует.

Вскоре они расстались.

Таня вернулась домой немного усталая. Хозяева уже давно спали. Она осторожно, чтобы не потревожить их, поужинала и с лампой прошла в свою комнату. На столе лежало письмо от Захара. Его, наверно, принесли вечером. Таня взяла письмо, прижала к груди и, устроившись на постели поудобнее, стала читать:

Таня откинулась на подушку и некоторое время думала о Захаре. Затем еще раз прочитала письмо. Заснула довольно поздно. А утром к ней из города неожиданно приехала мать, Анна Семеновна, еще бодрая, миловидная женщина лет сорока пяти, высокая и суховатая. Таня обрадовалась ей и немного испугалась: не случилось ли что-нибудь?

— Дома все у нас ладно, — успокоила ее Анна Семеновна. — Отец работает, братья учатся. У тебя все ли здесь в порядке?

Вопрос этот несколько озадачил Таню. Она не нашлась, что ответить, и заторопилась:

— Я сейчас сбегаю в школу, попрошу Пелагею Ивановну, чтобы она позанималась с моим классом. Я, мама, мигом сбегаю…

— Иди, иди, — сказала Анна Семеновна, испытующе-пристально рассматривая дочь.

Таня не знала, что и подумать. Она сбегала в школу и вскоре вернулась, застав мать беседующей с хозяйкой, женой Сергея Андреевича.

— Что же ты, мама, даже не предупредила о своем приезде? Мы бы тебе лошадь на станцию послали, — попеняла ей Таня.

— А кто это мы-то?

— Ну, я, Сергей Андреевич вот.

— Я и так хорошо добралась, попались найманские мужики, подвезли. Приехала посмотреть, как ты тут живешь. Сама небось не зовешь и не едешь.

— Да ведь работаю, мама.

— И летом работала?

— И летом некогда было, занималась тут с одним парнем, готовила его учиться в город…

— Знаю я этого парня, вот как раз поэтому и приехала.

— Откуда ты его, мама, знаешь? — с удивлением воскликнула Таня.

Но Анна Семеновна взглянула на хозяйку и тут же переменила разговор.

— Братья кланяются тебе, и отец кланяется. Совсем ты нас забыла.

Жена Сергея Андреевича поспешила выйти из избы, чтобы не мешать им.

— Ты еще, доченька, и не обняла меня. Подойди-ка сюда поближе, посмотрю на тебя как следует. Какая ты здесь стала…

— Хуже, мама, или лучше? — спросила Таня и снова вернулась к прерванному разговору. — Значит, Захар недавно был у вас, и вы с ним познакомились?

— Был, доченька, был, и не раз этот твой Захар был у нас, — сказала Анна Семеновна, слегка отстраняя от себя дочь. — Отцу он очень не понравился, да и мне тоже. Где же ты сыскала такого жениха?

— Погоди, мама, ты говоришь, что он у нас несколько раз был, но как же это?

— Да уж так вот, почитай, каждый день ходит, раза два деньги у отца занимал. Таня, говорит, пришлет — расплачусь с вами…

— Здесь что-нибудь не так, мама, — прервала ее Таня. — Я только вчера получила от него письмо. Он пишет, что не решается, не смеет пойти к вам…

— Не похоже на него, чтобы он не смел.

— Вот же его письмо, — сказала Таня, подавая конверт. — Это неправда, это не похоже на Захара!.. Погоди, погоди, а какой он из себя, мама?

— Белобрысый такой. Красотой-то его бог не обидел, а вот насчет прочего и говорить не хочется. Не понравился он нам. И насказал-то про тебя невесть чего, и живете-то как будто вы с ним уже вместе, как муж и жена…

— Ой, мама, вас обманули, это совсем не Захар, это кто-то другой бывал у вас!.. А-а, теперь я все поняла. Они там двое учатся, так вот другой-то и ходил к вам… Какая гадость!

Таня была так возмущена, что тут же хотела бежать к Лабырю жаловаться на Николая, но Анна Семеновна остановила ее.

— Не надо, беды большой не произошло, больше он к нам не придет. Мы сначала хотели написать тебе, но я решила сама приехать. Два года ты здесь, надо же посмотреть, как ты живешь.

Слегка успокоившись, Таня села писать письмо Захару.

Московские газеты все чаще сообщали о резком ухудшении состояния здоровья Владимира Ильича Ленина. И каждый раз, когда их привозил из Явлея почтальон Илья Коротыш, в сельском Совете собиралось много людей. С нетерпением развертывалась «Беднота», и кто-нибудь из грамотных вслух прочитывал газетное сообщение. Потом в продолжение вечера газета переходила из рук в руки, и каждый, кто как умел, разбирал эти черные строки, морща лоб и тыча в них пальцем.

Сергей Андреевич из сельсовета вышел вместе с Канаевым. Они поднимались по большому проулку к верхней улице. Сергей Андреевич всю дорогу хмуро молчал и только перед домом Канаева, когда они стали расходиться, проговорил:

— Не дай господь Ленину умереть, кто без него будет править мирскими делами?! — и зашагал дальше, даже забыв пожелать спутнику спокойной ночи.

Марья не ложилась спать в ожидании мужа. Заслышав в сенях его шаги, она засуетилась и стала собирать ему ужин. Но Григорий не торопился садиться за стол.

— Что так долго? — спросила она.

— В Совете был, товарищи там собирались, ну, засиделись…

— Чего же ты не садишься? Суп и так уже остыл.

— Не хочется.

— Ты чем-то расстроен, Гриша? Что случилось?

— Знаешь, Марья, нет причин радоваться… — тихо сказал Григорий.

Его слова кольнули Марью в сердце. Она заметила, что всегда подкрученные усы мужа были опущены вниз. Видно, за последние дни он их дергает часто.

— Газеты каждый день пишут об ухудшении здоровья Ленина. И сегодня читали… Кто знает, о чем прочитаем завтра…

Григорий говорил полушепотом, Марья по-бабьи горько вздыхала.

Коротенькие зимние дни были хмурые и холодные. Низкое солнце только изредка выглядывало из-за седых туч. Ночи бывали такими морозными, что трещали углы домов, и лопалась на деревьях кора.

В одну из январских ночей к Канаеву прибежал сельсоветский сторож и, тяжело переводя дыхание, опустился на край лавки.

— Ты чего, Игнатий Иваныч? — спросил Канаев.

Он еще сидел у стола. Марья в ожидании мужа одетая прилегла на постель, но тоже не спала.

— Скорей айда в Совет! Из Явлея с пакетом верховой прискакал, — торопливо заговорил Игнатий Иванович, немного отдышавшись.

— Отчего же ночью?

— Не знаю, ничего не говорил.

Канаев стал торопливо одеваться.

— Гриша, что такое? — с беспокойством спросила Марья.

Он промолчал и, лишь выходя из дому, сказал:

— Я, может, задержусь. Ты меня не жди, ложись.

Марья некоторое время стояла посредине избы, потом бросилась к одежде, стала одеваться. Через минуту она уже бежала по заснеженной улице.

В сельсовете Григория не было, не было и человека из Явлея. На столе валялся разорванный конверт. Спустя некоторое время сюда приковылял и Игнатий Иванович.

— Вот ведь какие молодые: после меня вышла — раньше меня пришла, — сказал он Марье.

— Что же, дед, такое случилось? — вырвалось у Марьи.

Старик даже вздрогнул от неожиданности. Он и сам ничего не знал. Кряхтя, снял коротенькую шубенку, спиной прислонился к горячей голландке.

— Это, может, какое-нибудь собрание в волости собирают, — сказал он, чтобы успокоить женщину.

— Какое собрание может быть в полночь?

Игнатий Иванович и сам так думал, но надо же было как-нибудь объяснить появление этого нарочного из Явлея.

— Так смотря какое собрание, — сказал он. — А то и в полночь придется пойти. Я вот тебе расскажу такой случай…

Но Марья не стала слушать его, перевязала шаль, застегнула крючки шубы и вышла. Через минуту после ее ухода и Игнатий Иванович оделся, пошел в церковную сторожку к старику Прокопу, чтобы вместе обсудить это непонятное происшествие.

А Марья медленно шла по большому проулку, потом свернула на улицу и не заметила, как миновала свою избу. Ночь дышала холодным, жгучим ветром с севера. Покрытые снегом и инеем деревья смутно синели под слабым светом, исходящим от далеких звезд.

Заснуть Марье, как и многим в эту ночь, не пришлось. Вернувшись к себе в избу, она, не снимая шубы и шали, села на лавку. Так и просидела до самого утра, мучительно думая: что же произошло?

Едва Кондратий Салдин утром успел умыться, как пришел Лаврентий Захарович. Он быстро засеменил в переднюю избу, снял шапку и стал истово креститься на образа. Кондратий с удивлением смотрел на него. Наконец не вытерпел, спросил:

— С чего ты так молишься?

— И ты молись, кум, весть тебе принес, — сказал Лаврентий, продолжая креститься. — В прошлую ночь Иван Дурнов приехал из-за Суры, по дороге заезжал в Явлей погреться. Так вот, в Явлее толкуют, что умер…

— Кто умер?! — сорвался с места Кондратий.

— Ихний самый большой умер…

Лаврентий перестал молиться, провел ладонью по безбородому лицу и опустился на стул.

— Я думаю, теперь все изменится. Без него государственными делами некому править, — говорил Лаврентий опешившему Кондратию. — Что же, кум, молчишь?

— Погоди, кум, не совсем понял еще. Стало быть, о Ленине говоришь?

— Как раз о нем, — кивнул головой Лаврентий и опять провел ладонью по лицу. — Теперь и нам дремать не следует, теперь все они словно морозом тронуты…

— Да, — протяжно произнес Кондратий. — Только вот не знаю, как все это обернется: к лучшему или к худшему?

— К лучшему, кум, к лучшему! — пропищал Лаврентий.

— Есть от чего к лучшему, человек умер, — раздался из-за голландки голос Елены. Она еще была в постели, но не спала. — Бога вы не боитесь! — продолжала Елена.

— Молчи, кума, сама не знаешь, что говоришь, — сказал Лаврентий.

— Вы вот больно много знаете! — рассердилась Елена и босая, с растрепанными волосами прошла к зеркалу.

— Теперь хоть, может, налог с нас немного скостят, — опять заговорил Лаврентий, поднимаясь с места. — Пойду к Чиндянову наведаюсь.

Лаврентий быстро ушел, а Кондратий с неудовольствием покосился на жену.

— Обулась бы сначала, потом уж выходила к людям, — сказал он.

— Чего мне твои люди?

Кондратий махнул рукой и подсел к столу. Старуха Салдина поставила на стол завтрак. Но Кондратию теперь совсем не хотелось есть. Сообщение кума и мысль: «Что теперь будет?» — не давали ему покоя. Он ходил по избе и сосредоточенно думал.

— Кто умер, Кондратий? — спросила старуха.

— Ленин. Знаешь такого? — И взглянул на своего работника Егора Петухова, стоявшего в дверях с шапкой в руках.

— Тебе чего, Егор?

— Про кого ты сказал, Кондратий Иваныч? Плохо чего-то слышать стал.

— Ленин, говорю, умер! — громко сказал Кондратий.

Из рук Егора выпала шапка, но он не заметил этого, медленно повернулся к выходу и, споткнувшись о порог, вышел во двор.

«Кто знает, как это все обернется?» — думал Кондратий, глядя на шапку Егора. А старуха что-то бормотала себе под нос, осеняя крестом заплывшее, мешковатое лицо.

— И ты туда же, — недовольно отозвалась Елена. — Чего ты у бога просишь, старая колдунья? Да разве у бога об этом можно молить?! Хоть бы знала, кто этот человек-то…

— Очень даже знаю, очень даже понимаю, снохушка, кто устроил эти новые порядки — без царя да без бога! Теперь, наверно, и старые деньги в ход пойдут. Слава богу, что мы их сумели вовремя спрятать. Поди, целехоньки они там, Кондратий?

Кондратий молчал, надвинув на глаза седые лохматые брови.

Старуха засуетилась, забегала по избе, торопливо оделась и выкатилась во двор. Там, взяв железную лопату и лом, она вошла в избушку скотника, предварительно выслав со двора Егора, бродившего как потерянный.

Запершись изнутри, старуха легко, словно с ее плеч свалилось лет двадцать, освободила от старых ульев и разного хлама часть пола, ломом вывернула две половицы и попробовала копать. Однако земля оказалась мерзлой, пришлось долбить ломом. Она работала, не чувствуя ни усталости, ни боли в суставах. Пробив мерзлый слой земли, взялась за лопату. Так она выкопала довольно большую ямку, на дне которой увидала холстяной сверток. Старуха торопливо, с жадностью схватила его и вдруг резко выпрямилась: в руках у нее оказались лишь прелые обрывки холста. «Говорила же я: не в холст надо их завернуть», — с досадой проворчала она и, опустившись на корточки, осторожно взялась за сверток. Холст под ее судорожно вздрагивающими пальцами рвался, как размокшая бумага. Наконец она добралась до толстой пачки денег, почерневших от плесени. Старуха попыталась отделить от пачки несколько бумажек, но они рвались и рассыпались, как и холст, в который были завернуты. «Пропали деньги!..» — взвыла она протяжно.

Еще до возвращения Канаева из Явлея о смерти Ленина знало уже все село. Эта печальная весть плыла, подобно тени темной тучи, стирая краски и гася взгляды. Газеты еще не успели дойти до Наймана, и многие в душе таили сомнение: да полно, так ли это? Может ли такое быть? И спешили услышать от других, что это неправда.

Из Явлея Канаев пришел пешком. Перед сельским Советом стояла группа мужиков. Завидев Канаева, они двинулись к нему, но по выражению его лица поняли все и сняли шапки, склонили головы.

Вскоре перед сельским Советом собралась толпа. Пришли мужчины, женщины — молодые, старые. Канаев молча поднялся на крыльцо. Из сельского Совета ему навстречу вышел Пахом Гарузов.

— Траурный флаг не вывесил, тебя ждал, — сказал он. — Может, думаю… — Он отвернулся, чтобы скрыть слезы. — Не верится, Григорий Константиныч…

Канаев повернулся к народу, снял шапку. Сразу стало тихо, как в пустой избе.

— Старики! Умер Ленин, — проговорил он и помолчал, сдерживая волнение.

По рядам прошло легкое движение. Люди сдвинулись ближе к друг другу и ссутулились, словно приняв на свои плечи непомерную тяжесть. Сквозь мутную пелену, застилавшую глаза, Канаев видел наклоненные головы, хмурые морщинистые лица. Откуда-то из задних рядов донеслось женское всхлипывание.

— Товарищи! — опять заговорил Канаев. — Ленин умер, велика потеря, неизмеримо велика, но дело его будет всегда жить, оно не умрет никогда! Он, товарищи, останется у нас в сердцах и всегда будет с нами, в сердцах детей наших и внуков!..

Канаев говорил и видел, как у многих по бородатым лицам текли слезы, и какую силу надо было иметь, чтобы сдержать их! Он говорил и слышал, как над самой его головой затрепетал красный флаг с черными каемками по краям…

Давно уже Канаев кончил свою недлинную речь, а люди все еще стояли, словно ожидая чего-то, боясь остаться наедине со своими мыслями.

В тот же вечер два человека принесли Канаеву заявления о вступлении в партию, через несколько дней — еще три человека. Так в Наймане родилась ячейка партии. В ней, кроме Канаева и Пахома Гарузова, теперь были Василий Дракин, Надежкин, Стенькин, Сульдин, Татьяна Михайловна.

Глава вторая

На одном из ближайших собраний ячейка решила рекомендовать правлению кооператива построить общественную мельницу и просить волисполком взять пустующий дом Артемия Осиповича под клуб для найманской молодежи.

Решение о постройке общественной мельницы пайщики кооператива встретили с радостью. Выбор места для мельницы и строительство поручили Лабырю.

Многих смутило это назначение. Кто не знал пустомелю Лабыря! Но он показал себя настоящим организатором, собрал артель плотников. А это было нелегкое дело, так как работать предстояло бесплатно. Кооператив еще только-только становился на ноги, и свободных средств не было.

Весть о строительстве мельницы стала известна и Кондратию Салдину. «Теперь это уж под меня яму копают», — думал он. Вначале кооперация его не очень встревожила. Но теперь Кондратий начал понимать, что она представляет собой и чем она угрожает ему в будущем.

— Хватит! — однажды сказал он куму Лаврентию. — У пташки надо подрезать крылья, уж больно высоко стала летать.

— А-а, понял, кум. Помнишь, что ты мне говорил? А теперь и сам к тому пришел. Давно бы надо подрезать.

— И теперь не опоздали. Коли мы его на свою сторону не сумели склонить — словом сломаем…

— Э-эх, кум, только говорим, дела же никакого нет. Видишь, как растет эта кипирация. До сего дня помню слова бачки: громом поразить надо!

— Погоди, время подойдет — и дело будет, — успокаивал Кондратий.

Привлечь на свою сторону Канаева уже пробовали не раз. Подсылали к нему верных людей, придумывали разные причины, чтобы сблизиться с ним. Не однажды Кондратий и сам встречался с Канаевым. Но все это ни к чему не привело. Последний разговор с Канаевым окончательно убедил Кондратия, что все его попытки — пустое занятие.

Как-то раз Кондратий зашел в Совет уплатить налог. Канаев был один. Редко так бывало в сельсовете. Кондратий решил этим воспользоваться.

— Пуре[17] у меня удалось, Константиныч, зашел бы как-нибудь проведать. Или, может, не смеешь? Лишних людей у меня в доме не бывает, все свои…

Канаев усмехнулся в ответ.

— Или, может, меня не считаешь найманским! Ко всем мужикам запросто заходишь, только меня почему-то минуешь.

— Как не считать тебя найманским жителем, коли в Наймане живешь? — отозвался Канаев. — И зайти к тебе можно. Обязательно как-нибудь зайду.

Кондратий переступил с ноги на ногу и, положив на живот руки, крепко сжал пальцы.

— И я так думаю. Отчего бы тебе не зайти, что в этом плохого? Да коли уж на то пошло — мы с тобой немного даже родня…

— Родня, говоришь?

— Моя первая жена была взята из вашего рода.

— Это та, которую ты мельничным жерновом придавил?

— Бог с тобой, Григорий Константиныч, как это я ее придавил? Все село знает: своей смертью умерла…

— Вот что, — сдвинув брови, оборвал его Канаев. — Оставим этот разговор. Никакая я тебе не родня. Вот зайти к тебе обязательно зайду, дело есть…

Улыбка на губах Кондратия сразу же стерлась.

— Надо посмотреть, как там у тебя живет твой работник Егор Петухов, — продолжал Канаев. — Сколько ты ему платишь за работу? До сих пор у тебя с ним нет договора. И в ческе человека держишь. Или у тебя там уже не ческа теперь, а мельница? Но это все равно…

Кондратия словно по лбу стукнули. Он силился что-то сказать, растерянно моргал веками и все пятился назад. В Совет пришли посетители, и Канаев отвернулся от него. Кондратий отошел к самой двери. Кривая бесцветная улыбка появилась на его тонких губах. Чтобы скрыть ее, он провел ладонью по бороде и осторожно, словно тайком, вышел в сени. «Нет, с ним пива не сваришь», — думал Кондратий, торопясь домой.

Упоминание о работниках никак не выходило из его головы. Как только пришел домой, Кондратий позвал Егора.

— Копаешься все?

— Приходится; Кондратий Иваныч. Двор у тебя большой, две лошади, коровы, овцы, только успевай за ними догладывать. — Егор, немного потоптавшись на месте, добавил: — Прибавил бы еще с полпудика…

— С полпудика, говоришь? — перебил его Кондратий. — Сдается, и пуда многовато. Захар Гарузов жил за пуд и все хорошо справлял…

Кондратий, заложив руки за спину, прошелся по избе, обдумывая, как выпроводить работника.

— Вот что я тебе скажу, — заговорил он наконец, остановившись перед Егором. — Работал ты неплохо, и сделанное тобой не забуду, за последний месяц вместо пуда я тебе два отвешу.

— Почему за последний? — удивился Егор. — Или думаешь вместо меня другого взять?

— Зачем другого? Сам буду справлять дела по двору. Теперь видишь, какие времена пошли, и добро злом оборачивается. Если тебя кто-нибудь будет спрашивать, сколько я тебе заплатил, скажи, что даже лишний пуд отвесил.

— Выходит, теперь мне домой уходить? — дрогнул Егор. — Оставил бы ты меня до весны, а то хлеба у нас не хватит до нового урожая…

— Помогу тебе, помогу, — заторопился Кондратий. — Потом как-нибудь зайдешь, я тебе отвешу два пуда, не бойся, за мной не пропадет.

А вечером он жаловался куму Лаврентию:

— Конец приходит, кум. Теперь все самому приходится делать, работников держать нельзя. А как же при моем хозяйстве без работников?

Он взглянул на мать.

— Ты бы подала нам закусить что-нибудь да сама бы убралась отсюда. Чего торчишь?

Старуха Салдина обиделась:

— Мешаю тебе, сынок? Вот скоро умру, тогда уж вам с женой вольно будет.

— Это с чего ты? — спросил Кондратий. — Мы, может, с кумом поговорить о чем-нибудь хотим.

— Все с того же. Постарела, теперь не нужна. Ты, сынок, не матери бойся, а жены своей, змеи, бойся. Знаю, о чем у вас будет разговор, хоть ты и скрываешь от меня.

— Какой разговор? — сердито оборвал ее Кондратий. — Чего ты мелешь? Говорят тебе: подай на стол что-нибудь.

Кондратий кряхтя встал, из посудного шкафчика достал начатую поллитровку водки, стакан и опять направился к столу.

— Не часто ли прикладываешься, кум, к этому зелью? — сказал Лаврентий. — Смотри, кабы по дорожке Артемия Осипыча не пойти.

— Нет, это я ногу натирал, помогает. Давай выпьем до стаканчику.

Лаврентий не отказался. Выпив по стопочке, они стали откровеннее. Каждый исподволь выкладывал, что таил в душе.

— Догадываюсь, кум, что и ты вынашиваешь одну неотвязную мысль, которая и мне покою не дает, — заговорил Кондратий, наливая по второй.

— О Канаеве? — пискнул Лаврентий.

— О ком же еще?

Кондратий, помолчав, сказал:

— Может, нам как-нибудь вместе собраться поговорить об этом? Дурнова пригласить, Платоновых? Все нашего поля ягоды…

— С кем другим, только не с Платоновыми, — отмахнулся Лаврентий.

— Ты все из-за этих стульев на них сердишься? Пора уже забыть.

— Не только в стульях дело. Архип кооперацию строит! Теперь он с Лабырем пошел лес рубить, мельницу будет строить. Нет, от таких людей надо подальше держаться, этот человек не наш.

— Как же ты еще зелен, кум. Знаешь ли ты, зачем вошел в эту кипирацию Платонов? Не знаешь? Я тебе скажу: чтобы ее поджечь изнутри. Ты пробовал снаружи…

— Типун тебе на язык, кум! Ничего я не пробовал… — испуганно отозвался Лаврентий.

— Иди, кум, кому-нибудь другому рассказывай.

Они посмотрели друг на друга: один — насмешливо, другой — немного растерянно.

— Про Канаева вон не боишься говорить со мной, а тут скрываешь, — сказал Кондратий, и Лаврентий вздохнул с облегчением.

— Думаешь, заподозрят явлейских лавочников? Ну, хватит об этом. Спалишь одно — построят другое. Давай о деле говорить… Время подошло, кум! Больше ждать нечего.

Он говорил шепотом, склоняясь к самому лицу Лаврентия. Тот смотрел на блюдце с солеными грибами и чертил вилкой по краю блюдца.

— Я вчера с Васькой говорил, — помолчав, сказал Лаврентий.

— Васька тут при чем? — удивился Кондратий.

— Он нам поможет в этом.

— Поможет тебе этот хлюст в тюрьму сесть. Нет, нет уж, кум, от Васьки подальше держи эти мысли.

— Ты его не знаешь: за деньги он на все готов, отца родного не пожалеет. Сунем ему с тыщу, не только Канаева — всех перестукает.

Кондратий молча что-то обдумывал. Затем вдруг встал из-за стола и, протягивая куму руку, живо заговорил:

— Вот тебе, кум, моя рука, вот другая. Я с тобой ни о чем не говорил. Коли ты открылся Ваське Черному, с ним и действуй заодно, меня же в это дело не путай.

Лаврентий от удивления вытаращил глаза.

— Что с тобой, кум?

— Ничего. Об этом мы с тобой не говорили.

— Погоди, погоди, сначала хотел тому, другому сказать, теперь же боишься одного Васьки.

— Дурнов Иван не Васька Черный.

— Но Васька в моих руках: куда хочу, туда и поверну его.

— Ну и верти им на доброе здоровье.

Кончился у них разговор небольшой размолвкой. Лаврентий ушел, Кондратий еще некоторое время оставался сидеть у стола, зажав в кулак свою жидкую бороденку. «Дела и без меня ладом идут», — подумал он и оглядел стол. Вылил из стакана Лаврентия недопитую водку обратно в бутылку, спрятал бутылку в шкафчик и пошел за голландку. Через минуту оттуда донесся его громкий храп.

Спустя неделю после размолвки между кумовьями Лаврентий ездил в город за товаром для своей лавчонки. С собой он взял и Ваську. Обратно в Найман возвращались поздно. Явлей проехали, когда уже совсем стемнело. Пара лошадей весело бежала домой, таща громоздкие розвальни. Васька правил, а Лаврентий, в теплом тулупе, сидел к нему спиной. Всю дорогу он подбивал его на задуманное им дело, однако прямо не говорил. Васька ему также отвечал намеками. В перерывы разговора каждый соображал, как вести себя дальше. Откинув высокий воротник тулупа и садясь вполоборота, Лаврентий заговорил, прощупывая собеседника:

— Крутишь все вокруг кумы-то?

Васька, насупив густые брови и облокотясь на передок розвальней, не отрываясь, смотрел на темную, бегущую вдоль полозьев дорогу.

— Кондратий не мешает? — продолжал вкрадчиво Лаврентий. — А ведь ничего баба-то? Да, есть хорошие бабы. В городе они лучше. Вот я в позапрошлом году в Москву ездил — вот где бабы так бабы! Только на картинках таких рисуют. Губы у них красные, щеки в помадах, а уж все остальное — прямо загляденье.

— Чего ты понимаешь в бабах? — с нетерпением прервал его Васька.

— А что я, не мужик?

— Мало для этого быть мужиком…

— Ты постой, не обо мне здесь речь. Дашь такой бабе целковый аль, скажем, трешницу, и вся она твоя. С деньгами в городе хорошо: вина сколько хочешь, гуляй…

— Да не у всех они есть.

— Только захоти — сами в карман тебе полезут.

— Не ты ли их мне сунешь? — хитро улыбнулся Васька.

— Могу и я, только…

Он не договорил и в темноте уставился на собеседника, словно ожидая от него, чтобы тот сам досказал его мысль.

— Ты опять на то же поворачиваешь, — недовольно отозвался Васька.

Он сел поудобнее и ждал, что еще скажет Лаврентий. По обеим сторонам дороги плыли занесенные снегом поля. Полозья саней с визгом скользили по укатанной промерзшей дороге. Васька теперь смотрел в мутную даль ночи на еле различимую светлую кромку неба, где она сходилась с такими же мутными, заснеженными полями. Смотрел он и словно видел там тот загадочный город, о котором говорил ему Лаврентий, где можно хорошо пожить с деньгами, где женщины красивы и доступны. В его глазах была тоска. Но Лаврентию в темноте казалось, что они блестят несказанно жадным блеском.

— Убьешь Канаева — у тебя будут деньги, много будет денег, — проговорил Лаврентий резким шепотом.

У Васьки, видимо, уже созрел какой-то отчаянный план, и он хрипло спросил: — Сколько?

— Тыща!

Ваське давно уже надоела найманская жизнь, надоел сам Найман, который ему никогда не был ни родиной, ни теплым местом родной избы. Цыганская кровь всегда манила его куда-то вдаль, где больше воли, где он встретит новых людей, иные порядки.

— Уж больно дешево хочешь продать такого человека, как Канаев, — не сразу ответил Васька.

— А сколько же, по-твоему? — обрадовался Лаврентий, что Васька стал торговаться.

— Две, три тысячи.

— Разорить меня думаешь!

— Твоя мошна не разорится от этого, еще накопишь.

— Сердца у тебя нет, Васька. Сколько я тебя кормил, одевал, вместо отца тебе был…

— И воровать вместо отца научил?

— Мало ли на тебя я истратил, — продолжал Лаврентий, не отвечая на его замечание. — Кем бы ты был без меня?!

— Человеком!

Немного помолчали. Но Лаврентию не хотелось на этом прекращать почти законченное дело, и, возвращаясь к прерванному разговору, он повторил несколько раз:

— Пусть будет по-твоему, пусть будет по-твоему. Убьешь из моего обреза…

— Подвези-и-и-и-те! — вдруг раздалось у самых саней. Лаврентий так и застыл с разинутым ртом. Путник не стал ожидать приглашения, сам прыгнул в сани.

— Это ты, Лабыренок?! — воскликнул Васька, узнав Николая Пиляева. — Чего тебя ночью таскает?

— Поезд поздно пришел: не на станции же ночевать.

— А, понимаю, к жене торопишься.

Васька был спокоен, как будто до этого у него с Лаврентием шел самый обычный разговор. Его, видимо, совсем не беспокоило, слышал или не слышал Николай их последние слова. Но Лаврентий до сего времени не мог прийти в себя и в душе ругал неожиданного попутчика. «Чтоб тебя сто морозов обморозили где-нибудь в пустом поле», — шептал он себе под нос.

— Ты теперь совсем или только на побывку? — спросил Васька.

— Там видно будет, пока на каникулы отпустили, — ответил Николай.

— Что же Гарузов не едет с тобой?

— Чего Гарузову езжать сюда, у него в городе теща, чуть чего — туда бежит. Тяжеловато, брат, в городе учиться, кормежка плохая, да и вообще я тебе скажу: пустое это дело — учеба… Дома куда лучше.

Долго еще распространялся Николай о бесполезности учения и о преимуществах найманской сытой жизни перед городской. Но его собеседник, Васька, под конец перестал ему отвечать, погрузившись в собственные мысли. Он думал о далеком, красивом и большом городе, где можно с деньгами хорошо пожить. А Лаврентий все мучился: слышал или не слышал этот несносный болтун их слова о покушении на Канаева?

В избе у Лабыря стояло пять прялок. От расчесывания кудели пыль поднималась до самого потолка. Сквозь нее огонь висячей лампы тускло желтел. За тремя прялками сидели подруги Агаши, за четвертой — сама Агаша, пятая же стояла без хозяйки — Лизина. Пелагея сидела под самой лампой и чинила рубаху мужа. Она то и дело поглядывала в сторону пустующей прялки и тяжело вздыхала. Время уже было позднее, а Лизы все не было.

После отъезда мужа в город Лиза недолго выслушивала наставления сердитой свекрови. Ее потянуло к людям. Только теперь Лиза почувствовала всю тяжесть женской доли. В девушках она и представления не имела о том, что творится в некоторых семьях. В доме у отца не было резкого разделения на старших и подчиненных, а у Лабыря это встало перед ней в самом безобразном виде. Выйти куда-нибудь — надо спросить, как шагнуть, что сделать, опасайся: может, не понравится. Но Лиза не могла смириться с такими порядками. Началась упорная борьба.

Раз Лиза, выйдя после обеда из-за стола, не перекрестилась. Пелагея заметила ей это.

— Я комсомолка и молиться не стану, — ответила Лиза.

— Такой ты была в девушках, до замужества.

— А теперь что мешает?

— То, что ты жена и моя сноха! У меня в семье еще не было этого, чтобы из-за стола вставали, не перекрестив лоб!..

Пелагея прочитала целое наставление. Лиза смолчала. Но на другой день повторилось то же самое. Разразился целый скандал. Лиза даже ушла из дому, но не сдалась. Несколько дней продолжалось так, пока Пелагея не утихомирилась. Лиза радовалась первой победе, но отношения со свекровью были испорчены. Пелагея теперь обращалась к ней только через третьих лиц. Лиза не остановилась на этом. Ей приходилось бывать в клубе, а Пелагея разрешала отлучаться в сумерки только на час. Лиза каждый день этот час все удлиняла, пока наконец не стала пропадать целыми вечерами. Снова началась война. Пелагея всякий раз встречала ее руганью. Лиза не отвечала и молча продолжала делать свое дело. Иногда за Лизу заступался Лабырь, но это бывало весьма редко, Пелагея и ему не давала раскрыть рта. Лиза только теперь увидела, что этот на людях веселый балагур дома целиком находился в руках жены. Агаша тоже была на стороне Лизы, но чем она могла помочь ей, если и сама как огня боялась матери.

— Делай ты при ней, как велит, а за глаза плюй на нее, — учила ее Агаша.

— Не умею я, Агаша, врать, не люблю неправды.

— Никакой неправды здесь нет. Надо же как-нибудь угодить ей, коли она на все село одна такая. Ведь житья тебе не даст.

— Ничего, у меня хватит сил против нее, не дам себя в обиду.

Пелагея и сама понимала, что со снохой ей, пожалуй, не сладить. Раза два набрасывалась она на нее с кулаками, но Лиза не далась. Несколько раз вечерами до ее возвращения из клуба выкидывала прямо на улицу ее постель. Тогда Лиза заявила, что если та сделает это еще раз, — уйдет к отцу и жить у них не будет. Это подействовало. Пелагея стала осмотрительней в своих поступках. Всем соседям она давно прожужжала уши, что сноха не ко двору, что сноху испортили, что с ней нет сладу. Николаю она посылала письмо за письмом и звала его домой.

Тяжело было Лизе. Но она не жаловалась ни отцу, ни матери. Ведь она сама необдуманно обрекла себя на это мучение. И только иногда была откровенна с Таней, советуя ей никогда не выходить замуж. А однажды, как бы шутя, спросила:

— Вот выйдешь замуж, как ты поступишь, если тебя муж побьет?

— Меня?! Я этого не могу представить.

— А все-таки? Ведь есть же мужья, которые бьют своих жен. У нас в Наймане такие сплошь и рядом.

— Этого со мной никогда не случится. Как это меня будет бить человек, который меня любит и которого я люблю?

— Но ведь мужья бьют жен!

— Это не мужья, с таким я ни одного дня не осталась бы под одной крышей.

— А меня побил Николай, — тихо сказала Лиза.

— И ты стерпела?

— Да, стерпела. Но теперь, мне кажется, больше этого никогда не стерплю.

— Эх, Лиза, Лиза, — вздохнула Таня. — Ты на меня не сердись, но твой Николай нехороший человек, на всякую пакость способен. Ты знаешь, что рассказывала мать, когда приезжала ко мне: он под именем Захара несколько раз бывал у наших.

— Как бывал? — не поняла Лиза.

— Очень просто, приходил и называл себя моим женихом, занимал у них деньги. Я об этом написала Захару, он мне ответил, что хотел поколотить его, но тот заранее пошел на него жаловаться. Вот он какой у тебя…

— У меня… мой… — тихо отозвалась Лиза, и слезы навернулись у нее на глазах.

Всеми силами желала помочь ей Таня, даже советовала ей вернуться в дом отца. Пелагее не нравилась дружба ее снохи с Таней. Раза два прямо в доме Сергея Андреевича она затевала ссору, обвиняя Таню в том, что Лиза совсем отбилась от рук, пропадает целыми вечерами, не признает ни власти бога, ни свекрови.

Возвращение Николая для всех, кроме Пелагеи, явилось неожиданностью. Лабырь от удивления даже раскрыл рот, когда в дверях появился сын. Он сидел на краю печи и, посасывая трубку, отогревался после целого дня работы в лесу. Некоторое время он молча смотрел на сына, потом спросил:

— Ты почему это?

Мать бросилась ему навстречу. Прялки девушек затихли. Николай сбросил пиджак и-обвел избу взглядом.

— Лиза где? — спросил он, заметив пустующую прялку.

Ему никто не ответил. Прялки зашумели снова, как бы старались заполнить тишину.

— Ты почему это? — повторил свой вопрос Лабырь.

— Проведать вас приехал, каникулы у нас начались.

— Да ведь ты же писал, что у вас их не будет.

— Ну, мало ли чего я писал, — отговорился Николай и спросил более настойчиво: — Где же Лиза?

— В клуб, поди, пошла, у нас теперь клуб открыли в доме Артемия, — ответил Лабырь.

Пелагею словно подтолкнули.

— Тебе бы еще надо пойти с ней! Не знаю, отчего отстал он нее. Очень хорошо было бы вам вдвоем: один небылицы рассказывал бы, а другая… тьфу — стыдно сказать!..

— Вот докурю трубку, и я пойду, — невозмутимо ответил Лабырь.

Его спокойствие взорвало Пелагею. Вспыхнула ссора.

— Всю жизнь с тобой, дурак Лабырь, потеряла! — кричала Пелагея. — Знаешь только пьянствовать да языком болтать! Знать, не видишь, что вошло в твою избу?!

— Николай вошел, от учебы сбежал, — поддразнил Лабырь.

Пелагея бросилась на середину избы и пошла честить мужа.

— Провались ты в преисподнюю сквозь печь, сквозь кирпичи! — неистовствовала она. — Ты нашел со своей козлиной бородой эту сноху и привел ко мне в дом! Ты выкопал где-то эту лесную змею и обвил ею всех нас!.. Ты!.. Ты!..

Из-за семейного скандала подруги Агаши свернули свои мочки и собрались по домам. Их никто не удерживал. Вскоре в избе осталась только семья Лабыря. Ссора продолжалась недолго. Лабырь перестал отвечать, и Пелагея остыла. Поскучав немного, Николай стал одеваться.

— Ты куда? — спросила мать.

— Схожу за Лизой.

— Ты знаешь, где она?! Она тебе сказала, куда пошла?! Твоя жена всем так и докладывает, куда ходит. Не смей ходить за ней! Придет небось, если вспомнит про мужа, а не вспомнит — так провалиться бы ей, такой жене!

Пелагея вырвала из рук сына пиджак, усадила его на лавку, стала собирать ужин.

— Я сбегаю за ней, — отозвалась Агаша.

— Тебя, ведьмовку, не спрашивают: сиди, где сидишь!

Лиза прямо из клуба пошла с Таней к своим и там осталась ночевать. О приезде Николая она узнала только утром, когда за ней прибежала Агаша. Встреча с мужем была не из радостных.

— Зачем не вовремя приехал? — спросила Лиза насупившегося Николая.

— Помешал тебе своим приездом? Могу и обратно уехать.

— Зачем помешал! Хорошо сделал, что приехал, ученый человек из тебя все равно не выйдет. Будешь жить дома, может, и мне легче будет, а то от твоей матери житья нет, день и ночь поедом ест…

— Оттого и дома не ночуешь?

Лиза промолчала. Николай насмешливо сказал:

— Откуда ты знаешь, что я дома буду жить? Я только приехал посмотреть, как ты здесь без меня.

— Увидел?

— Очень даже хорошо!

Пока они так разговаривали, все домашние ушли, оставив их в избе одних. Николай вскоре переменил тон и стал ласковее. Не было особых причин быть холодной и Лизе. Она молча разглядывала осунувшееся от городской жизни лицо мужа и тоскливо думала, что он вряд ли будет ей защитой перед свекровью. А вечером, когда она стала собираться в клуб, Николай схватил ее за полу шубы и спросил, куда она идет.

— Мне на собрание ячейки надо, проводи меня.

— Что это у вас каждый день собрания: вчера собрание, сегодня опять?

— Вчера репетиция была и сегодня будет.

— Никуда ты не пойдешь! — сказал Николай, повышая голос, и стянул с нее шубу. — Сказано — не пойдешь, и не пойдешь!

Конечно, Лиза могла не пойти. Она так и сделала бы, скажи Николай об этом просто. Но грубый окрик словно подхлестнул ее. Она решила и на этот раз настоять на своем, выдернула из рук мужа шубу и быстро оделась.

— Ты что?! Самовольничать! Кто я тебе?!

С дрожащими губами и перекошенным лицом Николай сунулся к ней с кулаками.

Лиза быстро схватила с коника валек и угрожающе подняла его.

— Посмей только тронуть меня!

— Батюшки светы! — завопила, входя, Пелагея. — На мужа поднимает руку!

— А он какое имеет право меня бить?

Николай отшатнулся от Лизы и стоял весь красный, не зная, что ему делать.

— У меня нет причины не пойти на собрание, — спокойно сказала Лиза, опуская валек.

— Я приехал — вот причина, — глухо отозвался Николай, поглядывая на валек.

Лизе вдруг стала противна его трусость. Ведь он явно испугался. Она со злостью швырнула валек в сторону.

— Ты не приехал, ты удрал, удрал, словно дезертир! — сказала она и быстро вышла из избы. Вместо клуба она пошла к своим и весь вечер проплакала, жалуясь матери.

— Такую жену, сынок, не так держать надо, — сказала Пелагея после ухода Лизы. — Ты возьми плеть и секи ее до тех пор, пока она перед тобой на коленях не будет ползать…

Она жалела сына, которого обидели, словно он и не мужчина. Не по себе было и Николаю. Он со вздохом опустился на лавку. Ему было стыдно перед матерью, что не сумел справиться с женой.

С приездом мужа жизнь Лизы стала совсем невыносимой. Если раньше только свекровь не давала ей покоя, то теперь они вместе с сыном изводили ее всеми способами. Бить ее Николай больше не рисковал. Он был трусоват. Решительность Лизы пугала его. Но он делал много мелких пакостей, на которые обычно бывают способны слабые люди. Он прятал ее одежду, ночью сгонял с постели, щипался… Лизе иногда казалось, что она не выдержит такой жизни. В ячейке она появлялась редко, ей просто было не до этого. Часто бывала у своих и всегда со слезами. Мать звала ее совсем вернуться домой, но Сергей Андреевич был против этого. Раз Таня не выдержала, напустилась на него: не жалко ему родной дочери! Сергей Андреевич спокойно возразил:

— Замуж выходят не для того, чтобы потом уходить от мужей. Я ее за Николая не отдавал, сама пошла, пусть теперь и живет. Я не хочу на себя брать позора, не хочу, чтобы на мой дом пальцем показывали.

— Но ведь ей житья нет! — протестовала Таня.

— Это не наше с тобой дело. Пусть ведет себя получше да поменьше с тобой по клубам таскается.

Тане пришлось прикусить язык. Этот степенный, передовой хлебороб в делах семейных мало чем отличался от Пелагеи. Что же оставалось делать Лизе? Смириться со своим положением и терпеливо сносить все это? Может быть, так оно и было бы, не вмешайся Таня. Она обо всем написала Захару, просила у него совета, как действовать. Здесь ей мало кто мог помочь. Даже Канаев, которому она не раз говорила о положении Лизы, однажды ответил ей, что изменить что-либо сразу нельзя, что Лизе надо постепенно действовать, что свекровь скоро постареет и Лиза сама будет хозяйка в доме.

— В крайнем случае ей надо просто уйти от них, а это не так просто, — говорил Канаев. — Наше время все перемелет, Татьяна Михайловна. Мы меняем условия жизни, а условия меняют людей.

«Жди, когда изменится Пелагея, а жизнь Лизы будет исковеркана», — думала Таня.

Захар не заставил ждать ответа. Он писал:

Таня встретилась с Лизой, рассказала ей о письме Захара, думая, что та с радостью схватится за это предложение. Но Лиза отнеслась к нему иначе.

— Как же я уйду? Это небывалое дело! — отвечала она на уговоры подруги.

— Ну, тогда и не жалуйся больше! — вспылила Таня, но быстро успокоилась. Ей стало жаль Лизу: она так похудела за последнее время, а глаза, черные, с длинными ресницами, ушли далеко под лоб и смотрели, словно у испуганной девочки.

— Послушай, Лиза, поезжай учиться. Поезжай хоть на время, а потом, если уж ты не хочешь от него совсем уходить, вернешься опять. И он, может быть, поймет и не будет больше так относиться к тебе.

— Я не из-за него, он никогда не изменится. Горбатого только могила исправит. Я о себе говорю. Как можно сделать такое дело? Что скажут об этом люди?

— Что тебе люди?

Как она ни уговаривала Лизу, та не согласилась поехать учиться. Но вот вскоре случилось такое, что Лиза, прибежав раз ночью к своим, больше не вернулась к Николаю. Это и решило ее судьбу по-иному.

Дома Лиза старалась держаться независимо. Она равнодушно относилась к тому, что Пелагея с утра до вечера натравливала Николая на нее. Она теперь хорошо его знала и не боялась. Но Пелагея не оставляла надежды сломить ее упорство.

Раз как-то вечером, когда уже легли спать, Лиза и Николай разругались в постели, что с ними бывало часто. Агаша была на улице, где-то у соседей был и Лабырь. Пелагея долго слушала перебранку сына и снохи, слышала, как Николай раза два накидывался драться, но Лиза всякий раз давала ему отпор, пока наконец в одну из таких стычек Лиза не столкнула мужа с постели и тот с грохотом не свалился на пол. Пелагея слезла с печи и накинулась на сноху. Лиза не ожидала такого нападения. Мигом ее голова была закутана в одеяло, и всей своей тяжестью свекровь навалилась на нее, крича Николаю:

— Полено, полено возьми! Возьми полено, пока у тебя руки целы! Пока она тебя еще совсем не искалечила.

Ободренный помощью матери, Николай бросился бить жену.

— Полено, полено возьми! — неистово кричала Пелагея.

Лиза чувствовала, что он бил ее чем-то тяжелым. Частые удары сквозь одеяло сыпались по ногам, по спине, по рукам, которыми она пыталась защищаться. Она не кричала, да и бесполезно было звать на помощь. Кто мог услышать ее голос, да еще из-под одеяла! Вскоре она перестала даже защищаться. Пелагее показалось, что одеяло смягчает удары. Она оголила ее тело, села верхом на шею и схватила ее руки. Удары посыпались с удвоенной силой. «Они меня, пожалуй, так изувечат», — промелькнуло у нее в голове, и, собрав все свои силы, она резко выпрямилась. Пелагея съехала с нее и свалилась на пол. Лиза скатилась на нее, они забарахтались на полу. Николай, тяжело переводя дыхание, стоял над ними и ждал, когда опять можно будет продолжать избиение. Измученная Лиза не успела сразу подняться на ноги, свекровь опередила сноху, и опять удары посыпались на нее. Что-то соленое потекло по губам Лизы. Она, прикрыв голову руками, полезла под коник, где у них была постель. Половина ее тела оказалась снаружи. А Николай все бил и бил.

Лиза и не слышала, когда в избу вошел Лабырь. Удары прекратились. Когда она открыла глаза, в избе было светло. Лабырь зажег лампу. Со стоном она вылезла из-под коника и села на полу, даже не прикрыв рубахой обнаженные ноги, которые все были в синяках и кровоподтеках. Глухие рыдания сотрясали ее сжавшееся в комок тело. Николай, тяжело дыша, опустился на лавку. Он пугливо посматривал то на отца, то на избитую жену. Пелагея быстро юркнула на печь и оттуда кричала:

— Так ее надо, так ее надо учить! Дома небось не учили!

Лабырь тяжелым взглядом посмотрел на Пелагею и шагнул к сыну. Тот весь съежился, выпустив из рук колодку. Лабырь схватил эту колодку и наотмашь ударил ею сына по голове. Николай, словно сноп с воза, свалился с лавки и растянулся на полу. Лиза бессознательно отодвинулась от него, продолжая рыдать.

— Убил, сына убил!.. — с криком спрыгнула с печи Пелагея.

— Молчи! — цыкнул на нее Лабырь. — Я на тебя ни разу не поднимал руку, а сейчас…

Пелагея, испуганная его страшным взглядом, метнулась к двери. Никогда еще она не видела таким своего мужа. Но Лабырь отбросил в сторону колодку и подошел к снохе.

— Прикройся, Лиза, — сказал он ей дрожащим от волнения голосом.

Лиза попыталась вскочить, но со стоном опустилась на пол. Лабырь подхватил ее, помог подняться, затем подвел к постели и прикрыл ей ноги одеялом. Из ее разбитого носа капала кровь, растрепанные кудрявые волосы были рассыпаны по плечам.

Видя, что муж занят снохой, Пелагея бросилась к сыну и захлопотала около него. Николай уже оправился от удара и теперь сидел на полу, щупая голову. Лабырь, не взглянув на них, вышел из избы. Лиза, превозмогая боль во всем теле, поспешно стала одеваться. Ей было страшно оставаться с этими людьми наедине. Однако свекровь не выпустила ее. Лишь ночью тайком оставила Лиза этот дом, в котором провела столько безрадостных дней.

Целую неделю Лиза никуда не выходила. Ее распухшее лицо было покрыто синяками. А на тело страшно было посмотреть, всюду от ног до плеч виднелись черные следы тяжелой колодки. Таня предоставила ей свою комнатку и постель и ухаживала за ней. Она требовала от Сергея Андреевича, чтобы тот отвез дочь в больницу и передал дело в суд. Но Сергей Андреевич хмуро молчал и уходил из дому, когда она об этом заговаривала. Мать Лизы просила ее никому об этом не говорить, просила об этом и сама Лиза. Таня все же не послушалась их и рассказала Канаеву. Тот выслушал ее и сказал:

— До суда доводить не следует, такие вещи случаются каждый день. Воспитывать надо людей, Таня, а не судить…

— Но это же преступление, Григорий Константинович! — возмущалась она. — Так избить женщину!..

— Во многих из нас еще сидит эта звериная дикость, бороться с ней надо. И сколько тут еще предстоит нам поработать! А суд что?.. Ну, осудим одного, другого, и на этом, думаете, конец будет? Ручаюсь: завтра же опять кого-нибудь в суд придется тащить. И что всего хуже — не поймут, за что их судят. Не поймут, потому что веками так было… Я думаю, что Лизе пока надо остаться у своих, а там видно будет, придумаем что-нибудь. Скорее всего, Николай сам к ней с повинной придет, и они помирятся. Может, даже Николай к Сергею Андреевичу и жить пока перейдет. В ихней семье он переменится.

Слова Канаева оправдались. Однажды вечером к Сергею Андреевичу пришел Николай. Тани дома не было. Со слезами на глазах он просил у жены прощения, звал ее обратно к себе, клялся, что больше не станет слушаться матери. Лиза готова была помириться, но жить у них отказалась наотрез. И когда домой вернулась Таня, она спросила у нее совета, как быть. Таня не понимала Лизы: о какой совместной жизни может идти речь при таких отношениях? «Значит, я не знаю психологии людей, совсем не знаю жизни», — мучительно думала Таня. Но согласиться с существующим порядком было выше ее сил. Она стала настойчиво уговаривать подругу поехать учиться. На ее стороне теперь была и мать Лизы, не допускавшая и мысли, чтобы дочь снова вернулась к Пиляевым.

Лиза, днями и ночами лежа в постели, заново передумала свою жизнь, заново пересмотрела свои отношения с мужем. Она не нашла в своем сердце любви к нему. «Да и была ли когда-нибудь эта самая любовь?» — спрашивала она себя. Николай нравился всем найманским девушкам и поэтому нравился и ей. Ей было даже лестно, что она выходит замуж за парня, который ради нее пренебрег всеми. Только теперь, и то еще весьма смутно, она убеждалась, что до сего времени все делала по установившемуся обычаю, как было заведено. Заведено выходить замуж — и она вышла за самого видного парня в селе. Заведено быть покорной и верной женой — и она пробовала быть такой, но на этом и споткнулась. Покорность Лиза уже понимала отчасти по-новому. Да и не покорность это была, а нечто иное, чему у Лизы не было названия. Это и столкнуло ее с людьми, со старым пониманием семейного уклада. К тому же, близко узнав своего мужа, она не только не могла его любить, но даже за человека его не считала.

Как только сошли с лица следы синяков, Лиза пошла в сельсовет за документами. Она твердо решила уехать из Наймана, уехать куда бы то ни было, и попросила Канаева помочь ей устроиться учиться в городе.

— Время уж больно много прошло, не догонишь товарищей, — сказал Канаев, не совсем уверенный в ее решении.

— Мне другого выхода нет, Григорий Константиныч.

Канаев и сам соглашался с тем, что отъезд Лизы — единственно правильное решение. Он посмотрел на нее, словно оценивая, хватит ли у нее сил и настойчивости сделать этот трудный шаг.

— Хорошо это обдумала, каяться после не станешь?

— Мне здесь нет жизни, все равно куда-нибудь уеду! — решительно ответила Лиза, блеснув из-под длинных ресниц влажными глазами.

— Коли так — лучше учиться. Напишу Дубкову в волость записку, а уж он тебе вместо отца будет.

На другой день Лиза уже была в Явлее, в кабинете Дубкова.

Встретив ее, Дубков по привычке слегка нахмурил начавшие седеть густые брови. Лизе даже неловко стало, но когда она встретилась со взглядом его больших серых глаз, ей вдруг стало как-то легче на сердце. Она на минуту даже забыла свои горести.

— Значит, учиться хочешь? — мягко спросил ее Дубков, когда прочитал записку Канаева. — Хорошо. Дам в губком тебе письмо, примут, только учись. Да ты садись, садись, будь смелее…

Спустя некоторое время Лиза, радостная, торопливо шагала на станцию, стараясь забыть все, что осталось позади.

Глава третья

Время приближалось к весне. Прошли январские морозы и февральские бураны, подули южные влажные ветры первых дней марта.

После размолвки Кондратий Салдин ни разу не встречался с кумом Лаврентием. Точно черная кошка пробежала между ними. Но эта ссора не нарушила сердечный покой Кондратия, он был даже рад ей. Он понимал, что Лаврентий по-настоящему озлоблен на председателя сельского Совета и совсем незачем вмешиваться в это дело, если все и без него будет сделано. Однако Лаврентий что-то медлит, время же не ждет.

В последнее время Канаев всерьез взялся за Кондратия: уговорил Егора Петухова подать на него в суд и взыскать дополнительную плату за работу, заставил заключить с мельником договор и выплачивать ему два пуда муки в месяц, да еще кормить его. «Попробуй живи при таких порядках, — рассуждал огорченный Кондратий, — а Лаврентий все медлит!» Нет, совсем было бы неплохо еще кого-нибудь натравить на Канаева. Про свои несчастья Кондратий задумал рассказать Ивану Дурнову, кстати, внушить ему, что и с ним такое же может произойти.

Обширный двор Ивана Дурнова всегда был чист и подметен. Направо от широких ворот стояли одна к другой три конюшни, рубленные из дубовых бревен. В них находились жеребец и две рабочие лошади. Две коровы помещались в коровнике ближе к огороду. Отдельную пристройку занимал огромный породистый бык. До полусотни овец гуляли по широкому двору. Стадо свиней откармливал Иван и каждое лето для них нанимал отдельного пастуха. Всю зиму почти на каждый базар вывозил он продавать по нескольку свиных тушек. Жил Иван крепко, разбогатев главным образом за последние два-три года.

Когда во двор к Дурновым вошел Кондратий, сам Иван стоял на крыльце сеней, в зипуне из толстого домотканого сукна, и во весь голос ругал сына и зятя, вывозивших на двух подводах со двора навоз.

— Добрый день, Иван Данилыч! — сказал Кондратий и поднялся на крыльцо, чтобы пожать руку Ивана.

— Молодые, все учить их надо, — бросил тот пришедшему и добавил: — Пройди в избу.

Затем обернулся к своим и крикнул:

— Соберите из-под ног лошадей сено, не видите — топчутся по нему.

Сын Ивана Павел, рослый парень, наклонился подобрать упавший клок сена. Зять Дмитрий бросал в сани навоз из большой кучи посередине двора и время от времени исподлобья посматривал в сторону тестя.

Иван взял Кондратия под руку, и они вместе вошли в сени.

— Чего, знако́м, редко заходишь? — спросил Иван.

Кондратий не сразу нашелся. Но Иван и не ожидал ответа. Он тут же заговорил о последних новостях:

— Начинают, говоришь, строить мельницу? Возле твоей чески строят?

— Ты уж молчи об этом, — недовольно буркнул Кондратий.

Они прошли в переднюю избу. Из задней слышалось блеяние ягнят и мычание телят.

— Там у меня целый скотный двор, — сказал Иван, кивнув в сторону задней избы. — Как поживаешь, знако́м? Никак, с самого рождества мы с тобой не виделись?

— Какая уж теперь у нас жизнь, и не спрашивай, — махнул рукой Кондратий. — Каждый день новая напасть. Жду вызова в суд.

— Слышал, слышал, знако́м. Теперь того и смотри сдерут с тебя. Как же ты со своим умом не сумел заткнуть глотку этому Петуху? Сунул бы ему пудика три-четыре, и все тут. Не те времена, знако́м, не те, надо действовать умеючи. Вот я сам: работников не держу, и не дай господь с ними связываться.

— Но у тебя зять живет, а он чем хуже работника? Да сын. Я же как есть один. Да и не в том деле. Ты говоришь: сунул бы ему. Сунул, Данилыч, но, знать, маловато. Им сколько хочешь сунь, все равно их не насытишь.

— Правильны твои слова, знако́м, их не насытишь, — сказал Иван, вешая зипун. — Ты сними шубу-то, у нас тепло. Или ты ненадолго?

— Посижу, торопиться некуда, — ответил Кондратий.

— Налогом больно уж давят, только успевай платить. Не успеешь одни деньги отнести, глядишь, какие-то еще просят. Когда же этому конец-то будет? — заговорил Иван, когда они подсели к столу. — Я, знако́м, все понемногу выплачиваю, думаю, может, скостят сколько-нибудь или простят. Одних недоимок года за два страсть сколько накопилось. Не знаю, что теперь со мной будут делать? Как ты, знако́м, думаешь?

— Чего же здесь думать, сдерут с тебя, с лихвой сдерут, — ответил Кондратий и, помолчав, заговорил медленно и наставительно. — Я, Иван Данилыч, думаю, что все это исходит от местного начальства. Вспомни, как было при Чиндянове, ведь совсем не то было. Нет, пока этот председатель сидит в Совете — нам житья не будет.

— Крепко он, знако́м, засел там, добром его не выведешь оттудова, — значительно, с расстановкой сказал Иван.

«Ага, — отметил про себя Кондратий. — И этот по-другому заговорил».

— Не выведешь, Данилыч, — вслух сказал он. — Я, грешным делом, думал, что после смерти самого главного в Москве кое-что переменится. Ан нет…

— Хуже, знако́м, стало, хуже — подхватил Иван. — Раньше хоть с налогом так не торопили, а сейчас прямо с ножом к глотке подступают…

Из задней избы вошла жена Ивана, Варвара. Она прошлась к переднему окну, позванивая светлыми бляшками на пулае. В длинной белой рубахе, вышитой ярко-красными нитками, в малиновых рукавах, она в сорок пять лет была статной и красивой. Хотела сесть на лавку, но, поймав на себе пристальный взгляд мужа, остановилась.

— Не помешала вашему разговору?

— Зачем помешала? — заторопился ответить Кондратий. — У нас с Данилычем нет тайных слов.

Но Иван продолжал смотреть на нее, и она, мельком взглянув в окно, направилась обратно в заднюю избу.

— Самовар бы поставила, — сказал ей вслед Иван. А когда они опять остались вдвоем, он обратился к Кондратию: — Я понял, знако́м, что жизнь сама никогда не меняет свои порядки, изменяют их люди.

«Наш человек, весь как есть наш», — повторял про себя Кондратий, слушая Ивана.

Почти до самых сумерек задержался Кондратий у Ивана Дурнова, очень довольный состоявшейся беседой. Он убедился, что Дурнов — человек основательный, не то что Лаврентий. На него положиться можно. Его слово твердое, рука у него не дрогнет.

— Вот где у меня сидит этот сельский председатель, — сказал Иван, показывая себе на красную шею со вздутыми венами, когда провожал Кондратия.

Кондратий улыбнулся в бороду, пожимая его широкую тяжелую ладонь. «Да, — рассуждал он сам с собой, — нам с этим Канаевым не топтать одну землю, кому-то надо лечь в нее». Дело складывалось надежно: не тот, так этот.

Елены не было, когда Кондратий вернулся домой. На печи охала мать. Под скупым светом сумеречного окна сидела с книжкой Надя.

— Хватит читать, темнеет уже, — сказал он дочери и обратился к матери: — Ты чего-то опять заохала?

— Ох, знать, к непогоде, все тело ломит. Баню бы хоть истопили.

— Елена куда вышла?

— Елена сама не знает, где она ходит-бродит, — с оханием ответила старуха. — Ни днем ни ночью на нее удержу нет… От людей стыдно.

— О каком стыде говоришь? — недовольно сказал Кондратий.

— Один ты спрашиваешь, какой стыд. Не видят, знать, твои глаза, что делает твоя жена? Посмешищем скоро станешь.

Кондратий сердито кашлянул и покосился на дочь. Девочка перестала читать и слушала бабушку.

— Молчи там, на печи! — прикрикнул он на мать и торопливо прошел в переднюю.

Он давно уже замечал, что Елена часто вечерами подолгу пропадает, но как-то все недосуг было поинтересоваться, куда она ходит. Жалобы матери на Елену всегда вызывали досаду, неприятно было слышать про нее и сейчас. Он дал себе слово поговорить с женой сегодня же. Немного погодя он опять вышел в заднюю избу.

— Баню бы мне, Кондратий, истопили, — стала просить мать.

— Сам, что ли, пойду баню тебе топить?!

— Иди попроси Аксинью.

Кондратий нехотя вышел из избы. К Аксинье — сестре покойного Артемия Осиповича — надо было идти мимо клуба, которого Кондратий равнодушно не мог видеть. Но что делать? Пришлось. Аксинья любила париться в бане и не заставила уговаривать себя. Схватив ведро, она вышла одновременно с Кондратием.

— Шумят все, — сказал Кондратий, кивнув в сторону кирпичного дома.

— Шумят, провались они в преисподнюю. Думала, после смерти брата дом мне достанется, ан нет — выжили меня оттуда, треклятые. Как ты посоветуешь, Кондратий Иваныч, если я пойду жаловаться в Явлей или куда дальше, вернут мне этот дом?

— Куда ни пойдешь — одно и то же. И в Явлее ихние же друзья. Ты думаешь, они сами по себе его заняли? И в Явлее об этом знают.

Так, беседуя, они вошли во двор. Кондратий задержался здесь, чтобы дать корму лошадям. Аксинья через задние ворота вышла к бане. Оставшись без работника, Кондратий вынужден был все делать сам. Он оставил одну корову и десяток овец, хотел продать и вторую лошадь, но раздумал. Что делать в таком большом хозяйстве с одной лошадью?

Со стороны огорода донесся голос Аксиньи:

— Дверь в предбанник никак не могу открыть, наверно, замкнута изнутри!

— Изнутри? — с удивлением переспросил Кондратий и пошел к бане.

— Ты открой, а я пока схожу за водой, — сказала Аксинья и прошла во двор.

Кондратий просунул руку в проем над дверью, отомкнул задвижку, прошел в предбанник и, открыв дверь в баню, от неожиданности даже попятился: с полатей шумно спрыгнул Васька Черный, за ним — Елена. Стиснув зубы Кондратий шагнул вперед. Мимо него в тот же миг из бани прошмыгнул Васька. Елена отступила в темный угол. Некоторое время они молча стояли друг против друга.

— Ты что? — наконец сквозь зубы процедил Кондратий.

— Погоди, не шуми, кто-то еще идет, — остановила его Елена.

С ведрами вошла Аксинья. Кондратий и Елена молча вышли из бани.

Во дворе он завел жену в маленькую избушку, снял с гвоздя ременные вожжи.

— Сними шубу!

— Зачем? — испуганно проговорила Елена и нехотя стала раздеваться.

— Снимай сарафан!

— Да ты что, старик, бог с тобой, задумал? Как же я сниму сарафан? — взмолилась Елена.

— Снимай, тебе говорят, сарафан! — неистово крикнул Кондратий и начал хлестать жену.

Но вожжи путались у него в руках. Елена схватила их. Кондратий сорвал со стены кнут. Елена протянула руки. Кнут ожег ее по рукам, она быстро их отдернула и взвыла от боли. Она никак не ожидала такого проворства от Кондратия. Защищая лицо, она наклонилась, и кнут со свистом лег вдоль ее спины. Она опять взвыла и наклонилась еще ниже, снова удар — упала на колени.

— Кондрашенька, милый мой, прости меня.

Но Кондратий не слушал. С пеной на тонких губах он хлестал и хлестал ее. Елена отчаянно вскрикивала и запекшимися губами просила:

— Кондрашенька, милый, не надо, больше не буду!.. Наконец, не выдержав, она вскочила на ноги и, метнувшись к двери, открыла ее ударом плеча. Кондратий бросился за ней, повторяя:

— Не будешь! Не будешь!

Он гонялся за ней по двору и, настигая, хлестал кнутом. Из огорода в щель ворот на них с любопытством смотрела монашка Аксинья.

В передней избе Лаврентия вечерний полумрак. Комната освещается только пламенем из топки голландки да светом от кооперативного фонаря, падающим в окна. Лаврентий тяжело опустился на табурет перед голландкой. Красные отблески пламени скользили по его опухшему от сна лицу. После обеда он прилег на часок отдохнуть, но проспал до самого вечера и теперь во всем теле чувствовал неприятную сонливость. Хотел куда-нибудь пойти, но раздумал. Куда лучше посидеть в тепле и тихо помечтать о разных делах. После того как зимой они разговаривая с Васькой об убийстве Канаева, незаметно для себя нагнали по пути Николая Пиляева, Лаврентий долго томился в страхе — не уловил ли смысла их разговора нежданный попутчик. Но теперь он успокоился. «Не такой человек Николай Пиляев, чтобы хранить чужие тайны, — рассудил Лаврентий, — коли до сей поры он молчит, значит, ничего и не слышал. Теперь опять можно напомнить Ваське об этом деле».

В голландке с треском горели сухие осиновые дрова. Лаврентий смотрел на бойкое пламя, лизавшее поленья жадными языками, и лениво думал, что человек в сущности очень похож на полено в печке. Вначале жарко горит, потом затухает и превращается в золу. И ни тепла от него больше, ни проку.

— Да, — задумчиво сказал он. — Зола лишь остается…

Из задней избы вошла Анастасия и прервала мысли Лаврентия. Он недовольно покосился на нее, спросил:

— Васька не знаешь где?

— Не смотрю за ним, где-нибудь шляется, и чего ты его держишь в доме? Ест за троих, а пользы никакой от него.

— Много ты понимаешь, в чем польза. Стало быть, нужен, коли держу.

— Кум Кондратий, говорят, позавчера с Еленой в бане их поймал…

— А тебе досадно.

— Чего мне досадно?

— Что не тебя поймали.

— Как меня, честную женщину, поймают?

— Молчи уж, колода, знаю я твою честность!

Анастасия замолчала и отвернулась. Лаврентий, недовольно крякая, встал и вышел в заднюю избу. Не успел одеться, как с шумом вошел Васька. За ним с улицы вкатилось облако морозного пара.

— Чего нет огня? Кто здесь?

— Или боишься бычий лоб обо что-нибудь разбить! — отозвался Лаврентий.

Он снова повесил снятый с гвоздя полушубок и прошел к столу.

— Иди-ка поближе, — позвал он Ваську.

Тот не торопясь разделся и тоже подошел к столу.

— Договорились, что же ты медлишь? Две тысячи давно тебя ждут, — сказал Лаврентий.

— А где же они? — спросил Васька.

— Эге, сказать, чтобы ты их украл.

Васька промолчал. Достал кисет, развернул его и стал крутить цигарку. Огонек спички на несколько мгновений осветил их лица. Черные глаза Васьки немигающе смотрели на Лаврентия и горели холодным блеском. По телу Лаврентия от этого взгляда пробежал неприятный холодок. Он сердито пискнул:

— Чего, словно сова, уставился на меня?!

Васька прикурил и щелчком отбросил в сторону горящую спичку, спичка полетела, описав в темноте огненный полукруг.

Больше они не говорили. Однако в последующие дни еще не раз возвращались к этому разговору. Наконец поладили на том, что Васька выберет удобный момент, сделает дело и в ту же ночь оставит Найман.

Такой момент скоро подошел.

Еще вчера поднялся сильный буран: словно уходящая зима, в последний раз заиграв ветрами, высыпала из облаков весь остаток снежного запаса. Сумка Васьки с его небольшим добром давно уже была собрана и валялась в задней избе на полатях.

Васька пришел поздно и сразу же к Лаврентию, который еще с вечера поджидал его при коптилке в задней избе. Из передней доносился говор женщин.

— Кто там? — спросил Васька.

— Кума, — шепотом ответил Лаврентий. — Не шуми больно. Сегодняшняя ночь как раз подходит. Идешь, что ли?

— Иду. Поднеси стаканчик, а то долго придется простоять на холоду. В клубе у них как раз происходит собрание. Как только кончится… или в окно грохну…

— Это уж как там тебе сподручней, — зашептал Лаврентий, зашарил под лавкой, где стояла корчага с самогоном.

— Ты бы мне настоящего поднес, — недовольно сказал Васька следя, как из наклоненной корчаги в большую медную кружку бежала мутноватая струйка жидкости.

— Нет под руками. После достану тебе.

Кружку самогона Васька выпил одним духом и протянул еще.

— Не многовато будет? — заметил Лаврентий.

— Налей, налей напоследок, больше тебе угощать меня не придется.

Лаврентий накинул в плечи полушубок, они вышли кинув вторую кружку, Васька сказал:

— Давай обрез.

— Пойдем, давно уже приготовлен.

Лаврентий накинул на плечи полушубок, они вышли в сени. Там Лаврентий отыскал железный лом и пошел в небольшой чуланчик на конце длинного коридора.

— Иди придержи половицу, — раздался из чулана его голос. Васька подошел к нему. Из-под половицы у самой стены Лаврентий достал обрез.

— Как есть заряжен, — прошептал он и сунул его Ваське в руки.

— Это все хорошо, — помедлив, сказал Васька. — Но деньги-то где?

— Деньги приготовлены.

— Как приготовлены и где они?

— Приготовлены, как договаривались, а где они — об этом узнаешь после, когда вернешься.

— Мне надо видеть их, — настаивал Васька.

— Ну, а если ты так вернешься, не сделав дело, тогда что? Сначала нужно дело сделать, потом и о деньгах разговаривать. А то попадутся они в твои руки, после ищи тебя.

— Но о сделанном ты только завтра можешь узнать, нельзя же мне оставаться до завтра, поймают. Или ты, может, этого и хочешь? — повышая голос, сказал Васька и ткнул обрезом ему в живот. — Тогда на твой обрез, и иди сам стреляй.

— Ты погоди, тише, не торопись отступать, когда уже все на ходу. Я же сказал тебе: как только вернешься — деньги будут в твоих руках. Не могу же я их отдать тебе сейчас.

— Надейся на тебя, — соглашаясь с доводами Лаврентия, буркнул Васька и вышел из чуланчика: — У меня чтобы смотри, а то я и тебя уложу, если что…

— Не беспокойся, не беспокойся, — повторял Лаврентий, провожая его до самого выхода на улицу. — Ну, с богом!

Васька ушел. Лаврентий быстро вернулся в избу, оделся потеплее и вышел на крыльцо. Сев на ступеньки, он высунул из воротника тулупа лицо и замер, вслушиваясь. Из избы вышла Елена. Ее провожала Анастасия. На крыльце они остановились, продолжая разговаривать. «Чтоб вам онеметь, чертовкам!» — ругнулся про себя Лаврентий, а вслух сказал:

— Из дома сбежал от вашей трескотни, и здесь меня нашли.

Однако на улице было холодно, и женщины вскоре расстались. Лаврентий с облегчением вздохнул. Уходя, Елена на минутку задержалась возле него.

— Парень-то ваш на улицу ушел? — спросила она.

— На улицу, — коротко ответил Лаврентий и поспешил выпроводить непрошеную собеседницу: — Иди, иди, кума, а то кум там ждет не дождется тебя.

— Он у нас второй день в городе. Теперь в такой буран и не выедет в дорогу.

Оставшись один, Лаврентий опять стал вслушиваться. Вдоль улицы пронеслись бешеные порывы ветра. Снег обсыпал Лаврентия сверху и с боков, но он ничего не замечал, напряженно ждал звука ружейного выстрела. Но его все не было. Под конец Лаврентий не вытерпел, сопротивляясь порывам ветра, двинулся вдоль улицы к клубу. Подошел совсем близко. В клубе был свет, слышались голоса. Вдруг Лаврентию стало страшно: что, если его сейчас увидит кто-нибудь, а случится это… Он подхватил полы тулупа и бросился что было сил к дому. У крыльца остановился, с трудом перевел дыхание. Сердце колотилось торопливо и сильно. Он хотел снова опуститься на ступеньки, но в это время до него донесся треск, словно где-то в отдалении под напором ветра сломалось сухое дерево. Лаврентий так и застыл в полусогнутом положении. Затем он выпрямился и перекрестился: «Сохрани меня, господи…» Торопливо зашел в избу, хотел зажечь лампу, но раздумал. Одетый сел на лавку и стал ждать. В передней избе громко храпела Анастасия. Однако Васьки все еще не было. Лаврентий снова вышел на крыльцо. Все его тело мелко дрожало, словно в ознобе. Лаврентий и сам не понимал, отчего это — от холода или от испуга. Но что ему бояться: ведь он в стороне от случившегося. Посмотрел на мигающий свет фонаря перед кооперацией, и в первый раз за много ночей этот свет не показался ему противным. Плотно сомкнутые губы его расползлись в кривой улыбке, из горла вырвался хриплый смех.

Улицу пересекла темная тень. Лаврентий сразу узнал Ваську и, чтобы не встретиться с ним на крыльце, поспешно вошел в дом.

До прихода Васьки Лаврентий успел раздеться, зажечь лампу, из корчаги наполнить самогоном большую кружку.

— На, выпей на дорогу, — сказал Лаврентий, когда Васька, весь облепленный снегом, вошел в избу.

— Спасибо, — ответил он и положил обрез на стол, громко стукнув им.

— Тише ты, разбудишь…

Лаврентий взял обрез, осмотрел его, понюхал дуло и положил на лавку.

— Ну, чего же ты ждешь?! — сказал он Ваське.

— Деньги! Давай скорее!

— Может, погодим пока, а то кто его знает… — начал было Лаврентий, но Васька злобно оборвал его:

— Ты у меня не виляй хвостом, подавай, говорят тебе, деньги! А не то!..

Он шагнул к обрезу и выхватил его из-под рук Лаврентия.

— Ты чего? — испуганно взвизгнул Лаврентий.

— Давай добром! — наступал на него Васька. — Не то сейчас же обрез понесу в Совет и обо всем расскажу!

— Чего вы там не поделили?! — послышался из передней избы сонный голос Анастасии.

Лаврентий испуганно зашикал на Ваську.

— Ты не шипи как змея, деньги подавай!

Опустив плечи, Лаврентий нехотя полез в карман и вытащил заранее приготовленную пачку, связанную крест-накрест ниточкой. Васька почти вырвал ее у него из рук, и, сорвав нитку, стал торопливо считать.

— Ровно две тысячи, хоть не считай, — пропищал Лаврентий, лихорадочным взглядом следя за движениями пальцев Васьки.

— Двухсот недостает, — сказал тот, закончив подсчет.

— Не может быть, ты ошибся, там две тысячи.

Васька махнул рукой, сунул пачку денег за пазуху и бросился к мешку.

— Эх ты, человечишко, и тут не мог не смошенничать, — сказал он и ушел, не простившись.

Лаврентий так и остался стоять у стола, не зная, радоваться ли ему или ждать беды.

Елена уже спала, когда в крайнее окно постучали с улицы. Стук разбудил ее. Шлепая босыми ногами по полу, она подошла к окну, но стекла были залеплены влажным снегом. Она торопливо обулась в валенки, накинула на плечи шубу и вышла во двор. Елена догадалась, что постучать мог только Васька.

— Что это ты несешь? — удивленно спросила она, когда Васька протиснулся в калитку со своей сумкой.

У конюшни неистово залаяла собака.

— Погоди, спрашивать после будешь. Колдунья спит?

— Зачем она тебе?

В голосе Васьки Елена уловила беспокойство. Он снял со спины мешок и держал его в руках.

— Вот что, — заговорил он. — Пойдем в баню. Мне надо пожить у вас денька два.

Елена вздрогнула, но ни о чем не спросила. Торопливо замкнула калитку и сказала:

— Подожди меня, я оденусь.

— Вот паршивый кобель, так и не привык ко мне, — проворчал Васька, оглядываясь на лающего пса.

В бане было холодно.

— Немного подтопить надо, — сказал Васька, закидывая мешок на поло́к.

— Ночью? — удивилась Елена.

— Говорю же тебе, что мне надо пожить денька два. Где же станешь меня держать?

Елена пытливо взглянула на Ваську, но было темно. Она только по голосу догадывалась, что с ним что-то неладно.

— Куда же ты ночью с мешком собрался? Или случилось что?

— Ничего не случилось, — успокоил ее Васька. — Ты не волнуйся. Мне надо, чтобы Лаврентий не знал, где я. Понимаешь? Денька два поживу и уйду.

— Куда?

— И сам не знаю. Куда глаза глядят. Надоело жить в Наймане. Пойду искать другое место. Земля велика, и Ваське Черному где-нибудь отыщется уголок.

— Да что же случилось, Вася?

— Говорю тебе: ничего не случилось. Иди принеси дровец, подтопим немного.

Елена медленно вышла из бани. Вскоре она вернулась с охапкой дров. Васька складным ножом пощипал лучинки, засветил огонек. Елена наложила в печь дрова, и через некоторое время баня осветилась пламенем из печи. Васька снял пиджак и сел на оставшиеся поленья перед печкой. Елена головой склонилась к его плечу.

— Куда ты уходишь? — с сожалением заговорила Елена. — Одна радость была у меня в жизни.

Елене так сделалось не по себе, что она даже не догадывалась спросить, почему он собрался в дорогу ночью, тайком.

— Я привыкла к тебе, а теперь опять останусь одна. Знаешь ли ты, как трудно жить на свете без человека, близкого сердцу.

— Чего тебе горевать, муж с тобой останется. Заскучаешь — найди кого-нибудь.

— Как вы, мужики, легко смотрите на это. Не понимаете вы женского сердца.

— А что тут понимать, вам от мужика одно надо.

Васька обнял Елену за плечи, повалил ее к себе на колени. Елене было неудобно так лежать. Она мягко освободилась, снова села.

— Ты мне так и не сказал, отчего так поспешно собрался уходить?

— С Кыртымом поругался, — коротко ответил Васька.

Занималась заря, когда Елена ушла от Васьки, закрыв его в бане на замок.

Лаврентий Кошманов не спал всю ночь. Неизвестность, томительное беспокойство, безотчетный страх не давали ему сомкнуть глаз. Он пробовал думать о том, что наконец-то сбылась его заветная мечта, которой он жил около трех лет, но радости не испытывал. Старался убедить себя в том, что ночной выстрел положил конец его огорчениям последних лет, что теперь многое изменится и жизнь пойдет по другому руслу.

Он с нетерпением ожидал утра. И как только стекла окон чуть посинели, он поспешно оделся и вышел на улицу. Лаврентий торопился увидеть результаты вчерашнего происшествия. Но улица спокойно дымила трубами своих изб; заснеженная, в матовом свете зари, она лениво пробуждалась ото сна, буран утих. Из изб шли, не торопясь, по своим делам, копошились в дворах, расчищали тропинки от снега и, казалось, совсем не обращали внимания на Лаврентия. «Что же это такое?» — недоуменно спрашивал себя Лаврентий. Почему вчерашний выстрел никого не затронул, не взволновал? Ведь если бы он был убит… Он оборвал свою мысль и опасливо оглянулся по сторонам, словно боялся, что кто-нибудь догадается, о чем он думает. Медленно двинулся Лаврентий по улице, мимоходом посмотрел на кованные железом дубовые двери кооперации, и ему опять стало нехорошо. Этот проклятый фонарь все еще светился, зажженный аккуратным Сергеем Андреевичем, который каждое утро сам проверяет целость замка и двери. Лаврентий вдруг с ненавистью посмотрел на фонарь и невольно подумал: «Да полно! Звук ли выстрела я слышал? А если то был выстрел, разве нельзя было пальнуть в белый свет?.. — змеей шевельнулось у него в груди сомнение. — А что, если он меня обманул?.. Что, если он меня обманул?» — несколько раз повторил про себя Лаврентий, невольно прибавляя шаг. Он и сам не знал, куда идет. Ему просто хотелось встретиться с кем-нибудь и услышать или желанную новость, или подтверждение своих сомнений. Его желание было удовлетворено самым неожиданным образом; с противоположного конца улицы прямо навстречу ему шел Григорий Канаев. Лаврентий не мог ошибиться: это был он, в своем пиджаке, перешитом из шинели, и в больших подшитых валенках. Лаврентий так и застыл на середине дороги, и, когда Канаев подошел совсем близко, он, давая ему дорогу, точно от скачущей тройки, метнулся в сторону и по самый пояс увяз в снегу.

Первым желанием Лаврентия было бежать. Он так бы и сделал, если бы не сидел в снегу. Пока он выбирался из сугроба, мысли его несколько прояснились. Вжав голову в плечи, Лаврентий пошел, ничего не замечая вокруг. Его мучило не столько то, что Канаев остался жив, сколько то, что его так легко провели, обманули, как мальчишку. Неожиданно он оказался у ворот Салдина. Кондратий был в городе. В задней избе его встретила старуха, собиравшая Надю в школу.

— К самому приходил, да только сейчас вспомнил, что его нет, — пробормотал Лаврентий.

— Задерживается что-то, — сказала старуха, приглядываясь к нему. — Да ты, Лаврентий, никак, нездоров?

— Чего на меня так смотришь?

— Нездоров, говорю, ты. На тебе лица нет, весь почернел. Я и сама все болею, день ото дня все хуже…

И старуха стала жаловаться на одолевшие ее многочисленные болезни. Но Лаврентию сейчас было не до нее. Он машинально поднялся с места и, не простившись, ушел. Только теперь он по-настоящему оценил слова Кондратия: «Не связывайся ты с этим хлюстом — обманет!» Так и вышло. Шутка ли сказать — две тысячи сунул!

Дома Лаврентий отказался от завтрака, не раздеваясь, завалился на постель и так лежал, горестно переживая свою оплошность.

Спустя некоторое время Лаврентий несколько оправился от потрясения. К нему вернулась способность мыслить. И первое, что он придумал, — сейчас же пуститься в погоню. Васька не успел далеко уйти, а если и дошел до явлейской станции, то еще не уехал. Оба пассажирских поезда проходили через Явлей ночью. Стало быть, Васька до этого времени будет околачиваться где-нибудь на станции или поблизости от нее. Лаврентий вывел из конюшни самую резвую лошадь и поскакал верхом в Явлей. На Васьки не было ни в Явлее, ни на станции. Лаврентий проводил оба поезда, заглядывая в лицо каждому отъезжающему, — и все напрасно. Откуда было ему знать, что в это время Васька спокойно лежал на полке бани Салдина? Так ни с чем вернулся Лаврентий домой.

Три дня его мучили тяжелые мысли, не давая ни сна, ни покоя, пока наконец не пришел к решению: самому убить Канаева, свалив вину на сбежавшего Ваську.

Вечером, когда на улицах наступила тишина, а перед кооперацией засветился яркий фонарь, Лаврентий взял обрез, вложил оставшийся у него патрон и, подождав, пока заснет Анастасия, вышел из дому. Лаврентий шел по темным улицам села, пугливо оглядываясь по сторонам. Время уже было позднее, и огней в домах почти не было. Небо обложили густые тучи, дул влажный южный ветер — предвестник наступающей весны. Снег отсырел и не скрипел под ногами. Лаврентий, не отдавая себе отчета, два раза обошел вокруг церкви, постоял перед домом Салдина и лишь после этого направился к сельсовету. Но в сельсовете было темно. Лаврентий это заметил только тогда, когда подошел совсем близко. «Что это со мной? — подумал он. — Неужто я это от страха-ничего не замечаю?» Хотел повернуть к большому проулку, чтобы пройти на верхнюю улицу к дому Канаева, но увидел большие освещенные окна клуба. «Вот он, верно, где», — прошептал Лаврентий и зашагал туда. По мере приближения к клубу его начало лихорадить: дрожали колени, затрудняя движение, дрожали руки, зубы выбивали дробь, шаги укорачивались. Наконец он подобрался к самым окнам и остановился, прислушиваясь. Из клуба шел невнятный гул голосов. Окна были высоко, Лаврентию ничего не было видно. Он хотел подняться на крыльцо, но в это время с крыльца кто-то отскочил в сторону и чуть не сшиб его с ног. Лаврентий похолодел и выронил обрез. Поднимать его было некогда. В голове Лаврентия сверкнула мысль, что спасти его могут только ноги, он что есть духу бросился бежать. Рослый, здоровый мужик, отскочивший от крыльца, видел, как в испуге убежавший человек что-то уронил в снег. Он поискал в снегу и нашел обрез. При свете, падающем из окна, он осмотрел его и поспешно сунул под полу длинной шубы. Затем неторопливо отошел от клуба, направляясь в сторону верхней улицы.

Глава четвертая

В тот вечер, когда Лаврентий Кыртым со своим обрезом ходил под окнами клуба, а другой, неизвестный человек, невольно напугал его и подобрал обрез, в клубе происходило шумное собрание пайщиков найманского потребительского общества.

После отчетной речи председателя потребительского общества Сергея Андреевича развернулись шумные прения, вызванные тем, что артель лесорубов во главе с Лабырем с прямого согласия самого председателя и продавца Архипа Платонова занималась продажей явлейским мужикам части леса, непригодного для строительства. Деньги пропивались и проедались сообща всей артелью. Против этого главным образом выступили Пахом Гарузов, Дракин и низкорослый Сульдин, большой охотник поспорить. Сергей Андреевич не видел в этом поступке ничего исключительного: лесорубы работали бесплатно, надо же было как-то поощрять. Однако доводы эти многим показались неубедительными. Дракин посоветовал основательно пересмотреть всю деятельность правления. А Пахом Гарузов предложил сегодня же снять с работы продавца Архипа Платонова, исключив его из членов кооперации как зачинщика продажи кооперативного леса.

— Мы не знаем, какой лес они продавали, пригодный для постройки мельницы или непригодный, это еще надо проверить, — с подъемом говорил Пахом. — Но присваивать и пропивать кооперативные средства никому не позволим!..

— А ты бы сам пошел задаром рубить лес?! — с места кричал Архип Платонов. — Небось сходил два раза, и в сторону.

— Я предлагаю заставить уплатить эти деньги, кто ими пользовался! — продолжал Пахом, не обращая внимания на выкрики Архипа.

Раздались сразу несколько голосов:

— Тогда заплатите нам за работу!

— В другой раз сам иди лес рубить!

— Нашли дураков за так работать!

— Пойду и сам! — кричал им в ответ Пахом. — Думаете, я работы боюсь?

— Пойдешь, когда там нечего больше рубить!

Председательствующий Сульдин пронзительно кричал, пытаясь восстановить порядок.

— А тебя, кулацкая порода, — обращаясь к Архипу, говорил Пахом, — надо метлой вымести из кооперации, чтобы ты не портил общее дело!

Пахома поддержали все коммунисты, и под конец собрание решило исключить Архипа Платонова из пайщиков. Сергей Андреевич не согласился с таким решением.

— Я знаю Архипа, — сказал он. — Он хорошо вел торговые дела нашей общественной лавки и ни копейки не присвоил. Два раза ты ему делал ревизию, — обратился Сергей Андреевич к Пахому. — Скажи, хоть какую-нибудь недостачу ты нашел у него? Так зачем же человека напрасно выгонять?

— Хватит и того, что у него брат церковный староста! — крикнул в ответ Пахом.

— Если так, то зачем же его принимали? — продолжал Сергей Андреевич. — Из тех денег, что артель выручила за продажу негодного леса, Архип копейкой не воспользовался. Об этом все знают, кто рубил лес. Пусть скажет Гостянтин Егорыч.

Но Лабырь молчал, прячась за спины сидящих.

— Прогнали мы его, и больше нечего об этом толковать! — вмешался председательствующий Сульдин. — Давай говори дело.

— И дело скажу, — ответил Сергей Андреевич. — Если на то пошло, снимайте и меня с председателей, я тоже виноват в этом, и больше Архипа. Мы думали, что мы хозяева в этом деле, и старались, как лучше, как полезнее обществу…

— Нечего сказать: большая польза кооперативу — половину леса пропили! — прервал его Дракин.

— Ну вот, снимайте и меня, не буду я больше работать, — сказал Сергей Андреевич и вернулся на место.

— И снимем! — отозвался Пахом, широкой ладонью, словно топором рубанув воздух.

Канаев долгое время не вмешивался в спор. Он считал, что Сергей Андреевич по-своему прав. Лес действительно рубили бесплатно, и эта выручка от продажи хвороста и непригодного для стройки леса сама по себе составляла немного. Но тут таилась опасность в самом факте нарушения устава. И это, пожалуй, правильно поняли коммунисты, ополчившиеся на правление. Пока речь шла о Архипе Платонове, можно было и помолчать, не имело значения, будет этот человек пайщиком кооператива или нет. Но последние слова Сергея Андреевича встревожили Канаева. Нельзя было допустить, чтобы такие мужики, как Сергей Андреевич, отказывались от общего дела. Он взял слово. Собрание сразу смолкло. Канаев попенял председателю правления потребительского общества за отказ от работы и осудил не в меру резкие выступления некоторых товарищей.

— Что ни говорите, а за это время правлением сделано немало, — говорил Канаев. — Надо отдать ему должное. Далеко теперь то время, когда лавчонка Лаврентия Кыртыма была для жителей Наймана единственным местом, куда они несли свои гроши. А тот ломался и драл за товар сколько хотел. Вскоре не придется кланяться и Кондрату Салдину, чтобы он смолол пуд ржи и поменьше взял бы за это… Сергею Андреевичу следует взять свое заявление обратно и продолжать с удвоенной силой работать на своем месте.

Но тот настоял на своем, работать в кооперативе отказался наотрез. Далеко за полночь затянулось собрание. Новым председателем потребительского общества был избран Василий Дракин.

— Вот тебе наказ, — говорил новому председателю Пахом Гарузов, хлопая его по спине, когда собрание уже окончилось. — Работай так, чтобы у кооперации были не только лавка и мельница, а целое общественное хозяйство с машинами и разными производствами.

Выборы нового председателя были отмечены любителями выпивки. Кто-то предложил собрать складчину и пойти к Самойловне, у которой всегда можно было найти самогон. А коллективная выпивка завершилась неожиданной свадьбой. Кузнец Петр был вдовцом и жил у себя в кузнице. Самойловна давно имела на него виды. Потеряв надежду выдать замуж дочь, она была не прочь сама испробовать счастья. Кузнец Петр — тихий человек. Похоронив в голодный год жену и маленькую дочь, он жил бобылем. Сам не решался к кому-либо посвататься. А тут выпил как следует, кто-то пошутил, что неплохо бы ему пойти к Самойловне в зятья, шутку подхватили другие, поддержала и сама Самойловна. Кузнец принял это всерьез и остался у нее. Здесь было куда лучше, чем в грязной кузнице.

Степан Гарузов готовился к весне. Он перетащил со двора соху и борону с деревянными зубьями и перед широкой дверью, сплетенной из ивовых прутьев, заменявшей ворота, расположился приводить их в порядок. Пахота еще не скоро, но у хорошего хозяина, думал Степан, все должно быть подготовлено заранее. Он раза два-три обошел вокруг рассохшейся сохи, почесал в затылке и отправился за топором. Надо было заменить оглоблю сохи. Одна еще хороша, но вторая совсем обветшала и может сломаться. Пахоты же у Степана много: надел на семь душ. Поэтому надо, чтобы вся сбруя была надежная, в порядке. «Железные зубья бы купить», — думал он, проходя мимо бороны. Он теперь считал себя настоящим хозяином. В небольшом дворике, обнесенном плетеной изгородью, гуляла довольно сытая и крепкая на вид чалая лошадка. Под небольшим, низким навесом стояла молодая пестрая коровка. В избе неистово мычал теленок. Все это по сравнению с тем, что у него было года два-три назад, уже настоящее богатство. С радостью чувствовал Степан, как у него понемногу расправляются плечи. Давнишние мечты его становятся действительностью. Ребятишки теперь с молоком, а к пасхе у них есть обновка. Зимой Степан был в извозе — возил от лесничества на станцию лес, немного подработал денег, и Матрена в кооперативной лавке купила на рубашки синего сатина, а себе — красного на рукава.

«Чудно, как меняется жизнь, — думал Степан, обтесывая толстую жердь на оглоблю. — Кажись, давно ли я ходил под окнами крепких жителей, вымаливая то взаймы, то в отработку, а теперь вот сам хозяин…» И началось все это с того, что однажды Совет дал ему семена, затем Захар помог купить лошадь.

Время было теплое, на завалинку, на солнцепек со двора вылезли куры. С краев крыши падала капель. Тропинка, идущая от дороги ко двору, почернела.

Степан и не заметил, как время подошло к обеду. На дороге показался Пахом. Проходя мимо брата, он остановился:

— Что это обтесываешь?

— Оглоблю у сохи надо сменить.

— Пустым делом занимаешься, время эту соху куда-нибудь в овраг столкнуть.

— Говоришь, Пахом, и сам не знаешь чего, — с досадой отозвался Степан и опять склонился к работе.

— В кооператив привезли плуги, я просил один оставить для тебя. Возьмешь?

— Плуги, говоришь? — выпрямился Степан. — Они, наверно, дорого стоят.

— Деньги не сразу — в рассрочку.

— Да ведь плуг не подойдет для нашей земли, — начал было Степан, но Пахом сердито оборвал его:

— Что ты каждое новое дело встречаешь с таким упрямством? По-твоему, эта деревяшка лучше подходит для наших земель?

Пахом со злостью толкнул ногой соху, воткнутую сошниками в снег. Соха качнулась и повалилась. Степан бросил топор и нагнулся поднять соху.

— Знаем мы эти плуги… — сказал он.

— Ничего не знаешь! — сердился Пахом.

— Пусть сначала кто-нибудь купит, посмотрим, как, а потом можно и нам попробовать, — продолжал Степан, возясь с сохой.

Пахом с досадой махнул рукой и хотел идти в избу, но вернулся и сказал настойчиво:

— А плуг-то все же возьмешь, не то я на себе его приволоку.

Из плетневых ворот показалась Матрена и прислушалась к разговору мужчин, очень похожему на ссору. Она заметила, что с некоторых пор между братьями начались нелады. Пререкания возникали по любому поводу. И ни один не уступал. Матрена не всегда понимала мужа. Пахом стал внушать ей беспричинный страх, и это началось с того, как он грубо, против желания матери и ее, выбросил из угла икону и ударом о камень перед дверью разбил ее вдребезги.

— И чего вы не поделили? — с досадой сказала она.

— На-ка, отнеси щепки домой, — обратился к ней Степан.

Он был смиренно спокоен и на едкие слова брата или не отвечал, или отзывался незначительными замечаниями.

Вскоре все вошли в избу. Матрена стала собирать на стол. Первый год Гарузовы ели хлеб чистый, без примесей. Степан нарезал от каравая ломтей, а со стола крошки собрал на ладонь и высыпал в рот. Пахом не удержался, чтобы не заметить:

— Ты теперь как Иван Дурнов. Это он так подбирает крошки со стола, чтобы их не выкинуть в лохань.

— Оттого у Дурнова и полно всего, что каждую крошку собирает, — ответил Степан.

На печи закашлялась старуха мать.

— Мне сюда, Матрена, подай, — сказала она и обратилась к Пахому: — У Лабыря, говорят, сын из города приехал. Поспросил бы у него, как там живет наш Захар.

— Эка хватилась: он вскоре после Нового года приехал. Чего про Захара спрашивать, он у нас на хорошей линии.

— Письма вот не шлет, — заохала старуха. — Все вы такие. Думаете, когда выросли большие, мать за вас не печалится. Материнское сердце всегда беспокоится…

— Письма-то он, положим, шлет, у меня в кармане их штуки три завалялось, одно даже прочитать не успел…

Пахом вынул из кармана помятые и потертые конверты.

— Что же ты, вражий сын, дома-то не говоришь, что он пишет?! — рассердилась мать и стала слезать с печи. — Не надо, Матрена, я к столу сяду.

— А чего тебе говорить? Вот поклоны он тут всем посылает, спрашивает, как у тебя здоровье, — оправдывался Пахом. — Надо бы ему ответить, да никак не соберусь.

— Каменное у тебя сердце, Пахом, — недовольно отозвалась мать. — А он вот помнит, поклоны посылает, обо мне беспокоится…

— Ладно тебе, мать, охать, ешь давай, — заметила Матрена.

После обеда Степан опять вернулся к своей сохе, а Пахом заторопился в Совет, откуда они с Канаевым поехали в Явлей.

Пелагее очень не нравилось, что Лабырь связался с кооперативной мельницей. Ей было досадно, что он работает бесплатно. Каждое утро она провожала его с упреками, так же и встречала вечером. И сегодня, едва Лабырь вошел в избу, она начала его пилить. В это время у них была и Марья. Она попробовала заступиться за отца, но Пелагея резко ее оборвала:

— Хорошо тебе говорить, муж у тебя на жалованье живет, а дурак Лабырь работает задаром.

— Много он у меня получает жалованья, — обиделась Марья.

— А нашему и столько не достается.

— Молчи, старуха, — сказал Лабырь. — Собирай скорее обедать. Построим мельницу — меня мельником поставят.

— Ты и мельницу пропьешь, — отозвалась Пелагея.

В избу вошел Николай. Он снял пиджак и подсел к столу.

— Вот и второй пришел со своей дармовой работы, — опять заговорила Пелагея. — Успевай только кормить вас.

— Ты чего опять начинаешь? — сказал Николай и, обидевшись, отошел от стола.

Марья украдкой покачала головой.

— Николаю из города не надо было уезжать, поучиться бы до весны, может, и Лиза осталась бы у вас, — сказала она.

— Поневоле сбежишь. Она же Лизу поедом ела.

— Спасибо тебе, сынок, за такие слова. Теперь во всем я виновата, — отозвалась Пелагея.

Лабырь ел молча, время от времени поглядывая на жену, сидевшую против него. Николай с тоской посматривал в сторону стола. Наконец Лабырь позвал его:

— Чего выглядываешь, словно собака из-под лавки? Ждешь, когда тебе ложку в руки сунут?

Николай взглянул на мать и, словно нехотя, направился к столу.

— И с детьми в теперешние времена наплачешься, — как бы себе сказала Пелагея. — Одну свадьбу сыграли, до сего времени никак не оправимся, на будущую осень ко второй готовься. На дочь больше, чем на сына, надо: руци, рукава, пулай…

От слов матери Агаша зарделась.

— Дурновы, что ли, ее сватают? — спросила Марья.

— Сватать не больно сватают, — отозвалась Пелагея. — Павел-то хочет ее взять, а отец не велит, не хочет с Лабырем породниться.

Агаша бросила ложку и от смущения спряталась в чулан.

— А может, я сам не хочу с ними родниться, — сказал Лабырь, отодвигаясь от стола.

— Картошку будете есть? — спросила Пелагея и крикнула Агаше: — Давай на стол картошку, чего там спряталась, сватать тебя еще не пришли! Эх-хе-хе, одно горе с вами…

— Не понимаю, что ты так печалишься из-за Агаши, — заметила Марья. — Теперь молодежь одевается по-русски: лучше и дешевле. Купите Агаше сарафан, кофту — и хорошо будет.

— По-твоему хорошо, что ты надела эти русские тряпки и показываешь не прикрытый пулаем зад? Срам один, а не одежда! — повысила голос Пелагея. — Нет уж, покуда я жива, Агаша не будет так одеваться! Я и с тебя их как-нибудь сорву, попадешься мне под горячую руку.

Марья улыбнулась и прошла к конику, где была ее шуба.

Лабырь кончил обедать и стал ковырять трубку сюлгамом Пелагеи. Николай через край чашки выпил остаток щей и, косо поглядывая на мать, нехотя, кое-как перекрестился.

— Молись как надо, а то вот одену тебе на голову чашку! — пригрозила мать.

— Завтра на базар поедешь, — сказал сыну Лабырь. — Продашь фунт шерсти и купишь ржи.

— А сам чего не поедешь? — спросила Пелагея, довольная, что на базар поедет Николай. «Еще пропьет деньги, и останемся без хлеба», — подумала она.

— Недосуг, — коротко ответил он и заторопился уйти, чтобы не выслушивать надоевших поучений жены.

Лабырь торопился на Вишкалей, где рубили для мельницы сруб. Он попыхивал трубкой и шел, перешагивая через лужи на дороге. На повороте к большому проулку он нагнал соседа Филиппа Алексеевича.

Они пришли раньше всех на место работы.

— Пока подойдут товарищи, зайдем покурить в ческу Салдина, — предложил. Лабырь.

В сторожке чески был и сам хозяин. Он сидел перед небольшим окном и сквозь мутное стекло смотрел на новый сруб будущей кооперативной мельницы.

— Есть, что ли, мелево-то? — сказал Лабырь вместо приветствия.

Кондратий еще в окно видел, как они направились сюда, но даже не повернулся к ним. Опираясь локтем на подоконник, он пальцами почесывал в бороде.

— В это время какое мелево, так — пудиками и полпудиками, — ответил мельник.

— Наши запасы в это время и вешаются-то только полпудиками да батманами[18], — сказал Филипп Алексеевич, взглянув на узенькую лавку вдоль закопченной стены.

— Присаживайтесь, — пригласил их мельник.

— Мы не надолго, покурить зашли.

Разговор как-то не клеился. Кондратий вертел носом и отмахивался от табачного дыма.

— Эка надымили! — не выдержал он.

Лабырь не привык долго молчать. Он повернулся к Салдину и, чтобы подзадорить его, спросил:

— Как думаешь, Кондратий Иваныч, хлеб подорожает к весне?

— У тебя много продажного хлеба, что интересуешься этим?

— Я не насчет продажи интересуюсь, мне бы купить, — сказал Лабырь, не подав вида, что понял насмешку. — Где уж нашему брату продавать.

— Завтрашний базар покажет.

— Может, мне отвесишь с пудик? Твоим лошадям полегче будет везти воз на базар. Самому мне недосуг разъезжать.

— Строите? — сквозь зубы процедил Кондратий.

Лабырь и на этот раз сделал вид, что не понял настроения Кондратия:

— Надо, Кондратий Иваныч, торопимся к таянию снега закончить, потом начнутся весенние работы, людям некогда будет.

Спокойствие Лабыря выводило Кондратия из терпения. Он засунул в щель рта конец бороды.

— Ведь в нашем деле, прямо говоря, надо спешить, — продолжал Лабырь, пыхнув трубкой. — Не поспешишь, говорят, и зайца не поймаешь.

Кондратий сказал не без ехидства:

— Твоим товарищам и весной нечего будет делать: не пашут, не сеют…

Лабырь возразил с напускным простодушием:

— Вот построим мельницу, тогда и таким найдется дело.

— Мельница всех вас не прокормит.

— Тебя же кормит.

— Я один, к тому же у меня, кроме этой, еще ветряная и движок, а вы на один каравай разеваете сто ртов, — сказал Кондратий, довольный, что так умело ответил собеседнику. «Пусть найдется, что сказать на это», — подумал он.

Но Лабырь не привык оставаться в долгу. Он стукнул трубкой о край лавки и, спрятав ее в карман, спокойно возразил:

— Что толку в том, что у тебя три мельницы? Две без дела, и третья будет стоять, когда мы свою построим.

— Постройте! — вспыхнул Кондратий. — Пользы от нее не дождешься! Вот я вам уступлю первенство! — показал он кукиш из коротеньких толстых пальцев. — Видишь, где он?.. Вы за помол станете брать пять фунтов, я — четыре, вы четыре, я — три! И мне будет все равно выгодно. Попробуйте потягайтесь со мной!

— А зачем нам тягаться? Мы бесплатно будем молоть, чтобы от тебя охотников отбить, — посмеялся Лабырь.

Кондратий от злобы покраснел, как кумач, что-то прорычал сквозь зубы и бросился вон из сторожки, словно собака, в которую швырнули полено.

— Уморил, шабер, — хохотал Филипп Алексеевич. — Ну и раздразнил ты его. Теперь он до самого дома будет бежать и назад не посмотрит. Он и так что-то сегодня был сам не свой.

Вскоре Лабырь и Филипп Алексеевич оставили салдинскую сторожку. Возле сруба уже собирались работники. В руках Василия Дракина заблестел на солнце светлый топор. Он с веселой шуткой встретил Лабыря, а затем спросил:

— Сколько венцов, Гостянтин, до вечера срубим?

— Поторапливаться надо. — Лабырь поглядел на солнце. — Венца три, а коль вечером сведешь к Самойловне, так все четыре поднимем.

— Это на какие же деньги я тебя сведу?

— Вот деньги, — Лабырь показал на крупные щепки, валявшиеся вокруг сруба. — Как серебряные целковики, сверкают. Соберем по вязанке, а как стемнеет — к Самойловне. Она за них нам бутылочку поставит.

— Все одно их здесь растащат, — поддержал Лабыря его сосед.

— Ты, видно, старый ворон, и Сергея Андреича так же подбивал, — сказал Дракин. — Нет, щепки пойдут для топки сельсовета. Забыл, как на собрании грели за это? Давай, братва, начинать!

И Дракин, поплевав на ладони, склонился над бревном. Кругом застучали топоры.

Канаев и Пахом Гарузов задержались в волости допоздна и решили заночевать в Явлее.

Утром они вышли на базарную улицу, прошлись на скотному ряду, постояли около лошадей, где до хрипоты торговались барышники и цыгане. На глаза им попался Иван Дурнов с целой плетенкой поросят, в хлебном ряду наткнулись на Кондратия. Он привез продавать рожь и муку и сновал по ряду, приноравливаясь к ценам.

— Куда ни ткнись — они, — со злостью сказал Пахом.

Так протолкались до позднего завтрака.

— Нам с тобой не покупать и не продавать, — сказал наконец Канаев. — Пойдем-ка в калачный ряд да после — к Антипову чай пить.

— Пожалуй, глазами много не купишь, — согласился Пахом.

В калачном ряду у десятка дощатых ларьков толпился народ. Многие, закончив свои дела, шли сюда, чтобы завершить посещение базара покупкой фунта белого хлеба или целой буханки, смотря по средствам. Торговцы громко зазывали к себе покупателей, расхваливая товар.

— Ты скус попробуй! — кричал торговец, тыча под самый нос Пахома душистый горячий белый хлеб.

— Погоди, — отстранил его руку Пахом. — Ты нам вот тот покажи.

Калачник, с белыми нарукавниками и в фартуке, быстро кинул на весы поджаристый каравай:

— Семьдесят пять алтын!..

— Это нам много… — сказал Пахом, но Канаев перебил его.

— Ничего не много, давай сюда! Позавтракаем, а остальное домой на гостинец возьмем. Спрячь свои медяки, я заплачу.

— Эх, люблю таких покупателей! — весело крикнул калачник, принимая от Канаева деньги. — Съедите, еще приходите, мой ларек слева третий!

С буханкой под мышкой Канаев и Пахом выбрались из толпы и пошли в антиповскую чайную, помещавшуюся в центре базарной улицы в двухэтажном доме. На верхнем, деревянном, этаже жил сам хозяин, а в нижнем, каменном, находилась харчевня-чайная. Низкий потолок был прокопчен и потемнел от времени. Над квадратными столиками от белых чайников клубился густой пар. Сам хозяин стоял за высокой стойкой, то и дело заводил охрипший граммофон и выпученными глазами окидывал посетителей. Между столиками мелькал проворный мужчина в белом фартуке, с полотенцем на плече и с огромным разрисованным подносом в руках.

Канаев с Пахомом отыскали свободный стол. К ним подбежал юркий мужчина с подносом. Он привычно быстро вытер облитую чаем клеенку на столе и тягуче прошипел, словно граммофон на стойке:

— Шшто прика-ажжии-те?

— Чай на двоих, — сказал Канаев.

— Вишь, кто у нас шабры-то, — оглядевшись, сказал Пахом.

Канаев мельком покосился на соседний столик, за которым сидели Кондратий Салдин с женой, Иван Дурнов и Лаврентий. У Лаврентия из кармана выглядывало горлышко бутылки из-под водки. Они были навеселе.

— Эх, не мешало бы сейчас немножко чего-нибудь покрепче, — крякнул Пахом, когда им принесли чай.

— Позови этого долговязого, он нам сейчас сообразит, — предложил Канаев, накрывая шапкой Пахома чайник, чтобы не остыл.

— Разве у них есть? Ведь им не велят водкой торговать?

— А ты думаешь, его от торговли чаем так расперло?

Пахом пальцем поманил официанта. Тот словно этого и ожидал.

— Два стакана, — тихо сказал ему Канаев.

— Понимаю, — ответил тот. — Только тсс…

Иван Дурнов поглаживал широкую бороду, большими налитыми глазами посматривал в сторону Канаева и Пахома.

— Пьют! — жестко и со вздохом произнес он.

— Пьют, — тоненьким голоском отозвался Лаврентий, — сельские деньги пропивают.

— Оставьте людей в покое, — вмешалась Елена. — И выпили-то они не бог весть сколько: по стопочке. Сами-то побольше выглотали.

— Я свое пью, — пропищал Лаврентий.

— Ну и за них не тебе придется платить, — сказала Елена.

— Если бы место и время, я им обоим налил бы, уж я напоил бы их, пока не захлебнулись, — проговорил Дурнов и со скрежетом стиснул зубы.

Кондратий взглядом остановил его.

— Понимаю, знако́м, — ответил тот.

— Давайте допьем свой чай и айдате отсюда, хватит антиповские стулья тереть, — предложил Кондратий.

Но Иван Дурнов успокоился ненадолго. Выпив, он обязательно с кем-нибудь затевал ссору. Теперь он поглядывал на Канаева и Пахома, искал повода связаться с ними. Те же пили чай, закусывали калачом и разговаривали между собой, не обращая внимания на своих соседей. Это еще больше подзадоривало Дурнова. Наконец Канаев с Пахомом кончили есть и стали расплачиваться. Вот тут-то и подошел к ним Дурнов.

— Погодите, знакомы, я за вас заплачу, — сказал он кичливо.

— Ты откуда взялся?! — резко спросил Пахом.

Но Канаев остановил его и спокойно сказал Дурнову:

— Иди садись на свое место, в твоих деньгах здесь не нуждаются.

— Не желаете?! — крикнул тот.

— Кто у тебя просит денег? Отойди добром! — сердито сказал Пахом, с силой оттолкнув его от стола.

Дурнов покачнулся, затем выпрямился. Схватил Пахома за ворот и стал его трясти. Пахома это вывело из терпения:

— Стукну я его, Григорий?!

Подошли Кондратий и Лаврентий, Кондратий стал оттаскивать Дурнова, а Лаврентий прыгал возле и кричал:

— Разбой! Бьют нас!

Посетители чайной вскочили из-за столов, сгрудились вокруг них. Двое косогорских парней кинулись на улицу искать милиционера.

— Чего ты орешь! — встряхнул Канаев Лаврентия. — Кто тебя бьет?

Лаврентий завизжал еще неистовее. Канаев оставил его и бросился на помощь к товарищу. Но Пахом уже работал своими кулаками. Здесь же рядом топтался хозяин чайной, повторяя:

— На улицу, на улицу драться.

Канаев схватил Пахома сзади, оттащил его в сторону. Дурнов замахнулся, но не рассчитал, кулак его мелькнул в воздухе. Теряя равновесие, он упал, увлекая за собой и Кондратия, державшегося за него. Падая, они повалили стол с чайниками и чайной посудой. Канаев схватил отлетевший в сторону остаток своей буханки и бросился на улицу, увлекая за собой Пахома. В дверях они столкнулись со Стропилкиным.

— Ты уж давай уматывай скорее, — толкнул Канаев Пахома, хотевшего задержаться около Стропилкина. — Или тебе охота в его протокол попасть?

Они прямо из чайной пешком тронулись в Найман.

— Кто-нибудь из базарников догонит — сядем, — сказал Канаев. — Вот так история…

— Напрасно ты меня оттащил, я бы ему измолотил лицо-то. Ну, да и он раза два меня стукнул. Тяжелый у него кулак-то…

Николай Пиляев, вдоволь побродив по базару, неторопливо отправился к явлейскому русскому, во дворе которого стояли его сани и лошадь. У этого мужика часто останавливались найманские жители, приезжавшие на базар. Николай сходно продал фунт шерсти, купил полтора пуда ржи и теперь решил трогаться домой.

Прежде чем запрячь лошадь, он зашел в избу, чтобы немного закусить на дорогу. В избе сидела Елена Салдина.

— Ты скоро трогаться будешь? — спросила она, поднимаясь к нему навстречу. — А то я засиделась тут.

— А что тебе? — буркнул Николай, с трудом вытаскивая из кармана кусок белого хлеба фунта на два.

— И я с тобой поеду.

— А коли не посажу? Вы же сами на лошади приехали.

— Свою лошадь оставлю. Хотела с Пашкой Дурновым уехать, да не успела. Чего же ты меня не посадишь?

Николай посмотрел на Елену. «А она того, ничего баба-то» — подумал он, с аппетитом жуя мягкий калач.

— Свою лошадь зачем оставляешь здесь? — спросил он немного погодя и уже дружелюбно.

— Кондратия Стропилкин в милицию забрал. Когда их отпустят, не знаю. Не до ночи же мне здесь сидеть.

— В милицию? — удивился Николай. — Зачем?

— Дурнов с вашим Канаевым и с Пахомкой подрался, ну, ему же и наклали, а в милицию попали наши… А ты айда скорее, дорогой поешь, а то мы с тобой спозднимся.

— Боишься со мной в потемках ехать?

— Чего мне тебя бояться?

Елена, сверкая синими озорными глазами, залилась смешком. Николай забыл про свой калач, пожирая ее глазами.

— Смотри сглазишь, — с напускной серьезностью сказала она.

Николай сунул в карман оставшийся кусок белого хлеба и вышел запрягать. Через некоторое время из избы вышла и Елена.

— На этой кляче до утра не доберемся, — сказала она, взбираясь на сани.

Время было уже далеко за полдень, когда они выехали на найманскую дорогу, почерневшую от конского навоза. Сани катились тяжело, худая лошадка их еле тащила. Николай то и дело хлестал ее длинной хворостиной по впалым бокам, но это почти не помогало. Не проехали и половины пути, как лошадь вся была в пене. Несколько найманцев, возвращавшихся с базара, обогнали их, Николай сердился и безжалостно нахлестывал лошадь.

— Отложи-ка свою хворостину, — посоветовала Елена. — А то совсем забьешь ее, придется самому браться за оглобли.

— Нет, тогда я тебя запрягу, — возразил Николай. — Это ты такая тяжелая.

— Ну где тебе запрячь меня? — засмеялась Елена, показывая ровный ряд белых зубов. — Говорят, что жена от тебя потому и ушла, что ты никудышный.

Кровь ударила в лицо Николая. Он смущенно отвернулся и что есть духу ударил лошадь. Елена раскатисто засмеялась, но вдруг присмирела, словно спохватилась, что разговор становится слишком вольным. Она переменила место и села вполоборота к Николаю, прислонившись спиной к передку розвальней.

— Чего же ты молчишь? — сказал Николай, пристально уставившись на Елену.

Она поиграла глазами, Николай это понял по-своему. Он окинул взглядом пустынную дорогу и обнял Елену.

Елена с силой отбросила его от себя. Николай вылетел из саней и упал на дорогу. Елена вскочила на колени и погнала лошадь галопом.

Отряхнувшись и приведя себя в порядок, Николай бросился вдогонку. На ходу крикнул Елене, чтобы она остановилась, и был уже совсем близок к саням, как она вновь погнала лошадь. Николай плюнул от злости и пошел медленно: Он видел, как Елена, насмехаясь, махала ему рукой. Так продолжалось до самой Ветьке-горы. Тут Елена бросила вожжи и хворостину и села. Было тепло. Снег таял прямо на глазах. Елена расстегнула шубу, подставляя разгоряченную грудь прохладному ветру. Николай наконец догнал сани и, тяжело дыша, свалился в них. Он был зол на Елену и старался не смотреть на нее. А Елена, довольно улыбаясь, спросила:

— Ну что, запряг?

Николай молчал. Внизу показался Найман. Лошадь пошла под гору.

— Тебе не привыкать вылетать из подводы, — сказала она, а про себя подумала: «Он не так уж плох…» — Да разве так с женщиной поступают, кто же так, дуром лезет? Чай, надо с лаской…

Это «надо с лаской» Елена произнесла так мягко, что у Николая сразу улеглась злость. «Играет она со мной, как с мальчиком», — подумал он.

Когда подвода въехала в село, Николай спросил:

— К дому тебя подвезти?

— Не надо, здесь я и сама дойду, ответила она и, слезая с саней, тихо спросила: — Ты не сердишься на меня? — И, не дожидаясь ответа, уже на ходу бросила: — Спасибо!

Николай смотрел ей вслед. Ее глаза, белое лицо и чуть начавший полнеть сильный стан долго оставались перед его глазами. И не хватало у него сил, чтобы отогнать от себя это видение, отогнать навязчивые мысли о ней.

Взятых в милицию за драку в антиповской чайной отпустили на другой день. Они втроем ехали в Найман на салдинской лошади. Всю дорогу злобно ругали и Канаева с Пахомом, и власть, хотя виновниками столкновения в чайной были они сами. Под конец, уже подъезжая к селу, они поссорились между собой. Иван Дурнов стал ругать Кондратия и Лаврентия, что они не заступились за него.

— Накласть бы им как следует. Или втроем не сладили бы с ними? — недовольно говорил Дурнов. — Жди, когда еще представится такой случай.

— Пальцем их не тронули, и то в милиции целые сутки нас продержали. Что было бы, если, как ты говоришь, им наклали бы?

— Не миновать бы острога, — поддержал Лаврентия Кондратий.

— Острога боитесь!

— Как не бояться, Данилыч, — тоненьким голосом сказал Лаврентий. — Ведь и так наша жизнь подобна ниточке, дерни легонько — порвется. Прямо вам скажу, друзья: до смерти боюсь даже проходить возле дома Совета.

Иван Дурнов вдруг громко засмеялся, словно вспомнил что-то, и большими, налитыми кровью глазами уставился на Лаврентия.

— С чего это ты заливаешься? — удивленно спросил тот.

— Так, одно дело вспомнил, — ответил Дурнов и немного спустя сказал: — С вами, как я посмотрю, знакомы, кашу не сваришь — горшки у вас с трещиной.

— Это о чем ты? — спросил Кондратий.

— Все о том же, — отрезал Дурнов.

Но Кондратий хорошо понял его. А у Лаврентия даже холодная дрожь пробежала по спине. Он не забыл, как ходил под окна клуба, как убежал оттуда, потеряв обрез. Словно сквозь землю провалился этот обрез. Лаврентий в ту же ночь ходил искать его, ходил и утром, но безрезультатно. Конечно, обрез поднял тот самый человек, который отскочил тогда от крыльца и напугал его. Но кто он? Друг или нет? Если недруг — то до сего времени все бы что-нибудь было слышно, если же друг… Он, пугливо оглядывая своих товарищей, остановился на Салдине, но тот, кажется, был ростом выше. «Может, это был кто-нибудь из Платоновых, но что надо было ему ночью возле клуба?..» — рассуждал про себя Лаврентий.

Вслед за вернувшимися из Явлея в Найман прямо в сельсовет прискакал и Стропилкин.

— Где они тут, нарушители обчественного порядка? — сказал он нарочно громко и поздоровался с находящимися в Совете людьми.

О происшествии в Явлее здесь еще почти не знали. Посетители сельсовета с интересом ожидали, что скажет Стропилкин.

— Протокол небось строчить станешь? — отозвался Канаев, давая Стропилкину место за столом.

— По два протокола за одно дело не пишут, — ответил Стропилкин и добавил: — Не волнуйся, приехал только спросить, как поступим с ними? Если желаете, дело передадим в суд, а нет — так я их оштрафую, чтобы знали в другой раз, как привязываться к представителям власти.

— Ну, за такой пустяк да в суд, — проговорил Канаев. — Выходит, что они вроде поколотили нас, а этого совсем не было. Если бы ты еще немного не подоспел, может, мы им всыпали бы…

— Но-но, ты об этом не смей распространяться! — повышая голос, прервал его Стропилкин. — Драться никому не разрешается, даже представителям власти.

Этим и закончился инцидент в чайной Антипова. Но к вечеру о нем говорило все село, и каждый, как обычно, от себя старался приукрасить эту новость.

Когда Канаев вечером пришел домой, Марья с беспокойством кинулась к нему навстречу.

— Что у вас вчера в Явлее было?

— Ничего особенного.

— Ты никогда ни о чем не рассказываешь дома, — попеняла Марья.

— Что о пустяках рассказывать.

— Тебе все пустяки. Не знаешь, как на тебя смотрят все эти Дурновы и Салдины.

— Очень даже знаю. Но я не боюсь их. Они для меня, как плевок под ногами — пройду и наступлю.

— Берегись, Гриша! От людской злобы никуда не спрячешься, — с беспокойством говорила Марья.

— Я прятаться и не собираюсь. Эх ты, неужели думаешь, что твоему Григорию страшны какие-то там Дурновы?..

Он весело подхватил жену и закружил ее по избе. Хотел поднять, но Марья не далась, тогда он быстро наклонился к ней и поцеловал в губы. Она вырвалась и, покраснев, убежала.

— Бесстыдный ты эдакий, и отца не стесняешься, — проговорила она из чулана.

Старик Гостянтин наклонился под коник, чтобы достать пучок лыка. Петька, сидевший за столом, громко засмеялся.

— Ты чего? — спросил его Григорий.

— Говоришь, что у тебя руки сильные, а вот мамку не сумел поднять.

Григорий слегка смутился. Марья же из темного чулана погрозила сыну пальцем.

— Песенка этих Дурновых и Салдиных спета, — говорил Канаев, когда семья собралась за ужином и разговор снова коснулся вчерашнего случая. — Не такое перевернули, а что они…

— Они ведь не одни, — вмешался старик Канаев.

— Пусть хоть дюжина их встанут. Наше мы никому не уступим. Кооперация набирает силы. Народ все больше начинает верить в нее.

Марья, затаив дыхание, слушала мужа, пристально смотрела в его глаза, где искрились светлые надежды и вспыхивали веселые огоньки, — знакомые и родные глаза, окаймленные сеткой мелких морщинок. Ей с невольной грустью подумалось, что этих морщинок теперь стало куда больше. Знать, не легко достаются эти светлые надежды в борьбе с Дурновыми и Салдиными.

Глава пятая

Зять Дурнова, Дмитрий Гиряй, нерешительно толкался в сельском Совете. Канаев заметил его и подозвал ближе к столу. Надо было предупредить Дурнова о недоимках по налогу. Дурнов очень неаккуратно платил налоги. Каждый год его по нескольку раз вызывали в Совет, бывали у него и на дому, но все это помогало плохо. Недоимки за ним росли из года в год, Канаеву не раз говорили в волости, что он слишком мягок. Конечно, недоимки были и за другими мужиками, но разве можно было кого-нибудь сравнивать с Дурновым? Канаев решил действовать более решительно: оформить его дело и направить в суд. Но он хотел еще раз предупредить его. Для этого и позвал Дмитрия Гиряя, чтобы с ним передать Дурнову предупреждение.

К столу подошел невысокого роста мужик лет двадцати восьми в зипуне из домотканого сукна. Канаев посмотрел на его мозолистые руки и пододвинул стул, пригласил сесть.

— Я и постою, не устал.

— Садись, садись! — сказал Канаев. — У меня с тобой будет разговор.

— И я, Григорий Константиныч, давно хочу с тобой поговорить, да вот недосуг, — сказал Дмитрий, немного осмелев.

— Конечно, недосуг, — поддержал его Канаев. — У Дурнова хозяйство большое, нужна очень крепкая спина, чтобы сдержать его тяжесть… У него все живешь?

— У него, — ответил Дмитрий. — Вот как раз об этом я и пришел потолковать с тобой, Григорий Константиныч. Ведь что получается: мы с женой вдвоем, почитай, день и ночь работаем, а насчет платы и не заикайся, работаем за харчи. И одежды никакой нету. Вот, все тут, — показал он на свой зипун. — И в церковь в нем хожу, и работаю в нем. Сынок мой тоже, седьмой годок ему пошел, а он наравне со взрослым во дворе работает…

— Погоди, погоди, — перебил его Канаев. — А что же ты в своем доме не живешь? Ведь дом-то у тебя цел?

— Дом-то, почитай, весь растащили, — как будто себе сказал Дмитрий. — Опять же: жить в своем доме — лошади нет, коровка в позапрошлом году пала. Ведь мы с женой к тому только на одно лето пошли было работать, думали — родной человек, все чем-нибудь поможет, и вот теперь четвертый год из его двора выйти не можем. И не только с нами так, он и своего сына заездил. Ну, сын ладно, когда-никогда сам хозяином будет, но мы-то…

— Хитро действует, нечего сказать, — покачал головой Канаев. — Работников он не держит, свои батрачат: дочь, зять. Ну, да и мы не лыком шиты. Найдем на него управу. Сам-то ты что сейчас хочешь?

— Какую-нибудь плату с него, что ли… Или четыре года задаром ему работали? Думаем уйти от него, Григорий Константиныч. Но ведь он, знаешь, какой человек, от него и уйти-то добром нельзя…

— В суд надо подавать, — сказал Канаев. — Там все сделают как надо, за четыре года получишь с него.

— Хорошо ли это будет: судиться с родней-то? — нерешительно спросил Дмитрий.

— А даром четыре года работать хорошо? — сказал Канаев. — В общем, дело твое, ты сам себе хозяин, можешь и так уйти. Но я бы на твоем месте обязательно содрал с него за четыре года.

— Ну и давай как по-твоему, — согласился Дмитрий.

— Тогда заходи ко мне вечером, мы с тобой напишем бумагу, и с ней завтра качай прямо в Явлей, — подхватил Канаев. — А теперь вот что, слушай: передай своему тестю, что если он завтра не внесет все недоимки, дело передадим в суд. Хватит с нас выслушивать его обещания…

Вечером, когда в доме Дурнова легли спать, а ложились они всегда рано, Дмитрий напялил на себя зипун и тихонько вышел из избы. Осторожно и без шума прошел в чулан, взял сверху довольно большой кусок мяса и завернул его в старый мешок. Четыре года Дмитрий жил у своего тестя и за четыре года ни разу не польстился ни на одну крошку из его богатства, но на сей раз не вытерпел — взял этот кусок. Ему хотелось хоть чем-нибудь отплатить Григорию Канаеву за его доброту и внимание. Чем же другим он мог отплатить ему? Денег у него не было, вина Канаев не пьет. Иван же Дурнов от этого куска не разорится. Собственный его сын куда больше крадет: и на водку, и на сласти.

«Вот люди, — думал про себя Дмитрий, входя в незапертые двери сеней Канаева. — Не как Дурновы, воров или какого другого лихого человека не боятся…» Он положил в сенях завернутый в мешок кусок мяса и вошел в избу. У порога снял шапку и хотел перекреститься, но подумал, что, пожалуй, у них в доме не молятся, и опустил руку.

— Проходи сюда, — позвал сидящий у стола Канаев.

— Доброго здоровья, — отозвался Дмитрий и прошел к лавке.

Марья вопросительно посмотрела на него. Она не знала, зачем он пришел.

— Тебе пора уже спать, — заметила она Петьке, который вертелся у стола.

— Вот я до твоего прихода кое-что написал, — заговорил Григорий, доставая из кучи газет и бумаг исписанный лист. — Послушай…

— Напиши, что и сынок мой работал, в прошлое лето помогал бороновать, — сказал Дмитрий, когда Григорий кончил читать. — И еще укажи, что за четыре года ни копейки платы от него не получили.

Когда бумага была готова, Дмитрий попросил:

— Ты бы, Григорий Константиныч, сам и отнес эту бумагу, а то я даже не знаю, куда ее определить. Ведь мы какие люди: нигде не были, ничего не знаем…

— Могу и я, — ответил Григорий. — Только вот распишись здесь, вот на этом месте, снизу. Дмитрий взял у Григория ручку.

— Рука-то у меня дрожит. Ведь когда-то и я в школу ходил, целую зиму ходил. Как бишь «Г» пишется?

— Гусиную шею нарисуй! — крикнул со своей постели Петька.

— Спи ты, — заметила ему мать.

— А ведь правда, как гусиная шея, — обрадовался Дмитрий и склонился над бумагой.

Дмитрий недолго задержался. Григорий вышел его проводить. В сенях Дмитрий отыскал свой сверток и сунул его в руки Григория:

— Здесь вот я немного мяса тебе принес. Богаче буду, отплачу чем-нибудь побольше. Ты уж не обижайся, что мало, не свое ведь…

— О какой плате ты говоришь? — перебил его Григорий. — В уме ты или нет?!

— Да ведь я думал… — начал было Дмитрий, но Григорий опять перебил его:

— Возьми-ка ты свою плату и убирайся скорее отсюда, пока я не рассердился! Да в другой раз не вздумай…

Дмитрий неловко спустился с крыльца, пристыженный, побрел от Канаева. «Вот ведь какой человек, — думал он, шагая по вязкому насту дороги. — Даже этого ему не надо…»

С чьего-то двора подлетела к нему собака и громко залаяла. Дмитрий размотал мешок и кинул ей кусок мяса. «На, ешь дурновское добро, может, повоешь когда-нибудь о нем», — сказал он. Собака, испугавшись, отскочила в сторону, но вскоре почувствовала запах мяса и бросилась к куску.

Дмитрий побрел дальше, к дому Дурнова.

Наутро, во время завтрака, Иван вышел в заднюю избу и спросил зятя:

— Ты вчера вечером куда ходил?

Сам Иван с женой ели отдельно, в передней избе. Он только что встал из-за стола, капли пота еще сверкали у него на широком лбу. Дмитрий поперхнулся и бросился к ковшу с холодной водой. Иван спокойно ожидал ответа. Однако спокойствие его было напускное. Видно было, как у него дергалась правая щека. Это началось со вчерашнего дня, когда Дмитрий передал ему распоряжение Канаева о налоге и недоимках.

— Куда ходил? — опять спросил Дурнов. Дмитрий был человеком честным и бесхитростным, что на языке Дурнова означало: дурковатый. Дурнов решил во что бы то ни стало выпытать у него, что за тайны появились у зятя, почему он вчера был в Совете.

— Я задумал, Иван Данилыч… — заговорил наконец Дмитрий и осекся. Ему показалось, что сразу про суд говорить не стоит, надо исподволь. — Знаешь, Иван Данилыч, ведь мы у тебя все равно весь век не проживем, так вот мы с Наташей решили привести в порядок свой дворик…

— С Наташей, — растягивая, произнес Иван и пытливо посмотрел на дочь.

Та перестала есть, положила ложку и прошла к печке. Наталья была очень похожа на мать, такая же высокая и статная, брови черные и густые, только глаза серые, отцовские. На вид она казалась несколько изнуренной.

— Стало быть, вам у меня плохо живется? Вот я этого не знал. Чего же вы до сего времени молчали об этом?

— Дело не в том, что плохо. Мы не говорим, что плохо. Спасибо тебе за всю твою доброту. Но нам надо и самим обзаводиться хозяйством, у нас растет сын. Наташа, кажись, еще отяжелела…

— Правильно рассуждаешь, зятек. Тебе надо обзаводиться хозяйством. И кто же в этом вам поможет, как не я? Ты для Натальи только муж, а я — отец.

Дмитрий сразу же растаял от слов тестя.

— Нам, Иван Данилыч, и помощи большой не надо, ты только заплати сколько-нибудь за работу, и по судам ходить не стоит.

— По судам?!

Глаза Ивана сразу округлились. Но он сумел сохранить спокойствие, и только правая щека задергалась чаще. Дмитрий и сам догадался, что о суде он ляпнул напрасно, но слово — не воробей, вылетело — не поймаешь. Он ждал от тестя бури, но бури не последовало. Лоб у тестя вдруг разгладился, Дурнов мягко и спокойно заговорил:

— Зачем нам с тобой ходить по судам: ты не Егор Петухов, я не Кондратий. Мы уже сделаемся по-свойски, ладком, без ссоры.

Дмитрий облегченно перевел дыхание.

— И я так думаю: зачем нам дело доводить до суда? — сказал он. — Сейчас же побегу к Канаеву и возьму у него бумагу.

— Он тебя заставил в суд подавать? — спросил Иван.

— Нет, я сам, то есть он мне посоветовал. — Дмитрий смешался под пристальным взглядом тестя.

— Дам тебе жеребенка, на будущий год лошадью сделается. Засеять свой надел дам семян, пахать в это лето будешь на моей лошади, — медленно, с расстановкой говорил Иван. — Ну там, овечек парочку… Это не в счет…

Сын Ивана, Павел, до сего времени евший молча и, казалось, совсем не обращавший внимания на разговор, при этих словах отца даже приподнялся. Из передней избы выскочила Варвара.

— Вы погодите, — резко сказал им Иван, — я знаю, что делаю. — А Дмитрия спросил: — Хватит тебе для начала?

— Иван Данилыч, родной, всю жизнь не забуду твою доброту, — пролепетал Дмитрий и жене: — Наташа, Наталья! В ноги, в ноги кланяйся отцу! Слыхала, что он нам дает? А я, дурак, побежал советоваться с Канаевым… Сейчас же возьму у него эту бумагу…

Захлебываясь от радости, он бросился одеваться, но Иван остановил его.

— На вот, отнеси им, — сказал он, протягивая деньги. — Остальные, скажи, после базара отдам. Заткни им глотки, может, подавятся. Господи! — повернулся он к образам. — Пусть каждая моя копейка на том свете упадет горячим углем на них…

Канаев не ожидал, что Дмитрий Гиряй передумает судиться с тестем и потребует свое заявление обратно.

— Жеребенка, говоришь, он тебе обещал, семена? — с недоверием спрашивал Канаев, когда тот ему рассказал, как они поладили с тестем. — Да знаешь ли, сколько ты получил бы с него через суд? Не жеребенка, а лошадь, да еще шапку денег в придачу! Он лучше тебя подсчитал. Кого другого, а Дурнова не проведешь.

— Мне лишнего и не надо, Григорий Константиныч, — сказал Дмитрий. — Зачем мне с ним ссориться, ведь он мой тесть!

— Смотри, дело твое, только он тебя околпачит, — сказал Канаев и стал считать поданные деньги. — Здесь только налог этого года, а недоимки когда внесет? — спросил он.

— Больше не дал. Сказал, после базара остальные, — ответил Дмитрий.

— Какой же базар теперь? Дорога не сегодня-завтра испортится. Ладно, не дал — сами возьмем. Скажи ему, что дело передаем в суд.

Но Дмитрий уже не слушал Канаева. Он скомкал в ладони свое заявление и поспешно направился к дверям.

Дня через три Дурнова вызвали в народный суд. А спустя некоторое время в Найман приехал Стропилкин, чтобы привести в исполнение решение суда. Лошадь он свою поставил во дворе сельсовета. В Совете среди посетителей находился и Лабырь.

— У тебя, никак, Прокоп Мироныч, настоящий ливарверт появился? — заметил Лабырь, здороваясь со Стропилкиным.

— Нельзя иначе, — отвечал тот. — Классовый враг изо дня в день все выше поднимает голову.

— Шашку куда дел? — раздался чей-то вопрос, но это замечание Стропилкин пропустил мимо ушей: ему было не до шуток.

Канаев подозвал его к себе.

— Мы здесь, в сельсовете, между собой решили изъять у Дурнова породистого быка. Селу необходим общественный бык. Соберем собрание граждан и объявим это, все согласятся, с каждого двора не больше полтинника придется. Деньги пойдут на погашение недоимок Дурнова.

— Мне что ни изъять, только бы изъять, — отвечал Стропилкин. — Бык так бык. А по стоимости подходит?

— Лишние деньги мы ему вернем. Да их там немного будет.

К Дурнову, кроме Стропилкина, двинулись: сам Канаев, Пахом Гарузов и Дракин как члены сельсовета. С ними же увязался и Лабырь.

Необычную эту группу провожали глазами выглядывающие из калиток и ворот люди, с удивлением спрашивая друг у друга, что теперь будет с Иваном Дурновым.

Сам Дурнов никак не ожидал, что с ним поступят так решительно. Он привык не торопиться с уплатой налога. Думал и в этом году как-нибудь протянуть, надеясь, что там, может, что-нибудь изменится. Он вышел к ним в одной рубахе и без шапки. За ним высыпала вся его семья. Стропилкин кратко сказал, с какой целью они пришли, и показал копию решения суда.

— Так вот, гражданин Дурнов, давай открывай двери своих конюшен! — повышая голос, закончил Стропилкин.

— Конюшни здесь при чем? — слегка опешил Дурнов. — Я же обещал заплатить…

— Твоими обещаниями сыт не будешь, — сказал Канаев, выступая вперед.

Дурнов налитыми кровью глазами посмотрел на него. Его широкое бородастое лицо исказила гримаса.

— Значит, разбоем хотите?! Своими руками, что попадется на глаза…

— Ты это брось! — оборвал его Стропилкин. — Здесь никакого разбоя нет, действуют представители власти, и по закону. Показывай, где у тебя бык?

Он с остальными, направился к одному из строений, откуда слышалось мычание. Дурнов, как подстреленный волк, в несколько прыжков очутился перед конюшней и схватился за вилы. Варвара громко завыла.

— Не трогайте быка, не дам! — крикнул Дурнов.

Пахом стоял немного поодаль от своих товарищей и от нетерпения кусал губы:

— Меня бы пустили, я бы ему показал, как за вилы хвататься.

— Брось, говорю, вилы! — сердито крикнул Стропилкин и быстро пошел на Дурнова, положив правую руку на кобуру.

Дурнова быстро окружили. Канаев вырвал у него вилы и отбросил в сторону.

Дурнов как-то сразу присмирел, опустил голову и медленно отошел от дверей конюшни. По его посеревшим щекам побежали светлые струйки слез.

— Давай веревку! — сказал Пахом Павлу, молча наблюдавшему за происходящим.

— Знали, куда и зачем шли, — ответил он, не двигаясь с места.

Под громкие причитания Варвары и плач Натальи быка вывели со двора.

Когда во дворе все стихло, Иван подобрал валяющиеся вилы и, сутулясь, поднялся на крыльцо сеней. Злоба, несказанная злоба сдавила ему горло. «Господи, господи!» — повторял он, хватаясь за грудь. И вся эта злоба была направлена на Канаева.

В избе все еще плакала Варвара.

— Хватит тебе! — крикнул он ей, а затем мягче добавил: — Выйди-ка в заднюю избу.

Варвара послушно вышла. Через некоторое время он высунул в дверь голову и попросил у нее несоленого коровьего масла.

Канаев и Пахом шли из сельского Совета.

— Зайдем, — предложил Канаев, когда они дошли до его избушки. — У нас и пообедаем. Марья все что-нибудь настряпала. А чего у тебя дома-то: рассол да картошка?

— И картошка-то, Степан говорит, только на семена осталась, — со вздохом отвечал Пахом.

— У нас тоже не густо, но картошка еще есть, и молоко есть, а с молоком она идет легче. Пойдем…

Марья вышивала. При виде Григория и Пахома она поспешно скомкала вышивание и сунула на полку в углу над коником.

— Что же ты прячешь, показывай давай! — сказал Григорий и повернулся к Пахому. — Секретничает от меня, вышивает, а что — не показывает.

— Тебе письмо, — сказала Марья, чтобы переменить разговор. — Еще вчера вечером Илья принес, забыла сказать.

— Это, наверно, от фронтовых друзей. Нет, почерк незнакомый. Посмотрим. Раздевайся, Пахом Василия. А ты, Марья, собери нам пообедать.

Пахом снял пиджак и прошелся к переднему углу, где у Григория были навалены газеты и книги.

— Знаете, от кого письмо? — сказал Григорий. — От Васьки Черного.

Пахом и Марья с удивлением взглянули на него.

— Вот послушайте, я вам его прочитаю.

— Ну, дальше здесь адрес, — сказал Канаев, кончив-читать.

— Послать-то следует, — сказал Пахом. — Но ведь у него нет ни фамилии, ни года рождения.

— Придумаем что-нибудь, надо парня выручить, — возразил Григорий. — Может, там, на стороне, работать будет, человеком сделается. Ведь он рос и жил у нас в селе, мы от него не можем отказаться. Сегодня буду в Явлее и все пошлю ему, а фамилию придумаем. Черным его звали, ну и напишем Чернов или Черняев.

Григорий помолчал немного.

— Я вот о чем думаю: слыхал, что он про Кыртыма пишет? Обрез, говорит, у него.

— Стропилкин еще не уехал, он, должно быть, и сегодня где-нибудь здесь околачивается. Сейчас же пойду найду его, и мы с ним нагрянем к Кыртыму, — ответил Пахом, срываясь с места.

— Ты погоди, пообедаем сначала, — остановил его Григорий.

Марья стала собирать обед.

После обеда Григорий пошел к Лабырю просить лошадь, чтобы верхом поехать в Явлей. Дорога вконец испортилась: ни пешком, ни на санях, а идти необходимо — вызывали на собрание волостного партийного актива.

Пахом же бросился искать по селу Стропилкина, который чуть ли не на целую неделю задержался здесь. Нашел его у Самойловны спящим с похмелья и потащил к Кыртыму. Дорогой рассказал в чем дело.

— Это мы сейчас же организуем обыск, — оживился Стропилкин и немного погодя добавил: — Кстати, и опохмелимся у него.

— Насчет этого ты брось! — оборвал его Пахом.

Лаврентий, увидев в окно, что к нему направляются Стропилкин и Пахом, затрясся от страха. «Это еще зачем нелегкая несет?» — забормотал он, но встретил как можно радушнее.

— Настасия, Настасия! — суетился он. — Встречай гостей, подавай на стол, я сейчас сбегаю в кладовку, вина принесу.

— Погоди ты со своим вином, — остановил его Стропилкин, но, тут же передумав, сказал Пахому: — Или немного хлебнем сначала, потом уж…

— Непременно сначала выпить надо, непременно выпить, — подхватил Лаврентий. — У меня для вас приготовлена бутылочка хорошего вина, такого, какое раньше пили лишь господа. Проходите, садитесь к столу.

— Но, но! Ты нам не толкуй про господ! Ты нам горького принеси.

Пахом с силой дернул Стропилкина за рукав, а Лаврентию сказал:

— Ничего нам не надо, мы пришли не вино пить, а с делом.

— Вот, вот, с делом! — басом повторил Стропилкин.

Он широкими шагами прошел к столу и через голову снял кожаную сумку, висевшую у него на плече, вынул из нее несколько листов помятой бумаги, карандаш и сел за стол, разложив все это перед собой.

— Чего же это собираешься писать? — заикаясь, спросил Лаврентий.

— Вот что, — заговорил Стропилкин, — иди-ка сюда поближе!

И когда Лаврентий опустился на край лавки, он неожиданно гаркнул:

— Подавай сюда обрез!

Лаврентия словно подбросило.

— Как-кой обрез? — выдавил он из себя и снова сел.

— Который ты прячешь!

Лицо Лаврентия побелело. Он мигающими глазами смотрел на Стропилкина, силясь что-то сказать. Анастасия хотела выйти в заднюю избу, но Пахом остановил ее.

Лаврентий совсем растерялся.

— Чего же ты молчишь, не слышишь, чего тебе говорят? — сказал Стропилкин, несколько понижая тон.

— Вот как перед богом говорю: никакого обреза у меня нет и не было, — говорил Лаврентий крестясь.

— Ну, а если найдем? — заметил Пахом.

— Ищите, — тихо ответил он.

— Значит, он у тебя не дома спрятан? — спросил Стропилкин.

— Ничего у меня нет, — опять заговорил Лаврентий. — Пусть у того человека отсохнет язык, кто сказал такую напраслину. Да откуда мне взять обрез? Продают, что ли, их?

Стропилкин вылез из-за стола и оглядел избу. Затем кивнул Пахому:

— Искать будем.

До самого темного вечера Стропилкин и Пахом рылись в избе Лаврентия. Искали везде, куда только можно залезть и заглянуть. Однако ничего не нашли.

— Надо за ним следить, откуда-нибудь да появится, — говорил Пахом, когда они вышли от Лаврентия.

— Насчет выпивки ты напрасно отговорил меня, — недовольно сказал Стропилкин. — Попробуй найти теперь, где опохмелиться.

— Да похмелье-то уж давно прошло, наверно?

— Пока не выпью, у меня не пройдет, такой уж характер. Нешто опять к Самойловне податься. Пойдем вместе?

— Мне некогда. Видишь, на крыльце клуба молодежь толчется, надо идти туда.

Они расстались. Пахом пошел в клуб, а Стропилкин обошел вокруг церкви и вернулся обратно к Кошманову.

Кондратий Салдин и Иван Дурнов давно собирались съездить в лесничество закупить делянку липы для выделки мочала. Дело было весьма выгодно. Кондратий торопил Дурнова обзавестись делянкой заранее, чтобы кто-нибудь их не опередил. Затем наступила оттепель, и было решено поездку отложить до той поры, пока сойдет снег. Сегодня же совсем неожиданно Иван Дурнов после обеда верхом на своем жеребце приехал к Салдину и предложил сейчас же отправляться в лесничество.

— В такое время да в лесничество? — удивился Кондратий. — Не сегодня-завтра вскроется Явлей: как же мы переберемся обратно?

— Там переждем, пока спадет река. С делянкой все равно задержимся денька на три, — ответил Дурнов. — Так бы не к чему торопиться, но я слышал, что кооперация хочет опередить нас и перехватить делянку.

Лучшего довода и придумать нельзя было. Кондратий больше не заставил уговаривать себя. Он сказал Елене, чтобы та собрала ему сумку с продуктами денька на три, а сам вышел во двор готовить лошадь.

Вскоре они выехали по той же явлейской дороге, по которой час назад верхом на лошади Лабыря уехал Григорий Канаев. Дорога вся уже была разбита, ездили по ней только верхом. Следов проезжающих нельзя было разобрать в жидком месиве снега и грязи. Не доезжая версты полторы до Явлея, Кондратий и Дурнов свернули влево, к реке, на той стороне которой чернел массив смешанного леса. Деревянные строения лесничества скучились на опушке и издали казались поленницами дров.

— Того и гляди сегодня ночью тронется лед, — сказал Кондратий, когда они спустились к реке.

— Хорошо, хорошо, — оживленно ответил Дурнов.

— Не понимаю, чего здесь хорошего? — недовольно заметил Кондратий. — Загородит река нас на недельку, вот тебе и будет хорошо.

— А мы тем временем выкупим липы, пускай тогда ихняя кооперация торкается сюда — делянка будет в наших руках.

Нельзя было не согласиться с Дурновым, рассчитал он все это очень умно, и Кондратий молчаливо одобрил его.

Вода выступила поверх льда, но ее было не так много. Лошади с пугливой осторожностью пошли по скользкому льду.

— Не дай господь, полынья где-нибудь, — сказал Кондратий. Иван Дурнов внимательно следил, где ступали лошади, и старался запомнить, в каком месте они спустились к реке и в каком месте вышли на другой берег. Время от времени он качал головой и что-то шептал себе под нос. Но Кондратий этого не видел и не слышал.

В лесничестве работа давно уже кончилась, и в канцелярии они застали только сторожа.

— Придется вам до завтра обождать, — сказал он приезжим.

— Мы так и метили, знако́м, чтобы, значит, к завтрему, — ответил Дурнов. — Местечко нам где-нибудь определи на ночь да сенца лошадям.

— В конторе посторонним не полагается, — возразил сторож и, немного повременив, предложил: — Разве в мою сторожку, и лошадей там под навесом поставите.

Дурнов сказал, что они ему заплатят, и сторож заторопился, привел их в небольшую избушку, принес охапку сена на постель и оставил хозяйничать.

Кондратий и Дурнов расположились на полу. В избушке было тепло, даже жарко.

— Эх, тронул ты меня из дому, теперь бы вот на мягкую постель, рядом с Еленой, — сказал Кондратий.

Но Дурнов не склонен был разговаривать. Он растянулся чуть ли не на всю длину избушки и притих, положив руки под голову. За единственным окошечком избушки хмурились весенние сумерки. Кондратий и не заметил, как забылся сном.

…Проводив мужа, Елена до самого вечера не отходила от окна. Ждать было некого, но глаза как-то сами собой следили за случайными прохожими. Уложив Надю, она было опять подсела к окну, но вскоре опустились сумерки, и на улице стало темно. Не вздувая огня, она стала готовиться спать. В задней избе время от времени приглушенно стонала свекровь. Елена была готова задушить ее, только чтобы не раздавались эти стоны.

Во дворе неистово залаяла собака, послышался крик о помощи. Елена спрыгнула с постели и в одной рубахе выбежала туда.

— Полкан, Полкан! — позвала она и подбежала к человеку, стоящему посреди двора. Елена сразу узнала Николая: он беспомощно размахивал руками, пытаясь спастись от собаки. — Ты как попал сюда? — с удивлением спросила Елена, придерживая пса за ошейник.

— Укроти этого зверя, потом уж спрашивай, — взмолился Николай. — Весь пиджак и штаны разорвал.

Елене с трудом удалось посадить разъяренного пса на цепь.

— Где же ты зашел-то?

— Через забор. Я думал, она у вас на цепи.

Елене было и смешно и жаль его.

— Ну, пойдем в избу… зашью пиджак-то.

Когда они проходили через заднюю избу, с печи со стоном свесилась старуха Салдина.

— Никого нет. Дрыхни, — ответила Елена.

Николай прошел за ней в переднюю и остановился посредине избы, ожидая, пока Елена засветит огонь. Она в темноте надела сарафан, перевесила лампу за голландку и лишь после этого зажгла ее. Николай снял пиджак, не спуская с нее глаз.

— Садись, чего стоишь, словно столб? — сказала она стрельнув в него глазами.

Николай было направился к постели, чтобы сесть рядом с ней, но она остановила его.

— Не сюда. Эка какой ты: не успел войти в избу, уж на постель лезешь. Садись вон за голландку на пол, а то тебя в окно видно, не ко вдове пришел.

— Эх, Елена, все сердце ты мне высушила. Как мы с тобой тогда с базара ехали, с той поры не нахожу покоя, — заговорил Николай, опускаясь на пол рядом с кроватью.

— Говори тише, а то Надю разбудишь, — зашептала она, дотронувшись до его плеча босой ногой. — Ехала-то я, а ты пешком за мной бежал.

Николай промолчал, она спросила:

— Скажи, зачем ночью лез к нам через забор?

— Говорю же тебе: все сердце ты у меня высушила!

— Да тише ты ори! Что я, глухая?

Николай недовольно покосился на Надину кровать и затих. Елена напрасно боялась разбудить дочь: Надя не спала. Она проснулась, еще когда вошел Николай, и украдкой наблюдала за ними, слегка приподняв край одеяла.

— На, иди еще к кому-нибудь заберись во двор, — сказала Елена, кончив зашивать пиджак.

— А штаны? — спросил Николай.

— Может, еще что-нибудь зашить тебе? — улыбаясь, спросила Елена. — Ну, давай, скидай штаны, если не стесняешься меня.

— Как же быть? Не могу же я вернуться домой в таком виде, мать меня со свету сживет, — возразил Николай, вопросительно глядя на Елену.

— Ну, давай, давай, снимай, не стану глядеть на тебя, пока ты без штанов будешь сидеть.

Когда же все было зашито и приведено в порядок, Николай оделся, обулся и с пиджаком в руках застыл посередине избы. Елена не торопила его. Она с полуулыбкой глядела на него, поправляя на коленях сборки сарафана.

Николай понимал, что если сейчас уйдет ни с чем, то для него другого такого момента больше не будет. Он шагнул к лампе и одним махом потушил ее, затем бросил пиджак и в темноте нащупал Елену.

— Ты что, в прятки теперь со мной будешь в темноте играть? — отозвалась та, отодвигаясь от него.

Но это не было похоже на сопротивление.

Ушел от Елены около полуночи. Было темно. Но на небе сквозь редкие облака кое-где мерцали одинокие звезды. Вдали за огородами глухо шумел вырвавшийся из-подо льда Вишкалей. Николай не торопясь брел домой. У ворот их дома была небольшая куча соломы, привезенной еще по санному пути с гумна для новой крыши. Ребятишки солому истоптали. И вот у этой соломы Николай увидел лошадь. Он удивился: чья бы она могла быть и почему ночью бродит по улице? Николай попытался подойти ближе — она шарахнулась в сторону. Но Николай все же узнал свою лошадь. Повод недоуздка свисал вниз, попадал ей под ноги и мешал бежать. Николай вдруг вспомнил, что на ней сегодня верхом ездил в Явлей Канаев. «Что же он бросил ее у ворот?» — подумалось ему. Он с трудом поймал лошадь и завел во двор. Она словно была чем-то напугана и мелко дрожала. Зайдя в избу, Николай сказал об этом отцу. Тот слез с печи и стал одеваться.

— Тут что-то не так, — говорил он с беспокойством. — Гриша не мог бросить лошадь. К Канаевым ты не заходил? — спросил он Николая.

И, не дожидаясь ответа, поспешно вышел на улицу.

Марье Канаевой не спалось. С вечера она поджидала Григория, но потом решила, что он остался ночевать там, и легла. Однако заснуть не могла. Непрошеные мысли не оставляли ее. То ей вспоминалось письмо Васьки Черного, то ей вдруг становилось страшно за мужа, который, может, теперь, ночью, по расквашенной оттепелью дороге пробирается из Явлея; думала о его беспокойной и трудной работе, о намеках Васьки в письме, что Лаврентий Кыртым собакой ходит по его следам. Наконец она, замученная бессонницей, вскочила с постели и стала в темноте одеваться. С печи раздался голос свекра:

— Ты не спишь, сноха?

— Да вот Григория чего-то нет, — ответила она. — Обещался вечером приехать, а не приехал.

— Гарузовский-то не ходил с ним? Сходила бы узнала, может, они где вместе были, — заговорил старик, видимо обеспокоенный тем же, чем и Марья.

Отыскав шубу, она хотела одеться, но раздумала:

— Чего же я буду ночью беспокоить людей, он, поди, там остался ночевать.

Из сеней донеслись шаги, Марья радостно кинулась к двери. Но это был всего лишь ее отец. Его поздний приход озадачил Марью. Она с беспокойством ожидала, что он скажет.

— Что же это у вас: не спите, а огня нет? Дома, что ли, Гриша-то?

— Он из Явлея еще не приехал, — ответила Марья.

— Да? — протяжно и неопределенно произнес Лабырь.

Это «да» нехорошо отозвалось в душе Марьи. Она почувствовала, как сразу похолодели у нее ноги и руки.

— Надо сходить к Пахомке Гарузову, лошадь пришла, а Гриши нет, — сказал Лабырь.

Он полез в карман за трубкой, но, не найдя ее, с досадой махнул рукой. Немного помолчав, опять заговорил:

— Лошадь, конечно, может, и из Явлея убежать, у нее, у проклятой, есть такая сноровка, если, скажем, плохо привяжешь или плохо ворота прикроешь. Но все же к Пахомке надо сходить. Сбегай, Марья, к Пахомке, а я в Совет спущусь.

Марья не двинулась с места.

— Чего же ты стоишь?! — крикнул на нее Лабырь.

С печи, крякая, стал слезать старик Канаев.

Мысленно успокаивая себя, Марья поборола минутное малодушие, надела шубу, отыскала шаль и вместе с отцом вышла на улицу. Они сразу же расстались. Не разбирая тропинок, Марья быстро пошла вдоль темной улицы, стараясь ни о чем не думать, ничего не предполагать.

Гарузовы спали. Марья постучала в окно. Спустя некоторое время через окно раздался голос Матрены.

— Пахома мне надо! — крикнула Марья.

Матрена узнала Марью по голосу и стала звать ее в избу, но Марья отказалась.

— Пусть Пахом скорее выйдет, — сказала она.

В окнах избушки показался свет. Марья ждала, прислонясь плечом к стене. Как ни успокаивала она себя, как ни старалась быть твердой, но беспокойство охватывало все ее существо. Наконец Пахом вышел, без шапки, в одной рубашке.

— Гриша почему-то не вернулся из Явлея, лошадь пришла, а его нет, — заговорила она, отделясь от стены.

— Лошадь пришла, а его нет? — с тревогой переспросил Пахом.

Некоторое время длилось молчание. От слабости Марья опять прислонилась к стене.

— Погоди, я сейчас оденусь, — сказал Пахом и скрылся во дворе.

Когда они шли по темной улице к сельскому Совету, Пахом старался успокоить ее.

— Ты зря не волнуйся. Куда ему деться? Не приехал ночью, завтра будет, — говорил он, хотя и сам волновался не меньше Марьи.

В избе сельского Совета Игнатий Иванович и Лабырь пытались разбудить пьяного Стропилкина. Но тот только мычал в ответ. Завидев Пахома и Марью, они бросились к ним и, перебивая друг друга, стали рассказывать, что, когда Игнатий Иванович выходил к своей кооперации, он слышал на той стороне Вишкалея выстрел, а затем видел, как по большому проулку оттуда же проскакала чья-то лошадь. И вот Игнатий Иванович с той поры все будит Стропилкина. Однако его попытки поставить пьяного на ноги ни к чему не привели. Не помог ему и Лабырь.

— Откуда ты слышал выстрел-то? — переспросил Игнатия Пахом.

— Точно не могу определить, — отвечал старик. — Вроде с Ветьке-горы, только знаю, что с той стороны. Уши-то, уши-то у меня не те уже стали, — с огорчением закончил Игнатий Иванович.

Пахом вдруг заметил, что Марьи нет в избе.

— Беги за ней, — сказал он Лабырю. — Не оставляй ее одну, а я этого сейчас подниму.

— Напрасно стараешься, — безнадежно проговорил Игнатий Иванович. — Лучше и сам беги туда.

Пахом не стал тормошить Стропилкина, как это делали до него. Он взял ведро воды и, попросив деда Игнатия повернуть Стропилкина лицом вверх, вылил воду прямо на лицо и голову пьяного.

— Гляди-ка, а я и не сообразил этого, — сказал дед. — Как бы он не захлебнулся.

— Ничего этому треклятому не будет, ведро самогонки, поди, выхлебал и то не захлебнулся. Отстегивай ему рубашку — на грудь еще полью.

Так они привели Стропилкина в чувство. Прежде чем проснуться, он свалился с лавки, сел на пол и бессмысленно ворочал глазами, силясь сообразить, что с ним происходит. Сильный пинок Пахома окончательно вернул его к действительности.

— Это ты меня, что ли, пнул? — спросил он.

— Тебя убить, пьяницу, мало! — крикнул Пахом.

— Да как ты смеешь представителя власти… — начал было Стропилкин, с трудом поднимаясь с пола.

Но Пахом уже не слушал его. Он торопливо говорил Игнатию Ивановичу:

— Сейчас же сбегай за Дракиным, потом зайди к Сульдину, зови всех коммунистов в Совет, и пусть они меня здесь ожидают. А мы со Стропилкиным, пока они соберутся, сбегаем туда, за Вишкалей.

— Что такое? Что случилось? — спрашивал Стропилкин, почувствовав по голосу Пахома что-то неладное.

Он проверил свой наган, подтянул ремни и стал искать форменную фуражку, но так и не нашел.

— Что опять потерял? — со злостью заметил ему Пахом. — Тогда пойдем без нее.

— Вчера, помню, вроде у меня на голове была… — бормотал Стропилкин, следуя за Пахомом, хотя не имел ни малейшего представления о том, что происходит.

Они со Стропилкиным направились в сторону вишкалейского моста, откуда, по рассказу деда Игнатия, донесся выстрел. Дорогой Пахом рассказал о своих предположениях насчет Канаева. Стропилкин сразу же остановился.

— Зачем же тогда мы туда идем? — спросил он. — Надо действовать не так. Сейчас же необходимо закрыть все дороги, ведущие из села, и ни единой собаки не выпускать из Наймана, пока не выяснится обстановка.

Пахом оценил правильность предложения Стропилкина.

— Пойдем соберем коммунистов, а то дед Игнатий до утра будет бегать, — сказал он. — Да ты шапку, что ли, где-нибудь достань, а то ведь с мокрой головой ходишь.

— Зайдем выпросим у кого-нибудь, — равнодушно ответил Стропилкин.

Когда все было организовано, как предложил Стропилкин, Пахом и Дракин с фонарем в руках отправились по явлейской дороге. Перевалили за Ветьке-гору, но на дороге ничего такого не обнаружили.

— Надо верхового послать в Явлей, — предложил Дракин, когда возвращались обратно, — может, мы зря всю эту бучу подняли.

— Не зря, Вася, — отвечал Пахом. — Выстрел, понимаешь, выстрел, и лошадь одна прибежала. Тут что-то не того… А в Явлей пошлем, сейчас же пошлем…

На мосту они встретились с Лабырем. Тот метался в поисках дочери, которая, выбежав из Совета, словно провалилась сквозь землю.

Так продолжалось до самого утра. Послали в Явлей верхового и теперь ожидали его.

Утром, когда над лесом зажглась заря, когда хмарь ночи ушла на запад, Канаева нашли недалеко от вишкалейского моста, немного в стороне от дороги. Он лежал лицом вниз, уткнувшись головой в подтаявший снег. В стороне от него валялась его выцветшая армейская фуражка с темным следом пятиконечной звезды на околыше. Одна рука была подвернута под него и до самого плеча смочена кровью. Другая протянута вперед, и между сжатыми пальцами высовывался рыжеватый клок лошадиной шерсти. Он, видимо, свалился с лошади, когда, напуганная выстрелом, она шарахнулась с дороги и поскакала.

Канаева принесли в клуб и положили на стол, сняли занавес и накрыли его тело. Таня хотела обмыть ему лицо, но Пахом остановил ее.

— До приезда следователя ничего нельзя трогать, — сказал он вполголоса.

Приковылявший сюда старый Канаев сидел на краю сцены. Он несколько раз пробовал встать и подойти к телу сына, но его ноги всякий раз подкашивались, и его с двух сторон подхватывали люди и отводили на место. Он теперь сидел и медленно покачивался из стороны в сторону, словно под напором ветра, которому он хотел противостоять. Недалеко от старика, у окна на улицу, стоял Петька, прижавшись горячим лбом к холодному потному стеклу, и напряжением воли старался и не мог сдержать слез, ручейком текших по щекам. Он смотрел сквозь мутную пелену слез на голые кусты обломанной сирени и думал об убитом отце. Он думал, что отец уже больше никогда не придет домой, что он никогда не услышит его голоса, не увидит его мягкой и доброй улыбки. Петька закрыл глаза, чтобы не видеть эту мутную пелену слез перед собой, и еще плотнее прижался к холодному стеклу.

А Марьи все не было. Некоторые высказывали предположение, что она ночью могла уйти в Явлей. Пахом снарядил несколько комсомольцев искать ее. Он, казалось, за эту ночь постарел, голос его огрубел, глаза ушли далеко под лоб, не мигали и смотрели холодно.

Убийство Канаева разразилось, словно гром в ясный солнечный день. Многих оно потрясло так глубоко, что они бродили как тени. Канаев был хорошим товарищем, всегда готовым помочь в нужде. Даже и те, для которых он был просто председателем Совета, смерть его встретили с сердечной болью. Нелегко было смириться с тем, что этот здоровый, сильный человек лежит, будто срубленное дерево.

В клуб, где лежало тело Канаева, люди входили бесшумно, так же бесшумно выходили. Никого ни о чем не спрашивали, не знали, кого в этом винить. Однако Пахом все же заставил Стропилкина взять под арест Лаврентия Кыртыма и посадить в темную конюшню во дворе сельсовета. Игнатия Ивановича с охотничьим ружьем Дракина заставили охранять его. Лаврентий был страшно напуган, все повторял одну и ту же фразу: «Пропал, заместо собаки пропал…»

Из Явлея первым приехал Дубков, в тарантасе, запряженном парой. Рядом с ним сидела Марья.

Она ночью, как только услышала от Игнатия Ивановича про выстрел за Вишкалеем, в чем была пустилась по явлейской дороге. Подгоняемая страшным предчувствием, она быстро шла по разбитой дороге, не замечая ни холодной весенней воды под ногами, ни вязкой грязи, ни топкого, и еще кое-где оставшегося снега. В Явлее от знакомого домохозяина, где обычно останавливался. Григорий, она узнала, что он поздно вечером выехал в Найман. Сомнений у нее больше не оставалось — с Григорием в дороге что-то случилось. Вскоре за ней приехал посланный Пахомом верховой Надежкин. Они вместе направились прямо к Дубкову. Всю дорогу Дубков успокаивал ее, но, когда они въехали в село, когда заметили необычайное движение людей по улицам, а возле клуба целую толпу, все стало ясно. Марье помогли слезть с тарантаса, подошедшие женщины подхватили ее под руки и хотели увести прочь от клуба, но она покачала головой и еле слышно выдавила из себя…

— Я знаю — он там, ведите меня к нему…

Ее повели туда, где лежало тело Канаева. Она легла грудью на край стола, склонилась головой к нему и так застыла, словно одеревенела. Ее лица не видно было, шаль сдвинулась на шею, открыв побелевшие, как бумага, кончики ушей. Ее восковая рука осторожно легла на бездыханную грудь мужа, судорожно ухватившись за покрывало. Кто-то шепнул, что она сейчас упадет, и те же женщины, которые ее привели, поспешно шагнули к ней и встали по бокам.

Лошадей Дубкова завели во двор клуба, где под тесовым навесом Лабырь, Сульдин и еще несколько мужиков обстругивали свежие сосновые доски на гроб. Дубков молча кивнул им и вошел в клуб.

Вскоре верхом прискакал и начальник явлейской милиции. У клуба перед ним, в островерхой шапке деда Игнатия, предстал на редкость трезвый Стропилкин. Он хотел своему начальнику доложить о случившемся, но тот махнул рукой и прошел мимо.

— Значит — все, вопрос решен, — огорченно произнес Стропилкин. — Коли ругать не стал, стало быть, мне больше не быть представителем власти.

Дубков с начальником милиции пошли в сельсовет.

— Надо сейчас же, по свежим следам начать расследование, — торопил начальника Дубков.

— До приезда следователя и судебного врача мы все равно ничего не можем предпринять, — отвечал начальник милиции, но все же решил допросить Кыртыма.

Позднее в сельсовет привели Архипа Платонова, который, как выявилось, где-то был ночью.

На следующий день из уезда наконец добрались следователь, прокурор и судебный врач. Они осмотрели покойника, сделали вскрытие и разрешили положить его в гроб. Здесь же, прямо в клубе, близкие друзья Канаева обмыли его тело, одели и положили в гроб. Дубков сам организовал почетный караул. Собрались родные, знакомые, друзья и все те, которым был дорог этот скромный деревенский деятель. А таких было так много, что они не умещались в просторном клубе. Несколько престарелых женщин оплакивали покойника. Из общего гула причитаний больше всех слышался голос Пелагеи, тещи Григория. Она была в белом платке, повязанном поверх кокошника, в длинной белой руце. Печальная мелодия причитания плыла в раскрытые настежь окна, явственно слышались слова, обращенные к покойнику:

До позднего вечера раздавались печальные голоса причитавших, и до вечера не пустел битком набитый клуб. Одни уходят — другие приходят. И только когда ночная хмарь траурным покрывалом одела затихшие улицы села, когда черная темень подошла к самым окнам домов, около гроба остались самые близкие люди, но и их оказалось очень много.

Следователь на другой день уехал в Явлей. За ним верхом Стропилкин повел Лаврентия и Архипа.

Дубков остался хоронить Канаева. Вся площадь перед избой сельсовета была черна от народа. Все село собралось сюда — и старики и молодые. Дубков произнес прощальное слово. На площади было тихо, и только слышался сдержанный плач женщин. Когда стали опускать обтянутый красным кумачом гроб, Марья бросилась за ним. Несколько человек подхватили ее и оттащили от ямы. Она бессильно забилась в их руках.

Марья почти не помнила, как привели ее домой. Перед ее потемневшими глазами все еще высился могильный холмик, загородивший от нее окружающее. Во всем теле чувствовалась страшная усталость, словно она прошла бесконечный путь и теперь свалилась на дороге, не имея сил двигаться дальше. Оказавшись дома, она мутными от слез глазами обвела неубранную и холодную избу. Ведь еще совсем недавно здесь было так хорошо и весело, светло и тепло, теперь же остались только печаль, горестные воспоминания. Но изба не была пуста. Ее глаза поочередно останавливались на близких и знакомых лицах. Вот Пахом сидит у стола и разбирает бумаги Григория, Он, наверно, все еще ищет то письмо Васьки, необходимое для следствия. Вот Таня с красными и опухшими от слез глазами. Вот вечно веселый и насмешливый Дракин. Только он теперь хмурый, молчаливый, непохожий на самого себя. Вот свои: отец, Агаша, Николай, вот соседи, соседки. Все пришли, чтоб разделить с ней это большое горе, чтобы не одной ей оно свалилось на плечи. А Петька что-то копошился перед печью, ему кто-то помогал. Вскоре в печи запылало яркое пламя, потянуло легким запахом дыма и теплом.

Глава шестая

Вечером, после похорон Канаева, Дубков провел в найманской партийной ячейке собрание. Ознакомил коммунистов с решением волостного партийного актива. Избрали нового секретаря — Пахома Гарузова. Он же до осенних выборов должен был исполнять обязанности председателя сельского Совета.

Главным в решении собрания волостного партийного актива был вопрос о создании в волости промысловых артелей. Вот о них-то и затянулся разговор в ячейке допоздна. Создать такую артель в Наймане было вполне возможно. Многие мужики занимались разными промыслами: делали стулья, деревянные ложки, дровни. Было здесь раньше ободное производство Кондратия Салдина. Производство давно прекратило свое существование, но мастера-то живы.

Организацию артели найманские жители встретили с большим интересом. Многие мастеровые мужики охотно изъявили свое желание войти в эту артель. Сосед Лабыря, Филипп Алексеевич, прямо с топором явился в сельский Совет и заявил, что умеет делать дровни. Несуразный Цетор с недоверием улыбнулся в бороду:

— Оно, конечно, Филипп Алексеич видел, как их делают, но однако же…

— Не от соседа своего научился? — спросил его Дракин.

— Дровни делать? — переспросил Филипп Алексеевич, не поняв смысла вопроса.

— Хвалиться! — подсказали ему.

Но Филипп заспорил с шутниками, доказывая, что действительно знает это дело.

Через три дня была организована промысловая, артель. Андрей Сульдин, когда-то работавший в ободной мастерской Салдина, был избран председателем. Всего в артель записали пятьдесят человек. Пока не было общей мастерской, решили работать каждый у себя дома, а сделанный товар сдавать для реализации в правление. Кто-то сказал, что неплохо было бы перехватить у Салдина и Дурнова делянку липы и взять выделку мочала в свои руки. Пахом и Сульдин, не дожидаясь, когда спадет вода, отправились по этому поводу в лесничество. Кстати, нужно было договориться и о другом лесоматериале. После похорон Григория Пахом частенько заходил к Канаевым. Нельзя было оставлять Марью одну в такое тяжелое для нее время. Каждый раз он придумывал для этого какой-нибудь предлог. Сегодня зашел вроде побриться бритвой Григория. Марья сидела у стола и вышивала. «Это хорошо, что она занята делом, — обрадовался Пахом. — Дело поможет рассеять печаль». На этот раз она не спрятала свою вышивку, и Пахом увидел, что Марья вышивала на большом куске льняного полотна чей-то портрет. Вглядевшись, Пахом увидел, что на полотне было запечатлено лицо Ленина.

— Видишь, что я вышивала-то! — тихо сказала Марья, разглаживая складки.

— Да знаешь ли ты, как это хорошо?!

— Вот только усы немного длинные получились, — так же тихо говорила она. — У Ленина усы короткие, придется переделать. Вышиваю, вышиваю да и ошибусь: стоит передо мной лицо Гриши…

Она глубоко вздохнула. Немного помолчав, заговорила опять.

— Ни разу ему не показывала, думала потом обрадовать его. Вот и обрадовала…

Марья скомкала вышивку и закрыла ею лицо. Плечи ее приподнялись и задрожали. С печи донесся тяжелый вздох. Пахом взглянул туда и увидел старого Канаева. Смерть сына совсем доконала старика. Лицо его побелело, как седая борода, глаза потухли.

— Не надо плакать, Марья, не поддавайся малодушию, — сказал Пахом, чтобы как-нибудь успокоить ее. — Слезы ничему не помогут.

— Знаю, не помогут, но разве их удержишь?..

Она расплакалась еще больше и медленно прошла в чулан.

В избу вошла Таня. Она прямо из школы завернула проведать Марью и стала что-то торопливо рассказывать, отвлекая Марью от тяжелых переживаний. Пахом с удовлетворением подумал, что, пожалуй, женщины куда больше пригодны к роли утешительниц. Он попросил бритву, приготовился бриться.

— Пока точишь бритву, сбегаю за водой, — сказала Марья и схватила ведро.

— Ты почаще заходи к ней, — заговорил Пахом, когда Марья вышла. — Не надо ее оставлять одну. Вы, бабы, мастерицы там… поговорить, утешить… Она и забудется.

— Я уж и так и утром и вечером здесь, — отвечала Таня.

Немного погодя она спросила:

— Все-таки, Пахом Василич, кто же на него поднял руку? Что уж эти горе-следователи ничего не могут найти?

— Нельзя обвинять и следователей. Здесь дело очень темное, задумано умело. Я и сам вначале считал, что все обстоит просто. Взять за шкирку Кыртыма, стукнуть его раза два лбом об стол — он и сознается. Ан получается не так. Надо было как следует за братьев Платоновых взяться. Но кто его знает, подозрения — не доказательство. Вот если бы в эту ночь дома был Дурнов, то прямо можно было бы сказать, что это сделал он. Но они с Кондратием Салдиным были в лесничестве…

С возвращением Марьи Пахом смолк. Вскоре в избу вошел Петька. Маленький козырек его фуражки был надвинут на самые глаза. Он молча снял пиджак, сел за стол, как взрослый, положив на него руки. На его лобике залегла темная складка недетского горя.

Когда вода в Явлее окончательно спала, Кондратий Салдин и Дурнов вернулись в Найман. О случившемся они узнали еще в лесничестве. А о том, что по этому поводу арестовали Лаврентия и Архипа, услышали, когда въезжали в село.

— Эка, знако́м, — говорил Дурнов. — Только на одну неделю уехали из села, а новостей сколько. Что было бы, если б мы с тобой отсутствовали год?

— Да уж и случилось такое, что, дай бог, пореже… Как вспомню, аж холодом прохватывает.

— Забыл, небось, знако́м, о чем мы с тобой разговаривали? Какие планы строили? Вот и дождались. Радоваться теперь надо. Кто-то выручил нас…

Кондратий вглядывался в его лицо в поисках у него той радости, о которой он говорил. Но кирпичное лицо Дурнова было непроницаемо. Только сейчас, когда Дурнов выехал немного вперед, чтобы свернуть к своему двору, Кондратий заметил, что жеребец его спутника сильно хромает на переднюю ногу. Дурнов, обернувшись, увидел, что за ним наблюдает Кондратий. Он со злостью ударил жеребца и сказал громко: «Ну пошел теперь спотыкаться!»

В доме у Кондратия на первый взгляд ничего не изменилось. В задней избе обедала Надя, только что вернувшаяся из школы. На печи охала и стонала больная старуха. Но когда он в передней увидел нарядную жену, ему подумалось, что тут что-то не так. Обычно небрежная к своему туалету, она теперь выглядела, как недавно взятая сноха. Кондратий покосился на нее.

— И встретить не вышла, — сказал он недовольно.

— А без меня не в те ворота, что ли, въехал? Чего тебя встречать, не с гостинцем небось вернулся, — ответила она, присаживаясь к переднему окну.

— Дай переодеться, не видишь — на мне все грязное?!

Елена молча достала чистую одежду, кинула ему на колени и снова вернулась на свое место. У нее было такое выражение лица, словно она кого-то ожидала.

— Ты, что ли, Кондратий, приехал? — простонала с печи мать, когда он вышел в заднюю избу и подсел к дочери за стол.

— Не мое же приведение.

— Кто его знает, сынок, кто ходит по нашему дому, может, и привидения появляются.

— Ты опять свое начинаешь, — сердито перебил ее Кондратий. — Лежишь на печи днем и ночью — вот тебе и чудится.

— Дай бог, если бы они только чудились, очень уж на живых людей они похожи…

— Замолчи там! А то вот как достану из-за трубы тебя ухватом, сразу прикусишь язык, — крикнула на свекровь Елена, копаясь перед печью, чтобы подать обед.

Кондратий тяжело вздохнул, утверждаясь в своих догадках.

Однако пообедать ему так и не удалось. Только было он взял ложку, как пришел Игнатий Иванович и объявил, что в Совете приказали Кондратию сейчас же ехать в Явлей к следователю. У Кондратия екнуло под ложечкой и сразу же пропал аппетит.

— Меня-то зачем туда? — недовольно спросил он.

— Кто его знает, Кондратий Иваныч. Почитай, половину села опрашивали. Не приведи господь такого дела на нашу голову… Он небось, супостат-то, сидит, поди, теперь как мышь в норе, и головку не кажет. А тут вот людей гоняют. И не придумаешь, Кондратий Иваныч, кто это мог сделать, нет у нас в Наймане таких, которые могли бы убивать людей. Ну, скажем, и раньше убивали: конокрадов аль поджигателей, а тут на тебе — ни в чем невинного человека… Да еще какого!..

Игнатий Иванович долго бы еще высказывал свои соображения, если бы его не прервал Кондратий:

— Скажи, что сейчас соберусь.

— Нет уж, Кондратий Иваныч, ты давай качай сейчас же, никаких сборов, потому так приказано. К Дурнову послали исполнителя, а сюда меня, чтобы, значит, для поспешности.

— Говорят тебе, сейчас соберусь, не могу ж я босиком ехать, — раздраженно отозвался Кондратий, бросая ложку и вылезая из-за стола.

— Ты хоть щей горячих похлебай, — заметила Елена.

— Ладно, сунь что-нибудь в карман, дорогой закушу.

Кондратий хотел ехать верхом, но, когда вывел лошадь за ворота, увидел Дурнова на легкой телеге.

— Давай, знако́м, сюда, на одной лошади поедем! — крикнул он Кондратию, подъезжая к клубу.

Тот отдал повод Елене, вышедшей проводить его, и заковылял к Дурнову.

— По той же дорожке, знако́м, и обратно, — сказал Дурнов Кондратию. — Я думаю, насчет убитого нас требуют в Явлей. Но что мы, знако́м, в этом деле знаем?.. Правда?..

Кондратий, нахмурившись, молчал.

— Мы с тобой вдвоем ночевали в сторожке лесничества, сторож это же скажет, — продолжал Дурнов. — Ну если я ночью выходил проведать лошадей, так об этом, я думаю, и не нужно говорить следователю, а то еще запутают, знако́м…

Николай Пиляев собрался было наведаться к Салдиным, но неожиданно приехал хозяин. Николай зашел потолкаться в клуб. Но Кондратию вновь пришлось уехать. Николай, заметив это, направился сразу же к Елене.

— Что же ты днем? — заметила она, встречая его в задней избе.

Она качнула головой в сторону печи и поторопилась провести его в переднюю.

— Иди-ка, Надюшка, побегай немного, видишь, какой теплый день, а ты дома сидишь, — сказала Елена дочери, пристроившейся со своими книгами у стола.

— Чего нам прятаться? — возразил Николай, когда они остались одни. — Его затребовали в Явлей, того и смотри, пойдет следом за Лаврентием.

Он обхватил ее и закружил по избе.

— Пусти, повалишь.

— Так пляшут, сам в городе видел.

Елена не удержалась от улыбки. Она чувствовала себя с ним, как в дни далекой молодости, — беспечно, ребячливо.

— Знаешь ли ты, Елена Петровна, что сегодня я еще ничего не ел, — сказал Николай. — Дома меня не кормят… И все это из-за тебя!.. Мать сказала, чтобы больше я вообще домой не приходил. Удивительно: как они все узнают? Вот, кажется, никто нас не видел, а по селу уже пошли разговоры…

— Ну и пусть их говорят, наплевать… Погоди, и я еще не обедала, сейчас принесу сюда, вместе поедим.

Она юркнула в заднюю избу. Николай засунул руки в карманы брюк и расхаживал по избе. «Что ни говори, — думал он, — а жизнь неплохая штука…»

У Елены он и заночевал, решив, что Кондратия задержали в Явлее.

…Елену даже подбросило на постели, когда сквозь сон она услышала сильный стук в окно. Подтолкнув Николая, который с перепугу чуть не грохнулся на пол, она поспешила к окну. Под окном стоял и ругался Кондратий: «Что тебя никак не добудишься?!» Николай, услыхав его голос, заметался по избе, словно загнанная лиса. Однако Елена быстро пришла в себя, сунула ему в руки одежду:

— Оденься скорее и спрячься под кроватью. Когда он уснет, я тебя выведу.

— Да под кроватью он найдет, — дрожащим голосом отвечал Николай, пытаясь просунуть ноги в рукава рубашки. Елена уже была во дворе. Звякнуло кольцо калитки. Тяжелые сапоги Кондратия загромыхали в сенях. Николай, схватив одежду в охапку и с рубашкой на ногах, бросился к окну. К счастью, вторые рамы уже были сняты. Николай вниз головой вывалился из окна в тот момент, когда Кондратий входил в избу, и шлепнулся в огромную лужу. Вскочив, он побежал к воротам клуба. Но только успел зайти во двор, на него налетел человек огромного роста. «Это привидение Артемия Осипова!» — о леденящим ужасом подумал Николай. Со двора Артемия донеслись крики: «Караул!..» Больше ни о чем не раздумывая, он прижал к груди свою одежду и бросился бежать.

У школы Николай остановился. Освободившись от разорванной рубашки и кое-как одевшись, он с огорчением обнаружил пропажу сапог. «Где их теперь искать? — недоуменно спрашивал он себя. — Или уронил я их, или там остались?..» Пришлось ему шлепать домой босиком по холодным лужам.

На другой день, едва рассвело, монашка Аксинья прибежала к Салдиным, чтобы, рассказать о ночном происшествии.

— Выходить стал. Вчера, любезная, сама видела, как он появился: весь белый, и веревка на шее, — затараторила она, поднимаясь на печь к старухе.

— Кто? — не поняла старуха.

Она со стоном перевалилась на другой бок, к собеседнице. Аксинья взглядом окинула ее дряблое, как пустой мешок, тело. «Эх, любезная, ты и сама-то, знать, скоро на том свете будешь», — подумала она. Куда девалась ее полнота? Она словно растаяла за зиму на печи. Только глаза напоминали салдинскую старуху; они глядели тускло, подернутые голубоватой пленкой.

— Кто выходит? — повторила она.

— Артемий. Вчера прямо со стороны кладбища шел. Как увидела его, веришь ли, чуть ума не лишилась.

— Эх, эх, — заохала старуха. — У вас привидения во дворе появляются, а у нас прямо по избе ходят.

— Что ты, Матрена бабай?! — испуганно сказала Аксинья и перекрестилась. — Это у тебя в глазах так.

— Восемьдесят четвертый год доживаю, ни разу в глаза ничего не появлялось…

Из передней стали доноситься громкие голоса Кондратия и Елены. Они, как только проснулись, продолжали вчерашнюю ссору. Вчера Кондратий обратил внимание на открытое окно. Елена заверила его, что в избе жарко, поэтому она и открыла.

— А что же оно было закрыто, когда я под окном стучался?

Перед голландкой он нашел окурок. Елене больше нечем было оправдываться, и она смолкла, забравшись в постель. Легли врозь. На этом, может быть, и закончилась бы ссора, но утром Кондратий неожиданно под кроватью обнаружил чужие стоптанные сапоги.

— А это что? — сквозь зубы процедил он, вытаскивая их и поднося к самому носу жены.

Кровь ударила ему в лицо. Елена, ожидая вспышки гнева, укрылась одеялом. Но Кондратий только замахнулся на нее сапогами, быстро вышел с ними в заднюю избу, взял топор и прямо на пороге изрубил их на куски.

Когда, тяжело дыша, он вернулся в переднюю, Елена уже успела встать и перед зеркалом приводила в порядок волосы. «Сколько ни ругай ее, она все за свое, — подумал он, глядя ей в спину. — Оттаскать бы ее за косы как следует…» Но Кондратий сдержался: в задней избе сидел чужой человек. Тут еще эти душераздирающие стоны матери. Он, присмирев, опустился на переднюю лавку.

— Давай поговорим без шума, — сказал он, поглядывая на жену сбоку. — Ты уже не молода — за сорок перевалило, время остепениться, поумнеть. Зачем тебе связываться с каким-то сопляком? Был Васька, теперь опять кого-то подыскала. Стыд-то в тебе есть или нет?

— Ты во всем, виноват! Иссушил мою жизнь!.. — Ее голос вдруг оборвался. Она бросила заплетать косу и села, закрыв ладонями лицо. Дрожь пробежала по ее телу. — Уйду, уйду отсюда к матери! — уже сквозь слезы выкрикивала она. — Разве я здесь живу?! Разве это жизнь?!

Кондратий, не ожидавший от жены такой вспышки, моргал глазами, тупо уставившись на нее.

— Ну да, у матери тебе свободнее будет, муж не станет мешать.

— Какой ты мне муж?! — крикнула Елена.

Она еще что-то хотела сказать, но в это время в дверях появилась Аксинья.

— Вашей матери нехорошо стало, — сказала она. — Просится, чтобы ее положили на переднюю лавку.

— Чего еще там? — недовольно сказал Кондратий и вышел вслед за Аксиньей.

Старая Матрена лежала на спине и тяжело дышала, Кондратий давно видел, что его матери немного осталось жить, и лишь ждал, когда она испустит дух. Он полез на печь, оглядел мать и подумал, что, пожалуй, этот день не сегодня-завтра наступит.

С помощью Аксиньи он стал снимать больную с печи. Но она все еще была тяжелой, и они не удержали ее, уронили. Надя, на попечении которой в последнее время была бабушка, с плачем кинулась к ней. На стук падения вышла Елена. Втроем, и то почти волоком, они потащили ее к передней лавке, под образа. Елена побежала за попом.

— Помирать, что ли, собралась? — спросил Кондратий мать, когда та немного пришла в себя.

— Не радуйся, сын, моей смерти, я помру — успокоюсь, тебе еще жить надо.

Вскоре пришли поп Гавриил с дьяконом. Пока поп Гавриил читал отходную молитву, дьякон с елеем стоял позади него и беспрестанно икал.

Вскоре они ушли. Возле умирающей опять остались свои, если не считать сидящей в ее ногах Аксиньи. Состояние больной заметно ухудшалось. Вот она открыла глаза и кого-то стала искать. Увидев Надю, ее глаза остановились на ней, Кондратий подтолкнул дочь к умирающей. Как-то непривычно картаво умирающая произнесла, глядя на внучку:

— В саду есть закопанный горшочек с золотыми червонцами… Пусть это будет Наде… Ищите их у крр…

Дальше язык отказался повиноваться ей. В горле у нее еще хрипело, но слов нельзя было разобрать. Кондратий поспешно схватил мать за плечи, тряхнул ее.

— Говори же, где золото?! — сказал он не своим голосом.

Но умирающая молчала и бессмысленно смотрела округлыми глазами на сына.

— Оставь ее, чего кричишь? Не видишь — дух испустила. Иди в сад, — сказала Елена и, стрельнув глазами в сторону Аксиньи, умолкла.

Кондратий торопливо вышел из избы. Вскоре за ним выскользнула и Елена. У изголовья умершей тихо плакала Надя. Аксинья, как только вышли Кондратий и Елена, подошла к окну и стала наблюдать, что делается в саду.

Следствие о покушении на Канаева затянулось до самого лета. Против Лаврентия Кошманова были веские улики. Он вместе с Архипом Платоновым находился в уездном городе, в предварительном заключении. Обвинение Лаврентия было сильно подкреплено тем, что из реки во время ловли рыбы Егор Петухов сачками вытащил обрез. В сельсовете обрез опознали. Кузнец Петр подтвердил, что он сам как-то очень давно его делал для Лаврентия, и в доказательство принес конец дула, завалявшийся у него между железками. Это должно было решить судьбу Лаврентия. Однако следователь решил пересмотреть и другие данные. Не удовлетворившись результатами следствия, он искал чего-то нового, и один совсем незначительный факт натолкнул его на интересную мысль. Просматривая протоколы допроса, он в показаниях Кондратия Салдина обратил внимание на мотивы несколько рискованной поездки в лесничество Салдина и Дурнова во время разлива реки. Причина якобы была в опасении, что промысловая артель может перехватить у них делянку. Он немедленно вызвал из Наймана Василия Дракина и узнал, что артель тогда и не думала заниматься выделкой мочала. «А не была ли причиной их поездки в лесничество поездка Канаева в Явлей? — думал следователь. — Ведь тот, другой, Дурнов был очень обижен Канаевым». Следователь решил сам съездить в лесничество и на месте еще раз допросить сторожа. Затем он опять вызвал Салдина и Дурнова. Дополнительные вопросы дали много такого, что близко подводило к подтверждению его смелого предположения. Поделиться своими соображениями следователь зашел к Дубкову, очень интересовавшемуся этим делом.

— Что новенького копнули? — встретил он следователя.

Тот смахнул со лба непослушную прядь волос и заговорил:

— Когда я учился в Казани, один из наших почтенных преподавателей любил говорить, что в судебном деле слишком прямые улики — вещь сомнительная.

— Вы теперь придерживаетесь этого правила? — слегка усмехнулся Дубков. — Но ведь дело почти закончено. Преступник обнаружен. Вина его доказана. Следовательно, надо судить.

— И прокурор так советует, — перебил его следователь. — Виновник, говорит, найден и лишь ожидает должного наказания, а вот я вроде оттягиваю это наказание…

Дубков выжидающе посмотрел на него, кончиком ручки почесывая седой висок.

— Дело вот в чем, — заговорил следователь. — Я еще раз побывал в лесничестве, допросил сторожа. Он признался, что за ту ночь, когда у него ночевали те двое, он не может поручиться, в частности, за то, что кто-нибудь из них не отлучался из лесничества…

— Не понимаю, при чем здесь сторож лесничества?

— Вот при чем, — следователь придвинул свой стул ближе к столу Дубкова. — Теперь мне легче разговаривать с теми двумя. Подумайте, зачем им нужно было на ночь приезжать в лесничество и именно в тот день, когда Канаев выехал в Явлей? У одного лошадь, когда они ехали обратно, сильно хромала. Где она могла повредить ногу? Делянки осматривать они ходили пешком, лошади оставались под навесом у сторожа.

Дальше, что очень важно, из вторичного допроса выявилось, что один из них, Дурнов, ночью выходил проверить лошадей, а другой спал и не знает, сколько тот отсутствовал. Вернулся весь мокрый. Он говорит, что в темноте за домиком сторожа попал в канаву. Но я эту канаву осматривал: она неглубокая, можно было только промочить ноги…

Следователь замолчал и стал шарить по карманам. Дубков протянул ему свою пачку папирос.

— Вы предполагаете, что один из них ночью приехал в Найман, подождал возвращения Канаева и совершил покушение?

— Прискакал верхом в Найман, подкараулил возвращавшегося из Явлея Канаева, убил его и, бросив обрез в реку, ускакал обратно. Задумано не глупо. Он рассчитывал, что Канаев может задержаться, и действовал наверняка.

— Да-а… Что же вы хотите сейчас предпринять?

— Надо немедленно арестовать тех двоих и продолжить следствие. Думаю, что я на правильном пути.

Иван Дурнов и Кондратий Салдин совсем не ожидали, что их еще потревожат. Дурнов был в поле на пахоте. Взяли его прямо с поля. Вместе с Дурновым два милиционера заехали за Кондратием. Напуганный их появлением, тот стал торопливо наказывать жене:

— Возьми человека, чтобы закончил пашню, а на пчельник найми Егора Петухова, за ценой не стой: кто знает, когда вернусь…

Милиционеры торопили, и Кондратий не успел как следует собраться, схватил неизменную шубенку и — на телегу к Дурнову.

— Теперь, знать, знако́м, и за нас по-настоящему взялись. А я, признаться, думал, уж все, — заговорил Дурнов, когда они выехали из села. — Запутают они нас теперь… Сердце чует — запутают.

Милиционеры были явлейские, русские, и два арестанта могли свободно говорить, не боясь, что они их поймут.

— Не расчет мне задерживаться в Явлее, время не такое, работа не ждет, — как бы сам себе говорил Кондратий, не поднимая глаз на Дурнова.

— Я тебя не понимаю, знако́м, а мне, думаешь, расчет разъезжать по Явлеям? Еще ладно, если только до Явлея довезут, боюсь, дальше…

— А для чего нас дальше везти? Расскажем опять доподлинно, как ночевали, как ты ночью выходил к лошадям.

— Я тебе, знако́м, в прошлый раз говорил, не надо об этом, а ты все же рассказал, вот они теперь и путают нас… Запутают, я уж знаю, запутают…

Это «запутают», которое часто повторял Дурнов, вдруг навело Кондратия на невероятную догадку. Он до сего времени был убежден, что убийство совершено или Лаврентием, или Архипом Платоновым. Но вот теперь это частое «запутают» да и весь растерянный вид самого Ивана заставили его призадуматься: «А что, если это он сделал? Тогда действительно и меня с ним запутают…» И вдруг страх, отчаянный страх охватил его. Он рос по мере приближения к Явлею, и с этим страхом Кондратий предстал перед следователем.

Проводив мужа, Елена вернулась во двор, окинула его взглядом и подумала, что, пожалуй, одной здесь будет тяжеловато. Кто знает, когда отпустят Кондратия, тем более, что его не просто вызвали, как раньше, а взяли под стражу. Может, даже и не вернется больше. Ведь она догадывалась, о чем не раз ее муж шептался с кумом. Мысль, что она может остаться полной хозяйкой большого добра, взволновала и окрылила ее. Она поспешно направилась к Егору Петухову. Тот не заставил себя уговаривать. Человек он безлошадный, домашними делами управляла его жена, и притулиться куда-нибудь к месту он всегда был рад. Егор собрал мешочек с необходимым житейским имуществом и вышел с Еленой, чтобы сейчас же отправиться на салдинский пчельник. «А к хозяйству я знаю, кого приставить», — думала Елена, возвращаясь домой.

В тени высоких тополей, на мягкой лужайке, со своими подругами резвилась Надя. Елена окликнула ее и сейчас же послала за Николаем.

Николай уже слышал об аресте Кондратия и сам хотел отправиться к Елене. Приход Нади только ускорил его сборы.

— Что это за девочка прибегала за тобой? — спросила Пелагея, увидев, что он торопливо обувается.

— Так, на нижнюю улицу зовут, — отозвался Николай.

— К отцу в поле надо идти, сменить его на пахоте.

— Пусть Агаша пойдет сменить.

— А ты куда?

— По делу.

— Ну коли по делу — тогда и домой не приходи. У тебя дела не домашние. Ты ведь к ней опять собираешься? Ясного белого дня не стыдишься? И у той нет стыда, принимает тебя!

— Хватит! — сердито оборвал Николай мать.

— Чего хватит? — удивилась она, не привыкшая, чтобы дети ей так отвечали.

— Хватит, говорю, на мне ездить, — продолжал Николай. — Я и сам над собой хозяин. Куда захочу, туда и пойду, что хочу, то и делаю…

— Ты так матери отвечаешь!

Под руки Пелагее попался тяжелый валек. Николай, запутавшись в портянках, не успел выскочить из избы. Пелагея вцепилась ему в белые льняные кудри и вальком стала охаживать его по спине. Пока Николай вырвался, валек раза четыре успел прогуляться по нему, а из кудрей внушительный клок остался в руках матери. С одной обутой ногой он выскочил на улицу.

— Не возвращайся обратно домой! — кричала ему вслед расходившаяся мать.

— И не приду, — буркнул себе под нос Николай.

Возвращаться за портянками и лаптем нечего было и думать. Николай присел перед окном на бревно и разул другую ногу.

К Елене пошел босиком. Чтобы не встретиться с кем-нибудь, он стал пробираться тропинкой между огородами. Все же ему предстояло пройти через большой проулок, чтобы выйти к церкви. Он перемахнул через плетень Кыртыма и у церкви неожиданно столкнулся с Захаром Гарузовым и со своей бывшей женой Лизой. В руках у Захара чемодан, у Лизы узел. Видимо, они шли со станции. Николаю стало стыдно. Конечно, был бы он в сапогах и в своей новой сатиновой рубахе, он прошел бы мимо них, даже не взглянул, но теперь он не знал, куда ему деться. Захар с Лизой с удивлением остановились.

— Ты что, в запуски с кем нибудь бегаешь? — спросил Захар, разглядывая его.

Николай даже не нашелся, что сказать. С затаенной завистью смотрел он им в след. Вдруг у него мелькнула дикая мысль: куда пойдет Лиза, к ним или к себе домой? В прошлом году летом она не приезжала, а сейчас, может быть, она вернется к нему? Он бросился обратно, перемахивая через плетни и изгороди, добежал до верхней улицы и, спрятавшись за угол соседского дома, стал ожидать, когда появится Лиза. Она теперь была одна, Захар, вероятно, другим путем пошел на свою Камчатку. Лиза прошла под окнами их дома, даже не взглянув на них. «Все, отрезанный палец не приставишь», — сказал Николай и пошел своей дорогой.

Елена давно уже ждала его.

— Что так долго? — встретила она его легким упреком.

Николай прошел к столу, шлепая босыми грязными ногами по полу. Хотел скрутить цигарку, но кисета не было.

— Курить, что ли, тебе нечего? — заботливо спросила Елена, видя, как он роется по карманам.

— Табак дома остался.

— Велика беда!

Елена открыла окно, позвала Надю и послала ее за папиросами. Николаю сказала:

— Я тебе подарочек приготовила.

— Какой?

Ему еще было не по себе от встречи с женой. От Елены Не ускользнуло его плохое настроение. Она на минуту вышла и вернулась с новыми сапогами в руках. Николай даже подпрыгнул от радости.

— Сапоги! — невольно вырвалось у него.

— То-то же, я знала, чем обрадовать тебя. От Кондратия тайком купила взамен тех. Пойдем, у колодца ноги помой, а я тебе портянки достану. Не малы, чай?

Николай схватил сапоги и тут напялил их на ноги. Со скрипом прошелся по избе.

— Вот когда бы мне встретить их! — воскликнул он.

— Кого? — с удивлением спросила Елена.

— Это я так, от радости, — замялся Николай, расхаживая по избе.

— Хороши? — с довольной улыбкой сказала Елена.

— Спрашиваешь!

С этого дня Николай остался жить у нее. Наутро он уже на салдинской паре гнедых выехал в поле, на пар. «Жизнь все-таки, как я посмотрю, хорошая штука», — думал он, шагая за двухлемешным плугом и понукая откормленных лошадей. На ногах у него поскрипывали новые сапоги.

Глава седьмая

Дня за два до приезда Захара Таня перебралась жить к Марье Канаевой. Марья тосковала по мужу. Она как-то открылась Тане, что часто по ночам видит его при таких обстоятельствах, что сама не может понять, во сне это или наяву… Нужно было отвлечь мысли женщины от ее горя. Но сделать это Таня могла, лишь постоянно находясь около нее.

Вначале жизнерадостный голос Тани несколько раздражал не только старого Канаева, но и Марью, свыкшихся с тишиной в доме. После смерти Григория они разговаривали почти шепотом, словно боясь спугнуть прочно здесь обосновавшуюся печаль. А теперь изба вдруг заполнилась звоном молодого голоса. Первым почувствовал перемену Петька. Он все чаще и дольше стал оставаться дома, не боясь, что гнетущая тишина напомнит ему о тяжелой потере. Исподволь влияние новой обстановки начало сказываться и на Марье. У нее стали вспыхивать невольные улыбки, возникали минуты, когда печаль отступала, забывалась, появлялся интерес к окружающему, к жизни и работе.

О приезде Захара Таня узнала от Лизы, вскоре же наведавшейся к Канаевым. В последнем письме о своем приезде в Найман Захар писал неопределенно. То ему хотелось непременно видеть ее и о многом поговорить, то намекал, что неплохо бы уехать куда-нибудь подальше от этого Наймана и еще года два не видеть его. В общем, письмо показалось ей довольно противоречивым. Таня терялась в догадках. Она ответила ему длинным письмом, в котором убеждала его не разбрасываться, а стремиться к определенной цели. Она и сама очень хотела увидеться с ним, хотя и чувствовала смутно, что Захар становится еще более непонятным. Но и таким он ей нравился не меньше прежнего.

Город заметно изменил Лизу. Уехала она в позапрошлом году в пулае, в белой вышитой эрзянской рубахе и в кокошнике на голове. А вернулась в коротеньком платье в обтяжку и с копной кудрявых волос. Тонкая и высокая, с задорным взглядом черных глаз, она была очень привлекательной. Таня невольно залюбовалась ею, подумав, что, пожалуй, в ней самой меньше осталось городского, чем появилось в Лизе. Движения у нее стали резче и торопливее, улыбка почти не сходила с губ. Она с увлечением рассказывала о своей жизни, об учебе, о новых товарищах и подругах. От Тани не ускользнуло, о чем бы она ни говорила, главным действующим лицом всегда являлся Захар. Он был для нее чем-то вроде мерила всего хорошего.

— Пулай-то свой куда дела, домой, что ли, привезла? — заинтересовалась Марья, разглядывая городское одеяние Лизы.

— Ну, стану я возить домой такую старину. Выбросить хотела, да Захар уговорил в музей отнести. Теперь, Таня, как будешь в городе, обязательно сходи в музей посмотреть мой пулай. Висит он на самом видном месте.

До вечера Лиза болтала с ними, и до вечера Таня ждала Захара. Она надела свое лучшее платье, туже переплела косы, стараясь ни в чем не уступить своей «городской» подруге.

Марья с затаенной улыбкой наблюдала эти приготовления, радуясь за нее. Она хорошо знала, что такое любовь, помнила, с каким нетерпением бьется сердце, когда ждешь любимого человека.

Проводив Лизу, Таня сделалась еще нетерпеливее. Она то сядет к окну, то выйдет на улицу, то начнет что-нибудь с увлечением рассказывать или вдруг без причины зальется неудержимым смехом. Иногда она затихала, становилась задумчивой. Вечером она вышла в огород. Присела на сруб колодца под ветвистой ивой и просидела там допоздна, наблюдая тихий закат. По мере того как гасли отблески зари на разбросанных по небу неподвижных тучах, гасла и радость ожидания в душе у Тани. Ей больно было, что Захар так равнодушно оттягивает с ней свидание, занятый чем-то другим. Наконец она резко встала со сруба и направилась в избу, стараясь не думать о неудавшейся встрече, разделась и без ужина легла. Но заснуть не смогла. И как она ни прятала свою голову под подушку, Марья все же услышала ее всхлипывания, оставив свою постель, присела к ней. Таня почувствовала у себя на шее ее осторожную руку.

— Сегодня не пришел — завтра придет, — зашептала Марья над самым ее ухом. — Стоит ли из-за этого плакать. Ты же не знаешь, почему он задержался…

— Я вовсе не из-за этого плачу, — сказала Таня. — Так что-то мне не по себе стало. Дома у своих давно не была. Завтра думаю уехать домой…

— До завтра еще дожить надо. Может статься, еще три раза переменишь свое решение.

Она говорила, тихо поглаживая Таню по волосам, словно успокаивала расплакавшуюся девочку. Та порывисто обняла Марью и мокрым от слез лицом прижалась к ее груди.

— Ложись со мной, — попросила она, немного успокоившись.

Однако Марья ошиблась, решив, что к утру Таня передумает. Едва поднявшись с постели, Таня поспешно стала собираться. И если бы она нашла попутную лошадь, уехала бы тут же. Но какой крестьянин в горячую рабочую пору согласится ехать на станцию! Только сосед Цетор обещался подвезти ее, да и то к вечеру. Таня заколебалась. Заметив это, Марья опять стала ее отговаривать.

— Что я здесь буду делать целое лето? — отвечала Таня. — Два месяца не работать? Лучше не отговаривай, все равно уеду.

— А Захар как? — спрашивала Марья.

— Что Захар: мы с ним не связаны, дороги у нас могут быть разные.

— Разные ли, Таня? Подумай как следует. Нитка тонка, много ли надо, чтобы порвать ее, а вот попробуй соединить…

— Завяжи — вот и соединишь!

— Завязать можно, но останется узел. Такая нитка, затканная в холст, все равно даст себя знать.

Марья совсем было уговорила Таню. Та уже готова была развязать вещи, когда на улице появился Захар. Он прошел мимо Канаевых, прямо к Сергею Андреевичу, и надолго застрял там. Теперь Таню уже ничем нельзя было удержать. Она схватила под руку что попало и, не дожидаясь лошади, пешком двинулась на станцию.

Немного спустя к Канаевым пришли Захар и Лиза. Утром Захар еще не знал, что Таня переселилась к Марье, поэтому так и спешил к Сергею Андреевичу. Марья их встретила холодно на крыльце.

— В городе вам не хватало времени ходить вместе, что и здесь не можете друг без друга, — недружелюбно заметила она.

Захара слегка передернуло, а Лиза рассмеялась:

— Вот отобью его у Тани, будет знать…

— А Таня ушла, — тем же тоном сказала Марья.

— Далеко? — спросил Захар. — Мы к ней.

— Опоздали немного, домой ушла.

— Как домой? — удивился Захар. — Разве у них дома что-нибудь случилось?

— Да нет, ничего не случилось. Чего же ей здесь делать целое лето… А ты как думал?! — вдруг накинулась Марья на Захара. — Хорош тож: как приехал вчера, и глаз не кажешь! Что же ей оставалось делать?

Захар дальше не слушал Марью. Он прямо через огород, почти бегом, бросился в сторону нижней улицы.

— Иди, догоняй теперь, — сказала ему вслед Марья.

Лиза стояла красная от смущения, мысленно спрашивая себя: не она ли явилась причиной этой неожиданной размолвки?

Вчера Таня не вернулась обратно в Найман, как ни уговаривал ее Захар. Вышло так, что долгожданную встречу заменила новая разлука. Захар не понимал Таню. Что он сделал такого? Ну да, по приезде он задержался с братьями, сходил в баню, немного выпил и постеснялся хмельной показаться ей на глаза.

Сегодня с утра Степан попросил помочь ему в поле. Захар и сам был рад забыться в привычной работе, по которой стосковался.

Они выехали до солнца. Давно уже Захар не встречал его восход на работе, давно не дышал запахами родных полей, не мочил ноги серебристой росой.

Степан, с распахнутым воротом домотканой рубахи, встал лицом к восходу, трижды перекрестился и необычно бодро сказал:

— Запрягай плуг! — Оглядел неправильный четырехугольник участка, величиной почти с десятину, добавил деловито: — До заката кончить надо. Пашни у нас в этом году много, своей на семь душ да Марьины три души. Как ты думаешь, Захарушка, пожалуй, Марье-то за так придется вспахать?

— Неужто с нее деньги станешь брать?

— Я тоже так думаю, свой человек. На ее грошах-то мы не разбогатеем.

Захар прошел первую борозду. Степан шагал рядом, взяв в горсть влажной земли. Он ее помял на ладони, попробовал на язык и, зажав между пальцев, сказал:

— Самое время пар-то поднимать. Сергей Андреич говорит: чем раньше, тем лучше. Так оно и есть. Вас там в городе не учат по этим самым делам?

— Нет, — ответил Захар, не отрывая взгляда от черной ленты земли, скользившей по светлому отвалу плуга.

— Земля — она знает свое время, — говорил Степан, как бы сам с собой, шагая сзади Захара. — Она будто живая и говорить может, только не всякий понимает ее…

Захар уверенно держался за ручку плуга, привычно правил послушной лошадью и слушал песни полевых птиц, осторожный шелест тихого ветерка по молочаю и бесконечные рассуждения брата. Он чувствовал, как с каждым шагом, с каждым поворотом с одного конца участка на другой вливается ему в душу тихий покой, ровнее начинает биться сердце, испаряются лишние, ненужные мысли, мешающие ощущать прелесть летнего утра, сладость труда. На востоке, раскинув багровые крылья, взлетал новый день, и Захар несказанно был рад, что встречает его в поле, за работой.

А Степан все говорил:

— Земля, она мужику веками снилась, веками мужик хотел трудиться на ней для себя, не для кого-нибудь другого…

— Хватит тебе за мной таскаться, — сказал наконец Захар брату. — Иди к телеге и посиди.

— Как же я усижу? Ты будешь пахать, а я сидеть. Нет, я так не могу. Ты уж оставь меня, я знаю, что делаю… Покойный наш отец тоже любил землю, только не довелось ему порадоваться на ней, не дожил он. А кабы был жив, посмотрел бы сейчас на эти поля и заплакал бы от радости, право слово, заплакал бы…

— Ты сам-то вон плачешь.

По лицу Степана бежали две светлые струйки, оставляя на покрытых пылью щеках бороздки.

— Где я плачу? — сказал Степан, проводя ладонью по глазам. — Это у меня от ветра глаза слезятся.

Он незаметно отстал и остановился посреди поля.

Захар без передышки пропахал до самого обеда. Он совсем не чувствовал усталости. По его телу, истосковавшемуся по работе, разливалась приятная истома. Степан сварил суп. Они аппетитно пообедали на воздухе. После обеда, пока он отдыхал, работал Степан.

Начиная с этого дня Захар каждый день бывал в поле, и так продолжалось до тех пор, пока они не вспахали свой и Марьин наделы.

В один из свободных вечеров Захар в отличном настроении отправился в клуб. Здесь было несколько парней и девушек. Надежкин, который теперь был избачом, на длинном столе раскладывал журналы и газеты. Побыв немного с ними, Захар почему-то заскучал. Он незаметно вышел из клуба через двор на пустырь. Шел без цели, не разбирая дороги. От его хорошего настроения не осталось и следа. Сердце заныло. Чего-то не хватало. Вдруг ему послышалось, что сзади его кто-то нагоняет. Он обернулся. К нему спешила Лиза.

— Это ты, — сказал он.

— Ой, задохнулась даже, догоняя тебя. Что же ты не остался в клубе? Смотрю — появился, а потом пропал. Куда же ты теперь?

— Так просто, хожу.

Лиза пошла рядом с ним. Они перешли вишкалейский мост, свернули с дороги и пошли наискосок, поднимаясь на Ветьке-гору.

— Сядем, — сказал Захар.

Лиза опустилась рядом с ним. Некоторое время они молча смотрели на светлую полосу вечернего горизонта.

— Воробей тебе ни разу не писал? — спросил Захар, продолжая вглядываться вдаль.

— Нет, и не знаю, где он теперь, — со вздохом ответила Лиза.

— Не вспоминаешь о нем?

— Что же о нем вспоминать?

— А ведь он тебя любил по-настоящему.

— Может…

Лиза опять вздохнула.

Сумерки над селом сгущались. На западе гасла вечерняя заря. С реки повеяло свежестью. Лиза поежилась и придвинулась ближе к Захару.

Захар почувствовал прикосновение ее горячего, упругого тела. И не было у него сил ни отодвинуться, ни встать. А Лиза прижималась к нему, ожидающе покорная.

— Таня тебя не любит, — тихо сказала она.

— Откуда ты знаешь? — резко спросил Захар.

— Разве можно уехать от любимого человека? О, я только теперь узнала, что такое любимый человек. Только теперь, Захар, — повторила она.

— Жизнь и отношения людей никогда не бывают гладкими, вроде молотильного тока, — сказал Захар, несколько отстраняясь от Лизы. — Пойдем, а то уже поздно.

— Посидим, Захар, еще…

В голосе Лизы было столько просьбы, что Захару немного стало жаль ее. Он осторожно обнял Лизу, помог встать.

Проводив ее до дому, Захар бесцельно бродил всю ночь. А утром, совсем не ложась, поехал со Степаном на сенокос.

Жаркий полдень. По дороге в сторону Наймана идут два человека. Один низенький, с коротенькими кривыми ногами, другой повыше его, весь обросший темной бородой. На руке низенького перекинутая потертая шубенка, у другого — легкая суконная поддевка. Оба они в порыжевших сапогах, запыленные и усталые, идут, видно, издалека.

— Такой жары, кум, я даже и не упомню, — сказал путник повыше. — Печет — аж в глазах рябит.

— Самая жатва, кум, — несколько хриповато отозвался второй, перекидывая шубенку с одной руки на другую и рукавом рубахи вытирая потное лицо.

Это были Кондратий Салдин и Лаврентий Кошманов. Шли они из уездного города. Следствие об убийстве Канаева наконец закончилось, и четыре дня тому назад состоялся суд. Молодой дотошный следователь все же нашел настоящего виновника убийства — Дурнова Ивана. А уездный суд определил ему соответствующее наказание. Оба кума на суде выступали как свидетели и теперь возвращались домой. Архипа Платонова отпустили еще до суда как совершенно непричастного к этому делу.

Кумовья медленно шагали по пыльной дороге и перекидывались словами.

— До сего времени, кум, не верится, что опять грешными ногами топчу кормилицу-землю. Ну-ка, заместо собаки чуть не пропал, — говорил Лаврентий.

Кондратий, казалось, был занят какими-то мыслями. Он то и дело посматривал на поля, тянувшиеся по обеим сторонам дороги, и старался своими коротенькими усталыми ногами шагать почаще и пошире. Немного пройдя, Лаврентий опять заговорил:

— Дело теперь прошлое, кум, откроюсь тебе: и сам я раз ходил с тем же под окна Совета. Но, видно, не для этого я на свет уродился — напугался и убежал, а обрез уронил второпях. Хорошо, кум, что мы с Дурновым ни разу не советовались по этому делу, замешал бы он и нас.

— Посидим, — сказал Кондратий, увидев близ дороги срубленное на опушке леса дерево, присел на него. Сел и Лаврентий.

— Думаю-думаю, и все, что было у нас, представляется мне пустым делом, — сказал Кондратий и, кивнув на лес, продолжал: — Вот послушай… Шумит и будет шуметь, хотя вот это дерево, на котором мы сидим, и срублено. И десять и двадцать деревьев сруби, а лес шуметь не перестанет. Так и у нас. Убийством одного человека порядок жизни не изменишь. Мы главным виновником видели Канаева, а он всего лишь крупинкой был. Убили его — на место другой стал, и еще покруче. Знаешь, кто теперь в Совете? Гарузов Пахом.

Лаврентий изумился:

— Пахомка!

— А ты думал, Чиндянова обратно посадят на это место? Прошли те времена, кум, прошли, и не воротишь их. Сила теперь не в наших руках. Еще одну кипирацию организовал.

— Как, теперь уже две лавки около моей стоят?

— Зачем две лавки? Лавка одна. Промысловой артелью вторая кипирация называется. Эта самая артель теперь уж как есть против меня направлена. Стулья станут делать, дровни, гнуть ободья… А я все думал свою ободную открыть сызнова. Андрейка Сульдин, бывший мой работник, за главного у них. И делянку нашу перехватили, они же и мочало будут производить… Вот он где, кум, тот капитал-то. Помнишь, когда пускали эту самую новую политику, что ты говорил? Ан и не вышло по-твоему, не вышло и по-моему, а как показал этот выстрел, не вышло по-дурновскому. Кругом мы, кум, оказались биты.

Кондратий умолк и немного погодя хрипло добавил:

— Испить бы холодной водицы, а то во рту пересохло.

— Здесь где-то в хлебах родничок был, да прошли, видать, мы его, — сказал Лаврентий, а про себя думал: давно ли он оторван от села, а сколько нового, неожиданного, какими длинными шагами шагает жизнь; попробуй угнаться за ней.

— Я думаю, кум, пока нас не очень трогают, жить можно, — помолчав, заговорил Лаврентий. — Только нам самим не нужно щетиниться. Крутись молчком возле своей норы, а если что — лезь в нору.

— И то верно, — согласился Кондратий.

Путники поднялись и пошли на Ветьке-гору. Спускаясь по ее склону, Лаврентий бросил на придорожную траву свою поддевку, снял картуз и стал истово креститься на найманскую церковь; она отсюда казалась серой гусыней, поднявшей вверх длинную шею. А Кондратий стоял возле кума и, отыскав глазами свой дом с высокими тополями перед окнами, думал, как там у них с уборкой хлебов, кто сторожит пчельник, как дела на мельнице… И о многом другом, что не давало ему покоя.

К своему двору Кондратий прошел через огород. Перелезая через плетень, он заметил, что в саду у них кто-то копается. Подкравшись ближе, он узнал монашку Аксинью. Кондратий сразу догадался, что она тут ищет. Ведь золото старухи Салдиной так и не нашли. Кондратий, не выдавая себя, зычно, насколько у него хватило сил, крикнул. Аксинья бросила лопату и убежала на улицу. Вся лужайка сада была изрыта ямками. У многих яблонь даже корни были обнажены.

Двор и дом его встретили тишиной, словно здесь давно угасла жизнь. Только пес заворчал было, звякнув тяжелой цепью, но и он притих, почуяв хозяина. Ворота и калитки были замкнуты изнутри. Кондратию пришлось перелезать через забор. На дверях сеней висел замок. Кондратий стряхнул пыль с одежды, умылся у колодца и прямо из бадьи немного попил, маленькими глоточками, чтобы не застудить горло. С улицы в калитку постучали. Кондратий пошел открывать. Это была Аксинья.

— А я-то слышу, что кто-то ходит по двору. Надо, думаю, посмотреть, — сказала она, входя во двор. — Нельзя иначе по-соседски. Сами-то они на жнитве, еще вчера утром уехали. У Дурновых лобогрейку взяли, те уж, знать, закончили свое…

Кондратий с удовольствием слушал сообщения Аксиньи.

— На дальнее поле, стало быть, поехали, — прервал он ее, довольный благоприятными вестями.

Но остановить Аксинью было нелегко. Она поджала губы, сдерживая елейную улыбку, и опять зачастила:

— Сын Лабыря у нее живет, прямо здесь и ночует. Все соседи недоброе о них говорят, да я этому не верю. Может, и нет ничего между ними…

— Погоди, погоди… Сын Лабыря, говоришь?

— Да, да, Николай. Сапоги она ему новые купила, рубашку сатиновую, одела с ног до головы.

Кондратий спрятал под нависшими бровями глаза, вспыхнувшие недобрым огоньком. «Это, стало быть, заместо порубленных», — подумал он.

Аксинья между, тем продолжала:

— Ей, замужней женщине, прямо нехорошо так поступать. Муж у нее словно барин явлейский, она же по молодым стреляет. И с Васькой Черным грешила, а теперь вот с этим связалась…

— Хватит! — сердито оборвал ее Кондратий и сквозь зубы процедил: — За собой бы больше следила. Недалеко живешь, в соседях, знаем, как ты соблюдаешь свою честь.

— Да мне что, по мне пусть хоть всех молодых парней села заведет к себе в дом… — обиделась Аксинья и повернулась к выходу.

Кондратий, медленно волоча ноги, направился под навес и сел там в тени.

Вечером Елена и Николай на двух подводах вернулись с поля. С ними была и Надя. Она ехала на передней и, как только увидела отца, обрадовалась, спрыгнула с телеги и бросилась к нему. Николай, заметив Кондратия, хотел спрыгнуть с телеги, но Елена удержала его. Салдин встретил их, словно ничего и не подозревал. Он только мимоходом скользнул взглядом по лицу жены и отвернулся, взял оставленную Надей лошадь, молча стал заводить ее во двор.

— Кончили, что ли? — угрюмо спросил он, когда лошади были поставлены в конюшню.

— На дальнем поле кончили, — ответила Елена.

Ужинать сели вместе. Кондратий мрачно молчал. Когда же после ужина Николай ушел домой и они остались одни, Кондратий сказал, не глядя на жену:

— В городе заходил к твоей матери, ночевали у нее с кумом. Очень плоха. За ней ухаживают чужие люди. Велела тебе приехать, не сегодня-завтра помрет. А помрет без тебя — кому останется дом? Тебе придется завтра же ехать к ней. Поживешь там, а когда она помрет, дом продадим. В городе дома в цене, такой кусок упускать нельзя.

— А ты-то как будешь?

— Я и один пока поживу, у меня в людях надобности нет, — многозначительно сказал Кондратий. Елена отвела глаза в сторону.

Немного помолчав, Кондратий спросил:

— Не нашла?

Елена догадалась, о чем он спрашивал, ответила со вздохом:

— Весь сад перерыли, нигде ничего нет.

— Я уже и то смотрю, что весь перерыли, и соседи там у вас роются.

— Это Аксинья, поди? Николай ее уж раза два прогонял оттуда.

— Николай! — сердито оборвал ее Кондратий. — Опять нашла себе забаву. Эх, паскудная…

На этом закончился у них разговор. А утром следующего дня Елена с Надей уехали в город.

Салдин рассчитывал, что жена задержится в городе не больше как до конца лета. Но вот уже наступила глубокая осень, давно Елена похоронила мать, а вестей из города, чтобы ехать за ней, не было. Больше всего беспокоило Кондратия, что Николай Пиляев в конце лета вдруг исчез из Наймана. «Не иначе как он уехал в город и теперь живет у нее», — огорчался Кондратий. Наконец он решил съездить к ней. Его опасения подтвердились: Николай жил там. Елена и не думала продавать дом. Мужу она заявила, что в Найман к нему не вернется. С тяжелым сердцем ехал обратно домой Кондратий. Парой запряженная телега с двумя бочками нефти для движка еле тащилась по грязной дороге. И пока он два дня ехал эти семьдесят пять верст, подслеповато уставясь в однообразную ленту покрытой грязью дороги; вся его жизнь прошла перед ним. И казалась она ему такой же трудной и безрадостной, как эта дорога под нудным, моросящим дождем.

Дня три Кондратий не мог ни за что взяться. Как теперь жить, что делать? Из дому выйдешь — домашние дела стоят, дома останешься — все хозяйство стоит. Пришлось ему отправиться к соседке Аксинье. Конечно, хорошей хозяйкой она не будет, не привыкла возиться со скотиной, но все-таки женщина и хоть немного заменит Елену. Сегодня утром она приходила доить коров и сама намекала, что неплохо бы им, одиноким людям, войти под одну крышу. Кондратий понимал ее желание стать хозяйкой в таком большом хозяйстве. «Что ж, — думал он, — не одному же мне, в самом деле, жить, как бобылю». Однако Кондратий не привык что-нибудь делать сразу, не подумавши. По пальцам пересчитал всех найманских вдов. Среди них были и хорошие, но они разве пойдут жить к старику, да еще без свадьбы. А жениться он не может. Как ни вертись, а придется звать Аксинью.

Перед клубом галдела молодежь. Кондратий решил переждать, пока все разойдутся. Ему не хотелось, чтобы видели, как он пойдет к монашке. От нечего делать взял метелку и стал мести перед домом. Мимо него прошла Дуняша, дочь Самойловны. Кондратий мельком слышал, что Дуняше у матери живется очень плохо. Он долгим взглядом посмотрел на удаляющуюся девушку и не заметил, как выронил метлу. «Вот из нее вышла бы хорошая хозяйка», — подумал он. Дуняша не раз бывала у Кондратия, то полы мыла, то за скотиной ухаживала или нанималась во время жатвы. Он знал ее сноровку. Но придет ли она к нему в дом?

Давно уже разошлись молодые люди, давно спустились осенние хмурые сумерки, а Кондратий все еще торчал перед домом и не торопился к Аксинье. Время от времени он посматривал в сторону опрятного домика Самойловны и думал о Дуняше, молодой, сильной.

Вечером Аксинья почему-то не пришла доить коров, и Кондратию пришлось пойти звать другую женщину. Он пошел к Самойловне. Во дворе встретил Дуняшу. Она шла с полным подойником молока и низко поклонилась ему.

— К кузнецу? — робко спросила она.

— Нет, к тебе. — Дуняша удивилась, поставила на крыльцо подойник, передником утерла руки и ждала, что скажет Кондратий. — Пойдем, подои коров…

— Что же, это нам не трудно. Сейчас идти? — Она, схватив с крыльца подойник, поспешно юркнула в сени.

Наутро Дуняша опять пришла, но пришла и Аксинья. Кому-то из них надо было уходить. Хотела уйти Дуняша, но Кондратий остановил ее.

— Ты очень неаккуратна, — сказал он монашке. — Пусть подоит Дуняша.

Аксинья сообразила, что от нее уплывает. Она все ждала, когда ее позовут по-настоящему, попросят, а тут на тебе: нашлась другая, и моложе. Но она не могла так просто уступить место, которое считала почти своим, накинулась на Дуняшу, вспомнила ей и Захара, и Николая Пиляева. Затем досталось Кондратию, Елене и всему салдинскому роду.

Кондратий слушал и радовался, что остерегся взять ее. И у него в доме были вздорные женщины, но не такие. Покойница мать с Еленой, бывало, с утра до вечера ругались. Однако не так. Наконец, не выдержав, Кондратий схватил Аксинью за руку, вывел ее на улицу. Дуняше сказал:

— Делай свое дело. На вот тебе ключи, уйдешь — закроешь все. — И поспешил на мельницу.

Дуняша стала приходить каждый день утром и вечером, но в доме все же не было хозяйки.

Однажды Кондратий заметил, что Дуняша пришла с заплаканными глазами, и вечером, закончив дела, не торопилась домой.

— Отчим не обижает? — спросил участливо Кондратий.

— Нет, он у нас смирный. Мать житья не дает.

Кондратий засопел. Счастье само лезло в руки.

— Теперь вот из дому гонит, — жаловалась Дуняша. — Работаешь, говорит, у Кондратия, а есть домой идешь… Ведь я и дома работаю без устали…

— Ты вот что, — заговорил Кондратий. — Питайся здесь, ешь что тебе надо. Вари, стряпай и живи здесь, будь как хозяйка. Я уже давно хотел с тобой поговорить об этом, да боялся, не согласишься, не придешь ко мне, но, коли такое дело, нечего больше ждать. Ведь сама видишь: один я. Елена сюда не вернется… Ухаживать за скотиной найму человека, а ты будешь знать только дом.

Дуняша и не думала, что так обернется дело. Обрадовалась: наконец отмучается, избавится от укоров матери, что ее никто не берет замуж, что она на всю жизнь осталась с позорной славой. Однако, подумав, усомнилась: на положении кого она будет у него в доме? Как на это посмотрят люди?.. «Но как бы ни посмотрели, что бы ни подумали, — рассуждала про себя Дуняша, — быть хозяйкой в салдинском доме — счастье, и не маленькое». От одной этой мысли она перестала замечать седины Кондратия. Однако надо же было знать, так ли берет ее Салдин в дом, может, только коров доить и стирать?

— Как же я буду жить у тебя, Кондратий Иваныч? Только прихожу, и то монашка Аксинья ославила меня на все село…

— Пусть славит, все равно все в жизни перемешалось. Знай одно: помру — с собой ничего не возьму, все тебе останется. Елене и крошки не дам… — Он посмотрел на пылающее лицо Дуняши и почувствовал себя бодрее, словно сбросил с плеч лет двадцать. Сердце забилось чаще, спина распрямилась. — У меня еще есть сила, я еще поживу… сына, сына бы надо!

Дуняша вспыхнула еще больше и наклонила голову, чтобы скрыть блестевшие от радости глаза. Ночевать она осталась у Кондратия.

Утром Дуняша отправилась к матери за своим добром, но вернулась со слезами.

— Ты что? — спросил Кондратий. Дуняше совестно было признаться, что мать прогнала ее в чем есть, и расплакалась еще больше. Поглаживая отвислый живот, Кондратий стал ее успокаивать. — Мать ничего тебе не дала? Не стоит об этом плакать: у тебя теперь столько добра, что на две жизни хватит!.. — Он крякнул самодовольно и хотел выйти во двор, но, взглянув на свою шубенку, задержался. — Не знаешь, у кого портные шьют? Надо их позвать, чтобы они сшили тебе новую шубку, да и мою немного обновили, а то совсем износилась.

Организованная весной промысловая артель развернула свою деятельность. За гумнами верхней улицы стало подниматься длинное здание будущей мастерской мебели. Недалеко от постройки костром были сложены новые дровни. Здесь же было налажено производство колес и телег. Заказы сыпались со всех окрестных деревень. Среди работающих на срубе во время перекуров неизменно слышался голос Лабыря, рассказывающего какую-нибудь веселую небылицу. Часто здесь появлялся Пахом. Дракин тоже заглядывал сюда, хотя, как он сам выражался, по уши завяз в делах потребительской кооперации. Давно уже не бегает за ним его верная гончая, да и охотиться он почти перестал. Разве иногда зимой сделает вылазку, чтобы угостить товарищей пельменями из зайчатины, но случается это все реже и реже.

Сегодня он пришел на стройку вместе с Пахомом. Плотники хотели было сделать внеочередной перекур, но пришедшие взяли в руки топоры, и перекур не состоялся.

— Не испортишь бревно-то? — спросил Лабырь, передавая топор Дракину.

— Ты что же мельницу свою оставил? — сказал ему Дракин.

— Плотнику не усидеть в мельниках. Руки у меня зачесались по топору.

— И побасенки там некому рассказывать, — заметил кто-то.

Пахом на стройке задержался до половины дня. Он работал без рубашки и не заметил, как солнце нажгло ему спину.

— На ночь деревянным маслом смажь, — посоветовал Лабырь. — Первейшее средство.

— К попу Гавриле, что ли, за ним идти? — возразил Пахом. — Пройдет небось.

— Зайди к нам, у Пелагеи есть.

Когда артель разошлась обедать, Пахом собрался в Совет, но его задержал зять Дурнова Дмитрий Гиряй.

— Опять я, Пахом Василич. Что же мне теперь делать? Посоветуй. Молодой хозяин мне ничего не хочет давать. Ты, говорит, у отца работал, у него и проси. А куда я пойду просить у него? Я, говорит, законы хорошо знаю: тебе от меня ничего не приходится.

— Нет, он плохо знает наши законы. Мы ему подскажем, — сказал Пахом. — Шагай в Совет, я сейчас там буду. Секретарь напишет бумагу — и прямо в Явлей, к народному судье. Да смотри не заворачивай назад оглобли, как было в прошлый раз, а то насулят тебе опять, ты рот разинешь.

— Нет уж, теперь меня не обманешь, я знаю дурновскую породу.

— Пять лет на него спину гнул, пора бы узнать.

Гиряй побежал в Совет, а Пахом решил мимоходом проведать Марью.

Подходя к дому Канаевых, он увидел Кондратия. Салдин только что вышел от них и, заметив его, засеменил, быстрее, чтобы избежать встречи.

— Зачем этот филин приходил сюда? — спросил Пахом.

У Марьи сидела Лиза.

— Третий раз приходит, — сказала Марья. — Когда-то еще давно Захар на его лошади вспахал мой огород, так вот он теперь требует заплатить за это. Восемь рублей требует. Сейчас последнюю трешницу отдала…

Пахом быстро вышел из избы и на повороте в большой проулок догнал Кондратия.

— Добрый день, Пахом Василич, — скривил тонкие губы в подобие улыбки Кондратий, когда Пахом поравнялся с ним. — В Совет, что ли, так торопишься?

— За тобой, паук, тороплюсь, — перебил его Пахом и с силой положил ему на плечо руку. — Какие ты деньги сейчас требовал у Марьи Канаевой?!

— А-а, ты вот о чем! Это у нас свои расчеты с ней. Землю я как-то ей вспахал, и до сего времени этот должок все оставался…

— Не ты вспахал, а наш Захар!

— Так ведь лошадь-то моя была. Не на себе же пахал?

— Это неважно. Верни деньги!

— Какие деньги? — опешил Кондратий.

— Такие, которые выцыганил у Марьи.

— А ты ей кто, что так заступаешься за нее: брат или муж? — вдруг ощетинился Кондратий, когда дело дошло до денег.

Пахом чувствовал, что если он еще будет разговаривать с Салдиным, то обязательно побьет его. Побьет тут же, на улице. Он даже руки отвел назад и сцепил за спиной пальцы, чтобы сдержать себя. Он преградил ему дорогу и, вперяя в него взгляд, сказал негромко, но так, что Кондратий шарахнулся от него и поспешно полез в карман:

— Отдай сейчас же деньги!

— Грабишь, грабишь! Среди улицы в ясный день грабишь! — вскричал Кондратий, кидая ему в руки помятую трешницу.

— Только вздумай еще раз пойти к ней! — пригрозил Пахом более спокойно.

С деньгами он вернулся к Канаевым и, возвращая Марье отнятую трешницу, сказал, улыбаясь:

— А я к тебе, Марья, шел радость сообщить: вышивку твою в губернию увезли. Как только увидел ее Дубков, ухватился и больше из рук не выпускал.

— А зачем же в губернию-то? — спросила Марья смущенно.

— Там такая выставка организуется, куда со всей нашей губернии собирают самые что ни на есть лучшие вещи, сделанные руками простых людей. А затем некоторые из них повезут в Москву. Быть, Марья, твоей вышивке в Москве. Может статься, сам всесоюзный староста Михаил Иваныч полюбуется, как ты вышила портрет Ленина.

— Ой, ты уж и скажешь: прямо в Москву, — засмеялась Марья, комкая в ладони деньги, о которых она уже забыла.

— А от волости тебе грамота, что твоя работа признана лучшей, — говорил Пахом, роясь в карманах. — Куда же ее сунул-то?

Вместе с толстой бумагой, согнутой вчетверо, Пахом из кармана вытащил помятый конверт.

— На-ка, Лиза, отдай-ка эту штуку нашему Захару. Может, увидишь его вечером, а то я все равно забуду. Дня четыре таскаю в кармане, — сказал он после того, как торжественно вручил Марье грамоту.

— Вот уж никогда не думала, что моя работа так далеко пойдет, — говорила взволнованная Марья.

А Лиза грустно сидела у стола, вертя в руках конверт со знакомым почерком Тани.

Вечером Лиза встретилась с Захаром. После отъезда Тани они часто бывали вместе. Она сознавала безнадежность своей любви, но ничего не могла сделать с собой. Началось это давно, когда Лиза немного успокоилась после своей семейной драмы, а Захар помогал ей учиться.

Письмо Тани обрадовало Захара. Он некоторое время разглядывал конверт, точно боясь открыть его. Наконец оторвал уголок, пальцем прорвал край конверта и вытащил небольшой листок, сложенный вдвое.

Лиза, глядя на просветлевшее лицо Захара, догадалась о содержании письма, но не почувствовала ненависти к девушке, давно уже овладевшей сердцем этого дорогого ей человека.

Словно угадывая ее мысли, Захар тихо заговорил:

— Знаешь, Лиза, что за человек Таня! Не будь ее, я, может быть, так и остался бы полуграмотным увальнем. Нам еще многому надо учиться, и Таня всегда для нас будет направляющей рукой. Ее к нам прислал большой и умный русский народ, и она всегда будет с нами. Моя Таня, любимая… Захар вдруг умолк и немного погодя сказал нарочито громко: — Пойдем в клуб, там, кажется, Надежкин сегодня репетицию собирает.

— Ты же всегда отказывался играть, говорил, не можешь, — недоуменно ответила Лиза.

— Никогда не играл, а теперь буду. И постараюсь сыграть хорошо, даже если это будет и трудная роль.