Лесная обитель

Глава 18

В Лондинии Гаю не раз приходилось слышать много разных историй о суровом севере Британии, но для молодого здорового мужчины путешествие в Каледонию в конце лета вовсе не было утомительным. Дождь поливал не каждый день, а в воздухе витал благоухающий аромат свежего сена. Продвигаясь на север через Восточную Британию, Гай с профессиональным интересом разглядывал местность, с каждым днем пути пейзаж становился все более диким и пустынным. Во время последней кампании, в которой ему пришлось участвовать, их армия до западного побережья добиралась через Ленак, поэтому этот неприветливый край был ему незнаком. В поездке Гая опять сопровождал ординарец отца Капелл. Он полностью взял на себя заботу о лошадях, умел разбить лагерь. И поскольку Гай прекрасно владел языком британцев, местные жители охотно предоставляли путникам пищу и кров.

Чем дальше продвигались они на север, тем чаще слышали разговоры о военных кампаниях наместника Британии Агриколы. От одного ветерана, который не так давно вышел в отставку и теперь ведал почтовой станцией, где Гай и Капелл сделали остановку, молодой римлянин узнал, что в прошлом году, увидев у берегов Каледонии римский флот, местные племена, охваченные паникой и отчаянием, с ходу бросились в атаку и, прежде чем Агрикола двинул им в тыл конницу, начисто разбили IX легион, ослабленный в предыдущих боях.

– Там было ужасно, мой мальчик, ужасно, – признался старый воин. – Эти демоны носились по нашему лагерю, завывая, словно волки, не давая нашим людям возможности взяться за оружие. У палаток громоздились горы трупов. Но нам все же удалось сдержать их натиск. Я всю жизнь буду помнить то мгновение, когда мы увидели блеск наших боевых знамен и поняли, что наконец-то светает. – Станционный смотритель поднес к губам кружку со слабо крепленным вином и долго пил, затем вытер рот тыльной стороной ладони. – И тогда мы пришли в себя, а когда наконец-то к нам на помощь подоспели солдаты XX легиона, мы уже могли с гордостью сказать им, что больше не нуждаемся в них, и посоветовали возвращаться домой! Если бы те раскрашенные дьяволы вовремя не удрали в дебри своих ядовитых лесов и болот, мы прикончили бы их всех до единого. Но ведь нужно же было что-то оставить и вам, молодым охотникам за славой! – Он расхохотался и подлил Гаю вина.

Молодой римлянин спрятал улыбку. Об этой битве ему кое-что рассказывали солдаты, которых отослали назад в Деву, но гораздо интереснее было слушать свидетельства очевидца, находившегося в лагере во время атаки каледонцев.

– Да, наш командующий – поистине великий человек! После событий прошлого лета ему поют дифирамбы даже те, кто прежде был против завоевания севера и все время скулил о подстерегающих там опасностях. Не сомневаюсь, он найдет применение твоим способностям, и, заслужив почести, ты можешь сделать блестящую карьеру. Жаль, что мне нельзя поехать с тобой, юноша, очень жаль!

Лициний ни словом не обмолвился о том, что ему, возможно, придется служить непосредственно под началом наместника, и, слушая старого воина, Гай вдруг подумал, что, посылая его с донесениями, прокуратор, очевидно, намеревался таким образом обратить внимание Агриколы на жениха своей дочери. В отличие от многих других наместников Агрикола поддерживал хорошие отношения с прокураторами. И покровительство Лициния могло сыграть большую роль в карьере Гая.

В прошлой кампании Гай был обычным молодым офицером, каких в легионе служило немало. Все они жаждали славы и находились в полной зависимости от своих центурионов. Гаю приходилось наблюдать за действиями командующего, и он восхищался Агриколой, но вряд ли тот запомнил его. При мысли о том, что он может заслужить уважение командующего, в Гае пробудилось честолюбие.

Он пересек границу охотничьих угодий бригантов и теперь двигался по еще более дикому краю, жители которого изъяснялись на неизвестном ему диалекте. Возможно, римлянам и удастся покорить северные территории, размышлял юноша, погоняя коня по бесплодной болотистой пустоши и продираясь сквозь мрачные леса, но как управлять этими землями? Однако во что бы то ни стало нужно было положить конец разрушительным набегам каледонцев и их союзников из Гибернии на южные районы страны, где они грабили и разоряли более богатые поля и селения, как разорили и дом Бендейджида. Только во имя такой цели можно было оправдать присутствие в этих диких местах римской армии.

К воротам крепости Пинната Кастра Гай подъехал, когда уже начало смеркаться. Над головой простиралось темно-фиолетовое небо, хотя ночь еще не поглотила лагерь римлян, – вечера на севере длинные. Солдаты XX легиона строили укрепление Пинната Кастра на берегу залива Тава, куда прошлым летом величественно вошли римские военные корабли, посеяв панику среди варваров. За глухим деревянным забором уже возвышались каменные стены, кожаные палатки походного лагеря сменили казармы и деревянные конюшни. Создавалось впечатление, что это прочные строения, и им не страшна никакая зима, даже здесь, в дебрях Каледонии. Людей почти не было видно, и поэтому территория лагеря показалась Гаю еще более огромной, чем была на самом деле.

Въехав в ворота, на которых красовался герб легиона с изображением дикого кабана, римлянин подал дежурному офицеру свое предписание и спросил:

– А где народ?

– Там, – неопределенно махнув рукой куда-то на север, ответил легионер. – Нам сообщили, что дикари наконец-то объединились под предводительством Калгака – вождя вотадинов. Старик все лето преследует их по пятам, обозначая свой путь походными лагерями, которые едва успевают разбивать. Тебе потребуется не меньше недели, чтобы догнать армию, но сегодня, по крайней мере, ты будешь спать под крышей и получишь горячий ужин, а в дорогу отправишься утром. Префект наверняка выделит тебе сопровождение. Обидно будет после такого долгого пути нарваться на засаду.

Гаю прежде всего хотелось попариться в бане, смыть дорожную грязь, но, приведя себя в порядок, он с удовольствием принял приглашение префекта лагеря разделить с ним вечернюю трапезу. Гай видел, что хозяин его немного нервничает, так как в лагере был оставлен лишь небольшой гарнизон солдат; он истосковался по обществу и, похоже, был рад гостю.

– Ты слышал про мятеж узипов? – спросил префект, после того как со стола убрали блюдо с остатками куропатки под соусом, которую подали им на ужин.

Гай отставил кубок – его потчевали довольно-таки приличным фалернским вином – и с неподдельным интересом посмотрел на своего собеседника.

– В Ленак на работы отправили несколько десятков неотесанных германцев, которых незадолго до этого вывезли со зловещих болот, где они обитали. Узипы взбунтовались, захватили три корабля и, проплыв на них вокруг всей Британии, достигли восточных берегов.

Гай выпучил глаза от изумления.

– Так, значит, Британия все-таки остров… – Сколько он помнил, этот вопрос нередко обсуждался во время застольных бесед.

– Похоже, что так, – кивнул префект. – В конце концов свебы выловили тех, кто остался в живых, и продали их нашим легионам, стоявшим на Ренусе. Таким образом мы и узнали обо всем этом.

– Потрясающе! – воскликнул Гай. От выпитого вина по телу разливалось благостное тепло. Будет что рассказать Юлии, когда он вернется в Лондиний. Однако удивительно, что уже сейчас он думает о том, как развлечь при встрече свою невесту. С другой стороны, перипетии этой истории может оценить лишь человек его круга. Эйлан не поняла бы его. Гай вынужден был признаться себе, что в нем соединились два разных начала: римлянин – жених Юлии и британец, который любит Эйлан.

На следующий день полил частый мелкий дождь. Гай, беспрерывно покашливая и шмыгая носом, двигался дальше на север в сопровождении солдат, которых выделил ему префект. Разглядывая топкий неприветливый пейзаж, он не удивлялся тому, что, как рассказывали, местные племена могли буквально исчезать в лежащих вокруг болотах. Ему казалось, что холмы сливаются с небом, леса тонут в жидком глиняном месиве, а сам он вместе с конем вот-вот завязнет в грязи, по которой они с трудом пробирались вперед.

Хорошо еще, что он не пешком идет, уныло думал Гай, с жалостью поглядывая на легионеров, нагруженных оружием и снаряжением; они с трудом передвигали ноги. Иногда на склоне холма путники видели пасшихся овец или коров, которых держали местные племена. Лишь однажды, когда они переходили вброд небольшую речушку, над головой у Гая просвистела стрела, пущенная кем-то из гущи деревьев, – это было единственное свидетельство того, что они находятся на территории, где действуют враждебные им силы.

– Нам пока везет, а вот для армии это, скорей всего, не очень добрый знак, – мрачно произнес декурион, возглавлявший сопровождение. – Раз местные племена не охраняют свои охотничьи угодья, это может означать лишь одно: они наконец-то объединились. А они – храбрые воины, этого никто не посмеет отрицать. Если бы здешние народы действовали сообща, когда на британскую землю ступил Цезарь, он не смог бы расширить границы империи дальше Галлии.

Гай кивнул и плотнее завернулся в кирпичного цвета плащ. Интересно, какое провидение заставило Лициния послать его с донесениями к наместнику именно в эту пору, когда, возможно, самый грозный за всю историю союз британских племен готовится напасть на армию, которую Агрикола привел на север…

– Так, значит, ты привез известие от Марция Юлия Лициния? Скажи, он здоров?

Из большой кожаной палатки к Гаю вышел наместник. Он не был рослым и без доспехов выглядел очень стройным, почти худым. В седеющих волосах блестели капли дождя, под глазами – темные круги, и тем не менее вид у него был властный, величавый. Он был в ярко-красном, скорее даже пурпурном плаще, но и без плаща сразу было видно, что это и есть командующий.

– Гай Мацеллий Север Силурик прибыл в твое распоряжение, господин! – Вытянувшись по стойке «смирно», Гай поднял в приветствии руку, не обращая внимания на стекающие со шлема на лицо струи дождя. – Прокуратор в добром здравии и шлет тебе сердечный поклон. Подтверждение этому ты найдешь, прочитав письма, которые он передал для тебя…

– Да, конечно. – Улыбаясь, Агрикола протянул руку, чтобы взять у Гая пакет. – С письмами я ознакомлюсь в палатке, а то, чего доброго, они размокнут под дождем. На тебе, должно быть, и сухой нитки не осталось после такого путешествия. Тацит проводит тебя к костру для офицеров и покажет, где ты будешь спать. – Он жестом указал Гаю на высокого молодого человека с угрюмым лицом, стоявшего чуть поодаль. Позже Гай узнал, что это зять Агриколы. – Думаю, тебе следует остаться здесь до окончания сражения, чтобы потом я мог передать с тобой отчет.

Наместник направился в свою палатку, а Гай, изумленно моргая, уставился ему вслед. Оказывается, он уже успел позабыть, какой это обаятельный человек, а может, просто раньше Агрикола не удостаивал своим вниманием его лично, ведь тогда Гай мало чем отличался от других молодых офицеров, вместе с которыми он участвовал в прошлой кампании. Тацит взял его под локоть, и, морщась от боли в мышцах, которые занемели от долгого сидения в седле, Гай последовал за ним.

Молодой римлянин испытывал огромное удовольствие от того, что вновь сидит у костра в кругу таких же, как он, офицеров, ест горячую похлебку из чечевицы с тушеным мясом и черствым хлебом, пьет кислое вино. Только сейчас Гай понял, как истосковался по духу товарищества, который царил в войсках. Другие трибуны, узнав, что он уже участвовал в военной кампании и умеет не только маршировать по плацу, охотно приняли Гая в свое общество. Вместе с ними он отхлебывал вино из кружки, которую пускали по кругу, и даже дождь, по-прежнему барабанивший по плащу, казался не таким холодным. Гай чувствовал, что все напряжены до предела в преддверии большой битвы, но этого и следовало ожидать. Однако боевой дух войск был на высоте. Несмотря на непогоду, медные латы караульных были начищены до блеска, щиты заново выкрашены, так что даже вмятины были почти незаметны. Молодые штабные офицеры, с которыми он грелся у костра, были по-деловому серьезны, но не испытывали страха перед предстоящей битвой.

– Как вы думаете, удастся ли командующему заставить Калгана принять бой? – поинтересовался Гай.

– Скорее уж будет наоборот, – хохотнул один из офицеров. – Разве ты не слышишь их? – Он жестом указал нуда-то в темноту, пронизанную завыванием ветра. – Они там, наверху; вопят, как чумные, малюют себя синей краской! Разведчики сообщили, что на Гравпии собралось тысяч тридцать – вотадины, селговы, нованты, добунны, воины из других, небольших кланов, за которыми мы гоняемся последние четыре года, и еще какие-то северные племена Каледонии, названия которых неизвестны даже им самим. Калгак обязательно примет бой. У него нет другого выхода, иначе его воины скоро вспомнят свои прежние раздоры и начнут драться не с нами, а между собой!

– А сколько людей у нас? – осторожно спросил Гай.

– Легионеров тысяч пятнадцать: весь XX «Валериев Победоносный», II Вспомогательный и остатки IX легиона, – ответил один из трибунов, который, судя по знакам отличия, служил во II Вспомогательном легионе.

Гай с интересом взглянул на него. Этот трибун пришел в легион уже после того, как Гай уехал в Лондиний, но наверняка он не один представляет легион отца, и, значит, Гай может встретить здесь знакомых.

– Еще восемь тысяч пехотинцев из наемников – в основном батавы и тунгры, кое-кто из бригантов, служащих в регулярных войсках, и четыре конных отряда, – сообщил один из офицеров; посидев еще некоторое время у костра, он ушел к своим солдатам.

– Можно сказать, силы равные, как вы считаете? – шутливым тоном заметил Гай. В ответ кто-то рассмеялся.

– Все бы ничего, но они заняли позиции на горе.

На склонах горы, которую римляне именовали Гравпий, почти у самой вершины ледяной ветер дул еще сильнее. Британцы называли эту гору по-разному. Самое древнее и наиболее распространенное название – Старуха. Некоторые величали гору Смертоносной и Зимней Ведьмой. Сидя на склоне в ожидании рассвета, Синрик пришел к выводу, что последнее название подходит лучше всего. Дождь, поливавший долины ровными потоками, на вершине горы бесновался в бешеных порывах ветра. Казалось, с неба падает не вода, а комья грязи. Они липли к щекам, с шипением летели в огонь.

Но каледонцам, по-видимому, такая погода не мешала. Кучками сидя вокруг костров, они один за одним опустошали бурдюки с вересковым пивом, хвастаясь, как завтра они победят римлян. Синрик натянул на голову верхний край клетчатого плаща, надеясь таким образом скрыть от чужих глаз сотрясавшую его дрожь.

– Охотник, который с утра пораньше во весь голос хвастается недобытыми трофеями, к вечеру может оказаться у пустого котла, – произнес рядом чей-то спокойный голос.

Синрик обернулся и увидел Бендейджида. Он был в светлых одеждах и в темноте напоминал привидение.

– Наши воины всегда перед битвой прославляют себя. Это поднимает их боевой дух!

Он бросил взгляд на людей, сидящих у ближнего костра. Это были нованты из клана Белой Лошади, обитавшие на юго-востоке Каледонии на берегах реки Салмэз, в устье которой стоял город Лугувалий. А чуть дальше, у другого костра, пили пиво селговы, с которыми нованты враждовали испокон веков. Воины поднялись, кто-то подбросил в огонь новое полено, и Синрик увидел освещенную вспышками яркого пламени фигуру их предводителя. Вождь хохотал, закинув голову, и в его светлых глазах и рыжих волосах плясали огненные блики.

– Это наша земля, ребята, она поможет нам! Красными Плащами движет алчность, а она – плохой советчик; в наших сердцах пылает огонь свободы! Победа будет за нами!

Услышав его речь, нованты поднялись от своего костра и окружили вождя селговов, и скоро обе группы воинов слились в единую ликующую толпу.

– Он прав, – заметил Синрик. – Если Калгаку удалось сплотить даже этих заклятых врагов, мы должны победить.

Бендейджид ничего не ответил, и Синрик, хотя и внешне храбрился, почувствовал, как в душу вновь змейкой закрадывается тревога, которая не покидала его с самого вечера.

– Ты не согласен? – спросил он. – Тебе было знамение?

– Да нет, – покачал головой Бендейджид, – знамений не было. На мой взгляд, в этой схватке у нас с римлянами абсолютно равные шансы на победу, так что даже боги вряд ли решатся предсказать исход битвы. У нас есть преимущества, это верно, но Агрикола – очень грозный соперник. Калгак – великий вождь, но, если он недооценивает римского полководца, мы обречены.

Синрик тяжело вздохнул. Ему стоило немалых усилий утвердить себя в глазах всех этих воинов из северных племен, которые, даже не зная, что в нем течет кровь римлян, первое время постоянно насмехались над ним, потому что он был сыном покоренного народа. Синрик всегда держался настороже, готовый бросить вызов любому, кто попытается оскорбить его достоинство, но притворяться перед своим приемным отцом ему было незачем.

– Я слушаю, как они поют, но подпевать мне не хочется. Я пью пиво, но оно не горячит мою кровь. Отец, неужели завтра при виде мечей римлян мужество покинет меня? – В часы, подобные этим, Синрик нередко думал о том, не лучше ли было убежать куда-нибудь вместе с Дидой, когда была такая возможность.

Бендейджид взял Синрика за плечи и, повернув к себе, заглянул ему в глаза.

– Ты будешь сражаться мужественно, – горячо проговорил он. – Эти люди воюют ради славы. В них нет той ненависти к врагу, что есть в тебе. В бою отчаяние придаст тебе силы. Помни, Синрик, ты – Ворон, и сражаться завтра ты будешь не ради почестей, а для того, чтобы отомстить!

В эту ночь Гай лежал в палатке, прислушиваясь к дыханию спящих легионеров, и не понимал, почему сон не идет к нему, несмотря на то, что впервые за несколько дней у него была сухая постель и в армии он не новичок, не раз бывал в сражениях. С другой стороны, размышлял римлянин, раньше он участвовал лишь во внезапных, коротких боях, к которым специально никто не готовился и которые заканчивались, едва начавшись.

Гай пытался отвлечься от мрачных мыслей и вдруг поймал себя на том, что думает об Эйлан. По пути сюда, на север, он чаще вспоминал Юлию, представлял, с каким удовольствием она будет слушать привезенные им из командировки сплетни, армейские истории. Но он никогда не сможет заставить себя поделиться с Юлией тревожными думами, которые терзают его душу в эти ночные часы…

«Здесь столько людей, а я одинок… Я жажду склонить свою голову тебе на грудь, чувствовать, как ты обнимаешь меня… Мне одиноко, Эйлан, и я боюсь!»

Наконец Гаю все же удалось ненадолго погрузиться в беспокойную дремоту, и ему снилось, что они с Эйлан находятся в какой-то лесной хижине. Он поцеловал ее, а потом заметил, что живот у нее округлился – она носит под сердцем его ребенка.

Он положил руку на твердую округлость и тут же почувствовал под своей ладонью, как шевелится внутри еще не родившийся человек. Эйлан была прекрасна, как никогда. Она протянула к нему руки. Он лег рядом с ней на ложе и стал слушать слова любви, которые она нашептывала ему.

Гай заснул крепким сном, а когда пробудился, увидел, что все в палатке уже поднялись, суетливо натягивая туники и облачаясь в доспехи. Брезжил серый рассвет.

– Почему он не дает команду легионам развернуться в боевые порядки? – вполголоса спросил Гай Тацита.

Вместе с адъютантами и помощниками командующего они сидели на конях на невысоком холме, наблюдая, как легкая пехота вытягивается в линию у подножия горы; на флангах расположилась конница. Гладкие макушки бронзовых шлемов, копья и броня тускло поблескивали в бледном свете серого утра. От подножия вверх по склонам простирались пастбища, засоренные валунами; участки сухой травы сменялись широкими рядами красно-коричневого папоротника и бледно-лилового вереска. Но в целом о рельефе горы Гравпий судить было трудно, так как склоны были усыпаны толпами вооруженных людей.

– Потому что они не в полном боевом составе, – ответил Тацит. – Если помнишь, император забрал часть людей из всех четырех легионов для участия в Германской кампании, которую он сам возглавляет. И в итоге три тысячи наших лучших солдат прозябают в Германии под издевательский хохот хаттов и сугамбров, и Агриколе придется проявить всю свою хитрость и изобретательность, чтобы залатать дыры в наших рядах. Он оставил легионы перед лагерным валом, чтобы в случае отступления нам было на что опереться; но он надеется, что до этого не дойдет.

– Но ведь император сам приказал наместнику навести порядок в Северной Каледонии, разве нет? – спросил Гай. – Домициан – военный человек. Должен же он понимать…

Тацит улыбнулся, и Гай смутился, вдруг почувствовав себя несмышленым мальчишкой.

– Кое-кто сказал бы, – тихо проговорил Тацит, – что он все понимает, и даже больше. Тит объявил нашего наместника героем империи за его успехи в Британии, и по окончании этой кампании Агриколу отзовут из провинции. Наверное, император считает, что Рим должен иметь только одного славного полководца-победителя.

Гай перевел взгляд на командующего. Агрикола пристально наблюдал за перемещением войск, занимавших боевые позиции; лицо его было напряженно-серьезным. Чешуйчатые пластинки панциря ярко сверкали в свете нарождающегося дня, прядь из конского волоса на гребне шлема чуть развевалась на слабом ветру. Из-под панциря проглядывала белоснежная туника, пурпурный плащ зловеще алел в тусклых проблесках раннего утра.

Несколькими годами позже во время поездки в Рим Гай прочел отрывок из биографии Агриколы в изложении Тацита, где тот описывал день сражения на горе Гравпий. Гай улыбался, читая речи, которые произносились перед боем, – для пущего эффекта Тацит пересказал их напыщенно, с пафосом, в лучших литературных традициях. Выступление командующего они, конечно, слышали все, от слова до слова, а вот напутствия Калгака ветер доносил лишь обрывками, и, разумеется, Гай их понимал гораздо лучше, чем Тацит.

Первым обратился к своим воинам Калган, – во всяком случае, римляне увидели, как перед строем наиболее богато одетых британцев, энергично жестикулируя, расхаживает взад-вперед высокий мужчина с шевелюрой, похожей на хвост черно-бурой лисы; они решили, что это и есть Калган. Его слова, отражаясь от склонов горы, эхом разносились по округе.

– …они захватили всю нашу землю, и за нами только море! – Калгак жестом указал на север, – …эти чудовища продадут в рабство наших детей. Мы должны уничтожить их!

Каледонцы заревели в знак одобрения, заглушая речь своего предводителя, и, когда шум немного стих, Гай, вслушиваясь в слова Калгака, догадался, что он, должно быть, говорит о восстании иценов.

– … в ужасе бежали, когда Боудикка, женщина, подняла против них тринобантов… не рискуют посылать против нас римских солдат! Пусть галлы и наши братья бриганты вспомнят, как предали их римляне, и пусть батавы уйдут от них, как это сделали узипы!

Ряды наемников заволновались – некоторые из них тоже понимали речь Калгака, – но командиры подразделений быстро восстановили порядок. Вождь британцев тем временем продолжал призывать каледонцев к борьбе за свободу.

Варвары толпой двинулись вперед, завывая накую-то песню, размахивая копьями. По телу Гая пробежала дрожь – эта дикая мелодия разбудила в нем далекие воспоминания, которые он даже не сумел бы облечь в слова; он слышал эту песню в детстве – ее пели силуры. Сердце Гая отозвалось болью и страданием; в нем всколыхнулась тщательно скрываемая и подавляемая частичка души, которую он унаследовал от матери. Ведь он видел Мендипские рудники, видел колонны рабов-британцев, которых вели на корабли, чтобы отправить в Рим, где их продавали. Калгак говорил правду.

Мало кто из римлян понимал слова британского вождя, но по тону его было ясно, о чем идет речь. Среди легионеров раздался недовольный ропот. Казалось, они в любую минуту готовы выйти из повиновения, а это грозило вылиться в мятеж. Но Агрикола, вскинув руку, натянул поводья и верхом на белом коне развернулся к солдатам лицом. Офицеры, все, кто был с ним на холме, подъехали ближе, чтобы лучше слышать речь полководца.

Агрикола заговорил спокойным, ровным голосом, как добрый, заботливый отец, успокаивающий взволнованного ребенка, но его слова звучали четко и убедительно. Он напомнил солдатам о долгом походе на север, похвалил их за то, что они проявили мужество, не побоявшись воевать за пределами Римской империи, и как бы невзначай заметил, что отступление было бы безумием, так как возвращаться им пришлось бы через вражескую территорию.

– …отступление отнюдь не обеспечивает безопасности ни войску, ни полководцу… честная смерть лучше позорной жизни… да и пасть на краю земли и природы никоим образом не бесславно[10].

По словам Агриколы, каледонцы, которых Калгак назвал единственным народом Британии, не утратившим свободу, – несчастные беглецы.

– …осталось лишь скопище трусов и малодушных. И если вы наконец отыскали их, то не потому, что они решили помериться с вами силами, а потому, что податься им больше некуда[11]. – На мгновение в Гае вспыхнула ненависть к этому человеку за то, что он так спокойно, по-отечески развеял представления каледонцев об их славной роли защитников родины. Но он не мог не согласиться с полководцем в том, что, победив в этой битве, римляне положат конец борьбе, которая ведется вот уже пятьдесят лет.

Гаю казалось, что в командующем ярко выражены все достоинства, которыми, как считал Мацеллий, должен обладать истинный римлянин. Агрикола родился в семье галльского происхождения, его предки благодаря успехам на государственной службе были приняты в сословие всадников, а затем стали сенаторами, но Гаю он представлялся перевоплотившимся героем Рима эпохи республики.

Подчиненные Лициния были искренне привязаны к своему хозяину, но в отношении офицеров к Агриколе проскальзывало нечто большее. Гай видел, что они беззаветно преданы своему полководцу, и это придавало им силы и мужество в минуту опасности. Вот и сейчас они стоят, не шелохнувшись, ничем не выдавая своего волнения, хотя дикари, собравшиеся на горе, свирепо воют и колотят щитами, распаляя себя перед схваткой. Пристально всматриваясь в суровый профиль полководца, слушая, как он говорит, размеренно и спокойно, словно беседует в палатке с друзьями, Гай вдруг подумал: «Человек, который может завоевать такую преданность и поклонение со стороны окружающих, способен стать и императором». Пожалуй, опасения Домициана небезосновательны.

Каледонцы в боевых порядках разместились на ближних высотах; их отряды, возвышаясь один над другим, как бы зависли над равниной. Вниз по склона ринулись британские всадники; между ними со стуком неслись колесницы.

Низкорослые проворные кони мчались во весь опор, из стороны в сторону мотая возничих, которые управляли колесницами, стоя на плетеных платформах; копьеносцы гоготали, потрясая оружием.

Это было восхитительное и вместе с тем ужасающее зрелище. Гай сознавал, что сейчас его взору предстал подлинный воинственный дух Британии, как довелось его увидеть Цезарю и Фронтину. И он чувствовал, что после этого сражения никому и никогда уж больше не удастся лицезреть британских мужей во всем их боевом великолепии и славе. Колесницы стремительно катились навстречу врагу, и, как только копья воинов с глухим стуком врезались в щиты римлян, возничие резко разворачивали коней. Среди лошадиных крупов виднелись и пешие ратники; они подбрасывали вверх сверкающие клинками мечи и, подхватывая их на лету, не останавливаясь, бежали за колесницами. Готовясь к бою, британцы вырядились, как на праздник, украсив себя кручеными металлическими ожерельями и браслетами, которые ослепительно переливались в лучах солнца. Не многие воины были в кольчугах и шлемах; большинство варваров сражались в ярких клетчатых туниках, другие же были оголены по пояс, раскрасив светлую кожу спиралевидными синими узорами. Перекрывая грохот колесниц, они зычно похвалялись своей отвагой, и, слыша их чванливые речи, Гай испытывал не ужас и страх, а горькое сожаление.

Один из трибунов громко запротестовал, увидев, что Агрикола спешился, приказав увести коня с поля боя. Но на лицах всех остальных офицеров застыла решимость. Они знали: какая бы участь ни постигла армию, Агрикола до конца будет оставаться на поле боя. «Они живота своего не пощадят, защищая его, – думал Гай. – И я тоже», – вдруг признался он себе. Командующий вполголоса отдавал приказы, и некоторые из его помощников, припустив лошадей легким галопом, отправились к войскам. Другие адъютанты по примеру Агриколы тоже стали спешиваться. Гай натянул поводья, не зная, как ему поступить.

– А ты, – обратился к нему командующий, жестом приказывая подъехать ближе, – скачи к тунграм. Пусть развернутся еще шире по фронту. Передай им, что я понимаю – это ослабит наш центр, но я не хочу, чтобы враги обошли нас с флангов.

Гай пустил лошадь в галоп. Позади себя он услышал глухие удары колотившихся в щиты копий. Оглянувшись, Гай увидел, что колесницы британцев исчезли с равнины, и теперь на римлян надвигалась первая цепь пехотинцев. Юноша пригнулся в седле и пришпорил коня. Противники шли на сближение, осыпая друг друга градом камней и стрел.

Впереди пылало знамя тунгров; ряды воинов разомкнулись, пропуская Гая вглубь. Двигаясь между солдатами, римлянин скороговоркой передавал им приказ Агриколы. Цепь тунгров растягивалась. Наблюдая краем глаза за ходом боя, Гай видел, что и британцы растягивают фронт атаки.

Британцы – искусные воины, думал Гай, заметив, как ловко прикрываются они от римских копий своими круглыми щитами. Их огромные обоюдоострые мечи, гораздо длиннее, чем те, которыми сражались легионеры, были поистине смертоносным оружием. Взвыли боевые трубы римлян, и части, развернутые Агриколой в центре, рванулись вперед, навстречу врагу.

Гай понимал, что ему бессмысленно оставаться с пехотой, но командующий, отправляя его к тунграм, других указаний не дал. Повинуясь внезапному порыву, он пришпорил своего жеребца и поскакал вдоль цепи сражавшихся к флангу, туда, где находилась конница. Возвышаясь на лошади над пешими наемниками, Гай видел, что ряды римских воинов смешались с британцами, – началась рукопашная схватка, в которой каледонцы из-за тесноты не имели возможности орудовать своими длинными мечами. Батавы же, напротив, в рукопашном бою чувствовали себя превосходно. Они теснили британцев, обрушивая на них удары своих клинков. Римляне издали победоносный клич – первая цепь противника дрогнула и стала отступать к подножию горы. Солдаты, сосредоточенные в центре войска Агриколы, бросились за ними в погоню.

Пехотинцы на обоих флангах тоже подключились к преследованию, хотя они продвигались медленнее, чем части, развернутые в центре. Британцы, управлявшие колесницами, увидев, что их пешие воины попятились, и почувствовав, что они вот-вот побегут, ринулись на подмогу. Дребезжа и подпрыгивая на неровностях, колесницы врезались в отряды неприятеля, словно волки в отару овец. Кто-то во все горло заорал, приказывая пехотинцам сомкнуть ряды, и люди, лошади, колесницы – все сбилось в кучу. Неожиданно перед Гаем вырос расписанный синей краской воин, и он, не задумываясь, нанес удар копьем.

Последующие несколько мгновений события развивались так быстро, что Гай даже опомниться не успел, как оказался в самой гуще сражения. Размахивая копьем, он вонзал его во всех, кто пытался приблизиться к нему, одновременно отбивая сверкавшие вокруг клинки. На него понеслась колесница. Конь под ним, почувствовав опасность, в ужасе отпрянул в сторону, и Гай едва не слетел на землю. Кто-то выбил у него из руки оружие, кто-то метнул в него копье. Металлическое острие с лязгом ударилось о шлем. Гай ошеломленно заморгал, голова гудела, перед глазами все расплывалось. Конь, однако, оказался сообразительнее своего хозяина и уже нес Гая прочь из гущи схватки, где на каждом шагу подстерегала опасность.

Почувствовав, что на него больше никто не нападает, Гай вытащил из ножен меч и выпрямился в седле. Колесницам не удалось прорвать ряды римлян; они просто застряли между солдатами. Но вот одна из них опять мчится на него, кренясь из стороны в сторону и подпрыгивая на ухабах. Наскочив на валун, колесница с пронзительным скрипом завалилась набок; возничий спешно разрубал постромки. Перепуганные лошади, почувствовав свободу, с диким ржанием понеслись по равнине, где уже в панике метались другие оставшиеся без всадников кони, сбивая с ног всех, кто попадался им на пути, – и своих, и врагов.

Битва была в полном разгаре. Склоны Гравпия напоминали пестрый ковер с постоянно изменяющимися узорами. Противники колотили, резали, рубили друг друга, расходились и сходились снова. Но Гаю казалось, что римляне, хотя и медленно, но все же теснят британцев.

Вдруг перед ним, словно из-под земли, выросло копье, а за ним – чье-то перекошенное от бешенства лицо. Конь попятился, когда Гай, мгновенно среагировав, снес мечом древко, полоснув при этом по врагу; синие узоры потонули в крови. Конь рванулся вперед, лицо исчезло. Гай рубил направо и налево, инстинктивно защищаясь от ударов, не думая о своих действиях, так как времени на раздумья у него не было.

Опомнившись, он увидел, что они уже довольно высоко продвинулись вверх по склону горы. Слева от себя Гай услышал чей-то крик. Каледонцы, наблюдавшие за ходом сражения с вершины горы, стали спускаться, с неимоверной быстротой передвигаясь по склонам. Они намеревались обойти римлян с тыла. Заметил ли Агрикола маневр врага? Вновь взревели трубы легионеров. Гай ухмыльнулся: в атаку наконец-то понеслись четыре конных отряда, которые командующий держал в резерве. Они отрезали британцев с флангов, прижимая их к пехоте. Каледонцы оказались в тисках. И началась настоящая бойня.

Воинов Калгака охватила паника. Некоторые продолжали отчаянно сражаться, другие пустились в беспорядочное бегство, но от римлян уже невозможно было скрыться. Настигая британцев, они рубили их на ходу или брали в плен, но потом убивали, чтобы захватить новых пленников. Агрикола руководил ходом сражения, стоя в самом центре битвы под охраной лишь двух трибунов и двух легионеров. Гай направил коня туда, где находился командующий со своими телохранителями.

Не успел он подъехать, как услышал крик одного из трибунов. Их атаковали трое британцев в пропитанных кровью одеждах, вооруженные только ножами и копьями. Гай с силой вонзил пятки в бока лошади и, размахнувшись, нанес удар в грудь первому нападавшему; из раны тотчас же хлынула кровь. Конь под ним споткнулся обо что-то мягкое. Гай, чувствуя, что падает, выпустил щит и выпрыгнул из седла. Конь повалился на землю. Перед глазами сверкнуло лезвие ножа, бедро разорвала острая боль. Лошадь пыталась подняться на ноги, но в шею ей вонзился нож. Животное, дернувшись, вновь рухнуло на брюхо.

Гай, приподнявшись на локте, всадил кинжал в грудь британца, потом перерезал горло умирающему коню. Морщась от боли в бедре, Гай попытался встать на ноги, одновременно оглядываясь вокруг себя в поисках щита.

– Жив, юноша? – Возле него стоял Агрикола.

– Жив, господин! – Гай хотел отсалютовать, но, заметив, что по-прежнему держит в руке меч, сунул его в ножны.

– Тогда в строй, – приказал Агрикола, – дело еще не кончено.

– Слушаюсь… – ответил Гай, но командующий уже поворачивался к нему спиной, отдавая распоряжения. Один из трибунов помог Гаю подняться. Юноша хватал ртом воздух, пытаясь отдышаться.

Папоротник под ногами от пролитой крови окрасился в густо-малиновый цвет. Равнина была покрыта месивом изуродованных тел, обломками оружия. Оставшиеся в живых британцы, гонимые конницей, врассыпную бежали кто куда. Пешие римляне, преследуя неприятеля, несколько поотстали от всадников. Каледонцы мчались к лесу на противоположном склоне горы. Агрикола приказал отдельным отрядам спешиться и преследовать врага сквозь чащу, остальные же должны были добивать британцев на другом конце леса.

Смеркалось. Гай находился на опушке. Вдруг из гущи деревьев сзади к нему подскочил какой-то человек. Римлянин резко развернулся и, не задумываясь, взмахнул мечом. Однако сказалась усталость: рука предательски дрогнула, плашмя опустив клинок на голову нападающего. Тот повалился на землю. Гай, выхватив кинжал, нагнулся над врагом, собираясь нанести смертельный удар, но залитые кровью пальцы британца крепко сжали ему руку. Потеряв равновесие, Гай с проклятиями повалился на британского воина, и они, сцепившись в отчаянной схватке, стали кататься по склону.

Рука Гая задрожала – давала знать о себе старая рана, полученная при падении в кабанью ловушку; тогда кол разорвал мышцы плеча, и они, так до конца и не обретя былую силу и подвижность, теперь не выдерживали неистового напряжения. Охваченный паникой, Гай боролся на пределе своих сил, и вот наконец его пальцы сомкнулись на горле врага. Ожесточенная схватка продолжалась еще несколько минут; британец безуспешно пытался пробить его панцирь кинжалом и вдруг перестал сопротивляться, в изнеможении застыв на земле.

Сотрясаясь всем телом, Гай с трудом выпрямился и выдернул оружие из вялых пальцев врага, затем опять нагнулся, чтобы окончательно расправиться с ним и… встретился взглядом с Синриком.

– Не двигайся! – заговорил Гай по-британски. Синрик замер. Молодой римлянин быстро огляделся. – Я могу спасти тебя – наши начинают брать заложников. Ты согласен сдаться мне?

– Будь ты проклят, римлянин, – бессильно процедил сквозь зубы Синрик. – Мне следовало бы оставить тебя гнить в той кабаньей яме! – Гай понял, что британец узнал его. – Так было бы лучше для меня… и для Эйлан!

– В тебе столько же римской крови, сколько и во мне! – злобно отозвался Гай, пытаясь заглушить в себе чувство вины.

– Твоя мать продала свою честь! А моя приняла смерть!

Гай стал вынимать кинжал и лишь в последний момент осознал, что Синрик специально провоцирует его.

– Когда-то ты спас мне жизнь. Теперь я возвращаю свой долг, и пусть Гадес проклянет тебя вместе с твоей британской гордостью! Сдайся сейчас, и когда-нибудь мы встретимся с тобой в честном бою. – Гай понимал, что ведет себя глупо: беспомощно распростертый на земле, весь в крови, Синрик все равно казался грозным и опасным противником. Но он обязан спасти его – это единственное, что он может сделать для Эйлан.

– Ты победил… – Синрик в изнеможении запрокинул голову, и Гай увидел, как из его ран на руках и ногах сочится кровь, – на этот раз… – Их взгляды встретились. Глаза Синрика горели ненавистью. – Но настанет день, и ты за все заплатишь… – Британец замолчал, услышав скрип подъезжающей телеги, на которую грузили раненых.

Гай смотрел, как два легионера с боевыми отметинами на доспехах погрузили Синрика в повозку, где уже находились другие раненые британцы. Победа римлян больше не радовала его. Он понял, что навсегда потерял друга, – окончательно и бесповоротно, как будто Синрик погиб у него на глазах.

С наступлением темноты Агрикола приказал прекратить преследование, не желая рисковать людьми, так как римляне плохо знали местность. Но для тех каледонцев, кому удалось скрыться от погони, тяжелый день еще не закончился. Глубокой ночью до лагеря легионеров доносились крики женщин, которые бродили по полю боя в поисках своих мужей и братьев. В последующие несколько дней разведчики возвращались с известиями о разоренных селениях. Земля, на которой раньше жил счастливый народ, превратилась в безмолвную пустыню. Повсюду лежали трупы женщин и детей, обратив к небу безжизненные взоры; их убили сами каледонцы, спасая от рабства. От неостывших пепелищ к плачущим небесам ползли черные клубы дыма.

Когда подвели итоги сражения, выяснилось, что британцы потеряли убитыми и ранеными десять тысяч человек, а римлян погибло всего триста шестьдесят.

Погоняя коня вдоль колонны солдат, возвращавшихся на зимние квартиры, которые располагались в южной части страны, Гай вспомнил слова Калгака: «Отнимать, резать, грабить на их лживом языке зовется господством; и создав пустыню, они говорят, что принесли мир»[12].

Да, на севере теперь тишина и покой, и вместе со смертью воинов, защищавших свободу своей страны, угасли последние надежды британцев избавиться от ига поработителей. И, наверное, поэтому, думал Гай, он больше не слышит в себе зова материнской крови и ощущает себя истинным римлянином, а не потому, что в донесениях, которые он везет в Лондиний, содержатся лестные отзывы о его ратных подвигах.