Леся и Рус

Глава восемнадцатая: Леся

— Я для тебя ничего не значу!

— Но почему тогда я плачу?

Кукрыниксы «Ты для меня»

Я просыпаюсь в одно мгновение. Сажусь на диване, растираю лицо и встречаюсь с напряженным взглядом Руслана. Он только закончил говорить по телефону, бросает трубку в карман. И я вдруг остро ощущаю: что-то случилось, страшное, непоправимое, потому что в черной бездне больше нет того Руслана, что убаюкивал меня тихой песней. И мое сердце, чертово сердце, что ожило рядом с этим мужчиной, рвется к нему, как чокнутое. И я рвусь вместе с ним. Запутываюсь в халате, чуть не падаю, но влетаю в такие желанные и крепкие объятия. Вцепляюсь в ткань его рубашки, чувствуя, как заполошно бьется его сердце.

— Рус, — голоса снова не хватает, но он понимает меня без слов, прижимает так сильно, словно хочет стать со мной одним целым. Я точно хочу и вжимаюсь в его сильное тело, не расцепляя пальцы.

Он гладит меня по спутанным волосам, которые я так и не расчесала после душа и теперь там наверняка гнездо глухаря вместо гладких прядей, но...Руса это нисколько не волнует.

— Мне нужно ехать, — говорит сипло. Ему...больно?

Задираю голову, пытаясь отыскать в его глазах хоть намек на ответ, хотя бы одну эмоцию, но их просто нет. Ни одной. Но я чувствую, что ему больно и страшно. Он напряжен и должен уехать среди ночи. Куда? Что-то случилось с Богданой? Осознание, что с нашей девочкой случилась беда, подкашивает ноги и размывает реальность. Только сильная рука на талии не позволяет позорно бухнуться в обморок. Елки-палки, что со мной стало? Превратилась в какую-то размазню. А ну, Сашка, соберись! Взять себя в руки, когда рядом холодный айсберг, решивший все за меня?! Черта с два!

— Не смей, — шиплю, плавясь от злости. — Не смей быть со мной таким! Да, я виновата перед тобой! И вряд ли заслужила прощения, да и не прошу, но ты не можешь быть такой скотиной!

Он встряхивает головой, выпускает меня из объятий, и я только чудом остаюсь в вертикальном положении, потому что меня все-таки штормит: голод и нервное перенапряжение делают свое дело.

А когда снова смотрит на меня, я снова вижу не усыпанную пеплом пустоту, а чернильные омуты живого Руслана. Того, что всегда бы рядом. Всегда…

— Богдану пытались выкрасть из больницы, — огорошивает, подтверждая все страхи и предчувствия. Покачиваясь, прикрываю рот ладошкой и снова оказываюсь прижата к груди, в которой бьётся сильное мужское сердце. Втягиваю носом его аромат: пряный, дразнящий и успокаивающий лучше любого лекарства. — С ней сейчас Алекс. Она в безопасности. Все хорошо, Саш, — вдруг говорит так тепло, нежно гладит спину. А я снова ищу его взгляд. Он улыбается и повторяет, большим пальцем оглаживая скулу: — Саша… Сашка… Сашенька… Мне нравится, — и целует кончик носа, вышибая почву из-под и без того дрожащих ног. Невинное прикосновение, но от него огонь разносится по телу, змейкой скользит между позвонков и скручивается тугим комком в солнечном сплетении. Невольно жмурюсь от удовольствия, пропитавшего каждую молекулу.

— Ты улыбаешься, — шепчет Рус. И я соглашаюсь. Да, я улыбаюсь, чтобы в очередной раз не разреветься, потому что он снова перевернул мою реальность.

— Я поеду с тобой, — говорю твердо и так же твердо смотрю в его сияющие глаза. Я готова к тому, что он откажет.

А он кивает мне за спину. Прослеживаю взгляд и вижу на бильце дивана новые джинсы и белую рубашку. И снова разбивает вдребезги все мои предрассудки.

— Я собирался тебя будить, — а от его улыбки внутри лопается ледяной панцирь, что сковывал сердце все годы без него. Оно нещадно лупит по ребрам, вызывая странную боль. Такую правильную сейчас. Такую нужную.

— А одежда? — спрашиваю тихо, боясь, что эти одежки носила какая-то его деваха.

— Айя привезла еще днем в больницу.

Айя...Моя лучшая подруга, которая потерялась после моей свадьбы. Я не знаю, почему так получилось. Наверное, я так и не смогла простить ей, что когда в наши жизни постучала старуха с косой, Айя просто исчезла. Она не пришла ко мне, к Игнату, Тимуру. Она выбрала ту, что всегда ее ненавидела — свою мачеху. И эта обида до сих пор торчит во мне глыбой льда.

Наспех одеваюсь под пристальным взглядом Руслана. Я ощущаю его каждой клеточкой подрагивающего тела, каждым вспыхнувшим ожогом, который он на мне оставляет. Но с рубашкой приходится туго: пальцы трясутся, как у запойного алкаша, а пуговки настолько маленькие, что от злости и обиды на глаза наворачиваются слезы. Закусываю губу, тихо ругаясь, как сильные пальцы перехватывают мои запястья.

— Давай я, — в его мягком голосе — море нежности, которую я не заслужила. Почему он так добр ко мне? К той, кого должен ненавидеть.

Руслан ловко продевает маленькие пуговки в петельки. Так быстро, что запросто мог стать чемпионом по самому скоростному застегиванию женских рубашек.

И делает это так красиво, что я залипаю на его руках. У него очень красивые руки. Такие сильные и нежные — я точно помню каждое их прикосновение, доводящее до исступления. В темной вязи татуировок. Тонкие и широкие мазки, оставленные черной краской на смуглой коже, сейчас словно ожили. Перетекают по напряженным мышцам. И я скольжу пальцами по ним, выискивая их пути по выпуклым венам, тугим, с бьющимся в них пульсом. Выше, к сгибу локтя, где его кожа такая горячая, что мне кажется, пальцы обожгу. Но я не убираю их, путешествуя дальше, каким-то женским чутьем понимая, что его повышенная температура от моих прикосновений. Он «горит» из-за меня. Для меня…

— Сашка… — хрипит мой упрямый Пепел, когда мои пальцы замирают у края закатанных рукавов рубашки. — Если ты сейчас не прекратишь, мы никуда не поедем. А я обещал.

Отрываю руки и пытаюсь спрятать их за спину, потому что зудят от нехватки прикосновений к его горячей коже. Но Руслан ловит их своими длинными пальцами, чуть шершавыми, но такими мягкими. И целует...каждый пальчик.

Каждое касание его губ — точечный разряд в самое сердце. Так колко, почти больно, но невероятно приятно. Удовольствие сплетается с болью в диком, почти нереальном коктейле, и я, как наркоманка, тянусь к нему, когда он обнимает моими ладонями свое лицо. Трется о них своими колючками, отросшими за эту непростую ночь. Влипаю в его мощное тело, вдыхаю его запах, чтобы спустя мгновение снова поймать его сияющий взгляд и прошептать:

— Мне кажется, я умру, если ты меня отпустишь.

— Никогда, — твердое в ответ.

И он не отпускает, сплетая наши пальцы, даже когда уверенно ведет машину. Мы молчим, но, странно, нам совершенно не нужны разговоры. И мне впервые так комфортна тишина. И нет, не потому, что нам не о чем говорить. Думаю, за тринадцать лет у нас найдется немало тем для споров и неспешных бесед. Я просто наслаждаюсь тем, что он рядом. И мне впервые за последние годы не хочется ни о чем думать, ничего планировать. Мне не нужно быть сильной. Я могу быть просто женщиной рядом со своим мужчиной.

Тихо улыбаюсь, ловя себя на этих странных мыслях, которые я гнала прочь от себя тринадцать лет, убеждая свое глупое сердце в чем-то эфемерном. А оно упрямо не хотело мне верить, стуча в полную силу лишь в те короткие мгновение, когда на дверях своей квартиры я находила крафтовый конверт с новой открыткой. Конверт с жизнью, придуманной специально для меня.

Когда мы подъезжаем к дому брата, нас ждут. В беседке у дома слышен детский смех и тихие голоса взрослых. На дворе глухая ночь, темная, какая бывает незадолго до рассвета, а тут — веселье. Притормаживаю у машины, когда Руслан все-таки вытягивает меня из салона.

Ноги словно прирастают к земле, когда из беседки появляется хрупкая девчушка. высокая, закутанная в плед и...нереально счастливая, несмотря на все, что ей пришлось пережить. А еще Руслан прав — она моя точная копия. И сердце хуком врезается в ребра, когда она улыбается такой папиной улыбкой. Когда громко и звонко заявляет:

— Папа приехал!

А потом со всего маху падает куда-то глубоко, потому что я вижу улыбку Руслана. Вижу его счастливые глаза. Чувствую его радость, живую, плещущуюся в нем через край, и ладонь, сжимающую мою. Она и удерживает меня в реальности, не дает упасть.

А я смотрю, как Богдана осторожно подходит к нам, смотрит сначала на наши сцепленные руки, потом на Руслана, всем своим видом требуя ответа. И сейчас так похожа на своего отца, что прикусываю губы, пряча улыбку.

— Это Саша, — не задерживается с ответом Руслан. — Она…

Но Богдана не дает ему закончить, снимает с шеи подвеску в форме домика. Плед падает к ее ногам и я вижу на ней пижаму с рыжим Твитти на кофте. Все-таки улыбаюсь, вспомнив, что носила такую же пижаму, наивно веря, что она спасет мое тело от поползновений Руслана. Ага, как же. Не знаю, как ему удавалось, но каждое утро я просыпалась абсолютно голая, прижатая к его горячему боку. А уж потом...

Смахиваю воспоминания, жаром окатившие щеки.

Богдана же раскрывает домик и вынимает из нее маленькую фотографию. Двор брата хорошо освещен и когда Богдана разворачивает снимок, внимательно смотрит, я вижу там нас...меня и Руслана, хоть я немного обрезана. Но Богдану это нисколько не смущает. Почему-то мне кажется, она уже давно засмотрела этот снимок до дыр.

Поэтому она почти не смотрит на него, когда протягивает его отцу и:

— Она на-ша, — по слогам, чуть запинаясь, подводит черту наше рыжее чудо.

И, раскинув руки, обнимает нас под изумленным взглядом Руслана и под тихие аплодисменты семьи Костроминых во главе с жутко довольным братом.

А я утыкаюсь носом в рыжую макушку и тихо вдыхаю сладкий аромат своего счастья.

Через двадцать минут Богдана спит, руками и ногами обняв Руслана, просто распласталась на нем. Руслан перебирает пальцами ее тугие кудри, тихо напевает колыбельную. У него волшебный голос, низкий, бархатистый и ласковый, как шелест волн. Я стою в дверях, боясь пошевелиться. Сердце стучит, как припадочное, потому что никогда...никогда раньше я не видела Руслана таким. Он словно поймал солнце. Сам стал солнцем и так легко поддаться искушению, купаться в его тепле, но...я там лишняя.

Медленно, на носочках, пячусь назад. Лишняя. Нет, я все понимаю. И, наверное, реакция Богданы на меня — это нечто из ряда вон. Она вот так легко меня приняла? В голове до сих пор ее звонкий голосок: «Она наша». Ее улыбка и запах...сладкий, как мед. Только...почему так больно? Так, что сердце вот-вот лопнет в груди. Взорвется, разворотив все внутренности к чертовой матери. Видела такое на практике в Меде, когда сходила с ума…

Закусываю ладонь и сползаю по стеночке, загоняя поглубже вновь рвущиеся наружу слезы.

— Леся? — голос подруги бьет по вискам хуже боли, что рвет грудь. Поднимаю голову. Айя стоит рядом, взъерошенная, встревоженная и такая...счастливая. Странно, учитывая ее беспокойство в синих глазах. Но...это счастье...она пропитана им. Оно в ней вместо крови течет по артериям, разгоняет до запредельных цифр ее материнское сердце.

А мое? Что с моим сердцем? Почему оно так болит?

— Айя, — улыбаюсь дрожащими губами и чувствую, как слезы все-таки катятся по щекам.

— Леська, ну ты чего? — она садится рядом, вытягивает ноги.

Кладу голову ей на плечо. Она пахнет выпечкой и домом. Так тепло.

— А я не Леська, — вдруг выдыхаю, всхлипнув.

Подруга смотрит на меня, выгнув свою идеальную бровь. В синих глазах — рыжие точки, так похожие на смешинки. Снова всхлипываю и кулаком нос вытираю, как в детстве.

— Я теперь Сашка, — отвечаю на невысказанный вопрос подруги.

— Сашка… — повторяет подруга. — Это правильно. У тебя теперь семья.

— Даа, — протягиваю, хлюпнув носом. — Только не нужна я им. Никому не нужна…

— Ууу, — тянет подруга многозначительно. — Так, подъем. — Она резво встает, от неожиданности я чуть не падаю, но Айя тянет меня за руку. — У меня есть отличное средство от твоего «не нужна».

— Пить будем? — усмехаюсь, когда мы усаживаемся в беседке на улице. Айя выставляет на столик пузатую бутылку коньяка, стаканы, несколько блюдец с нарезкой, фруктами, шоколадом.

— Тараканов топить, — веселится Айя.

А я присматриваюсь к подруге. На ней домашний костюм: брюки и футболка, светлые волосы заплетены в свободную косу, а на красивом лице мягкая улыбка.

— Айка, как я по тебе соскучилась.

Айя смеется, разливая коньяк по бокалам. Здесь хорошо. На востоке розовеет небо. Цикады еще стрекочут, но где-то далеко, ночным эхо. Вокруг полными бутонами цветет чайная роза. Ее аромат, такой сладкий, от которого щемит в груди. Сердце уже не так лупит по ребрам, но все равно болит.

— Хорошо у вас тут, — делаю глубокий вдох, позволяя чайному запаху заполнить легкие. Отпиваю коньяк. Терпость напитка пьянит, вяжет язык мягким бархатом и теплом стекает по горлу. Только ничерта не помогает. Отставляю бокал. Не хочу пить. Совсем. Перевожу взгляд на задумчивую подругу. Мягкая такая, нежная и вдруг ловлю себя на мысли, что Алексу невероятно повезло с женой, а подруге очень к лицу материнство. — И ты...похорошела. Материнство тебе к лицу.

Айя тихо смеется, заправляет за ухо светлую прядь волос. А мне почему-то становится неуютно рядом с ней, такой красивой. Она как будто сияет изнутри. Все-таки верно говорят, что счастливых женщин видно сразу.

— Что случилось, подруга? Куда делась та сильная и смелая оторва, которую я знала? — она смотрит внимательно, и под ее испытующим взглядом я тянусь к бокалу, катаю его в ладони, наблюдая за янтарной жидкостью.

— Тараканы сожрали, — припоминаю ей ее шутку. Айя фыркает. Но этот ответ ее не устраивает. А у меня нет ответа на ее вопрос. Зато есть другой, который сейчас кажется самым правильным. И который, наконец, усмиряет боль. Хотя я точно знаю, что она никуда не делась, просто крысой сбежала в темный угол. Потому что эти простые три слова ровным счетом не меняют в нашей поганой реальности: — Я люблю его. С шестнадцати лет люблю. С самой первой встречи, когда приперлась к нему, вымокшая, плачущая. С того момента, как он купал меня, а потом лечил.

Вздыхаю и ловлю на себе изумленный взгляд подруги.

— Охренеть, — выдыхает светлая девочка Айя и залпом осушает бокал.

— Ого, — только и могу выдать, наблюдая за ее пассами. — Хотя...сама в шоке.

— Руслан в курсе?

Качаю головой. Как он может быть в курсе, если это я поняла только сегодня? В тот самый момент, когда он пообещал никогда не отпускать. Накрыло просто осознанием, какая я была дура. Потратила столько лет на миражи, принимая за любовь какую-то несвязную ерунду.

— Но зато теперь ясно, почему ты ушла от Корзина, — она отрывает бубку винограда и кладет в рот.

— Я не уходила...Стоп! Что значит, ушла от Корзина? С чего ты взяла?

Айя хмурится. А потом рассказывает, как несколько недель Корзин приходил сюда. Это было в тот день, когда меня арестовали. Он приходил, хотел поговорить с Алексом, но того не было дома. Тогда он Айе и сказал, что брат мой добился, чего хотел — я от него ушла.

— Говорит, записку оставила, вещи забрала…

— Ерунда какая-то, — перебиваю, растирая переносицу. Действительно, ерунда. Да, я оставила Корзину записку, в которой написала, что меня подставили и чтобы он ни в коем случае не совался в это дело. Даже фамилию следователя написала. И никакие вещи не забирала. Но с другой стороны, это объясняет тот факт, что ни Алекс, ни Корзин не приходили ко мне в СИЗО. Они просто решили, что я сбежала от мужа в неизвестном направлении. Зато приходил Руслан. Но он меня не подставлял. Тогда кто?

— Не ерунда, — возражает Айя и кладет на стол передо мной измятый тетрадный лист. Я долго вчитываюсь в строки, написанные аккуратным и очень похожим на мой почерк. Вот только эту записку писала не я.

— Я не писала записку. Вернее, писала, но совсем о другом.

— Тогда кто? Это же твой почерк, верно?

Мой — да, только не мой. Черт! Замираю, припечатав ладонями листок к столешнице. Все так. Точь-в-точь. Но не совсем. Я всматриваюсь в завитушки букв и не верю собственным глазам.

Я точно знаю, кто написал эту записку. Осталось выяснить, зачем?