Леся и Рус

Глава седьмая: Рус.

И над холодными крышами

Падает, как будто с небес вода.

Ты ведь не поверишь, но я всегда

Чувствую тебя душой.

Alekseev «Чувствую душой»

Все правильно. Удар левой. Лязг цепи сливается с раскатом грома. Все правильно. Колено впечатывается в низ груши. И новый раскат дрожит в стеклах за спиной. Она заслужила. Только почему так хреново? Рычу, пробивая серией ударов. Ветка жалобно хрустит. Усмешка кривит пересохшие губы. И снова серия ударов. Усмирить вонючую совесть, которая так некстати прет изо всех дыр, сбивает дыхание и толкает на необдуманные поступки.

Выдыхаю, опустив руки, и делаю шаг назад, под проливной июньский дождь, накрывающий колким покрывалом. Подставляю тяжелым каплям лицо, жмурюсь, восстанавливая дыхание. И сердце в груди срывает с тормозов пульс. Херня какая-то, ей-богу.

Гром дрожит под ногами и отдается в каждой клетке напряженного тела, вибрирует под кожей. Опускаю голову, разматываю бинты. Неуклюже, пальцы трясутся, как у запойного алкаша. Или полного психа, что не так далеко от истины. Потому что уже две недели в голове только она. И дикое, неконтролируемое желание вернуться в ту чертову камеру и забрать ее оттуда, даже если она не хочет этого. Холодный дождь смывает с разбитых костяшек кровь. Сжимаю кулаки, чувствуя, как колкая боль стягивает мышцы. И только эта боль не позволяет с головой нырнуть в бездну по имени Ксанка.

Умываю лицо дождевой водой, упираюсь лбом и ладонями в ствол старой липы. Дыхание рвет по швам легкие, а кто-то дергает за майку.

Резко оборачиваюсь. Она стоит в шаге от меня и снова гладит чертову кошку. Тоненькое платье насквозь промокло и висит на ее хрупкой фигурке бесформенной тряпкой. Волосы взъерошены, а дыхание частое-частое. Снова убегала? От кого на этот раз? Клякса в ее маленьких ручках довольно урчит, не обращая внимания на дождь. Черт! Дождь...и она...такая маленькая, промокшая и...моя.

Приседаю на корточки напротив, не отпуская внимательный взгляд. Совершенно взрослый.

— Промокнешь, — и протягиваю ей руку, хотя должен хватать в охапку и отогревать. Но...она аутистка и вряд ли мои резкие движения добавят очков в ее карму. Поэтому вот так...под проливным дождем, дрожащей рукой я ощущаю тепло ее маленькой ладошки. И боль взрывается внутри, иссекая осколками, разрывая в хлам все то, что еще жило внутри меня. И я закусываю губу, захлебываясь криками собственных демонов.

А она...вдруг выпускает из рук Кляксу, которая тут же прилипает к моим ногам, трется, требуя ласки, и обнимает меня так крепко, что я едва удерживаюсь на ногах. Прижимаю ее к себе так крепко. Моя родная. Моя хорошая. Моя...дочка.

Новая вспышка молнии слепит, и я зажмуриваюсь до ярких кругов перед глазами, потому что все это кажется неправдой. Я не понимаю, что происходит, но ухо опаляет детское дыхание, а следом тихое и надломленное:

— По-мо-ги…

Рывком поднимаюсь на ноги и иду в дом, боясь, что неправильно расслышал, померещилось, игра воображения и звуков грозы. Аутисты не говорят, не смотрят в глаза и не просят помощи.

Вхожу в дом, захлопываю за собой дверь. Ставлю Богдану на пол и сейчас, в свете лампы вижу то, что прятала в своей темноте ночь и холод ливня. Ссадины на лице. Их много, словно Богдана пропахала своей мордашкой по битому стеклу. И платье не платье вовсе, а лохмотья какие-то и рваные следы на светлой ткани, темные пятна: не то грязь, не то кровь. Сглатываю горькую злость с противным до тошноты страхом.

— Богдана, — зову, и она вздрагивает, пятится назад и мотает головой. И тут же всхлипывает, когда мокрая ткань путается в ее...босых ногах. Что за херня тут творится?

— Ладно, — вздыхаю, примирительно вскинув руки. — Не нравится Богдана, — и снова рывок назад и выставленная вперёд ладошка. Черт, что же случилось, что она даже собственное имя боится? — Земляничкой будешь? — ведь ты так похожа на свою мать. — Землянику любишь?

Качает головой.

А следом:

— По-мо-ги…

И ветер воет в черной пустоте. Огромная дыра в ничто, где надрываются мои демоны. И голова раскалывается. Нужно лекарство, иначе накроет по первое число. Только...нельзя бросать ее. Никак нельзя.

— По-мо-ги, — и протягивает мне кулачок. Осторожно продвигаюсь к ней на полшажочка. Богдана разжимает пальчики и роняет мне на ладонь раскрытый медальон. Смотрю на украшение: серебряный домик, ручная работа, очень искусная. А внутри маленькое фото и гравировка. Вода стекает по лицу, размывает снимок и буквы. Стягиваю с вешалки куртку, вытираюсь и кажется, подыхаю просто на месте. В медальоне моя фотография. Чёрно-белый снимок, где я с большим трудом пытаюсь быть серьезным, потому что Ксанка просила не ржать, как идиоту. И пока я пытаюсь понять, откуда у Богданы этот медальон, она снова тянет меня за майку:

— Помоги, па-па, — и падает, как подкошенная, прямо мне в руки.

Ее слова звенят в ушах, заглушая дикую какофонию демонов, загоняя их по темным углам. Ее надломленный голосок, такой тихий, угасающий. И она сама такая хрупкая, словно хрустальная. Я держу ее на руках, прижимая к себе, пытаясь растормошить и...ничего не могу сделать. Паника обнимает ледяными пальцами, звенит позвонками, вынимая их по одному...выбивая почву из-под ног. Паника сжимает в кулак сердце, хрустит ребрами и распугивает к чертовой матери всех демонов, которых десять лет психушки так и не усмирили.

Опускаюсь на колени, легонько встряхиваю Богдану. Но та словно тряпичная кукла поднимается и опадает. Безвольная. Сломленная. С изрезанным лицом. Бледная. Словно неживая. И мир плывет перед глазами.

Боль прожигает раскалёнными иглами, впрыскивает в застывшие вены дозу адреналина. Бросаю взгляд в сторону и выхватываю мутным взглядом рыжий комок, впившийся в лодыжку. Встряхиваю головой, отгоняя суку-панику.

— Клякса, брысь, — шиплю на кошку. Та смотрит недоверчиво, не разжимая хватки. Боль отрезвляет. Умная тварь, надо же. — Брысь, я сказал! — рявкаю.

Поднимаюсь на ноги и в гостиную. Укладываю Богдану на диван, на шее нащупываю пульс. Сильный, ровный. Это хорошо. Облегчение подкашивает колени и я опускаюсь на пол, но тут же срываюсь с места. Нахожу телефон, попутно прихватываю ножницы. Осторожно разрезаю платье, снимаю с Богданы и закусываю губу, потому что полное дерьмо. И мои демоны рвут поводки и ошейники, скалят свои пасти, потому что её узкая спина в ссадинах и царапинах. И я хочу убить того, кто сделал это с моей девочкой. В аптечке нахожу нашатырь, бинты, перекись. Возвращаю Богдану в сознание. Она громко чихает и жмурится, как Клякса, развалившаяся на подушке рядом. А потом вдруг вся подбирается, подтягивает к животу коленки и перехватывает мое запястье с флакончиком. Я сказать ничего не успеваю, а она, как заправская ищейка, втягивает своим маленьким носиком мой запах и моментально расслабляется.

Усмехаюсь, ловя себя на мысли, что эта малышка не только внешностью в маму пошла, но и повадками. Видимо, последнее тоже в ДНК записано, как на жёсткий диск: закодировано и запаролено.

— Тебе нужно переодеться... Звёздочка, — говорю почти шепотом. Малышка улыбается и открывает глаза, невозможно зелёные, сочные, как созревшая “антоновка” и даже привкус на языке кислит. Только поэтому не сдерживаю улыбки, хотя у самого внутри все в клочья и ярость рвет жилы.

Пока я помогаю Богдане переодеться, осматриваю ее ссадины. Осколков не видно, но я же не врач. У меня даже пальцы дрожат, когда я обтираю их перекисью. А моя маленькая храбрая девочка даже не морщится, только каждый раз чуть вздрагивает. Закончив, заворачиваю ее в одеяло. Врачу ее все равно показать надо и немедленно. Махровым полотенцем вытираю ее волосы, закручивая на голове невиданных размеров чалму, отпаиваю липовым чаем с медом.

И только когда она притихает в обнимку с Кляксой, на носочках выхожу в коридор и набираю номер.

— Мне нужна твоя помощь, Алекс, — выдыхаю в трубку, сползая по стеночке на пол. А сам глаз не свожу со спящей дочки. И сердце по ребрам барабанит, как бешеное. Колотит всего, зуб на зуб не попадает. Но я двинуться не могу. Нельзя ее оставлять одну. Нельзя.

— Что-то с Леськой? — тут же настораживается Алекс.

— Нет, — выдыхаю судорожно. Ощупываю карманы в поисках сигареты и только сейчас обнаруживаю, что до сих пор во всем мокром. И сигареты промокли. И колотит меня наверняка от холода, но плевать. Сжимаю в кулаке бесполезную пачку. — С твоей сестрой все в порядке, — заплетающимся языком, безбожно коверкая слова, но, кажется, Алекс все понимает. — Майор каждые два часа отзванивается. Скоро матом посылать начнет, потому что я обещал ему с делом помочь, а сам…

— Что случилось, Рус? Ты где?

— Дома я, — выдыхаю. Сжимаю и разжимаю кулаки, загоняя свою слабость куда подальше. И речь становится внятней. Вот так. — Со мной девочка, двенадцать лет. И ей нужен врач.

— Скоро будем, — отчеканивает Алекс без лишних вопросов.

Алекс действительно приезжает очень быстро, словно не живет за пару сотен километров, а через забор перемахнул. Пожимает мне руку и смотрит так внимательно, словно пытается отыскать во мне меня самого.

— У тебя тахикардия, — говорит тоном врача. — Ты точно в порядке?

Киваю, хотя точно не в порядке, еле на ногах держусь, мотает так, что я уже пересчитал все углы в доме. Но я хрен признаюсь в этом, потому что я должен быть сильным сейчас. Ради Богданы. Бросаю взгляд на девчонку за его спиной. Миниатюрная брюнетка с кукольным лицом и медицинской сумкой через плечо. Алекс прослеживает мой взгляд, не выпуская руки. И мне не нравится его хватка, потому что его рука удерживает меня на весу. И злость горчит на языке: ненавижу быть слабаком.

— Это Даша Крушинина, — говорит Алекс. Цепляюсь за знакомую фамилию. Крушинина. Точно не сестра, потому что сестру Игната зовут Ольга. Жена? — Она лучший детский врач, — тут же добавляет Алекс, словно пытается меня убедить в том, о чем я даже не пытаюсь возразить.

— Доброй ночи, — здоровается Даша, переступая порог моего дома. Кривлю губы в подобии улыбки. Мою ночь вряд ли назовешь доброй. Она все понимает без слов, но не тушуется под моим взглядом.

— Где девочка? Мне нужно ее осмотреть.

— В комнате, — указываю на дверь гостиной. Девчонка быстро сбрасывает обувь, блестящую каплями дождя куртку.

— А руки где можно помыть? — и снова внимательный и прямой взгляд на меня. Изучает, присматривается.

— На кухне, — еще один кивок в сторону кухни. Она быстро скрывается в кухне, я слышу журчание воды. А когда она снова появляется в коридоре, подхватывает сумку, я останавливаю ее. Алекс тоже разделся.

— Только со мной.

Она замирает как вкопанная, словно налетела на невидимую стену. Я и есть стена. И будь она трижды отличным специалистом, без меня она и на шаг не подойдет к моей девочке. Больше никто не подойдет.

— Рус, Даша… — делает попытку меня успокоить Алекс.

— Она моя дочь, — по слогам выдыхаю я. — И никто не подойдет к ней без меня. Никто.

— Дочь? — изумляется Алекс и явно ждет продолжения, но я сейчас не настроен на откровенные разговоры. Тем более моя история не понравится Алексу.

— Я доходчиво объяснил? — не отпуская внимательного темного взгляда девчонки.

— Без проблем, — пожимает плечом.

Когда мы входим в комнату, Богдана сидит на краю дивана: взгляд пустой, а руки методично гладят притихшую на ее коленях Кляксу. Она не реагирует на наше появление: не вздрагивает, не поворачивает головы. Не отзывается на приветствие Даши. Обхожу диван, присаживаюсь на корточки и ловлю зеленый расфокусированный взгляд малышки. Твою ж мать! Нельзя ее было оставлять одну. Она снова выпала из реальности и мне страшно до трясучки, потому что я ничерта не знаю, как ей помочь.

— Богдана, — зову осторожно. Никакой реакции. Тогда беру ее ладошку и прикасаюсь ею к своей щеке. Она вздрагивает, ловит меня взглядом. Клякса спрыгивает с ее колен и она обеими руками цепляется за меня.

— Па-па… — шепчет, запинаясь на каждой букве.

— Привет, звездочка моя, — тяну улыбку, но губы дрожат. Нет, блядь, это не слезы. Мужики не плачут. Это просто дождь, все еще стекающий с моих волос.

— Па-па… — повторяет, обнимая меня за шею и спустя удар сердца ныряет в мои объятия. Прижимаю ее к себе бережно, помня о ранах на ее худенькой спине, глажу по растрепавшимся волосам и закусываю губу, потому что боль дробит внутренности и отчаяние растекается по венам. Даже демоны и те заткнулись, усравшись того дикого, что росло и ширилось с каждым рваным вдохом.

— Я здесь, звездочка. Здесь. И я никому тебя не отдам, слышишь?

Богдана тихонько всхлипывает.

Сглатываю противный комок, отрываю от себя дочку и заглядываю в ее влажные зеленые глаза. Только в глаза, потому что видеть ее исцарапанное лицо выше моих сил. Сорвусь к чертям, и тогда даже чудо не спасет ублюдка Воронцова.

— Звездочка, знакомься, это Даша, — говорю, когда Крушинина обходит диван и приседает рядом с нами. Улыбается так тепло, словно моя девочка ей самая родная. Мысленно ставлю зарубку ее профессионализму. Богдана напрягается, еще сильнее льнет ко мне. — Не бойся, она хорошая. Даша врач и приехала, чтобы посмотреть...твои раны. Ей нужно их посмотреть. А я буду рядом, договорились?

Богдана кивает и позволяет Даше себя осмотреть. Та все делает быстро и аккуратно, напевая под нос какую-то детскую песенку. И ее веселый мотивчик расслабляет Богдану. По крайней мере, она не шарахается от каждого прикосновения, пока Даша обрабатывает ссадины и царапины.

— Ну вот, — улыбается обескураживающе. И кажется не намного старше моей двенадцатилетней дочери. Такая светлая и открытая, словно кто-то щедро одарил ее нежностью. Не удивлюсь, если детишки ее просто обожают, а она таскает домой всяких бездомных котов и собак. И не замечаю, как сам улыбаюсь. — И совсем ничего страшного, правда?

Складывает сумку, из которой доставала вату и какую-то мазь.

— Ты не против, если я еще приду? — спрашивает у Богданы. Та качает головой — она не против. — Вот и славно, — подмигивает игриво, хотя ситуация совсем не располагает к веселью. Но она...детский врач и умело сглаживает острые углы повисшего над нами отчаяния. — А сейчас отдыхай, а мы с твоим папой чуток поболтаем. Отпустишь его?

Она отпускает нехотя, глядя на меня с такой надеждой, что сердце со всей дури врезается в ребра, разламывая их к чертям собачьим. Невольно тру грудь. Целую свою малышку в кончик носа, укутываю в одеяло, подсунув под бок урчащую Кляксу, и выхожу на кухню, где Алекс уже сварил всем кофе. Сам сидит на подоконнике. Даша устроилась за столом. А я подпираю плечом дверной откос, оставляя в поле зрения открытую в гостиную дверь.

— Девочку нужно везти в больницу, — нарушает тишину Даша. — И чем быстрее, тем лучше. Я не знаю, что произошло, но… — вскидывает голову, прожигая меня насквозь яростью в потемневшем взгляде. Такой чистой и разрушительной, что меня покачивает от силы тайфуна в ее глазах. — Как вы могли? Какой же вы отец? Убила бы…

— Даша, — обрывает ее Алекс.

А я принимаю каждое слово этой колючей девчонки. Такой искренней, живой и откровенной, что у меня внутри все леденеет. Она права. Сто тысяч раз права. И даже тот факт, что еще месяц назад я даже не подозревал о существовании дочки — меня не оправдывает. Я ее отец, даже если по закону — это не так. Отец и я позволил случиться всему этому дерьму.

— Мне нужно сообщить в соцслужбы...А вы...вас…

— Даша! — рявкает Алекс. — Рус, кто эта девочка?

— Я же сказал: моя дочь.

— Какая нахер дочь, Руслан? — не сдерживается Алекс. — Месяц назад не было никакой дочери, — отмечаю, как резко оборачивается на него Даша и смотрит растерянно.

— А теперь есть. Что нужно в больницу?

Даша перечисляет на автомате: тапочки, пижама, зубная паста, щетка, полотенце….

— Хорошо. Я все куплю.

— У вас нет ее вещей? — настораживается Крушинина.

Качаю головой. И документов нет, черт.

— Может, вы объясните, в чем дело?

— Сам хочу знать, — подливает масла в огонь Алекс.

Но я игнорирую их попытки меня допросить.

— Раны на теле Богданы, — говорю сухо, и горло нещадно дерет, потому что хочется орать и крушить все подряд, а я держу себя в кулаках спокойствия. Знаю, мой срыв никому не поможет. — Это от стекла?

— Скорее всего, — быстро соглашается Даша. — Она словно на что-то упала. Они неглубокие, но ее общее состояние очень поганое. И психолог ей бы не помешал. У нас в центре…

— Психолог будет, — перебиваю.

— У нас отличные специалисты, — возражает Даша.

— Да мне насрать. Будет так, как говорю я, или валите отсюда нахрен.

— Девочке нужна специализированная помощь…

— В вашем центре, я не против, — договариваю за нее. — Но психолог будет мой.

Крушинина сдается быстро, здраво рассудив, что спорить бессмысленно и чем быстрее придем к общему знаменателю, тем лучше для Богданы.

— Вот и славно. Дайте мне десять минут.