Летним вечером

„ДИПЛОМАТ“

Полдень. По людной и шумной улице, размахивая сумкой, неторопливо возвращался из школы шестиклассник Никита Огурцов. На вид ему меньше двенадцати лет. Он мал ростом, толстоват. В классе его дразнят «бочонком». Пальто у него застегнуто только наполовину, шапка съехала набок, а лицо выражает самое благодушное настроение.

Время от времени останавливается, читает давно знакомые вывески сначала как положено, потом буквы переставляет с конца: аптека — акетпа, почта — атчоп…

Накануне выпал первый снег, и улица от этого кажется шире и просторнее. Воздух необыкновенно прозрачен. Ноябрьское солнце висит невысоко, но светит ярко. Снег сверкает мириадами ослепительно блестящих точек, так что становится больно глазам, и люди жмурятся и улыбаются, радуясь первому снегу.

Улица полна знакомых шумов. Резко гудят автомобили на перекрестке, веселыми звонками перекликаются трамваи, шуршит под ногами снег. Возле огромной витрины, над которой блестит золотыми буквами вывеска «Спорттовары», Никита замедляет шаги и прежде всего кидает взгляд на правый угол, туда, где лежит предмет его мечтаний — беговые коньки.

Вспоминает, как папа, просматривая школьный дневник, похвалил его за отметки и сказал, что если и дальше будет учиться так же хорошо, он обязательно купит ему коньки.

Сегодня как раз папин день рождения. Вечером придут гости, папа, как всегда, станет особенно добрым и, если попросить как следует, он действительно купит.

Никита подхватывает сумку с книгами под мышку и в радостном возбуждении мчится по улице.

Дома, еще в прихожей, слышит он, как на кухне гремят кастрюлями. Это возится у плиты домработница Глаша.

— А, это ты. Ники! — выглядывая из кухни, говорит мама.

В это время Никита привык видеть мать лежащей на кушетке и листающей «Журнал мод», но сегодня она тоже на кухне.

Никита быстро кладет сумку и проскальзывает на кухню. Красная, распаренная Глаша стоит возле плиты, а перед ней на тарелке горкой лежат пирожки, такие румяные и поджаристые, что Никита не может удержаться, чтобы не взять один.

— Ники, ты опять испортишь себе аппетит, — укоризненно говорит мама. — Скоро будем обедать.

Мама всегда называет Никиту «Ники». По правде сказать, ему это не очень нравится, особенно когда она называет его так во дворе, в присутствии мальчишек.

— Глаша, — обращается к домработнице мама. — Накрывай на стол. Сейчас Петр Леонтьевич придет.

Приходит с работы отец, и все садятся обедать.

Никита с аппетитом ест борщ и прислушивается к разговорам. Папа опять начинает рассказывать про какого-то Тимофея Ильича: он ужаснейший человек, карьерист, выскочка и подхалим. Но начальство почему-то ценит его и недавно выдвинуло на должность, которую, по всем расчетам, должен был занять папа.

Мама внимательно слушает и поддакивает. Но вот в прихожей громко дребезжит звонок, родители переглядываются, папа недовольно морщит лоб, а Никита срывается с места: встреча гостей — его обязанность.

— Постой, постой! — останавливает его отец. — Если будут спрашивать меня, скажи… что я еще не приходил.

— А если это Аделаида Петровна, — торопливо добавляет мама, — скажи, что я ушла к портнихе.

Никита вприпрыжку бежит к двери и откидывает крючок.

На лестничной площадке стоит незнакомый мужчина в промасленной телогрейке. У него худое, давно не бритое лицо, через всю щеку тянется багровый рубец. Должно быть, он не шел, а бежал, потому что грудь его высоко вздымается, дышит он тяжело и прерывисто.

— Здравствуй, малец, — хрипло говорит он, отдуваясь и делая шаг вперед, в прихожую. — Мне бы Петра Леонтьевича. Он дома?

— Да… Ой, то есть… нет! Он еще не приходил.

— Не приходил? Вот досада! Где же он тогда может быть? Не знаешь?

В словах человека такое неподдельное огорчение, что Никита невольно краснеет за свою ложь. К счастью, в прихожей темно.

Вошедший устало опускается на сундук возле двери, вытирает со лба пот и продолжает, словно рассуждая сам с собой:

— Понимаешь, малец, дело какое… Только Петр Леонтьевич вышел, а у нас чуть было авария не приключилась. Мастер говорит мне: «Беги, догони инженера. Он, наверно, еще до дому не дошел». Ну, я и побежал. Да вот незадача…

Человек с досадой машет рукой, встает и уже в дверях оборачивается, опять словно рассуждая сам с собой:

— Где бы это он мог быть?

При слове «авария» сердце Никиты тревожно сжимается, ему хочется сказать, что папа дома, что он тут, сидит за обеденным столом, но отступать уже поздно, и Никита продолжает лгать и изворачиваться так, как подсказывает ему его маленький житейский опыт:

— А он… а он вчера говорил, что у него какое-то совещание…

— Совещание! Какое совещание?

— Не знаю… Очень важное совещание, — добавляет Никита для большей убедительности.

— Ну, что ж. На нет и суда нет. — И человек уходит, устало вобрав голову в плечи.

— Кто это был? — спрашивает отец, едва Никита появился в столовой.

Никита исподлобья глядит на родителей, в ушах его все еще стоит взволнованный голос: «Понимаешь, малец, чуть было авария не приключилась». И он не знает, как еще папа отнесется к его выдумке о совещании.

— Там был такой… такой высокий, худой, со шрамом.

— Иванов, — догадывается отец. — Что ему нужно было?

— Он спрашивал тебя. Говорил, какая-то авария чуть не случилась.

На лбу отца гармошкой собираются мелкие складочки, тревожный взгляд останавливается на Никите.

— И что же ты сказал?

— Я… я ответил, — нерешительно мнется Никита, которому все кажется, что сейчас должна разразиться гроза. — Я ответил, что ты на совещании.

Складочки на лбу отца раздвигаются, лицо проясняется, и, засмеявшись коротким довольным смешком, он притягивает Никиту к себе и ласково треплет за вихор:

— Да ты у меня настоящий дипломат! Дипломат!

— Папа, — робко спрашивает Никита, — а как же авария?

— Ничего, обойдутся без меня, — сухо говорит отец. Вопрос Никиты ему, видимо, неприятен, потому что он добавляет недовольным тоном: — Ты ешь, котлета остынет.

Вечереет. Опять падает редкий пушистый снежок, и белые хлопья, вылетающие из темноты, как бабочки, кружатся в свете уличного фонаря, что стоит у самого дома. Никита включает настольную лампу и садится за уроки. Из прихожей доносятся звонки, смех, оживленные возгласы мамы, снова звонки, и внимание его рассеивается: Никита скользит взглядом по строчкам, но ничего не видит. Кое-как успевает закончить письменные задания и берется за географию.

Он прислушивается к голосам, долетающим из столовой и, заткнув уши, начинает читать: «Азия — огромная часть света… Когда в Сингапуре солнце стоит прямо над головой, на мысе Челюскин оно бывает совсем низко над горизонтом…» Голоса из соседней комнаты слышны все громче и громче… Никиту мучает любопытство, он не выдерживает, отрывается от учебника и долго смотрит через щель в двери.

Видит стол под желтым шелковым абажуром, бутылки, рюмки, блюдо с закуской… Рассматривает гостей. Почти всех их Никита хорошо знает: они не первый раз собрались за этим столом.

Вон с краю сидит Вадим Григорьевич — длинный, нескладный молодой человек в пестром клетчатом костюме, с ярким малиновым галстуком. Никита знает, что мама, а за ней и все гости начнут упрашивать Вадима Григорьевича спеть, а тот, как всегда, будет долго ломаться, ссылаясь на то, что простужен и сегодня «не в голосе». Но дело кончится тем, что мама сядет к роялю, а Вадим Григорьевич откашляется и начнет петь романс: «Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты». Все будут аплодировать, а мама станет уверять Вадима Григорьевича, что он пел сегодня «совсем, совсем как Лемешев». Потом, когда гости уйдут, мама с папой станут смеяться и говорить, что у Вадима Григорьевича не тенор и даже не баритон, а «козлетон» и что с таким голосом петь только в сарае, а не в приличном обществе.

Рядом с Вадимом Григорьевичем сидит Аделаида Петровна — толстая красивая дама. Мать угощает ее вишневым вареньем, и при этом на лице у мамы такое выражение, что кажется, не сделай Аделаида Петровна одолжение и не отведай варенья, случится нечто ужасное — землетрясение, потоп, мировая катастрофа.

«Интересно, — думает Никита, — что сказала бы Аделаида Петровна, если бы узнала, что сегодня за обедом мама в разговоре с папой назвала ее «старой лошадью»?»

Дальше всех, у противоположного конца стола, сидит гость, которого Никита видит впервые. Отец, обращаясь к нему, называет его Тимофеем Ильичей, и Никита, вспоминая сегодняшний разговор, решает, что это и есть тот самый «ужаснейший человек», который «обошел» папу по службе. Но странное дело! Сколько ни всматривался Никита в этого гостя, он не находил в нем решительно ничего ужасного. Держится гость просто и как-то незаметно, только пристально наблюдает за всеми, и Никите чудится, что в уголках губ его прячется усмешка.

Стрелки часов движутся к десяти. Никита знает, что сейчас и его позовут к гостям, в столовую. Такой порядок установлен давно, еще в те дни, когда Никита был совсем маленьким. Родители выводили его на середину комнаты, и он, картавя и перевирая слова, декламировал:

Гости шумно аплодировали; Аделаида Петровна, которая не была еще тогда такой толстой, гладила его голову и умиленно произносила всегда одно и то же: «Прелестный ребенок! Очаровательный ребенок!» А мама с папой таяли от удовольствия.

— Ники! — доносится из столовой голос матери. — Ники, иди же к нам. Хватит тебе заниматься.

Никита отскакивает от двери, поспешно одергивает рубашку и, выхватив из книжного шкафа первый попавшийся том Большой Советской Энциклопедии и придав лицу озабоченное выражение, выходит в столовую.

— Все занимаешься? — спрашивает его Вадим Григорьевич. — Грызешь, так сказать, гранит науки? Похвально, весьма похвально! Что это у тебя? Энциклопедия? М-да… Мудреная штуковина…

Вот уже который раз, заметив, что папе и маме это приятно, Никита появляется перед гостями с энциклопедией, и каждый раз Вадим Григорьевич называет ее «мудреной штуковиной».

— Он у меня дипломатом будет, — замечает отец.

Все выражают одобрение, и только в глазах Тимофея Ильича, чудятся Никите насмешливые искорки.

Гости расходятся далеко за полночь… Родители еще некоторое время сидят в столовой, делятся впечатлениями, и получается так, что о ком бы ни заговаривали мама с папой, они обязательно скажут одно плохое.

Перед тем как лечь в кровать, Никита еще раз нерешительно берется за учебник, но глаза слипаются.

«Ладно, завтра встану пораньше и выучу», — успокаивает он себя и, наказав Глаше разбудить его в половине седьмого, валится в постель и моментально засыпает…

Снится Никите густой лес. Верхушки деревьев сомкнулись над его головой, солнечные лучи не проникают вглубь, и Никита бредет по этому лесу почти ощупью. Вдруг впереди — поляна, а на ней — учитель географии Иван Максимович.

«Огурцов! — строго говорят он. — Покажи на карте Азию».

И видит Никита, что высоко над его головой, растянутая на двух соснах, висит огромная географическая карта. Такой большой карты Никита никогда не видел.

Он делает шаг вперед, хочет поднять руку, но рука не слушается, и самое страшное: Никита никак не может найти на этой громадной карте Азию. Все есть, все на своем месте, а Азии нет!

«М-да… Это мудреная штуковина», — говорит невесть откуда взявшийся Вадим Григорьевич.

«Ты не знаешь, где находится Азия?!» — кричит тоже неизвестно откуда подошедший Тимофей Ильич и начинает трясти Никиту за плечо. Никита оборачивается и с ужасом видит, что это не Тимофей Ильич, а лохматый бурый медведь, тот самый, которого Никита видел недавно в зоопарке. Никита хочет закричать и… открывает глаза. Возле постели стоит Глаша.

— Никита, я к тебе уже третий раз подхожу. Ты опоздаешь в школу.

Никита бросает взгляд на часы и в испуге вскакивает с теплой постели. Торопливо обрызгивает лицо водой, обжигаясь, выпивает чашку чая, хватает сумку и, на ходу жуя бутерброд, выбегает из дому. Родители еще спят.

Он едва успевает добежать до школы и раздеться, как в вестибюле и коридорах уже слышен звонок. Никита, опередив учителя на полминуту, влетает в знакомую дверь, на которой висит стеклянная табличка: «6-й класс «Б».

Урок географии.

Иван Максимович здоровается еще в дверях и внимательно обводит класс спокойными глазами. Лицо его, как всегда, немного суховато, подбородок чисто выбрит. Левой рукой он опирается о стол, а там, где должна быть правая, пустой рукав засунут в карман пиджака. Неторопливым мягким движением учитель раскрывает классный журнал.

— Пойдет отвечать… — размеренно говорит он и делает паузу.

Никита знает, что Иван Максимович сейчас просматривает весь список сверху донизу. «А вдруг меня» — мелькает мысль, и Никита втягивает голову в плечи. Сердце начинает колотиться так сильно, что ему кажется, будто стук этот слышит весь класс.

— Пойдет отвечать, — повторяет Иван Максимович и, закрывая журнал, добавляет: — Огурцов.

Никита тут же изображает на лице доброе настроение, вскакивает и быстро идет к доске.

— Сингапур — это порт на юге Азии, — громко и уверенно начинает он еще на ходу.

— Обожди, — останавливает его голос учителя. — Что было задано на сегодня?

— Азия… Величина, положение и очертания.

— Расскажи и покажи на карте.

Никита долго ищет указку, хотя она лежит на виду на столе, потом медленно подходит к карте.

— Азия… Азия — это огромная часть света. На севере ее мыс… мыс Челюскин… — Он несколько раз тщательно обводит эту точку указкой… — На юге… на юге…

— Ты не выучил урока?

Никита, опустив голову, изучает узелки на своих ботинках.

— Почему?

— Я… я не успел.

С дневником в руках возвращается он к парте и с горестным изумлением разглядывает графу, где против географии стоит двойка. Первая двойка за этот год! Она тонка, длинна, чуть запрокинута назад, в ней есть что-то ехидное.

Пятерки Иван Максимович всегда ставит с улыбкой, и они у него получаются четкие, круглые, веселые. Четверки и тройки он пишет потоньше. Двойки же ему, видимо, так неприятно ставить, что они получаются у него кривые и совсем тощие. Нет, лучше не смотреть на эту проклятую страницу!

Медленно бредет Никита после уроков домой. Возле магазина спорттоваров, он, как всегда, задерживается, но теперь знакомый блеск стальных лезвий уже не вызывает в нем тех радужных чувств, которыми он был полон накануне. Нет, не видать теперь Никите новых коньков, не видать, как своих ушей! Не кататься по сверкающему льду катка, который уже начали делать мальчишки на картофельном поле за домом.

Все так же, еле переставляя ноги, бредет Никита к дому, и когда поднимается по лестнице на третий этаж, у него такое чувство, будто к ногам привязаны пудовые гири.

Мамы, к счастью, нет, она ушла к портнихе. Дома одна Глаша, но она готовит обед, и ей не до него.

Никита проходит в свою комнату, садится у стола и сосредоточенно думает, подперев щеку кулаком.

Он представляет, как рассердится папа, узнав про двойку, как покраснеет, надуется и сразу станет чужим его лицо. «Дрянной мальчишка! — скажет он. — Вот как ты учишься!»

Тупым, невидящим взглядом обводит Никита комнату. Взор его равнодушно скользит по зеленым обоям, по картинам в дорогих золоченых рамах, по шкафу, за стеклами которого выстроились корешки энциклопедии. Потом Никита так же машинально и рассеянно переводит взгляд на письменный стол. На нем со вчерашнего вечера в беспорядке валяются книги, тетради. Вот лежит любимый блокнот в красном коленкоровом переплете. Рядом — цветные карандаши, альбом для рисования, чуть подальше — резинка с отпечатанным на ней лопоухим зайцем.

Резинка! Никите вдруг начинает казаться, что этот маленький, стертый с одного боку кусочек растет, пухнет, увеличивается в размерах. Ощущение это настолько явственно, что Никита закрывает глаза и трясет головой. А что, если… Нет, нет, только не это! Он хватает резинку и быстро, точно этот крохотный кусочек обжигает ему пальцы, выдвигает ящик стола, бросает резинку туда, подальше от глаз. Но мысль, однажды возникшая, уже не дает покоя и постепенно завладевает всем его существом. В комнате уже не один, а как будто два Никиты, и они вступают между собою в спор.

«Двойка совсем тоненькая, — шепчет тоном заговорщика один Никита, — ее легко стереть, подправить на пятерку, а потом, когда папа подпишет дневник, опять переделать ее на двойку. Резинка очень хорошая. Можно сделать так, что никто и не узнает».

«Нельзя, не смей этого делать! — с ужасом возражает ему другой Никита. — Если узнают, будет плохо».

«Как знаешь, — холодно соглашается первый. — А то можно было бы исправить».

«Нет, нет, не делай этого!» — шепчет второй, но голос этот звучит уже не так убедительно.

«А коньки? — настойчиво убеждает первый. — Подумай об этом. И потом: в следующий раз можно постараться и получить пятерку. Так что ничего плохого не будет, если немного схитрить».

«Ведь это обман!» — шепчет второй.

«Какой же ею обман? — зло отвечает первый Никита. — У папы на заводе чуть авария не случилась, а он и то велел сказать, что его дома нет! А ты такого пустяка боишься».

Эти доводы, кажется, окончательно рассеяли все колебания и сомнения. Никита решительно выдвигает ящик и достает резинку.

Через пять минут вместо тощей двойки в дневнике стоит аккуратная пятерка.

Вечером Никита с замиранием сердца входит к отцу в кабинет и дрожащей рукой протягивает ему дневник. Папа сидит в кресле и читает роман. Мысли его далеко, он с недоумением глядит на сына, точно видит его впервые и рассеянно спрашивает:

— Что такое?

— Подписать… Дневник.

— А, подписать?.. Сейчас, сейчас. — Папа раскрывает дневник, видит пятерку и улыбается: — Молодец! — говорит он, ставя размашистую подпись, и снова берется за книгу.

— Папа, — робко напоминает Никита, поспешно захлопывая дневник. — Ты обещал купить коньки. Ведь уже зима пришла!

— А-а-а, — смеется отец. — Извини, дружок, забыл, забыл. Хорошо, что напомнил. Можешь считать, что коньки твои. Завтра куплю. Ну, иди, иди, шалун, занимайся!

Никита на цыпочках, все еще не веря в удачу, идет к себе в комнату.

В воскресенье Никита появляется во дворе на новых коньках, и его сразу же окружают мальчишки. Все они долго рассматривают покупку, дают Никите советы.

— Ничего, подходящие! — тоном знатоков одобряют они, и в голосах их Никита слышит плохо скрытую зависть.

Он долго катается во дворе, потом уходит с друзьями в соседний парк, где на небольшом овальном озерце лед уже застыл. Домой возвращается Никита только под вечер, когда на улицах уже загораются фонари и над домами вспыхивают разноцветные огни реклам.

Никита поднимается по лестнице, уставший, раскрасневшийся, безмерно счастливый. В прихожей видит чье-то чужое и вместе с тем удивительно знакомое серое пальто с черным меховым воротником. Никита еще ничего не успевает сообразить, но неясное, безотчетное предчувствие надвигающейся беды уже начинает закрадываться в его душу.

— Кто это у нас? — шепотом спрашивает он у Глаши, но в это время дверь, ведущая в комнаты, распахивается, и на пороге появляется Иван Максимович.

— Вы извините меня, — на ходу говорит он, — но я сейчас спешу. Мне нужно зайти сегодня еще в два дома. Да вот и он сам, — добавляет Иван Максимович, увидев Никиту. — Здравствуй, Никита.

— Поди-ка сюда! — слышится из столовой голос отца, и голос этот не предвещает ничего доброго.

Никита медленно переступает порог и прежде всего видит красное, злое лицо отца. Мама лежит на кушетке и прикладывает к голове полотенце, смоченное в уксусе. На полу валяется его, Никитин, портфель, а на столе лежит дневник, раскрытый на той самой злосчастной странице.

— Дрянной мальчишка! — гремит над ухом Никиты отец. — Негодяй! Как мал, от горшка два вершка, и уже какой мошенник! Обманывать?! Кого?! Родного отца? Меня!?

— Боже мой! Боже мой! — стонет на кушетке мама. — Нет, я этого не перенесу! Ах, Ники, Ники! И в кого ты такой уродился?

Никита шмыгает носом и поднимает на родителей глаза, полные слез, словно опрашивая: в самом деле, в кого?