Лев Гумилев

Сразу же после смерти Анны Андреевны Льву Николаевичу пришлось включиться в изнурительную борьбу, чтобы вы­полнить волю матери, касавшуюся ее наследства и архива. По имевшейся устной договоренности архив поэтессы сын в полном объеме должен был передать в Институт русской литературы Академии наук (Пушкинский Дом). Однако юридически это чисто семейное соглашение никак оформлено не было. В последние годы, как уже отмечалось, мать и сын проживали порознь и фактически не общались. После смерти Ахматовой все ее вещи и рукописи оказались у Ирины Пуниной и ее дочери Анны Каминской, и те решили, что имеют право поступать с «бумагами» Ахматовой так, как считают нужным. Архив был искусственно раздроблен и продан в частные руки и Публичную библиотеку. К сожалению, Лев Николаевич не смог вовремя вмешаться и пресечь форменное разграбление и разбазаривание семейного архива. Когда же спохватился, дело было сделано и перерешить его мог только суд. Судебные разбирательства отняли у Л. Н. Гумилёва много сил и времени, но решение суда оказалось не в его пользу…

В 1967 году в личной жизни Льва Николаевича произошло знаменательное событие: прожив пятьдесят пять лет хо­лостяком, он женился на московской художнице Наталье Викторовне Симоновской (1920—2004). Они познакомились за два года до бракосочетания в гостях у общего знакомого — художника Юрия Матвеевича Казмичева, с ним Гумилёв дружил еще с довоенных лет. Будущие супруги с первого взгляда понравились друг другу. Но виделись редко — только во время деловых визитов Льва Николаевича в Москву. Тем не менее взаимная симпатия крепла от раза к разу и завершилась тем, что во время очередной встречи все у того же Ю. М. Казмичева тот полушутя предложил: «А почему бы вам не пожениться?» На что последовал дружный и уже не полушутливый ответ: «Очень хотим!»

Как все происходило дальше, Наталья Викторовна подробно рассказала сама: «<…>Мы договорились со Львом, что я перееду к нему в Ленинград 15 июня 1967 года. У нас обоих в то время было очень много работы. Я иллюстрировала занудную книжку о влюбленной пионерке в пионерском лагере. Она у меня совершенно не получалась, и я ее мусолила месяца два, приближался срок моего переезда в Ленинград, и за все это время от Льва не было никаких известий. Я в недоумении написала ему письмо, где вопрошала, не раздумал ли он на мне жениться. Он прислал открытку с коротким и ясным ответом: «Кончаю корректуру "Древних тюрок". Жду в назначенный срок. Уже вымыл пол».

И вот я приехала ранним утром 15 июня в Ленинград. Лев меня встретил на Московском вокзале, после чего мы бесконечно долго добирались сначала трамваем, затем автобусом до его жилища на Московском проспекте, где-то в самом его конце.

Перед домом мы остановились, и Лев сказал:

—Вот здесь я живу, на шестом этаже, видишь вон то окошко?

— Но почему у тебя над форточкой такое черное пятно? — спросила я.

—Да это мы так много курим.

Кажется, это пятно до сих пор сохранилось.

Надо сказать, я ожидала, что он живет скромно, но то, что я увидела, намного превзошло мои предположения. Комнатка —12 квадратных метров, узкая, длинная, в квартире «реабилитанс». Народу там было много и детей тоже. Но к нему они все очень хорошо относились. Был пьяница Павел — поэт, который его любил и сколотил ему, как мог, книжные полки, которые в конце концов рухнули на меня, и я заменила их отдельными застекленными секциями. Там жили Соня, Рая, Аня, Маша, все с детьми. Они ему помогали чем могли, и стирали, и клопов морили, и пол мыли, да и он помогал им как мог, даже с детьми гулял. Детей он любил и считал, что они никогда не мешают. Эта комната была его первым собственным пристанищем, где он до меня прожил 10 лет и уже много написал и защитил докторскую диссертацию. В квартире жил даже свой «родной» милиционер, который, очевидно по долгу службы, спрашивал: «Это что ты там пишешь, Лев Николаевич? Хунны твои — это за Китай или против Китая?” <…> С моим приездом жизнь его стала легче. Я взяла на себя все бытовые заботы, да и в душевное его состояние во многом пришел покой. Лев почувствовал во мне близкого человека, на которого он может положиться и которому может многое рассказать.

Вскоре после этого он начал работу над одной из своих любимых книг — «В поисках вымышленного царства». При написании этой книги свою работу с источниками он называл методом «исторической криминалистики». Этот метод был присущ ему во всех его работах. Книга «В поисках вымышленного царства» была им уже обдумана, и само написание произошло быстро — за два месяца. Но только в 1970 году эта книга вышла в свет.

Мы продолжали жить в тех же ужасающих условиях. Как-то в конце 1973 года нас посетил академик Б. Ринчен из Монголии, крупный ученый, приехавший в Ленинград проездом из Венгрии. Внешний вид его представлял внушительное зрелище — высокий красавец старик, статный, с седыми длинными усами, в роскошном национальном одеянии. Разумеется, его передвижения по Ленинграду не могли остаться незамеченными. Вскоре после этого посещения нам неожиданно предложили обменять нашу комнату на большую, и даже безо всякой доплаты. Мы, конечно, с восторгом согласились, только Лев предупредил, что он хочет жить лишь в старом городе. И в один месяц все свершилось.

Мы переехали на Большую Московскую. Комната огромная — 30 квадратных метров, рядом с Владимирским собором. Лев смеялся, что его поселили между Чернышевским (на доме висит доска) и Достоевским (музей-квартира): «Ну, наконец я на привычном месте — между двумя каторжниками».

Там мы прожили шестнадцать лет, соседей была всего одна семья, но того тепла и человечности, как в предыдущей квартире, мы в соседях уже не чувствовали.

При всей трагичности жизни Льва Николаевича мы прожили вместе счастливые годы. Он, верующий и богословски одаренный человек, понимал, что люди подвержены влиянию всех страстей и искушению дьявола, и только искреннее обращение личности к Богу способно преодолеть темные силы. Поэтому так умудренно, другого слова я не могу подобрать, он написал об этике людей пассионарных и людей трагической судьбы, которые верили в идеалы своего этноса или своей религии. Он рассказывал, как о своих близких друзьях, о степняках-кочевниках, «людях длинной воли», о византийцах и первых русских князьях, о первохристианах и о «волчьей стае» перворимлян, вознамерившихся отстоять себя на семи холмах древнего Рима, о Мухаммеде и его первых калифах. Он знал их всех как будто в лицо <…>».

Однажды журналисты затронули в интервью с Натальей Викторовной деликатный вопрос: «Многие жалеют, что Гумилёвы не родили ребенка, такого же талантливого, как его родители. И род Гумилёвых угас…»[39] Она ответила прямо, как на духу: «Дело не только в возрасте Ему было 52 года, когда мы поженились. Мне – 46… Наши дети – это наши книги. Мы пожертвовали всем, чтобы “рожать” такие работы. И потом Лев Николаевич все-таки был болен. Ему было бы трудно работать под детский гомон».

Действительно, Наталья Викторовна взяла на себя большую часть организационно-технической работы с рукописями Льва Николаевича. Она научилась печатать на пишущей машинке, впоследствии освоила компьютер и на протяжении почти четверти века перепечатывала написанные от руки тексты. Ежедневная «норма» у обоих была — три машинописных листа. Как книжный график Наталья Викторовна участвовала в подготовке к публикации некоторых работ Льва Николаевича в качестве издательского художника. Так, в 1970 году в ее оформлении вышла книга «В поисках вымышленного царства»…

В одном из интервью Наталья Викторовна сказала так: «Мне было с ним очень легко, так легко, что на одном дыхании я с ним 25 лет прожила. У него был очень хороший характер, никаких капризов не было. Я с ним была очень счастлива, а он говорил: мы с Натальей ни разу не поссорились. Я, конечно, попиливала его по мелочам, он все говорил – распилишь меня на две части, какую себе оставишь. Я говорила — обе. От него постоянно отказывались и ученики, и друзья, потому что общаться с ним было небезопасно, и, видимо, их вызывали куда-то и выставляли условия. Если бы они нам честно об этом говорили, нам было бы легче расставаться, но они искали какие-то поводы, устраивали разборки… И когда про Льва говорили, что у него дурной характер, он отвечал: я тот лев, который защищается. Сам он никогда ни на кого не нападал, наоборот пытался помочь <…>».

Действительно, до середины 1980-х годов Гумилёв оставался, что называется, под негласным надзором. С этой целью в коммунальные квартиры, где ему довелось жить, даже подселялись «сексоты», призванные сообщать куда положено о подозрительных вещах и опасных разговорах. Ни того, ни другого за много лет такого наблюдения, естественно, зафиксировано не было. Лев Николаевич примечал любые (как правило, достаточно неуклюжие) действия «органов», относился к происходящему с философским спокойствием и даже юмором. Раздражало только, когда в отсутствие хозяина в кабинете производили обыски, зачастую забирали для просмотра рукописи и книги, правда, через некоторое время всё возвращали на место. Лишь однажды задержали одну самую дорогую для Гумилёва книгу — сборник стихов отца, изданный до революции. Уходя на работу, Лев Николаевич вынужден был оставить на столе записку, адресованную настырным соглядатаем: «Начальник! Когда шмонаешь, не воруй, а книги клади на место, не то буду жаловаться на тебя». Спустя некоторое время книгу вернули…

В 1969 году произошла случайная встреча Льва Николаевича с его прежней возлюбленной Натальей Варбанец. Это было на трамвайной остановке, и Птица пыталась сделать вид, что не заметила его. Она даже села в вагон с передней площадки, чтобы избежать столкновения. Но Гумилёв протиснулся к ней через весь вагон, встал сзади и в полный голос (так, что все пооборачивались) прочитал отрывок из пушкинского «Руслана и Людмилы»: «Возможно ль! Ах, Наина, ты ли!/ Наина, где твоя краса?/ Скажи, ужели небеса/ Тебя так страшно изменили? » Ни слова не говоря и не оборачиваясь, Наталья сошла на первой же остановке. Сердобольные пассажиры даже набросились на него: «Зачем же вы ее так — вроде бы не такая и безобразная»…

Между тем в разветвленной, малоэффективной и до неприличия разбухшей научной системе страны происходили свои малозаметные и вялотекущие процессы: защищались тысячи мало кому нужных диссертаций, как инкубаторские цыплята, плодились кандидаты и доктора наук, трещала по швам бесплодная академическая система, тысячными тиражами публиковались книги, брошюры, статьи, значительная часть которых никем и никогда не востребовалась. Студентам в обязательном порядке и в соответствии с консервативными взглядами своих наставников-преподавателей предлагалось поупражняться в разоблачении теории Л. Н. Гумилёва, соискателей заставляли производить в том же ключе доработку своих диссертаций. В учебных вузовских программах по философии появились параграфы, связанные с развенчанием биологизации общественных явлений и критикой современного географического детерминизма. Итоговая ценность всех этих колоссальных усилий многих тысяч и миллионов людей подчас была близка к нулю. Однако на общем фоне серого единообразия и плоского единомыслия вдруг неожиданно появлялись проблески свежей и оригинальной мысли, доводившие до столбняка основную массу ученого люда. Как правило, именно эти «искры в ночи» спустя несколько десятилетий приносили славу русской науке. Труды Л. Н. Гумилёва в их числе.

Осознание фундаментальности и неоспоримости Гумилёва складывалось постепенно и путем преодоления невероятных препятствий. Его вдова Наталья Викторовна свидетельствовала уже в преддверии XXI века, когда после смерти мужа прошло почти десять лет: «Вы понимаете, такое впечатление, что он, как в сказке, жил в стихии Бабы Яги. То перед взором лес вырастет, то реку какую-то надо переплыть. Это было просто ужасно, я была этому свидетелем, при мне все это происходило. <…> Он не понимал, его удивляло, что историки пишут факты, не делают выводы. Как, например, Рыбаков – академик, который почему-то бросался на Льва, и Лев говорил, что он на меня бросается, как тигр на капусту или как лев на теплое говно. Так вот, этот академик занимался язычеством Руси, написал замечательную книгу, но Лев удивился, почему нет в ней никаких выводов, ведь это и есть наука — объяснить людям, что из чего происходит. И каждый последующий ученый должен работать над этими выводами, обставляя их новыми открытиями. Лев этим и занимался — на основе достоверных фактов приходил к своим научным выводам»…

Уже упоминавшаяся книга «В поисках вымышленного царства» завершила «степную трилогию» Л. Н. Гумилёва. Она посвящена в основном монголам — третьему (в хронологической последовательности) пассионарному кочевническому этносу Евразии (после длительных и надуманных проволочек она увидела свет в 1970 году). В этой книге талант ученого соединился с редким в ученой среде дарованием популяризатора. Более того, серьезное историческое и принципиально важное исследование Гумилёв сумел построить по законам детективного жанра. Большинство давно ставших классикой работ Гумилёва написано не трафаретным наукообразным языком, а, как сам он выражался, «забавным русским слогом». Последнее обстоятельство особенно бесило его недругов и недоброжелателей: сами они были способны выражать свои мысли исключительно на неудобоваримом «канцелярите» (как окрестил Корней Чуковский косноязычное «творчество» бесталанных авторов).

Безусловно, книга «В поисках вымышленного царства» несравненно шире заявленной темы. Непреходящую ценность представляют и методологические подходы автора, явно не стыковавшиеся с традиционными методами исторического исследования, но зато позволявшие подняться на новую, не досягаемую до сих пор высоту. В данной связи

Лев Николаевич Гумилёв отмечал, что прежде чем излагать историю страны или народа, надо увидеть ее самому, а смотреть тоже можно по-разному: с птичьего полета, с вершины холма, из мышиной норы . В каждом случае мы что-то заметим, а что-то упустим, но совместить все три уровня рассмотрения невозможно. Следовательно, приходится выбирать тот, который нам нужен в данный момент. В целом же при историческом анализе лучше всего применять все три метода, так как ни один из них не заслуживает предпочтения, а просто отвечает на разные вопросы. Избранный в книге подход не что иное, как анализ, то есть «расчленение», необходимое для того, чтобы распутать неясные места в истории и потом перейти к синтезу, когда учитываются результаты разных методик исследования. Только таким путем можно вырваться из прокрустова ложа заданной схемы, не впадая в «мелочеведение», при котором теряется сам предмет исследования — ритмы Всемирной истории.

На блестяще проведенный анализ с помощью нестандартного теоретического инструментария обратил внимание и автор предисловия к книге, его давний друг и покровитель, выдающийся археолог XX века С. И. Руденко (с ним, как мы помним, Гумилёв участвовал в раскопках 3-го Пазырыкского кургана). Вот что он написал: «<…> Необходимо сказать несколько слов о методе исследования Л. Н. Гумилёва. В смысле быстроты получения надежного результата он относится к существующим методам, как алгебра к арифметике. Для того чтобы обычными методами достичь того, что сделано в данной книге, пришлось бы написать минимум четыре монографии, доступные только узкому кругу специалистов, и затратить на это всю жизнь. Метод Л. Н. Гумилёва позволил избежать такой траты сил, которая привела бы примерно к тому же результату. Он вкратце может быть охарактеризован как применение исторической дедукции к накопленному материалу в отличие от общепринятого индуктивного метода».

Успешно применяемая методология исследования и широкая мировоззренческая база, далеко выходящая за границы дозволенные господствующей идеологией, выдвинули Гумилёва в число выдающихся мыслителей XX столетия, и его имя по праву занимает почетное место не только в исторических справочниках, но и философских словарях и энциклопедиях. Более всего, конечно, в книге «В поисках вымышленного царства» поражают выводы , разбросанные по всему тексту. В качестве объекта «криминального расследования» ученый и писатель избрал загадочную фигуру средневековой истории пресвитера Иоанна . Гумилёву утверждения средневековых авторов о его необъятном и могучем царстве казались сомнительными. Однако у этой легенды, вне всякого сомнения, имелось рациональное зерно, которое и предстояло выявить каждому пытливому читателю вместе с проницательным автором.

Интерлюдия 1 ПРЕСВИТЕР ИОАНН

В реальность этого мифического священника, властителя евразийской христианской державы, впечатлительное Средневековье верило на протяжении почти что полувека. В XII веке византийский император Мануил Комнин получил послание от имени пресвитера Иоанна, которое вскоре стало всеевропейским бестселлером (аналогичное письмо пришло и на имя римского папы Александра III). Почти что сказочные тексты посланий заворожили весь христианский мир. Из уст в уста передавались фантастические подробности о безграничных владениях восточного владыки, о его баснословных богатствах, о диковинных зверях, птицах и прочих невиданных существах, которые водились в далеких азийских землях. Небольшой отрывок из весьма обширного послания, переведенный с греческого языка, позволяет представить, что именно лишало покоя наших впечатлительных средневековых пращуров:

«<…>Я, пресвитер Иоанн, господин господствующих, и никто из царствующих на этой земле не сравнится со мной богатством, доблестью и силой. Семьдесят два царя являются моими подданными. Я правоверный христианин, и повсюду, где распространяется власть наша, мы защищаем неимущих христиан и поддерживаем их своею милостыней. Имеем мы желание посетить вместе с большим войском Гроб Господень, ибо следует во славу величия нашего унизить и разбить недругов Креста Христова и превознести благословенное Имя Его.

В трех Индиях властвуем мы, и простираются наши владения от внутренней Индии, где покоится тело святого апостола Фомы, по пустыне и на восход солнца и возвращается по Великому Спуску в Вавилонской пустыне до самой Вавилонской башни. Семьдесят

две области служат нам, и лишь немногие из них христианские, в каждой правит свой царь, и все они являются нашими подданными. В стране нашей родятся и обитают слоны, верблюды двугорбые и одногорбые, гиппопотамы, крокодилы, метагалинарии, жирафы, финзерты, пантеры, дикие ослы, львы белые и червонные, белые медведи, белые дрозды, немые цикады, грифоны, тигры, ламии, гиены, дикие быки, стрельцы, дикие люди, рогатые люди, фавны, сатиры и женщины той же породы, пигмеи, кинокефалы, гиганты высотой в четыреста локтей, одноглазые, циклопы и птицы, называемые фениксами, и

почти все виды животных, какие только существуют на свете.

В некоторых других наших провинциях обитают муравьи размером с поросят, и у них по шесть ног и крылья как у морской саранчи, зубы у них внутри пасти – те, которыми

они жуют, – больше, чем у собак, а снаружи клыки длиннее, чем у лесных кабанов, этими клыками они убивают людей и животных. <…>

В отдаленных пределах мира, обращенных к югу, расположен большой необитаемый остров, на который Господь во всякое время года два раза в неделю проливает обильным дождем манну небесную, которой питаются живущие вокруг люди. А другой

пищи у них нет. Они не пашут, не сеют, не обрабатывают землю, чтобы собрать с нее урожай. Эта манна имеет тот же вкус, что и та, которую собирали сыны Израиля во время исхода из Египта. Они не сходятся ни с какой иной женщиной, кроме своей жены. Они не знают ни ненависти, ни зависти, живут в мире, не ссорятся друг с другом из-за имущества. Никто не выделяется среди них, за исключением тех, кого мы посылаем для сбора наших

податей. Ежегодно нагружают они пятьдесят слонов и пятьдесят же гиппопотамов чистейшим бальзамом и столько же – драгоценными камнями и чистым золотом. Ибо земли эти изобильны драгоценными камнями и червонным золотом. Люди, вкушающие хлеб небесный, живут по пятьсот лет. И воистину каждые сто лет они омолаживаются и обновляются полностью, испив трижды из источника, который бьет из-под дерева, стоящего на том острове. А вода эта, как было сказано, избавляет их от старости, и с ее помощью они освобождаются от бремени лет и выглядят словно тридцатилетние или сорокалетние. По истечении же пятисот лет они умирают, и в соответствии с обычаем того народа их не хоронят, но переносят на упомянутый выше остров и кладут на растущие там деревья, крона которых очень густая и никогда не опадает. Тень этих деревьев наиприятнейшая, а аромат их плодов наисладчайший. Мертвые тела там не тлеют и не превращаются в прах, но остаются словно живыми и такими пребудут, как предсказал один из пророков, до прихода Антихриста. <…>».

В древнерусском переложении греческого текста, сделанном еще в XIII веке, более подробно говорится о знаменитой птице Феникс : в новолуние она свивает себе гнездо, приносит с неба огонь, сама сжигает свое гнездо, и сама здесь тоже сгорает, и в этом пепле зарождается червь, покрывается перьями и потом становится единственной, той же самой птицей, другого плода у этой птицы нет; а живет она пятьсот лет. Из канонического же вышеприведенного греческого варианта видно, что здесь речь идет о классическом золотом веке в средневековом представлении о нем и христианизированной интерпретации[40]. Можно, конечно, искать истоки золотого века в самой что ни на есть глубокой гиперборейской древности. Но Л. Н. Гумилёва в его книге и проводимом историческом расследовании интересовал совершенно другой вопрос: кто же была на самом деле эта загадочная фигура Средневековья, прозванная пресвитером Иоанном?

Лев Николаевич считал (и именно это доказывает на десятках и сотнях страниц своей книги), что христианским властителем Азии в ту эпоху был один из ханов степной орды каракитаев (или киданей ), исповедовавшей в основной своей массе несторианскую ересь[41]. От самоназвания этноса — (кара) китаи — возникло русское наименование страны Китай и населяющих ее многочисленных народов, всех скопом сегодня именуемых китайцами. Считается, что соответствующая огласовка топонима и этнонима пришла к нам от монголо-татар.

Так это или не так, в данном случае не столь важно. Гораздо важнее, что в действительности степняки-каракитаи не имели ничего общего с исконными подлинными китайцами ни по языку, ни по происхождению. Собственно китайцы, издревле жившие в районе великих рек Янцзы и Хуанхэ, называют себя ханьжень (люди Хань) или «чжунгожень» (люди Срединного государства). Каракитаи были для ханьцев (чей язык в настоящее время является официальным государственным языком Китайской Народной Республики) пришлым чужеязычным народом, происхождение которого терялось во тьме веков.

Долгое время каракитайские племена кочевали на территории современной Маньчжурии, изредка беспокоя набегами южных соседей. Но в X веке, подчинив все местные народы, каракитаи образовали государство Ляо — самую сильную и могучую державу во всей Северо-Восточной Азии. Став сильными, каракитаи обрели уверенность и наглость. У них пробудился звериный аппетит, присущий всем захватчикам, и, смело преодолев Великую Китайскую стену, которая до тех пор отрезвляюще действовала на всех кочевников, начиная с гуннов, каракитаи начали планомерное наступление на китайскую империю Сун, сменившую распавшееся Танское государство.

Сметая императорские полки, каракитаи в короткое время завладели огромной территорией и вышли на берега Янцзы. Над китайской империей нависла угроза полного разгрома. С большим трудом императору удалось задобрить алчных кочевников и заключить с ними мир на кабальных условиях. К ставкам каракитайских ханов нескончаемым потоком потянулись обозы с данью — драгоценностями, серебром и лучшими сортами китайского шелка. Богатство и довольство, сытость и покой, раболепие и славословие притупили бдительность каракитайских владык. Вновь окрепшая Сунская империя сумела договориться с сильными племенами чжурчженей и, внезапно ударив по каракитаям, сбросила иго поработителей.

Разгромленные остатки каракитаев бежали далеко на запад. Совершив бросок через Центральную Азию, они остановились на территории между Иртышом и Амударьей и основали здесь спустя некоторое время государство каракитаев. Однако на сей раз под власть каракитаев попали тюрк­ские племена, которые не имели сказочных богатств китайских императоров. Но тем тяжелее оказался гнет, который лег на плечи народов, населявших Туркестан. Изведав позор поражения, былые властители Восточной Азии с остервенением цепного пса, которого сильно побили палкой, набросились на местное население, присваивая и отбирая все, что только можно.

Еще в пору господства над Сунской империей каракитаи приобщились к культуре своих данников. У китайцев были переняты одежда, прически, иероглифическое письмо, усвоены обычаи и традиции. И все же каракитаи не ассимилировались полностью. Они сохранили свой язык и психологию кочевников. Государство каракитайских гурханов на территории Средней Азии оказалось недолговечным. Рыхлое пестроязычное, со слабой центральной властью, опиравшейся главным образом на силу кнута, оно просто дожидалось более сильного господина, который бы мог без труда прибрать, к рукам этот непрочный конгломерат племен и народов.

И хозяин вскоре нашелся. Владение каракитаев оказалось по существу единственным государством, которое без боя сдалось на милость Чингисхана. Монголы не погнушались услугами добровольных рабов. И не было у монгольских ханов, нойонов и нукеров более преданных и более исполнительных прислужников, чем каракитаи, из среды которых вербовались чиновники, писцы, казначеи, толмачи, лекари, гадатели и толкователи снов.

Незадолго до смерти Чингисхан подарил земли бывшего государства каракитаев своему второму сыну Чагатаю, прибавив ко вновь образованному улусу опустошенные области Самарканда и Бухары. В то время как младшие братья Угедей и Толуй завоевывали Северный Китай, а племянник Батый, сын умершего Джучи, топтал и жег русские княжества, Чагатай спокойно кочевал в долине реки Или, проводя жизнь в пирах, охотах и любовных утехах. Здесь по-прежнему процветало несторианство, которое пользовалось высочайшим покровительством. (По подсчетам Гумилёва, к XIII веку три четверти евразийских кочевников являлись христианами несторианского направления.) Впрочем, процветал и традиционный монгольский шаманизм, поощрялся ислам, через некоторое время ставший официальной религией Золотой Орды, и, наконец, поддерживалось православие русских князей, ставших данниками монгольских ханов.

Но вернемся к пресвитеру Иоанну. Если степное несторианское государство некогда послужило источником легенды, то откуда у исконных степняков взялось имя христианского владыки? Л. Н. Гумилёв пояснял: это всего лишь трансформация и приспособление к более привычному для европейцев звучанию какого-то незнакомого азиатского имени. Так, одного из предводителей каракитаев, согласно персидским источникам, звали Эниат, или Иннан; имя это легко переделывается в христианизированного Иоанна. Или: широко распространенный и не нуждающийся в переводе титул китайских князей звучит как «ван ». Монголы переняли это понятие, отождествив с собственным — хан (по­училось ван-хан ). Для европейцев же (включая и русских переписчиков) монголо-китайская терминология преврати­лась в христианскую ономастику, и «ван » превратился в Ивана (Иоанна ).

Одним словом, Гумилёв блестяще доказал, что тот пресвитер Иоанн, которого Европа, Русь и Византия приняли за реальность, является на самом деле фантомом .[42] Но тем самым Лев Николаевич косвенно затронул еще одну — более общую и более болезненную проблему: история, которая всеми воспринимается как незыблемая наука, на самом деле может оказаться всего лишь мистификацией. Происходит же это оттого, что реальные события и факты, действительно некогда имевшие место, подменяются надуманными теоретическими конструкциями и безосновательными гипотезами.

Тем самым ученый — вольно или невольно — покусился на святая святых общественных наук, к которым по сложившейся классификации относилась и история. Поэтому совсем неудивительно, что критика в адрес более чем смелой книги Гумилёва не заставила себя ждать. Причем первый удар был сразу же нанесен из «главного орудия»: с развернутой, но бьющей мимо цели критикой книги о пресвитере Иоанне выступил один из самых авторитетных и заслуженных историков, директор Института археологии Академии наук СССР академик Борис Александрович Рыбаков (1908— 2001). Хлесткая рецензия маститого ученого, появившаяся в 1971 году в мартовском номере академического журнала «Вопросы истории», вовсе не представляла собой образец строгого научного анализа, это, скорее, кураж облеченного властью научного бюрократа, для которого исходный материал для заказанной зубодробительной рецензии готовит безымянная группа лизоблюдов из числа подчиненных научных сотрудников.

Особый гнев сановного академика в книге Гумилёва вызвала глава, посвященная нетривиальной трактовке «Слово о полку Игореве». По существу, против нее главным образом и было направлено острие разгромной рецензии (если не считать, конечно, полнейшего неприятия гумилёвской методологии). В чем же разошлись два классика (сейчас это совершенно ясно) отечественной науки? Действительно, Л. Н. Гумилёв предложил весьма экстравагантную и малоубедительную для большинства читателей интерпретации великого памятника древнерусской литературы.

По мнению Гумилёва, «Слово» представляет собой типичный политический памфлет, написанный не в XII, а в XIII веке и направленный в виде скрытых намеков против «протатарской политики» Александра Невского (подробнее об этом — ниже). Кроме того, в тексте «Слова» в закодированном виде содержится критика некоторых несторианских реалий. Как уже отмечалось, значительная часть монголов в момент их нападения на Русь исповедовала христианство несторианского толка. Остальные придерживались традиционных шаманских представлений (отсюда, кстати, по Гумилёву, образ «мыслена древа» в «Слове о полку Игореве» — типичный шаманский символ). Безымянный и якобы прозападнически настроенный автор древнерусского шедевра (этого Гумилёв не отрицал) вынужден был прибегнуть к «эзопову языку», так как опасался преследования со стороны русских князей и церковных иерархов, ориентировавшихся на союз с ордой.

Гумилёв считал, что за половцами «Слова о полку Игореве» в действительности скрываются татары. Преображение реальных исторических субъектов в образы-символы — характерный литературный и методологический прием средневекового миросозерцания. При этом Гумилёв указывает на бесспорный факт — полнейшее расхождение между реальным историческим событием и его отображением в классическом эпосе «Песнь о Роланде», где описывается гибель знаменитого французского рыцаря в битве с сарацинами. На самом деле Роланд погиб не от мусульманского меча, а в результате нападения из засады христианского отряда баскских партизан. Увлеченный своей идеей, которая, к слову сказать, до сих пор мало кого убеждает, Гумилёв почему-то прошел мимо того самоочевидного факта, что главный герой «Слова» — князь Игорь (безотносительно, как расценивать и истолковывать поэтическое повествование о нем) — является типичным пассионарием , способным воодушевить и повести за собой массу людей.

Но вернемся к легенде о пресвитере Иоанне. Ясно, что она интересовала Гумилёва не сама по себе; она нужна была ему, чтобы досконально разобраться в некоторых сложных перипетиях истории Великой степи. Так, его с давних пор занимал вопрос: почему в пустынных степях Монголии внезапно и чуть ли не на пустом месте возникла могучая империя Чингисхана, которая в течение ста лет быстро распалась на самостоятельные части? И как могло случиться, что немногочисленные монгольские племена, численность которых никогда не превышала миллиона человек, сумели не просто объединиться и создать самую непобедимую армию Евразии, но и сокрушить (к тому же в войнах на три фронта ) самые могущественные государства той эпохи, чье население на порядки превышало численность самих монголов. (К примеру, в завоеванном монголами Северном и Южном Китае проживало в то время около 100 миллионов человек в среднеазиатских владениях разгромленных Хорезмшахов – 20 миллионов, в завоеванных русских княжествах — около 10 миллионов. А были ведь еще Тангутское государство Иран, Багдадский халифат и др.) Монгольское конное войско никогда не превышало трехсот тысяч человек (да и то с учетом рекрутов из завоеванных стран), к тому же действовало оно отдельными армиями в разных частях света (Сам Гумилёв называл гораздо меньшую цифру, объясняя, что конная армия кочевников, если она превышает 100 тысяч не в состоянии прокормить себя и лошадей.)

На эти и аналогичные вопросы Л. Н. Гумилёв ответил в дальнейших своих исследованиях и публикациях. При этом в центре проблемы по вполне понятным причинам оказалась личность Чингисхана – одного из величайших завоевателей всех времен и народов.

Интерлюдия 2 ЧИНГИСХАН

Согласно семейной легенде, не подтвержденной, однако, документально, по материнской линии Лев Николаевич вполне мог считать себя потомком рода Чингизидов. Вот что говорится в одной из записных книжек Анны Андреевны: «Моего предка хана Ахмата убил ночью в его шатре подкупленный русский убийца, этим, как повествует Карамзин, кончилось на Руси монгольское иго. Этот Ахмат, как известно, был Чингизидом. Одна из княжон Ахматовых, Прасковья Егоровна, в XVIII в. вышла замуж за богатого и знатного сибирского помещика Мотовилова. Егор Мотовилов был моим прадедом. Его дочь, Анна Егоровна – моя бабушка. Она умерла, когда маме было 9 лет, и в честь ее меня назвали Анной».

Независимо от того, как относиться к подобной информации с научной точки зрения (многие подвергли приведенные сведения сомнению), сам Лев Николаевич воспринимал факты, сообщенные матерью, вполне серьезно. В одном из интервью он прямо заявил, что в его жилах течет кровь старшего сына Чингисхана Джучи, основателя Золотой Орды. Колоссальная, не вмещающаяся в обычные европейские представления фигура «завоевателя вселенной» — Чингисхана привлекала Гумилёва со школьной скамьи. И, как уже отмечалось, одним из наиболее совершенных стихотворно-драматических его произведений, сочиненных еще в юности, считается драма «Смерть князя Джамуги». Написанная в двух вариантах — двухактном и пятиактном — она посвящена ранней истории Чингисхана, носившего в то время имя, данное ему при рождении, — Темучин (современное написание — Темуджин[43]).

Молодого автора не могла не занимать трагедийная коллизия взаимоотношений двух верных друзей, двух побратимов-анда, еще недавно спавших под одним одеялом и деливших пополам радость и горе и вдруг в предвкушении власти ставших соперниками. Завязалась кровопролитная война между двумя стремившимися к гегемонии группировками. Победил Темучин: провозглашенный и нареченный Чингисханом, он приказал казнить своего недавнего друга, а тот безропотно согласился с жестоким приказом. Отсюда следует простой вывод, относящийся к любым эпохам и народам: власть и дружба — вещи несовместимые.

Сюжет заимствован из эпической монгольской книги, в русском переводе именуемой «Сокровенное сказание» и сохранившейся только на китайском языке. Воистину великое произведение восточной литературы, книга эта с ранней юности завладела умом Льва Гумилёва. Поэтому о ней стоит сказать особо, тем более что в зрелые годы сам Лев Николаевич посвятит «Сокровенному сказанию» специальную работу — «"Тайная" и "явная" история монголов XII—XIII вв.», напечатанную в составе коллективной монографии «Татаро-монголы в Азии и Европе» (М., 1970 — то есть вышедшая в один год с интересующей нас книгой «В поисках вымышленного царства»).

При знакомстве с «Сокровенным сказанием» европейского читателя (в том числе и российского) прежде всего поражает несоответствие содержания монгольского классического шедевра тому, что обычно излагается в учебниках, энциклопедиях или справочниках. Это касается и сообщаемых фактов, и акцентов, и структуры приводимого материала. Главными здесь представлены события, могущие показаться на первый взгляд второстепенными на фоне глобального потока истории: например, месть Чингисхана (Темуджина) за убийство отца, а также собственное преследование, пленение и унижение выглядят более значимыми, чем последующее завоевание полумира (описание походов Чингисхана, потрясших Европу и Азию, занимает всего несколько заключительных страниц).

В легендарной истории монголов и родословной самого Чингисхана имеются два загадочных и воистину сакральных события, несомненно сыгравшие важнейшую роль в их пассионарном пробуждении. Речь идет о горном, если так можно выразиться, происхождении монгольского народа и самого выдающегося его представителя. С горами связано рождение или начало активной деятельности многих выдающихся исторических личностей. На вершинах гор открылась истина и совершилось богооткровение для Иисуса, Зороастра, Моисея, Мухаммеда. Вероятно, по той же причине на горных вершинах или в их близи воздвигались храмы и монастыри.

Сам Чингисхан, как ни странно звучит это для неискушенного читателя, также родился в горной местности — скорее всего, на территории современной Читинской области: примерно в 250 километрах от Нерчинска на берегах реки Онон. Мысль о «российском происхождении» Чингисхана впервые высказал первый ученый-бурят Доржи Банзаров (1822—1855). Незадолго до кончины он говорил своим друзьям: «Знаете ли, я удивлю вас! Я докажу вам ясно, что предки Чингисхана жили у нас — где бы вы думали? В баргузинской степи!» Банзаров даже отправлял в те места поисковую группу, но ее отчет впоследствии затерялся. Есть и другое мнение: Темуджин — будущий Чингисхан — родился на территории современного Китая, в предгорьях Большого Хингана, но это — тоже горы. Самый прославленный полководец Чингисхана — Субудай (Субетай-баатур) — ему монголы обязаны всеми главными победами на Востоке и на Западе (включая разгром Руси) – также родился в горах и был урянхайцем , или, по-современному, тувинцем . Вообще, и Чингисхан и Субудай были по рождению сибиряками .

Именно с «горной историей» монголов связана одна чрезвычайно любопытная легенда, которую приводит в своей летописи знаменитый персидский историк Рашид ад-дин (1247-1318), повествующий о жизни будущих покорителей мира еще до того, как у тех пробудилась потребность в дальних походах.

Прежде они сами терпели одно поражение за другим и вынуждены были под натиском более сильных и воинственных киданей (китаев) скрыться в недоступной горной местности:

«И вот они нашли одно место, бывшее месторождением железной руды, где постоянно плавили железо. Собравшись вместе, они заготовили в лесу много дров и уголь, зарезали семьдесят голов быков и лошадей, содрали с них целиком шкуры и сделали из них кузнечные мехи. Затем заложили дрова и уголь у подножия того косогора и так оборудовали место, что разом этими семьюдесятью мехами стали раздувать огонь под дровами и углем до тех пор, пока тот горный склон не расплавился. В результате оттуда было добыто безмерное количество железа и вместе с тем открылся и проход. Они все вместе откочевали и вышли из той теснины на простор степи».

Сквозь фантастический туман легенды здесь явственно проступают некоторые удивительные реалии. Кузнечное искусство предков монголов совместилось в их памяти с каким-то природным извержением расплавленного магматического железа из недр земли, принятым совершенно искренне за деяние рук своих или за результат воздействия шаманов. На самом же деле речь могла идти об обычном вулканическом извержении, но без катастрофических последствий. Или же в памяти монголов сохранилось воспоминание о наидревнейших временах, когда они существовали еще в составе нерасчлененной этнолингвистической и социокультурной целостности — праматери современных цивилизаций — и обитали в местах, весьма отдаленных от степных регионов Центральной Евразии.

Находясь в горной местности, предки монгольского народа вполне могли столкнуться с природным явлением, вызвавшим мощное электромагнитное излучение и породившим пассионарный толчок. И именно с того самого момента монголы из тихого, забитого и отовсюду гонимого племени превратились в пассионарный этнос , который вскоре стал вершителем мировых судеб. Не было бы «расплавленной горы» и ее излучения (на память сразу же приходит евангельский Фаворский свет) – трудно сказать, как бы вообще сложилась дальнейшая история и самих монголов, и всего остального мира.

Железо в приведенном монгольском предании тоже отнюдь не случайно. Например, сакральные особенности острова Валаам на Ладожском озере во многом объясняются наличием большого количества железной руды на том самом месте, где воздвигнут знаменитый русский монастырь. Железорудный субстрат и обеспечивает тот благоприятный энергический ток, который чувствуют все, кто посещает это воистину священное место. Не приходится сомневаться, что таковым оно было всегда. И задолго до того, как сюда пришли первые христианские монахи, испокон веков (быть может, не одно тысячелетие) остров Валаам, благодаря своим геокосмическим особенностям, привлекал сюда людей независимо от того, какую языческую религию они исповедовали и к какому этносу принадлежали.

Но и у монголов на сей счет существуют сакральные предания. По мнению некоторых специалистов, имя Темуджин в древнемонгольском языке означало «кузнец», и будущий «покоритель вселенной» имел непосредственное отношение к этой почетной и магической профессии. Считалось, что наковальня Чингисхана, сделанная из таинственного металла бурын (имеющего свойства меди и железа), находилась на горе Дархан. Безлесую эту гору с плоской, как стол, вершиной и сегодня можно увидеть возле села Новоселенгинска на левом берегу реки Чикой. Здесь когда-то богатырь Темуджин ковал оружие для будущих своих побед…

Личные качества, военные и организаторские способности Чингисхана обычно под сомнение не ставятся. Но вопрос этот нередко заостряется: можно ли назвать его гениальным полководцем? Нет?! Тогда каким образом монгольскому самородку удалось завоевать полмира, территорию намного большую, чем завоевал Александр Македонский, в полководческом гении которого никто не сомневается? Завоевательный «рекорд» Чингисхана вообще не преодолен никем; в любом подобном «рейтинге» его имя окажется первым. Уверенно займет Чингисхан свое законное место в первой «пятерке» величайших геополитиков — вместе со все тем же Александром Македонским, Тимуром (Тамерланом), Наполеоном и Сталиным.

Один из основоположников «евразийской теории» Г. В. Вернадский констатировал: «Следует признать, что Чингисхан был не только гениальный полководец, но и государственный деятель крупного размаха, творец нового имперского права». Сам же Гумилёв был склонен говорить о выдающихся организаторских способностях Чингисхана, а не о его полководческом таланте; гениальными полководцами в таком случае следует признать его выдающихся сподвижников, по существу не знавших поражений. Кроме того, Чингисхан действительно не стремился, подобно Александру Македонскому, в самую гущу боя и не участвовал в битвах, имевших тактическое значение, зато умело, и учитывая советы соратников, определял стратегическое направление главных ударов.

Г.В. Вернадскому вторит другой евразиец-классик, выдающийся филолог, историк и мыслитель – Николай Сергеевич Трубецкой (1890-1938): «Чингисхан был не только великим завоевателем, он был и великим организатором. Как всякий государственный организатор крупного масштаба он в своей организационной деятельности руководствовался не только узкопрактическими соображениями текущего момента, но и известными высшими принципами и идеями, соединёнными в стройную систему. Как типичный представитель туранской расы он не способен был сам ясно сформулировать эту систему в отвлечённых философских соображениях, но тем не менее ясно чувствовал и сознавал эту систему, был весь проникнут ею, и каждое отдельное его действие каждый его поступок или приказ логически вытекал из этой системы. <…> Согласно государственной идеологии Чингисхана, власть правителя должна была опираться не на какое-нибудь господствующее сословие. Не на какую-нибудь правящую нацию, не на какую-нибудь определённую правящую религию, а на определённый психологический тип людей».

В чём же тогда причина столь грандиозных полководческих и геополитических успехов? Гумилёв указывает на главную причину, объединяющую и катализирующую прочие личные качества: это – невероятная сила воли . Однако воли одного человека недостаточно; необходимо, чтобы в твоём окружении оказалось ещё несколько таких же волевых людей (первоначальная «критическая масса» – не менее пяти-семи человек; затем она множится по принципу «цепной реакции»). И Чингисхан сумел найти таких людей, которые, соответственно, и именовались – «люди длинной воли» [44].

Они-то и помогли Темуджину сначала стать владыкой объединённых монголов и сопряжённых с ними других племён и народностей (например, татар, самоназвание которых впоследствии перешло на всю орду, независимо от языковой и этнической принадлежности составляющих ее частей). Гумилёв видел в них людей особого поведенческого настроя, отличавшихся от своих предков и соплеменников большей энергичностью, предприимчивостью, способностью к самопожертвованию, короче говоря – пассионарным напряжением. Все они заражали этим духом тех, кто случайно к ним примкнул. И те вели себя аналогичным образом, видя в послушании хану высшую цель своей жизни. Не произволу хана подчинялись они, а закону, называемому Яса, которому подчинялся сам хан. Именно «людям длинной воли» Чингисхан обязан тем, что он стал «властелином вселенной». Еще заполярной зимой в Норильске в пятиактной драме, посвященной своему герою, Гумилёв писал:

Волевое начало во все времена играло важнейшую роль в общественной жизни и деяниях конкретных людей. Гумилёв считал волевой акт природным явлением, поскольку он непосредственно связан с физиологией человека, его нервной и гормональной деятельностью. Отсутствие воли — тоже показатель, чреватый, как правило, отрицательными последствиями для социума или индивида. Но что такое воля? Откуда она берется и как соотносится с тем, что мы теперь называем биосферой и ноосферой? Какова ее роль в интеллектуальном и социальном прогрессе? Эти и им подобные вопросы большинство мыслителей рационалистической, эмпирической, позитивистской и материалистической ориентации старались обходить. Лишь два европейских философа приняли вызов времени — Артур Шопенгауэр (1788—1860)[45] и Фридрих Ницше (1844-1900). Еще в юности Лев Гумилёв познакомился с их концепцией. Во время ареста Л. Н. Гумилёва в октябре 1935 года у него были изъяты при обыске и приобщены к делу портрет Фридриха Ницше и самый знаменитый его эссеистический трактат «Так говорил Заратустра». Среди российской интеллигенции весьма популярна была и другая книга Ницше — «Воля к власти». Наверняка Лев Гумилёв знал о ней и, скорее всего, читал. Понятно, что самого молодого ницшеанца не интересовала «воля к власти»; зато ему была небезразлична воля к жизни и воля к победе во имя истины …

С ноосферной точки зрения, воля, имеющая природно-психологическое происхождение, разлита по всему миру. В определенном смысле можно сказать: повсюду есть воля и всё есть воля, если не само по себе, то как результат воздействия высших сил. Вместе с тем воля ни в коей мере не бессознательный, а осмысленный феномен, ибо, говоря современным языком, пребывает на стыке био– и ноосферы. Недаром Лев Толстой и Михаил Бакунин (под конец жизни) из всех западных философов самым великим считали Шопенгауэра. Подобное представление получило дальнейшее развитие в трудах К. Э. Циолковского. Одна из основополагающих работ «отца» теоретической космонавтики и мыслителя-космиста, изданная в Калуге в 1928 году, так и называется — «Воля Вселенной». Вывод ее таков: «Итак, всё порождено Вселенной. Она начало всех вещей, от нее все и зависит. Человек или другое высшее существо (выделено мной. — В. Д.) и его воля есть только проявление воли Вселенной». Л. Н. Гумилёв вряд ли был знаком с этой брошюрой, изданной мизерным тиражом за счет скромных средств автора. Но он самостоятельно пришел к аналогичному выводу независимо от каких-либо авторитетов.

Воля неотделима от пассионарности. Можно с полным основанием утверждать: пассионарная вспышка невозможна без целенаправленной воли, которая, как огонь в степи, постепенно охватывает весь этнос, превращая его в неодолимую силу и стихию, с которой невозможно бороться. Наиболее трагическая ситуация возникает, когда воля сталкивается с безволием и отсутствием способности к сопротивлению. Такие коллизии неоднократно возникали в ходе мировой истории, включая и недавнюю историю России. Народ в таких случаях превращается в неуправляемую массу, вождем которой может объявить себя любой проходимец и авантюрист. Вот почему сплоченность на основе единой и всеобщей воли превыше всего!

Закономерности, выявленные Гумилёвым относительно становления монгольского этноса (а еще раньше — хуннского и древнетюркского), имели не частную, а всеобщую значимость. Жестокие законы деспотии и жесткой централизации фактически одинаковы для всех эпох и народов. Законы и порядки Монгольской империи, построенной на жесточайшей воле, повсеместном страхе и массовых репрессиях, по основополагающим принципам подавления политически бесправного населения мало чем отличаются от полурабского—полуфеодального порядка, в 1920—1950-е годы установленного в СССР. Впрочем, недаром ведь один из вождей Октября Николай Иванович Бухарин прозвал своего бывшего соратника И. В. Сталина — творца тоталитарного режима — «Чингисханом с телефоном» (крамольный афоризм сей знала вся страна, шепотом передавая его из уст в уста).

Величие и мощь государства строились на трупах и крови сограждан, сохранявших верность возвышенным идеалам и непостижимым образом олицетворявшему их вождю. Всеобщее славословие, сотни тысяч портретов, изваяний, песен, стихов. Даже Анна Ахматова (как и Осип Мандельштам) написала оду в честь вождя (правда, в надежде смягчить этим участь сына, заключенного в лагере). И вдруг все это в одночасье исчезло с глаз и началась совсем другая кампания, названная «борьбой с культом личности». Тело еще недавно боготворимого вождя вынесли из мавзолея, а имя надолго предали забвению…

Но можно ли построить империю иначе, чем на костях и крови угнетенных или завоеванных народов? Иного пути нет! И об этом красноречиво свидетельствует вся древняя, средневековая, новая да и современная история. То, что творили монголы на пути своей победоносной экспансии, мало чем отличалось от аналогичных «подвигов» великих и малых завоевателей всех времен и народов. Тотальные погромы, учиненные крестоносцами в Константинополе и Иерусалиме, по своим масштабам, жестокости и количеству безвинных жертв мало чем отличались от «политики выжженной земли», осуществлявшейся армиями Чингисхана и его наследников на территории завоеванных государств. При этом монголы оказывались подчас более терпимыми и гуманными в сравнении с европейскими цивилизаторами. П.Н. Савицкий писал по данному поводу Л.Н. Гумилёву из Праги 27 декабря 1958 года:

«Чингис, его полководцы и преемники совершали много жестокостей. Все же, смею утверждать, дух экспансии кочевников был более терпимый и человечный, чем дух европейского колониализма. Этому есть не тысячи, а миллионы доказательств. Одни испанцы в Америке чего только не делали! А португальцы! А англичане и в Ост– и в Вест-Индии! Чего стоит одно опустошение Африки и торговля — в течение веков — черными рабами! Отмечу, что Золотая Орда сохранила дух терпимости даже после того, как "царь Узбек обасурманился" <…>».

Так, может, лучше вообще обойтись безо всяких империй? Но тогда застопорится цивилизационный прогресс больших и малых народов. Вот и выходит: история сама диктует свои неумолимые законы, в значительной мере копирующие природные законы биосферы и ноосферы… Глобализация, интернационализация и централизация — всеобщие исторические и социологические закономерности. Но вот без чего желательно обойтись, так это без насилия. Но как? Попытки реализовать подобный идеал известны. Одна из наиболее удачных попыток была как раз таки в XIII веке и связана с именем великого сына земли Русской святого, благоверного и великого князя Александра Невского.

Интерлюдия 3 АЛЕКСАНДР НЕВСКИЙ

Пассионарная вспышка одного монгольского этноса обернулась смертельным ожогом для других стран, включая великие и малые народы Руси. Однако поражение и почти трехвековое порабощение русского народа имело не одни только отрицательные, но и положительные политические последствия. Раздробленные и малосильные русские удельные княжества под властью монгольских ханов постепенно обретали цементирующее общегосударственное начало. К такому выводу еще в 20-е годы XX века пришла плеяда русских историков-евразийцев, опиравшихся, впрочем, на давно известный тезис Н.К. Карамзина: «Москва обязана своим величием ханам»[46].

В самом деле, в трагическом XIII веке раздробленные самостийные и слабосильные русские удельные княжества, так сказать, по определению не способны были ни врозь, ни вкупе дать сколь-нибудь серьезный отпор хорошо вышколенным и привыкшим к беспрекословной дисциплине ордам степняков. Сплоченной силе необходимо было противопоставить еще более сплоченную, централизованную и дисциплинированную силу. Так оно и случилось, но только три века спустя. В конечном счете монгольские ханы оказались жестокими, но хорошими учителями. Это прекрасно понимали все историки-евразийцы:

«Московское государство возникло благодаря татарскому игу. Московские цари, далеко не закончив еще "собирания Русской земли", стали собирать земли западного улуса Великой монгольской монархии: Москва стала мощным государством лишь после завоевания Казани, Астрахани и Сибири. Русский царь явился наследником монгольского хана. "Свержение татарского ига" свелось к замене татарского хана православным царем и к перенесению ханской ставки в Москву. Даже персонально значительный процент бояр и других служилых людей московского царя составляли представители татарской знати. Русская государственность в одном из своих истоков произошла из татарской, и вряд ли правы те историки, которые закрывают глаза на это обстоятельство или стараются преуменьшить его значение». Приведенные слова принадлежат одному из основоположников евразийского движения — Н. С. Трубецкому.

Ему вторит другой историк-евразиец — Петр Николаевич Савицкий (1895—1968): «В лоне монгольской державы сложилась новая Русь. Едва ли не этим определилась и определяется вся дальнейшая судьба человечества». Еще более определенно он высказался в письме Л. Н. Гумилёву от 13 февраля 1963 года: «<…> Только слепой может отрицать, что на великую всемирно-политическую арену Русь в свое время была выведена именно "монгольским игом", превратившимся для Руси в великую монголо-татарскую "школу". Те историки, которые отрицают в современности эту очевидную истину, исходят — б[ыть] м[ожет], сами того не сознавая, — из представления о монголо-татарах XIII—XV вв., как о "низшей расе”, своего рода хищных зверях. Что может быть доброго от зверей?! На самом же деле Русь получила от монголо-татар немало хорошего. В числе прочего она получила от них навыки национальной и религиозной терпимости <…>».

Ту же мысль обстоятельно развивал еще один историк-эмигрант и приверженец “евразийства" Николай Александрович (по другим сведениям — Андреевич) Клепинин (1899—1939). Как и его старшие единомышленники он считал, что вхождение Северной Руси в татарское царство приобщило ее к мировой истории. Оно открыло Суздалю те горизонты, которых у него до тех пор не было. Единая татарская власть была одним из главных факторов укрепления русского единодержавия и великодержавия. Московские князья обязаны своей властью не столько своей силе, сколько ловкой политике, благодаря которой они получали от ханов ярлыки на великое княжение. Власть хана сделалась тем орудием, воспользовавшись которым московские князья превозмогли центробежные силы удельного сепаратизма. Укрепившись под властью ханов, Москва свергла татарское иго, из завоеванной стала завоевательницей, постепенно начала расширять свою власть на области, прежде находившиеся под татарами.

В чем же тут дело? Татары лавинами находили на Русь и давили ее поборами и произволом ханских чиновников. Но татарское владычество не проникало в быт покоренной страны. Само татарское царство, как и все азиатские кочевые царства, было мозаичным. Оно втягивало в себя многие народы, подчиняло единой власти, облагало данью, карало неповиновение. Но оно в конечном итоге не утверждало насильственно своего быта. Несмотря на грандиозный размах завоеваний, на сосредоточенность воли на внешних деяниях, в татарском царстве отсутствовала внутренняя сила. И поэтому, быстро возникшее, оно сравнительно быстро и распалось. Татарские завоевания были лишены религиозных побуждений. Отсюда их широкая веротерпимость. Татарское иго можно было переждать и пережить. Татары не покушались на внутреннюю силу покоренного народа. И временным повиновением можно было воспользоваться для укрепления этой силы.

У советских историков концепция евразийства не встретила особой поддержки. Долгое время, заняв круговую оборону и практически в одиночку, ее отстаивал только Л. Н. Гумилев. Когда монголы, считал Л. Н. Гумилёв, впервые появились на границах Руси, у них были мирные по отношению к русским намерения. Их подлинными врагами были половцы, находившиеся в союзе с русскими князьями. Если бы русские князья перед битвой на реке Калке не убили вероломно татарских послов, то орда, скорее всего, не стала бы ввязываться в бой и прошла мимо. Только когда половцы оказались разгромленными, хан Батый замыслил поход на Русь, а затем и в Западную Европу. Если бы русские князья в свое время отказали половцам в помощи, то войны и нашествия на Русь могло бы вовсе не быть. Ибо кочевники не нуждались в землях, покрытых густым лесом, а русские, как оседлый народ, не могли угрожать степному монгольскому улусу. Кроме того, высказывалась крамольная мысль, что Батый вообще не имел планов завоевания Руси, а на территории русских княжеств татаро-монгольское войско оказалось случайно — чтобы обойти половцев с тыла.

По Гумилёву, поход Батыя не выпадал из общего контекста монгольских военных усилий. Пройдя по Руси «изгоном», монголы не оставляли гарнизонов и, таким образом, дань платить было после Батыева похода просто некому. Из 300 русских городов Великого княжества Владимирского монголы захватили лишь 14, а целый ряд городов (Углич, Кострома, Тверь, Ростов и другие), приняв предложенный монголами компромисс, вообще избежал разрушения, связанного со взятием. Что же касается Киева, то этот город к тому времени был сильно ослаблен и разрушен, поскольку выдержал в начале XIII века несколько осад и разорений от русских князей (1203 год — Рюриком Ростиславичем Смоленским, 1235 год — черниговскими князьями). Конечно, монгольский поход принес много жертв и разрушений, но такова была тогда каждая военная кампания. Ежегодные усобицы русских князей тоже стоили немалой крови и блага населению не приносили. Помимо всего прочего, монгольский этнос, находившийся на стадии (в фазе) подъема , столкнулся со славянской обскурацией (см. далее).

Более сложным является вопрос об уплате дани, которая обычно считается наиболее весомым аргументом в пользу «татарского ига». Поход Батыя состоялся в 1237—1238 годах, платить дань Русский улус начал лишь в 1259 году. Разрыв в два десятилетия заставляет искать другие объяснения. Гу­милёв считал, что после смерти великого хана Угедея на ханском троне его сменил Гуюк. К этому времени в самом Монгольском улусе борьба за власть уже получила достаточ­ное развитие: злейшим врагом Гуюка и был Бату. С воцарением Гуюка у него оставалось мало шансов на победу в борьбе, ибо его военная сила и материальные средства были крайне ограниченны. После ухода других царевичей Чингизидов у Бату осталось лишь четыре тысячи верных монгольских воинов, и это в стране, население которой составляло более шести миллионов человек. В такой ситуации о наложении «ига» и речи быть не могло: напротив, Бату крайне нуждался в союзниках из числа русских князей, которые могли бы удержать население от бунта и в обмен на военную помощь пополнять казну хана. И Бату нашел союзника в лице Александра Ярославича Невского (ок. 1220-1263). Причин тому было несколько. Во-первых, князь Александр еще в 1242 году осознавал опасность западноевропейской агрессии на Русь. Ему, таким образом, союзники тоже были жизненно необходимы. Во-вторых, будучи Мономашичем князь Александр во внутрирусской политике противостоял черниговским Ольговичам. А ведь именно черниговские князья были друзьями половцев и врагами монголов. В-третьих, сам князь Александр Ярославич также был врагом Гуюка, поскольку его отец, Ярослав, был отравлен в Каракоруме матерью Гуюка, ханшей Туракиной. (Туракина поступила так, поверив доносу боярина князя Ярослава — Федора Яруновича.) Видимо, все эти обстоятельства и привели Александра Невского к мысли о союзе с Батыем. Александр поехал в Орду, побратался с сыном Бату — несторианином Сартаком и заключил договор об уплате дани в обмен на военную помощь. Политика Александра не встретила на Руси всеобщей поддержки и понимания, но даже после его смерти оказалась конструктивной. Так, в 1269 году орденские войска угрожали Новгороду. При появлении небольшого татарского отряда «немцы замирашася по всей воле новгородской, зело убояхуся и имени татарского». Русь, вернее, та ее северо-восточная часть, которая вошла в состав улуса Монгольского, оказалась спасена от католической экспансии, сохранила и культуру, и этническое своеобразие. Иной была судьба Юго-Западной Червонной Руси. Попав под власть Литвы, а затем и католической Речи Посполитой, она потеряла всё: и культуру, и политическую независимость.

Заложенные Александром Невским традиции союза Руси со Степью оказались жизнеспособны и плодотворны, они материализовались в политической практике Московского государства XVI—XVII веков, когда вся бывшая территория Золотой Орды вошла в состав Русского государства. Монголы, буряты, татары, казахи столетиями пополняли ряды русских войск и бок о бок с русскими защищали свое общее отечество, которое с XV века стало называться Россией.

Упомянутый выше видный историк из плеяды мыслителей-евразийцев, сын великого русского мыслителя-космиста В.И. Вернадского – Георгий Владимирович Вернадский (1887-1973) – посвятил эпохе так называемого татаро-монгольского ига программную статью «Два подвига св. Александра Невского» (1925), где сопоставил массовую пассионарность степной орды (хотя самим этим термином не пользовался) с индивидуальной пассионарностью русского полководца и подвижника. Окажись он во главе раздробленных русских дружин, растерявшихся перед внезапным и мощнейшим натиском степняков, неизвестно еще как бы сложилась русская история, но судьба уготовила Александру Невскому иную миссию — остановить вражескую экспансию с Запада и, что не менее важно, сплотить и сохранить русский дух внутри Русского государства. Для этого Александру Ярославичу пришлось искать компромисса с поработителями Русской земли — во имя ее же сохранения и будущего возрождения. Г. В. Вернадский подчеркивает: «Александр выделил в монголах дружественную в культурном отношении силу, которая могла помочь ему сохранить и утвердить русскую культурную самобытность от латинского Запада. <…> Христианский подвиг не всегда есть мученичество внешнее, а иногда наоборот — внутреннее: не только брань видимая, но и "брань невидимая", борьба с соблазнами душевными, подвиг самодисциплины и смирения…» Таким образом, два подвига, которым посвящена программная статья Вернадского, суть: первый — подвиг брани, второй — подвиг смирения; оба имели единую цель — сохранение нравственно– политической силы русского народа.

Статья Г. В. Вернадского писалась как бы в полемике с пресловутым русофобским опусом маркиза Адольфа де Кюстина «Россия в 1839 году», где очередной — на сей раз французский — Мюнхгаузен попытался исказить не только историю современной ему России, но и дегтем перепачкать ее достославное прошлое. Казалось бы, время де кюстинов безвозвратно ушло. Но нет, злопыхательский пыл разнокалиберных фальсификаторов русской истории за полтора века нисколько не поубавился. В 1983 году в Лондоне была издана очередная монография крупнейшего европейского специалиста по русской истории Джона Феннела «Кризис средневековой Руси: 1200—1304», через шесть лет книга вышла на русском языке. Английский «специалист» не просто принижает значение личности Александра Невского в отечественной истории — он отрицает фактическую сторону выигранных им сражений, называя Невскую битву и Ледовое побоище мелкими, случайными и малосущественными, о которых не сохранилось никаких достоверных известий, кроме агиографического «Жития святого благоверного и великого князя Александра», написанного более чем через сто лет после его смерти. (К сожалению, у английского историка нашлись последователи и в нашем отечестве).

Действительно, западно-европейские хроники хранят полнейшее молчание о битвах на Неве и Чудском озере. О первой из них умалчивают и современники — русские летописцы. Лишь о событиях, связанных с экспансией Ливонского ордена, сохранилась краткая запись в Лаврентьевской летописи. Да и та сделана таким образом, что на первый план выдвигается не князь Александр, а его брат Андрей: «В лето 6750 (1242). Великий князь Ярослав послал сына своего Андрея в Новгород Великий в помощь Александру против немцев, и победили их на Плесковском (Псковском) озере и взяли большой полон; и возвратился Андрей к отцу своему с честью». Вот и все, что можно узнать из ранних русских летописей об эпохальных событиях, в ходе которых решалась судьба России. В более поздних летописях появляются подробности, хорошо известные по школьным учебникам, художественным произведениям и классическому фильму Сергея Эйзенштейна. Откуда они взялись?

Как уже отмечалось, огромное количество древнерусских рукописных книг и документов погибло. Среди них множество ранних летописей, о содержании которых теперь можно только догадываться. Однако нельзя полностью игнорировать и стойкую устную традицию: народ дал любимому князю прозвание Невского, народ свято хранил в памяти его героические деяния. Это ведь только к радости «специалистов», вроде Джона Феннела, отсутствие соответствующей записи в какой-нибудь шведской или эстонской хронике может служить аргументом в пользу того, что случайная стычка на Неве не имела никакого значения для хода истории, а князь Александр получил свое прозвище неизвестно за что. По счастью, народ не состоит из одних только феннелов: в противном случае на Британских островах не сохранилось бы ни баллад о Робине Гуде, ни цикла сказаний о короле Артуре и рыцарях Круглого стола, ни волшебных легенд Уэльса «Мабиногион», в которых в «снятом виде», как вы­ражаются философы, сохранились факты реальной, хотя и очень далекой, истории или же предыстории.

Устные рассказы сподвижников Александра Невского, вошедшие затем в летописи и житийное повествование, донесли до нас и факты ноосферных явлений, сопутствовавшие всей жизни благоверного и великого князя. Наиболее известными и показательными являются видения в решающие минуты святых русских мучеников Бориса и Глеба. Впервые они явились перед Невской битвой ижорскому старейшине Пелугию (в крещении Филиппу). Он стоял в ночном дозоре, и когда начало всходить солнце, он вдруг «слыша шюм страшенъ по морю и виде насадъ (речное судно. — В.Д.) един гребущь по морю, и посреди насада стояща святая мученика Бориса и Глеба въ одеждах чръвленых, и беста рукы дръжаща на рамех. Гребци же седяху, акы мглою одеани. Рече Борисъ: "Брате Глебе, вели грести, да поможемь сроднику своему князю Александру"». Перед нами не вымысел, галлюцинация от бессонницы, а типичное ноосферное явление, пробуждающееся в экстремальной ситуации, когда чувства и сознание человека до предела обострены.

Александр принял ноосферное знамение как благословение, и с тех пор сродники Борис и Глеб окрыляли знамя его побед. В особенности это проявилось во время Ледового побоища. Сразу множество воинов увидело (понятно, что речь идет о внутреннем видении, то есть подключении к информационному полю ноосферы), как святые покровители Руси Борис и Глеб «даша ратнии плещи свои и сечахут их и гоняхут, яко по яеру, и не бе им камо утечи, и биша их 7 верст по леду до Суболического (западного. — В. Д.) берега; и паде Немець 500, а Чюди числа нет». Так говорится в Московском летописном своде конца XV века.