Лев Троцкий. Враг №1. 1929-1940

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Троцкий был в первую очередь политиком. Он всегда оставался верным основополагающим догмам Маркса, Энгельса и некоторых их последователей (особенно Розы Люксембург и Парвуса), которые усвоил еще в молодом возрасте. Он был смелым человеком, верным идеям, которые разделял и которые разработал, в частности теории перманентной революции. На первый взгляд сами эти идеи в его сознании и деятельности менялись порой очень круто, однако всевозможные идейно-стратегические повороты в конечном счете оказывались вытекающими из той системы взглядов, которым он оставался верен. В этом заключалась ущербность Троцкого как политика.

Чтобы осилить своих врагов и неприятелей, ему требовалось политиканство, умение в нужных случаях пренебречь принципами, пойти на выгодную сделку, тактическую уловку. Только так в конечном итоге можно было обыграть противника. Но политиканства в Троцком не было. Троцкий был «типом верующего фанатика»[988]. Он «не понимал, как манипулировать людьми… В этом была его великая слабость»[989].

Троцкий был фанфароном, мастером позы, любителем эффекта, не в полной мере учитывающим, что эти свойства значительно уступают по своей эффективности систематической, негласной работе по насаждению верных, лично преданных кадров. Политическую деятельность Троцкий рассматривал как огромную сцену, а себя как великолепного актера, который играет выдающуюся роль. Беспристрастные наблюдатели, имевшие возможность сравнивать Троцкого с другими большевистскими деятелями, неизменно отдавали ему пальму первенства в аргументации, в донесении своей мысли до широкой аудитории при помощи свободно льющегося устного слова. Юный студент Варлам Шаламов, позже — узник советских концлагерей и видный писатель, так запечатлел результаты своих наблюдений: «С авторитетом Троцкого речь Луначарского ни в какое сравнение не может идти (ни в политическом, ни тем более в литературном плане). Троцкий — оратор более талантливый, чем краснобай Луначарский. Троцкий — оратор стиля особого, где сначала делался вывод, а потом он доказывался… У Троцкого не было лишней фразы, смущающей главной мысли, которая уже высказана. Тебе предстояло лишь подсчитывать бесконечные аргументы — одетые, конечно, всегда в оригинальную, блестящую даже одежду. Студенческие скептики говорили даже, что из-за этого постоянного блеска слушатель, зритель отвлекается от глубины суждений Троцкого, которые были бы теснее, яснее при более простом, более шаблонном изложении дела»[990].

Личные черты Троцкого, особенности его характера как политика приводили к тому, что его деятельность почти всегда носила оппозиционный характер или же, по крайней мере, имела оппозиционные черты. Это относилось и к тому времени, когда он стоял у власти. Он не мог быть просто проводником определенной линии, тех или иных установок, даже если они были рождены им самим. Он постоянно стремился к постановке новых задач, что неизбежно вызывало раздражение, усиливавшееся недовольство, отпор или скрытый саботаж со стороны консервативных элементов во власти и даже в собственном окружении. А выдвижение новых рубежей всегда требовало разносторонней аргументации, анализа исторической ситуации.

Историко-аналитическая работа Троцкого, нашедшая выражение в ряде фундаментальных исторических и историко-политических исследований, была неотделима от его политической деятельности, точнее являлась одной из функций практической работы, направленной на создание принципиально новых общественных отношений, на укрепление большевистского режима, а позже на ликвидацию тем или иным путем этого режима в его сталинистском варианте. При этом аргументировать новые подходы или же отстаивать свое собственное понимание общественных реалий Троцкий стремился не просто убедительно и доходчиво, а красиво, с актерским блеском.

Ленину ненавистны были эти артистические черты в характере и облике Троцкого, которого он до 1917 г. не раз называл различными нелицеприятными кличками вплоть до Иудушки и про которого после прихода к власти говорил Горькому: Троцкий «с нами, но не наш». Что касается Сталина, то он не просто ненавидел Троцкого со всем его актерством, но еще и злобно ему завидовал. Чем иным, как не завистью, можно объяснить издевательское заявление, которое Сталин в 1927 г. бросил в покорную партийную аудиторию: «Я думаю, что Троцкий не заслуживает такого большого внимания. (Голос с места: «Правильно!») Тем более что он напоминает больше актера, чем героя, а смешивать актера с героем нельзя ни в коем случае»[991].

В отличие от Ленина и тем более от Сталина Троцкий был в полном смысле слова харизматической личностью[992]. Простые люди (разумеется, далеко не все) подвергались магическому очарованию его ораторского таланта. Для более интеллигентной публики решающими были публицистические печатные выступления. Троцкий отлично понимал базовые человеческие свойства, характерные для любой социальной формации, — лень, жадность, эгоизм, зависть, алчность; цинично называл людей «бесхвостыми обезьянами». Как и другие большевистские лидеры, он использовал все эти не очень приятные качества во имя реализации тех целей, которые ставила его партия и он сам — как руководитель государства. Он неизменно верил в возможность переделки человеческой природы при помощи социальноэкономических, идеологических, пропагандистских, педагогических и других мер, в которых основной удельный вес составляло принуждение, а во многих случаях — прямое насилие. Так социальная инженерия причудливо сочеталась в его облике с харизматическими качествами.

В революцию Троцкий всегда находился в эпицентре событий. Он порой оттеснял Ленина с решающих позиций, по крайней мере в прикладном смысле. Отдавая, с его точки зрения, должное партийному вождю и главе правительства, Троцкий не раз вступал с ним в острые споры. Эти столкновения, однако, не только не приводили к разрыву, но в конечном счете укрепляли сотрудничество. При этом отношения между обоими лидерами всегда оставались сугубо официальными. Не испытывая взаимных симпатий, Ленин и Троцкий сознавали, что они были необходимы друг другу и, разойдясь, не смогут сохранить власть. Для Троцкого такое понимание сохранилось вплоть до прекращения активной политической деятельности Ленина в конце 1922 г. Ленин же крайне тяготился этой ситуацией, стремился ее ликвидировать, но не мог.

Ленин предпочитал одиночество шумному митингу, сборищу крикливых, да еще и дурно пахнущих солдат. Речь Ленина не была гладкой, последовательной, артистичной. Он часто терял нить своей аргументации, сбивался, повторялся. Троцкий тоже не был лишен огрехов устного монолога. Но зачастую характерный недостаток его устного выступления, как и статей в прессе, превращался в своего рода достоинство. Этот недостаток состоял в излишнем разжевывании высказанной мысли. Троцкий с большой охотой разъезжал по всей стране, буквально упивался собственными выступлениями, умел блеснуть афоризмом, часто непонятным слушателю, причем создается впечатление, что крылатые выражения не готовились им заранее, а возникали спонтанно. Всего этого недоставало Ленину. В результате там, где для высших партийных кругов бесспорным лидером оставался Ленин, там для толпы и улицы действительным вождем был Троцкий.

Ленин всегда ощущал интеллектуальное превосходство Троцкого-трибуна. При этом Ленин, безусловно, понимал, что еврейское происхождение Троцкого-Бронштейна было главным препятствием к тому, чтобы тот в российских условиях стал первым лицом государства. Тем не менее для противостояния Троцкому Ленин приблизил к себе еще одного нацмена — не очень грамотного грузина, в котором он видел жесткого организатора, не ограниченного моральными соображениями и нравственными предрассудками, к тому же не отягощенного, как Троцкий, опытом дореволюционных столкновений с Лениным. В результате в период Гражданской войны и непосредственно после нее возник своеобразный треугольник, в вершине которого находился Ленин, а два остальных угла занимали Троцкий и Сталин. «Угол Троцкого» был значительно более мощным, но «угол Сталина» постепенно становился решающим.

Ленину важна была власть. Он готов был проиграть революцию, но не готов был выпустить из рук управление партией. Троцкому важна была революция. И поэтому он не мог удержать власть, не был в состоянии правильно взвесить соотношение сил, оценить реальное положение дел. Он принимал торопливые решения, вытекавшие из теоретических и стратегических догм, то есть не был приспособлен к решению текущих и практических вопросов в той игре, которая происходила закулисно, за кремлевскими стенами. Троцкий был догматичнее Ленина. Его больший догматизм состоял прежде всего в неуклонной приверженности концепции перманентной революции, которую он пронес, подобно боевому знамени, начиная с 1905 г. Он отвергал и отбрасывал любые указания и намеки на нереализуемость, утопичность этой идеи и пытался объяснить ее постоянные неудачи конкретными причинами, внутренне совершенно не связанными с сущностью самой концепции.

Эти его качества в полной мере сохранились не только во времена оппозиционных выступлений против усиливавшегося сталинского единовластия, но и в годы эмиграции, в упорных попытках создания крупной и действенной международной организации своих сторонников. Эта организация так и не смогла выйти за пределы крайне узкого круга догматиков, продолжавших на протяжении десятилетий острые споры по вопросам мировой революции, чуждой сколько-нибудь широким слоям населения.

«Конечно, в революции он гигант, а Сталин пигмей, — писал историк А. Авторханов, — но, очутившись у власти, гигант сделался пигмеем, а пигмей превратился в гиганта»[993]. Сталин стал гигантом только по объему власти, которой он в конечном счете овладел. Троцкий превратился в пигмея по степени своего общеполитического влияния, но не по личным качествам. Он не был лишен, как Ленин и Сталин, простых человеческих свойств — элементарной честности во взаимоотношениях с партийными коллегами, готовности поддаться чувству, в том числе в отношениях с женщинами, с которыми заводил многочисленные романы. Однако все эти качества в конечном итоге решительно перекрывались неуклонной верностью идее, в которую он изначально поверил, которую он разработал и которой стремился следовать, несмотря на непреодолимые препятствия. Именно это и позволяет считать Троцкого квазирелигиозным фанатиком.

Гибель Троцкого, сохранившего до последних дней жизни веру в утопические идеалы перманентной революции, которая в конечном итоге охватила бы весь мир, являлась элементом поражения и гибели самой этой коммунистической утопии, которую впервые попытались осуществить на практике в России и которая обернулась миллионами человеческих жертв, экономическими, политическими, идейными, моральными катастрофами, последствия которых российское общество продолжает переживать даже сегодня, поскольку избавиться от них крайне трудно. Российский ученый И.П. Павлов как-то сказал: «Вы родили идею, она ваша, она вам дорога, но вы вместе с тем должны быть беспристрастны. И если что-нибудь оказывается противным вашей идее, вы должны ее принести в жертву, должны от нее отказаться. Значит, привязанность, связанная с абсолютным беспристрастием, — такова следующая черта ума. Вот почему одно из мучений ученого человека — это постоянные сомнения, когда возникает новая подробность, новое обстоятельство. Вы с тревогой смотрите, чту эта новая подробность: за тебя или против тебя. И долгими опытами решается вопрос: смерть вашей идее или она уцелела?»[994]

Идея Троцкого не уцелела. Нередко говорят, что основной урок истории состоит в том, что она не способна ничему никого научить. При всем своем жизненном опыте, умении анализировать социально-политические явления, при всей своей вдумчивости и оригинальности мышления Лев Давидович Троцкий оказался не в состоянии отказаться от того навязчивого и только внешне логичного комплекса идей, которые не выдержали проверки временем и рухнули под тяжестью накопленного исторического опыта. Оказавшись упрямым в сохранении своей догматической веры, Троцкий не решился, не смог принести ее в жертву истине, не сумел понять, что магистральный путь исторического развития, подлинного прогресса человеческого общества лежит далеко в стороне от тех догм, которых он упорно придерживался.

В этом плане Сталин оказался практичнее и циничнее Троцкого. В противовес провалившейся теории перманентной революции он выдвинул лозунг социализма в одной стране. Как неоднократно случалось в истории, обе теории стали знаменем враждующих в борьбе за власть группировок, и это в конце концов стоило жизни проигравшей стороне. По той же причине абсолютно всеми две теории рассматривались как прямо противоположные, и никто так и не удосужился в пылу политических страстей разобраться в них по существу и понять, что практической разницы между ними не существует. Что же, собственно, заключали в себе теории, из-за которых гибли миллионы? Для понимания этого необходимо сначала ответить на вопрос, что скрывалось под лозунгом мировой (перманентной) революции.

Коммунистические теоретики предполагали, что революция не обязательно победит сразу во всем мире, но хотя бы в Европе; и даже не во всей Европе, а по крайней мере в группе европейских стран. Последнее было необходимо для того, чтобы создать замкнутую коммунистическую систему, способную противостоять военному натиску капиталистических государств, которые, как считали коммунистические теоретики, поставят своей главной задачей подавление революции. Кроме оборонительных целей («передышки»), преследовались еще и наступательные. Группа коммунистических стран, включающая прежде всего Германию, обладала бы сильной военной машиной, необходимой для постепенного захвата в коммунистическую орбиту все новых и новых территорий. Конечной целью этих захватов было, безусловно, установление коммунистической системы во всем мире. Соответственно, теория мировой революции, впервые выдвинутая Марксом и модернизованная Парвусом, Люксембург и Троцким, была тем орудием, которым от капиталистического мира одной за другой откалывались бы страны, где не без помощи коммунистического материка (в 1918 г. таким материком была Россия) организовывались и побеждали бы коммунистические революции.

Пока одна за другой вспыхивали (и угасали) революции — в Германии, Венгрии, Финляндии и Прибалтике, — теория Троцкого ни у кого не вызывала сомнений. Но после поражения революции в Германии и введенного «всерьез и надолго» НЭПа, когда нужно было налаживать отношения с Западом для использования западного капитала в деле поднятия разоренной революцией и военным коммунизмом советской экономики, теория мировой революции как официальная государственная стала неудобна. К тому же 1924 г. был еще и годом открытой борьбы за власть после смерти Ленина; и оттеснить Троцкого было тяжело, не выдвинув предварительно формально противостоящей ему теории — социализм в отдельной стране.

Внешне сталинская теория была очень умеренной. По крайней мере, именно такой она казалась капиталистическому Западу. Советское руководство не ставило отныне своей целью завершение мировой революции в сжатые сроки и ограничивалось строительством социализма в границах СССР. На самом деле теория социализма в отдельной стране просто констатировала тот факт, что перманентная революция в Европе и Азии временно захлебнулась и наступившую передышку следует использовать для строительства социализма в СССР, то есть не в группе стран победившего коммунизма, противостоящих в экономическом и военном отношении капиталистическому миру, а всего лишь в одном, достаточно большом государстве.

Такая формулировка имела тем большее основание, что советское руководство все эти годы, начиная с 1917-го, очевидно переоценивало своих капиталистических противников, полагая, что им важнее всего расправиться с большевиками. Между тем у лидеров послевоенной Европы были совсем иные проблемы и планы, связанные прежде всего с восстановлением внутренней жизни, с постоянной борьбой за ликвидацию последствий мировой войны и за выполнение пунктов нелепого Версальского договора.

Сознание того, что «капиталистическое окружение» не намерено, по крайней мере в ближайшем будущем, идти на СССР крестовым походом, было новым обстоятельством, требующим, в период отлива революционной волны, отказа от риторики времен перманентной революции, хотя по существу никаких изменений в советской политике и в конечных целях советского руководства не производилось. В этом смысле теория социализма в отдельной стране была далека от оппортунизма ленинского Брестского мира. Брестский мир предопределял политику «передышки», от его подписания или неподписания зависели практические шаги советского правительства. Наоборот, теория «социализма в отдельной стране» лишь констатировала наступившее затишье в Европе и вынужденную передышку в дальнейших попытках Советов экспортировать революцию. Тем не менее Троцкий считал принципиальное решение строить социализм в отдельной стране — Советском Союзе — катастрофой. Уже понимая, что Запад не намерен подавлять СССР военным путем, Троцкий все-таки был против установки на одиночество. Почему?

В экономическом плане коммунистическая система не была конкурентоспособной. Она могла существовать лишь вопреки всем правилам рыночной экономики и только благодаря тому, что насильственно подчинялась искусственным законам. Эти законы, как показал военный коммунизм, отметали рынок и конкуренцию. Коммунистическая революция никогда не ставила своей целью увеличение благосостояния народа или хотя бы рабочих. Она лишь обещала ликвидировать «капиталистическую эксплуатацию» и «перераспределить собственность» (то есть провести всеобщую национализацию). Почему-то подразумевалось, что от этого рабочий станет жить лучше. Но прямой цели улучшить экономическое положение рабочего перед коммунистами не стояло.

Вставшие перед большевиками проблемы замыкались в круг. Из-за поражения революции в Европе приходилось строить социализм в одной стране, плацдарм для мировой революции. Это значило, что с капиталистическим миром сосуществовать придется долго. Но сосуществовать в экономическом смысле означало конкурировать. А конкурировать с капиталистическим Западом трудно было с помощью неконкурентоспособной коммунистической системы. Поскольку речь шла лишь о передышке, во время которой предстояло создать собственную военную промышленность для ведения революционной войны, необходимо было поддерживать НЭП и получать помощь от капиталистических стран — в виде концессий, займов, специалистов… Это, в свою очередь, предусматривало отход от военного коммунизма, отказ от риторики времен мировой революции, замену открытой подрывной деятельности тайной (по линии Коминтерна). До тех пор пока не позволят обстоятельства, предстояло строить социализм в отдельной стране. Десять лет? Двадцать? Семьдесят? И все это время продолжать конкурировать с капиталистическим миром (который тоже ведь, как оказалось — и что исключала коммунистическая догма, — не стоял на месте). Но тогда передышка и тактическое отступление, вызванные антикоммунистическими восстаниями недовольного народа и приведшие к НЭПу, становились осознанной долгосрочной политикой; и социализм в отдельной стране мог оказаться не констатацией передышки, а конечной целью. Вот этого-то и боялся Троцкий.

Стоявший перед советским руководством ввібор был достаточно неприятен. Можно было либо оставаться слабой коммунистической державой и при схлынувшей революционной волне в Европе надеяться на милость капиталистических соседей (на что конечно же, по мнению советского руководства, в долгосрочном плане рассчитывать не приходилось); либо стать сильной страной, опираясь на капиталистические реформы внутри СССР, на рыночную экономику, на капиталистическую же помощь из-за границы. Но это значило перестать быть страной коммунистической, по крайней мере в экономическом отношении. Получалось, что ни в том ни в другом случае нельзя было построить социализм в отдельной стране, в Советском Союзе. И именно поэтому Троцкий выступил против этой теории и продолжал настаивать на мировой революции, которая, разумеется, не означала немедленного развязывания революционной войны, но подразумевала ставку в первую очередь на экспорт революции, а во вторую — на строительство собственной сильной военно-промышленной базы, способной на военную интервенцию против стран «капиталистического окружения» (но ни в коем случае не наоборот).

Однако, в то время как Троцкого интересовали теоретические выкладки, сторонников теории социализма в одной стране интересовал сам Троцкий. Наследниками Ленина с ним давно уже велась борьба, целью которой было отстранение Троцкого от власти. Сам Троцкий, по крайней мере до конца 1925 г., не понимал, что с ним борются не из-за реальных идеологических или политических расхождений. Кажется, в этом смысле он был удивительно наивен и не подозревал, что в большевистской партии существует такое примитивное явление, как борьба за власть. В 1925 г., затравленный своими коллегами, он покинул военный комиссариат, последнюю свою крепость, и по существу сдался на милость победителей — Сталина, Зиновьева, Каменева и Бухарина, выступавших тогда против Троцкого единым блоком.

В этой борьбе Троцкий не мог победить хотя бы уже потому, что не вел ее «по-большевистски». Понадобился разрыв Сталина с Зиновьевым и Каменевым и блок Зиновьева с Троцким, чтобы последний начал бороться хотя бы с помощью своего достаточно бойкого пера. Однако никакой левой оппозиции Троцкого в то время еще не существовало, и все попытки, в том числе и самого Троцкого, представить дело так, будто левая оппозиция оформилась еще в 1923 г., при жизни Ленина, следует считать фальсификацией. В 1923 г. в партии действительно возникла оппозиционная группа, только Троцкий к ней не имел никакого отношения. Левая оппозиция Троцкого в действительном смысле этого слова появилась в декабре 1925 года, после блока Зиновьева с Троцким.

Однако наступивший 1926 г. был не лучшим годом оппозиционеров. Признаваться партии в том, что речь идет о борьбе за власть между Сталиным — Бухариным, с одной стороны, и Троцким-Зиновьевым — с другой, было достаточно невыгодно: оппозиционеров это привело бы к непременному поражению, так как партийный аппарат в этом случае конечно же поддержал бы руководство уже стоящее у власти, а не свергнугых конкурентов. Для серьезной политической борьбы необходима была платформа; для платформы — очевидные разногласия. Разногласия эти нужно было сформулировать как в вопросах внутренней политики, так и в вопросах политики внешней. Во внутренней политике разногласия было сформулировать просто: критика НЭПа слева и призыв, по существу, к возврату военного коммунизма.

Сложнее было с разногласиями внешнеполитическими. Первоначально оппозиция пыталась формулировать их по вопросу о генеральной стачке в Англии. Однако эта тема откровенно не интересовала партийные низы. А распространенный оппозицией в июле 1926 г. документ о генеральной стачке в Англии, написанный ужасным языком и подписанный Зиновьевым, Троцким, Каменевым, Пятаковым и Крупской, в целом следует считать крайне неудачным. Неясно, к чему бы привели поиски расхождений во внешнеполитической программе, если бы не начавшаяся революция в Китае.

Для формирования левой оппозиции этого было больше чем достаточно. Подвергая правительство критике слева, оппозиция утверждала, что Сталин с Бухариным ведут в Китае оппортунистическую политику, обрекая китайскую революцию на поражение. В тактическом отношении оппозиция заняла, по существу, беспроигрышную позицию: в случае поражения революции в Китае она могла утверждать, что в этом виновата оппортунистическая политика Сталина — Бухарина; в случае победы — что победа одержана благодаря бдительной критике со стороны оппозиции и тому, что правительство последовало указаниям оппозиционеров.

Левая оппозиция по вопросу о китайской революции несколько походила на левую оппозицию против Брестского мира. Очевидно и то, что сталинско-бухаринская политика в отношении китайской революции во многом повторяла ленинскую политику «брестской передышки». Но если Ленин боялся как таковой победы коммунистической революции в Германии и уготовленной для него в этом случае второстепенной роли, Сталин, судя по всему, опасался совсем другого. Он понимал, что коммунистическая революция в Китае приведет к гражданской войне и распаду слабого китайского государства. В эту гражданскую войну неизбежно вмешается Япония и без труда одержит в Китае победу. Советская же интервенция в Китай приведет лишь к советско-японскому конфликту. А к столкновению с Японией Советский Союз в 1927 г. готов не был. По этим причинам до тех пор, пока между Чан Кайши и китайской компартией существовал блок, Сталин не считал нужным организовывать коммунистический переворот в Китае, на чем настаивала оппозиция.

Япония всегда занимала особое место во внешней политике Советского государства. Достаточно указать на то, что японская интервенция на Дальнем Востоке времен Гражданской войны, в отличие от американской, английской и французской, была реальной и длительной. Дальневосточная республика, просуществовавшая до 1922 г., была создана как буфер против неизбежной японской оккупации Дальнего Востока. И именно Япония, а не Европа была основным внешнеполитическим противником СССР в 20-х и 30-х гг. Ради противостояния Японии были восстановлены в начале 30-х гг. советско-американские отношения. Для скорейшего отражения вероятной японской агрессии (а не на случай войны в Европе) в 1937 г. началось создание мощной промышленной базы на Урале, Дальнем Востоке, в Сибири, Казахстане и Средней Азии. В том же году Япония приступила к оккупации Китая (сталинская политика в Китае обеспечила СССР передышку в десять лет) и к октябрю 1938 г. заняла значительную его часть, выйдя к границам Монголии, оккупированной, в свою очередь, Советским Союзом. Началось противостояние двух армий, которое, по крайней мере дважды, приводило к локальным войнам: в июне — августе 1938 г. в районе озера Хасан и в мае — сентябре 1939 г. на реке Халхин-Гол, где конфликт был урегулирован только благодаря посредничеству Германии, предусмотренному, по настоянию Сталина, одним из пунктов пакта Молотова — Риббентропа, подписанного в августе 1939 г.

Конечно, советское руководство вряд ли предвидело все это в 1927 г. Но общая напряженность в советско-японских отношениях требовала наличия сильного единого национального Китая, способного противостоять японской агрессии, а не коммунистического слабого, раздробленного гражданской войной государства, напрашивающегося в жертвы к Японии. И хотя по линии Коминтерна само же советское правительство усиливало компартию и готовило ее к возможному коммунистическому перевороту в стране, установление в Китае коммунистического режима в 1927 г. не входило в планы Сталина. Ради передышки в войне с Японией он готов был принести в жертву коммунистическую революцию в Китае точно так же, как в 1918 г. в жертву передышке принесли ожидаемую революцию в Германии.

Правда, в 1918 г. Ленин великодушно простил левых коммунистов и никогда не напоминал им об их былой ереси. Неудачное наступление Красной армии на запад в январе 1919 г. (в соответствии с программой левых коммунистов) и поражение коммунистического переворота в Германии само собой ликвидировали эту проблему. Сталин был куда злопамятней. В декабре 1927 г. он начал репрессии против левой оппозиции Троцкого. Тогда же, на очередном (XV) партийном съезде, он заставил оппозиционеров публично капитулировать. Одновременно с этим он принял на вооружение платформу оппозиционеров в основных ее пунктах: отказ от НЭПа и, в связи с распадом блока китайских коммунистов с правительством, курс на коммунистический переворот и вооруженное восстание в Китае. Этим он обезоружил оппозицию, а затем, потерпев поражение в Китае (как в 1919 г. — в Германии), вместо того чтобы, подобно Ленину, предать инцидент забвению, сослал всех оппозиционеров.

Хотим мы этого или нет, время меняет наше видение прошлого. До конца 80-х гг. казалось, что прав Сталин. Он вышел победителем из Второй мировой войны, захватил многочисленные страны Восточной Европы. Советская империя простиралась на многие континенты. На этом фоне Троцкий выглядел утопистом-мечтателем. Но из-за невозможности конкурировать с капиталистическим миром две великие коммунистические державы — Китай и СССР — занялись проведением далеко не социалистических реформ. И под тяжестью этих реформ по крайней мере одна империя — Советская — развалилась.

Сегодня очевиден вывод о том, что сталинская теория построения социализма в отдельной стране провалилась. Коммунистическая система так и осталась неконкурентоспособной. Потеряв темп и наступательную динамику, не сумев своевременно захватить западные промышленные страны, Советское государство не обеспечило себе свободного от конкуренции рынка. Вынужденное соревноваться с Америкой и Китаем, оно неудачно пыталось провести «капиталистические» реформы, приведшие к гибели советской власти. Может быть (с точки зрения коммунистических интересов), не так уж не прав был Троцкий, настаивая на мировой революции и скорейшем достижении конечной цели. Но и его теория провалилась в одном решающем пункте. Интернационалист Троцкий никогда не уделял достаточного внимания национальному вопросу. Созданная им модель исключала национальные проблемы внутри коммунистического лагеря. Советско-югославский, советско-китайский, китайско-вьетнамский и вьетнамо-камбоджийский конфликты, равно как и постоянная напряженность в венгерско-румынских отношениях, показали, что Троцкий ошибался и столкновения между коммунистическими державами столь же неизбежны, как и между «капиталистическими». И тогда замыкался последний круг: конкуренция диктовала необходимость быть сильным; для этого требовалось поднятие экономики, что, в свою очередь, возможно было сделать через «капиталистическую» перестройку. После семидесяти лет, проведенных в порочном кругу революции, у советского руководства сдали нервы. Продержавшись почти три четверти века, уничтожив десятки миллионов людей и разорив страну, большевики бросили власть столь же поспешно, как и захватили ее.