Лев Троцкий. Враг №1. 1929-1940

1. Исторические труды и статьи о Сталине

После депортации Троцкого Сталин развернул новую массированную кампанию против «троцкизма». Немаловажным ее проявлением был доклад Ярославского на совещании преподавателей-обществоведов 9 февраля 1930 г., в котором впервые было заявлено о полной идейной, теоретической и практической несовместимости большевистской и троцкистской точек зрения по вопросам о методах внутрипартийной борьбы. Большевистскую точку зрения Ярославский формулировал как историю расколов и отколов различных групп от революционной партии пролетариата, а «троцкистскую» — как историю «объединительных попыток беспринципного склеивания различных групп и группочек»[203].

Троцкий не мог и не желал оставлять без ответа всевозможные наветы и измышления по поводу его взглядов и роли в истории социал-демократического движения в России и мире. Но важнейшую свою задачу он видел в том, чтобы на базе доступного ему материала, собственных воспоминаний и впечатлений и своей концепции воссоздать предпосылки и ход революции 1917 г. Выполнение этой задачи он считал необходимым для разработки программно-политических установок российской и международной коммунистической оппозиции. Именно в эмиграции развернулась масштабная историко-аналитическая деятельность Троцкого.

Формально говоря, Троцкий не был профессиональным историком, но его знания и аналитическая хватка были велики, а сферы интересов в области истории разнообразными, хотя в этом разнообразии было своеобразное единство. Оно состояло в том, что он стремился использовать историю в политических целях, обычно не прибегая к прямой фальсификации и тем более подлогу, но преломляя историю в призме собственных идеологических и политических концепций, что при определенном взгляде на написанное можно было классифицировать и как фальсификацию.

В круг интересов Льва Давидовича входили: история России, особенно конца XIX — начала XX в.; частично всемирная история, рассматриваемая как источник уроков для настоящего и будущего; биографистика и воссоздание политических портретов Ленина и Сталина; документоведение и архивистика, прежде всего та их часть, которая позволила бы оправдать и укрепить политический курс самого Троцкого и дискредитировать его врагов и соперников, в первую очередь Сталина; мемуаристика, позволявшая добиться тех же целей. Все эти области были теснейшим образом переплетены между собой, частично перекрывали друг друга, ибо мемуарные произведения содержали анализ общеисторических явлений, а в исторических трудах нередко встречались автобиографические эпизоды. Вычленить каждое из этих направлений можно только условно.

Своего рода пробой в разработке революционной истории России явились воспоминания «Моя жизнь», которые сквозь призму личных впечатлений и собственного нравственно-политического пути воссоздавали канву российской истории первой четверти XX в. Троцкий вспомнил и то, что именно он был первым автором брошюры о революции 1917 г., которую диктовал в Бресте по ночам и в перерывах между заседаниями на мирных переговорах 1918 г.[204]Этот текст также служил ему в какой-то мере путевой вехой для написания нового фундаментального труда: «История русской революции».

Поразительно, но написанная примерно за два года работа объемом почти в полторы тысячи страниц создавалась одновременно с огромным количеством теоретических и политических статей, тезисов, директивных писем и прочих документов, на фоне множества встреч со сторонниками и поклонниками, которые один за другим приезжали в Турцию специально для того, чтобы повидаться с Троцким. Разумеется, помощники и секретари оказывали ему немалую помощь. Особенно большую работу проводил вначале на Принкипо, а затем в Берлине сын Лев, посылавший отцу книги, статьи, собственные выписки, библиографические списки. Если силы других помощников Троцкий как-то еще берег, то Льва он эксплуатировал нещадно. Многочисленные письма в Берлин содержали все новые и новые требования, упреки в недостаточно тщательной работе и даже пренебрежительном отношении к его просьбам.

О том, какие источники лежали в основе работы и как проходил сам творческий процесс, дает представление письмо Троцкого американским издателям Саймону и Шустеру, которые первыми выпустили эту работу на английском языке. В ответ на их просьбу сообщить, как и при каких условиях писалась книга (это было необходимо, очевидно, для рекламы), Троцкий ответил письмом от 10 февраля 1932 г., вскоре появившимся в нескольких американских газетах:

«Вы спрашиваете, не могу ли я сообщить Вам какие-либо дополнительные данные о том, как и при каких условиях писалась и пишется «История русской революции». Попытаюсь набросать здесь наспех кое-какие обстоятельства, которые могут представить для Вас интерес. В Константинополе нет никаких библиотек, если не считать книгохранилищ со связанными книгами Ислама и пр. Каждую справку мне приходилось наводить за границей, путем писем или телеграмм. Нужные мне газеты посылались мне моими сотрудниками из Берлина. Я отмечал здесь то, что представляло для меня интерес, и возвращал в Берлин для переписки, так как постоянная моя сотрудница занята была текущей работой. Если в выписках оказывались сомнительные места, то проверку приходилось проводить по авиационной почте (к сожалению, она функционирует далеко не круглый год).

Если, таким образом, принять во внимание, что главная часть моего «штаба» (розыск необходимых материалов, выписка и покупка книг, наведение справок и пр.) находится в Берлине, отделенном от Константинополя четырьмя днями почтового сообщения, то не трудно себе представить, какие технические затруднения проходилось и приходится преодолевать в процессе работы. Я надеюсь, однако, что эти препятствия и затруднения, вызываемые условиями моей высылки, не отразились неблагоприятно на точности работы. Мои сотрудники в Берлине и здесь относились к делу с исключительным вниманием и помогли мне в течение этих двух лет преодолеть невыгодные условия работы.

Большим подспорьем служили мне мои собственные старые работы, писавшиеся в разгаре событий и отражавшие разные этапы русской революции. Все эти работы, а также речи, написанные мною документы и пр. вошли в полное собрание моих сочинений, выпускавшееся в свет Государственным издательством в Москве в течение нескольких лет. Группа молодых историков, социологов и экономистов снабжала каждый том тщательно разработанными примечаниями исторического, критического и теоретического характера. Вся эта работа велась в свое время под общим моим руководством и чрезвычайно облегчила мне сейчас обработку исторического материала. Замечу здесь же, что из общего плана издания, рассчитанного на 30 с лишним томов, вышло только 13 книг…

Изданная Вами «Февральская революция»[205] на русском языке вышла. Ко ввозу в СССР она, разумеется, строжайше запрещена. Причина запрета не в том, разумеется, что книга может принести ущерб интересам Советского Союза (об этом не может быть и речи), а в том, что книга написана мною. Надо, впрочем, прибавить, что «История» на основании аутентичных материалов беспощадно разрушает целый ряд легенд, создаваемых историками сталинской фракции. Так, например, я доказываю — и смею думать, совершенно неоспоримо, — что Сталин в начале Февральской революции, до приезда Ленина из-за границы в так называемом «пломбированном» вагоне, занимал политическую позицию, гораздо более близкую к меньшевикам, чем к Ленину. Этого одного достаточно, чтобы сделать мою работу невозможной в СССР.

Второй том, посвященный Октябрьской революции, близок к концу. Он занял у меня значительно больше времени, чем первый том. Не только потому, что он значительно превосходит первый том по размерам, но, главным образом, потому, что в области Октябрьской революции официальная сталинская историческая школа успела совершить поистине грандиозную работу… и работа по сборке фактов и документов требовала особой тщательности. Последние два года у меня ушли почти целиком на обработку двух томов «Истории».

Если, как сказано выше, здешние условия создают чрезвычайные затруднения в отношении научного аппарата, то зато они чрезвычайно благоприятны для сосредоточенной и тщательной работы над материалами. Остров Принкипо зимой почти необитаем, летом здесь запрещена езда на автомобилях, вместо городских шумов — только шум моря. В климатическом и эстетическом отношении Принкипо имеет несомненные преимущества перед всеми теми местами ссылки, с которыми мне приходилось знакомиться. В 1919 году Ллойд Джордж предлагал созвать на Принкипо международную конференцию с участием Советов. Ленин настаивал на том, чтобы я на этой конференции представлял Советский Союз. Конференция, однако, не состоялась из-за внутренних противоречий в Антанте. Но на Принкипо мне все же пришлось побывать: не для переговоров с европейской дипломатией, а для работы над «Историей русской революции». Должен признаться, что эта вторая работа мне гораздо симпатичнее первой. Вот то, что я могу пока наспех сообщить. Вы сделаете из этих строк то употребление, какое найдете нужным»[206].

Первый том «Истории русской революции» был опубликован на русском языке издательством «Гранит» в Берлине в 1931 г.; второй — тем же издательством в 1933 г., буквально накануне разгрома «Гранита» гитлеровцами. Вслед за этим началась публикация двухтомника на многих языках мира. На английский язык книгу переводил Макс Истмен, который для совместной работы вновь приехал на Принкипо в начале 1932 г. вместе с женой и провел здесь двенадцать напряженных рабочих дней. Правда, уже в это время между Истменом и Троцким возникли взаимное недовольство и политические разногласия — американец стал все дальше отходить от марксизма, хотя исходно, в первые дни на Принкипо, Истмен писал о Троцком восторженно: «Троцкий кажется самым скромным и самоотверженным из всех замечательных людей, которых я знал. Он никогда не хвастает; он никогда не монополизирует беседу». Когда во время работы Истмен делал Троцкому комплимент по поводу текста, тот отвечал «Я рад» — и немедленно переходил к другой теме. Истмен утверждал, что у Троцкого не было ни капли тщеславия, хотя он казался сверхуверенным во всем, во что верил, не понимал, что такое сомнение. Во время завязавшегося спора о диалектике его шея дрожала, лицо было красным, он был в негодовании. Но у Троцкого, по мнению Истмена, отсутствовал эгоцентризм и мания величия, присущие обычно людям, отягощенным своей собственной силой.

Но через десять дней после приезда мнение Истмена о Троцком решительно изменилось. Теперь его раздражала манера Троцкого про любое свое высказывание или мысль, которую он считал важной, говорить «неопровержимо доказано». Эта формула почти ничем не отличалась от сталинского выражения «как хорошо известно», и Истмен страдал буквально физически: «Мне больно от его полного внутреннего безразличия к моему мнению, интересам, моему существованию как личности… Он никогда не задает мне вопросов. Он отвечает на все мои вопросы, как ответила бы на них книга, без взаимодействия, без понимания возможности взаимного роста». Замечания он встречал высокомерным отрицанием. «Я был любителем, нуждающимся в информации по техническим вопросам, которые волновали его ум… — писал Истмен. — Люди поэтому уходят от Троцкого, чувствуя себя приниженными. Или же он уходит в негодовании… Он лишен чувства взаимности. Он может оценить эмоциональные потоки у других людей, подчас дискутировать с острой проникновенностью, но он не в состоянии плыть вместе с ними в одном потоке»[207].

Обычно совместная работа состояла в том, что Макс читал английский текст, а Троцкий следил по русскому оригиналу, в необходимых случаях, которых было немного, внося уточнения. Однажды, отложив рукопись, Лев Давидович заявил Истмену: «У меня появилась мысль: давайте вместе напишем драму об английской Гражданской войне». — «Прекрасно», — ответил переводчик. Троцкий продолжал: «У Вас литературный талант, которого нет у меня, а я могу дать фактические сведения о том, что такое гражданская война»[208]. Эти комплименты, однако, касались только историко-литературной деятельности, но отнюдь не политических взглядов. Отступления Истмена от марксизма, которые действительно все более превращались в принципиальный его отказ от доктрин основоположников, Троцкий без устали публично критиковал. 3 января 1933 г. он послал в «Милитант» письмо по этому поводу под заголовком «Макс Истмен и марксизм»: «За последнее время я имел случай несколько раз убедиться, что Макс Истмен ведет систематическую работу против материалистической диалектики, этой философской основы марксизма и научного коммунизма. По содержанию и теоретическим тенденциям эта борьба нисколько не отличается от других разновидностей мелкобуржуазного ревизионизма, начиная с берштейнианства (в его философско-теоретической части). Если Истмен сохраняет при этом свое горячее сочувствие Октябрьской революции и даже левой оппозиции, то субъективно эта вопиющая непоследовательность делает ему честь, ни на йоту, однако, не повышая теоретической ценности его критики марксизма»[209].

Истмен не затаил против своего бывшего кумира ни капли личной злобы. Вступив с ним в острую полемику на страницах прессы, он в то же время упрямо, хотя и тщетно добивался, чтобы власти США предоставили Троцкому визу на въезд в страну[210]. Не вдаваясь в детали взаимоотношений Троцкого с Истменом, советская резидентура в США установила за ним пристальное наблюдение, благо тот ни от кого не прятался. 25 марта 1932 г. агент Свен, родственник жены Истмена, служивший в Амторге[211], послал в Центр донесение «О троцкистах, Максе Истмене и его работе и связях с Троцким». Он сообщал, что Истмен выпускает на английском языке «Историю революции» Троцкого тиражом 30 тысяч экземпляров, что финансирование издания и собирание денег проводит Д. Хаммер, «бывший концессионер карандашной фабрики в Москве», что Истмен «получает еженедельно массу корреспонденции от Троцкого», что он ведет организационную работу среди американских троцкистов, что в Амторге имеется по крайней мере два сторонника Троцкого (назывались фамилии), а с Москвой связь троцкистов поддерживается через бывшего управляющего карандашной фабрики Хаммера Эйтингера (сообщался адрес)[212]. Легко представить, что произошло с этими названными по фамилиям советскими людьми…

Обладая способностью оценить английский текст, Троцкий считал, что перевод на английский сделан блестяще. 13 марта 1932 г. он писал Истмену: «Сейчас я вместе со своим французским переводчиком (Парижанин[213]) проверяю французский перевод. Во всех тех случаях, где Парижанин упирается, уверяя, что на иностранный язык «этого» нельзя перевести, я возражаю: «Посмотрим, что из этой фразы сделал Истмен», — и до сих пор каждый раз я находил максимальную точность в передаче всех оттенков оригинала. Насчет того, что вы не причиняете при этом обид английскому языку, нет сомнений и у Парижанина. Как хорошо, что дело попало в ваши руки»[214].

Французским текстом, выполненным Парижанином, Троцкий остался недоволен: «Это не перевод, а вариации переводчика на тему автора. Переводчик систематически исправляет автора, заменяет образы, которые ему не нравятся, своими собственными, вставляет длиннейшие фразы для «популярности» и, наоборот, выбрасывает фразы или части фраз, если они ему не по вкусу»[215].

Издание на английском языке появилось вначале в Лондоне, причем второй том вышел даже раньше русского издания[216]. Почти сразу же появилось первое американское издание[217]. Одновременно или вслед за этим двухтомник (в некоторых случаях значительно больший по объему второй том выпускался двумя частями) «История русской революции» вышел на немецком, французском, испанском, польском и других языках и затем многократно переиздавался. В США до 1980 г. появилось девять его изданий[218].

«История русской революции» оказалась самым весомым произведением Троцкого по исторической проблематике и не утратила своего историографического звучания до наших дней, несмотря на свою политическую окрашенность. Только в 1997 г. эта работа была впервые опубликована в Москве[219] с тенденциозным предисловием Н. Васецкого «Пророк, который ошибся на полвека», автором многочисленных книг и статей, ранее критиковавшим «троцкизм» как антиленинское и антисоветское течение.

Как в предыдущих, да и последующих работах по истории СССР, большевистской партии и истории других стран, Троцкий останавливался перед непреодолимым для него рубежом: стеной марксистско-ленинско-большевистских догм. Отказаться от марксизма, от «большевизма-ленинизма» он не был в состоянии ни в практической деятельности, ни в истории и социологии. Такой отказ означал бы перечеркивание всей предшествующей жизни, революционной и политической деятельности, всего предыдущего творчества. В предисловии к первому тому Троцкий писал, разъясняя использование дат по старому и новому стилю: «Сам календарь, как видим, окрашен событиями, и историк не может расправиться с революционным летоисчислением при помощи простых арифметических действий. Читатель благоволит лишь помнить, что, прежде чем опрокинуть византийский календарь, революция должна была опрокинуть державшиеся за него учреждения»[220].

Том открывался анализом особенностей развития России, из которых автор выделял прежде всего замедленность и вытекавшие отсюда экономическую отсталость, примитивность общественных форм, низкий уровень культуры. Как раз этот анализ и дал автору возможность более или менее аргументированно и логически последовательно развить свою установку на возможность неравномерного и комбинированного развития отсталых стран, которая являлась новой опорой для концепции перманентной революции. Из универсального закона неравномерности исторического развития Троцкий выводил закон комбинированного развития, означающий возможность сближения различных исторических этапов, сочетания архаических форм с современными. Это абстрактное положение не оставлялось без конкретных — фактических и статистических — иллюстраций. Троцкий показывал, в частности, что по своей технике и промышленной структуре Россия начала XX в. стояла на уровне передовых стран, а в некоторых отношениях даже их опережала. Предприятия-гиганты с числом рабочих более тысячи человек в 1914 г. занимали в США 17,8 %, а в России 41,4 %. Выдвигая закономерности неравномерного и комбинированного развития применительно к отсталым странам и относя к ним Россию, Троцкий допускал известное упрощение реальной ситуации, ибо Россия могла рассматриваться в качестве отсталой лишь по отношению к наиболее передовым европейским странам и США, а в целом принадлежала к странам среднеразвитым, что признавалось и обосновывалось огромным числом российских и зарубежных исследований.

Весь анализ вел к тому основному положению, что, будучи по «отправным своим задачам» демократической, русская революция неизбежно ставила проблему политической демократии по-новому и в конце концов привела к тому, что в течение нескольких месяцев у власти оказались Советы, которые Троцкий считал властью пролетариата. Именно здесь и начиналась, однако, игра в понятия, ибо власть Советов, в которых в конце концов возобладали большевики, приравнивалась автором к власти пролетариата, а не к власти над пролетариатом и другими слоями населения России, как это оказалось в действительности вскоре после Октябрьского переворота. Такой поворот событий Троцкий признавал, однако только применительно к значительно более позднему этапу развития советской истории, когда после смерти Ленина у руля правления утвердился Сталин.

В первом томе «Истории русской революции», несколько искусственно доведенном до июньской демонстрации 1917 г., рабочим, особенно петроградским, подчас приписывались качества сознательности и организованности, которыми они в действительности не обладали, тем более в той высокой степени, которая декларативно воспевалась автором. Поэтому в вопросе о силах революции порой возникали серьезные оценочные противоречия. В качестве решающих сил выступали то рабочий класс, то руководившие им большевики, а подчас — особенно при описании событий первых месяцев революции — даже представители других социалистических партий. В конечном итоге все же возникал некий оценочный компромисс, состоявший в том, что решающую роль играли массовые выступления, но массами руководила большевистская партия.

Второй том автор открывал «июльскими днями» и завершал II съездом Советов. Первая часть второго тома была посвящена политическому противостоянию в июле — сентябре 1917 г. Ставя вопрос о том, могли ли большевики взять власть в июле, автор, основываясь на фактах, показывал нереальность задачи, но придавал огромное значение июльскому кризису. Он полагал, что именно в эти дни большевики смогли обеспечить «будущее революции и свое собственное»[221]. Во второй части тома речь шла о последних неделях перед Октябрьским переворотом, о самих октябрьских событиях в Петрограде, о роли столичного Совета и личной роли автора в осуществлении государственного переворота.

На протяжении всего труда встречались яркие, порой блестяще выписанные портреты деятелей 1917 г. и описания отдельных, наиболее значительных событий. Вот как, например, характеризовался известный политик и писатель эсер Борис Савинков: «человек даровитый и волевой», который «в течение ряда лет был орудием в руках провокатора Азефа; скептик и циник, считавший себя вправе, и не без основания, глядеть на Керенского сверху вниз и, держа правую руку у козырька, почтительно водить его левой рукой за нос». Вот мазок, дающий не очень точное, но яркое представление о I Всероссийском съезде Советов: «Громадное и рыхлое собрание», работа которого отличалась «размашистостью в области деклараций и консервативной скаредностью практических задач. Это налагало на все решения печать безнадежности и лицемерия».

Цель подготовки работы, ее политический смысл еще более подчеркивались приложениями к обоим томам, особенно весьма любопытной «исторической справкой» о перманентной революции. Она была представлена в форме диалога между представителем «троцкистской» концепции, обозначенным инициалом «Т.», и одним из тех, которые «возглавляют сейчас советскую бюрократию». Неудивительно, что последнему был дан инициал «С.»[222]. Таким образом, это был воображаемый несостоявшийся диалог между Троцким и Сталиным. Свою концепцию Троцкий делил на три этапа: 1905–1917, 1917–1923 и 1924–1932 гг., то есть до того момента, когда был завершен второй том. Это было своеобразное теоретическое эссе, опиравшееся на всю работу. Главный вывод состоял в том, что самостоятельно СССР не сможет прийти к социализму, «но, открыв эру социалистических преобразований, он может дать толчок социалистическому развитию Европы и таким образом прийти к социализму на буксире передовых стран». Бедному «С.» отводилась незавидная роль задавать вопросы, что, как известно, Сталину было не свойственно. Но вопросы «С.» ставились в риторической форме, чтобы тут же можно было дать на них привычный для Троцкого категорический ответ из серии «как хорошо известно». Это приложение было краткой выжимкой другой книги Троцкого — «Перманентная революция», в которой он стремился подтвердить правильность концепции перманентной революции опытом российского 1917 г., китайской революцией и всем комплексом мировых событий 20-х гг.[223]

Еще одной книгой на историческую тему, выпушенной на русском все тем же издательством «Гранит» (и на иностранных языках многими издательствами в различных странах мира), была работа, содержавшая документы 1917 г. и некоторые не опубликованные до того времени выступления Троцкого 1927 г.: «Сталинская школа фальсификаций: Поправки и дополнения к литературе эпигонов»[224]. Автор следующим образом представлял читателям эту книгу: «Расшифровка последовательных наслоений фальсификации партийного прошлого могла бы представить в своем роде поучительную работу. Наша задача скромнее. Мы восстанавливаем самые основные факты и документы, легшие в основу противопоставления троцкизма и ленинизма: не забудем, что при всех своих превращениях и изменениях идеология эпигонства пытается все же держаться на этой основной антитезе»[225].

Среди тем, которым Троцкий уделял наибольшее внимание, следует отметить Сталина и его место в формировании и развитии советской политики в отношении международного коммунистического движения со второй половины 20-х гг.; внешнеполитический курс Сталина и взаимоотношения СССР с западными державами и другими странами; роль Сталина в построении советского административно-бюрократического аппарата, в тенденциях, характерных для бюрократического слоя и, наоборот, пути и средства воздействия самого этого слоя на политику диктатора; взаимоотношения Сталина с его административным аппаратом, место аппарата в извращении истории в угоду сталинскому культу; ведущая роль Сталина в преследовании старых большевистских кадров. Статьи Троцкого о Сталине были, как правило, более заострены, чем прочие его публикации, носили в большей степени разоблачительный характер. Связано это было прежде всего с тем, что они были предназначены для русскоязычного читателя, в первую очередь для последователей Троцкого и тех, на поддержку кого он рассчитывал. Большинство из статей являлись непосредственными откликами на текущие события, на те или иные внешнеполитические шаги и внутреннюю политику диктатора.

При подготовке работ о Сталине Троцкий использовал не только информацию в прессе, советские издания и другие доступные ему открытые источники, но и архивную документацию, которую ему удалось вывезти из СССР. Обобщающий характер носила статья «К политической биографии Сталина»[226], в которой автор еще в 1930 г. пытался подвести первые итоги политического возвышения Сталина и наметить ближайшие перспективы развития СССР и международного коммунистического движения с точки зрения того «критического пункта» отката революционного движения, который, по мнению Троцкого, был характерен для данного момента. При этом текущие наблюдения и прогнозы сочетались с категорическими ретроспективными оценками и собственными воспоминаниями.

Верный своему «диалектическому» подходу, Троцкий чрезмерно оптимистично полагал (радужные перспективы были характерны для его анализа и во многих других случаях), что «кульминация бюрократизма предрекает его кризис». Именно с точки зрения этого предполагавшегося, но не состоявшегося заката сталинской диктатуры автор пытается проследить основные этапы политического развития Сталина как революционера и будущего советского диктатора. В этом смысле выделялись характерные для советских публикаций лакуны или же фальшиво трактуемые в СССР этапы и события жизненного пути социал-демократа Иосифа Джугашвили, которым Сталин и его приближенные стремились придать «героический» смысл. Речь идет о поддержке меньшевиков до перехода на сторону большевиков, об обстоятельствах ограбления Тифлисского банка в 1907 г., о стратегической недальновидности и неучастии в теоретических дискуссиях, об условной поддержке Временного правительства в 1917 г. до возвращения в Россию Ленина (на этом вопросе Троцкий останавливается особенно подробно), об отсутствии какой-либо самостоятельности и инициативности непосредственно после Октябрьского переворота, о бюрократических и шовинистических тенденциях, свойственных Сталину на правительственных и военных постах, которые он занимал. Последние вопросы (начиная с 1917 г.) освещались не только при помощи документов и их анализа, но и на основании собственных политических впечатлений и контактов.

Прямым продолжением биографического очерка стала написанная в 1930 г. статья «Сталин как теоретик»[227], в основном посвященная позиции Сталина в аграрно-крестьянском вопросе в 20-х гг. — во время новой экономической политики и после ее завершения. Теоретическое невежество Сталина (в пределах марксистской парадигмы) Троцкий показывал не просто весьма убедительно, но едко и остроумно. Он находил у Сталина прямое противопоставление «аграрно-демократической и индустриально-социалистической революций». Из этого делался вывод о неспособности советского лидера к абстрактному мышлению. Рассуждая по поводу фактических противоречий между городом и деревней, «ножниц цен» на сельскохозяйственную и промышленную продукцию, лидер оппозиции приходил к заключению, что у Сталина произошла в отношении НЭПа и рынка характерная эволюция, обычно случающаяся с эмпириками: «Эмпиризм вел к субъективизму». В результате с «ножницами» Сталин поступил весьма просто: ликвидировал их при помощи социальнополитических «перегибов».

Показательно, что Троцкий не бичевал Сталина за насильственную коллективизацию, первые проявления и результаты которой постепенно становились известны на Западе. Сам факт насилия и кровопролитий во время аграрных преобразований оставлялся в стороне, за рамками теоретической дискуссии. То, что творилось в сельской местности в 1928–1930 гг., автор сводил в основном к теоретической некомпетентности Сталина, его неспособности к абстрактному мышлению. Между тем насильственная коллективизация, проведенная как «революция сверху», обернулась тягчайшими страданиями, голодом, массовой смертностью, каннибализмом, подрывом сельскохозяйственного производства (от которого страна не оправилась по сей день). В 1930 г. было конечно же трудно дать этим событиям всестороннюю оценку. Но осторожность, с которой Троцкий оценивал результаты сталинской аграрной политики к началу 30-х гг.[228], была вызвана неспособностью Троцкого изменить собственным взглядам. Левый оппозиционер Троцкий очень хорошо понимал, что Сталин взял на вооружение его и Преображенского программу, что насильственная коллективизация в деревне является тем необходимым первым шагом по борьбе с крестьянством, без которого с крестьянина нельзя собрать «дань» для индустриализации страны. Разумеется, теоретические выкладки Преображенского оставляли поле для разных трактовок прочитанного и уж тем более для разных вариантов практической реализации поставленных теоретических задач. Троцкий искренне мог верить в то, что Сталин проводил коллективизацию не так, как проводил бы ее Троцкий. Но в целом создатель трудовых армий стоял в этом вопросе на стороне Сталина, а не на стороне крестьянина.

Среди проблем международного революционного движения второй половины 20-х гг., к которым имел отношение Сталин как фактический руководитель Коминтерна и входящих в него партий, Троцкий ставил на первое место развитие революции в Китае, чему была посвящена специальная статья[229]. В ней автор полагал, что китайская революция 1925–1927 гг. являлась самым крупным событием всемирной новейшей истории после революции 1917 г. в России. Какую же позицию, по мнению автора, занимал Сталин в ходе китайской революции? Троцкий с негодованием отвергал сталинскую установку на блок коммунистов с лидером Гоминьдана Чан Кайши, на вхождение компартии в состав Гоминьдана, на принятие Гоминьдана в состав Коминтерна в качестве «сочувствующей» партии. Троцкий всячески противопоставлял сталинский курс в Китае установкам Ленина на временный союз с буржуазно-демократическими движениями в колониях. При этом особое внимание он обращал на требование Ленина сохранить самостоятельность пролетарского движения, считая, что Сталин это ленинское указание грубо нарушил. Разумеется, Троцкий не упоминал о том, что и сам он поначалу был за вхождение компартии в состав Гоминьдана; что постоянная угроза японского нападения на Дальний Восток и японской агрессии в отношении Монголии и Китая требовала создания сильного национального Китая, руководимого жесткой рукой правителя; что Чан Кайши, сын которого находился в СССР в качестве студента (а на самом деле — в качестве заложника), советское правительство считало удачной кандидатурой на роль диктатора Китая; что коммунисты Китая, в случае победы, ввергли бы страну в многолетнюю кровавую гражданскую войну (точно так же, как в долгую гражданскую войну ввергли Россию большевики) и этим ослабили бы Китай настолько, что сделали бы его легкой добычей Японии. Троцкий занимался теорией. Сталин решал практические проблемы. Сталин, действительно, не был теоретиком. Сталин был практиком.

Исключительно с позиции теоретической порочности сталинского курса Троцкий оценивал конкретные поражения коммунистов в ходе китайской революции в Шанхае, Кантоне и ряде других мест. Он не ставит под сомнение, что при принципиально ином руководстве (имея в виду свою собственную политическую программу) китайская революция могла бы увенчаться успехом: победой коммунистов или, по крайней мере, ростом численности партии, превращением ее в значительно большую политическую силу, чем это имело место в реально сложившейся ситуации. «Могильщик второй китайской революции готовится погубить третью китайскую революцию в зародыше», — заключал Троцкий, не указывая, что по такой логике Ленин конечно же был не кем иным, как «могильщиком» немецкой и европейской революции 1918–1919 гг.

Вопросы, связанные с пагубной, по мнению Троцкого, ролью Сталина в международном коммунистическом движении, затрагивались и в ряде других статей. Эта роль оценивалась как деморализующая, дезорганизаторская, разрушительная. Автор считал ее одной из главных причин провалов компартий в Германии, Великобритании, ряде азиатских стран, не только в Китае. Естественно, сталинскому прагматическому курсу и веренице поражений противопоставлялась «теория» перманентной революции, для оправдания которой Троцкий стремился найти факты, которые подтвердили бы зрелость революционной обстановки в той или иной стране и высокую вероятность успеха коммунистов, если бы они порвали с Коминтерном и присоединились к руководимому им течению, тем более что на основе личного опыта и наблюдений Троцкий воспроизводил отрицательные психологические черты Сталина, в частности его замкнутость, недружелюбие, грубость, угрюмую сосредоточенность, развязность и вульгарность. Фактически сквозь ткань всех работ о Сталине просвечивало то, что в одной из статей было определено как «противоречие между крайней властностью натуры и недостатком интеллектуальных ресурсов».

Вполне естественно, что советский диктатор со все большим вниманием, раздражением и озлоблением следил за печатной продукцией Троцкого, которая, как он понимал, при всех заслонах неизбежно окажется доступной хотя бы небольшому кругу его высокопоставленных подданных. Стремление Троцкого проанализировать характер социально-политических отношений в СССР, подвергнуть разоблачению формировавшийся сталинский культ и единовластие вызывали все большее негодование Сталина. Он стремился всячески скомпрометировать Троцкого в глазах партийной верхушки, которая сохраняла еще остатки пиетета по отношению к бывшему вождю.

Важным публичным сигналом в этом смысле было появление в журнале «Пролетарская революция» письма Сталина «О некоторых вопросах истории большевизма»[230].

Основной смысл этого письма состоял в том, что все дискуссии по проблемам истории партии должны быть прекращены, что в этой области может существовать только одно мнение — самого Сталина, растиражированное в формате выступлений и комментариев людей, получивших на это его высочайшее разрешение[231]. Какие бы то ни было возможности для полемики с Троцким, для новой «литературной дискуссии» Сталин раз и навсегда пресекал, дав новое определение троцкизма: «Некоторые большевики думают, что троцкизм есть фракция коммунизма, правда, ошибающаяся, делающая немало глупостей, иногда даже антисоветская, но все же фракция коммунизма. Отсюда — некоторый либерализм в отношении троцкистов и троцкистски мыслящих людей. Едва ли нужно доказывать, что такой взгляд на троцкизм является глубоко ошибочным и вредным. На самом деле троцкизм давно уже перестал быть фракцией коммунизма. На самом деле троцкизм есть передовой отряд контрреволюционной буржуазии, ведущей борьбу против коммунизма, против Советской власти, против строительства социализма в СССР. Вот почему либерализм в отношении троцкизма, хотя бы и разбитого и замаскированного, есть головотяпство, граничащее с преступлением, изменой рабочему классу… Вот почему нельзя допускать литературную дискуссию с троцкистскими контрабандистами».

Сталин выразил даже недовольство «Историей ВКП(б)», выпущенной под редакцией его историко-литературного подхалима и ортодокса Ярославского. В плане своего предполагаемого ответа Ярославскому при «характеристике троцкизма» и его «своеобразии» он подчеркнуто указывал на принципиальное разногласие между взглядами Ленина и «троцкистской» теорией «перманентной революции»[232]. В «ответе слушателю Военно-технической академии в Ленинграде», помещенном в журнале «Большевик», Сталин объявлял, что, «свернув свои антибольшевистские взгляды и войдя таким образом в партию, троцкисты не отказались все же от этих взглядов, ввиду чего они, эти самые взгляды, давали о себе знать с особой силой при каждом повороте партии и Коминтерна», что троцкизм «стал вновь фракцией меньшевизма после изгнания троцкистов из нашей партии. «Собака вернулась к своей блевотине»[233].

В каком-то плане эту грубую фразу можно было отнести к самому Сталину. На какое-то время Троцкий и Сталин обречены были лаять друг на друга, как две собаки, находившиеся в разных клетках. Троцкий был лишен возможности оказаться в СССР. Сталин не покидал пределов своего царства. «Реальные Сталин и Троцкий обитали теперь… в созданном ими самими мире, в котором каждый питался фантазиями другого, — пишут в своей книге британский исследователь К. Эндрю и перевербованный английской разведкой, а затем нелегально вывезенный в Великобританию сотрудник КГБ О. Гордиевский. — Вера Сталина в почти не существовавший российский троцкизм заражала Троцкого, бурный энтузиазм которого (при открытии этих воображаемых последователей) в свою очередь убеждала Сталина, что троцкистская угроза была даже страшнее, чем он предполагал»[234]. Именно в этих условиях Сталин усилил в СССР репрессии, при помощи которых надеялся еще прочнее «обезопасить» свою власть от внутренних врагов, подстрекаемых главным внешним врагом — Троцким, которого он непредусмотрительно выпустил за пределы СССР, о чем теперь горько сожалел.

2. Лишение гражданства и новая семейная трагедия

20 февраля 1932 г. в газете «Правда» было опубликовано постановление Президиума ЦИКа СССР за подписью Калинина о лишении гражданства «за контрреволюционную деятельность» группы из 37 человек, находившихся за границей «в качестве эмигрантов и сохранивших еще советские паспорта»[235]. Постановление было затем переопубликовано в других центральных газетах СССР и в зарубежной прессе. Следует отметить, что за пределами Советского Союза находились сотни тысяч бывших российских граждан, многие из которых занимались той или иной политической деятельностью. Часть этих людей имела российские паспорта, оформленные после октября 1917 г., другая — не имела их и обходилась беженскими, так называемыми «нансеновскими» документами. Некоторые бывшие российские и советские граждане имели на руках иностранные паспорта стран, в которых поселились. По каким именно причинам советскому правительству понадобилось объявлять о лишении гражданства маленькую группку из 37 человек, включающую, например, некоторых меньшевиков, давно игравших в политике второстепенную роль (Ф.И. Дана, Р.А. Абрамовича и Б.И. Николаевского), и почему эту акцию нельзя было провести тихо, без публикации, и тогда уже в более широком масштабе, становилось понятно, когда глаза читателей постановления доходили до самой известной фамилии списка…

Интересно, что февральское постановление Президиума, подписанное Калининым, не было датировано определенным числом. Его датировали месяцем, с прописной буквы: февраль 1932 г. Сталин, видимо, долго не мог решить, когда именно публиковать это странное постановление и публиковать ли его вообще. Так и отдали постановление в «Правду», забыв поставить число. В собрании законов СССР этот документ был опубликован как «статья 70», и тоже без даты. Поскольку февральское постановление 1932 г. следует назвать беспрецедентным (ни до, ни после советское руководство подобных постановлений не публиковало), приведем этот знаменательный список:

«1. Абрамович-Рейн Рафаил Абрамович,

2. Аронсон Григорий Яковлевич,

3. Аронсон-Каплан-Рубинштейн Анна Яковлевна,

4. Айзенштадт-Юдин Исай Львович,

5. Биншток Григорий Осипович,

6. Бронштейн-Гарви Петр Абрамович,

7. Бронштейн-Гарви Софья Самойловна,

8. Бронштейн Зинаида Львовна,

9. Бронштейн Або Аронович,

10. Верещагин Иван Павлович,

11. Волин Всеволод Михайлович,

12. Волосов Борис Исаевич,

13. Гоффенберг Иосиф Соломонович,

14. Гуревич Борис Львович,

15. Гурвич-Дан Федор Ильич,

16. Грюнвальд Евгения Ивановна,

17. Гурвич-Цедербаум-Канцель Лидия Осиповна,

18. Доманевская Ольга Осиповна,

19. Дюбуа Анатолий Эдуардович,

20. Израиль Ефим Львович,

21. Ладыженский Иван Иванович,

22. Моносзон-Шварц Соломон Меерович,

23. Наваковский Яков Соломонович,

24. Николаевский Борис Иванович,

25. Носков-Ардонев Петр Васильевич,

26. Пескин Матвей (Мордух) Абрамов,

27. Порш Николай,

28. Потресов Александр Иванович,

29. Потресова Екатерина Александровна,

30. Рейн-Абрамович Роза Павловна,

31. Рейн-Абрамович Марк Рафаилович,

32. Седов Лев Львович,

33. Седова Наталья Ивановна,

34. Троцкий (Бронштейн) Лев Давыдович,

35. Шифрин Александр Михайлович,

36. Шишкин Матвей Дмитриевич,

37. Югов-Фрумсон Арон Абрамович».

Разумеется, весь этот длинный список, как и все постановление, публиковались ради номера 34 — Троцкого. Количество Бронштейнов, лишенных гражданства, резало глаз (видимо, Сталин дал указание лишить советского гражданства всех живших за границей Бронштейнов). Дочь Троцкого Зинаида давно уже носила фамилию мужа и по документам была Зинаидой Волковой, но в список тоже попала как Бронштейн. Ну и конечно же, стыдливо потупив глаза, читатели не могли не обратить внимание, что большинство «контрреволюционеров», лишенных гражданства, были евреями, хотя вслух эта тема не обсуждалась, все делали вид, что не замечают этого нездорового и статистически невозможного соотношения русских и еврейских имен.

Больше всего Троцкого возмутил не сам факт лишения его гражданства и даже не лишение гражданства членов его семьи, а то, что его поставили в один ряд с… «контрреволюционерами» меньшевиками. 1 марта Троцкий направил ЦИК СССР открытое письмо с протестом против неслыханного коварства: «Связать левую оппозицию с меньшевиками вы можете только в порядке полицейского алфавита». Наступательный по форме жест Сталина — это «бессильная, даже жалкая» самооборона, писал Троцкий и в очередной раз конспективно перечислял свои расхождения со сталинским руководством и все провалы советской политики, вновь и вновь связывая поражения с именем Сталина. Троцкий в очередной раз выдвигал требование выполнить, наконец, завещание Ленина и убрать Сталина с поста генсека. «Когда нужны меры большой политики, — писал в заключение Троцкий, — Сталин изощряется в жалких мерах полиции. Через постановление 20 февраля оппозиция перешагнет, как рабочий переступает через лужу на пути к месту труда. Большевики-ленинцы, вперед!»[236]

Письмо Троцкого о переступающем лужу рабочем сопровождалось коллективным заявлением «большевиков-ленинцев» о том, что лишение Троцкого советского гражданства облегчает планируемое белогвардейцами покушение на него. В этом смысле, говорилось в заявлении, существует единый фронт Сталина с белым генералом А.В. Туркулом[237], который якобы руководил операцией по убийству Троцкого[238]. Выбор авторов заявления пал именно на генерала Туркула, поскольку в конце октября 1931 г. в германской коммунистической газете «Ди роте фане» появилось сенсационное сообщение о том, что бывший белый генерал эмигрант Туркул готовит покушение на Троцкого, Горького и Литвинова[239]. Сообщение это сильно смахивало на оперативную разработку ОГПУ, провокацию. Имена Горького и Литвинова названы были для маскировки. Реальную роль Туркула во всей этой истории в тот период понять было сложно. Последний несколько раз весьма резко высказывался против Троцкого — большевика и предателя родины (имея в виду, наверное, дореволюционную Россию). Но если бы Туркул действительно собирался организовывать убийство Троцкого, он воздержался бы от проклятий по его адресу.

Разгадка этого ребуса появилась много позже. В 1973 г. в биографической справке, составленной Юридической комиссией Сената Соединенных Штатов, касающейся советского разведчика Орлова, бежавшего в США и давшего этой комиссии показания, было указано (видимо, со слова самого Орлова), что Антон Туркул являлся агентом НКВД[240].

К февралю 1932 г. почти никто из списка лишенных гражданства не планировал возвращаться в Советский Союз, пока там правит Сталин. Это относилось и к Троцкому, и к его жене, и к сыну. С бюрократической точки зрения лишение национального (в данном случае советского) паспорта создавало для лишенцев определенные трудности в смысле прав на жительство в тех странах, где они находились. 22 марта у Льва Седова в Берлине немецкой полицией (и так за ним пристально следившей, как за революционером, с одной стороны, и врагом советского правительства — с другой) был произведен обыск. Полицейские держали себя грубо и, как показалось Седову, готовились к его депортации из Германии, забирали то, что представляло для них интерес на случай высылки Седова, например его адресные книги[241]. К этому времени Седов окончательно расстался с оставленной в Москве женой и постановление от 20 февраля воспринял скорее с облегчением, как если бы получил документ об официальном разводе.

Психически неуравновешенная Зинаида, в октябре 1931 г. отправленная на лечение в Германию, в феврале 1932 г. находилась вместе с братом в Берлине. Для нее лишение гражданства означало, что она больше никогда не сможет вернуться в Ленинград и увидеть свою мать (А.Л. Соколовскую) и дочку Александру. Постигший Зину удар обострил душевную болезнь, которой она страдала уже в течение нескольких лет и симптомы которой то почти полностью исчезали, то возвращались с новой силой. Она проходила по рекомендации отца, уверовавшего в силу психоанализа, курсы психотерапии у известного германского психиатра Артура Кронфельда, являвшегося в это время профессором Берлинского университета, но занимавшегося также частной практикой. Придерживавшийся социалистических убеждений ученый не очень хорошо разбирался в действительной ситуации в СССР и в статусе и репутации Троцкого и рекомендовал Зинаиде скорейшее возвращение на родину и возобновление трудовой деятельности в стране социализма. Сам Кронфельд, как еврей, после прихода в Германии к власти нацистов был лишен права преподавать в университете и эмигрировал в Швейцарию, где попытался получить убежище. Но швейцарцы ему отказали, как левому социатисту. Тогда Кронфельд эмигрировал в СССР, запросил там политическое убежище, стал преподавать. В 1941 г., как эмигранта из Германии, его стали преследовать; он был лишен работы и в состоянии депрессии, опасаясь ареста, покончил жизнь самоубийством.

Письма Зины Льву Давидовичу и Наталье Ивановне — яркое свидетельство не только болезненного состояния, но и душевных терзаний — горючей смеси любви к отцу, стремления оказать ему помощь, беспокойства за сына Севу, который оставался в Турции, тоски по дочери, остающейся в Москве, опасений из-за неясности общей ситуации в Германии, где к власти рвались национал-социалисты, осознания собственной душевной болезни… Зинаида собиралась отправиться в СССР через Турцию, чтобы забрать Севу[242], о чем сообщала отцу. Ее трезвые письма сменялись истеричными посланиями. 8 декабря 1931 г. она писала отцу: «Милый, родненький, то есть самый что ни есть любименький мой крокольдиченочек! Хотя я знаю, как ты сильно, как ты ужасно, как ты чудовищно, как ты непроходимо [занят] писанием своего проклятого тома (наверное, даже по ночам над ним корпишь!), но все же… снизойди к моему болезненному, а главное истерически-нервному состоянию: выслушай ты меня один раз за тридцать лет внимательно и терпеливо… до конца. Предупреждаю: стала страшно болтлива».

И тут же следовала масса политических вопросов: придут ли «фашисты» к власти, и как ведут себя социал-демократы, и что представляет собой Тельман. И наконец: «Караул! Что все это означает и откуда все это взялось?» Зина осознавала, что у нее случались галлюцинации, она их запоминала и довольно подробно анализировала прямо в письме[243].

Зинаиду очень расстраивали встречи с братом Львом. Он относился к сестре по-родственному, терпеливо и сдержанно-тепло, стремился по возможности облегчить ей условия существования, но занят он был до крайности, что отмечала сама Зинаида: «Лева много работает. Три ночи вовсе не ложился». Но тут же она давала выход своему чувству раздражения (видимо, взаимное чувство раздражения развивалось и у Льва, так как Зина не понимала, что она «крадет» у него драгоценное время). Она писала отцу, что лучше ей Леву не видеть, что они очень разные люди, что после каждой их встречи у нее припадок нервного расстройства; и тут же высказывала ни на чем не основанное предположение, перенося на брата собственный опыт самоанализа, что у него какое-то нервное заболевание[244].

Во второй половине декабря 1931 г. Зине стало лучше. Она осознала, что перенесла тяжелую душевную болезнь, из которой «благополучно вылезла». «Но выбраться из этих дебрей было нелегко, — писала она, — и сейчас я чувствую себя неск|олько] побитой. Трудней всего было найти достойную формулу перехода к очередным делам». Она просила отца проявить снисхождение к ее болезни, помочь ей встать на ноги. Она опять писала о своем намерении возвратиться в СССР[245].

После февраля 1932 г., в связи с лишением гражданства и под впечатлением катастрофического развития событий в Германии, состояние Зинаиды вновь резко ухудшилось. Она пыталась выполнять указания отца по сбору материала из германских газет и других источников, но из писем чувствуется, что эти задания ей давали, чтобы «отвязаться», в качестве своего рода «трудотерапии». Да она и сама это отлично понимала. «Как ясно для меня из полученного мною письма, — сообщала она в ответе от 26 июля 1932 г., — список глав книги [Бернарда] Шоу, посланный мною, не нужен. Ну и ладно». В другой раз Зина забыла, какие материалы она уже послала отцу, и боялась, что будет делать повторные записи, почему просила прислать ей перечень полученных материалов. «Опять проклятая рассеянность!» — писала она, но страстно желала быть максимально полезной и считала, что выполняет исключительно ответственную работу. «Какие это сладкие слова: «Много дела!» Самые сладкие на свете», — с гордостью писала она отцу 22 октября, информируя об отправке ему очередной крупной партии выписок. Но отношения с отцом и братом оставались крайне неровными и чреватыми неприятностями. 1 февраля 1932 г. она обращалась к отцу с покаянием по поводу «чудовищных писем», которые писала в состоянии «помраченного рассудка», причем видно было, что это — реакция на письмо Льва Давидовича сыну, в котором высказывалось явное раздражение поступками Зины[246].

В первые дни после лишения гражданства Зинаида вела себя более или менее адекватно. 26 февраля 1932 г. она писала Н.И. Седовой, которой всячески пыталась продемонстрировать свое доброе отношение, зная, что та относится к ней с подозрением: «Вчерашняя «Правда» принесла страшный удар: не впускают в СССР!» Она, однако, полностью не осознавала еще своего нового положения и собиралась обратиться с каким-то ходатайством в советское консульство. 11 апреля Зинаида действительно побывала в консульском отделе полпредства СССР. Путем элементарного обмана у нее отобрали советский заграничный паспорт: сначала попросили дать паспорт для совершения какой-то мелкой формальной операции, но затем вручили бумагу, что на основании постановления от 20 февраля 1932 г. паспорт у нее конфискован[247]. При наличии постановления за подписью Калинина о лишении гражданства бюрократы из советского полпредства все еще верили к силу паспорта и стремились его отобрать, будто по нему действительно можно было беспрепятственно въехать в страну, называемую Советским Союзом.

В очень тяжелом состоянии Зинаида была уже несколько месяцев. Седов писал в Стамбул еще в конце ноября, что сестре значительно хуже, что она странно себя ведет, с нервным возбуждением утверждает, что Германия идет к революции. Брата особенно насторожили ее заявления, будто она установила связь с германской компартией и даже работает в ней. «Несомненны полицейские результаты, и не для нее одной», — писал Седов, делая немецкую полицию ответственной за нервную болезнь Зины. Он полагал, что Зинаиду необходимо как можно скорее вывезти из Германии. В конце октября она писала отцу: «Сейчас очнулась и поняла, что я опять перенесла приступ бреда. Невесело. А было все уже так хорошо и в порядке». Но тут же она обвиняла в своем состоянии отца, который, не сдержавшись и, очевидно, не вполне понимая, насколько серьезна болезнь дочери, написал ей больно поразившее ее письмо. А вслед за этим в Стамбул отправилось еще одно длинное и путаное письмо, в котором каждая следующая строка противоречила предыдущей. Зина невразумительно рассуждала об инстинктах, о семейных отношениях и всевозможных других абстрактных материях. «Если я опять делаю большой промах, скажи мне об этом резко, беспощадно, правдиво… Но не кричи, не кричи на меня, папа. Я этого совершенно не переношу». А затем вполне трезво и благоразумно звучали слова признательности и вины перед Натальей Ивановной: «Ведь то, что при всех этих адских условиях она сделала для моего ребенка — это может носить только одно название — героический подвиг!»[248]

Наталья, действительно, была более внимательна к ребенку, чем его родной дед. Троцкий тяготился Севой, который усложнял быт, мешал работать. Он писал сыну в Берлин в июне 1932 г., что вопрос об отправке Севы к Зинаиде надо решать срочно: «Мама совершенно связана Севой по рукам и ногам. Вопрос о лечении здесь целиком зависит от этого — здоровье мамы за последние месяцы значительно ухудшилось»[249]. О Севе в этом письме говорилось как о каком-то совершенно чужом существе, осложняющем существование Льва Давидовича и его супруги.

Немецкие власти под различными предлогами затягивали решение вопроса о приезде шестилетнего Севы в Берлин для воссоединения с матерью. Только в самом конце декабря ему наконец разрешили въехать в Германию. До Парижа Севу сопровождал Хейженоорт. Затем другие взрослые знакомые Троцких. 14 декабря Севу доставили к матери, но это было тогда, когда Зинаиде было совсем плохо. Лев Давидович, видимо понимая, что обошелся с ребенком не как родной человек, писал Льву: «Я очень сомневаюсь, чтобы Зина при ее рассеянности и непрактичности хорошо вела собственное хозяйство, и боюсь, не пострадает ли от этого Сева, да и она сама. Было бы очень хорошо, если бы Ж[анна] могла взять эту сторону дела на себя», одновременно предостерегая от перерасходов, которые могут привести к финансовой катастрофе. (Нервная, ревнивая и весьма требовательная к людям Зинаида Жанну очень любила, говорила, что новая жена Сергея «в своем роде замечательный человек… А чем она для Левы является, этого никак невозможно переоценить»[250].) В другом письме Троцкий просил сына не только сообщить, как довезли Севу, но особенно «как сложились отношения на месте»[251], то есть установились ли нормальные взаимоотношения ребенка с матерью.

Троцкие искренне не понимали, что делать с Зинаидой. В декабре 1932 г. Троцкий писал сыну, что вообще больше не собирается писать дочери, потому что каждый раз пишет невпопад и лишь является причиной для новых приступов: «Жестче — она вновь сочтет, что все [дело] — в моих письмах, написать мягче — решит, что я почувствоват себя виноватым, и усилит наступление»[252]. Последним ударом было решение полицейского управления Берлина о высылке Зинаиды из Берлина. Куда намеревались отправить власти больную, неуравновешенную женщину с малолетним ребенком, оставалось непонятным. Не ясно было, идет ли речь о принудительной отправке в провинцию или же о высылке за пределы Германии[253]. Происходи все это несколькими месяцами раньше, можно было бы разобраться в ситуации и, может быть, договориться с властями о пересмотре решения. Но в январе 1933 г. Берлину было не до пересмотра решения о высылке дочери Троцкого, да и сама Зинаида была в таком отчаянном состоянии, что не могла мыслить разумно, хладнокровно, рационально.

Последнее письмо Зинаиды из Берлина было датировано 3 января 1933 г. и адресовано Н. Седовой. В те дни нацистские штурмовики маршировали с факелами по германской столице, требуя передачи власти их партии; Гитлер вел закулисные переговоры о назначении его главой правительства, и вокруг него образовался блок правых партий и военизированных организаций, полностью поддержавший назначение бывшего ефрейтора на пост канцлера Германской республики. О состоянии Зины свидетельствовало уже то, что письмо было ошибочно датировано предыдущим годом (3 января 1932 г.), хотя такие описки в первые дни нового года случаются и со здоровыми людьми. В самом письме Зина отдавала себе отчет о том, что с ней происходило, но не вполне понимала серьезность и фазу заболевания. Она писала, что Сева приехал в очень неблагоприятный момент ее перехода от полубредового состояния к физическому и психическому бессилию, а «жить в наше время психически ненормальному слишком большая роскошь».

Шестилетний Сева то и дело спрашивал у мамы, почему у нее такой голос, почему у нее такое лицо, почему она ничего не говорит, почему она ему не отвечает и даже: «Тебе кого-нибудь жалко?»[254] 5 января, почувствовав, что у нее начинается новый приступ умопомешательства, Зинаида отвела ребенка к соседям[255], написала прощальную записку, заперлась в своей комнате, на всякий случай соорудив у двери настоящую баррикаду, и открыла все газовые горелки (дочь Троцкого арендовала настолько дешевое жилье, что отдельной кухни не было; жилая комната и кухня составляли одно целое). Только через несколько часов соседи, почувствовав удушающий запах газа, позвонили в полицию. Когда с трудом вскрыли дверь, Зина была мертва. Ей было 30 лет[256].

Первым из родных о трагедии узнал Лев Седов, который тут же позвонил в Стамбул, взяв на себя тяжелую миссию сообщить о происшедшем отцу. Лев Давидович тяжко переживал смерть еще одного своего ребенка. Несколько дней он вместе с Натальей Ивановной сидел взаперти. Когда он наконец появился на людях, секретари сразу же обратили внимание, как сильно он поседел. Именно Троцкому пришлось написать о смерти дочери ее матери, А.Л. Соколовской. Перед этим Льву Седову удалось дозвониться до брата Сергея в Москву и сообщить, что произошло. Сергей тотчас послал брату телеграмму, в которой просил сначала написать подготовительное письмо Александре Львовне «о ухудшении] состояния] Зинуши». 9 января Сергей писал брату: «О дальнейшем сообщи мне: будет ли папа писать ей о случившемся или ты напишешь ей, может быть, вы сочтете целесообразным, чтобы я действовал через Мар[ию] Льв[овну Соколовскую][257], можно найти и какой-нибудь другой путь. Просьба вообще, чтобы ты написал подробнейшее письмо мне, т. к. Александра] Льв[овна] будет интересоваться, конечно, всеми подробностями (оставила ли Зина какое-нибудь письмо, когда ее видели последний раз и проч.), это нужно будет родным и нам, всем друзьям бедной Зинуши»[258].

Конечно, родные, остававшиеся в СССР, были первыми, кто сообщил Александре Львовне о постигшем горе. Но и Лев Давидович счел своим мучительным долгом написать обо всем своей бывшей жене. И опять звучали в письме слова, что Зина была верной революционеркой-большевичкой, что она пала в результате своей принципиальной партийной позиции. Хотя что партийного было в самоубийстве через отравление газом? В письме от 8 января было, впрочем, и обычное человеческое отчаяние: «Я совсем одеревенел и с трудом пишу — тоже как в тумане… Милая, милая моя Шура, что сказать, что сказать тебе еще. Нечего больше сказать, увы, все сказано, все сказано, все сказано…

Крепко, крепко обнимаю твою седую голову и смешиваю свои слезы с твоими»[259].

Александра Львовна ответила письмом, в котором сквозь боль и горе впервые за все время с момента их женитьбы слышался явный и жесткий упрек бывшему мужу, оставившему в свое время двоих крохотных детей в сибирской ссылке, а теперь, во многом в результате его же политических битв, скончавшихся. «Все же ты учитывал лишь ее физическое состояние, но ведь она была взрослым человеком и полностью развитым существом, нуждавшимся в интеллектуальном общении… Ты, отец, мог бы спасти ее» — в устах Соколовской эти слова были хуже самого сурового приговора[260].

Только 11 января Троцкий смог по-настоящему взяться за перо (7 и 9 января он лишь поставил подпись под двумя краткими заявлениями[261]). Он обратился с жестким текстом к членам ЦК и ЦКК ВКП(б) и Президиуму ЦИК СССР «По поводу смерти З.Л. Волковой». Точно и правдиво изложив обстоятельства, при которых покончила жизнь самоубийством его дочь, Троцкий возлагал ответственность за ее смерть на советские власти. Признавая, что травля его за рубежом носила политический характер и проводилась в угоду Сталину, Троцкий писал:

«Преследование же дочери моей лишено было и тени политического смысла. Лишение ее гражданства, отнятие у нее единственной оставшейся надежды: вернуться в нормальную обстановку и поправиться, наконец, высылка ее из Берлина (несомненная услуга немецкой полиции Сталину) представляют политически бесцельные акты обнаженной мести — и только. Дочь отдавала себе ясный отчет в своем состоянии. Она понимала, что в руках европейской полиции, травящей ее в угоду Сталина, ей спасения нет. Результатом этого сознания и явилась ее смерть 5-го января 1933 года. Такую смерть называют «добровольной». Нет, она не была добровольной. Сталин ей навязал эту смерть.

Я ограничиваюсь этим сообщением без дальнейших выводов. Для выводов время наступит. Их сделает возрожденная партия»[262].

Как мы знаем, партия не возродилась и выводов не сделала. Но даже трагическая смерть дочери Троцкого послужила базой для нового витка острой политической конфронтации. Троцкий, однако, ошибался в том, что действия против его семьи не были «актами бесцельной мести». Цель Сталина была очевидной: вывести Троцкого из состояния душевного равновесия, лишить работоспособности, выбить из политического противоборства, наконец — отомстить. Трудно со всей уверенностью сказать, насколько успешен был Сталин в достижении этих целей.

После гибели матери Севу отвезли в Вену, где о нем заботилась Анна Константиновна Клячко, старый друг семьи Троцких еще по венскому периоду жизни в начале века. Она продолжала переписываться с Троцким в 30-х гг. и выполняла некоторые его организационно-технические поручения. «Он здоров, забрасывает вопросами», — писала Клячко Троцкому о Севе в феврале 1934 г.[263] Позже, в 1935 г., после долгих мытарств с визой, Севу перевезли в Париж, где он жил вместе со своим дядей Львом Седовым и Жанной[264]. Изредка, видимо по настоянию взрослых, Сева писал письма деду, стараясь приспособиться к языку взрослых, задавал серьезные вопросы, например, как идет работа, рассказывал о своих школьных делах, маленьких радостях и прогулках в лесу[265].

3. Переоценка международной ситуации

На страницах «Бюллетеня оппозиции», в печатных органах своих сторонников в разных странах, прежде всего в газетах французских и американских троцкистов, иногда в большой «буржуазной» прессе Троцкий стремился анализировать хозяйственное и политическое положение СССР, его внешнюю политику, крутые повороты, которые в конце 20-х — начале 30-х гг. совершал Сталин. Наибольшее его внимание в это время привлекали меры по индустриализации и сплошной коллективизации сельского хозяйства. Любопытно, что первая крупная статья по этим вопросам, опубликованная в качестве передовой, была по-разному названа в «Содержании» журнала и в тексте. Спокойный заголовок в «Содержании»: «Новый хозяйственный курс в СССР» был заменен агрессивным: «Экономический авантюризм и его опасности»[266]. Скорее всего, на исправлении в последний момент настоял Троцкий, и редакция, в которой в это время заправляли в основном братья Рувелис и Абрахам Соболевичусы[267] (дело было еще до приезда Седова в Берлин), исправив заголовок, не обратила внимания на уже набранное «Содержание» журнала.

В статье Троцкий обращал внимание читателей на свою книгу «К капитализму или к социализму?», 1925 года издания, в которой он указывал на перспективы роста промышленности в 15–20 % в год. Сторонники Сталина называли эти левые планы Троцкого «сверхиндустриализацией» и подвергали его за них резкой критике. Теперь же Сталин вступил на путь «ультралевого курса», который Троцкий расценивал как опасность не меньшую, чем прежний «центризм» Сталина. Все расчеты были пересмотрены в сторону увеличения. Разгон «взят не по силам», индустриализация «держится на административном кнуте». Накопляется и усиливается несоответствие между разными отраслями. Прорехи заполняются бюджетно-кредитными ассигнованиями, что ведет к инфляции. Последняя повышает товарный спрос и толкает отрасли промышленности еще дальше на путь превышения процента роста и усиления диспропорций.

Троцкий стремился выяснить характер зависимости советской экономики от мирового рынка. Он полагал, что разразившийся мировой экономический кризис приведет к сокращению зарубежного спроса на советские товары и одновременно ударит по импорту машин и технического сырья. Но, как он признавался, о последствиях кризиса речь шла пока только гипотетически: «Неизмеримо непосредственнее и глубже те опасности, которые сосредоточиваются по важнейшей линии советского режима: по линии взаимоотношений города и деревни». В связи с этим Троцкий вступал на весьма опасное для его рассуждений поле: о коллективизации сельского хозяйства. Он признавал, что в течение ряда лет оппозиция требовала большего обложения верхних слоев деревни в интересах промышленного развития. Кулак тем временем вырос в серьезную величину. Бюрократии пришлось круто менять политику, начав массовую коллективизацию и наступление на кулака. По плану к концу пятилетки колхозы должны были охватить около 20 % крестьянских хозяйств. Но к моменту создания статьи, констатировал автор, они охватили уже 40 %, а в течение ближайших года или двух все крестьянство потеряет свою относительную хозяйственную самостоятельность и окажется в составе созданных по бюрократической инициативе коллективных хозяйств.

Троцкий высказывал уверенность, что в таком развитии событий таится гигантская опасность, ибо коллективизация земледелия предполагает определенную техническую основу, которая в СССР все еще отсутствует. Механизация и электрификация сельского хозяйства могут быть осуществлены только в перспективе ряда пятилетних планов, а до этого колхозы обречены на крайне жалкое существование с непредсказуемыми последствиями. Поразительно, но Троцкий считал, что коллективизация в СССР протекает сравнительно добровольно. Он, правда, оговаривался, что для крестьянина «ворота рынка оказались на замке» и ему пришлось «шарахнуться в единственно открытые ворота — коллективизации». Но тот факт, что крестьян загоняли в колхозы, что проводившееся «раскулачивание» сопровождалось террором и насилиями, убийствами и ограблением зажиточных крестьян, середняков и даже бедняков, предпочитавших не вступать в колхозы, Троцким оставался не замеченным и не упомянутым. Темы сталинских репрессий в отношении крестьянства Троцкий предпочитал не касаться.

Впрочем, «массовые истребления» очень беспокоили Троцкого и он обратил на них внимание и резко, можно даже сказать безапелляционно, против этих истреблений протестовал: «Официальная пресса, — писал он, — полна тревожных сообщений относительно массового истребления рабочего скота и продажи его на убой. Руководство реагирует на это циркулярами, телеграммами и угрозами». Скотина классовым врагом не являлась, и ее Троцкому было искренне жалко, поскольку без рабочего скота существовала неизбежность для колхозов «исключительно острых затруднений уже на первых шагах их деятельности». Понятно, однако, что колхозы не могли нормально функционировать не только без животных, но и без крестьян, но про последних Троцкий так и не вспомнил. Свой пессимистический анализ он завершал выражением убежденности в невозможности построить национальное социалистическое общество. Предотвращение «неисчислимых бедствий» для СССР он видел только на пути отказа от теории национал-социализма. Троцкий не проводил какого бы то ни было сравнения с национал-социализмом в Германии. Советский «национал-социализм» для него означал попытку реализации сталинского курса на построение социализма в одной стране. Но именно для того, чтобы еще больше уязвить официальное советское руководство, Троцкий употреблял термин, который звучал так же, как и название новой политической силы, рвущейся к власти в Германии.

В этой статье, как и в последовавших за ней публикациях, было немало рассуждений на темы, связанные с советским «термидором». И во время открытых дискуссий, и в ссылках, и даже в тюрьмах оппозиционеры вели жаркие дебаты о том, произошел ли уже «термидор» в Советском Союзе, или только начинается, или только может произойти в будущем. В турецкой эмиграции Троцкий придерживался твердого мнения, что государственная экономика СССР носит социалистический характер, что «термидор» представляет только потенциальную опасность, но не стал еще свершившимся фактом[273], что «термидорианская опасность» может превратится в реальность лишь в одном случае: если сохранится власть Сталина. Тогда в СССР начнется реставрация капитализма. Пока же при всех извращениях в СССР сохранялось, по мнению Троцкого, рабочее государство.

Многие последователи Троцкого полагали, что в СССР уже совершился «контрреволюционный» «термидорианский переворот» и что в стране восстановлены буржуазные отношения в форме государственного капитализма. Такого взгляда придерживался, например, рассорившийся затем с Троцким немецкий руководитель Ленинбунда Урбане. Именно в ходе дискуссий с Урбансом впервые и возник вопрос, обсуждавшийся затем троцкистами еще много десятков лет: что такое советский «термидор» и произошел ли он уже или только еще может начаться, причем во всех этих дискуссиях как-то забывалось, что изначальные события месяца термидора во Франции почти за полтора века до спора Троцкого с Урбансом, никакого отношения к дискутируемым событиям не имели, что сопоставления были совершенно искусственными[274].

Позиция Троцкого по поводу «советского термидора» была неотделима от сущности его политических взглядов, от самой его судьбы. Если считать, что «термидор» уже произошел, значит, надо смириться и политически и психологически с судьбой вечного эмигранта, оставить надежду вернуться в Москву на белом коне после падения Сталина; войти в историю опальным политиком и острым критиком сталинского режима. В турецком изгнании Троцкий мечтал о значительно большем и поэтому оставлял себе полуоткрытую дверь для возможного, как он надеялся, триумфального возвращения. Правда, с годами все более четко он понимал иллюзорность таких расчетов. Тем не менее, признавая, что в Советском Союзе существует антинародная диктатура (постепенно в его политический лексикон входила категория «тоталитарная власть» для обозначения сталинской политической системы [275]), Троцкий продолжал утверждать, что в СССР сохраняется коллективная собственность на средства производства и что Советское государство продолжает в своей основе оставаться рабочим. Для обоснования этого тезиса он широчайшим образом применял марксистские догмы, прежде всего диалектику — в руках ухищренного публициста весьма удобное оружие, с помощью которого можно было доказать все, что угодно.

Наибольшей заслугой в анализе внутреннего положения, который проводился Троцким, было понимание места и роли номенклатуры, все более превращавшейся в правивший слой. Троцкий продолжал вести речь именно о привилегированном слое, а не о новом господствующем классе, ибо, признав превращение этого слоя в господствующий класс, он должен был бы, в соответствии с марксистскими догмами, сделать и следующий шаг, на который ни в коем случае идти не желал: признать превращение коллективной собственности в собственность этого класса, признать перерождение социально-экономического устройства СССР из социалистического в государственный капитализм.

Троцкий придерживался мнения, что бюрократия (номенклатура), представляя собой «новый паразитический слой», связана общими интересами со сталинской диктатурой (бюрократия, по мнению Троцкого, поддерживала Сталина, потому что он надежно защищал ее привилегированное положение). Она стремилась превратиться в господствующий класс, но не являлась таковым и не могла этого добиться в условиях тоталитарной системы. При ней государство вместе с диктатором (коллективным или единоличным) возвышалось над обществом, где в принципе не могло быть господствующего класса, а существовала небольшая господствующая клика. До Большого террора оставалось еще несколько лет. Когда же он наступит, правильность суждений Троцкого будет полностью подтверждена самим фактом беспощадной расправы над советской номенклатурой, которую осуществит Сталин над самыми разными группами высшей, средней и низшей бюрократии, чьих представителей произвольно будут расстреливать по приговорам и без приговоров судов, или же превращать в лагерных зэков, причем вчерашние и сегодняшние палачи завтра повторят судьбу своих жертв и тоже окажутся расстрелянными или заключенными.

Пожалуй, наибольшую морально-политическую беспринципность, сугубую предвзятость, вытекавшую из его понимания сущности СССР, Троцкий проявил в характеристике советской внешней политики. Уже в 1929 г. такое отношение четко выявилось в оценке советско-китайского конфликта на Китайско-Восточной железной дороге (КВЖД). Ряд оппозиционных коммунистических групп на Западе (германский Ленинбунд, французские синдикалисты, группировавшиеся вокруг Пьера Монатта, и другие) заняли позицию осуждения советской «имперской» политики в этом конфликте, исходя из элементарного силлогизма: Маньчжурия принадлежит Китаю; Китай имеет право на самостоятельность; следовательно, стремление СССР сохранить собственность на КВЖД есть проявление империалистического насилия. Конечно, оперировать таким силлогизмом, который, кстати, был открыто высмеян Троцким[276], было не совсем верно: можно было бы вспомнить историю, поставить вопрос о компенсациях и прочее. Но очевидно, что втягиваться в вооруженный конфликт с Китаем на китайской территории за имущество, находившееся там, в корне противоречило советским декларациям по поводу поддержки Китая в борьбе за национальное самоопределение. Троцкий же в своих статьях и письмах (этого вопроса он касался в массе своей корреспонденции с зарубежными сторонниками и теми, кто вступал с ним в спор) пускался во все тяжкие, пытаясь доказать, что передать железную дорогу Китаю означало бы помешать китайской революции.

В анализе международной обстановки, ситуации в отдельных странах и военных конфликтов в первой половине 30-х гг. у Троцкого было немало точных и тонких наблюдений. В ряде случаев ему были присущи оригинальные, подчас глубокие оценки явлений мировой экономической ситуации, в частности связанных с текущим развитием, а также перспективами конъюнктурного цикла под влиянием Великой депрессии 1929–1933 гг. Он продолжал прозорливый анализ роста влияния США, новых тенденций англо-американского сотрудничества и соперничества. Но особенно привлекало Троцкого положение в Германии в связи с приходом к власти нацистов.

В это время в документах Коминтерна, в заявлениях советских лидеров и покорно следовавших их указаниям немецких коммунистов во главе с Тельманом нацистская опасность не просто недооценивалась, а сводилась на нет. В качестве главного врага советское руководство и Коминтерн даже теперь называли социал-демократию, прежде всего ее левое крыло. Концепция Сталина, растиражированная в многочисленных заявлениях коммунистических лидеров всего мира, заключалась в том, что приход Гитлера к власти окажется прологом социалистической революции в Германии. Сталин считал Гитлера «ледоколом революции». С точки зрения интересов мировой революции Сталину Гитлер был абсолютно необходим.

В противовес этому Троцкий в массе статей и писем предупреждал, что опасность нацизма в Германии налицо, что приход Гитлера к власти означает резкий откат назад в развитии не только Германии, но и всей Европы; что власть национал-социалистов чревата опасностью новой мировой войны. В ноябре 1931 г. Троцкий дал определение «фашизма» (понимаемого в широком смысле) как «особой специфической диктатуры финансового капитала, которая вовсе не тождественна с империалистической диктатурой как таковой»[277]. Через два года такой подход ляжет в основу нового советско-коминтерновского определения фашизма, утвержденного вначале пленумом Исполкома Коминтерна, а затем его VII конгрессом, хотя, разумеется, его творцы не станут ссылаться на первоисточник, предпочтя пойти на примитивный плагиат.

Троцкий бил все ббльшую тревогу. Ноябрьско-декабрьский номер «Бюллетеня оппозиции» 1931 г. открывался его обширной передовой статьей «Ключ к международному положению — в Германии»[278]. Многие оценки этой статьи звучали пророчески: «Оттого, в каком направлении пойдет развитие германского кризиса, будет зависеть на много-много лет не только судьба самой Германии (что уже само по себе очень много), но и судьба Европы, судьба всего мира», — писал Троцкий. Он утверждал, что приход национал-социалистов к власти означал тягчайшую катастрофу прежде всего для Германии: «В соответствии с гораздо большей зрелостью и остротой социальных противоречий в Германии адская работа итальянского фашизма показалась бы, вероятно, бледным и почти гуманным опытом по сравнению с работой германского национал-социализма». Троцкий считал, что на риск войны против СССР может пойти только нацистская Германия: «Ни одно из «нормальных», парламентских буржуазных правительств не может рискнуть сейчас войной против СССР: это грозило бы необозримыми внутренними осложнениями. Но если Гитлер придет к власти, если он разгромит затем авангард немецких рабочих, распылит и деморализует на годы пролетариат в целом, фашистское правительство окажется единственным правительством, способным на войну с СССР». В связи с этим Троцкий призывал отказаться от недооценки национал-социалистов и их массовой базы. Не отвергая их связей с крупным капиталом, он подчеркивал, что сила их состоит в опоре на «человеческую пыль», то есть на толпу, прежде всего на «мелкую буржуазию» и «новое среднее сословие». Поэтому, отвергая сталинско-коминтерновскую оценку социал-демократии как «социал-фашизма», Троцкий провозглашал теперь установку на союз с социал-демократическими рабочими на основе единого фронта для совместной борьбы против нацистской опасности.

Здесь Троцкий довольно тонко, завуалированно обходил принципиальный для него и Коминтерна острый угол. Троцкий не призывал создавать единый фронт с германскими социал-демократическими партиями, тем более с социал-демократическими партиями Европы и США. Троцкий призывал объединяться с социал-демократически мыслящими рабочими, с отдельно взятыми людьми. Социал-демократические партии по-прежнему оставались для Троцкого вражескими. Не настолько, чтобы Троцкий считал их «социал-фашистами», как Сталин, советское руководство и Коминтерн. Не настолько, чтобы видеть в них абсолютное зло по сравнению с полезным «ледоколом революции» Гитлером. Но все-таки — вражескими.

Тем не менее приход нацистов к власти в конце января 1933 г. и установление тоталитарной системы в Германии на протяжении 1933 — первой половины 1934 г. являлись исключительно важным стимулом, заставившим Троцкого кардинальным образом изменить основные организационно-политические установки «международной левой оппозиции», пойдя на прямой разрыв с официальными компартиями и Коминтерном, взяв курс на создание новых коммунистических партий и международной организации, их объединяющей. Троцкий понимал, что сталинский режим в СССР с приходом к власти Гитлера мог только крепнуть, что последние остатки оппозиции, точнее, последние оставшиеся оппозиционеры будут теперь уничтожены. Разумеется, сталинский режим он по-прежнему называл всего лишь «бюрократическим», считая, что этим словом объясняется вся суть сталинизма. Однако национал-социализм в Германии он все чаше сравнивал с национальным социализмом в СССР. В начале 1934 г. в письме Льву Седову он писал: «Уже в момент победы Гитлера в Германии мы писали — и после этого не раз повторяли, что без успехов революции на Западе бюрократический режим на почве национального социализма будет в СССР только крепнуть. Истекшие 15 месяцев подтвердили это предвидение. Сдача Раковского и Сосновского[279] представляет одно из проявлений этой национальной реакции, вернее, интернациональной безнадежности. Держаться сейчас на позиции коммунистов-интернационалистов можно только, имея перед собой мировую перспективу… От этих перспектив оппозиционеры в СССР… отрезаны. Разумеется, их сдача есть известный моральный удар для нас, но если вдуматься во всю обстановку и в индивидуальное положение каждого из них, буквально живущих в закупоренной бутылке… то приходится скорее удивляться, как они удерживались на своей позиции до сих пор»[280].

Только после прихода нацистов к власти в Германии, только после понимания того, что в СССР у власти стоят «национальные социалисты», Троцкий очень медленно стал двигаться в сторону признания правильности позиций своих многочисленных сторонников и в СССР, и за границей, оказавшихся более радикальными, более бескомпромиссными, более принципиальными. Они давно предлагали и даже требовали создания в СССР новой параллельной коммунистической партии и нового объединения левых оппозиционных партий за границей. Вместе с небольшой еще не растерянной группой последователей (потому что многих он потерял именно из-за своего догматического упрямства — отказа создавать вторую партию и новый Интернационал) Троцкий, еще не готовый заявить о формировании новой партии, начал подумывать об образовании нового интернационального объединения, объявляя его всего лишь фракцией сталинского Коминтерна.

4. Интернациональный секретариат

Первоначально не только применительно к СССР, но и в общемировом масштабе левая оппозиция рассматривались как «внутренняя» оппозиция национальных компартий, хотя в этом было известное нарушение логики: оппозиционные группы оказались вне международной коммунистической организации, так как были вышиблены из партий, руководимых Москвой. Троцкий придерживался курса объединенной оппозиции 1926–1928 гг., предусматривавшего острую критику Сталина и его сторонников, которых он по старинке именовал «центристами», и «правых» (Бухарина и его последователей), хотя эти оценки Троцкого в начале 30-х гг., особенно с началом коллективизации, явно устарели, были слишком формальны и не отвечали положению дел в действительности.

От «правых» к концу 1929 г. уже почти ничего не осталось, ибо Бухарин и близкие к нему Рыков и Томский покаялись, были сняты с ответственных постов. Рыков еще год формально оставался главой правительства, но реальной власти уже не имел; устранение Рыкова было предрешенным и произошло в 1930 г., когда его заменил Молотов. Приверженцы «правых» в зарубежных компартиях либо последовали примеру старших советских товарищей, либо были исключены. Троцкий добивался изменения политического курса ВКП(б) и Коминтерна путем фактического принятия его собственной левой платформы. Это, естественно, могло произойти только при отстранении Сталина от руководства, что в конце 20-х — начале 30-х гг. было невозможно, нереально, утопично. К организациям своих сторонников Троцкий относился двойственно. Он отказывался считать их параллельными компартиями и называл оппозиционными группами, течениями, лигами, но в то же время требовал от них структуризации, строгой дисциплины, единой идеологии, то есть смотрел на них как на партии. Лишь в исключительных случаях Троцкий давал согласие и на образование партий своих приверженцев.

К концу 20-х гг. существовало немало лиц, течений и групп, исключенных из официального коммунистического движения, слабо связанных между собой или вообще не имевших связей. Все они, чувствуя себя разобщенными, по-разному оценивали политическую ситуацию в своих странах и в мире, собственные задачи и пути их осуществления; и в то же время, будучи, как правило, приверженцами «демократического централизма» и коммунистической дисциплины, считали, что им необходимо согласовывать свои действия и политические установки с единой международной организацией или руководством интернационального движения, которое обладало бы общей политической идеологией и имело бы единого авторитетного руководителя. В то же время существовали серьезные разногласия касательно стоящих перед левыми организациями приоритетов: создавать ли прочные национальные организации и лишь затем приступать к оформлению их международного объединения или же проводить эту работу параллельно.

Что касается руководителя такой организации, то здесь расхождений не было, так как бесспорным лидером потенциальной новой международной структуры считался Троцкий. Идеологической основой международного движения становилась концепция перманентной революции, обогащенная и дополненная ее создателем применительно к условиям сегодняшнего дня. В результате два потока устремились друг другу. С одной стороны, Троцкий с первых дней пребывания за рубежом стал прилагать усилия по интернациональному объединению левых оппозицио-неров-коммунистов. С другой — эти деятели и группы (добровольно покинувшие компартии, исключенные из них, а иногда все еще состоявшие в них, но критиковавшие официальных лидеров) видели в Троцком своего естественного руководителя, тянулись к нему, просили совета, а подчас и требовали руководящих указаний.

Основными помощниками Троцкого в деле интернационального объединения его сторонников были Альфред и Маргарита Росмер. Альфред писал Троцкому вскоре после его приезда в Турцию, что его «изгнание позволило всем оппозиционным группам выйти из состояния летаргии, которая была более или менее характерна для них всех, и все, или почти все» видели теперь в Троцком своего лидера. Росмер полагал, что только путем выработки обшей платформы можно будет преодолеть существовавшие трудности и «дать оппозиции единство, необходимое для ее развития и деятельности»[281]. Именно Росмеры были первыми советчиками Троцкого не только по вопросам, связанным с характером и деятельностью различных французских организаций и групп, но также относительно ситуации в некоторых других европейских странах и их социалистических движений. Они помогли Троцкому связаться с коммунистическими оппозиционерами в Бельгии и Люксембурге. В июле 1929 г. Росмер поехал по поручению Троцкого в Германию и Австрию. Он встретился почти со всеми руководителями оппозиционных коммунистических организаций и в обширных письмах сообщал Троцкому свои впечатления об австрийских группах Ландау и Фрея. Одна из главных задач, которую Троцкий поставил перед Росмером, состояла в том, чтобы тот договорился о печатании во Франции периодического органа, который, будучи преимущественно изданием сторонников французской оппозиции, в то же время являлся бы средством формирования международного движения. В качестве важнейшей задачи публикации такого журнала или газеты считалось разъяснение и пропаганда идей Троцкого с тем, чтобы привести взгляды различных групп и лиц к единому знаменателю.

Этим органом на некоторое время стала газета «Ла верите». Вначале предполагалось, что она будет выходить не только на французском, но и на немецком языке[282], однако немецкое издание так и не удалось наладить. Сам же Троцкий лишь в минимальной степени был озабочен теоретико-принципиальными проблемами. Его несравненно более интересовала выработка единой позиции его последователей в разных странах. Уже в первом номере «Бюллетеня оппозиции» он отдал под внушительный раздел «Проблемы международной левой оппозиции» больше половины всей площади журнала. Здесь были помещены тексты самого Троцкого (один из них, причем особенно важный, подписанный псевдонимом Г. Гуров, был обозначен как письмо из Москвы)[283].

Троцкий разъяснял своим сторонникам, что под именем оппозиции объединяют обычно два по существу дела непримиримых течения — революционное и оппортунистическое, которые связаны между собой только враждебным отношением к «центризму» и к существующему в СССР режиму. По именам Троцкий «оппортунистов» не называл, хотя с оттенком немалого недовольства упомянул, что Суварин вообще отрицает наличие каких-либо принципиальных расхождений внутри коммунизма. «Нет, существование правой, центра и левой является непреложным фактом, который доказан величайшими событиями всемирно-исторического масштаба», — писал Троцкий. Более того, Троцкий предостерегал, что и левая оппозиция далеко не единодушна, почти в каждой стране имеются две или даже три группы, заявляющие о своей солидарности с левой оппозицией в ВКП(б). Поэтому в качестве важнейшей задачи, наряду с разработкой национальных платформ, выдвигалась выработка международной платформы оппозиции, которая «будет мостом к будущей программе Коминтерна».

Тремя основными критериями такой платформы были названы внутренняя политика ВКП(б), китайская революция и Англорусский комитет. «Гигантские уроки этих событий необходимо усвоить именно для того, чтобы занимать правильную позицию по всем вопросам жизни и борьбы пролетариата», — заключал Троцкий, ставя задачу создания интернационального печатного органа оппозиции (идея превратить в таковой французскую газету «Ла верите» как бы забылась), ежемесячного или выходящего дважды в месяц. Троцкий предполагал открыть доступ в эту газету для всех групп оппозиции, а также тех, кто стремился с ней сблизиться. Журнал должен был иметь и «свободную трибуну» для дискуссий. Впрочем, Гуров тут же объявлял, что редакция органа должна иметь «ясную и отчетливую линию», что она должна осуществлять «интернациональный контроль над разногласиями отдельных национальных групп левой оппозиции». Этот контроль позволил бы «собрать воедино революционных марксистов, отсеяв чуждые элементы». Иначе говоря, идеологический контроль и политическое единомыслие оставались для Гурова непременными условиями функционирования коммунистической печати и всей организации.

Имея в виду, что издание журнала на нескольких языках представлялось пока делом несбыточным, предполагалась следующая компромиссная комбинация: печатать статьи на языке той страны, которой они посвящены, или же на языке оригинала с резюме наиболее важных статей на других языках. Имелось в виду также, что национальные печатные органы будут систематически перепечатывать важнейшие материалы, особенно касающиеся данной страны, в переводе. В другой статье, помещенной в этом же номере («О группировках в коммунистической оппозиции»), Троцкий давал понять, что он сознает кризис оппозиции не только в СССР, но и в других странах, отход от нее уставших и скептиков, у которых «не хватило нервов». «Выдержка, выдержка, выдержка! — вот лозунг текущего периода. А мертвые пусть хоронят своих мертвецов», — жестко и цинично указывал Троцкий. В следующих номерах «Бюллетеня оппозиции» раздел «Проблемы международной левой оппозиции» был более лапидарным. В нем в основном публиковались письма Троцкого национальным организациям его сторонников с ответами на их вопросы или указаниями на ошибки.

После создания газеты «Ла верите», в отношении которой существовала известная степень непонимания между Троцким и его французскими сторонниками, так как последние считали ее своей газетой, а Троцкий — международным изданием, принкипский изгнанник стал проявлять все большее нетерпение в отношении дальнейших действий, направленных на создание международного объединения, координировавшего деятельность национальных групп. Иначе говоря, уже во второй половине 1929 г. стала выдвигаться идея образования нового Интернационала, хотя речь шла вроде об информационно-координационном органе, не уполномоченном принимать обязующие решения. Но сам дух статей, писем и других документов Троцкого свидетельствовал, что в качестве прообраза новой организации он видел Коминтерн в первые годы его существования, до IV конгресса, состоявшегося в 1922 г., когда этим органом руководили Троцкий и Ленин.

Многие западные оппозиционеры указывали, что для создания международной организации необходимо предварительно образовать национальные партии. Троцкий отвечал, что такая позиция является «национальным оппортунизмом»: «Каждая страна имеет бесспорно свои величайшие особенности, но эти особенности могут быть в нашу эпоху оценены и революционно использованы только с интернациональной точки зрения. Носительницей же интернациональной идеологии может быть только интернациональная организация». Троцкий торопился. Он стремился как можно скорее создать под своим руководством некое международное объединение, которое не было бы еще «новым», или 4-м, Интернационалом, но обладало бы некоторыми характерными чертами самостоятельной интернациональной организации, то есть фактически являлось бы зародышем нового Интернационала.

Осенью 1929 г. Троцкий обратился с письмом «Ко всем секциям Интернациональной левой оппозиции»[284], самим названием подчеркивая, что объединившаяся оппозиция уже существует. Действительно, формально можно было бы считать ее создание свершившимся фактом, ибо как разлетом 1929 г. в Париже явочным порядком был образован Интернациональный секретариат Международной левой оппозиции (которой пока еще не существовало). Весьма оптимистично оценивая положение дел, Троцкий от имени этого органа призывал к сплочению рядов оппозиции: «Подготовку мировой конференции международный секретариат считает поэтому важнейшей из своих обязанностей. Мы думаем, однако, что в качестве подготовительной меры необходимо в возможно более короткий срок созвать конференции по континентам (Европа, обе Америки, Азия). Особенно настоятельной представляется нам созыв европейской конференции. В рамках мирового целого Европа представляет собою не только географическое, но и некоторое экономическое и политическое целое. Незачем на-поминать, что на этот факт опирается лозунг Соединенных Штатов Европы».

На предстоявшей конференции намечалось дать единую оценку обстановки в Европе и во всем мире. Провести «подготовительную европейскую конференцию» предлагалось в самом начале 1930 г. Проекты резолюций намечалось подготовить заранее и разослать секциям. В качестве одного из документов будущей конференции рассматривались тезисы «Поворот Коминтерна и положение в Германии»[285], разосланные по секциям редакцией «Бюллетеня оппозиции». Кроме того, специальный номер «Бюллетеня» планировалось посвятить вопросам подготовки конференции. Имея в виду опасность раскола по непринципиальным вопросам, Троцкий строго предупреждал, что планируемая им международная организация левых партий будет сосредоточена на поиске общих начал, а не трещин для расхождений: «Мы настойчиво приглашаем все секции, с одной стороны, прислать нам документы и материалы, освещающие их позицию и работу в области актуальных задач, с другой стороны, высказаться по поводу разосланных и подлежащих в ближайшее время рассылке документов, внося свои поправки, дополнения или контрпредложения. Само собой разумеется, что речь идет о конференции организаций, стоящих на общей принципиальной основе, проверенной опытом борьбы и международной дискуссии. Было бы совершенной бессмыслицей возвращаться на конференции к решению вопросов (одна или две партии, классовый характер СССР, классовая природа китайской революции и пр.), по линии которых уже произошло непримиримое размежевание внутри оппозиции. Крепко и надежно только то, что завоевано в борьбе. Задача конференции не в том, чтобы снова ставить завоеванные позиции под знак вопроса, а, наоборот, в том, чтобы ясно и точно формулировать общие нам идеи и методы и превратить их в краеугольный камень платформы международной оппозиции».

13 октября 1929 г. Троцкий напоминал Росмеру, давя на него своим авторитетом и требуя немедленного создания организационного комитета по созыву конференции: «Я уже писал Вам свое мнение о необходимости временному комитету (или лучше информационному бюро — более скромное и поэтому более умное название) представиться различным группам и начать свою работу»[286]. В качестве членов такового комитета или бюро предлагались Гуров (то есть сам Троцкий), Росмер и Оверстратен. Троцкого весьма волновали слухи, что Урбане и Паз, прослышав о его инициативе, предпринимают шаги по созыву международной конференции под своим началом. И хотя эти слухи не имели оснований, Троцкий очень нервничал и торопил своих сторонников, считая, что «создание международного центра, каким бы скромным он ни был, это дело большой срочности как для Франции, так и для других стран»[287].

В результате настойчивых усилий Троцкого 6 апреля 1930 г. была наконец созвана первая предварительная конференция международной левой оппозиции. До последнего момента, вопреки критике Троцкого, против созыва конференции возражали некоторые группы его сторонников, в частности австрийцы и итальянские эмигранты во Франции. Хотя вначале намечался созыв европейской конференции, организаторы не удержались от соблазна превратить ее чуть ли не во всемирную — путем участия находившегося в это время в Европе одного американского троцкиста.

Согласно официальному отчету, на конференции присутствовали представители восьми организаций: Французской коммунистической лиги, Коммунистической лиги Америки, Объединенной оппозиции в Германской коммунистической партии, Испанской оппозиции, Бельгийской оппозиции, Чехословацкой левой оппозиции, Венгерской коммунистической оппозиции и Еврейской оппозиционной группы в Париже. Эти группы соответственно представляли Макс Шахтман (США), Альфред Росмер и Пьер Навилль (Франция), Хулиан Горкин (Испания), Оскар Зайпольд (Германия), Леон Лезуаль и Адемар Энно (Бельгия), Ян Франкель (Чехословакия), Шилваци (Венгрия) и Павел Милль (настоящая фамилия — Окунь, он же — Обин) от Еврейской группы[288].

Самостоятельное представительство Еврейской группы было связано исключительно с намерением Троцкого послать на международную встречу Милля, который Троцкого абсолютно обаял. На несколько недель Милль по его приглашению приехал на Принкипо. Оказалось, что Милль происходил из южной части Украины и в детстве жил сравнительно недалеко от родной Троцкому Яновки. Оба они с удовольствием вспоминали родные места, что также способствовало сближению. Милль произвел на Троцкого весьма благоприятное впечатление. Предполагалось, что он переберется на Принкипо и будет исполнять функции политического помощника Троцкого. Но затем Лев Давидович передумал, и Миллю было предложено после окончания работы конференции переехать в Париж и начать там создание Интернационального секретариата Международной левой оппозиции.

Советская левая оппозиция, как указывалось в статье, посвященной конференции, опубликованной в «Бюллетене оппозиции», «не могла быть представлена по полицейским причинам», но заявила письмом о присоединении к конференции[289]. Разумеется, это письмо было написано самим Троцким, а не находившимися в СССР левыми оппозиционерами. При этом Троцкий, оценивший созыв конференции как «крупный шаг вперед», подчеркивал, что этот «шаг» ни в коем случае не означает курса на создание 4-го Интернационала: «Левая оппозиция считает себя фракцией международного коммунизма и действует в качестве таковой. Нынешнего раскола не было бы, если бы аппарат Коминтерна не находился в полной зависимости от сталинской верхушки, которая руководствуется прежде всего интересами самосохранения теоретически и политически скомпрометированной центристской бюрократии. Преступной работой аппарата оппозиция поставлена вне формальных рамок Коммунистического Интернационала. Но оппозиция чувствует свою нерасторжимую связь с теми, которые остаются в формальных рамках Коминтерна. Цель оппозиции — возрождение Коммунистического Интернационала на ленинских основах»[290].

Конференция приняла решение о создании Международного секретариата, которому было поручено ведение текущих дел, издание «Международного бюллетеня» и подготовка созыва «полномочной конференции». Технически секретариат, размещаясь в Париже, должен был опираться на Коммунистическую лигу Франции. Решение это было лишь формальным, ибо фактически Секретариат уже действовал в Париже в течение нескольких месяцев. Предполагалось, что «Международный бюллетень» будет выходить два раза в месяц в основном на французском языке. Важнейшие материалы предполагалось публиковать также на немецком, а статьи, непосредственно затрагивающие англосаксонские страны, еще и на английском. Конференция послала приветствие отсутствовавшему Троцкому, передавая «горячий привет и свидетельство своей тесной солидарности товарищам большевикам, арестованным и ссыльным, и их изгнанному вождю»[291]. Так что Троцкий рассматривался конференцией еще и как руководитель русской (советской) секции.

Помимо этого приветствия, конференция приняла «Воззвание к пролетариям всего мира», которое можно рассматривать как первый официальный программный документ международного троцкистского движения. Констатируя глубокий кризис мировой экономики и политики, документ указывал, что причиной кризиса в мировом коммунистическом движении является ситуация, сложившаяся в СССР, поскольку любые попытки установить диктатуру пролетариата и ликвидировать класс капиталистов на базе теории социализма в одной стране обречены на поражение. В результате практического проведения этой теории СССР, по мнению авторов документа, шел к катастрофе: «Все революционные борцы коммунизма должны присоединиться к левой оппозиции, чтобы поддержать флаг большевизма»[292], — указывали авторы декларации.

Троцкого, однако, это обращение совершенно не удовлетворило. Он вскоре написал в своем директивном письме, что отказ от принятия специального программного документа был большой ошибкой предварительной конференции, что даже ни одна национальная организация не позволила бы себе провести свой съезд или конференцию, не приняв установочного документа[293]. Тем не менее, формально говоря, конференция прошла в обстановке полного единодушия, и это было огромным достижением участников конференции, ее устроителей и прежде всего Троцкого, весьма оптимистично, хотя и не вполне обоснованно полагавшего, что «ближайшее время обнаружит явные и бесспорные результаты большой подготовительной работы, совершенной за последний год».

Казалось, что этот прогноз подтверждается. Вслед за конференцией еще девять групп объявили о своей поддержке Международной левой оппозиции, как стала называться эта организация. Новыми участниками, наряду с фиктивной «русской оппозицией», были две оппозиционные группы из Австрии, две итальянские группы, находившиеся в эмиграции, греческая группа «ар-хеомарксистов», Коммунистический оппозиционный комитет Аргентины, Бразильский ленинский коммунистический комитет в изгнании и Коммунистическая оппозиция Мексики[294]. Однако позитивные новости на этом закончились. Не прошло и месяца после окончания конференции, как возник первый серьезный конфликт в одной из наиболее значительных национальных организаций — в Объединенной оппозиции Германской компартии. В начале мая Троцкий получил сообщение о том, что пять членов правления этой организации (бывшие члены Ленинбун-да) подали в отставку из-за возникших острых разногласий. 4 мая он писал Временному секретариату в Париж, что, по его мнению, правление должно сохранить свои полномочия и продолжать работу, что в том случае, если ушедшие не одумаются, в чем он их пытался убедить особым письмом[295], в правление надо включить пять новых членов из числа бывших участников Ле-нинбунда, чтобы сохранить подобие равновесия[296].

21 июня 1930 г. Троцкий, как лидер международной оппозиции, обратился с первым директивным письмом ко всем секциям «интернациональной коммунистической организации»[297]. Он высказывал недовольство тем, что принятые на конференции в Париже решения практически не исполняются. Рушились недавние оптимистические надежды на появление «коллективного организатора» в лице «Интернационального бюллетеня». Начать его издание все еще не удавалось. Не была образована редколлегия этого издания. Национальные группы не выделили для работы в ней своих представителей. «Между тем накопляются важные и неотложные вопросы тактики, — писал Троцкий. — Переписка с отдельными товарищами все менее и менее может отвечать своим задачам. Я не вижу в настоящий момент другого пути, как обратиться ко всем национальным секциям с этим письмом, в котором я хочу ответить на некоторые вопросы, заслуживающие, как мне кажется, коллективного обсуждения».

Троцкий писал, что он не обвиняет никого лично, понимает крайний недостаток сил и средств. Но все же главной причиной неактивности, а попросту говоря, бездеятельности международной организации он считал неправильное понимание взаимоотношений между национальными секциями и их международным объединением. Он напоминал, с какой неохотой отнеслись к его предложению о создании международной организации некоторые национальные «секции». «Борьба против бюрократического централизма Коминтерна возродила у некоторых элементов оппозиции немарксистское понимание взаимоотношения национальных секций, как фундамента или стен, и интернациональной организации, как крыши, которая возводится под конец».

Троцкий подсознательно пытался моделировать новое международное объединение по образцу Коминтерна, хотя и продолжал упрекать и поносить эту организацию как оппортунистическую, упустившую возникшие революционные ситуации. Троцкий, несмотря на очевидную двусмысленность и даже абсурдность происходящего, продолжал считать новое объединение фракцией сталинского Коминтерна, из которого и он сам, и его соратники давно были выгнаны. То же относилось и к пункту о второй партии: «В рядах объединенной левой оппозиции никто сейчас не защищает курса на вторую партию. Но одного отказа от неправильной позиции мало. Нужна активная борьба за правильную позицию, т. е. ясный, отчетливый курс на возрождение официальной партии», — писал Троцкий. И Сталина такая половинчатая линия Троцкого конечно же устраивала. Троцкий не только сам не пытался создавать вторую компартию и новый Интерна-ционат, но и успешно блокировал попытки остальных более радикальных оппозиционеров-коммунистов действовать в этом направлении.

29 июня последовало второе письмо Троцкого «всем секциям интернациональной левой коммунистической оппозиции», на этот раз значительно более краткое, являвшееся сопроводительным к обзору Седова о положении российской оппозиции[298]. Отмечая, что в основе обзора лежат данные, полученные из первых рук (это соответствовало действительности, так как контакты Троцкого с советскими гражданами, выезжавшими за границу, и остаточная переписка со сторонниками, в том числе пребывавшими в ссылке, сохранялись), а «картина, нарисованная на основании этих данных, имеет поистине ужасный характер», Троцкий подчеркивал, что русская оппозиция все еще жива и «борется за Октябрьскую революцию». Соответственно, он писал о необходимости развернуть борьбу за спасение русских оппозиционеров. Эта борьба, по его мнению, должна была слиться с борьбой за освобождение компартий от их «деморализованного руководства». Троцкий, таким образом, пытался показать, что является лидером не только международной организации, но и национальной оппозиционной группы.

Хотя на апрельской конференции было принято решение об организации Интернационального секретариата, практически этот орган в качестве коллективного и постоянно действовавшего сформировать не удалось. Тогда Троцкий попытался образовать другой орган: Интернациональное бюро — состоящий из наиболее доверенных и ответственных политических фигур, которые взяли бы на себя основной груз практической работы. В состав этого органа вошли А. Росмер (его заместителем был назван Навилль), Шахтман, Ландау, Нин и Седов (под псевдонимом Маркин). Трудно определить, какие соображения лежали в основе такого подбора, но с самого начала было ясно, что в таком составе Интернациональное бюро никак не сможет стать эффективно работающим инструментом, так как оно состояло из людей, в основном занятых другими политическими делами или просто не имевших возможности включиться в работу. Шахтман вскоре возвратился в США и полностью сосредоточился на работе американской Лиги. Седов находился в Стамбуле и целиком был занят делами своего отца (в феврале 1931 г. он отправится в Берлин), Нин вскоре был арестован и находился в испанской тюрьме. Что же касается Росмера и Ландау, которые вначале проявили немалую активность, то у них довольно скоро возникли сомнения в правильности политической линии и стратегического курса Троцкого, и они отошли от его движения, тем паче что после посещения Троцкого летом 1930 г. на Принкипо Навилль, Молинье и Росмер хоть и достигли устного соглашения о союзе (так называемый «Принкипский мир»), действительного примирения между группами не произошло. Буквально на следующий день после возвращения в Париж взаимные обвинения и разногласия между ними вспыхнули с новой силой.

Единственным активным членом Интернационального бюро остался Навилль, положение которого было не очень устойчивым, так как во Франции против него выступала конкурентная группа Р. Молинье, которую поддерживал Троцкий, ослабляя таким образом позицию Навилля. Так что в конце концов Бюро просто не приступило к работе. Позже, в марте 1931 г., в своем обращении к Интернациональному секретариату и национальным секциям левой оппозиции[299], Троцкий признал неудачу, которую его движение потерпело в попытке создания Интернационального бюро, хотя пытался сделать вид, несколько подправляя хронологию событий, что провал вышел из-за ареста Нина и отъезда Шахтмана. Осенью 1930 г. в состав Интернационального бюро был включен Милль, а вслед за ним итальянский эмигрант Альфонзо Леонетти (он был известен во Франции под фамилией Сюзо), вступивший в левую оппозицию в 1930 г. Но Сюзо также не оправдал надежд. Вскоре он переметнулся к Навиллю и потерял доверие Троцкого[300]. В результате Милль, в декабре 1930 г. переехавший из Брюсселя в Париж, стал фактически единственным постоянным членом Секретариата, поддерживавшим регулярную связь с Троцким.

С середины ноября 1930 г. между Троцким и Миллем установилась переписка, причем Троцкий изначально обращался к Миллю как к члену обоих органов: Интернационального бюро и Интернационального секретариата. Про Бюро Троцкий вскоре забыл, как будто его и не было никогда. После отхода от дел Навилля и Сюзо Милль тянул на себе весь Секретариат в полном одиночестве. Между тем из Стамбула шли директивы, как в годы Гражданской войны из бронепоезда Троцкого, видимо считавшего, что в распоряжении Милля был целый штаб квалифицированных политических и технических сотрудников, как при Склянском. 13 ноября в своем письме Миллю Троцкий ставил задачи, абсолютно непосильные для одного человека: «Кто занимается бельгийскими делами? Сейчас, после совершившегося раскола, крайне важно не терять темпа, т. е. помочь товарищам из Шарлеруа и других мест создать центральную группу для руководства оппозицией во всей стране. В конце концов не обязательно, чтобы эта группа была на первых порах уже в Брюсселе. Пусть даже центр временно будет в Шарлеруа. Может быть, это даже будет иметь свои положительные стороны. «Люди растут вместе со своими задачами». Товарищи из Шарлеруа чрезвычайно поднимутся в своем собственном сознании, если на них будет возложена забота об оппозиции во всей стране. Как обстоит дело с их изданием? Очень жаль, что в последнем номере «Веритэ» нет отдела, посвященного бельгийской оппозиции. В переходное время это необходимо: нужно, чтобы они не теряли нить преемственности. Да и в дальнейшем, я думаю, бельгийцы вряд ли смогут в ближайшие месяцы выпускать свое издание чаще чем раз-два в месяц: тем необходимее для «Веритэ» отводить известное место Бельгии. Серьезной гарантией может явиться только правильная организация на основах, с одной стороны, точного разделения труда, с другой, коллективного руководства. Я по-прежнему того мнения, что каждый из руководящих товарищей должен был бы взять на себя — помимо своей основной работы — какой-нибудь участочек в Париже (район, группу, завод и пр.). Разумеется, без нарушения общей схемы организации. Во-первых, мы будем иметь некоторое соревнование на практической арене, где это соревнование может дать только положительные результаты. Во-вторых, все предложения и методы будут непосредственно проверяться самими руководителями, большинству которых как раз и не хватает практического опыта»[301].

Текст этот несколько напоминал известный ленинский документ о замах, столь же бессмысленный, как и оторванный от реальности. Полководец с микроскопическим офицерским корпусом и почти без солдат тщетно рассчитывал на целую армию, для которой он самым серьезным образом разрабатывал конкретные оперативные планы, не понимая, что выполнять их попросту некому. Не было ни «коллективного руководства», ни «руководящих товарищей». Милль был один. Брать на себя «участочек в Париже» или «завод» он был не в состоянии.

Письма Троцкого Миллю вначале следовали каждые несколько дней, а иногда и ежедневно. Бывали случаи, когда вслед за первым письмом в тот же день отправлялось еще одно. В архиве сохранились копии писем от 17, 19, 20, 22, 25, 27 (два письма), 29, 30 ноября, 9 (два письма), 14, 17, 18, 28 декабря 1930 г., 3, 4, 6, 8, 10, 15, 24, 30 января, 5, 6, 11, 13, 15, 17, 18, 26 (два письма), 27 февраля, 4, 7, 12, 18, 21, 25, 29 марта 1931 г. и т. д.

Троцкий ставил в этих письмах задачи перед странами, городами, организациями, друзьями. Указывал на правильные и неправильные поступки своих сторонников, требовал писать статьи для газет и журналов и циркулярные или инструктивные письма в национальные организации. Несчастный Милль вначале пь*-тался соответствовать тем надеждам, планам и поручениям, которые на него возлагались. Однако в ответ ставились все новые и новые задачи, а вскоре были высказаны недовольство Троцкого тем, что не все задания выполняются в срок, и даже упреки и оскорбления по адресу Милля, неверно понявшего поручение или сознательно поступившего не так, как предписывал Троцкий.

Единственным существенным результатом деятельности Милля была организация в начале 1931 г. «Международного бюллетеня левой оппозиции», который выходил нерегулярно, хотя и часто; затем все реже и реже; и в 1933 г. почти полностью перестал появляться. Издание осуществлялось на французском языке (некоторые наиболее важные материалы публиковались также на английском). Троцкий же настаивал на регулярном выпуске и дошел даже до того, что пригрозил Миллю формальным протестом в связи с затяжкой выпуска очередных номеров[302], как будто Милль умышленно саботировал работу.

Этот «Бюллетень» отчасти напоминал русский «Бюллетень оппозиции». В нем также печаталось много статей и писем Троцкого. Но все же это было не его личное издание, каковым являлся русский прототип, выходивший в Берлине под руководством Седова, отлично понимавшего требования, намерения и повадки своего отца. Милль не решался отказывать в публикации Навиллю и другим авторам, которые принадлежали к международной левой оппозиции, но не были согласны с Троцким по всем пунктам.

Троцкий настаивал перед Миллем на подготовке и созыве европейской конференции оппозиционных коммунистов. Были даже выработаны некие условия приема в интернациональную левую организацию, которые по аналогии с документом, утвержденным II конгрессом Коминтерна в 1920 г., называли «21 условием приема»[303]. Однако из этой затеи тоже ничего не вышло. Полностью поддерживая во Франции фракцию Молинье, Троцкий требовал от Милля, чтобы тот активно включился во внутреннюю борьбу во французской Лиге против Навилля, причем не жалел для последнего самых жестких определений и сравнений. Вот выдержка из письма от 10 января 1931 г.: «То, что Навилль сфабриковал критическую резолюцию, не имеет ровно никакой цены. Бухарин фабрикован такие резолюции десятками, чтобы под видом критики британских оппортунистов обеспечить дальнейшее подчинение британской компартии этим самым оппортунистам. Неужели же вы думаете, что можно рвать со Сталиным, Томским, Бухариным для того, чтобы делать уступки их маленьким подражателям? Самая опасная позиция — это позиция инспектора над борющимися течениями. Можно колебаться, выжидать, тормозить, примирять, пока не ясно, о чем, собственно, идет спор, т. е. пока не определились принципиальные линии. Но ведь сейчас эта стадия окончательно оставлена позади. На платформе Навилля (сочетание оппортунизма и вероломства) не может быть не только дружной работы, но нельзя долго сохранить и организационного единства. Если эта платформа не будет разбита и беспощадно осуждена, то раскол абсолютно неизбежен»[304].

Миллю «откалываться» в общем-то было абсолютно не от кого: он и так был один. Вместе с Троцким их было двое.

В конце февраля 1931 г., будучи крайне недоволен недостаточной активностью Милля и отсутствием практических результатов в работе, Троцкий поставил вопрос о переносе Секретариата из Парижа в другое место. Где именно можно было разместить новый центр левой оппозиции — ясно не было даже Троцкому. Угроза Миллю уволить его с должности оказалась банальным блефом. 4 марта, пытаясь снять возникшее напряжение, Троцкий писал, имея в виду пожар на вилле Иззет-паши: «От вас давненько уж нет ничего. Надеюсь, что Секретариат не оказался жертвой всепожирающего пламени, как мы здесь». Но вслед за этим возобновились еще даже более острые нападки, а письмо от 2 июня 1931 г.[305] предрекало разрыв: «Ваши два последних письма еще более укрепляют меня в мысли, что дело с Секретариатом в Париже не пойдет. Члены Секретариата, в том числе, к сожалению, и постоянный член его [Милль], заняты всем, чем угодно, только не своими прямыми обязанностями.

Секретариат есть фикция, и нужно себе это прямо сказать. «Бюллетени» выходили бы гораздо лучше и аккуратнее, если бы их не задерживал Париж, а за вычетом «Бюллетеней» в чем, собственно, состоит деятельность Секретариата? Я в свое время настаивал на периодических отчетах перед национальными секциями. Об этом ничего не слышно. Нельзя ли точно отчитаться перед национальными секциями, сколько именно Секретариат получил за это время писем и сколько писем он написал, включая циркуляры? Как показывают заседания национальных секций, потребность в действительно работающем Секретариате очень велика, но Секретариата, увы, нет».

Милль обратился за помощью и пониманием к Молинье. В конце концов, то, что последний скинул на Милля всю работу, не освобождало любимца Троцкого от ответственности. Через десять дней, под влиянием полученного от Молинье письма в защиту Милля, Троцкий пробовал поправить положение и, вопреки своим правилам, фактически принес извинения Миллю: «Из последнего письма Раймона [Молинье] я вижу, что очень огорчил вас своими последними письмами. Раймон считает, что я свои упреки адресую неправильно по вашему адресу, пишет, что вы делаете решительно все, что возможно сделать; что скорее уж надо обвинить его и т. д. Я очень жалею, что огорчил вас своими письмами. Вы во всяком случае должны понять, что в них не было никакого личного момента. Правильнее было бы, формально говоря, обратиться к Секретариату в целом. Если я писал лично вам, то потому, что у нас с вами более тесная связь, причем я всегда исходил из того, что самое существенное вы передадите Секретариату и что, таким образом, я вам помогу оказать давление на других, потребовать от них большей активности, большего внимания к интернациональным делам и т. д. Вы, надеюсь, или, вернее, не сомневаюсь, признаете, что никакие другие соображения, кроме чисто деловых, не руководили и не руководят мною, когда я пишу вам те или другие письма, делаю те или другие упреки, хотя бы несправедливые»[306].

Но было уже поздно. Отношения с Миллем были безвозвратно испорчены. Разочарованный неблагодарностью Троцкого Милль вступил в контакт с полпредством СССР и вскоре возвратился на родину.

Все вышесказанное о Милле нужно воспринимать с одной очень серьезной поправкой. Не исключено, что исходно проживавший в Брюсселе Милль (он же Павел Окунь, он же Обин), возглавлявший в Бельгии небольшую организацию русскоязычных евреев, владевший еще и немецким и французским языками, был советским агентом и был возвращен на родину, так как не смог втереться в доверие к Троцкому и стать его личным секретарем. Считалось, что Милль уехал в Харьков, однако достоверной информации об этом не имеется. Неизвестно также, уцелел ли он в годы Большого террора.