Лев Троцкий. Враг №1. 1929-1940

1. Зборовский и другие

В начале 30-х гг. в окружении Льва Седова появилась Лилия Яковлевна Эстрина[530]. В Париже она жила в абсолютной бедности. Согласно аналитической записке, составленной через много лет для Центрального разведывательного управления (ЦРУ) США, «она и ее муж [меньшевик С.Э. Эстрин] жили в квартире, набитой безработными родственниками, в том числе ее братом доктором Ральфом Гинзбергом и его женой, известной под именем доктора Фанни Трахтенберг (или Транченко, как знали ее в русской эмиграции). Оба врача не имели лицензии и права практиковать во Франции, и зарплата Лилии в 1500 франков в месяц на многие годы была единственным нормальным доходом на всю семью»[531]. Лилия занималась в «Бюллетене оппозиции» в основном техническими делами, хотя подчас выполняла и ответственные задания по подбору материалов номера, его структурированию и распространению тиража. Во время нахождения Троцкого в Норвегии, когда он нуждался в русской машинистке, Седов обсуждал с отцом возможность отправки Эстриной в Норвегию на 4–6 недель, на условиях предоставления ей жилья и пропитания в доме Троцкого и зарплаты 1200–1500 франков. Седов характеризовал Эстрину как меньшевичку и указывал на связанные с этим риски, главным из которых была утечка информации. Предполагалось, что в случае, если Эстрина действительно появится в доме Троцкого, она не будет задействована в проектах, имеющих отношение к политическим вопросам, и не будет иметь доступа к архиву Троцкого. Поскольку такие ограничения делали невозможной работу у Троцкого машинистки, Лев Давидович Эстрину на работу не взял. Но отношения ее с Седовым сохранились и даже упрочились.

В 1940 г. Эстрина развелась с мужем и уехала в США, вскоре став супругой Давида Далина, американского историка и политолога русского происхождения, сына известного меньшевика. Давид Далин со временем стал автором ценных книг об СССР, в частности о советском шпионаже за границей[532]. Одним из героев книги Далина оказался коллега Лилии по работе в «Бюллетене оппозиции» — Марк Зборовский[533], пишущий в «Бюллетене» под псевдонимом Этьен. В 1935 г. Эстрина помогла Зборовскому получить французскую визу, и тот смог обосноваться в Париже. Вместе с Эстриной Зборовский работал в парижском филиале Амстердамского международного института социальной истории, под началом историка и собирателя архивов Б.И. Николаевского (на эту работу Зборовскому помогла устроиться Эстрина). Этьен прочно втерся в доверие к Седову, а через него и к обычно весьма осторожному и недоверчивому Троцкому, хотя с

Троцким Зборовский был знаком только заочно. На самом деле Зборовский был агентом советской разведки, известным под кодовыми именами Марс, Мак, Кант и — особенно часто использующимся — Тюльпан.

После бегства в США Орлова о Зборовском стало известно намного больше, так как Орлов неоднократно об Этьене рассказывал, и в закрытом порядке, и в открытом[534]. Вот один характерный отрывок из показаний Орлова:

«Мне стало известно, что во Франции существует очень ценный и весьма охраняемый агент, который был заброшен к троцкистам и стал ближайшим другом Льва Седова, сына Троцкого. Он был настолько ценным, что о его существовании знал лично Сталин. Его ценность, как я понимал, заключалась в том, что он в любое время мог стать организатором убийства самого Троцкого или сына Троцкого, потому что из-за того доверия, которым он пользовался у Троцкого и его сына, Марк мог рекомендовать Троцкому секретарей и охранников, а потому был в состоянии помочь убийце проникнуть в дом Троцкого в Мексике.

Когда я услышал об этом в Москве, я не стал узнавать, как зовут этого человека или как его фамилия, потому что в голове у меня немедленно созрело решение о том, что как только я снова окажусь за границей, то сам предупрежу Троцкого об этом шпионе; его имени я не стал допытываться по тем соображениям, что в случае его разоблачения начнется тщательное расследование. А поскольку о его существовании знала лишь горстка людей, будет нетрудно вычислить, кто именно знал и был способен разоблачить Марка. Однако я решил, что в Испании или во Франции, где я бывал очень часто, приложу все усилия, чтобы узнать, кто этот человек. Я считал, что мне это будет нетрудно сделать, ибо глава резидентуры во Франции был моим приятелем…

Работая в Испании, я по делам очень часто посещал Францию. Я встречался со всеми сотрудниками, там же я познакомился и с [сотрудником советской резидентуры] Алексеевым… Однажды, когда я вышел из посольства вместе с Алексеевым, он сказал мне: «Я знаю человека, который был внедрен к сыну Троцкого и сделался его тенью. Если этот человек поскользнется по моей вине, мне не сносить головы».

Естественно, я очень заинтересовался. Задал Алексееву пару вопросов, выяснил, что этого человека зовут Марком, но не стал спрашивать его фамилии… Во время очередного посещения посольства Алексеев сказал мне, что должен встретиться с этим человеком. «Хотите на него посмотреть?»… Вскоре я увидел, что он встретился с невысоким мужчиной… Они уселись на скамейке. Я прошелся и устроился на другой скамейке, чуть подальше. Я видел, как они обменялись какими-то бумагами, что заняло не более трех, четырех или пяти минут, а затем расстались… Алексеев сказал мне, что Марк женат на молодой женщине и что они ждут ребенка. Еще он сказал… что Марк живет рядом с парком, в одной из улочек на его окраине… Я также обнаружил, что этот человек, Марк, писал статьи в «Бюллетене оппозиции» Троцкого… Этот Марк печатался там под псевдонимом «Этьен». Итак, если бы я решил предостеречь Троцкого, у меня уже были кое-какие сведения…Это произошло… в августе 1937 года».

Судя по всему, сотрудником НКВД с нейтральной фамилией Алексеев был Г.Н. Косенко (Кислов) — в тот период один из советских резидентов в Париже. Именно ему передавал Зборовский копии писем Троцкого и Седова, а также статьи, подготовленные для «Бюллетеня оппозиции», причем еще до их публикации[535]. Косенко работал под началом Бориса Атанасова, болгарина по национальности (он же: Афанасиев, Афанасьев), занимавшегося разработкой Седова и его окружения, начиная с 1936 г. Руководил всей операцией Яков Исаакович Серебрянский[536], имевший в своем распоряжении во Франции специальную разведывательно-диверсионную группу НКВД СССР («группа Яши»)[537]. Орлов указывает, что резидентом советской разведки в Париже был в то время Николай Смирнов. Идет ли речь действительно о Смирнове или же под Николаем Смирновым имелся в виду Серебрянский или Атанасов (и Орлов не хотел называть настоящие фамилии своих коллег) — понять сложно. Но достоверно известно, что кроме Зборовского у Атанасова был еще один агент, которого удалось внедрить в окружение Седова и которому Седов полностью доверял. Имя этого агента раскрыто и названо не было.

Зборовский поддерживал контакты с окружением Седова, видимо, с 1933 г., а в 1935 г., переехав во Францию, вступил в группу парижских троцкистов и вскоре стал близким другом и помощником Льва. Он получил доступ ко всем документам троцкистов, в том числе к нелегальной информации, идущей из СССР. Его донесения через куратора Зборовского сотрудника парижской резидентуры Алексеева передавались затем советскому резиденту в Париже Николаю Смирнову и далее непосредственно Сталину. Информация, шедшая от Зборовского, касалась деятельности Седова, «Бюллетеня оппозиции», старых и новых контактов, меньшевиков, с которыми Этьен пересекался через Эстрину, о всех сотрудниках Троцкого, вообще о всей деятельности «хорьков», как с оттенком презрения именовались троцкисты в агентурной переписке ОГПУ — НКВД[538]. Седов же настолько доверял Этьену, что передал ему ключ от своего почтового ящика, поручил ему вести наиболее конфиденциальную переписку и хранил в его квартире свой самый секретный архив[539] (который регулярно копировался Зборовским и переправлялся в Москву).

Следует отметить, что большинство лиц из окружения Седова, в частности руководитель одной из парижских групп — писатель-сюрреалист Пьер Навилль, подозревали Зборовского в сотрудничестве с НКВД. Тесно работавший с Седовым голландец Снефлит тоже был убежден, что Этьен — предатель[540]. Но Седов и Эстрина настаивали на том, что Зборовскому можно полностью доверять. Между тем перед Зборовским была поставлена задача организовать похищение Льва Седова и доставку его в Москву[541]. Седова планировалось завлечь в такое место, откуда его можно было бы насильно вывезти в СССР морским или воздушным путем[542]. Проведением операции занимался 7-й отдел НКВД. Операция имела кодовое название «Сынок» и была одобрена Сталиным лично. Можно даже предположить, что именно ему принадлежало авторство издевательского названия «Сынок». Для возможной морской операции в Булони было приобретено рыболовецкое судно, которое должно было доставить похищенного Седова в Ленинград. На случай воздушной отправки был приготовлен самолет, который якобы должен был совершить «спортивный перелет» по маршруту Париж — Токио. Однако «ряд обстоятельств помешал операции осуществиться»[543], — показал Серебрянский. Главным препятствием было то, что после похищения 21–22 сентября 1937 г. советскими агентами генерала Е.К. Миллера — руководителя Русского общевоинского союза (РОВС) — офицерской организации эмигрантов-ветеранов, французские спецслужбы значительно усилили бдительность. Миллер был вывезен агентами НКВД в Москву на теплоходе «Мария Ульянова».

Целью операции было продвижение на пост председателя РОВС агента НКВД генерала Н.В. Скоблина[544], который принял активное участие в организации похищения, заманив Миллера на встречу с советскими агентами, действовавшими под видом немецких дипломатов. Однако, собираясь на встречу и предчувствуя опасность, Миллер оставил своим сотрудникам записку с указанием, к кому он отправляется вместе со Скоблиным. В результате участие Скоблина в операции и его сотрудничество с НКВД было раскрыто и Скоблин вынужден был бежать. Не найдя более подходящего места, он укрылся в советском полпредстве в Париже, что было строжайше запрещено всеми имевшимися у НКВД инструкциями: это было серьезнейшим нарушением конспирации и всех существовавших дипломатических норм. После попадания в советское полпредство следы Скоблина теряются. В отчете советской разведки, ушедшем в Москву, не указывалось, что Скоблин укрылся в полпредстве. По одной из версий, Скоблин был после похищения Миллера все-таки вывезен из Франции и убит агентами НКВД уже в Испании. Разумеется, можно предположить, что из Франции вывозили труп Скоблина. Миллер же в Москве был заключен во внутреннюю тюрьму НКВД и расстрелян по приговору Военной коллегии Верховного суда СССР 11 мая 1939 г.

По всей Франции тогда проводились поиски Миллера, не давшие результатов, если не считать ареста еше одного советского агента во Франции — жены Скоблина, известной певицы Н.В. Плевицкой[545]. Ее участие в шпионаже в пользу СССР и в похищении Миллера было неопровержимо доказано, она была судима, приговорена к 20 годам каторги. Кроме того, французское правительство предупредило советскую сторону, что если на французской территории советской агентурой будет совершено хотя бы еще одно убийство, Франция разорвет с СССР дипломатические отношения[546], поэтому в Москве решили на некоторое время открытые убийства и похищения во Франции прекратить.

В феврале 1942 г. Центр сообщил резиденту советской разведки в США Максиму (под этой кличкой скрывался Зарубин, официально занимавший под фамилией Зубилин должность первого секретаря советского посольства в Вашингтоне, муж бывшей любовницы Блюмкина Горской), что в конце 1941 г. из Парижа в Нью-Йорк выехал «наш источник», Тюльпан, Зборовский Марк Григорьевич, 1908 года рождения, уроженец города Умани. Назывались приметы: средний рост, карие глаза, шатен, всегда носит очки. До сведения резидента в США доводился «послужной список» Тюльпана. В 1921 г. он вместе с родителями выехал в Польшу, в 1926 г. в Лодзи вступил в комсомол, а в 1929 г. — в польскую компартию, в 1930 г. был арестован за участие в подготовке забастовки текстильщиков, был приговорен к тюремному заключению, но сумел бежать в Германию, а затем во Францию, где вел работу «по линии компартии Польши». В 1934 г. Зборовский был завербован советской агентурой «для разработки троцкистов», установил связь с французскими «троцкистами», в частности с Навиллем (его ошибочно называли в документе Набаль), с членами Международного секретариата и с «русской секцией, возглавляемой Седовым». Тюльпану, по оценке Центра, удалось стать первым помощником Седова по изданию «Бюллетеня оппозиции». Зборовский оценивался как «преданный и проверенный работник», но недостаточно энергичный и малоинициативный, которым «требуется систематически руководить». В США его предлагалось использовать для «разработки троцкистов»[547], что и было сделано. Резидентура установила контакт со Зборовским и значительно расширила возможности агентурной работы в среде американских сторонников покойного к тому времени Троцкого. От нового резидента в США — Мая (Степана Апресяна) — Центр требовал, чтобы в Америке Тюльпан был внедрен в круг лиц, связанных с международной деятельностью «хорьков». Особенно важным начальство считало его сближение с Хейженоортом, бывшим секретарем Троцкого, а теперь разбиравшим его архив в Гарвардском университете. От Зборовского требовали, чтобы он через ранее близкую к нему Эстрину «осторожно выяснил» каналы распространения в СССР «Бюллетеня оппозиции»[548] (уже прекратившего к тому времени свое существование, о чем советское правительство пока не знало).

Еще одним «сторонником» Троцкого из числа российских граждан, находившихся за границей, считался сотрудник полпредства СССР в Париже Харин, через посредников предложивший Троцкому стать связным между Троцким и его сторонниками в СССР. Крайне нуждающийся в русскоязычных помощниках Троцкий поверил Харину, чьи письма показались ему убедительными. Похоже, что именно Харин должен был издавать в Париже первый номер «Бюллетеня оппозиции» Троцкого. Трудно иначе объяснить, зачем Троцкий (снова через доверенных лиц) в июле 1929 г. переслал советскому дипломату полный машинописный текст первого номера «Бюллетеня оппозиции» и несколько подлинных документов, а также фотографии, которые предполагалось опубликовать в этом номере. Долгое время о Харине ничего не было слышно. В конце концов стало известно, что Харин — сотрудник ОГПУ и что в это ведомство он передал все полученные от Троцкого материалы, в том числе подлинник известного письма Крупской, написанного непосредственно после смерти Ленина. Выпуск журнала тогда задержался[549]. Что же касается письма Крупской, то, на счастье Троцкого, он сохранил фотокопию (иначе ему нечего было бы публиковать); оригинал письма Крупской был передан Сталину и хранился в личном сейфе генсека в его кабинете.

Полагаясь на рекомендацию Р.Т. Адлер, Троцкий воспользовался также услугами Якова Франка, литовского еврея, члена компартии Австрии с конца 20-х гг., объявившего о своей солидарности с Троцким. Франк работал экономистом в торговом представительстве СССР в Вене, но уволился со службы по «политическим мотивам» и в мае 1929 г. приехал на Принкипо, чтобы под псевдонимом Греф работать при Троцком, к которому смог войти в доверие благодаря своему трудолюбию и солидным знаниям. Правда, недружелюбно относился к Франку Лев Седов. Его подруга Жанна Мартен де Паллиер — жена французского троцкиста Раймона Молинье, расставшаяся ради Льва Седова со своим мужем, — тоже недолюбливала Франка, считая его снобом и хвастуном[550]. Тем не менее осенью 1929 г. Франк по заданию Троцкого отправился в Чехословакию, где проявил немалую энергию и активность. 27 января 1930 г. Троцкий писал своему чешскому стороннику X. Леноровичу: «Товарищ Франк был моим секретарем на Принкипо несколько месяцев. Вы можете полностью доверять ему»[551].

Франк сотрудничал и в «Бюллетене оппозиции». В первом (сдвоенном) номере журнала было помещено его письмо в ЦК компартии Австрии с выражением солидарности с австрийскими и русскими «большевиками-ленинцами», с заверением, что он будет без колебаний идти по пути Маркса, Ленина и Троцкого[552]. Вскоре в журнале появилась статья Франка об экономических последствиях перехода СССР на рабочую «пятидневку»[553]. В 1930 г. Франк опубликовал в журнале материал о состоянии советской аграрной экономики в связи с коллективизацией сельского хозяйства, делая, в частности, вывод о том, что насильственная коллективизация порождает такие проблемы и трудности, которые в рамках нынешнего Советского государства не могут быть разрешены. Автор не знал о тех чудовищных примерах насилия, которые применялись при коллективизации. Дело еще не дошло до голода и массовой гибели крестьян. Тем не менее в статье делался вполне обоснованный вывод, что вместо социализма в СССР происходит аграрное перенаселение[554].

К статье Франка в «Бюллетене оппозиции» Троцкий дал примечание «От редакции», в котором, отмечая ценность опубликованной работы, высказывалось несогласие со «слишком легким» отношением автора к технико-производственной базе сельского хозяйства в СССР и его мнением, что можно сначала создать коллективные хозяйства, а потом уже подводить под них индустриальную базу[555]. Возможно, именно это примечание вызвало недовольство Франка, который постепенно стал возвращаться на ортодоксальные коммунистические позиции и вскоре покинул Троцкого, дав повод заподозрить себя в сотрудничестве с советской разведкой как работавшим вместе с ним на Принкипо троцкистам[556], так и историкам[557]. Сам Троцкий, однако, не считал Франка агентом ОГПУ, да и никаких формальных доказательств сотрудничества Франка с Москвой за все эти годы предъявлено не было.

Доверием Троцкого и Седова пользовались еше два русскоязычных члена левой оппозиции, активно участвовавшие в подготовке к изданию «Бюллетеня», жившие в Германии под псевдонимами Роман Ведь и Адольф Сенин — братья Рувелис и Абрахам Соболевичусы. Как и Франк, они были литовскими евреями, причем именно Франк рекомендовал их Льву Седову. Оба произвели на Седова великолепное впечатление своими деловыми качествами и широкими связями. Роман Вель занялся распространением «Бюллетеня» в Германии, а затем и в других странах. Адольф Сенин стал близким помощником Седова по техническим вопросам, связанным с выпуском журнала. Вель и Сенин вступили с Троцким в оживленную переписку и делали вид, что исправно выполняют его задания. Оказалось, однако, что оба они были внедрены в окружение Седова советской разведкой. Их задача состояла не в шпионаже, а во внесении дезорганизации в среду сторонников Троцкого в Германии, которые и без того относились друг к другу с подозрением и легко поддавались на провокации. В итоге, если изначально германская группа сторонников Троцкого была значительной и сплоченной, в результате акций братьев Соболевичус в ней произошел раскол, и к моменту прихода к власти в Германии нацистов троцкисты полностью потеряли влияние, которым они исходно обладали.

Согласно досье НКВД А. Соболевичус (Чех) в 1921 г. во время пребывания в Германии вступил в компартию, в 1927 г. в качестве корреспондента немецкой провинциальной коммунистической газеты побывал в СССР, в 1929 г. стал активно участвовать в деятельности германских «троцкистов» в Лейпциге и был исключен из компартии. В 1931 г., как сообщало досье, Чех был «привлечен к нашей работе по «хорькам». В 1932 г. по указанию Троцкого он выезжал в Москву «для установления связи с подпольем и передачи литературы». Обо всех своих действиях он, разумеется, исправно доносил в ОГПУ, которое отмечало, что благодаря Чеху «более 200 «хорьков» отошло от Старика»[558].

В 1933 г. Соболевичусы эмигрировали во Францию, где Чех безуспешно пытался завербовать одного из секретарей Троцкого. Затем под новыми именами Роберт Соблен и Джек Собл братья перебрались в США, где в 1942 г. с ними установила связь советская резидентура, использовавшая их для «разработки хорьков» в Америке[559]. После окончания Второй мировой войны ФБР удалось вычислить советских агентов и в 1947 г. заслать в их группу своего сотрудника. В течение следующих десяти лет американская разведка вела дезинформационную игру со своими советскими коллегами, а в 1957 г. Соблен и Собл были наконец арестованы. Соблену удалось добиться временного освобождения под крупный денежный залог, после чего он сбежал в Израиль. Выданный израильскими властями американцам, он покончил жизнь самоубийством в сентябре 1962 г. в Лондонском аэропорту — по пути в Нью-Йорк, куда его из Израиля доставили под охраной[560]. Джек Собл, арестованный тогда же, но не выпущенный под залог, раскололся, пошел на сотрудничество с ФБР и сообщил следователям, например, что перед приездом в США накануне Второй мировой войны побывал в Москве, где, в частности, был принят Берией. «Товарищ Сталин помнит ваше имя и ваши заслуги в борьбе против врага нашего государства Троцкого»[561], — сказал ему нарком внутренних дел. Собл признал, что различными путями получал копии писем Троцкого и документы троцкистских организаций, передавал их советской разведке, причем в США контактировал непосредственно с первым секретарем советского посольства Василием Зубилиным (В.М. Зарубиным, Максимом). Несколько позже Зубилин был объявлен персоной нон грата и выдворен из США за деятельность, несовместимую с дипломатическим статусом[562].

2. Похищение архива Троцкого

Не имея возможности выступить с публичным разоблачением клеветнических обвинений, выдвинутых советским судом, находившийся под домашним арестом в Норвегии Троцкий поручил своему сыну взять эту нелегкую ношу на себя, причем настойчиво требовал ускорения работы[563]. Сам он лихорадочно изучал все доступные ему материалы, связанные с процессом. «Вооруженный красным, синим и черным карандашами, он делал выписки из отчетов суда и набрасывал свои заметки на клочках бумаги. Его кабинет был заполнен гранками и рукописями, исчерпывающе разоблачавшими [сталинские] преступления, — вспоминала Седова. — Однажды он сказал мне: «Я устал от всего этого — от всего этого — понимаешь?»[564] Сын делал, что мог. Московскому августовскому процессу был посвящен очередной сдвоенный номер «Бюллетеня оппозиции». Затем на свет появилась «Красная книга о Московском процессе», подготовленная Седовым и содержащая новые разоблачения сталинских обвинений[565].

В разгар подготовки «Красной книги о Московском процессе» Лев Седов передал находившиеся у него исторические документы на хранение в надежные места. Наиболее ценную часть бумаг он отдал Зборовскому. Менее важная, по его мнению, коллекция (газетные вырезки и сопроводительные к ним бумаги, административная переписка «Бюллетеня оппозиции», некоторые документы турецкого периода жизни Троцкого) была передана на хранение в Парижский филиал Амстердамского международного института социальной истории, за что Седов получил вознаграждение 15 тысяч франков. Документы принял Николаевский[566].

В ночь на 7 ноября 1936 г. произошло ограбление филиала института и значительная часть бумаг Троцкого была похищена. Операцией руководил Серебрянский. Он снял квартиру на улице Мишле, неподалеку от архива, расположенного на той же улице, и разработал план, утвержденный затем высшим руководством страны; операцию назвали «Генри». Несколько ящиков похищенных бумаг были переданы затем Георгию Косенко, и тот переправил их в Москву. Грабителей привел в архив, совершив своего рода разведку боем, сам Зборовский. Он воспользовался тем, что работал на Парижской телефонной станции, дважды организовал порчу телефона в архиве и явился туда якобы для починки телефонной линии, за что даже получил «на чай» от Николаевского[567].

Орлов вспоминает: «Однажды ночью кто-то проник в помещение, выжег в двери дыру и похитил этот архив. В действительности это было задумано Марком [Зборовским]… но для того, чтобы подозрение не пало на него, во время кражи он сам там не присутствовал. Наоборот, для него было придумано хитроумное алиби. Именно в эту ночь он был в квартире сына Троцкого и вместе с другими товарищами пил в честь Октябрьской революции».

Но именно Зборовский, по сведениям Орлова, «снабдил проникших в Институт агентов НКВД планом и точным указанием, где спрятаны бумаги Троцкого», а затем доложил в Москву об успехе. В формальном отчете Службы внешней разведки о проведенной операции говорилось: в ноябре 1936 г. советской разведывательной группе Серебрянского, «втом числе разведчику-нелегалу Б. Афанасьеву, с помощью агента НКВД М. Зборовского, внедренного в ближайшее окружение сына Троцкого, удалось похитить и вывезти в Москву часть архива Троцкого…[568] При его [Зборовского] активном участии нами были изъяты все секретные архивы Международного секретариата, все архивы Седова и значительная часть архивов «Старика»[569] (так в документации НКВД называли Троцкого).

Через много лет меньшевик С.Э. Эстрин вспоминал о краже архива, о Марке Зборовском и своей, к тому времени уже бывшей, жене Лилии Эстриной:

«С Троцким очень близко работал человек, которого звали Марк Зборовский, оказавшийся потом сталинистом, информатором Сталина. Зборовский принимал очень активное участие в бюллетене. В сущности, Зборовский, Седов и, отчасти, моя жена издавали бюллетень. Моя жена не была членом троцкистской партии. Она работала тогда секретарем в Амстердамском институте, который имел отделение в Париже. Заведующим этим отделением был Николаевский. Как-то было решено отвезти туда архивы Троцкого, то есть Седова. Архив состоял из переписки, выпусков бюллетеней, газет, журналов и различных выписок. Сначала отвезли первую часть и оставили в помещении бюро Николаевского. Через два или три дня в бюро была взломана дверь, а весь архив был украден. Полиция провела расследование, все искали и пытались догадаться, но никому на ум не пришло, кто действительно в этом виноват.

У нас был только один умный товарищ — Кефали Марк, известный меньшевик, печатник, секретарь Союза печатников. В личной беседе он говорил: об этом знали три человека — Николаевский, Леля (моя жена) и Зборовский. Двух я знаю, Зборовского — нет. И у меня было подозрение, что это был Зборовский. Конечно, потом выяснилось, что именно он и донес…Когда они украли этот архив, чекистам, сидевшим в Париже, он сказал, что они его подвели. Они успокаивали его, говоря, что все агенты нервничают в таких случаях, ничего не случится»[570].

Седов в переписке с отцом не без оснований предполагал, что цель похищения состояла в получении новых вещественных доказательств и фабрикации обвинений и улик для очередных московских процессов. Для этого требовалось иметь представление о местонахождении Троцкого в тот или иной день, иметь список корреспондентов Троцкого, знать, как именно он проводил время. Предположение, что кража была предпринята по указанию Сталина, чтобы лучше подготовиться к новым «показательным» судебным процессам, высказывал и Николаевский. Троцкий, со своей стороны, послал показания парижскому следователю Бар-нье, занимавшемуся делом о похищении архива, высказал убеждение, что операция была проведена НКВД, а документы понадобились Сталину «как техническая опора при создании новых амальгам… Если бы начальник парижского отделения ГПУ оставил на столе в помещении института свою визитную карточку, он этим немногое прибавил бы ко всем другим уликам»[571], — писал Троцкий.

Это письмо тоже оказалось в Москве, в архивном фонде Троцкого, куда оно было передано из Архивной службы ФСБ России. Очевидно, что письмо было выкрадено советскими агентами. Возможно, оно было послано в редакцию «Бюллетеня оппозиции» для передачи следователю и похищено, например, Зборовским или вторым — нераскрытым — агентом. В архиве Троцкого в Москве находится ныне и обширная переписка Седова с отцом, с Истменом и другими лицами, с издательскими фирмами и прочими адресатами из различных стран. Эта переписка тоже попала в архив из российских спецслужб после 1991 г. А в руки НКВД она в свое время была передана советским агентом Зборовским, хранившим документацию Седова[572] (или нераскрытым агентом). Заявления Седова отцу (видимо, чтобы его успокоить и преуменьшить ущерб от похищения), что украдены были только газетные вырезки и какие-то маловажные бумаги, не соответствовали действительности[573]. Седов между тем продолжал безоговорочно доверять Зборовскому и на допросе в полиции заявил по поводу ноябрьского грабежа, что советская агентура узнала об архиве Троцкого из-за «разговорчивости Николаевского»[574]. Тем не менее даже Седов понимал, что ноябрьский провал был плохим знаком, и писал родителям, что физически чувствует, как все плотнее сжимается вокруг него кольцо враждебной слежки[575].

3. Первый «открытый» процесс

Несмотря на препятствия, чинимые советской разведкой, интенсивная работа и на норвежском берегу, и в Париже продолжалась. Появившиеся вскоре очередной номер «Бюллетеня оппозиции» и «Красная книга» содержали обильные материалы, разоблачавшие ложь московского процесса, который был назван в заголовке «процессом над Октябрем». Их предваряло письмо Троцкого, которое из конспиративных соображений, чтобы прорвать норвежскую «блокаду», было написано на французском языке и публиковалось в переводе: «Простите, что я не могу прислать вам обещанную к будущему номеру «Бюллетеня» статью о процессе: в желании у меня, разумеется, недостатка нет… Но вы сами скажете, я в этом уверен, все необходимое об этой гнусной амальгаме»[576], — писал Троцкий, намекая, что норвежцы запрещают ему писать.

Задача, которая стояла перед Троцким, была одновременно и простой и сложной. Он должен был доказать общественности, что не виновен во всех тех абсурдных преступлениях, в которых его обвиняли на (пока еще первом) открытом московском процессе. Обширная подборка материалов «Бюллетеня оппозиции» открывалась оценкой того, зачем Сталину понадобился процесс 16-ти. Журнал констатировал, что советский диктатор стал на путь поголовного физического истребления всех «активно-недовольных», прежде всего сторонников Троцкого: «Троцкий — главный обвиняемый, хотя он и не сидел на скамье подсудимых». Вместе с тем, по мнению редакции, процесс был направлен и против самого сталинского аппарата, для сплочения которого вокруг Сталина диктатор все больше и больше его терроризирует. Из внешнеполитических причин называлась следующая: «трупы Зиновьева и Каменева должны в глазах мировой буржуазии доказать разрыв Сталина с революцией, послужить ему свидетельством о благонадежности и национально-государственной зрелости»; из причин личных: «сталинская ненасытная жажда мести».

Размышляя о мести, Троцкий вспомнил рассказ Каменева: «В 1924 году, летним вечером, Сталин, Дзержинский и Каменев сидели за бутылкой вина (не знаю, была ли это первая бутылка), болтая о разных пустяках, пока не коснулись вопроса о том, что каждый из них больше всего любит в жизни. Не помню, что сказали Дзержинский и Каменев, от которого я знаю эту историю, Сталин же сказал: «Самое сладкое в жизни — это наметить жертву, хорошо подготовить удар, беспощадно отомстить, а потом пойти спать». Вспоминались и другие высказывания. Крупская говорила, что Ленин сказал ей как-то о Сталине: «Ему не хватает элементарнейшей честности». И еще одно: «Сей повар будет готовить только острые блюда»[577]. В журнале на основании всех этих высказываний делался вывод о Сталине как современном Цезаре Борджиа [578].

Сам судебный процесс оценивался как «кровавая амальгама, подобная тем, к которым Сталин прибегал на протяжении почти полутора десятилетий», что передвигало хронологию преступлений Сталина в отношении «большевиков-ленинцев» к началу 20-х гг., то есть к последним годам жизни Ленина. Под «амальгамами» теперь подразумевалось связывание в едином «пучке» деятелей разных политических взглядов, разной степени влияния и общественного положения, с тем чтобы усилить обвинения, выдвинутые против всей группы «врагов народа», в политических и уголовных преступлениях, максимально скомпрометировать каждого из них, представив политических жертв или действительных противников диктатора обычными уголовниками.

Еще одним вариантом использования «амальгам» Троцкий считал попытки НКВД связать воедино монархизм, «фашизм», меньшевизм, правый социал-демократизм, разные бывшие группировки в компартии, посадить представителей этих движений на общую скамью подсудимых и судить по обвинению в одних и тех же преступлениях. «Все последние сталинские амальгамы построены на трупе Кирова», — писал «Бюллетень оппозиции». В судебных процессах объединены иностранные дипломаты, «террористы-белогвардейцы», «зиновьевцы», «троцкисты», чекисты и другие лица, которые не проявили бдительности и не приняли «должных мер». Все более нагнеталась степень обвинений; дело дошло до обвинений в организации «троцкистско-зиновьевско-го блока» с целью вредительства, диверсий, шпионажа, захвата власти, восстановления капитализма, убийства руководителей партии и правительства во главе со Сталиным.

На суде выделялись две группы обвиняемых. Одна из них — старые и всему миру известные большевики, вторая — никому не известные молодые люди, в числе которых были «прямые агенты ГПУ» (Троцкий и Седов почему-то продолжали называть НКВД старым названием). Последние необходимы были, чтобы доказать причастность Троцкого к террору, установить его связь с Зиновьевым, указать на связь Троцкого с тайными службами нацистской Германии. Во вторую группу входил, в частности, В.П. Ольберг, который действительно в начале 30-х гг. работал за рубежом, поддерживал связь с немецкими троцкистами и Троцким, обратился к Троцкому с несколькими письмами, заявил о своем желании оказывать Троцкому помощь и даже стать его секретарем. Проживавшие в Берлине и встречавшиеся с Валентином Ольбергом стронники Троцкого заподозрили, что он является агентом ОГПУ, и предостерегли Троцкого от личных контактов. Тем не менее в январе — апреле 1930 г. Троцкий послал Ольбергу шесть писем, в которых давал советы относительно развертывания оппозиционной коммунистической деятельности в Германии, но ни словом не упоминал о своих сторонниках в СССР[579]. В связи с повторявшимися со стороны Седова требованиями прекратить общение с Ольбергом Троцкий в 1932 г. прервал с ним переписку. И вот теперь, в августе 1936 г., Ольберг был выставлен в качестве обвиняемого на первом московском открытом судебном процессе и «признался», что был послан в СССР Троцким для организации убийства Сталина и совершения терактов. Ольберг дал самые обширные показания, составившие 262 страницы. Он показал, что являлся «эмиссаром» Троцкого в Германии и пользовался его «абсолютным доверием». Он же «рассказал» о связях Троцкого с Гестапо, был приговорен к смертной казни и расстрелян.

Был ли Ольберг изначально советским агентом, как утверждал на страницах «Бюллетеня оппозиции» Седов, или же искренним троцкистом, пытавшимся в свое время помочь Троцкому в тяжелую минуту, так и осталось загадкой. Не являвшиеся сотрудниками НКВД «старые большевики» на процессе вели себя не лучше. «На скамье подсудимых сидели разбитые, загнанные, конченые люди. Перед тем как убить их физически, Сталин искромсал и убил их морально. Капитуляция — наклонная плоскость: еще никому не удавалось на ней остановиться. Раз став на нее, нельзя не скатываться дальше, до самого конца», — писал заграничный орган «большевиков-ленинцев» с пониманием, Что осуждать выведенных на процесс обвиняемых, к которым применялись различные формы воздействия, совершенно бессмысленно. Бюллетень описывал, как высшие партийные деятели в борьбе за собственную жизнь, но и за жизнь и благополучие своих родных и близких, жен и детей шли на все новые и новые унизительные «капитуляции», «признавая» участие в террористических актах и подготовке покушений на Сталина, Ворошилова, Кагановича и других советских руководителей.

Особое внимание следователи НКВД уделили пребыванию Троцкого в Копенгагене. Они пытались показать, что именно там Троцкий встречался осенью 1932 г. с подсудимыми, убеждая их начать организовывать теракты против руководителей СССР. Копенгаген был избран потому, что являлся европейской столицей, в которую легко и быстро можно приехать из любого европейского города. (Описать не происходившие на самом деле встречи в Турции или небольших французских городках и деревушках людям, там не бывавшим, было абсолютно невозможно.) Однако и здесь не все прошло гладко для обвинителей. Подсудимый Э.С. Гольцман, являвшийся советским хозяйственным работником и находившийся в командировке в Германии, заявил на суде, что встречался с Седовым в Копенгагене в вестибюле гостиницы «Бристоль». Гольцман, возможно, перепутал Копенгаген с Парижем, где гостиница «Бристоль» существовала и считалась одной из лучших и самых известных. А вот в Копенгагене она была снесена в 1917 г. Встречаться с Седовым в Копенгагене Гольцман вообще не мог, так как в датской столице находился в этот момент Троцкий. Седов же оставался в Германии и получил разрешение выехать из страны с правом возвращения только для мимолетной встречи с родителями на Северном вокзале в Париже, когда Троцкие через Марсель возвращались в Турцию. В течение всего пребывания Троцкого в Дании Седов находился в Берлине, что подтверждалось, например, телефонными квитанциями о ежедневных разговорах Седова с родителями.

Любопытно, что следователи, придумавшие встречу Гольцма-на с Седовым в Копенгагене, не знали, что Седов действительно встречался с Гольцманом — в сентябре 1932 г. в Берлине, причем передал сыну Троцкого пакет материалов от И.Н. Смирнова, и часть этих материалов затем была опубликована в «Бюллетене оппозиции». Документы касались серьезных диспропорций в советской промышленности и давали представление о растущем недовольстве положением дел в стране. Кроме того, Смирнов поднимал вопрос о создании блока левых и правых. (Троцкий на блок с «правыми» идти не хотел даже ради борьбы со Сталиным, который был для него меньшим по сравнению с «правыми» злом.) По возвращении из Германии Гольцман был арестован, но про сентябрьскую встречу с Седовым так никто никогда и не узнал, а потому она ни тогда, ни на процессе не была предъявлена Гольцману в качестве обвинения.

В «Бюллетене оппозиции» и «Красной книге» делался вывод о том, что Сталину нужна была прежде всего голова Троцкого и для достижения своей цели Сталин «пойдет на самые крайние, еще более гнусные дела». В Москве издание «Красной книги» восприняли весьма нервно. Руководству Коминтерна было поручено предпринять ответные агитационно-пропагандистские шаги. Намечалось издание «на всех иностранных языках» новой биографии Троцкого, естественно фальсифицированной, сборника статей Сталина против троцкизма и, главное, «Черной книги международного троцкизма» — как прямой ответ на выпуск «Красной книги». Придавая особое значение «подрывной работе» троцкистов в Испании, Секретариат ИККИ поручил также видному советскому журналисту Михаилу Кольцову, работавшему в Мадриде, написать на эту тему ряд статей[580].

Объективности ради следует указать, что августовский процесс 1936 г. не был в буквальном смысле первым. Это был первый показательный процесс над коммунистами, но далеко не первый в СССР «открытый» процесс. До «первого» московского процесса был и показательный процесс над эсерами в июлеавгусте 1922 г., и Шахтинское дело — в мае — июле 1928 г.; и процесс Промпартии — в ноябре — декабре 1930 г., и процесс над меньшевиками в марте 1931 г. Короткая и очень избирательная память Троцкого не удержала в голове этот достаточно важный для современников нюанс, и сыну Льву пришлось упомянуть об указанных фактах в письме забывчивому отцу. Яркое описание этой истории содержится в воспоминаниях меньшевика С.Э. Эстрина, напомнивших Троцкому именно о близком ему политически деле — меньшевистском процессе:

«В Париже моя жена печатала материалы для бюллетеня Троцкого, и сын Троцкого, Лев Львович, часто приходил к нам. Он был очень приятным человеком, молодым и очень осведомленным обо всех делах. Это были 36-й и 37-й годы, и бюллетень вел большую борьбу против процессов, проходивших тогда в Москве, так называемых сталинских процессов. И в бюллетене приводилось большое количество данных, опровергавших те показания, которые подсудимые сами на себя наговаривали.

Однажды, разговаривая с сыном Троцкого, я напомнил ему, что в одном из бюллетеней… Троцкий написал [о процессе меньшевиков 1931 г.], что знал, что меньшевики — предатели, помогают буржуазии, но что они падут так низко, он не ожидал. Дело в том, что на том процессе, как и на всех остальных позже, подсудимые, среди которых, кстати, был только один меньшевик, остальные были бывшие, говорили, что Абрамович был в Москве, что меньшевики имели свидание с Леоном Блюмом и с генеральными штабами Франции и Англии, договариваясь о нападении на Советский Союз, и т. д.

Я сказал ему: вы же понимаете, что ваш отец, который лично знал всех этих людей, знал, что все это вранье, выдумки, как он мог написать такое?! Интересно, чем это кончилось. Он [Седов] написал Троцкому, и в одном из последующих номеров бюллетеня появилось примечание к одной из статей. «Когда был процесс меньшевиков, я принял все на веру. Я не представлял себе, что такой процесс можно выдумать от начала до конца. Теперь я понял, что все это было вранье»[581].