Лейб-гвардеец

15

Шава и китаец Чак, пригибаясь, чтобы не быть замеченными японцами, пробрались к валунам над обрывом, за которыми притаился обеспокоенный Кривой Нос.

– Японцы больше нам не поверят, – объявил сообщникам Шава.

– Я думал, японцы на юге, – теряя наглую самоуверенность, проговорил Кривой Нос.

– Они везде, – с неожиданной враждебностью сказал Чак.

– Ну, ты нас и втянул, – Кривой Нос сплюнул Шаве под ноги. – Надо убираться, пока целы.

– Слушай, – раздельно произнес Шава, и акцент его усилился, – еще раз услышу... лучше бы тэбе нэ родытся. Понял?

– Да ладно ...

– Понял? – повторил Шава с угрозой в голосе.

– Понял, – вынужденно ответил Кривой Нос. Не выдерживая взгляда Шавы, он повернул голову, посмотрел туда, где укрылись японцы.

– Мы должны их убить! – с внезапной решимостью заявил Чак.

– Золотые слова! – одобрил Шава. – Теперь слушайте меня. Ты, – он пальцем ткнул в грудь Кривому Носу, – будешь здесь. Мы обойдем их и постреляем, как глупых куропаток. Я пойду туда, – он указал, куда отправится сам, – а ты, – Шава показал на Чака, – зайдёшь им со спины.

Перебежками, после каждой приседая за камнями, Чак первым отправился выполнять полученную задачу. Он направлялся вниз по течению речки. Шава подождал, когда он удалится, пропадёт из виду, и двинулся в противоположном направлении. О Шуйцеве не упоминалось, как будто о нем позабыли.

А он тем временем сидел на мху толстого корня высокой сосны, через куртку и свитер ощущая спиной неровности её коры. Ружье покоилось у него поперек колен. Изо рта торчал стебель травы, и он вяло жевал его, чтобы легче было сосредоточиться на том, о чём думалось. По телу вновь пробежал озноб. Из-за соседнего дерева выглянула белка и шустро, по-хозяйски заспешила по рыжему стволу наверх. Степаныч рассказывал, они начали переселяться из Сибири, но встречались пока очень редко. Значит, ему повезло, видел уже второй раз. Мысли вернулись к тому, что осознал только что, – на опыте участия в событиях дня он понял, что произошло тогда на дуэли. Однако радости от этого не испытывал, даже удивился своему равнодушию. Странным было, что ни о чем не сожалел. Настойчиво пробуждались воспоминания об Анне. Давали трещины, оседали, обваливались стены разделивших их жизни препятствий. Он чувствовал, – вскоре опять потянет к людям. И в глубине души был рад тому обещанию, которое дал умирающему Гарри, как поводу возвращения к ним.

– Перемирие затягивается, – прекратив жевать стебель, пробормотал он и прислушался к тишине у речушки. – Стороны приступили к фланговым обходам.

Он поднес бинокль к глазам и выглянул из-за сосны. С пригорка у края леса японцы видны были словно на ладони. Офицер указал рукой влево, затем вправо, потом сомкнул руки кольцом, таким образом поясняя унтер-офицеру и солдатам их задачи.

– Так и есть, – прокомментировал Шуйцев. – Пришло время для военных хитростей.

Он заметил мелькнувшего между валунами китайца и опустил бинокль на грудь. Затылком вновь откинулся к стволу дерева. Сами собой опустились веки, самочувствие опять становилось неважным.

Японский офицер уверенно направился вниз, вдоль речушки, не предполагая, что над обрывом, чуть раньше, в том же направлении прокрался китаец. А унтер-офицер и солдат заспешили вверх по течению, не ведая, что их увидал Шава, который пробирался туда впереди них. Не зная о заваленном входе в пещеру убитых золотоискателей, много выше нее Шава спустился по крутому откосу к речушке, ловко, как истинный горец прыгая с камня на камень, перебрался на другой берег и удачно укрылся за валунами.

– А-а, куропатки, – довольный, с сильным от возбуждения чувств акцентом проговорил он, когда на противоположном берегу показались унтер-офицер и за ним солдат.

Лежа за валунами, он с удовлетворением задвигал затвором карабина, пронаблюдал, как патрон мягко и покорно загоняется в норку хорошо смазанного, цвета вороньего крыла ствола...

Кривой Нос сидел за каменными выступами, нервно вслушивался в предательское беззвучие вокруг. Ствол одного карабина торчал в просвете, наклонённый книзу, где прятались оба оставленных японским офицером солдата; другой карабин он держал перед собой.

– Я один, их пятеро, – отозвался он своим тревожным размышлениям. – Пятеро на одного! Нет, так не пойдет! – решительно возразил он невидимому собеседнику.

Он приподнялся и тихонько переместился из своей засады; хотел было вернуться за вторым карабином, но, памятуя народную примету, махнул на него рукой. Постаравшись держаться подальше от обрывистого откоса, он побежал туда, куда удалился и где пропал Чак.

Не зная этого, прячущиеся внизу солдаты тоже решили, что их оставили сдерживать превосходящего числом противника, что так не пойдет, и тоже начали скрытно отступать. Они не смели проявить столь решительную прыть, какую проявил Кривой Нос, но тоже заспешили вниз, вдоль течения речушки, на ходу придумывая для себя героическое оправдание перед офицером.

Кривой Нос издёргался, – неожиданные засады мерещились ему уже за каждым большим камнем. Он решил перебраться на другой берег, полагая, что там меньше опасностей, и подгоняемый нетерпением, до крови сбил локоть, когда спускался к берегу речушки с крутого откоса. Он был уже внизу, как вдруг из-за скалистого выступа, скорым шагом, отчего-то оглядываясь, с пальцами на курках, появились оба покинувших укрытие японским солдата. От неожиданности и испуга Кривой Нос споткнулся о камень, и те двое резко обернулись. Первым пришел в себя Кривой Нос. Пальнув наугад в ближайшего японца, он бросился назад и налетел на валун. За его спиной грянул выстрел, и пуля страшно цокнула над головой. Звоном в ушах ему слышался топот бегущих к нему врагов. Почти не сознавая, что делает, он отчаянно передернул затвор и развернулся.

– Нет! – в ужасе закричал он с разворота.

Один японец без движения лежал вниз лицом, другой убегал к противоположному берегу: он по колено в воде прыгал в речушке, в пену разбрызгивал прозрачную воду. Как в угарном сне наяву, не целясь, Кривой Нос выстрелил вслед солдату. Тот нелепо вскинул руки, споткнулся и шлепнулся в воду; тянулась секунда, другая, третья, а он не делал попыток встать на ноги. Течением его тело медленно сносило сначала к одному торчащему из воды камню, затем к другому, у которого оно и застряло.

В безрассудном ужасе от того, что сделал, Кривой Нос выбежал к речушке и помчался обратно. Страшная японская месть чудилась ему за спиною. Но там, куда он бежал, гораздо выше по течению, ухнули выстрелы. Кривой Нос остановился и затравленно заскулил. Он стал неуверенно отступать, пяткой поскользнулся на гальке и, развернувшись, побежал в противоположную выстрелам сторону...

– Одна куропатка есть, – с нежностью к карабину проговорил Шава.

Он глянул из своего укрытия. Шагах в пятидесяти, на другом берегу у обрыва корчился японский солдат, вдруг вытянулся и прекратил шевелиться – его больше не волновали никакие жизненные проблемы. Но за большим выступом обвала скалы, неподалеку от лежащего солдата, гаркнуло дуло карабина унтер-офицера, и пуля цокнула в укрывающий Шаву камень. Он не спеша перезарядил свое оружие. Зло улыбался, и спросил себя: так ли удачны дела у Чака?..

Чак в яростном тигрином прыжке ударил ступнёй по кисти руки с пистолетом, и офицер не удержал оружие, – легкомысленно вращаясь в воздухе, пистолет отлетел и бултыхнулся в речушке. Следующий прыжок Чака офицер прервал, ногой подрубил китайца в полете, и тот рухнул возле воды, чиркнул по гальке коротким ножом. Выпустив из сильно расцарапанного о гальку кулака свой нож, Чак мигом поднялся, уже готовый к рукопашной схватке.

– Йа-у! – взвизгнул офицер, вставая в боевую стойку восточных единоборств.

Чак принял ответную стойку и отбил первое нападение, чтобы тут же напасть самому.

Единоборство быстро превратилось в злую и жестокую драку, в ней каждый желал только одного, смерти противника. Вскоре Чак допустил роковую ошибку, от сильного удара ногой в живот отлетел спиной, упал позвоночником на остро выступавший из гальки булыжник. Он хотел приподняться и не смог. В горле у него забулькало, захрипело, на губах выступила кровавая пена. Он задергался в агонии, расширенными страшными глазами уставился в гордо наступившего ему на грудь офицера.

Эту картину и увидал Кривой Нос, когда выбежал к месту их схватки. От зрелища с неестественно распростертым на булыжнике Чаком он в ужасе остолбенел. Японец над телом китайца резко вскинул вверх правую руку с побелевшим от напряжения кулаком и издал боевой клич победителя. Потом медленно повернулся к Кривому Носу.

– Йа-у! – с опьяненными победой безумными глазами крикнул офицер и, недвусмысленно вызывая на рукопашный поединок, двинулся к новому врагу.

Кривой Нос отступил, заскулил, он выронил карабин и прибег к испытанному средству – бросился прочь. С яростными выкриками японец кинулся за ним, словно Кривой Нос стал его законной добычей. Они бежали вдоль речушки, обратно вверх по течению; иногда наступали ногами в воду, разбрызгивали ее, и брызги искрились на прорывающихся в прогалины облаков солнечных лучах. Несколько раз Кривой Нос в дикой надежде оглядывался на бегущего следом японца, значительно меньшего, чем он сам, и после каждого такого взгляда на преследователя он словно получал толчок в спину и делал отчаянный рывок вперед. Но офицер брал выносливостью, и если отставал, то ненадолго, быстро догонял.

Кривой Нос страшно устал от бесплодных попыток оторваться от офицера. А когда впереди увидел убитого им прежде, лежащего сапогами к воде солдата, то разом отупел и отчаялся, перешел на неверный шаг и заплакал. Он отступал от неумолимо приближающегося японца до трупа солдата, на котором споткнулся, опрокинулся навзничь. Под рукой оказался чужой карабин, Кривой Нос машинально направил ствол на офицера, закрыл глаза и, нажав курок, вздрогнул от выстрела.

Пуля толкнула японца в грудь шагах в пяти от стрелявшего уголовника; она на мгновения приостановила офицера, заставила пошатнуться и упасть на колени. Яростно сцепив зубы, он и на коленях двинулся к Кривому Носу. Тот опять заскулил, по его щекам текли слезы, но как кролик перед удавом он не имел сил и воли пошевелиться. Офицер почти дополз до него, лицом дотянулся до голени левой ноги. Будто когтями вцепился в нее пальцами рук и в предсмертной судороге впился в плоть врага зубами.

Кривой Нос лишь отвернулся к речушке и тихо взвыл. Будто сквозь вату в ушах до его сознания докатился дальний хлопок еще одного карабина...

... Пуля опять ударила по камню, за которым укрывался Шава, со звоном лопнувшей струны рикошетом отлетела вверх.

– Шава не будет отвечать, глупая куропатка, – довольный собой тихо проговорил разбойник. – Шава умеет ждать.

И он ждал, когда унтер-офицер решит, что он мертв. Ждал, не обращал внимания на ход времени...

Кривому Носу невыносимо страшно было дольше оставаться одному; ему неосознанно хотелось переложить на Шаву заботу о себе, и он прихрамывал, но брел возле речушки туда, где должен был находиться главарь их шайки. За ремень он тащил карабин японского солдата, который постукивал деревянным прикладом по гальке. Шаркающий стук дерева о камни прекратился, когда Кривой Нос заметил лаз в пещеру поверх наваленных камней и булыжников и приостановился. Он отпустил ремень карабина и увлекаемый неодолимой потребностью спрятаться куда-нибудь от угрожающей смертью действительности, на четвереньках пробрался к лазу, протиснулся в него и пролез внутрь пещеры. Едва он освободил лаз, сзади в пещеру заструился слабый дневной свет, и Кривой Нос вскрикнул, в полумраке испугался очертаний вещей, оставленных золотоискателями. Испуг отнял последние силы; он опустился к земле, привалился к какому-то ящику. Только когда немного успокоился, по воровской привычке осторожно полез на четвереньках к вещам, стал разбирать их. Среди прочего обнаружил драги для промывки речного песка.

– Золото, – пробормотал он. – Здесь должно быть золото.

Подстёгнутый лихорадочным волнением он принялся жадно рыться в вещах, ящиках, перетряхивал и разбрасывал всё, что попадалось под руки. Он напрочь позабыл о желании очутиться ближе к Шаве...

Унтер-офицер вдруг выскочил из-за обвала, подбежал ближе и прыгнул на землю, готовый тут же пальнуть в Шаву, если тот хоть на миг выглянет из укрытия. Но из укрытия в больших камнях не доносилось ни звука. Наконец японец поднялся на колени, затем встал и выпрямился, осторожно подступил к речушке. Он всё время держал под прицелом укрытие не подающего признаков жизни противника. И всё же опоздал. Оружие в руках рывком поднявшегося за речушкой Шавы изрыгнуло пламя на мгновение прежде его карабина, пуля ужалила его в живот, как будто разорвала внутренности. Унтер-офицер попытался удержать карабин, но ствол неумолимо клонило к воде. Он терял силы, со стоном медленно завалился на бок.

Шава прыжками, по камням перебрался через речушку, остановился над еще живым японцем.

– Глупая куропатка, – подытожил он и выстрелил унтер-офицеру в голову.

Расправившись с обоими японцами, он сразу подумал о неприятеле, за сердцем которого и прибыл в эти опасные и гиблые места. А вдруг тот воспользовался обстоятельствами, чтобы оставить зимовье, забрать самое необходимое и скрыться?

– Гдэ же тэперь его искать? – пробормотал он, озабоченно глядя вниз, на берега речки.

– Я здесь, – неожиданно услышал он шагах в десяти за спиной болезненно глухой, но негромкий и спокойный голос Шуйцева.

Шава замер. Тихо передернул затвор карабина. Ему вдруг вспомнилось, как он в детстве издевался над сверстниками-преследователями, убегал от них почти через такую же мелкую речку, с почти такими же берегами и взбивал вокруг себя в огромные лепестки текущую от гор прозрачную и холодную воду...

И он прыгнул к воде, разбрызгал ее ногами. На бегу стал разворачиваться, пальнул из-под руки в уверенно стоящего на берегу Шуйцева, передернул затвор и выстрелил еще раз... Он видел: двуствольное ружье Шуйцева неумолимо поднимается, черными глазницами дул отыскивает и ... находит его.

Сначала первая, рассчитанная на медведя, пуля страшно ударила его под правый сосок, но он нелепо взмахнул руками, карабином, смог удержаться на ногах. Затем в его груди разворотила дыру вторая пуля, разбрызгала кровь, подбросила его самого, и он опрокинулся на плечо, ушел под воду, где хищные душу и разум поглощала мгла.

Шуйцева знобило, тяжёлым грузом наваливались усталость и слабость. Он отвернулся и направился к зимовью. Он брел вдоль речушки, и его беспокоило, что подхватил не обычную простуду, – болезнь проникала в лёгкие, бралась за него всерьёз. Хорошо, успел расставить точки над i. Он раскрыл ружье, вынул одну за другой обе гильзы, отбросил их в сторону – они пролетели, хлюпнули, захлебнулись в воде: он не желал оставлять их, хотел поскорее забыть о Шаве и каторге. Патронов у него больше не было, и он перекинул ружьё за спину.

Добрался он до хижины уже весь в поту. С туманом перед глазами распахнул дверь, ввалился внутрь.

– Брось ружье! – остановил его быстро проговорённый приказ.

Кривой Нос расставил ноги у печки, держал его голову под прицелом карабина. Шуйцев вяло снял ружье с плеча, приставил к стене. Оно не удержалось на прикладе: соскользнуло, в падении стукнулось об пол. Кривой Нос вздохнул с облегчением и опустил карабин.

– Где золото? – наглее потребовал он ответа.

Шуйцев развернулся, пальцами сделал знак идти за собой. Уголовник не ожидал, что все получится так просто, облизнул губы, вытер их ладонью и вышел за дверной проем следом за Шуйцевым. Тот остановился близь угла хижины, внимательно к чему-то прислушался. Глаза его блестели нездоровым весельем.

– Слышишь? – спросил Шуйцев, приподнимая указательный палец.

Даль растревожил лай своры собак. Лай приближался. Донесся отзвук предупредительного выстрела холостым патроном.

– Кто это там?! – взвизгнул Кривой Нос. Карабином показал Шуйцеву на дверь хижины. – А ну, давай обратно!

Тот не двинулся с места, стал вынимать из ножен на поясе клинок самурая.

– Брось! – опять взвизгнул Кривой Кос, испуганно отскочил и дернул курок, предупредительно целя Шуйцеву под ноги.

Выстрела не последовало. Кривой Нос нервно передернул затвор. И карабин вновь только сухо щелкнул. Лай собак был уже отчетливым; вырвался из расщелины, стал громче и как будто разом много ближе. Кривой Нос не выдержал. Он попятился и, как загоняемый собаками зверь, припустил к лесным зарослям. Шуйцев не видел этого, он привалился к стене хижины, по бревнам сполз к земле, оперся об нее клинком. В глазах у него все кружилось, и невыносимо тошнило, будто чем-то отравился, и он потерял сознание.

С ощущением, что наконец-то выздоравливает, очнулся он от собственного кашля. Мордой на его груди рядом лежала лайка Степаныча. Она поверх медвежьей шкуры глянула ему в глаза, поднялась, соскочила с лежанки на пол и, зевая во всю зубастую пасть, сладко потянулась. Он дотронулся пальцем до недельной щетины на подбородке, сообразил, что пролежал в горячке и забытьи несколько суток. На столе были разложены пучки сухих трав. В печи потрескивали дрова. Степаныч в котелке на печи куском ветки размешивал варево, от которого поднимался густой пар. Варево опять предназначалось ему. Всю прошедшую неделю он каждый день пил из рук Степаныча какое-то отвратительное своей горечью пойло и, пожевав кусок вяленой красной рыбы, возвращался в сон и бред вперемешку. На этот раз он проснулся окончательно. Было странно, что не чувствовал ни голода, ни признаков болезни. Только истому в теле от продолжительного лежания. С ног его соскочила на пол другая собака и, тоже распахнула пасть, высунула язык и, подвывая, потянулась.

– Я собак привел, тебе на зиму, – оборачиваясь, сказал Степаныч, когда его лайка присела у печи.

Шуйцев обратил внимание на горку оружия в углу и приподнялся на лежанке, спустил ноги.

– Там целое побоище, – догадался, что бросится ему в глаза в первую очередь, заметил Степаныч. – Почему все передрались?

Шуйцеву говорить об этом не хотелось.

– Так уж бывает, – ответил он неохотно и странно. – Может вмешаться третий, но его не увидят.

Степаныч большой деревянной ложкой зачерпнул из котелка приготовленное варево, подул, чтобы немного остудить, попробовал и остался довольным.

– В бреду ты вспоминал дуэль... Повторял эти ж слова. Что за дуэль?

– Один из них сбежал, – перевел разговор на другую тему Шуйцев. – Не привёл бы других.

Степаныч ответил не сразу. Отлил грязно-зелёный отвар в кружку, придерживая тряпкой, поднес ее к лежанке. Подал Шуйцеву вместе с деревянной ложкой. Варево опять было невыносимо горьким, но Шуйцев покорно черпал его и глотал, пока не увидел дна кружки.

– Его медведь… загрыз… в лесу.

Степаныч избегал встречаться с ним взглядами.

– Ты застрелил, – равнодушно освободил старика от необходимости лгать Шуйцев. – За что? Он мой враг, не твой.

Лежащая под столом лайка напрягла уши и заворчала.

– Водка, чтоб ее... – Степаныч осекся, точно испугался срывающегося с языка богохульства.

За дверью внезапно завязалась свара нескольких псов, и Степаныч вышел разобраться с ними.

Шуйцев без него вдруг судорожно, до слёз глубоко вздохнул, отвернулся к стене.

– Анна… – прошептал он, не сдерживая слёз. – Я должен тебя найти, рассказать… Я не виновен.