Лица

РАСКОПКИ

В пятницу, 30 сентября 1977 года, специальным приказом по «РВС» меня зачислили в экспедиционный отряд, и я получил, таким образом, возможность выехать на линию Миус-фронт, в районе села Мариновка Донецкой области. В отряде было четырнадцать человек, а пятнадцатого дал горком комсомола, решив, что для связи необходим мотоциклист; он догнал нас на «чизетте» уже в Мариновке. Дело рассчитали на трое суток, потому что в понедельник члены отряда должны были вновь сесть за парты. Мы явно нарушали учебный процесс, но это обстоятельство начальник штаба Ващенко обосновала в приказе так:

Просьбой газеты они, конечно, откровенно воспользовались: им тоже не терпелось, и у них чесались руки. Впрочем, руки тут ни при чем. Когда Ващенко объявила о раскопках, ребята не кричали, не бесновались, а просто встали со своих мест и молча — я понимаю так, что сердцем — выслушали сообщение.

Казалось бы: начальник штаба, мотоциклист, «РВС», операция «Белая лилия» — игра, искусственно романтизированная. Однако у меня от этой «игры» до сих пор душа болит, хотя я давно не ребенок.

Итак, маршрутный лист был готов. Военрук уже выдал саперные лопаты, мне досталась наточенная, как для бритья, черт бы ее побрал.

В классе, в котором мы собирались, было шумно и холодно: что-то случилось с котельной, печь перекладывали, и школа еще не отапливалась. Ващенко, от всего отрешенная, сидела за столом, сочиняя первую запись в дневнике. Она была, как и все эрвээсы, в форме с погонами, при галстуке, в шинели, накинутой на плечи. Пришел директор Карпович и, смутившись, положил перед нею отпечатанный на машинке текст. Ващенко мельком глянула, улыбнулась, поставила подпись, и Карпович тихо сказал: «Ну вот, с формальностями покончено». Позже мне стало известно, что это был документ, возлагавший на Ващенко персональную ответственность за наши жизни. Было восемь утра, кто-то крикнул: «Валентина Ивановна, автобус!», и Ващенко скомандовала: «Сели!» Мы тут же подчинились, замерли и несколько секунд смотрели мимо друг друга. Она встала первая, и с этого момента все мои мысли, опережая события, помчались туда, где лежал в земле самолет, а в самолете — мы в этом не сомневались — останки знаменитой летчицы Лили Литвяк. Мои мысли ушли вперед, и всю дорогу до Мариновки — а это пятьдесят километров — я думал о том мгновении, когда наши лопаты снимут первый слой земли, и мы увидим… Я не знал, что мы увидим, мне было даже страшно предполагать, но мое сознание приковалось к этому желанному и совершенно непереносимому в воображении мигу.

Ребята пели в автобусе песни. Одна была собственного сочинения, потом мне записали ее слова:

Я слушал, механически воспринимая только мотив и задушевность исполнения, но позже мне дано было остро осознать смысл этих слов.

В Мариновке мы начали с того, что возложили цветы к обелиску на могиле Саши Егорова и Алеши Катушева, потом бросили вещи в классе, приготовленном для ночлега, и пошли в школьную столовую. Есть никому не хотелось, но обед входил в атрибутику походной жизни, и отказаться от него было труднее, чем согласиться. Дружно мы принялись за щи, перловую кашу и чай, а потом в пять минут перемыли посуду и расставили по своим местам стулья.

В разгар обеда подъехал на «чизетте» наш связной. Его звали Васей Авдюшкиным, он работал фрезеровщиком на местном заводе. Войдя в столовую, Вася снял шлем и с порога сказал: «Приятного аппетита!» — «Спасибо!» — ответили мы. «Перловка? Порядок! Съедобна?» Мы засмеялись и сказали: «Съедобна!» — «А сливы все любят?» — спросил вдруг Вася. «Все!» — с ним было удобно разговаривать хором. Вскоре нам стало ясно, что Вася создан специально для того, чтобы собирать, доставать, выяснять, в общем — организовывать. Последним сев за стол, он первым поднялся и тут же укатил на «чизетте» за сливами, о которых успел договориться с какой-то теткой Дарьей, причем «без денег, за так — брать?» — «Брать!» Кроме того, он должен был заехать по дороге в правление колхоза, чтобы «пощупать их на предмет бульдозера», а после этого на хутор Красная Заря, найти там свидетеля по фамилии Сагур и привезти его на место.

Вася исчез, и пришел конец нашей выдержке. Мы сразу заторопились, оставили на кухне двух дежурных, схватили лопаты и двинулись в путь. Семь километров показались нам семью тысячами, тем более что мы останавливались и минут десять стояли там, где летом были раскопки: надеялись найти самолет Лили Литвяк, но оказался штурмовик, а Лиля погибла на истребителе.

Наконец мы увидели вдали, на пологом склоне холма, бульдозер, а рядом с ним людей и Васин мотоцикл. Последние сто метров никто не шел. Мы бежали. Развернутым строем, с лопатами наперевес. Мы добежали до места, где должен был стоять щит, оставленный эрвээсами еще с лета: «Внимание! Не пахать! Здесь будут раскопки самолета!» Но щита не было: все перепахали и засеяли. Подошла Ващенко, поздоровалась за руку с Сагуром, потом с бульдозеристом, которого звали Виктором, и спросила: «Щит-то где?» — «А кто его знает?» — ответил бульдозерист. «Да ладно, — сказал Сагур, — сейчас вспомню».

Он отошел метров на десять в сторону и лет на тридцать пять назад, в глубину своей памяти. Огляделся там, примерился и твердо показал себе под ноги: «Вот тут!» — «Сдается мне, — с сомнением произнесла Ващенко, — что летом вы не здесь показывали». — «Не должно быть!» — возразил Сагур, но все же задумался. Ребята тихо стояли вокруг, боясь даже шепотом порвать тонкую нить воспоминаний. Он поглядел еще раз на холм с металлической треногой на вершине: «Там были, значится, ихние окопы и блиндажи», — потом вниз, на глубокую балку: «А там наши, окопамшись», — перенесся взглядом на далекие крыши хутора: «А оттеда мы, пацаны, все и видели» — и, наконец, уже не для себя, а для нас громко сказал: «Он со стороны Мариновки падал, носом туда, а хвост его тут должон быть, Валентина Ивановна». — «Может, немецкий?» — робко предположил кто-то из ребят, на что Сагур пожал плечами и поскреб небритую щеку. Тут уж все посмотрели на Ващенко. Она встала рядом с Сагуром, несколько раз глубоко вздохнула-выдохнула и уверенно произнесла: «Наш!» Если бы немецкий, у нее начался бы сильный кашель, потекли бы из глаз слезы, потому что на немецкие самолеты, которых в этих местах тоже лежало предостаточно, у Валентины Ивановны непостижимым образом была аллергия.

Виктор развернул бульдозер, опустил нож и повел машину. Первый слой он снял прямо с пшеницей, спокойно и безжалостно, и эта жертва, на которую шел колхоз, прибавила значительности нашему делу. Он снял три метра по ширине ножа, а в глубину не более, чем на вершок, и все же кто-то из ребят, порывшись в отвале, крикнул: «Есть!» — и поднял над головой каску. Она была ржавая, странной формы, с вырванным у затылка куском. «От чехов, — сказал Сагур, приглядевшись, — они тут дивизией стояли»».

Война все еще лежала на самой поверхности земли.

Виктор прошелся раз, потом второй и третий, пока не довел полосу до десяти метров по фронту, и после этого пошел в глубину. Наши лопаты бездарно хранились «в чехлах», а яма уже была в полметра. И ничего, кроме множества пустых гильз, осколков противотанковых гранат и сплющенных пуль. «Пехота! — сказал Сагур. — Ее слой». Потом яма стала в метр глубиной — и опять ничего. В полтора метра — никаких признаков самолета. Сагур нервничал, чесал щеку: неужто ошибся? Левее взять? Или, может, правее? Мы понимали его: не только маленький Як, двухмоторная «Пешка» в этих просторах — и та, что иголочка в стоге сена.

И вдруг земля под ногами будто бы вздрогнула: нож бульдозера ударил с ходу во что-то прочно сидящее в глубине. Виктор дал тормоз и высунулся из кабины. Ващенко сказала ему удивительно спокойным голосом: «Один слой, но аккуратно». Мы все вокруг стоящие невольно сделали по шагу назад. Скулы у Виктора напряглись, он оттянул задним ходом бульдозер, на всякий случай приоткрыл дверцу кабины, опустил нож и пошел. Еще один сильный удар привел в действие Сагура. «Здеся! — закричал он, прыгая в яму. — Всё, Витя, вира!» И мы, сколько нас было, кинулись за ним.

Из земли торчал изогнутый ствол авиационной пушки.

С ума сойти!

Не знаю и не хочу гадать, что испытали в этот момент ребята. Я же, глядя на мертвый кусок металла, ощутил вдруг его одушевленность. Не холодность, не ржавость, не молчаливость, свойственную железу, а именно одушевленность, способность заговорить. И более всего меня поразил снаряд, чудом сохранившийся в стволе пушки: значит, пилот не успел выстрелить, он был убит в воздухе или ранен, а если ранен, то еще жил, о чем-то думал и на что-то надеялся, пока летел к земле, ставшей ему могилой… Вот так, глядя на кусок искореженного металла, я наполнялся образами, понятиями и болью далекого прошлого.

Вернул меня к реальности голос Ващенко: «Все из ямы! Немедленно все из ямы!» Она же, напротив, ринулась к пушке и закрыла ее собой, как амбразуру вражеского дота. Категоричность тона и решительность ее действий не оставляли сомнений, и все мы, в том числе даже Сагур, выбрались наверх. Она ворчала себе под нос, внимательно обследуя находку: «В тюрьму меня посадить захотели! Ишь, какие нашлись! Вон он, торчит! А рванет?!» Затем, не оборачиваясь, сказала: «Двое ко мне!» Мы, ближайшие, прыгнули в яму, нас оказалось больше, и Ващенко противным голосом повторила: «Я же сказала — двое!» Не помню, кто там из ребят был, но мы переглянулись, и всем почему-то стало ясно, что вылезать нужно мне. Я вылез с ощущением жгучей несправедливости, но и с пониманием того, что остальных не вытащить даже трактором. Сжираемые завистью, мы наблюдали сверху, как ребята осторожно обкапывают пушку саперными лопатами. Обкопав, они полностью вытянули находку из земли и подали нам. Мы приняли ее с Сагуром как драгоценную ношу и отнесли метров на тридцать в сторону. Там и лежала пушка до нашего ухода, прикрытая, словно живое существо, моей телогрейкой.

Дальше мы работали только лопатами, соблюдая все правила безопасности. Правда, к трем часам дня, как и обещал, приехал на «газике» райвоенком майор Котляров. Он сказал Ващенко, желая ее успокоить, что территория подверглась дополнительной проверке саперами, не говоря уже о том, что («вы, конечно, и без меня это знаете») самолеты, падая, непременно взрываются, и потому все, что могло рвануть, сдетонировало. «А не все!» — ехидно произнесла Ващенко и повела майора к пушке. Он обалдело посмотрел на уцелевший снаряд, почесал затылок и, не теряя достоинства, сказал: «Бывает, конечно».

К пяти часам дня мы достигли трехметровой глубины. Копали молча в разных местах ямы, но когда раздавался крик «Есть!», к находке бросались все. Мы передавали ее из рук в руки, тут же скребли, оттирали, мыли, надеясь обнаружить какие-нибудь цифры или буквы. Глаза у нас горели, и дыхание становилось прерывистым.

Мы искали Лилю Литвяк, и я заранее знал, что ребята обрадуются, найдя ее останки. Обрадуются? — какое неподходящее к моменту слово, как странно оно звучит. Почему не огорчатся? Нет ли здесь путаницы, не допускаем ли мы смещений? В какой-то момент я бросил копать и стал смотреть на них. Они работали с нескрываемой радостью, но я отметил про себя: не с той легкомысленно-алчной, с которой, наверно, копают золотые клады, и не с той поддельной, с которой в эти клады играют, а с радостью горькой, печальной, отравленной. Мне показалось даже, что именно сейчас они постигают истинную глубину чувств, одновременно страдая по поводу гибели летчицы и ликуя по поводу того, что ищут ее.

К концу дня мы были не одиноки: из хутора Красная Заря пришли «первые ласточки» — дети. Целая стайка мальчишек, по пять-шесть лет каждому, а во главе — совсем крохотная девочка в расклешенных брючках, в расстегнутой модной куртке на «молнии» и с пшеничной челкой, висящей из-под косынки. Она вела себя независимо, на мальчишек не глядела, но куда бы она ни шла, через минуту вся стайка перебегала туда же. Первым их желанием и, вероятно, естественным было «стырить» патроны из кучи, собранной нами. Когда же Ващенко не погнала их, а деловым тоном попросила помочь, девчонка первой нашла в отвале патрон, положила в общую кучу, и вся стайка занялась работой. Я спросил девочку, оказавшись рядом с ней: «Тебя как зовут-то?» Она склонила голову, открыла беззубый рот и нараспев произнесла: «Ли-и-ина, а фто?»

Потом наверху появились взрослые. В основном старики и старухи. Молчаливые, в темных одеждах, с непроницаемыми лицами, они возникали на краю ямы в минуты наивысшего напряжения, будто кто-то сообщал им по телеграфу, что мы нашли что-то значительное, и долго стояли, не меняя поз. Без слов, без улыбок, уставившись в одну точку. Я сказал Сагуру: «Тридцать лет не копали, а теперь пришли». Он заметил спокойно: «А что нам, копать больше нечего?» — «Чего ж тогда пришли?» — «А кто их знает? Должно, память привела». Я снизу смотрел в немигающие глаза стариков и старух, но что там творилось в их головах, какие пласты воспоминаний поднимались со дна их истерзанной молодости — не знаю.

В какой-то момент я вдруг почувствовал, что моя саперная лопата, черт бы ее побрал, миновав твердый слой, вошла, как в масло, во что-то мягкое и, может быть, даже хрупкое. Холодный пот выступил на лбу, я просто оцепенел от предчувствия. Ващенко, заметив мое состояние, довольно бесцеремонно отодвинула меня в сторону, руками разгребла землю, и я увидел нечто круглое, аккуратное и, увы, поврежденное моей острой лопатой. И даже не понял, а каким-то чутьем угадал, что в руках у Ващенко — череп! Теплого серого цвета! Все вокруг замерли. Наверху тут же появились старухи. Никто не сказал в мой адрес ни одного осуждающего слова, но я чувствовал себя так, будто еще раз убил убитое.

По размерам череп был явно не мужской. То ли детский, то ли женский. И сразу пошли кости, мы вынимали их из земли руками и бережно складывали в подол к Валентине Ивановне. По всей вероятности, мы наткнулись на кабину пилота. «Молите бога, — сказала Ващенко, — чтобы было поменьше брони и побольше фанеры». Она сказала так потому, что Як в отличие от штурмовика делался из труб и перкали, его лонжерон, по выражению Ващенко, был из «сплошного бревна». Но, как на грех, все чаще стали попадаться куски броневой стали. Когда же мы выкопали редуктор с какой-то «елочкой», а не с «лесенкой» (в чем я совершенно не разбирался), они расценили это как безусловный признак штурмовика. И огорчились: не Лиля! Но тут же подвергли свой вывод сомнению: а женский череп?!

Близились сумерки. Мы кончили работу без команды, постепенно угаснув, как сам собой догоревший костер. Потом двое взяли на плечи пушку, Валентина Ивановна завернула в марлю останки пилота, и мы поплелись в Мариновку. Нас мучил вопрос, оставшийся без отпета: Лиля или не Лиля? А если не она, то кто?

Через несколько часов, плотно поужинав, они танцевали. Под две гитары. В пустом классе. До одиннадцати вечера. Меня поразила даже не столько быстрота этого перехода от возвышенного к земному, даже не столько его внешняя безболезненность, сколько энергия, в таком избытке сидящая в них. «Пускай перебесятся», — сказала Ващенко добродушно, лучше меня разбираясь в девятиклассниках. Мы остались с ней в учительской и слышали, как ребята сдвигают парты, хохочут, бренчат на гитарах.

Был момент, когда они вдруг утихли, и я пошел в класс посмотреть, что происходит. Они сидели верхом на партах и ели сливы, привезенные Васей. Сливы, кстати, были странного белесого цвета, будто покрытые пыльцой, но очень сладкие, я тоже потом попробовал. Они ели сливы и молча, глазами тихими, затуманенными смотрели на доску, где мелом были написаны кем-то стихи. Я глянул и обомлел:

Поди в них разберись.

Ночью, когда все спали, я услышал громкое астматическое дыхание. Поднялся, вышел в коридор. В учительской горел свет. На мой осторожный стук костяшками пальцев Ващенко сказала: «Можно». Она сидела за письменным столом все в той же шинели, накинутой на плечи. Глаза воспаленные, кончики ногтей с синевой, губы белые. «У вас нет валокордина? — спросила она. — Надо же, весь выдула. Но уговор: им ни слова». Под утро, часов в пять, послышались легкие гитарные аккорды. Стало быть, и они проснулись. День Ващенко кончался и начинался валокордином, их — гитарой.

Каждому свое.

В воскресенье вечером, закончив раскопки, мы погрузились в автобус, пришедший за нами из города, и покинули Мариновку. На прощание заехали в поле. Там преданно ждал нас бульдозерист Виктор. Тут же появилась стайка мальчишек, возглавляемая Линой. Девочка кинулась к нам и отдала кусок перкали с заклепками, маленький тросик и часть кольца от парашюта. «Ну что, загортать?» — сказал Виктор. С тупой грустью мы смотрели, как он разворачивает бульдозер и засыпает яму, глубина которой, чтобы не соврать, была не менее пяти метров.

Ну и напахали мы за трое суток!

Шофер нетерпеливо погудел, и мы двинулись дальше. Впереди на мотоцикле ехал Вася, а по бокам автобуса еще долго бежали мальчишки со своей предводительницей.

Мы увозили пушку с уцелевшим снарядом, часть лопасти, редуктор, храповик («Удивительно, — сказала одна девочка, — у третьего самолета подряд совершенно одинаково отрываются храповики!»), множество мелких деталей и останки неизвестного летчика. Но у нас была надежда, что он не будет вечно неизвестным, потому что нам удалось найти кусок обшивки, на котором стояло странное сочетание: Д2911. Теперь надо было набираться терпения, пока работники архива Министерства обороны СССР, получив от нас запрос, установят по этим данным номер самолета, фамилию летчика и его довоенный адрес. После этого эрвээсы начнут искать родственников и, если найдут, пригласят в город и вместе с ними торжественно похоронят останки. Появится еще одна могила с обелиском, утопающая в цветах. А в школьном музее — фотография совсем молодого человека в гражданской или военной одежде, блондина или брюнета, улыбающегося или серьезного, в ту пору еще не подозревавшего, что под стеклом в школьном музее будут лежать его последние письма с фронта, школьный дневник с пятерками или тройками, портрет невесты, перечень оставшихся без него орденов, воспоминания однополчан о последнем дне его короткой и героической жизни. Чьи-то глаза будут глядеть на все это, одновременно трогательное, жестокое и возвышенное, какие-то мысли будут шевелиться в стриженых или нестриженых затылках, и это будет означать, что «никто не забыт и ничто не забыто» — ни летчик, погибший в небе Донбасса, ни школьник, откопавший его в поле у села Мариновки, ни первоклашка, застывший перед фотографией с непокрытой головой. Никто из них не должен быть забыт, если мы думаем о прошлом, в котором наше будущее.

Мы возвращались домой — в маленький шахтерский город, наивно и прекрасно названный Красным Лучом. В автобусе было поразительно тихо. Ващенко шепнула мне, что наблюдает одну и ту же картину вот уже несколько лет: туда они едут громкие и распахнутые, а назад — притихшие и застегнутые. Я еще плохо знал ребят и совсем ничего не знал об их учительнице. Однако дни, прожитые и пережитые вместе с ними, дали мне возможность понять главное: за буквами «РВС» скрывается нечто большее, чем «разведчики военной славы». За этими буквами — десять лет жизни, наполненных делом, к которому я всего лишь прикоснулся, но в полной мере ощутил его святость.

Я понимал, что участием в раскопках не заканчивается, а только начинается моя журналистская работа, и стал размышлять, прикидывать — когда, с кем и о чем разговаривать. Но по обе стороны дороги, то совсем близко к ней, то на горизонте, появились терриконы, монументальные, как пирамида Хеопса. В них было что-то от вечности и столь созвучное нашим раскопкам, что я, завороженный их видом, почувствовал: ни думать, ни говорить о бренном не могу.

Должен пройти какой-то срок.

Помолчим.

«РВС»

Мы привыкли к тому, что газетная слава нередко опережает результат, как аванс опережает работу. В данном случае выйдет иначе, хотя успехи отряда «РВС» в некотором роде уникальны. Ключ к ним заложен в самой истории создания отряда, а скромность школьников я объясняю тем, что они занимались делом, приносящим такой полноты удовлетворение, которое по природе своей не нуждается в авансировании.

Они занимались святым делом, и этим все сказано.

ЕСТЕСТВЕННОЕ НАЧАЛО. Более десяти лет назад, а если говорить точнее, то 1 сентября 1967 года, Валентина Ивановна Ващенко давала свой первый в жизни урок, и он пришелся на класс, в котором учились одни «розбышаки», что в переводе с украинского означает «разбойнички». День этот был одним из самых сложных в ее педагогической практике, хотя она и считает его одним из счастливых. Впрочем, не вижу здесь противоречий.

Итак, она шла по коридору, «не чуя пола под ногами», и видела издали, как из ее пятого класса выглядывают мальчишки и девчонки, толкаются, орут и гримасничают. В последний момент, угадав в ней учительницу, они с диким криком «идет!» исчезли, захлопнув перед ее носом дверь. Валентина Ивановна оглянулась по сторонам: ничего себе, хорошенькое начало. Вошла в класс. Тишина. Все на местах. Физиономии — ангельские.

Темы урока она уже не помнит. Что-то связанное с историей древнего мира. Да это и не существенно — ни для нее сегодня, ни, кстати сказать, для них тогда. Дети, как известно, воспринимают прежде всего манеры учителя, а уж потом суть его монолога. Так вот, рассмотрев «училку» и более или менее ее выслушав, они, вероятно, с трудом дождались паузы и задали первый вопрос, весьма приблизительно вытекающий из древней истории: «А вы воевали?»

Здесь я должен прервать рассказ, чтобы сделать важное отступление. Дело в том, что Красный Луч, в котором происходят описываемые события, перед началом войны набрал пятьдесят тысяч жителей, а к моменту освобождения едва насчитывал десять. Дорогая цена получилась за сегодняшний день. Многие отдали жизнь, сражаясь в составе двух шахтерских дивизий, держащих фронт на Миусе в течение 255 героических суток, а многие погибли в самом городе: подполье было предано в первые дни оккупации и полностью уничтожено. Истинной трагедией стал январь 1943 года: погибли более трех тысяч краснолучан, часть из которых живыми были сброшены фашистами в глубокий шурф «Богдана» — шахты, расположенной почти в центре города, ее террикон виден из любого окна. Когда наши вернулись, первым делом была восстановлена угледобыча: страна испытывала топливный голод. Но шахту «Богдан» тем не менее не тронули, сохранили в виде братской могилы, справедливо решив, что топливо для души не менее важно, чем топливо для промышленности. И вот прошли годы, сменились поколения, однако пережитое отцами и дедами как бы стало наследственным признаком, войдя вместе с генами в кровь детей, в том числе даже «розбышаков».

Валентине Ивановне было в сорок первом всего шесть лет, — учитывая момент, надо сказать, не «к счастью», а «к сожалению». Она жила в селе под Евпаторией, и первая бомбежка запомнилась ей, главным образом, потому, что с бахчи, расположенной на склоне холма, посыпались арбузы. Такое вот нелепое воспоминание. И все же вопрос «розбышаков» задел болевую точку ее биографии: хоть и ребенком, она успела хлебнуть из горькой чаши, прожив три полных года в немецкой оккупации.

Возможно, именно это обстоятельство в какой-то мере удовлетворило детей, и последовал второй вопрос, который свидетельствовал о некотором признании «новенькой» и в связи с этим о возвращении к теме урока: «А откуда вы знаете про древний мир?»

Тут уж была ее стихия, и Валентина Ивановна стала рассказывать о наскальных рисунках, гробницах, папирусах и прочих следах, которые находили потомки, путешествуя по миру и занимаясь раскопками. Говоря все это, она отдавала себе ясный отчет в том, что с помощью слов, может быть, и сладит с «розбышаками» один-два урока, а потом все равно держись.

И тогда случилось главное, во имя чего я так подробно говорю о первом уроке Валентины Ивановны: ее посетило предчувствие идеи. Не сама идея, а только предчувствие — я не зря осторожничаю в подборе выражений, потому что в тот день она ничего определенного еще не придумала, а всего лишь соединила в воображении древний мир, раскопки и путешествия, повышенный интерес ребят ко всему, что связано с минувшей войной, и собственную педагогическую задачу: любыми способами удержать «розбышаков». Получилась, разумеется, каша, но в ней «что-то было», что именно — неизвестно: контуры то ли какого-то конкретного мероприятия, то ли целой системы, способной более серьезно отразиться на воспитательном процессе.

Момент, надо сказать, был ключевой, если иметь в виду, что никаких инструкций Валентине Ивановне никто не давал и отчета от нее не требовал: последующие шаги ей предстояло делать или не делать, исходя исключительно из собственного желания. Она могла, вернувшись домой, сбегать в магазин, сварить обед, накормить мужа и сына Славика, потом сделать большую или маленькую постирушку, кое-что почитать или включить телевизор, а затем отдохнуть, чтобы завтра с новыми силами явиться в класс к «розбышакам». Как правильно понимает читатель, за такой поворот событии никто бы ее не упрекнул, тем более что школа располагала учителями с несравненно большим педагогическим опытом. Но она, покончив с домашними заботами, избрала другое продолжение, позволив себе втянуться в дело, в котором пока мало что смыслила. Почему она так поступила? Могу лишь догадываться, что ее собственная болевая точка на-ложилась на болевую точку детей, породив в душе нечто вроде восклицательного знака — отнюдь не синтаксического происхождения.

Но одно мне известно доподлинно: отряд родился без всякого насилия, а так же естественно, как вдох и выдох, потому что желание педагога соответствовало потребностям учеников. Скажу даже больше: интерес ребят чуть-чуть обгонял педагогическую необходимость, — я же подозреваю, что смещение границ между «надо» и «хочу», при котором «надо» становится на миллиметр больше, грозит формализмом, в зародыше убивающим живое.

ЛИЧНОСТЬ ОРГАНИЗАТОРА. Итак, вернувшись домой, Валентина Ивановна написала письмо Юрию Забаре, с которым училась в пединституте. Знакомство их, правда, было шапочное, но Забара распределился в один из политотделов Московского военного округа, работал там «по комсомолу» и, как выразилась Валентина Ивановна, «был ближе ко всему, от чего я была далека». Далека-то далека, зато обладала, скажу попутно, редким качеством: не стеснялась задавать вопросы, для педагога в какой-то степени уничижительные. «Юрий, — примерно так написала она, — что мне делать, если дети без царя в голове?»

Забара, представьте, ответил, причем немедленно, — ей в этом смысле здорово повезло: «Валентина, сходи с ними в поход». Я покривил бы душой, если бы сказал, что он открыл ей Америку. Но, кроме элементарного совета, Забара не поленился вложить в конверт листовку с обращением И. Н. Кожедуба к школьникам страны (движение следопытов в ту пору только разворачивалось) и сделал приписку такого содержания: «Займись гвардейским авиаполком, которым командовал Герой Советского Союза Л. Л. Шестаков, он родом из Авдеевки, а Авдеевка, ты же знаешь, в ста километрах от Красного Луча». Зацепка, прямо скажем, искусственная, ею бы логичнее воспользоваться школьникам из Авдеевки, имей они собственную Валентину Ивановну, но точный адрес стимулировал к действию.

В поход? Хорошо, в поход. Толковыми советами она пользовалась, как под наркозом, безропотно. Уговорила родителей, поставила в известность директора школы, который не забыл предупредить ее об ответственности, а потом избрала нетрудный маршрут — в район города Антрацит, двенадцать километров в одну сторону. И пошла. Без особых приключений они добрались до места, обнаружили там высотку, на высотке — шпиль, и цель родилась сама собой: класс, разбитый на группы, прямой атакой «взял» высоту, а достигшие ее первыми унесли с собой «приз Кожедуба». Получилась обыкновенная игра, не будем преувеличивать. Тем более что бедную высоту, как выяснилось, регулярно «брали» окружающие школы и даже взрослое население, оставляя вещественные следы непременных «побед»: обрывки бумаги, консервные банки и пустые пачки от папирос. Впрочем, «розбышаки» Валентины Ивановны все же ухитрились найти в старых окопах, исхоженных вдоль и поперек, патроны и пробитую немецкую каску. Они вернулись домой с «трофеями», не потеряв ни одной пуговицы и не разбив ни одного носа, чему несказанно обрадовались родители.

А Валентина Ивановна? Во-первых, она ощутила в себе «педагогическое зерно», так как ей удалось превратить листовку, присланную Забарой и отпечатанную, вероятно, многотысячным тиражом, в вожделенный ребятами «приз Кожедуба». Во-вторых, чтобы быть судьей в соревновании, она, дав команду «Вперед!», забралась на высоту первой и убедилась, что может быть не сзади ребят и даже не рядом с ними, а чуть-чуть впереди. Наконец, в-третьих, разглядывая патроны и пробитую каску, она вдруг поняла, что «войны хватит на всех и на долгие годы», — стало быть, у отряда есть перспектива, ему жить не день и не месяц, и можно не торопясь заняться авиаполком. Не торопясь! — в первом же «пристрелочном» походе она, таким образом, наметила для себя тактику дальнейших действий.

Перед нами явственно вырисовывается фигура организатора.

Валентина Ивановна Ващенко — во всяком случае такая, какой ее знают сегодня в Красном Луче, — человек действия, подвижный и решительный. Подобной ее делает не физическая сила, а сила духа, я бы даже сказал, возвышенность души, потому что понятие «сила» в сочетании с Валентиной Ивановной звучит примерно так же, как если бы сказать «сила слабости». Мало того, что у нее «давление», и «сердце», и еще астма, и еще ноги, которые, распухнув, не лезут в сапоги, — она совершенно бесхитростна, во всех своих проявлениях натуральна, легко ранима и совершенно не защищена: обидеть ее ничего не стоит случайно оброненным словом, что, кажется, я сейчас и сделаю, сказав, что Валентина Ивановна — большой ребенок. Она может, взяв в руки толстый портфель, надев отрядную форму с погонами «РВС» и зеленый берет с кокардой, шагать впереди своего отряда по центральной улице города, не обращая внимания на иронические взгляды прохожих.

Разумеется, она чудачка, — проще простого сказать так, сделав ненужными все прочие объяснения возвышенности ее души, взмахом пера зачеркнув жизнь, которая вылепила из нее педагога. Между тем судьба Валентины Ивановны интересна и сама по себе.

У нее очень острая память: горящий советский танк; трупы девушек в матросской форме, лежащие в луже посередине села; моряки Черноморского флота, перевязанные грязными бинтами, босиком идущие по сельской улице; старик сосед, бросающий в них камнями (ухо́дите?! а кто защитит?!); мотор душегубки на ночных улицах родного села… — последнее время ей все чаще видятся во сне картины далекого, но, увы, до сих пор страшного детства. По этой, быть может, причине память о войне составила главный смысл ее нынешней жизни. Она верна прожитому и пережитому. Эта память о прошлом стала святой, причем до такой степени, что вызывает у нее желание говорить и думать «высоким стилем»: не погиб солдат, а пал смертью храбрых; не просто могилы, напоминающие о потерях, а «могилы — свидетели и судьбы, они не молчат, они обрывают сердца», как записала она в дневнике, побывав с отрядом в Хатыни. И еще одна запись в дневнике, относящаяся к 1974 году, совершенно элементарная, бытовая: «Сегодня мне исполнилось 39 лет, а Славику девятнадцать, над ним мирное небо…» Славик — сын. Он знает все ее недостатки и слабости, но зовет Валентину Ивановну на «вы»: уважение к матери превыше всего.

Она очень «ревучая». Подошла в Москве к могиле Неизвестного солдата, постояла минуту и разревелась навзрыд. Совершенно не переносит чужих слез, и если при ней кто-то начинает «моргать», она восклицает: «Люди, что же это вы со мной делаете!» — и плачет дуэтом. Говорит: «Нервы сдают, была я крепче».

Была! А сейчас? Вся ее работа с детьми — это постоянное напряжение, ощущение ответственности. Каждые экспедиционный отряд — это двадцать — двадцать пять человек, все из разных семей, разные характеры, и единственное, в чем дети одинаковы, так это в том, что они дети. Стало быть, как бы не упали в яму, не утонули в реке, не подорвались на противотанковой гранате, не пережили больше того, что им положено переживать, раскапывая безымянные могилы.

Валентина Ивановна умеет одновременно и есть, и читать, и копать землю, и говорить, и даже спать, при этом зорко видя, что делают «розбышаки». Часовой на круглосуточном посту.

Был однажды такой случай. Стояли лагерем на окраине села Мариновки, закончили раскопки и собрались домой. На прощание развели костер, в котором, кстати, решили сжечь свои «отходы». И вот ребята готовы в путь. Отряд выстроился на возвышенности, внизу был догорающий костер, ждали только, когда совсем догорит — и в дорогу. Вдруг Валентина Ивановна решила проверить, не оставил ли кто чего на месте стоянки, и стала медленно спускаться вниз — к костру. Она пошла, не заметив, что один мальчишка не просто побледнел, а даже закрыл глаза от ужаса: он единственный знал, что в костре лежат патроны, которые в любую секунду могут взорваться. А Валентина Ивановна, приближаясь к костру, изредка наклонялась и громко спрашивала: «Чья ложка? Чей носок?» Вот тут и рвануло. Она упала как подкошенная, ничего не понимая, почувствовав сильный удар в руку и предплечье. Ребята с насыпи кинулись к ней, первым подбежал тот самый мальчишка, но Валентина Ивановна, увидев брызнувшую кровь, приподнялась и громко крикнула: «Назад! Назад!» — но куда там, разве их остановишь. Ребята окружили Ващенко, увидели меловую бледность ее лица, окровавленную руку, раскиданные остатки костра. Немного позже в медпункте села фельдшер вынул из руки и предплечья Валентины Ивановны одиннадцать мелких осколков. И тогда подошел к ней тот самый мальчишка и сказал: «Валентина Ивановна, это я». — «Что я?» — «Я бросил патроны». — «Зачем?» — «Хотел знать, как рванет». — «Ты что, в кино не видел?» — «Там холостые…» Никакого «разбирательства» да еще с «выводами» она устраивать не стала, а в дневнике появилась такая запись:

Идеальный она человек или не идеальный? Право, не знаю. Какой уж есть. Самая яркая краска в ее портрете — любовь к ученикам, исступленная, всепонимающая, даже к тем, которых иначе, чем «тупоголовые» или «трудные», редко кто в школе и называет. А для нее они — «розбышаки», и в этом слове, как ни прислушивайся, ни злобы не услышишь, ни жалобы. Когда она заболевает, в ее классе не орут «ура» истошными голосами: отпускают ребят домой, а они в полном составе притопывают к Валентине Ивановне.

Совершенно беззащитная, когда дело касается лично ее, Валентина Ивановна становится жесткой и бескомпромиссной, обороняя детей от чьего-нибудь плохого отношения. Прежде, бывало, она с презрением относилась к мужчинам, произносящим при детях скверные слова. Теперь же кидалась на них тигрицей: «Не сметь! Дети!»

К сказанному я добавлю, чтобы не создавать у читателя впечатления перебора в положительных качествах Валентины Ивановны: какие-то достоинства были у нее изначально, какие-то обнаружились в процессе общения с детьми, а каких-то и вовсе не было, они родились наново. Она утратила, к примеру, излишнюю робость, которой отличалась прежде. Появилась у Валентины Ивановны сверхвнимательность, стала она наблюдательной, научилась анализировать собственные поступки — она говорит: «казниться», — чего раньше не делала, и бывали случаи, когда Валентина Ивановна извинялась перед детьми, причем публично, перед всем классом, и все из-за того, что доброты в ее характере всегда оказывалось больше, чем строгости, что и приводило к ошибкам. Кстати сказать, доброта и нежность к ребятам пополнились нынче ощущением родственности с ними. Это, вероятно, и есть истинная любовь к детям.

Как видит читатель, Валентина Ивановна сама менялась, общаясь с детьми, что можно считать закономерным: не секрет, что не только взрослые воспитывают детей, но и дети взрослых.

В личности организатора, в его искренности, неистовости, страсти, в умении начать дело и продолжать его, пока ходят ноги, работает голова и стучит сердце, заложен еще один ключ к пониманию причин успеха.

ФОРМА. Официально датой рождения отряда считается 25 ноября 1967 года: в тот день они в полном составе вышли на линию Миус-фронт, где когда-то стояли насмерть шахтерские дивизии. Вышли не для того, чтобы играть, а с целью более существенной: познакомиться на месте с героическим прошлым земляков.

Уходили с главной площади города, от памятника В. И. Ленину, в обстановке торжественной и громкой: были речи, напутствия ветеранов, сдача рапорта, барабанный бой и «смирно, равнение на знамя!» — стало быть, и знамя уже было, и отряд был одет в одинаковые зеленые буденовки и полупальто цвета хаки с погонами «РВС», — к тому времени, выходит, они и форму себе пошили, и придумали название отряду.

Атрибутика в детских организациях опережает дело, что, может быть, и правильно, если в меру.

Здесь мера, кажется, была соблюдена. Валентине Ивановне хватило педагогической мудрости и еще интуиции, чтобы не захлестнуться игровой формой в ущерб содержанию. Возьмите хотя бы относительно скромное название отряда: не «Эдельвейс» и не «Прометей», а «РВС» — разведчики военной славы. И еще пример: тогда же, в 1967 году, едва организовавшись, они решили «бороться, — как сказано в официальном документе, — за присвоение отряду имени Героя Советского Союза Л. Л. Шестакова», но позволили себе получить это имя лишь восемь лет спустя, в 1975 году.

Валентина Ивановна и тут не торопилась, исходя из того, что надо не только носить имя, но и ему соответствовать.

Мне остается сказать, что, создав отряд, они приняли в него всех желающих, сделав общешкольным, в том числе «розбышаков» Валентины Ивановны. В уставе «РВС» оговорили два непременных условия: согласие родителей и участие ребят в «трудовых десантах», поскольку все мероприятия отряда, проводимые по решению его штаба, финансировались за счет средств, заработанных эрвээсами. Стало быть, и устав у них был, как у «настоящих», и штаб, и, конечно же, командир отряда, и комиссар, и фирменные бланки, изготовленные типографским способом, и даже собственная ячейка на главпочтамте.

ДЕЛО. И все же не будет ошибочным полагать, что второе рождение отряда, которое я назвал бы истинным, состоялось летом 1971 года, когда ребята впервые взяли в руки лопаты и сняли первый слой земли. Это было настоящее дело, без которого желание детей, даже очень высокого накала, начало бы постепенно тлеть, а затем погасло бы, как гаснет костер, в который не подкладывают дрова.

Четыре года ушло у них, таким образом, на созревание, подробности которого я намеренно опускаю, поскольку ими сегодня мало кого удивишь: отряд вел интенсивную переписку с ветеранами войны, собирал документы, накапливал сведения, — иными словами, занимался деятельностью в значительной степени «бумажной». Говоря так, я вовсе не желаю эту деятельность принизить или представить бесполезной, но с высоты нынешних забот отряда она выглядит более иждивенческой, чем созидательной, и во всяком случае этапной.

Вспоминаю в связи с этим музей, созданный в одной московской школе. Ребята установили адреса оставшихся в живых ветеранов легендарного авиаполка, разослали им письма, получили в ответ фотографии, документы, воспоминания, подобрали соответствующую литературу — о полке достаточно много писалось и во время войны, и после, — уложили все это в отдельной комнате под стекло, наклеили на стенды, и вот вам, пожалуйста, — музей. А на одной из встреч с ветеранами заслуженный летчик, Герой Советского Союза, спросил: «Дорогие поисковики и разведчики, вы просили меня рассказать вам «что-нибудь интересное», помочь в создании музея, прислать вам материалы, сообщить «что-то важное», — я все это сделал. Но скажите, пожалуйста, а что вы сами делаете?» В зале наступила, говорят, недоуменная тишина, «разведчики» потупили взоры. Ветеран же, улыбаясь, весьма доброжелательным тоном продолжал: я, мол, советую вам, дорогие товарищи, выйти из школьных блиндажей, где вы окопались среди документов, и повести крупное наступление, но не с помощью бумаг, а с помощью реальных дел.

Мы часто говорим о деловитости, но не менее часто принимаем за деловитость суетность, видимость дела, способность пользоваться атрибутикой «делового человека»: вести точный учет исходящих и входящих писем, не опаздывать, знать расписание забот на завтра и послезавтра, кратко высказываться, заседать, ставить вопросы, вовремя обзванивать нужных людей и так далее. Но все это пока еще не дело, а всего лишь видимость, поскольку надо бы уточнить, что за письма входящие и исходящие, куда не надо опаздывать, чему посвящены заседания и во имя чего исхожены километры или сделаны телефонные звонки. Иначе говоря, в основе деловитости должно лежать д е л о, и непременно полезное, общественно значимое, не пустое, а критерием деловитости должен быть р е з у л ь т а т — не количество разосланных писем и проведенных заседаний. Результат! — и не что иное.

Поворот к настоящему делу произошел у эрвээсов не случайно, они уже были готовы к нему, понадобился первый толчок, и он оказался такой эмоциональной силы, что ребята до сих пор не могут опомниться. А было так. В Москве в Музее Вооруженных Сил, куда отряд приехал на экскурсию, ребята вдруг заметили в конференц-зале человека в генеральской форме и тут же его узнали: Кожедуб! Узнав, немедленно онемели, замерли, «не отличишь от экспонатов», сказала Валентина Ивановна. Она же сама не сдрейфила и подошла, увлекая за собой детей. Весь разговор длился всего три минуты и в памяти знаменитого летчика вряд ли сохранился: «Откуда будете?» — спросил Кожедуб. «Из Донбасса». — «Там много наших полегло. У вас есть материалы о летчиках?» — «Пока еще мало». — «Зря, — жестко сказал Кожедуб и произнес затем фразу, поразившую ребят трагической правдой и простотой: — У летчиков нет могил». В его глазах, по воспоминаниям Валентины Ивановны, появилась тоска, и он сразу потерял интерес к беседе.

У летчиков действительно нет могил… В 1943 году в небе Донбасса воевала Восьмая воздушная армия. В ее составе был 69-й полк, впоследствии ставший гвардейским. Он один дал стране двадцать пять Героев Советского Союза, в том числе четырех — дважды. Это были летчики отчаянной храбрости и завидного мужества, но соотношение с немцами в ту пору было один против двенадцати. И фашисты гибли, но и костями советских летчиков усеян Миус: в то лето наши штурмом брали Саур-Могилу. За неделю боев теряли полки, и писари привозили в штаб армии их знамена.

У летчиков нет могил. Они лежат не в гробах, украшенных венками, а в исковерканных кабинах боевых машин, безымянно и одиноко, и если есть цветы над их головами, то только те, что слепо дарит им природа. Домой этим летчикам посылали не похоронки, а извещения о том, что они пропали без вести, потому что редко кто из товарищей в пылу сражения успевал заметить, куда упал самолет, и удостоверить факт гибели. Архивы до сих пор хранят фамилии не вернувшихся на базу: младший лейтенант Юрий Гаврилюк, лейтенант Дмитрий Чупринский, младший лейтенант Лилия Литвяк, младший лейтенант Валерий Аввакумов — десятки фамилий, имен: Павел, Григорий, вновь Павел, Иван, Семен, опять Григорий, и Георгий, и Валентин, Василий, Тамара, Нина, Сергей, Вениамин… Прошло тридцать с лишним лет с того момента, когда они не вернулись, я не вернутся уж теперь никогда, но даже сегодня нельзя сказать, что они погибли смертью храбрых. «Пропали без вести». Какая несправедливость!

И тем она острее воспринималась Валентиной Ивановной, что была исправима. Человеческая память хранила множество данных: там, за околицей села, упал когда-то самолет, и там — за оврагом, и на опушке леса, и у дороги, и на склоне холма… Выросли дети, видевшие гибнущие самолеты, думала Валентина Ивановна, изменилась земля, поля вспаханы и засеяны, построены здания над прахом погибших, и бани, и школы, и скотные дворы, и просто выросли деревья, и под всем этим лежат Валентины, Лилии, Павлы, Сергеи, которые, кажется, слышат и знают, что никто их не ищет, ничья рука к ним не добирается, ничье сердце при этом не трепещет.

После той памятной встречи с Кожедубом круто изменилась методика поиска, потому что изменился смысл существования «РВС». Первый экспедиционный отряд в составе десяти школьников и девяти школьниц вышел на раскопки самолета, упавшего, по словам местных жителей, недалеко от дороги. Ребята прошли строем по главной улице Мариновки с развернутым знаменем и под грохот барабана, но самой отличительной чертой их были теперь лопаты и засученные рукава рубашек. А вечером, когда они, усталые, возвращались в походный лагерь, местные жители стояли вдоль улицы и смотрели на них задумчивыми глазами. Какие-то женщины, охнув, вдруг кинулись по домам, а потом догнали отряд, пытаясь сунуть ребятам пирожки и фрукты.

Ничего они в то первое лето 1971 года не нашли — сказалась неопытность. Но так ли уж «ничего» они не нашли, если не только растревожили сердца посторонних людей, но и разбудили собственные?

ПАМЯТЬ

Операция «Белая лилия», одна из самых ярких и драматических в истории «РВС», имеет начало и продолжение, но не имеет конца. Я расскажу обо всем по порядку, а к читателю обращусь с единственной просьбой: набраться терпения, которое, надеюсь, будет вознаграждено.

Итак, в 1967 году Валентина Ивановна получила письмо от Юрия Забары, в котором он, среди прочего, советовал ей заняться Восьмой воздушной армией. Уже в этом первом письме содержалось упоминание о Лиле Литвяк, двадцатилетней летчице, «воевавшей, — написал Забара, — не хуже мужчин, если не лучше».

Тогда же Центральное телевидение показало по первой программе документальный фильм, увиденный многими эрвээсами. Фильм заканчивался тем, что в небе исчезал, превращаясь в точку, истребитель, а голос диктора сопровождал кадры такими словами: «Лиля Литвяк сбила двенадцать вражеских самолетов — больше, чем кто-либо из женщин в мире».

Потом пошли письма от ветеранов Восьмой воздушной армии, связь с которыми школьники установили довольно быстро. Гордиться ветеранам было чем: Восьмая воздушная прошла славный боевой путь. И тем не менее почти в каждом письме хоть несколько строк, но посвящались Лиле Литвяк — забыть ее никому дано не было. А бывший механик летчицы Инна Владимировна Паспортникова с нескрываемой тоской написала ребятам, что «уж кому-кому, а Лиле, всеобщей любимице, надо было по справедливости остаться в живых».

Наконец, эрвээсы без особого труда обнаружили следы героической девушки, зафиксированные во время войны журналистами: в 1941 году фотографию Литвяк у ее самолета напечатала «Красная звезда» — Лиля на ней в шлеме, в комбинезоне; в 1943-м — «Огонек», тут уже все увидели, как поразительно красива эта летчица, напоминающая популярную в то время киноактрису Валентину Серову. А 1 апреля 1943 года Литвяк побывала на «четверге» в «Комсомольской правде», ребята нашли пригласительный билет, отпечатанный типографским способом:

Ровно через четыре месяца, буквально день в день — 1 августа 1943 года — Лиля Литвяк пропала без вести. «Комсомолка», как бы отдавая последний долг знакомой летчице, напечатала большую статью под названием «Лилия». Она начиналась словами:

Но памятника народ не воздвиг, потому что никто не знал, где могила девушки. Из официального донесения, датированного тем же первым августа, следовало, что «командир звена гв. мл. л-т Литвяк Лилия Владимировна не вернулась на свой аэродром после выполнения боевого задания по прикрытию войск. Экипажи во время воздушного боя видели падение одного Як-1, 4—5 км северо-восточнее от Мариновки». Штабной офицер, писавший донесение, закончил его словами: «Очевидно, погибла».

В полку, по воспоминаниям ветеранов, был траур. Летчики ходили, «как чумные», отказались от обеда и ужина, на ЗИСе приехал командир дивизии генерал Сиднев, ядовито сказал комэску Дамнину, чуть-чуть заикаясь: «К-какие ж вы мужчины, Д-дамнин, если одну девчонку не смогли у-уберечь!» — и отменил в тот день вылеты: в таком состоянии пилоты могли натворить бог знает что, им надо было прийти в себя. Горевала вся армия, в ней не было человека, который не знал бы Лилю Литвяк или не слышал о храброй девушке, а уж обидно было прямо до слез: за неделю до рокового дня Лиля была представлена к званию Героя Советского Союза. Теперь, выходит, посмертно.

Однако чего на войне не бывает! Через каких-то два месяца гибель летчицы неожиданно получила иную окраску, это случилось благодаря пилоту, служившему в соседнем 85-м полку. Имя его назвать можно — Василий, а фамилию я скрою за буквой Б — читатель сейчас поймет, по какой причине. Он был сбит за несколько дней до Лили, попал в плен, но вскоре бежал и вновь оказался в родной части. Вернувшись, Василий Б. заявил, что видел Лилю Литвяк «живой и невредимой» в лагере для военнопленных, и будто бы она приехала в лагерь, а потом уехала из него на автомашине в сопровождении немецкого офицера.

Летчик этот, говорят, цел, кто-то из ветеранов случайно встретил его после войны, но ни эрвээсам, ни мне разыскать его не удалось, а без разговора с этим человеком я не могу, как хорошо понимает читатель, обнародовать его настоящее имя.

Так или иначе, а сведения, полученные от Василия Б., были разными людьми восприняты по-разному, но большинство этим сведениям не поверило: приказом командующего Восьмой воздушной армии от 3 сентября 1943 года Лиля была зачислена в список «Вечно живых» своего 73-го авиаполка. Тем не менее Василий Б. оформил свой рассказ официальной докладной, время было не из легких, а докладная на каком-то этапе пересеклась, вероятно, с наградными документами.

И получилось так, что осталась всеобщая любимица не только без могилы и памятника.

Боевые товарищи Лили, искренне переживающие потерю, не по штабам в ту пору ходили, а продолжали воевать, — кто может осудить их за это? Они в сердце носили память о летчице, дрались, сбивали фашистов, сами гибли, и никто из них не был сегодня уверен, что завтра вернется на базу. Мелькали в буднях войны дни и недели, месяцы и годы, а когда отгремел салют Победы, уцелевшие воины помянули, как положено, павших героев — и признанных, и непризнанных, таких тоже было немало, в том числе Лилю Литвяк. От докладной Василия Б. у них сохранился лишь привкус горечи.

Вот, собственно, и все, что было известно школьникам из города Красный Луч, когда они начинали операцию «Белая лилия». Замечу попутно, что если бы ребята ограничили свою следопытскую деятельность только сбором документов и воспоминаний, они на том бы и поставили точку, испытав к истории Лили Литвяк не более, чем взволнованный интерес. Так и мы с вами, читатель, располагая аналогичными данными, сделали бы приличествующую моменту паузу, а затем пошли бы дальше, оставив в душевном тылу когда-то потревоженную честь героической летчицы.

Стало быть, все дальнейшее мы с полным основанием можем воспринимать как подарок судьбы, если под «судьбой» будем иметь в виду Валентину Ивановну Ващенко.

Ход мыслей ее был таким: воздушный бой, из которого не вернулась Лилия Литвяк, судя по донесению, проходил над селом Мариновка. Не может быть, чтобы кто-то из жителей села или окрестных хуторов не заметил падения советского самолета. А если удастся хотя бы приблизительно определить место, куда упал истребитель, остальное будет зависеть от эрвээсов, вооруженных лопатами и горячим желанием воздать должное погибшей летчице.

В том, что Лили нет в живых, Ващенко не сомневалась: это подтвердили годы, минувшие с конца войны. Лиля, конечно же, погибла и тихо лежит где-то в донецкой земле, но эта печальная истина, утвердившаяся в сознании Валентины Ивановны, настойчиво толкала ее на поиск — нет, не вещественных доказательств гибели летчицы, которые и предъявлять-то сегодня некому и незачем, — на поиск самой Лили, чтобы сделать ей хорошую и мягкую могилу, поставить на могиле достойный памятник, принести к нему много цветов и сказать над прахом девушки только два слова, которые исчерпали бы все, что случилось с Лилей по нашей или не нашей вине: «спасибо» и «прости».

Летом 1971 года первый экспедиционный отряд в количестве двадцати человек отправился «пахать человеческую память» — другой задачи они перед собой в тот год не ставили. Сначала автобусом добрались до Мариновки, разбили на окраине села палаточный лагерь, обосновались, а потом, взвалив на плечи рюкзаки, тронулись дальше.

И вот сегодня, спустя несколько лет, я открываю толстую тетрадь, на обложке которой написано: «Протоколы опроса местных жителей». Записи сделаны ученическим почерком, скреплены для достоверности печатью сельсовета и подписями рассказчиков, главным образом женщин, и больше я ничего комментировать не буду — ни того, как говорили местные жители и что при этом переживали, ни того, как слушали дети и что при этом чувствовали, — я дам возможность читателю познакомиться с некоторыми документами, а все остальное доверю его собственному воображению.

Протокол опроса Ганиной Александры Ивановны (село Мариновка):

Протокол опроса Процай Пелагеи Фоминичны (хутор Сауровка):

Протокол опроса Демьянченко Марфы Ильиничны (село Григорьево):

Протокол опроса Закутней Анны Лаврентьевны (село Артемовка):

Отрывки из протоколов:

Как много мы знаем о войне, но как это, в сущности, мало, если сравнивать с тем, чего мы еще не знаем. Ребята искали Лилю Литвяк, но едва дотронулись до больной памяти людей — и полился поток воспоминаний. Обилие фактов было так неправдоподобно велико для этой крохотной территории, ограниченной десятком сел и хуторов, что даже непосвященному человеку становилось ясно: здесь были жестокие бои.

И действительно, летом 1943 года наши штурмом брали Саур-Могилу, трехсотметровую высоту, и перешли в наступление по всему Миусскому фронту. Солдаты вряд ли знали тогда, что это была отвлекающая операция, что самые главные события разворачивались на Курской дуге. Между тем «отвлекающая операция» означала, что надо демонстрировать намерения, которых в реальности не существует, и все это для того, чтобы приковать к себе как можно больше войск противника. Один солдат брал на себя взвод, один летчик — эскадрилью врага, потому и погибали они в неравном бою, потому и превращался героизм одиночек в массовый, а понятие «жертвовать собой» становилось не лозунгом, не призывом, а, можно сказать, необходимостью. Что же касается солдата, то воевал ли он на главном или отвлекающем направлении, он нигде не хотел умирать, он на любом направлении жаждал победы.

Я прерываю себя, чтобы сказать самое важное: все, что мною рассказано, я узнал, открыв толстую тетрадь «протоколов», и еще от детей, которые, в свою очередь, тоже не из военных мемуаров все это вычитали и не из художественной литературы — услышали от живых свидетелей, а что-то увидели и собственными глазами.

Пришла женщина, развернула носовой платок, а в платке — медальон, который она хранила все эти годы. В медальоне оказалась узенькая полоска бумаги со словами: «Джумат Болтаев, 1914 года рождения. Узбек. Красноармеец. Охунбабаевский сельсовет, колхоз имени Комсомола». «Мы его прямо на улице похоронили, у сельпо, — сказала женщина. — Да только вроде непохож он был на узбека, по обличью — как русский, но темный лицом…»

Потом явился в лагерь мальчишка, Коля Диковенко, и принес авиационную пушку, выкопанную им в поле, гильзы из боекомплекта этой пушки, котелок, детали пистолета и, что более всего поразило ребят, подошву от сапога — почти целую, не тронутую временем, с лунообразной металлической набойкой, на совесть прибитой еще до войны.

В один из дней похода библиотекарша из Мариновки привела ребят в огород к одной «тетке», как она выразилась. Привела и сказала: «Вот тут, под огурцами, лежит командир батальона. Его привез на подводе солдат. За село тогда шли бои, мы переходили из рук у руки, и солдат попросил нас: женщины, похороните комбата, я не хочу, чтобы он доставался немцам. А если я погибну, запомните: сам он из Миллерова, его зовут Иваном Петровичем Ножовым… или Ножкиным? Не записали, дуры, а память стала худая. Солдат уехал и не вернулся, а мы комбата похоронили, теперь вот тетка над ним огурцы растит для базара».

На этот раз удержать ребят Валентине Ивановне не удалось — и у нее, почувствовала, защемило сердце. Кинулись за лопатами и только разгребли землю — лежит! На плащ-палатке. Запас патронов к ТТ. Пуговицы от белья. Ложка с вилкой. Шелковый платок, пропитанный сухой кровью. Вдруг затошнило одного шестиклассника, закружилась у него голова, стал белым как полотно и уткнулся лицом в подол Валентины Ивановны. Никто не засмеялся вокруг, не заорал, не захихикал, лишь девочки показали глазами библиотекарше, и та сразу сообразила, взяла осторожно мальчика за плечо, отвела к колодцу, напоила водой, и парень снова вернулся на место раскопок. А там уже собрались старухи в черных платках и причитали: ах ты, сыночек, ах ты, родименький! — над останками неизвестного комбата.

Будет потом запрос в Миллерово, будет и ответ: «В списках мобилизованных Миллеровским военкоматом в период Отечественной войны И. П. Ножов, как и И. П. Ножкин, не значится». И будет новый запрос: «Убедительно просим вас еще раз проверить…» А затем в ожидании нового ответа они соорудят временный памятник комбату, перезахоронив его на другом месте.

Потом они узнают фамилии трех летчиков с «большого самолета», который врезался в колонну немецких автомашин: начнут раскопки на месте падения, вытащат из земли пушку, кусок планшета, но самое главное — часть самолета с номером, по которому установят, что это был бомбардировщик ближнего действия Пе-2. А потом разыщут генерала Лашина Михаила Афанасьевича, который служил в Восьмой воздушной армии, а жил, по счастью, совсем близко от эрвээсов — в Ворошиловграде. С его помощью и установят фамилии погибшего экипажа 135-го бомбардировочного авиаполка и назовут женщине и ее сыну Николаю тех, кого они хоронили: младшего лейтенанта Ивана Пашкова, младшего лейтенанта Петра Овчаренко, сержанта Ивана Сукманова.

Будут удачи и неудачи. Так и не сумеют они найти летчика, похороненного летом сорок третьего года на приусадебном участке колхозницы Никитиной: раскопки окажутся безрезультатными, потому что во время весенних половодий земля была, по-видимому, размыта, и вода унесла останки героя на дно оврага. Зато найдут ребята могилу летчика Г. Д. Долгирева, погибшего 28 августа 1943 года и похороненного местными жителями прямо на развилке дорог, в двух километрах севером восточнее Матвеева кургана, и перенесут останки с забытого и заброшенного места в братскую могилу № 17, где установят новый обелиск.

Потом они добудут групповой снимок летчиков и, проверяя свои предположения, покажут его Анне Лаврентьевне Закутней, на глазах которой самолет упал на немецкую батарею, — той самой женщине, которой до сих пор снится лицо расстрелянного летчика. И она, глянув на фото, заломит вдруг руки и закричит: «Ой, деточки, вот же он, вот!», и дрожащими пальцами укажет на командира Лилиного 73-го истребительного авиаполка Ивана Васильевича Голышева, действительно пропавшего без вести в июле сорок третьего года. Председатель сельсовета даст ребятам подводу, они посадят на телегу старуху и поедут на место гибели Голышева — к высокой круче, возле которой отыщут глубокую воронку, а в ней и вокруг нее — множество обломков самолета. Однако в тот год они не рискнут начинать раскопки, территория эта еще недостаточно хорошо будет обследована саперами, но через какое-то время эрвээсы вновь вернутся к высокой круче, а потом на могилу Ивана Васильевича приедет из Москвы Наташа Голышева — дочь командира полка.

В школьном музее появится сборник воспоминаний очевидцев трагедии шахты «Богдан», в шурфе которой погибли тысячи земляков, жителей Красного Луча. «Богдан не спит, его гнетут заботы, тревоги мира давят на виски…» — напишет поэт. В этом сборнике посетители музея прочтут и такие строки:

Они вскроют потом заброшенную могилу двух молодых лейтенантов, успевших перед смертью попить молочка, найдут их останки, с воинскими почестями перезахоронят в братскую могилу № 16 села Мариновка, а истлевшие документы отправят криминалистам в Ворошиловград в надежде на то, что удастся установить фамилии офицеров.

Будут и другие дела, необходимость которых и святость для всех очевидны.

Валентине Ивановне Ващенко выдадут на руки документ на официальном бланке с печатью, который она назовет «охранной грамотой»:

Потом к эрвээсам присоединятся другие следопыты — не только из других школ, но и из других городов: Авдеевки, Гомеля, Москвы. Решением бюро Краснолучского горкома комсомола будет создан объединенный отряд «Сокол-1» — как сказано в документе, «для организации совместного целенаправленного поиска».

Это, надо сказать, целая эпопея… Побывав однажды в Авдеевке у матери легендарного летчика Л. Л. Шестакова, эрвээсы обнаружат «следы» белорусских ребят, тоже посетивших Марию Ивановну: чайный сервиз, преподнесенный ей в подарок, две картины и красивый шелковый платок. Выяснится, что учащиеся Гомельского профтехучилища занимаются тем же авиаполком Шестакова, потому что в полку служил их земляк, дважды Герой Советского Союза Головачев. «Мы почувствовали, — скажет мне Ващенко, хотя как они почувствовали, останется для меня тайной, — что ребята из Гомеля неплохие, и затеяли с ними переписку».

Через год Валентина Ивановна пришлет в Гомель официальное приглашение, и однажды ночью на станции Дебальцево эрвээсы встретят пятнадцать белорусских ребят, приехавших с лопатами, с засученными рукавами, со страстным желанием «делать дело».

А Валентина Ивановна будет писать отчеты в горком комсомола и в гороно, начиная каждый словами: «В ходе операции «Белая лилия» нами установлено…»

Все это, повторяю, будет.

А пока что они молча стояли над огурцами, среди которых лежал комбат, слушали громкие голоса старух и о чем-то думали, о чем — я не знаю. Знаю только, что эти мысли никогда и ни при каких обстоятельствах не пойдут им во вред.

На двадцать шестые сутки первого похода, когда пришло время собираться в родной Красный Луч, карты отряда едва не перепутались…

Случилось так, что ребята, возвращаясь в свой палаточный лагерь, шли через Мариновку маршем, но были остановлены старушкой по имени Прасковья Стефановна Диковенко. Она вышла из хаты на улицу, вытащила с собой тридцатилитровый бидон с молоком и большую эмалированную кружку и стояла, поджидая отряд, с поднятой вверх рукой, как это делают люди в надежде остановить попутный транспорт. Ребята, конечно, затормозили, и Прасковья Стефановна сказала: «Давайте-ка, деточки, покушаем парного молочка». Деточки к таким подношениям привыкли, народ в Мариновке был щедрый и приветливый, угощал и варениками, и пирожками, и самодельным сыром, завернутым в вафельные полотенца, и попробуй обидеть кого отказом. К бидону быстро построилась очередь, и, когда все напились, Прасковья Стефановна вытерла обеими ладонями слезы со щек и вдруг сказала: «А вон там еще один самолет лежит». — «Где, бабушка?» — «А в огороде у Гусева».

Гусева дома не оказалось. Решили ждать и, пока ждали, спустились тропочкой вниз к реке, которая носила странное имя Вильхо́ва и имела не более трех шагов ширины. И только вышли на берег, сразу обнаружили вещественные доказательства: во-первых, самолетные шасси, наполовину ушедшие в ил, и, во-вторых, кусок крыла, торчащий из толстого дерева. Крыло попытались вытащить или хотя бы расшатать, но ничего из этого не получилось, оно буквально вросло в ствол дерева и, кроме того, частью тоже было засосано илом. Не иначе как самолет упал вовсе не в огород, а в реку.

Тут пришел Гусев, высокий сухощавый человек лет сорока. Увидев ребят, он ни капельки не удивился, правда, и не обрадовался, и не без гордости сказал, что самолет все же лежит у него в огороде. Что же касается шасси и крыла, то они оказались в Вильхо́ве по другой причине. Дело было, со слов Гусева, в августе сорок третьего, когда шли в Донбассе самые жестокие бои, а в Мариновке почти никого из местных жителей не осталось, село было под немцем. Как падал самолет, почему упал, в какой именно день и час, Гусеву известно не было. Когда же его семья вернулась в Мариновку, а произошло это сразу после освобождения села, в огороде была большая воронка, наполненная водой, в воде был самолет, а в самолете — летчики… «Летчики?! Прямо вот тут?! Мертвые?!» — «Ясное дело, не живые». — «Сколько их было?» — «Я не считал, — ответил Гусев. — Я тогда пацаном был, вроде вас, а самолет еще шандарахнуло, крыло вон куда унесло». — «А что было дальше, дяденька?» — «Что! А дальше голод был, вы разве в книжках не читали?» Иными словами, горе горем, война войной, хотел сказать этим Гусев, а надо было сажать огород. Отец пригнал откуда-то трактор, засыпал с его помощью воронку и засадил землю «чем бог послал», как выразился рассказчик. А шасси, чтоб не мешали, оттаранил к Вильхо́ве, и вот уже тридцать лет они валяются там без всякой надобности. «Можете взять, — сказал Гусев, — если вам нужно». — «Спасибо, дяденька, возьмем».

Копать решили сразу, не откладывая ни на секунду, пусть даже в темноте, и Валентина Ивановна перечить не стала, у нее у самой не хватало терпения. Ребята разбежались по соседним хатам в поисках лопат, а Гусев смотрел на их беготню, смотрел, а потом сказал: «Меня-то, что, даже спрашивать не хотите?» — «О чем, дяденька?» — «Так ведь не выйдет у вас ничего». — «Почему?» — «Да я не разрешу. Тут картопля растет». — «Ах, вы об этом, дяденька! Так мы вам заплатим!» — «Деньги в суп не положишь». — «Но там же летчики!» — «А ничего с ними до осени не случится. Сколько лет пролежали, еще полежат, чего это вам приспичило. Потом приходите, потом». — «У нас потом уроки, дяденька, мы в школе учимся!» — «А я тоже не бездельничаю…» — короче говоря, уперся Гусев, не драться же с ним, а долго уговаривать было нельзя, первая экспедиция близилась к завершению. И тогда забрали ребята шасси, увезли к себе в Красный Луч, отмыли там, очистили и поставили на красный бархат в школьном музее.

На следующий год, едва добравшись до Мариновки, они, конечно, кинулись к Гусеву, и только раскрыли рот, как Гусев сказал: «Не, хлопчики, не выйдет у вас дело». — «А теперь почему, дяденька?» — «У меня тут суданка посажена!» — бывают же такие люди, и это просто поразительно, что на огромной по просторам земле, на которую падали, погибая, неизвестные летчики, уготовила им слепая судьба в виде последнего пристанища именно эти квадратные метры, именно этот паскудный огород.

Дали знать в Красный Луч секретарю горкома партии. Он еще раньше был введен в курс дела, а потому немедленно сел за руль «Волги» и через час был в Мариновке. Во главе процессии Василий Петрович Рудов явился к Гусеву, тот мрачно выслушал его просьбу и доводы, и не то чтобы сдался, а нехотя уступил. «Ладно, — сказал, — валяйте, но за черту не заходить!» И нарисовал палкой круг. В тот же день, 3 июля 1972 года, первая лопата вошла в землю. Ходили ребята буквально по ниточке, чтобы не затоптать лишней суданки, работали по двое и в очередь, поскольку яма большего количества не допускала, а копали в ведерко. Как сказал Рудов, «была у них дисциплина и порядочность».

Не успели снять первый слой, как показались дюралевые обломки самолета и мощные куски брони. Довольно скоро нашли полную обойму с патронами, несколько изогнутых монет, ракетницу, от которой, в сущности, почти ничего не осталось, сильно деформированный и с окалиной пистолет в ржавой и обуглившейся кобуре — он, наверное, здорово горел, и номер его, на который все так рассчитывали, оплавился и был безвозвратно утрачен, — а под конец две расчески; расчески, кстати, вообще хорошо сохраняются, ребята убедились в этом позже, за многие годы раскопок. На глубине чуть более метра появилась густая желтая кашица. Она пахла болотом и керосином. Копать стало трудно, к тому же темнело, и Валентина Ивановна дала отбой. В ту ночь, как, впрочем, и во все последующие, пока шли раскопки, ребята долго с вечера не могли уснуть, но утром поднимались без будильника, до петухов.

Когда пришли к дому Гусева, увидели большую толпу, состоящую из детей и старух. Гусев никого из них от дома не гнал, но и не подпускал к яме, волнуясь за свою драгоценную суданку. Раскопки продолжили, и не прошло десяти минут, как подняли наверх обгоревший планшет. Все кинулись смотреть его содержимое, но там были только лохмотья и кусок квитанции на деньги, посланные, наверное, жене или родителям, однако огонь съел ровно столько, чтобы нельзя было установить, кому и куда. Потом, осторожно выбирая землю, обнаружили сразу два парашюта, довольно целых и крепких, но опаленных огнем и пожелтевших от времени. Валентина Ивановна поняла, что вслед за парашютами надо ждать кабину, и не ошиблась: даже сверху увидели полуистлевшее кресло пилота и его останки.

Ващенко сразу скомандовала ребятам вылезать, они подчинились, тем более, что одному из них стало плохо. Шестиклассники тут же перестали двигаться, замерли и заговорили шепотом, а старухи запричитали, и так громко, что Валентина Ивановна была вынуждена сделать им замечание. Потом она сама полезла в яму, и в этот момент из-под земли вдруг раздался звук — ш-ш-ш-ш-ш! — громкий и отчетливый, и такой зловещий, а, самое главное, такой живой в этом царстве немоты и смерти, что все растерялись, кроме Гусева, который прыгнул к Валентине Ивановне на подмогу, ай да Гусев, никто не ожидал от него такой прыти. Они вместе осторожно копнули лопатами там, откуда шел шип, звук сразу усилился, и стало ясно, что это не бомба и не снаряд, а газы, которые по вполне понятной причине скопились в земле, а теперь выходят на волю. Газы были ядовитые. Гусев сильно закашлялся и вылез из ямы, а Валентина Ивановна осталась и работала одна, пока звук не прекратился. Это продолжалось несколько часов и кончилось для нее печально: она отравилась — до язв в гортани, и необратимо повредила голосовые связки. С тех пор, вот уже восемь лет, она говорит громким шепотом, сипло, с напряжением — «голос у меня стал потерянный». Для учителя истории это форменная трагедия, и надо быть Валентиной Ивановной, чтобы так мужественно ее пережить да еще шутить при этом, говоря, что и прежде она никогда не повышала тон, разговаривая с детьми, таков ее принцип, и потому, в сущности, ничего страшного не случилось, так как ее «голосовые возможности пришли в соответствие с принципом, только и всего».

Итак, стало ясно, что в огороде упал штурмовик Ил-2, «черная смерть», как называли машину фашисты, «горбатый», как звали наши летчики, — стало быть, кроме пилота, должен быть в Иле стрелок-радист, и его останки действительно обнаружились за бронеспинкой на третий день раскопок.

Пилота звали Алексеем Катушевым, стрелка Александром Егоровым, первому в момент гибели было двадцать лет, второму на три года больше, — разумеется, в ту пору никто из ребят этого еще не знал, но читателю надо сказать это сейчас, именно в эту секунду, чтобы он почувствовал и не утратил живой связи раскопок с их смыслом и содержанием. Читателю именно теперь надо сообщить, что это был один из лучших экипажей 686-го штурмового авиаполка Восьмой воздушной армии, потому что Саша Егоров был отличным воздушным стрелком, успевшим повоевать под Москвой, и его не зря называли в полку «закаленным», а Алеша Катушев был отважным и добрым человеком и замечательным летчиком, не погибни он так рано, быть бы ему воздушным асом.

Если суммировать мнения о Катушеве, высказанные его боевыми товарищами в переписке с ребятами из «РВС», портрет получится просто на загляденье: красивый и жизнерадостный парень «с непременно белым подворотничком», как написал один из ветеранов, а в другом письме было еще лучше сказано: «От Алеши всегда веяло чистотой и спокойствием». Он был отчаянно смелым, постоянно рвался в бой, летал лихо и обожал летать и никогда не терялся в сложных ситуациях. И еще очень важно: его не покидало чувство юмора. Вот так однажды Катушева подбили под Сталинградом, когда он был еще истребителем, и Алеша, не дотянув до аэродрома, пошел на вынужденную. За ним тут же последовал, страхуя, Анатолий Чубаров, который и рассказал потом эту историю ребятам. Анатолий шел за Катушевым до самой земли и вдруг увидел, что при посадке машина Алексея перевернулась и ушла в снежный сугроб. «Неужто конец?» — подумал Чубаров и, не мешкая, сел рядом с Катушевым. И вот, представьте, когда Чубаров подбежал к подбитому самолету и с трудом добрался до кабины, чтобы вытаскивать Алексея «живым или мертвым», он, как в кошмарном сне, вдруг увидел, что Алеша, сидя вниз головой, сосет из банки сгущенное молоко! «Ты что, братец, с ума сошел?!» — «Да он, гад, — ответил Алексей, — еще банку пробил, не пропадать же добру!»

Погиб экипаж так. В Мариновке, в доме баптиста, находился немецкий штаб во главе с генералом — таковы были данные разведки. Группа штурмовиков вылетела 4 августа на задание, в том числе Катушев со своим стрелком, и они, пройдя на бреющем Мариновку, каким-то образом угадали дом баптиста. И пошли на разворот, чтобы начать атаку, хотя в воздух уже поднялись «мессеры» и стали бить зенитки. Первая атака ничего не дала, им помешал вражеский истребитель, которого Егорову все же удалось подцепить, и тот, дымя, ушел за горизонт. На втором заходе Алексей увидел слева еще один «мессершмитт», о чем доложил своим по радио, и тут же добавил, что с другой стороны его атакует второй, а Егоров почему-то замолчал и не стреляет. От первого «мессера» Алеша, сманеврировав, ушел, но второго не миновал, тот подошел почти вплотную со стороны Егорова, а Саша, наверное, уже был ранен или убит. И самолет загорелся, стал терять высоту, экипажи это видели, а помочь ничем не могли. Последнее, что крикнул Алеша по радио: «Ребята, я тяну!», но дотянул он, как теперь стало известно, только до огорода Гусева. Самого падения никто из наших не видел, и потому официальное донесение, пошедшее в штаб дивизии, заканчивалось словами: «Место посадки и судьба экипажа неизвестны», а родителям были отправлены не похоронки, а извещения о том, что их сыновья пропали без вести. Это была щадящая и благородная формула, кем-то и когда-то гениально придуманная, дающая солдату последний шанс, а тем, кто его ждал, пусть призрачную, но все же надежду, потому, что на войне чего не случается: пройдет время, и, чем черт не шутит, вдруг объявится такой «пропавший без вести» в родном полку, возьмет в руки баян, улыбнется двумя рядами белых зубов и скажет: «А нет ли у кого, ребята, сгущеночки? А не рано ли меня похоронили?»

Останки летчиков хорошо сохранились, отчетливо угадывались их контуры, а у Саши Егорова даже сжатые в кулаки ладони. Шестиклассники, стоя наверху, с ужасом смотрели вниз и плакали, прося Валентину Ивановну пустить их в яму. Она пустила Юру Токаленко, самого старательного и спокойного. Юра стал работать с ней в паре, они перебирали руками землю вокруг воздушного стрелка, и вдруг Юра случайно дотронулся до Саши Егорова, и Саша на глазах у всех превратился в прах. Юра побледнел, прошептал: «Всё!», молча вылез из ямы и куда-то пошел, Валентина Ивановна, бросив раскопки, тут же кинулась за ним, их не было до самого вечера, а потом они вернулись, оба опухшие от слез.

А за это время кто-то из ребят обнаружил наконец то, что с таким упорством и настойчивостью все они искали, что оказалось ключом к тридцатилетней тайне исчезновения экипажа — черный оплавленный кусочек металла с едва заметными цифрами. Его немедленно отправили криминалистам в Ворошиловград и, пока ждали ответ, починили и покрасили в Мариновке заборы у всех старух, мужья или дети которых не вернулись с войны. На четвертые сутки Василий Петрович Рудов привез заключение экспертов: металлический комочек оказался медалью «За боевые заслуги», имеющей номер 113492!

Нет, не скоро дело делается, скоро только пишется о делах. Год ушел, прежде чем стали известны имена летчиков, хотя механизм дальнейшего поиска кажется довольно простым. Трудно ли по номеру награды установить имя ее владельца? А по имени — номер части, в которой он воевал? И фамилию того, с кем ушел на последнее боевое задание? А затем трудно ли найти их довоенные адреса и по этим адресам их родных? И пригласить на перезахоронение останков и открытие памятника? Однако для того, чтобы все это сделать, нужны не столько формальные, сколько душевные возможности тех, кто окажется вовлеченным в орбиту поиска.

Все могло кончиться письмом, полученным из Центрального архива Министерства обороны СССР в ответ на запрос Валентины Ивановны Ващенко: «Установить данные летчика по номеру найденной вами медали не представляется возможным, так как централизованного учета медалей по номерам не ведется…» — и это была истинная правда, человек, подписавший письмо, не обманывал. И тем не менее, если не удовлетвориться таким ответом, если проявить настойчивость, если еще раз попросить, то можно попасть на человека, который услышит, поймет, почувствует, заволнуется и совершит невозможное, в результате чего в Красный Луч придет такое письмо: «Сообщаю, что медаль «За боевые заслуги» № 113492 была вручена 11 декабря 1942 года старшему сержанту Егорову Александру Александровичу, удостоверение № 290244, основание: приказ по 686-му авиаполку 8-й воздушной армии за № 1/4 от 6 декабря 1942 года», и подпись — тоже работника Центрального архива, но уже другого: Ковалев. А потом ребята написали десятки и сотни писем ветеранам войны, имеющим отношение к Восьмой воздушной армии, с просьбой вспомнить о погибших летчиках. И еще два письма они отправили по довоенным адресам, начав их не без душевного трепета примерно такими словами: «Мы знаем, что наше письмо вас очень взволнует, но мы хотим сообщить вам, что ваш сын…», и на конвертах этих писем крупными буквами написали: «Никто не забыт, ничто не забыто!» Шансы получить ответ у ребят были один к ста, потому что за тридцатилетие, минувшее с конца войны, а с начала еще больше, живые люди могли и переехать, и умереть. И потому, получив сначала телеграммы, а потом письма от родственников Катушева и Егорова, цитировать которые у меня просто нет душевных сил, и заметив, что обратные адреса их были совсем не те, по которым пошли письма из Красного Луча, ребята поняли, что и тут им повезло: они попали на добрых и отзывчивых людей в почтальонской форме. Вот уж было радости в «РВС», которая оправдала все тяжести, неудачи, столкновения и печали периода раскопок! В конце концов счастье каждого человека зависит в значительной степени от того, в каком соотношении встретятся на его жизненном пути люди: сколько плохих придется на одного хорошего, или сколько хороших на одного плохого.

8 мая 1973 года в Мариновке при огромном стечении народа состоялись похороны героев и открытие памятника. В почетном карауле стояли и сельские школьники, и ребята из «РВС», и солдаты, прибывшие, как доложил в рапорте их командир, «для отдания воинских почестей героям». Отец Алеши Катушева и родной брат Саши Егорова держались мужественно, а женщины села плакали громко и благодарно. В тот момент, когда солдаты дали залп из боевого оружия, взмыли вверх птицы, сильно задрожали ветки акаций, а на голове у брата Егорова стала пульсировать кожа, прикрывающая рану на черепе, и все это увидели и поняли, что он, тоже повоевавший и тяжело раненный, хоронит сейчас себя, а Сашу представляет приехавшим на эти похороны. Тут и он сам не выдержал, и тогда не выдержал Кирилл Иванович Катушев, и они на глазах у всех обнялись и поделили на двоих оставшиеся силы.

Так растворилась их последняя надежда на то, что Алексей и Александр, может быть, живы. Впрочем, никто из нас никогда не умел и никогда не научится до конца верить в смерть близких людей, даже если они умирают в нашем присутствии. Но как же тяжко смотреть на могилу в центре села, на обелиск, на мраморную плиту, на которой стоит дата гибели! Одно облегчение, что горечь утраты, что тяжесть потери, которую до сих пор Катушевы и Егоровы несли на своих плечах, теперь искренне и честно разделили с ними Валентина Ивановна Ващенко, Василий Петрович Рудов и ребята из «РВС» и еще многие из тех, кто не просто из праздного любопытства пришел на митинг.

8 мая 1973 года отряд «РВС» заступил на Вахту памяти и несет ее до сих пор, и будет нести дальше, потому что память — категория, не ограниченная никакими временными сроками и существующая до тех пор, пока у детей будут рождаться дети.

…На третий день поиска ребятам показалось, что они вышли на след Лили Литвяк.

ЛЕГЕНДЫ

РОМАНОВА БАЛКА. В Федоровке ребята нашли женщину, которая «лично слышала, — цитирую протокол опроса, — будто летом сорок третьего года у хутора Красная Заря упал самолет, в нем погибла летчица, но где он там упал, я не знаю и советую спросить у Токарева К. С».

Константин Сергеевич Токарев, житель Красной Зари, куда эрвээсы пешком добрались прямо из Федоровки, оказался глубоким стариком с совершенно белой головой. Сразу заволновавшись («Дедушка, да вы успокойтесь!»), он сказал, что после войны вернулся в разбитый хутор, «люди еще ковырялись в землянках», и соседка, которой сейчас нет в живых, рассказала ему, как в Романовой балке упал самолет, и в нем действительно была летчица. Соседка будто бы сама собирала ее останки, чтобы похоронить, ведь самолет при падении взорвался, — и, говоря все это Токареву, добавила: «Как у тебя, Костя, белые-белые были у нее волосы».

Рассказ старика поразил ребят, тем более что они уже видели фотографию Лили Литвяк и знали: она блондинка! Правда, ее брат Юрий Владимирович, с которым эрвээсы к тому времени наладили связь, в одном из писем сообщил, что «вообще-то Лиля была шатенкой, но считала красивыми только блондинок и потому пользовалась перекисью водорода». Позже, вернувшись из Красного Луча в Москву, я встретился с Юрием Владимировичем, и он, подтвердив ранее написанное, все же высказал такое сомнение: не очень, мол, верится, чтобы Лиля и на фронте возилась с перекисью. «Впрочем, — заметил он после паузы, — я рассуждаю с высоты своих нынешних лет, а ей в сорок третьем было всего двадцать, и к тому же, если вы знаете, она любила». — «Капитана Соломатина», — сказал я. «Да, Алешу».

Она любила Алешу Соломатина, командира своей эскадрильи. И Алеша помирал от любви к ней. Мне сказали об этом школьники, которые знали от ветеранов, а ветераны просто не могли не знать, потому что Алексей и Лиля ничего не скрывали, они любили друга друга в открытую, и прекрасное это чувство расцветало на глазах у всей армии, назло и вопреки войне.

Но было не суждено. Алексей погиб первым. И получил он не ту смерть, которой был достоин. Случилось так, что Лиля ждала его внизу, на поле, а он вел в небе, над аэродромом, учебный воздушный бой с молодыми летчиками, только что прибывшими в часть. И вдруг, перед посадкой, решил сделать «бочку», что было ему несвойственно. Пируэтов над аэродромом вообще никто не крутил, ни один летчик полка, риск считали неоправданным, и только Лиля думала иначе. Она обладала высочайшей техникой пилотирования и каждый раз, сбив фашиста, выделывала на малой высоте полную программу, в том числе «иммельманы»: свечой уходила вверх, колыхнув траву выхлопными газами. Начальство, да и сам Алексей, регулярно давали ей «шприца», но толку от этого было мало: глядели с земли, затаив дыхание, потом громко ругали, потом тихо гордились, — она привыкла к такой последовательности. И вот Алеша — то ли на радостях, что утром сбил особенно трудного немца, то ли потому, что внизу ждала Лиля, а его чуть-чуть «заедало» — прошел очень низко над полем, приготовился к «бочке», но что-то случилось с машиной, что-то заклинило, и нашли от Алексея Соломатина одну Звездочку Героя Советского Союза — без планки.

Через месяц Лиля писала домой: «Мамочка, дорогая, мне приснился сон, будто я на берегу, а на том берегу Алеша, и он зовет меня к себе…» Сон тут, разумеется, ни при чем, но это письмо было последним. С момента гибели Алексея, как вспоминает бывший механик Инна Владимировна Паспортникова, Лиля не прикасалась к бутылочке с перекисью, но в роковой день 1 августа 1943 года волосы ее были светлыми — еще не успели восстановиться.

До прихода ребят никто в Красной Заре, конечно же, и в мыслях не держал возможность раскопок. «Не знали, как выжить, — сказал Токарев, — еды никакой, одна работа, и только лет через десять немного очухались». — «Дедушка, — спросил кто-то из ребят, — а вы сами видели самолет? Где он упал в Романовой балке?» — «А в километре отсюдова, — сказал Токарев, — у дороги. Там, ежели приглядеться, должна быть выемка». — «Вы не пойдете с нами, дедушка, не покажете?» — «Нет, не пойду», — сказал старик, отвернулся и вдруг заплакал.

Его рассказ ребята записали в тетрадь «Протоколов опроса», дали старику расписаться, потом корявую подпись заверили в сельсовете, и это все, что осталось у них от Константина Сергеевича Токарева, который вскоре умер. Валентина Ивановна Ващенко первой узнала печальную новость и даже думала, стоит ли говорить детям, а потом все же сказала, решив про себя: пусть знают.

Пускай вообще все знают, все видят, все слышат — в конце концов, они взялись за дело, требующее взрослого мужества и натуральных чувств.

Стоял 1971 год. Ниточка, ведущая, как казалось ребятам, к Лиле Литвяк, счастливым образом попала в руки. Что теперь делать? Хватать лопаты, идти в Романову балку, находить у дороги выемку, а потом копать, теряя дыхание и покрываясь холодным потом? Замечу, кстати, что, если бы поиск пропавшей летчицы начался и закончился данными о Романовой балке, так бы оно и было. И вся война, наверное, уместилась бы в представлении детей в этот единственный самолет, который был бы не «вычитан» из романа, не воспринят на слух из чьих-то рассказов, а выкопан из земли собственными руками, то есть выстрадан и прочувствован. Но есть какой-то высший закон, по которому жестокая война, перемоловшая тысячи самолетов, не могла смириться с подобным масштабом, а потому и осложнила поиск Лили Литвяк, в тот же день предоставив новые и не менее достоверные сведения.

БАЛКА ОЛЬХОВЧИК. Прежде всего пришли два колхозника из Красной Зари, прослышав о целях отряда «РВС», и сказали, что еще мальчишками, помогая саперам разминировать поля, видели сбитый советский самолет и в нем изуродованный труп летчицы с б е л ы м и в о л о с а м и, но не у дороги в Романовой балке, а я балке Ольховчик, недалеко от высоты со шпилем, и хоть сейчас готовы проводить ребят на место.

Разговор этот состоялся под вечер, но не успело зайти солнце, как стал известен еще один адрес.

ХУТОР № 14. У хутора № 14 был в сорок третьем году аэродром «подскока» — совсем крохотный, расположенный очень близко к линии фронта и тщательно замаскированный. Такие аэродромы назывались еще «кинжального действия», они были рассчитаны на прием трех-пяти самолетов, обеспечивали внезапные удары по врагу и возможность мгновенно скрыться. Так вот, на этом аэродроме будто бы приземлилась однажды смертельно раненная летчица. Она спасла машину, а сама умерла. И будто бы командир БАО, батальона аэродромного обслуживания, приказал солдатам похоронить ее у лесопосадки, что и было исполнено. Нет там сегодня памятника, однако найти могилу нетрудно, если порасспросить местных жителей. «А что хоть за летчица? Не блондинка?» — «Не знаю, я лично ее не видела, но люди говорили — с длинной косой».

Эти сведения поразительным образом совпали с тем, что несколько позже узнала Инна Владимировна Паспортникова, бывший Лилии механик. В ответ на ее заметку, опубликованную в ростовской областной газете и посвященную воспоминаниям о Лиле Литвяк, пришло письмо отставного майора, служившего когда-то командиром БАО в районе села Куйбышево, — стало быть, того самого аэродрома «подскока», ибо хутор № 14 можно считать расположенным в районе этого села. Майор подробно описывал случай с посадкой раненой летчицы, утверждая при этом, что видел ее документы и ордена, но фамилию, к сожалению, не запомнил, зато теперь, после прочтения заметки, из памяти всплывает нечто «похожее на Литвяк». В письме, однако, ни слова не было о смерти летчицы и о похоронах возле лесопосадки.

Паспортникова немедленно переслала документ ребятам, но это случилось, повторяю, позже, а тогда эрвээсы знали только, что летчица была с длинной косой, а это делало ее непохожей на Лилю. Тем не менее ребята готовы были тут же двинуться на хутор и пошли бы, если бы их не отвлек еще один адрес, заманчивость которого была несомненна: эрвээсам сказали, что в Верхне-Кондрючем проживает женщина, которая «точно знает, когда, где и как погибли летчики». Откуда? «А это вы у нее спросите».

СЕЛО РЕБРИКОВО. Утром вышли из Красной Зари, в полдень были на хуторе Верхне-Кондрючий, без труда разыскали загадочную женщину, и выяснилось: она работала летом сорок третьего года официанткой на аэродроме, где базировался — надо же такое везение! — 73-й истребительный полк Лили Литвяк. «Литвяк? — сказала она. — Лиля? Еще бы, конечно, помню. Возила в кабине живые цветы. У нее еще платье было с чем-то зеленым. Весь полк ходил в трауре. Она сгорела над Ребриково, в тот день никто из офицеров не пришел в столовую…» Рассказчице было во время войны не более двадцати лет, она прекрасно помнила мельчайшие подробности офицерского быта, множество дат и событий, даже меню в столовой в день гибели Литвяк и, как мы уже слышали, платье «с чем-то зеленым», которое действительно было у летчицы, она повезла его в Москву в марте 1943 года, когда ей дали отпуск.

Провожала Лилю вся эскадрилья, а перед отпуском Литвяк в составе шестерки Яков ввязалась в бой с тридцатью шестью «мессерами» и — что самое неприятное — «фокке-вульфами», на которых летали настоящие звери из знаменитой Берлинской школы асов. «Фокке-вульфы» тогда впервые появились на фронте, они имели четыре пушки и два пулемета, то есть мощный лобовой огонь, и к нему еще надо было приспособиться. И все же Лиля двоих подожгла. У нее это здорово получилось, причем один оказался матерым асом, лично Гитлером награжденным тремя железными крестами. Но и сама нарвалась: осколок в плечо и осколок в ногу, а Як задымился, ему повредили левую плоскость, фюзеляж и бензобак, во все стороны торчали ошметки. Чудом ей удалось дотянуть машину до аэродрома и посадить на «пузо», шасси тоже не вышло. От госпиталя Лиля наотрез отказалась, и тогда командир полка Баранов настоял на отпуске, потому что свободных машин все равно не было, а эту предстояло чинить.

Устроили проводы: немного выпили, закусили мочеными яблоками, откуда-то привезенными Барановым, и попели песни. Лиля обожала: «И кто-то камень положил в ее протянутую руку», но лучше всего получалась хоровая: «Это было под небом тропическим, на Сандвичевых островах» с припевом: «Тир-ля-ля, тир-ля-ля и фиау, ули-фули альмау уа». Летчикам было от восемнадцати до двадцати, они еще не расстались со школьным репертуаром, а Баранова, имевшего тридцать пять лет от роду, чистосердечно полагали стариком и звали Батей. Батя был уникальной личностью. В особенно жаркие дни он выходил на аэродромное поле босиком, в белой рубашке с засученными рукавами и давал истребителям запуск саблей, неизвестно откуда и как добытой. Когда однажды его застал командующий Восьмой воздушной армией генерал Хрюкин, он только и произнес: «В каком вы виде, Баранов!», но обошелся без нагоняя. О Бате говорили, что его «любят снизу, а уважают сверху», он отличался личной храбростью и человеческой добротой, а погиб он 5 мая 1943 года — раньше Алексея и Лили. Полк принял Голышев, а кто стал командиром после гибели Ивана Голышева, Лиле уже не суждено было узнать.

От тех проводов сохранилась фотокарточка: облепили со всех сторон командирскую «эмку», пришедшую за Литвяк, кто как мог, так и устроился, Алексей Соломатин — поближе к Лиле, положив руки на капот, на руки склонив голову и задумчиво глядя прямо в зрачок объектива. А Батя сел на подножку и так, чтобы были видны новые сапоги из желтой лосиной кожи, которую летчики доставали, обдирая баки со сбитых «Юнкерсов-88», хотя и знали, что кожа только для форса — совсем непрактична, поскольку не держит воду. Все невозможно молодые и красивые, мужчины тщательно выбриты, лица спокойные, на гимнастерках ордена, в глазах благородная снисходительность по отношению к Лиле, а у нее чуть виноватая улыбка: она вернется дней через десять и кого-то из них непременно недосчитается, — вы уж простите, мальчики, и прощайте.

Юрий Владимирович, которому было тогда пятнадцать лет, хорошо помнит, что сестра приехала во всем военном, но тут же переоделась в платье с зелеными оборками и пошла бродить по Москве. А мама тем временем села штопать ее белье, потому что оно было в нескольких местах иссечено мелкими осколками. Лиля вернулась с двумя подружками, потом прибежала Катя Буданова, ей тоже дали отпуск, но несколькими днями раньше, они крутили патефон, громко звучала «Риорита», было шумно и весело, а Анна Васильевна все еще штопала мужское белье своей дочери, не уронив при этом ни единой слезы: и Анна Васильевна, и Владимир Леонтьевич были характером в дочь.

«Но откуда вы знаете, — спросили ребята бывшую официантку, — что сгорела Литвяк именно над Ребриковом?» — «Мне офицер сказал. Он сам видел. Он был в том бою. А я иду и вижу: плачет. Ты чего, говорю, срам-то какой. И тут он сказал: «Лилю над Ребриковом сбило, это я ее не прикрыл».

Но нет, не Лиля погибла над Ребриковом, — ошиблась славная женщина, подвела ее память, — там погибла Екатерина Буданова, лучшая подруга Лили: ее машину подожгли над селом, Кате перебило обе ноги, но она, умирая, все же тянула истребитель, сколько могла, дотянула до Ново-Красновки, посадила прямо в поле, а потом умерла на руках у местных жителей, — они и поставили ей памятник в центре села. Подруги и в отпуске были вместе, и на «четверге» в «Комсомольской правде», и весь фронт рядом прошли, как на него попали. Катя Буданова была замечательной девушкой. За высокий рост, за короткую стрижку, за огненно-рыжий чуб, торчащий из-под фуражки, как у донского казака, за мужской характер и отчаянный нрав дали ей в полку мужское имя — Володя. По удивительному совпадению, Катя Буданова за сутки до гибели видела сон: кто-то звал ее с другого берега реки. Она сказала об этом Паспортниковой, и Инна Владимировна на всю жизнь сохранила светлую память о девочках, которые видели одинаковые сны и разделили одну судьбу.

Обстоятельства гибели Кати Будановой выяснились не сразу, года через полтора, когда подняли архивные документы и тщательно их проверили. А в том летнем походе, выслушав бывшую официантку, ребята совсем растерялись. Выходило так, что можно было искать Лилю и в Романовой балке, и в балке Ольховчик, и в селе Ребриково, и на хуторе № 14, и шансы были примерно равные.

Когда один и тот же человек находится сразу в четырех местах, это значит, что он превратился в легенду.

А тетрадь «Протоколов» не закрывалась: небольшой клочок донецкой земли оказался густо усеянным погибшими летчиками, пехотинцами, артиллеристами, саперами, конниками, танкистами, ополченцами, участниками подполья. Что же касается именно летчиц, то их, если судить по рассказам местных жителей, покоилось в этих местах даже больше, чем было в наличном составе Восьмой воздушной армии. Откуда ж они брались? Не иначе, я думаю, как из щедрой памяти людей, хранящих светлую благодарность тем, кто мог бы, став матерями, продолжить себя в собственных детях, но отдал жизнь во имя ее продолжения в чужих. «А кто не пришел на свидание, тем в памяти жить навечно, — цветите, цветите, яблони, девчата спешат на встречу…»

Война входила в души детей не со стороны громких побед, но наглядно объясняла их происхождение.

ХУТОР № 14. В то лето 1971 года Валентина Ивановна Ващенко приняла мудрое решение не торопиться с раскопками. Она уже тогда поняла, что главное в деле, ею затеянном, не достижение результата, а процесс движения к нему. Собственно говоря, в этом и заключается основная педагогическая и воспитательная идея следопытства. И как факт: операция «Белая лилия», в ту пору провозглашенная, растянулась на восемь долгих лет, если считать по сегодняшний день, который тоже не есть последний.

За эти годы через отряд «РВС» прошли несколько поколений школьников. Одни ребята, побывав в летнем походе, успевали всего лишь собрать сведения о погибших воинах, но покидали школу прежде, чем начинались раскопки. Другие, участвуя в раскопках, не всегда успевали находить имена погибших, разыскивать их родственников и открывать обелиски на местах новых захоронений. Однако весь отряд «РВС», в каком бы составе он ни был в каждый конкретный момент, обладал всей суммой знаний, мыслей и чувств, накопленных предыдущими поколениями. Без колб и химических реактивов шла поразительной силы нравственная реакция, у которой был один и постоянный катализатор — Валентина Ивановна Ващенко. Программа ее действий, тщательно продуманная с самого начала, была рассчитана на единственный эффект: воспитать детей, способных строить спою жизнь, чтобы прошлое помогало жить завтра.

Итак, летом 1971 года она приняла решение не трогать землю — только фиксировать. Но здравый смысл, как известно, хорош, когда молчит сердце. В один из последних дней похода ноги сами привели отряд на хутор № 14, поблизости от которого когда-то был аэродром «подскока». Пришли. Увидели четкие следы капониров. Довольно быстро обнаружили рощу, бывшую тридцать пять лет назад лесопосадкой. Возле нее — два холмика, которые, естественно, приняли за могилы. Ни памятников, ни дощечек с фамилиями, — стало быть, можно копать.

Была середина дня. Вынули из чехлов саперные лопаты и, поочередно сменяя друг друга, взялись за дело. Под первым холмом ничего не обнаружили. Стали вскрывать второй. День уже клонился к вечеру, а нервное напряжение не угасало. В этот момент мимо проходили две женщины, и одна из них с удивлением спросила: «Дети, что вы здесь роете?» Когда ей сказали, она улыбнулась: «Да нет, ребята, мы всех давным-давно перенесли в братскую могилу». — «А кого это всех?» — «Из-под этого холма — трех солдат. Из-под этого — девушку». Эрвээсы онемели и боялись задать главный вопрос, на который решилась Валентина Ивановна: «Летчица? Блондинка?» — «Нет, — спокойно сказала женщина, — не летчица. Медсестра. С длинной косой. Я сама ее переносила, волос был черный».

На следующий день, уже в сельсовете, ребята получили списки похороненных в братской могиле, и там среди прочих была женская фамилия, после которой стояло: «медсестра», а затем ссылка на документы, «обнаруженные при трупе».

Так умерла еще одна легенда, родив при этом другую.

РОМАНОВА БАЛКА. И уж совсем в последний момент, буквально по дороге домой, отряд заглянул в Романову балку. Им и в голову не пришло, как близко они были от цели. Однако случилось так, что поверхностные раскопки на месте, указанном стариком Токаревым, ничего существенного не дали, тем более что Валентина Ивановна ошибочно взяла на каких-то полметра в сторону.

И только спустя семь лет, уже опытными поисковиками вернувшись на это место, работая «по всем правилам», то есть штыковыми лопатами и с привлечением бульдозера, они нашли то, что искали, и содрогнулись, найдя.

Обнародовать результат раскопок своими словами я не могу, у меня просто не поворачивается язык, мне легче это сделать, процитировав бесстрастный документ, составленный 14 августа 1977 года:

…У Лили были зеленые глаза и маленькая изящная фигура.

МОСКВА. Начиная с того момента, как выкопали первый обломок, в душу Валентины Ивановны вкралось сомнение: истребитель или штурмовик? Всячески сопротивляясь этим мыслям, Ващенко глядела на искореженные куски металла и как бы не видела того, что свидетельствовало против Яка и в пользу Ил-2. Но потом, когда яму зарыли, а все найденное аккуратно выложили на расстеленный кусок брезента, сомнения обернулись реальностью: похоже все-таки, что штурмовик.

А Лиля летала и погибла на истребителе! Стало быть, одно из двух: если это Лиля — должен быть истребитель. Если же найден Ил-2 — значит, другая летчица. Однако женщин, воевавших на штурмовиках, было в Отечественную войну очень мало, а в Восьмой воздушной армии просто ни одной. Воздушными стрелками их, правда, иногда «возили», но если найденная женщина — воздушный стрелок, куда, в таком случае, девался летчик? Спасся на парашюте? Все эти вопросы будоражили воображение ребят.

В один прекрасный день Валентина Ивановна выехала в Москву. Ее провожали всем отрядом. Эрвээсы внесли в вагон полиэтиленовый мешок, в котором лежали некоторые детали найденного самолета, тщательно вымытые и вычищенные, приготовленные для экспертизы.

Школа замерла в ожидании результатов.

ОГЛЯНИТЕСЬ ВПЕРЕД…

В тот роковой день Лиля Литвяк в составе шестерки Яков возвращалась домой. Как вспоминает бывший командир эскадрильи Дамнин, они долго елозили над Матвеевым курганом, прикрывая наши войска, а потом, проверив время, он дал команду разворачиваться и уходить. В этот момент из облаков, со стороны солнца, выскочили «мессеры». Их было штук десять, они, вероятно, «поддежуривали», а бензина у наших было ровно столько, чтобы дотянуть до базы и «плюхом» садиться на землю. По этой причине Дамнин решил боя не принимать, тем более что заметил еще одну армаду, уже с другой стороны — примерно из двадцати «мессершмиттов». Резко бросив машину вниз, Дамнин выскочил из кольца и пошел, не оглядываясь, домой, уверенный в том, что остальные последуют его примеру. Только на аэродроме он узнал, что Литвяк не вернулась — единственная из всей шестерки.

Надо же такому случиться, что буквально за день до этого в полк прилетел на «дугласенке» командующий Восьмой воздушной армией генерал Хрюкин и, словно предчувствуя беду, сказал комэску: «Запомни, Дамнин, если вернешься без Лили, сверну голову!» Генерал был решительным человеком, и Дамнин в тот же день заменил молодого летчика, который был у Лили ведомым и уже не раз оставлял ее без прикрытия, на парня крепкого, не из трусливых — то ли младшего лейтенанта Табунова, то ли сержанта Евдокимова, Дамнин сегодня уже запамятовал. Факт тот, что на Матвеев курган Лиля повела другого летчика, и этот другой, вернувшись, сказал, что все случилось так быстро и неожиданно, что он как-то сразу потерял Лилю, и куда она девалась, не знает. Правда, ему почудилось, что какой-то сумасшедший Як пошел навстречу армаде, но он не поверил своим глазам и поспешил вслед за комэском.

Был еще один свидетель несчастья — летчик Борисенко, Герой Советского Союза, который описывает ситуацию иначе: никаких армад он не заметил, а просто вынырнул из облаков шальной «мессершмитт», дал очередь по ближайшему Яку, оказавшемуся неприкрытым, прошил ему хвост и тут же смылся. Як был Лилин, она мгновенно бросилась к «мессеру», во всяком случае, у Борисенко сложилось такое впечатление, потому что Лиля исчезла в том направлении, куда удирал фашист. Круто развернувшись, Борисенко устремился за ней, прошел насквозь огромное облако, потом огляделся и ничего не увидел: ни Лилиного самолета, целого или подожженного, ни ее парашюта, ни подлого «мессера». Горючего оставались слезы, и он вернулся домой, надеясь, что с Лилей все обошлось. По мнению Борисенко, взять ее в открытом бою никто не мог, а только «поддежурить» и сбить так, как сбили: из-за угла.

Вот, собственно, и вся история Лилиной гибели.

Тридцать пять лет прошло с тех пор — срок немалый. А время, как известно, обладает странной способностью не только стирать из памяти одни подробности, но и добавлять другие. Где истина, где легенда — понять становится все труднее, и, вероятно, лишь здравый смысл может быть компасом в лабиринте давно минувших событий.

Что же подсказывает здравый смысл читателю? Погибла Лиля в донецком небе или, быть может, «живой и невредимой» угодила в немецкий плен?

Впрочем, я, кажется, поторопился с этим вопросом.

Как мы уже знаем, в конце лета 1977 года, после раскопок в Романовой балке, Валентина Ивановна Ващенко, сложив в полиэтиленовый мешок обломки самолета, выехала в Москву для встречи с экспертами: если они скажут, что ребятами найден истребитель — это машина Лили Литвяк, но если скажут, что штурмовик — значит, останки пилота принадлежат какой-то другой белокурой летчице, имя которой надо устанавливать.

Школа, написал я, замерла в ожидании.

Но чего, позвольте спросить, ждали ребята? Получится истребитель — и можно вздохнуть с облегчением: стало быть, Лиля лежит в земле, прочь подозрения? Окажется штурмовик — ну что ж, возможен и плен, чего не бывает? Соответственно воздержимся от решения вопроса: хороший она человек или не очень? Так?

Нет, не так. Я и сейчас бы мог одной фразой сказать, чем кончилась экспертиза, однако из уважения к читателю повременю, чтобы дать ему достойную возможность выработать свое отношение к Лиле Литвяк, даже если предположить, что она попала в плен — поскольку мы давно уже поняли, что это обстоятельство ни в коей степени не умаляет героической сути человека — а в зависимости от прожитой ею жизни, тем более что жизнь Лили была у всех на виду. Я полагаю, таким образом, что жизнь человека — это довод, а экспертиза, как выразился один мальчишка из «РВС» — это всего лишь «полуфинал».

Пока Валентина Ивановна находилась в Москве, ребята занимались не менее важным делом: составляли официальный документ, названный ими «Исторической справкой на младшего лейтенанта Литвяк Лилию Владимировну». В этом документе одни только факты: родилась 18 августа 1922 года, поступила в Московский аэроклуб в 1936 году, закончила в 1938-м, затем были курсы геологов, участие в экспедиции на Крайний Север, потом Херсонская школа пилотов, работа инструктором в родном аэроклубе, войну начала службой в женском истребительном авиаполку, сформированном Мариной Расковой, потом был фронт, два ранения, двенадцать сбитых фашистов, ордена, медали. Все.

Добавлю к сказанному некоторые подробности, которые, конечно же, известны ребятам, но в документ войти не могли.

Первый самостоятельный полет в аэроклубе Лиля совершила в возрасте четырнадцати лет. Второй раз она поднялась в воздух, посадив в кабину восьмилетнего брата Юрия, убежденного в том, что ему оказана великая честь, хотя на самом деле он был нужен Лиле для центровки самолета — вместо песка. Ну и характер! Ей следовало родиться парнем. В пять лет она мечтала о капитанском мостике: чтобы в руках штурвал, чтоб непременно буря, гром, молния или, на крайний случай, проливной дождь. Играя с братом, ставила жесткие условия: ты будешь девчонкой, а я мальчишкой. Он соглашался и, говорит, досоглашался до того, что Лиля превратилась в летчика, а он до сих пор преподает композицию и дирижерское искусство.

К началу войны ей удалось выпустить в общей сложности сорок пять курсантов. Это были крепкие и красивые ребята, которые, глядя на маленькую, хрупкую зеленоглазую инструкторшу, с сожалением констатировали: «Не, не баба!» — Лиля была строга, бескомпромиссна, к тому же могла «послать». То обстоятельство, что она хохотушка, прекрасная танцорка, любительница оперетты — «Я цыганский барон, я в цыганку влюблен!..» — в расчет не бралось, потому что не разрушало целостности ее характера.

Существует версия о том, как Лиля прорвалась на фронт, — версия совершенно фантастическая, и тем не менее я ее изложу, надеясь на то, что легенда может дать фон, на котором образ увидится ярче.

Итак, последним довоенным аэродромом Лили было огромное поле под Клязьмой, именно оттуда она увидела зарево над столицей после первой бомбежки. Аэроклуб сразу же перевели в Рязанскую область, в село Горловка, а потом еще дальше — в Сибирь, чтобы спокойно учить курсантов. Лиле все же удалось на две недели вырваться в Москву. Каждый день, как на работу, она приходила на Пушкинскую площадь, в городской совет Осоавиахима — умоляла, требовала, просила и была, разумеется, не единственная, и какой-то офицер, с которым девушки имели дело, под конец просто взбесился, тем более что он сам подал рапорт на фронт. В конце концов, на исходе второй недели стало известно, что Расковой дали разрешение сформировать женский авиаполк. Отборочная комиссия заседала в помещении ЦК комсомола, и вместо ожидаемого полка народу собралось на целую армию, и было решено сформировать три. Один полк — пикирующих бомбардировщиков, из числа девушек, имеющих приличный налет. Из тех, кто летал прежде на Ут-2, похожих на истребитель, чтоб не очень переучивать — истребительный полк, и в него как раз рвались очень многие, именно тут был жесткий отбор и конкуренция, брали «самых-самых». А третий полк набрали из только что закончивших аэроклубы, молодых и неопытных, и посадили на По-2, назвали полком ночных бомбардировщиков, — именно этому соединению, первому попавшему на фронт, и досталась наибольшая слава.

Литвяк, как и мечтала, оказалась в истребительном. Их отправили в тихий волжский город, поселили в ДКА, то есть в Доме Красной Армии — в физкультурном зале, где поставили двухэтажные койки, а тренировались девушки при местном летном училище. Из физкультурного зала в концертный, где часто бывали танцы, вела стеклянная дверь, замазанная краской, но девушки сделали дырочки, чтобы глядеть на танцующую публику: вид ее был им приятен, так как война не только не лишила их молодости, но даже сделала ощущения острее. Лиля первой не выдержала и сбежала однажды на танцы, за что ее посадили на «губу». Впрочем, нормальной «губы» тогда не было, просто на аэродромном поле соорудили шалаш, поставили солдата с винтовкой и препроводили туда «нарушителя дисциплины». Но чтобы Лиля не очень скучала, девчата завели патефон с расстояния, позволяющего ей наслаждаться Утесовым. Так шли не только дни, но уже недели и месяцы, а кончилось дело тем, что полк, переученный на Яки, перевели на охрану еще одного тихого волжского города — под начало ПВО. Девушек берегли, настоящей работы им не давали, и за все время «охраны» одной только Валерии Хомяковой удалось сбить немецкий «хейнкель», скорее всего случайно залетевший в расположение «охраняемого объекта». Никакие рапорты, просьбы, истерики летчицам не помогали, а немцы уже были возле Сталинграда.

На этом строгая документальность фактов кончается, теперь легенда: 13 сентября 1942 года Лиля и три ее подруги — Катя Буданова, Рая Беляева и Маша Кузнецова — на четырех истребителях бежали на фронт. Они приземлились будто бы в расположении 437-го авиаполка прямо под Сталинградом и будто бы сразу нарвались на командира части, который назвал их «дезертирами наоборот» и потребовал немедленного возвращения в родной полк, иначе — под трибунал. А сам при этом будто бы плотоядно поглядывал на четыре новеньких Яка.

На этом версия кончается, и вновь документированные факты. Уже во втором боевом вылете Лиля Литвяк сбила свой первый самолет. Это был «Юнкерс-88», она подожгла его хладнокровно, как в учебном кино, проследила до самой земли и вернулась на аэродром. Затем, через несколько дней, ей удалось то, что редко получалось у мужчин-асов: в одном бою, да каком тяжелом! — наша четверка сошлась с девятнадцатью «мессерами», — она «высадила» сразу двух немцев из двух «мессершмиттов». В ту пору еще не рисовали на фюзеляжах звездочки, эта мода пришла позже — осенью сорок третьего, когда Лили уже не было в живых. Однако, вернувшись на аэродром, она по-своему отметила победы: на малой высоте прокрутила полную программу по высшему пилотажу. Командир полка, глянув на этот цирк, сказал ей: «Еще раз увижу, выгоню к чертовой матери!» Потом сделал паузу и добавил: «Ну, даешь! Молодец!» Из 437-го полка, летающего на «лавочкиных», девчат скоро перевели в истребительный полк Героя Советского Союза Шестакова, а потом, когда «шестаковцы» получили «аэрокобры», Лиля с подругами перебралась в 73-й истребительный, чтобы не тратить время на переучивание.

Им трудно было лишнюю минуту провести на земле «без дела». Лиля воевала со страстью, с ненавистью, с полной отдачей, без сна и без отдыха, без госпиталей, можно даже сказать — самозабвенно, хотя при этом не забывала подкрашивать волосы перекисью водорода, а приборную доску Яка украшать живыми цветами. Одно из последних писем домой она диктовала адъютанту эскадрильи Коле Беседовскому, сидя в Яке, уже пристегнутая к кабине в ожидании ракеты на взлет.

1 сентября 1977 года в Красном Луче состоялось торжественное открытие памятника Лиле Литвяк. Его поставили напротив здания школы, на улице Ленина. Мрамор, металл, камень. Высота более десяти метров. Под именем и фамилией летчицы наивно, — а может, и не так уж наивно, — оставлено место для слов: «Герой Советского Союза». Двенадцать звездочек на мраморе — по числу сбитых Лилей фашистов. Весь город был на открытии памятника. Приехали многие ветераны Восьмой воздушной армии. Инна Владимировна Паспортникова, приняв таблетку седуксена, поддерживала под руку генерала Михаила Афанасьевича Лашина, уверенного в том, что это он поддерживает Инну Владимировну.

Говорили речи, усиленные динамиками. Первым выступил секретарь Краснолучского горкома партии Василий Петрович Рудов — удивительной души человек, которого ребята называли «комиссаром» отряда, потому что он со дня рождения «РВС» стоял у его колыбели, помогал Валентине Ивановне в ее нелегкой работе, давал советы, улаживал конфликты с гороно, устраивал ребят на мебельную фабрику, где они зимой зарабатывали деньги на летние экспедиции. Были цветы, были слезы, играл оркестр. Была минута молчания. Девочка читала в микрофон стихи, сочиненные всей ее семьей специально к торжественному моменту: «Ты сражалась с врагом в сорок третьем и вела смело в бой грозный Як, и в сердцах благодарных потомков будет вечно жить Лиля Литвяк!»

…Что же касается экспертизы, она дала категорическое заключение: ребятами найден, увы, штурмовик. Эксперты, таким образом, отвергли предполагаемое место гибели летчицы, но не в силах были отвергнуть факта, а значит, и умалить значение той прекрасной нравственной победы, которую одержали эрвээсы.

Да, все мысли ребят, их желание, их стремление сфокусировались, конечно, на Лиле — она была их целью. Однако цели ставятся не только для того, чтобы их достигать, но и чтобы жить, их достигая.

Операция «Белая лилия» продолжалась.

В конце сентября 1977 года, как уже знает читатель, мы копали в балке Ольховчик. В какой-то момент, оставив детей на попечение Васи Авдюшкина, нашего связного, мы отправились с Валентиной Ивановной и еще одной девочкой на хутор Кожевна: по некоторым данным, там должна была жить некая Медведева, которая будто бы видела во время воины падение советского истребителя.

До хутора было пять километров, мы одолели их на одном дыхании, и в первом же доме, куда зашли, хозяева — старик со старухой — что-то слышали про самолет, а что — уже сами не помнят. Вмешалась в разговор их невестка, вернувшаяся с огорода: «Самолет, гутарите? А вон там, где вытяпкали межу, он и лежал! Мы диты были, ну и натаскали с него слюды для бус. Уже и война кончилась, а он все лежал… Пошли, покажу!» Однако к самолету мы сразу не пошли, а сначала женщина проводила нас к Медведевой: «Точно, она как раз видела, весь хутор знает». По дороге, узнав, что мы ищем летчицу, женщина поинтересовалась у Валентины Ивановны: «Сродственница ваша?» — «Не только моя, — сказала Ващенко, — ваша тоже. Всем людям родственница».

Мы перешли по бревну речушку Отривку, женщина вела нас самой короткой дорогой, и через десять минут оказались у дома Медведевых. Хозяйки не было, только ее муж Иван Яковлевич, и он, прервав свои дела, с готовностью взялся проводить нас в поле, где супруга собирала кукурузные початки. Мы двинулись дальше, попрощавшись с первой провожатой, и Иван Яковлевич говорил дорогой: «А что? Точно, жинка видела! Бой, говорила, сильный был, самолет загорелся, а летчинка прыгнула с парашютом, летит — и горит! Упала. Диты, конечно, к ней, а тут немцы, обступили и никого не пускают. Так вроде и сгорела на глазах у детей. У нее будто черные перчатки были…» — «А волосы?» — «Что волосы?» — «Какого цвета?» — «Да я не знаю, я ж не видел. Жинка вам скажет».

Вот что сказала нам Екатерина Порфирьевна Медведева: их было семь душ у матери, и однажды мать отправила ее к тетке в соседнее село за картошкой. Было Екатерине тогда лет тринадцать, и ничего она не боялась. Пришла к тетке, а в небе — бой. Детям — зрелище. Вдруг видят: дымит самолет. Дотянул он до края села и в землю! Никакого парашюта не было, это Иван напутал. Дети, конечно, туда, и она с ними, но немцы сели на легковую машину и на два мотоцикла. Прибежали ребята. Лежит на земле, возле разбитого самолета, девушка. Без ног. Ноги были, но вроде «отбитые», а в том месте, где «отбитые», что-то еще тлело. Конечно, мертвая. А второго летчика, еще живого, немцы вроде бы уже куда-то увезли. «Как второго? Их разве два было?» — «Чего не видела, говорить не буду. Так немец сказал, он по-русски немного балакал». Когда немцы ушли, летчицу там же и похоронили. «Когда это было, Екатерина Порфирьевна?» — «Мабуть, в конце августа». — «А не в начале?» — «Да нет, в конце, перед самым освобождением». — «А где все случилось?» — «Да у Камышовки, если ехать по шляху мимо Снежной и мимо Успенского, где дома с белого камня». — «А волосы, Екатерина Порфирьевна, не помните, какие были у летчицы?» — «Не помню. Да мы, дети, и не глядели. Страшно было. Небольшая она была, маленькая, невеличка, пальчики коротенькие, а сама полненькая…»

Нет, не Лиля это, не Лиля… Но кто? И на карте района, с которой никогда не расставалась Валентина Ивановна, появилась еще одна звездочка — поблизости от хутора Камышовки.

А мы, завершив раскопки у Красной Зари, увозили из балки Ольховчик, как, вероятно, помнит читатель, пушку с застрявшим в ней снарядом, детали разбитого самолета, останки неизвестного летчика и кусок обшивки со странным номером Д2911.

Теперь справка. Я приведу ее, как она и написана, строгим языком, расцвечивать который не чувствую необходимости:

Я обрываю справку на полуслове, потому что одно перечисление дел отряда — ведь еще были установка памятников и обелисков, и поиск родственников, и множество тимуровских забот — заняло бы несколько страниц машинописного текста. Впрочем, об одной истории, связанной с переименованием улицы Сенной в улицу имени экипажа Харченко, я все же, хоть и кратко, но расскажу.

На самолет Василия Харченко отряд вышел совершенно случайно и, можно сказать, в буквальном смысле этого слова: шел по городу и «вышел». В ту пору, то есть в первые годы своего существования, эрвээсы вообще довольно много маршировали, что для маленького Красного Луча тоже было зрелищем. Представьте себе: пятьдесят человек, все в одинаковой форме с погонами, на погонах загадочное «РВС», чеканный, как говорится, шаг и Валентина Ивановна Ващенко впереди с большим портфелем, — впечатляет! Прохожие останавливались, а недоумение на их лицах смеялось выражением радости, потому что не может не радовать молодость, даже если она просто себя демонстрирует.

И вот однажды, когда отряд, сделав паузу, пил газированную воду в палатке на Сенной улице, к Ващенко подошла незнакомая женщина и спросила, что означают «ваши буквы». Получив ответ — «разведчики военной славы», — она произнесла: «Вот оно что!» — не разочарованно, а скорее задумчиво. И добавила: «Тогда скажу вам, если вы еще не знаете, что во время войны где-то здесь, на Сенной, упал американский самолет с советскими летчиками». И ушла. Это было первое и единственное упоминание об экипаже Харченко, давшее толчок к организации поиска. Впрочем, «поиск» — слишком громко сказано, если учесть, что все дело заняло не более двух недель. Поделив между собою кварталы, эрвээсы привычно пошли по домам, как многократно делали это раньше, собирая макулатуру, и скоро нашли свидетелей, которые не просто подтвердили факт, но и вспомнили некоторые подробности.

Это случилось 15 февраля 1943 года. В тот день жители города услышали сильный гул, идущий с неба, и те из них, кто не побоялся выбежать на улицу, увидели горящий самолет. Он явно тянул от центра Красного Луча за его пределы, летел, как бы проваливаясь и взмывая, — один из свидетелей употребил выражение: ковылял, — но дотянуть ему удалось только до окраины. Тут, на углу Стаханова и Сенной, самолет врезался в землю и взорвался. Повылетели оконные стекла из близлежащих домов, повалились заборы, взрывная волна — надо же, и такая деталь засела в человеческой памяти! — разметала по улице откуда-то взявшиеся облигации довоенного «золотого займа». Щадя детское воображение, свидетели одной лишь Ващенко сказали о том, в каком виде был экипаж, и тоже зря, потому что впечатлительность Валентины Ивановны мало чем отличалась от детской. Ребятам же было сказано, что в самолете было четыре человека, но запомнились двое: высокий, в кожаной куртке — наверное, командир, и совсем еще юноша с вьющимися каштановыми волосами — то ли штурман, то ли стрелок-радист.

Итак, самолет упал, и не успели жители опомниться, как на мотоциклах и двух грузовиках приехали немцы. Они оцепили квартал, оттеснили народ, собравшийся было у места падения, но затем, убедившись, что никто из экипажа в живых не остался, уехали. Планшеты летчиков, их личное оружие, ордена и медали они, по-видимому, забрали с собой, а жителям объявили, что хоронить погибших запрещается под страхом смертной казни. Но едва наступила ночь, как несколько стариков, женщин и ребятишек вышли из домов, кто-то приволок старую чугунную ванну, в нее сложили трупы летчиков и зарыли все это недалеко от места гибели. Могилку ничем не пометили, кроме как в своей памяти, а когда пришло освобождение, уже после войны, перенесли останки на городское кладбище. Имен погибших так никто и не знал, а про самолет говорили, что он бомбардировщик, причем, не тяжелый, поскольку всего с двумя моторами, но, странное дело, и не легкий, если судить по экипажу, в котором было четыре человека, а не три. Оставалось бомбардировщику быть «средним», и тогда же родился слух, что он не наш, а, наверное, американский, полученный от союзников по ленд-лизу, — что такое ленд-лиз, во время войны даже дети знали, — но потом и эти разговоры заволокло годами.

Эрвээсы пошли на угол Стаханова и Сенной. Никаких внешних признаков разрушений они, конечно, не обнаружили, однако, к своему великому изумлению и даже ужасу, без всяких раскопок сразу нашли множество обломков самолета. Обломки лежали в канавах, во дворах, едва прикрытые землей, а иногда не землей, а просто пылью. Все это происходило осенью 1971 года, с конца войны прошло уже двадцать шесть лет, с момента гибели самолета еще больше, и получалось, что одной и той же меркой, а именно годами, можно измерять и ценность найденных реликвий войны, и скорость человеческого успокоения.

Но продолжу рассказ. В первый же день раскопок ребята обнаружили непонятную деталь с едва заметными цифрами. Деталь отмыли возле колонки, поскребли и потерли, и цифры стали четкими. Валентина Ивановна, не откладывая в долгий ящик, побежала на ближайший почтамт и отправила письмо в Центральный архив Министерства обороны СССР. В этом письме, изложив суть дела, она воспроизвела цифры и по своей наивности предположила, что четыре дня письмо пойдет в ту сторону, четыре дня ответу идти обратно, а на сам розыск фамилий работникам архива понадобится не более двух дней. И, как в сказке, ровно на десятые сутки пришел ответ, в котором говорилось, что номер, найденный ребятами, принадлежит самолету американского производства «бостон», пропавшему без вести в феврале 1943 года, и что на этом «бостоне» летал экипаж 2-й эскадрильи 861-го бомбардировочного авиаполка 17-й воздушной армии в составе: Василий Харченко — командир, Павел Воробьев — штурман, Игнатий Пархимчик и Карп Косенко — стрелки-радисты. Ниже, однако, шла поправка, из которой следовало, что в последнем роковом полете вместо Карпа Косенко участвовал воздушный стрелок Александр Дрынов, и именно его нужно считать пропавшим без вести вместе с экипажем. Почему произошла замена, кто такие Александр Дрынов и Карп Косенко, эрвээсы еще не знали. Тем не менее эта поправка, счастливым образом сохранявшая жизнь одному человеку и одновременно стоившая жизни другому, произвела на детей очень сильное впечатление, какое неизменно производят на нас все трагические совпадения и случайности, происходящие даже с незнакомыми людьми.

Дальнейшие события между тем развивались спокойно и никак не предвещали финала, который, без преувеличения, потряс весь город. Прежде всего ребята довольно скоро наладили связь с ветеранами 861-го полка. Если учесть, что за время войны авиаполк несколько раз почти полностью обновился, что летчиков, провоевавших в его составе с первого до последнего дня, было ничтожно мало, можно понять, почему ребята получили об экипаже Харченко относительно скупые сведения. Правда, от того, что мы не много знаем о погибших солдатах, жизнь их не становится дешевле, и цена их смерти тоже не уменьшается. Так или иначе, а эрвээсы узнали, что в сорок третьем году экипаж Харченко считался лучшим в полку: дружный и опытный, он несколько раз выходил с честью из сложных переделок, дважды горел, да не сгорел, и члены экипажа уже были награждены орденами и медалями, в том числе и Косенко — двумя орденами Славы.

Карп Иванович Косенко вообще был весьма колоритной личностью, и о нем, как об оставшемся в живых, ветераны, естественно, помнили лучше. По их воспоминаниям, Карп Косенко был здоровенным парнем — кирзовые сапоги сорок шестого размера, толстый мясистый нос, «густые широкие брови и рябое лицо, в котором вражеские истребители, — как написал один ветеран, — чувствовали достойного соперника». Бороться с Косенко никто в полку не рисковал, у него была «медвежья хватка», а когда на отдыхе играли в футбол, Карпа Ивановича ставили в центр нападения: попадет к нему мяч, он с любого расстояния бил по воротам, и вратарь вместе с мячом, под хохот обеих команд, «прилипал к сетке». В бою Косенко «отдавал жар своего сердца, ведя точный огонь из крупнокалиберного пулемета, расположенного в люковом отсеке бомбардировщика», и ему «всегда было дорого место в самолете». Тем не менее в роковой для экипажа день Карпа Ивановича оставили на аэродроме принимать новое пополнение воздушных стрелков, и, как он ни ругался, говоря, что «хай тут мухи в каптерке живуть, а я в небо, в бой пиду!», заменили его Александром Дрыновым. Самое же замечательное и неожиданное для эрвээсов было то, что Косенко не только пережил войну, но и оказался их соседом, поселившись в Харцизске, который был расположен «всего» в шестистах километрах от Красного Луча. Эрвээсы написали ему восторженное письмо, — ответ, правда, был коротким и сдержанным, — и когда добились переименования улицы Сенной в улицу «имени экипажа Харченко», отправили Карпу Ивановичу приглашение на митинг.

В назначенное время, то есть за день до митинга, он не приехал. Не прислал даже весточки. Промолчал. Может быть, заболел. Может, уехал еще прежде куда-нибудь по делам. Или не получил приглашения. Всякое бывает.

И вот, представьте, небольшая площадь, образованная пересечением улицы Стаханова с бывшей Сенной, то самое место, где погибли отважные летчики. На этой площади, на двух улицах, в прилегающих переулках, дворах и скверах — многотысячная толпа краснолучан. Как говорится в таких случаях, на торжество пришел чуть ли не весь город. Построили трибуну, украсили ее цветами, справа от трибуны — почетный воинский караул, слева — отряд «РВС» в полном составе, перед трибуной — оркестр, а на самом верху — почетные гости, родственники погибших, среди которых выделялся могучим телосложением и высоким ростом молодой Харченко, сын командира экипажа, морской капитан, приехавший в Красный Луч из Владивостока. Он был как две капли воды похож на своего отца, фотография которого уже давно появилась в музее эрвээсов, как и фотографии всех членов экипажа.

Секретарь горкома партии Василий Петрович Рудов постучал пальцем по микрофону, собираясь открыть митинг, как вдруг его остановила Валентина Ивановна, зоркий глаз которой заметил в конце улицы Стаханова, за толпой, остановившуюся легковую машину. Это был «Запорожец», и почему-то забилось сердце у Ващенко. У нее вообще было колдовское предчувствие. «Погодите, Василий Петрович, — шепнула она, — не Косенко ли это». Пятью минутами раньше, пятью минутами позже, — ладно, подождем. И Ващенко, сойдя с трибуны, быстрым шагом направилась к «Запорожцу», легко преодолевая еще не уплотненную единым вниманием толпу.

Она сразу узнала Карпа Ивановича по седой голове, по очкам над мясистым носом, по оспинам на лице, по широкому развороту плеч, хотя никогда не видела прежде ни его самого, ни его фотографии, однако тем же колдовским образом обладала умением угадывать, «видеть» своих героев. Карп Иванович сидел за рулем в военной гимнастерке, весь в орденах и медалях, сумрачный и спокойный. Валентина Ивановна подошла к нему, поздоровалась через приоткрытое стекло дверцы, сказала, что сразу поняла, кто он, и предложила пойти на трибуну. «Карп Иванович, вас там ждут, вот видите, не начинают митинг». Сказав так, она тут же почувствовала необъяснимое волнение, и снова угадала, потому что Косенко, смутившись, тихо ответил: «Спасибо, я не пойду». — «Как же так?» — спросила Валентина Ивановна. «Нет, — тихо подтвердил он, — не пойду. Мне неловко». — «Чего же вам, Карп Иванович, неловко?» — даже с некоторым подозрением в голосе произнесла Ващенко, а он сказал: «Я живой остался…» — «Стойте тут, — сказала на это Валентина Ивановна, — никуда не трогайтесь». И быстро пошла обратно, к трибуне, где с недоумением ждал ее Рудов и все остальные, видя возвращающуюся в одиночестве. «Не он?» — спросил секретарь горкома. «Он, он!» — ответила Ващенко, в двух словах передала содержание своего разговора с Косенко, и Рудов, сойдя с трибуны и сопровождаемый взглядами уже всей толпы, понимающей, что происходит что-то необычное и важное, снова пошел к «Запорожцу». Подойдя, он начал решительно и непреклонно: «Как же так, дорогой товарищ Косенко, разве ж так можно. Как же это так: не пойти на трибуну, если народ просит и народ ждет?» — «Извиняйте, — упрямо и тихо произнес Карп Иванович, — извиняйте, товарищ, не пойду». — «Да что же это получается, товарищ Косенко, — наклонился к нему Рудов, — выходит дело, вот и я воевал, и все мы, которые живы — виноваты, выходит дело? Нам на трибуну нельзя встать, так, что ли? Нет, товарищ Косенко, вы в корне не правы, и потому я настаиваю…» С этими словами Василий Петрович взялся за ручку, решительно открыл дверцу машины и вдруг увидел, что у Карпа Ивановича нет ног. Одной нет до паха, другой — чуть выше колена. «Запорожец»-то был с ручным управлением. И тогда, не сказав больше ни слова, Василий Петрович взял человека — то, что осталось от бывшего солдата — на руки и осторожно понес на трибуну через живой коридор, мгновенно образованный людьми. Он нес Косенко на руках, как носят детей, бережно и легко, а Карп Иванович, неловко чувствуя себя и смущаясь, обнял Рудова за шею и приник к его щеке щекой. Заголосила какая-то женщина в толпе, обильно полились слезы матерей и жен, а мужчины стали прятать от женщин глаза. И чей-то детский голос стал декламировать из репродуктора: «Советские воины, слышите нас? Вы пали в сраженьях, но вы не забыты, вас помнят не только гранитные плиты, вы в памяти нашей живете сейчас…» Митинг сам собой начался, без официального открытия — просто, по-человечески.

…Когда в сентябре 1978 года я был в Красном Луче, из Харцизска пришла телеграмма о том, что Карп Иванович Косенко умер. Он все же догнал свой экипаж; каждый из нас рано или поздно кого-то догоняет, чтобы потом догоняли нас…

К этому волнующему эпизоду из жизни отряда «РВС» мне еще нужно добавить нечто, без чего я не могу считать повествование оконченным.

Читатель, вероятно, заметил, что на протяжении всей повести не названо ни одной детской фамилии, ни одного имени. Почему? Право же, не случайно. Я не только знаю многих нынешних эрвээсов в лицо и по именам, но даже по прозвищам: Морозик, Полтава, Люлек, Черчилль, Колобок, Чебурашка, Лысик, Захарка, — дети есть дети, каким бы серьезным делом они ни занимались, и это прекрасно, что они остаются детьми.

Но их много и, право же, все они друг друга стоят. Кроме того, работа в «РВС» есть всего лишь прелюдия к тому, что они сделают завтра, и о чем, не смущаясь, можно будет рассказывать «на весь белый свет». Пока что, не совершая подвигов и выдающихся поступков, они всего лишь достойно живут, делая достойное дело, что тоже, конечно, немало, однако должно восприниматься нами как норма.

Участие в раскопках для многих ребят составляло, я бы сказал, существенную часть их жизни. Если бы мы поставили перед собой задачу исследовать процесс формирования их душ, процесс рождения личностей, то получили бы совершенно поразительный результат, убедившись в том, что «РВС» влиял даже на их судьбы. Во всяком случае, многие эрвээсы, закончив школу, избрали себе военные специальности, поступив в училища, причем именно в авиационные. Каждое лето, где бы они теперь ни служили и ни работали, они рвались в отпуск к Валентине Ивановне, чтобы вновь идти в экспедиционный поход. И она снова, как и в школьные годы, вместо громких слов о военно-патриотическом воспитании, давала им в руки дело, которое само по себе творило из них патриотов.

Я хочу всем этим сказать, что, оглядываясь назад, эрвээсы предопределяли свое будущее — не это ли один из самых важных итогов всего следопытского движения? Школьники как бы о г л я д ы в а л и с ь в п е р е д, да еще с твердым убеждением, что не только никто не забыт и ничто не забыто, но и никто н е б у д е т забыт, ничто н е б у д е т забыто, — наиважнейший организующий момент, от которого зависит качество нашей сегодняшней жизни. Действительно, каждый из нас, живущих на земле, должен помнить, что любой наш шаг уже нынче находится под зорким и пристальным взглядом будущих поколений, которые когда-то, испытав к нам естественный интерес, попытаются узнать сумму наших поступков, наши мотивы, и начнут нас раскапывать в толстенных пластах времени.

…А Лилю ребята нашли — пока не в земле, но нашли.

Операция продолжается.

СУДЬБА Вместо эпилога

Когда погибла Лиля Литвяк, в тот же день, в те же часы и примерно в том же районе был сбит штурмовик, ведомый младшим лейтенантом Артемом Анфиногеновым. Пилот оставил пылающую машину и раскрыл парашют. Он дал команду прыгать и своему стрелку, но стрелок не отозвался, по всей вероятности, был убит в воздухе, а сам летчик спасся. Он с ужасом видел, что опускается прямо на немецкие окопы, снизу даже перестали стрелять, однако в последний момент порывом ветра Анфиногенов был отнесен на нашу сторону. Он не знал об этом и, лежа на земле, поймал себя на том, что глазами Андрея Болконского глядит в бездонное, голубое и равнодушное августовское небо, и ему подумалось, что никому нет дела до него, что Верховному доложат вечером очередную цифру сбитых за день немецких самолетов и цифру не вернувшихся на базу советских, и общая цифра наших, в которую войдет и он, будет о нем последней вестью. Потом его подобрали солдаты. Он восемь месяцев пролежал в госпитале, лицо и руки Анфиногенова были сильно обожжены, «стали черными, как у Отелло, одни зубы белели да глаза», а затем он вернулся в строй и довоевал до Победы.

Этому летчику, ветерану Восьмой воздушной армии, а ныне писателю Артему Захаровичу Анфиногенову, автору замечательной повести «А внизу была земля», я обязан знакомством с Валентиной Ивановной Ващенко, с отрядом «РВС» и с Лилей Литвяк, поскольку именно от него впервые услышал это имя. На том бы и поставить мне точку, если бы не движение жизни, обеспечивающее событиям неожиданные повороты.

Анфиногенов с нетерпением ждал моего приезда из Красного Луча. Он, правда, поддерживал постоянную связь с Валентиной Ивановной и виделся с нею при каждом ее появлении в Москве, однако свидетельство любого «свежего» человека было ему дорого, не говоря уже о том, что какое-то предчувствие не давало ему покоя. Короче говоря, когда я вернулся, Анфиногенов приехал ко мне домой, причем не один — со своими бывшими однополчанами.

Разумеется, тут же начались воспоминания. Вообще-то они приехали для того, чтобы послушать мой подробный рассказ о последних раскопках — ждать публикацию в газете было не по их темпераменту, — но, оказавшись вместе да еще в замкнутом пространстве квартиры, да еще в присутствии постороннего человека — потенциального слушателя этого «зрительного зала», они дали себе волю, совершенно лишив меня возможности раскрыть рот. Замечу в скобках, что мои гости довольно часто перезванивались по телефону и не так уж редко встречались, поскольку у них, как говорится, был собственный «Белорусский вокзал».

Ну уж ладно, решил я, пусть поговорят, хотя мне и не терпелось.

«А помнишь…» — сакраментальное начало всех воспоминаний, как присказка, как поле для разгона, как способ привлечь внимание, после чего можно сделать паузу, сощурить глаза, загадочно улыбнуться, не спеша закурить, а затем продолжать:

«…Помнишь, как на аэродроме вдруг приземлились два «мессера»…» — «А как же, у совхоза Калинина, по ним еще зенитки наши дали, летом было сорок третьего!» — «…Не летом, весной, а они сели прямо на «пузо», и кинулись к ним летчики, смершевцы, солдаты БАО, а пилоты с «мессеров»…» — «А как же, стоят возле машин, и руки вверх!» — «…Чехи это оказались, перебежчики, и вовсе не заблудились, тут же доказали это полными баками горючего, а начальник особого отдела приказал не трогать опознавательных знаков машин, мечей и крестов, и куда-то их сразу отправили, а чтобы по дороге не шлепнули, дали в сопровождение два Яка…» — «А как же, Колька на одном полетел, а на другом не помню…» — «Пилотов же куда-то увезли, и потом говорили ребята, что до самой Победы они воевали в составе первой чешской дивизии…»

«…Помнишь, когда меня «высадили» первый раз…» — «А как же, над Сталинградом!» — «…Нет, над Калачом, и не страшно было ни капельки, только злоба и обида, а страшно было, когда меня в пятый раз «высаживали», и по моей же глупости…» — «Это когда ты пулемет забыл снять с предохранителя? Ха-ха-ха!» — «…А я поймал «мессер» в прицел, жму гашетку, а он молчит, тут мне немец и дал сдачи, я с пяти тысяч выбросился, три тысячи пролетел затяжным, потом дернул кольцо, тут они на меня и накинулись, стали расстреливать, и вдруг откуда-то Як, одного сразу подрубил, другой в стороне кружил, а этот Як вокруг меня хороводил, пока я на землю не сел, кто это был, так и не знаю…»

«…Помнишь, один механик на хвосте сидел, верхом, а я рулил на взлет…» — «А как же, это когда он взлетел с тобой? Ха-ха-ха!.. » — «Чтоб вам было понятно: они всегда на хвост садились, пока рулишь, чтобы машина не встала на нос, а этот замешкался, не спрыгнул, а я вдруг вижу — сидит, дурак! Ну, сделал круг и пошел на посадку, уверенный в том, что от него только пух с пером останутся, а он, представьте, жив! Я уж на земле, а он все руки отцепить от хвоста не может, потом отцепил и говорит мне: «Молодец, хорошо сел, не жестко», а я ему: «Пошел ты, знаешь куда?..» — «А помнишь: весна, механик, торжествуя, сливает в бочку антифриз, вдали комиссию почуяв, машину драит сверху вниз…»

«…А помнишь, с тобой был случай, когда ты «горбатого» — «горбатый», чтобы вам понятно было, — штурмовик! — тянул…» — «Точно, он, понимаете, дымил, и я понял, что, черт, не дотянет до аэродрома, и я пошел рядом, кричу ему в мегафон: «Горбатый черт, тяни, еще немного, тяни!» — а он на прощание дал ракету, заложил разворот и в пике пошел прямо на железнодорожную станцию, где стоял немецкий эшелон, станция Матвеевым курганом так и называлась, и я до сих пор не знаю, кто был в той машине, а по начальству доложил…»

«…Помнишь анекдот: стоят на поле «пешка», «дуглас» и «горбатый» и разговаривают: «Дуглас, почему ты такой жирный?» — «В тыл летал». — «А ты, Пешка, почему такая худая?» — «От Мессеров удирала». — «А ты, Горбатый, почему такой горбатый?» — «Всю войну на себе несу!..»

«…За три сбитых немца — не помнишь, что полагалось?» — «Смотря в какое время войны!» — «За десять сбитых давали Героя». — «А как же, в начале. В конце — за пятнадцать!» — «А для Илов за тридцать вылетов — орден, за восемьдесят — Героя…» — «А мы, чтобы вам было понятно, за двенадцать боевых вылетов теряли чуть не целые полки…»

…«А ведь правда, что наши девчата были самые красивые в Восьмой армии!» — «Еще бы, девушки из 73-го полка! Помнишь, как в Ростове мы доставали им немецкие паутинки-чулки?» — «Они у нас сами обшивались, чтоб вам было понятно: из немецких парашютов шили замечательно красивые платья — шелк под рогожку! А отделку делали так: брали немецкие эрлиховские снаряды от зениток, а порох в них был в зеленых мешочках, сделанных из вискозы…» — «Вот они порох к чертовой матери высыпали, а вискозой отделывали платья — глаз не оторвешь!..»

Наконец, опомнившись, но отнюдь не иссякнув, они предоставили слово мне. Я тоже сделал паузу, тоже закурил и начал с того, что вытащил из чемодана топографическую карту района, где эрвээсы вот уже столько лет вели раскопки. На карте рукой Валентины Ивановны были нарисованы три десятка звездочек, четырнадцать из которых она обвела кружочком: эти самолеты уже откопаны, а остальные предстоит откопать. Карту мы тут же развернули, положили на письменный стол, и мои гости, повинуясь инстинкту военного времени, немедленно встали полукругом и склонились, как это делали когда-то, получая задание от командира полка или комэска. И углубились в названия населенных пунктов, каждое из которых что-то цепляло в их памяти, какие-то события и факты, опять возвращая к воспоминаниям: вот Калиновка — там было скопление немцев, бомбили их круглыми сутками; село Куйбышево — где-то здесь Лиля сожгла немецкий аэростат, поднятый над передним краем, этот «всевидящий глаз», который никак не давался нашим ребятам, сколько они попыток ни делали, а Лиля схитрила, зашла со стороны немцев и сверху и мгновенно выпустила из него дух; вот Соломатино — ах, это же бывшая Павловка, здесь погиб при посадке Алешка Соломатин!

«Где вы копали?» — спросил Анфиногенов, и я добросовестно указал на звездочку, нарисованную в балке Ольховчик. «Стойте, стойте, стойте, стойте! — даже не воскликнул, а скорее громким шепотом произнес Анфиногенов. — Товарищи, дайте разобраться. Вот здесь, над Дмитровкой, меня долбануло. Я дал левый разворот. Справа осталась Степановка. Вот она, Степановка. Крикнул стрелку: прыгай. Положил машину на крыло, обернулся — не лезет. Тогда отстегнул замки и вывалился. Сколько секунд ушло на все это? Десять? Пятнадцать? Если тут долбануло, а тут Степановка, а тут балка Ольховчик… — Он поднял голову, оглядел нас мертвым взором и тихо сказал: — Вы откопали мой самолет. С моим воздушным стрелком».

Мы долго молчали. Я вдруг подумал о том, что война могла сделать рокировку в другую сторону, и тогда эту фразу в моем доме произнес бы с побелевшим лицом другой человек: «Товарищи, вы откопали мой самолет, с моим командиром!» По всей вероятности, Анфиногенов подумал о том же. Я не воевал, я был тогда подростком, и до меня дело не дошло, но все же позволю себе предположить, что каждый солдат, уцелевший в войну, любой поиск погибших воспринимает как поиск себя.

И еще вдруг представилось мне, что, если бы Лиля осталась живой, ей было бы сегодня под шестьдесят, она была бы бабушкой и звалась «ветераном», но что-то поднялось во мне против этого представления, какой-то возник протест, как если бы я поэзию стал переделывать на прозу. Я отчетливо понимал несправедливость такого сопротивления, но оно, как я сообразил, было всего лишь зеркальным отражением другого качества: неумения увидеть в седом ветеране его же, но молодого, двадцатилетнего, — той страшной военной поры, когда он рисковал не дожить до седин.

И тогда я искренне позавидовал Валентине Ивановне и ее детям, совершенно лишенным подобных «сопротивлений». Иначе у них и быть не могло, потому что великим кощунством было бы сострадание к давно погибшим людям в сочетании с равнодушием и пустотой по отношению к тем, кто живет рядом.

Страшно говорить об этом, но я все же скажу: отряд переписывался все эти годы с 510 ветеранами; ребята вели строгий и трепетный учет каждого полученного письма. За десять лет общения не стало ста восьми адресатов. Это значит, отряд потерял сто восемь человек. Они умерли от ран и болезней. Каждого из них ребята знали либо по письмам, либо по фотографиям, либо по голосам, звучавшим в телефонной трубке, по живым и непосредственным контактам. Да, они искали Лилю Литвяк — младшего лейтенанта, летчика 3-й эскадрильи 73-го истребительного полка Восьмой воздушной армии. Но, пока искали, утратили три полка этой армии в полном боевом составе — на глазах, без единого выстрела.

Простите нас, ветераны.

Отряд «РВС» в количестве шестисот человек стоит с непокрытыми головами.

Прошу читателя сделать паузу, отложить куда-нибудь книжку и вернуться к ней в другом настроении, которое даст возможность воспринимать все последующее.

«Белая лилия» была опубликована в пяти номерах «Комсомольской правды». Утром 30 марта, то есть на следующий день после первой публикации, в редакционном кабинете уже звонил телефон. Я очень жалею, что не вел хронологической записи всех разговоров, — не предполагал тогда, что их будет много и что все они окажутся значительными и имеющими прямое отношение к сути дела, — и тем не менее кое-что записал прямо на календаре, что-то запомнил, а главное — ощутил атмосферу, в которую ввергли меня телефонные корреспонденты.

Это был самый нетерпеливый народ, — основная масса читателей взяла в руки перо, письма пошли через несколько дней, — а эти торопились предупредить мои возможные ошибки или, по крайней мере, направить меня на верный, по их мнению, след.

Итак, первый телефонный звонок: «Это вы написали «Белую лилию»?» — «Да». — «Слушайте меня внимательно. Я лично видел, как сбили эту летчицу. Я очевидец. Это было…» — «Представьтесь, пожалуйста». — «Ах, боже мой! Можно подумать, что я ищу славы за чужой счет! Какая разница, кто я? Я был во время войны пехотным офицером, мы стояли на Миус-фронте, у села Криницы. Или Кринички, сейчас уже плохо помню. И наблюдали воздушный бой: один Як с двумя «мессерами»… Рассказывать дальше?» — «Да, я слушаю». — «Этот Як только что сбил аэростат, он висел прямо над нами, недалеко от села Куйбышево, это название я хорошо запомнил, и немцы сразу кинулись на истребитель. Один «мессер» упал, второй поджег Як, и я могу указать место, мне только выехать туда надо, глазами увидеть, где погиб наш истребитель…» — «Почему вы думаете, что это был самолет Лили Литвяк?» — «Разумеется, я понятия не имел, чей это самолет. Просто упал и взорвался на моих глазах. Однако на следующий день во фронтовой газете появилась маленькая заметка о том, что Литвяк сожгла аэростат, а потом не вернулась на базу. Ну, я прочитал, сразу все соединил, но мы пошли в бой, потом был госпиталь, короче, война есть война, хотел было я сообщить об увиденном в политотдел фронта, да сами понимаете. И забыл за тридцать с лишним лет, а теперь читаю очерк, фамилия летчицы почему-то знакомая, поднял свой маленький архив, и там, представьте, сохранилась та заметка во фронтовой газете! Смотрю: у вас Литвяк, и там Литвяк!» — «А какого числа все это случилось?» — «Сбили ее? Сейчас, посмотрю на дату заметки…» — «Нет, не смотрите, а сначала, пожалуйста, восстановите по памяти, а потом уж проверьте». — «Ладно. Если по памяти, то… Литвяк погибла в конце августа или в начале сентября. Сейчас проверю. Точно! Заметка была опубликована в газете восьмого сентября. Она!» — «Увы, товарищ, не она. Лиля погибла 1 августа сорок третьего года. Первое сообщение во фронтовой газете появилось, как мне известно, через месяц с небольшим после ее гибели. Кроме того, совершенно точно установлено, что, сбив аэростат, Лиля вернулась на базу. Тот аэростат, который вы видели, был другой, не Лилин, и его поджег другой летчик, который и погиб. Тем не менее я благодарен вам…» — «Да не нужна мне ваша благодарность, мне истина нужна! Я еще покопаюсь в памяти, а вы пока запишите мой домашний телефон…»

Еще один звонок: «Вас беспокоит инженер-полковник в отставке Миленин Иван Гаврилович. Судя по публикации, должно быть продолжение «Белой лилии». Я не ошибся?» — «Нет, не ошиблись, Иван Гаврилович, я вас слушаю». — «В таком случае вы, наверное, будете писать о том, что Литвяк попала на Сталинградский фронт. Так?» — «Совершенно верно». — «Можно ли поинтересоваться вашей версией? Вы не удивляйтесь, я немного в курсе дела и могу оказаться полезным». — «Понял, Иван Гаврилович. Как раз во втором очерке, вот он передо мной, я пишу, что Лиля чуть ли не самовольно покинула свою часть и с тремя подругами бежала под Сталинград на Яке, а затем воевала в гвардейском авиаполку Героя Советского Союза Шестакова». — «Так, да и не так, если вы позволите. Насчет «бежала» я не знаю, а прибыла она с Раисой Беляевой, Екатериной Будановой и Марией Кузнецовой в наш 437-й полк, это у меня документально подтверждено. Я сохранил архив полка и, если нужно, готов сейчас к вам приехать». — «Боюсь, Иван Гаврилович, я не успею внести правку, давайте сейчас по телефону, а затем приезжайте, и еще раз проверим». — «Хорошо. Беру «дело» номер семнадцать, архив номер три, читаю… Вы слушаете?» — «И записываю!» — «Здесь у меня, кроме документов, мой дневник, с него начать? Двенадцатое сентября: в полку появились четыре летчицы на четырех Яках… и дальше фамилии девушек. Тринадцатое сентября: в боевом вылете Лилия Литвяк сбила «Юнкерс-88». Четырнадцатое сентября: в боевом вылете Екатерина Буданова и Лилия Литвяк сбили один «мессер»… Они были у нас ровно двенадцать дней, а потом перешли в другой полк, потому что мы летали на Лагах, и все службы, в том числе ремонтные, были «лаговские», а тот полк был им, что ли, роднее по типу машин. Итак, читаю дальше…»

Среди множества писем я обнаружил потом такое:

После третьего очерка, имеющего название «Память», меня разыскала Наталья Голышева — дочь командира эскадрильи полковника Голышева, который, если читатель помнит, направил подбитый истребитель на немецкую батарею, чудом остался жив, но был расстрелян фашистами прямо на месте падения. Позвонив мне в редакцию, Наталья, назвавшись, вдруг потеряла дар речи и умолкла. «Я слушаю вас, я вас слушаю! Говорите, пожалуйста!» — повторял я в телефонную трубку, но в ответ было молчание.

Я не торопил Наталью, прекрасно понимая, что с ней происходит, и стал говорить сам: «Наташа, я догадываюсь, что вы хотите сказать. Вы хотите сказать, что ничего не знали об отце, что открыли газету и вдруг прочитали о том, как погиб Иван Васильевич, или вам кто-то позвонил и сказал, и вы кинулись за газетой. Конечно, нам нужно с вами увидеться. Мне известно, что вы много лет жили в Болгарии, что у вас есть сын. Мне говорила об этом Валентина Ивановна Ващенко, ведь она разыскивала вас, нашла адрес вашей мамы, написала ей два письма, и в Болгарию вам отправила…» — «Мы ничего не получали! — сквозь слезы произнесла Наталья Голышева. — Мы ничего не получали!» — «Успокойтесь, теперь все стало на место. Вам нужно…»

Через полчаса Наталья Ивановна была у меня в кабинете: глаза распухли от слез, губы дрожали, — человек был явно потрясен; память об отце, тоска о нем все эти долгие годы не покидали дочь, и, видно, еще жила в ней надежда, которая развеялась одновременно с известием о точном месте гибели полковника Голышева. Мне удалось уговорить Наталью Ивановну не лететь немедленно в Красный Луч, а дождаться Ващенко, которая должна была ко Дню Победы приехать в Москву со своими детьми: редакция «Комсомолки» присудила отряду «РВС» премию имени С. С. Смирнова, учрежденную в 1978 году за поисковую работу, и для вручения премии пригласила из Красного Луча представителей отряда.

Так и случилось: 8 мая Ващенко и Наталья Голышева встретились. На вокзале. Эрвээсы, приехавшие в Москву вместе с Валентиной Ивановной, были свидетелями этой родственной — другого слова я не нахожу — встречи. Женщины плакали, прильнув друг к другу, как родные сестры, и Валентина Ивановна, тоже скорая на слезы, восклицала: «Люди, что же вы со мной делаете!» А потом, когда отряд покидал столицу, увозя с собой множество подарков и сувениров, а самое главное — магнитофон «Репортер», врученный торжественно в Голубом зале «Комсомольской правды», на вокзал, провожать эрвээсов, приехала Наталья Ивановна со своей матерью — женой полковника Голышева. И вновь были слезы, и слова благодарности, и договор увидеться летом в Красном Луче, чтобы поехать на могилу Ивана Васильевича, а в самый последний момент, когда до отхода поезда оставалось пять минут, Голышевы вдруг спохватились («Ой, что же это мы!») и выложили из сумки домашние пирожки в целлофановом пакете, с мясом и с капустой, и торт, специально купленный, и какие-то свертки с чем-то, и завалили всем этим столик в купе: «Детям, Валентина Ивановна, чтобы не выходили из поезда на станциях, а то как бы чего…» А когда поезд тронулся, обе женщины еще долго смотрели ему вслед, не сдерживая и не скрывая слез.

Основная часть почты касалась, конечно же, Лили Литвяк — воспоминания о ней, уточнения некоторых фактов ее биографии, пожелания и так далее, — но были письма, повод для написания которых содержался в очерках в виде абзаца или даже одной строки, а иногда и без такого «прямого» повода — по ассоциации.

Или такое письмо:

И еще одно письмо:

Кстати, о стихах. Признаться, я мало что в них понимаю, ценителем быть не могу, и скажу только о количестве: писем в стихах пришло очень много. Сами их авторы, прозой предваряя стихотворные строки, признавали несовершенство своих произведений, не претендовали на публикацию, но просили поверить в искренность чувств, в «невозможность откликаться иначе», как написал один читатель, добавив, что «затронута вами тема, требующая не прозаического, а стихотворного взрыва души».

Вот письмо, присланное заводским механиком В. Родионовым из Москвы:

Письма о Лиле…

Письмо Ольги Тимофеевны Голубевой, бывшего авиационного штурмана, капитана запаса (г. Саратов):

Во многих письмах на разные лады обсуждаются версии гибели отважной летчицы, поддерживается страстное желание ребят из «РВС» добиться присвоения Лиле звания Героя Советского Союза.

И вдруг я получаю такое письмо:

Разумеется, мы тут же письменно обменялись с Валентиной Ивановной мнениями, а потом и устно, когда она приехала в Москву, и сошлись на том, что легенда легендой останется, хотя проверить ее все равно необходимо. Привожу письмо Ю. В. Повереннова с той единственной целью, чтобы показать читателю широкий спектр сведений и данных, ориентироваться в которых весьма сложно, однако путь к истине пролегает и через них.

Закончу еще одним письмом, достоверность которого, как мне кажется, много выше предыдущего и, я бы сказал, даже окрыляет:

Не хочу комментировать это письмо. И так все ясно. Скажу только о самом неприятном — о подписи: «Группа учителей». Номера школы нет, фамилий тоже, известно лишь, что письмо пришло из Подмосковья. Бедные дети!

Впрочем, письмо это — единственное в своем роде. Зато в обширной почте я нашел и такое строгое поначалу, но весьма достойное послание:

Мы переписывались с Валентиной Ивановной Ващенко буквально с первого дня знакомства. Ее письма всегда были искренними, они зеркально отражали ее характер, состояние дел в отряде, настроение. Эпистолярный жанр, увы, нынче не в моде, но какое-то наитие все же помогло мне сохранить ее письма. И вот перед тем, как сдавать книгу в производство, я спросил у Ващенко, можно ли обнародовать некоторые отрывки. «Как вам будет угодно, — ответила она. — Вы считаете, это полезно?» Знакомиться с отобранными мною местами из писем она отказалась, полагая, что у меня есть такт. А кто его знает, есть он или нет? «Все же гляньте, — попросил я Ващенко, — чтобы обид не было». — «Да ну вас! — сказала она. — С вашим братом секретничать, что по телевизору: говоришь с тем, кто вопросы задает, а слушают миллионы».

Одним словом, вот некоторые отрывки из ее писем. Они приходили и до публикации «Белой лилии», и после, но хронологию я соблюдать не буду, надеясь на то, что эта мозаика сама сложится в дополнение к портрету Валентины Ивановны.

В конце июля 1979 года я получил из Красного Луча телеграмму, текст которой воспроизвожу полностью:

Затем пришло письмо. Вот из него выдержки:

Почти одновременно с этим письмом пришло письмо и от Инны Владимировны Паспортниковой, принимавшей участие в раскопках:

Вот, собственно, и все, хотя кто отважится поставить точку там, где по логике вещей должно стоять многоточие?

Дорогая Валентина Ивановна! Хочу закончить эту книгу личным письмом к Вам, которое, впрочем, делаю «открытым»: у нас с Вами нет секретов от читателя.

К сожалению, я не исчерпал и десятой доли того, что можно было бы написать о делах «РВС» и о Вашей работе. Мне очень жаль, что за пределами публикации осталась героическая эпопея, связанная с гибелью краснолучан, казненных в самом городе, о розыске их имен, предпринятом Вашим отрядом, не написал я и… — впрочем, не мне перечислять, Валентина Ивановна, то, что Вами сделано, Вы знаете это лучше меня.

Но более всего Вам будет обидно, что я не рассказал об эрвээсах, каждый из которых, как Вы думаете, достоин подробного рассказа. Может, это и так, но я и в повести коснулся этого вопроса, и сейчас повторяю: умолчал я в значительной степени намеренно, — прошу Вас понять меня. Дело в том, что за десять лет существования отряда дети, если можно так выразиться, крутили турбину «РВС», а затем, дав «ток», уходили, как река, в открытое море, называемое жизнью. Вы десять лет работаете с отрядом, и в том-то и состоит Ваша сила и сила Ваших детей, что еще много лет отряд будет трудиться не во имя славы — во имя «тока». Бескорыстие было и остается Вашим главным оружием, иначе святое дело, за которое Вы взялись, рисковало бы стать не святым.

Я заканчиваю, Валентина Ивановна, но вот что хочу сказать на прощание. Когда одну из глав повести я назвал «Оглянитесь вперед…», я поставил не восклицательный знак, а многоточие, выражая этим заголовком вовсе не требование, обращенное к читателю, не лозунг, даже не просьбу, а всего лишь приглашение к раздумью, добрый совет, предназначенный для тех, кто хочет его услышать.

1978—1979 гг.