Лиходеи с Мертвых болот

Глава 10 РУСЬ. РАЗБОЙ НА БОЛЬШОЙ ДОРОГЕ

Жилистый, крепко сколоченный, разозленный донельзя, Иван Лапоть размахнулся и врезал Герасиму Косорукому по уху. Тот упал с каким-то крысиным писком на землю, но тут же вскочил, и в его руке блеснул нож.

— Неправильно кости кидаешь! Жулишь! — истошно орал Иван.

— Это ты жулишь, пакостник! Неправильно смотришь! Счас я тебя вспорю!..

Махонький, тщедушный Косорукий повел перед собой ножом. Владел он им мастерски, как никто другой. Притом не только резал и колол, но и, обученный басурманским премудростям, мог метать его так, что тот входил в тело, как в масло.

На физиономии Ивана на миг промелькнул испуг, он отскочил назад, прижался к дереву, но тут рука его нащупала прислоненную к стволу дубину, он воспрянул духом и бойко заорал:

— Ну, пентюх, подь сюды! Дубинушка-то моя прогуляется по твоему хребту!

На морщинистом, как печеное яблоко, лице Косорукого застыла зловещая улыбка.

— Счас вспорю!

— Отдай деньгу! — крикнул Иван.

— Накось, выкуси! — продемонстрировал Косорукий Герасим кукиш, а потом со свистом взмахнул своим здоровенным ножом.

Назревала кровавая свара — дело привычное. По злобе своей лютой разбойники давным-давно извели бы друг друга, пожрали бы, как дикие звери, но на то и существовал у них атаман, чтобы лишних смертоубийств не допускать и от самоуничтожения шайку оградить. Но сейчас атаман был в отъезде, и вот-вот готова была пролиться кровь.

Лапоть сделал шаг, занес длинную, суковатую дубину, но Косорукий оказался проворнее. Он отскочил в сторону и сжал нож обеими руками, готовый к смертельному броску.

— А ну цыц! — крикнул Сила, сидевший, как всегда, у костра и строгавший какую-то деревяшку. — Не то обоих за ноги — и в болото… Ишь, распетушились. Ну, чего ты, Иван, зенки бесстыжие пялишь да дубиной своей машешь? Иль, может, богатырь, хочешь со мной силой помериться?

— Да чего уж там, — отмахнулся Лапоть. — Скажи, чтобы этот паршивец деньгу вернул. Ведь жульнически кидает.

— Проиграл, так проиграл — за дурь свою и расплачивайся, — сказал Сила.

Драчуны нехотя разошлись. Иван отправился чинить прохудившийся кафтан, а Косорукий забился в дальний угол за землянкой и предался своему любимому занятию — начал, в который раз, пересчитывать да поглаживать ласково монеты из пришитого к поясу кошеля, который он всегда таскал с собой. При этом в его очах появился безумный, лихорадочный блеск. Казалось, будто душа человеческая и недобрый дух, витающий вокруг этих денег, составляли сейчас единое целое. Не придумано людьми было такого греха, который не согласился бы взять на себя из-за этих самых золотых монет Косорукий Герасим.

После неудавшейся потасовки над логовом повисла обычная, зеленая, болотная скука. Привычные лень и отупение овладели разбойниками, будто кровь их мерзла в жилах, а воздух стал вязким и стеснял не только движения, но и мысли.

— А ну-ка, кто поразвлечься хочет? — вдруг крикнул Мефодий Пузан. — Я лягу, а вы меня будете поленом по брюху охаживать.

— Давай, — с готовностью вскочил татарин и заулыбался своей беззубой улыбкой, предчувствуя грубую забаву, которая немного развеселит, разгонит застоявшуюся кровь.

— Кто мне поленом врежет и дых собьет — тому я деньгу даю. А уж коль не собьет дых, тот мне жратву и брагу ставит. Э, только Евлампию и Силе не бить…

Мефодий Пузан лег на землю, надул свой необъятный живот, под смех и гвалт, шутки и прибаутки стойко перенес несколько ударов, но дыхание так и не сбил. После этого он вернулся к костру и начал за обе щеки уплетать выигранное и огромными глотками отхлебывать брагу. Вокруг этого же костра расселись Гришка, Беспалый, татарин, раздосадованный тем, что ему так и не удалось сбить у Пузана дыхание.

Гришка задумчиво смотрел на лениво лижущий потрескивающие поленья огонь. Он любил глядеть на пламя. Оно притягивало его, завораживало и вместе с тем вселяло страх, пробуждало тяжелые, гнетущие воспоминания. Ведь именно такой огонь спалил его деревню, превратил родной дом в груду дымящихся головешек. Но огонь и согревал его в студеную пору, не раз спасал от смерти, возвращал угасающие силы и радость бытия. Огонь мог быть не только уродливым и ужасным, но и красивым, совершенным. В нем таился жар преисподней, но брезжил и свет, отзвук иных реальностей. Когда Гришка смотрел на огонь достаточно долго, тот будто выводил его душу за пределы опостылевшего болотного мира, мертвого и необжитого, туда, где есть вечное сияние всеобъемлющей, бесконечной доброты и правды.

Парень не слишком любил подобные размышления, но за последние дни и он сам, и все вокруг будто преобразилось: стало четче, яснее, интереснее. Гришка впервые почувствовал, что в жизни есть то, для чего стоит жить. И виновницей этих перемен в его смятенной душе являлась Варя. Не было счастливее его человека, когда он видел ее. Он просто купался в собственном счастье, как в лучах ласкового майского солнца, и даже внешне менялся — лицо его становилось светлее и одухотвореннее, фигура вовсе не смотрелась такой неуклюжей и долговязой, а движения и голос приобретали уверенность.

Но не было грустнее его человека в промежутках между свиданиями. Как же он ненавидел тогда своего главного врага — медленно текущее время! В эти черные часы он жил воспоминаниями о ее звонком ласковом голосе, о прекрасном теле, мягкой, шелковистой коже, упругих грудях и округлых бедрах. Он вспоминал, как руки его гладили ее волосы, а губы настойчиво искали встречи с губами.

— Я никогда не оставлю тебя, — шептал он ей тогда, приподнимаясь с охапки прикрытых плащом сухих листьев, служивших им постелью, и поглаживая ее обнаженную спину.

— Я — девка подневольная. Ты — разбойник, — отвечала она.

— Мы уйдем, — продолжал Гришка.

— Куда? Теперь же вечный сыск. Поймают — запорют, — говорила она.

— Не запорют. В вольницу уйдем. К казакам. Или еще дальше. В ту страну, о которой колдун рассказывал.

— Ох, фантазер ты, Гришка!

— Мы уйдем, Варвара, уйдем… — обещал он.

Гришка отвлекся от своих сладких мыслей. У костра начинался спор, за беззаботностью которого ощущалось напряжение.

— И ярмарки здесь реже бывают, и купцы залетают все, как на подбор, с тощими мешками да кошелями, — привычно щерясь, говорил татарин. — В муромских-то лесах нам получше было.

— Да уж, — согласно кивнул Мефодий. — И болота там не было, и со жратвой богаче.

— Зато казну государеву взяли, — примирительно произнес Беспалый Сила.

— Все равно, нерыбные здесь места, — сказал татарин.

— И чего атаман нас тутова держит? — прохрипел, подсаживаясь на бревно, Убивец. — Вообще, что ему надо — это мы знаем? Зачем вчера в город ходил, голову свою подставлял? Ну, ограбили купчишку, так денег там столько было, что на пару гусей не хватит. Взяли только окорок да книгу какую-то… Зачем она нам?

— А я чего, знаю, что ль? — пожал плечами Пузан, впиваясь зубами в краюху хлеба.

— Тайны все какие-то у Романа… — нахмурился Убивец, и его рассеянные глаза забегали. — Плох тот атаман, кто от братвы секреты имеет.

— Ну, ты не прав, — примирительно произнес татарин, понявший, что зря затеял этот разговор, потому что так обычно и начинается бунт и смута, и подогретый Убивец запросто может всех взбудоражить. — Атаман у нас умный, грамотный. Ну, скажи, где ты еще атамана грамотного видел? Слушай, Евлампий, а может, ты сам хочешь атаманом стать, ха-ха?

— Что-то ты язык, нехристь, распустил! — сразу набычился Евлампий.

— Ладно-ладно, кровью-то не наливайся, ха-ха. А атамана нам пока менять не след, — пошел на попятный татарин.

— Не след, — кивнул Мефодий. — Грамота — вещь великая.

— Ну да, Гришка вон грамоте обучен, так что его теперь — атаманом ставить? — хохотнул починивший кафтан и подошедший к костру Лапоть, по пути отвесив чувствительный щелбан по Гришкину затылку.

— Не балуй! — влепил ему затрещину Сила. — Сколько тебе раз говорить, чтобы мальчишку не трогал!

Хоть, по общему мнению, Гришка и был человеком бесполезным, но Сила с самого начала демонстрировал к нему свое расположение, строго следил, чтоб не обижали слабого иные большие любители застращать, потиранить безответную жертву. И потом — ведь именно Сила вытащил замерзавшего Гришку из зимнего леса, отогрел его, поднял на ноги.

— Да я ничего, — потер затылок Иван и, чтобы сменить тему, спросил: — Где ж атаман сейчас?

— Разведку в городе ведет, — сказал татарин.

— Опять купчишку ищет, с которого можно полфунта воздуха взять да кукишем закусить, — усмехнулся Убивец.

Атаман вскоре появился. Споры и разговоры по его поводу сразу стихли. Связываться с Романом в открытую, противоречить ему никто не решался. Никто, кроме Евлампия, которого, когда вожжа под хвост попадала, нес черт через ухабы без оглядки.

— Завтра дело серьезное ожидается, — бросил атаман небрежно и, вытащив из-за пазухи какие-то свитки, отправился к себе в землянку.

Там-то он и начал читать записки своего тезки, Романа Глинского, о поиске древних рукописей, принадлежавших князю Смоленскому, а потом переданных в библиотеку царя Иоанна Грозного. Особо обратил он внимание на упоминавшуюся в тексте книгу «Апостол» в серебряном окладе. При этом подумалось ему, что записки лейб-медика польского короля могут пролить свет на историю появления «Апостола» в этих забытых Богом местах. Однако дочитать до конца в тот раз Роман так и не сумел. Где-то на середине он заснул, утомленный заботами прошедшего дня.

Ранним утром, когда начал сходить туман, на травах в лучах низкого солнца искрилась роса, а земля пробуждалась к новому дню, ватага расположилась около тракта, ведущего в сторону Первопрестольной. Гришка устроился в овраге рядом с Силой, который скучающе поглаживал отполированную его ладонями, зазубренную во многих драках огромную дубину, с которой никто, кроме ее хозяина, управиться бы не смог.

Ждали разбойники уже битый час, свято блюдя указ атамана — не шуметь, не проявлять самостоятельность, а начинать действовать лишь по сигналу. Роман утверждал, что вроде бы важный чин почему-то без сопровождения, но с кошелем, полным золота, должен проехать. Добыча должна быть хорошей.

Ждать — занятие прескучнейшее. Гришка пытался скрасить скуку разговором с Силой, с которым они переговаривались шепотом. С Беспалым он любил разговаривать почти так же, как и с колдуном Агафоном. Рассказчик Сила был прекрасный, поносило его по миру столько, что на сто человек бы хватило, много чего цепко держала его прекрасная память. Начинал он говорить обычно сухо, как-то скованно, но потом разговаривался, жесткие черты лица его смягчались, все воспоминания будто наваливались на его плечи, и он как бы спешил освободиться от них, переложить на тех, кто помог бы ему нести эту ношу. Кроме того, Сила знал массу баек, легенд, рассказов. Он умел не только рассказывать, но и слушать, сопереживать, а Гришка порой больше всего нуждался в последнем.

— Сколь удачлив бы ты ни был, все равно над лихим человеком голод да смерть с косой стоит бессменно, — покачал головой Беспалый.

— А бывает так, что разбойник от дел отошел и нормальной жизнью зажил? — спросил Гришка.

— Редко. Кто в круг этот попал — тому спасенья нет. Дело-то Богу противное, а потому редко удача настоящая разбойнику подвернется, ну а уж о счастье и говорить не приходится. А деньги легкие все в дыму прогуливаются да к кабацким хозяевам в карман перекочевывают. Ну, а если столько денег наворовал, что и спустить их не можешь, то лежат они обычно в земле, такие же мертвые, как их владельцы, которых нашел топор палача. Потому как чертова печать на деньгах этих, — длинно ответствовал Беспалый.

— Поговаривают, много кладов разбойники зарыли, — сказал Гришка.

— Поговаривают… Эх, Гришка, сколько я на свете живу, столько про клады эти слышу. Ведь не только разбойники клады в землю зарывали, но и просто богатый народ во времена смутные. Золото, серебро, все ценное от ворога прятали. А кто поумней да пообразованней, те страшными заклинаниями их обороняли, чтобы чертова сила богатства эти охраняла. Говорят, на сколько голов вниз клад закопаешь, столько людей при поисках клада этого головы сложат.

— Ну да, правда? — вытаращился Гришка.

— Но если даже можешь клад взять, все равно нечистые мешать будут — слетаются, шалят, кричат, жизни копателя лишить пытаются и орут при этом громовым голосом: «Режь, бей! Души! Жги!» Лишь тот, кто смел, может, не оглядываясь ни на что, взять все. Но при этом зараз больше должен прихватить, ибо клады есть, которые только раз человеку открываются. А потом под землю уходят. Иногда кровь человечья, лучше детская, надобна, чтобы клад этот из-под земли выудить. Тогда появляется в ослепительном свете наполненный золотом и каменьями сундук, и мало кто свет тот выдержать способен, — с сожалением вздохнул Беспалый.

— А мне сказывали, что один дьячок стал яму рыть, чтобы поставить верею у ворот, и на громадную корчагу с золотом наткнулся. От радости и удивления у него неприличное словцо возьми да и вырвись, от чего корчага начала в землю опускаться, пока совсем не провалилась.

А еще говорят, что есть клады, караульщики которых деньги взаймы дают. А кто вовремя не отдаст их, того нечистая сила лютой смерти предает.

— Да много чего болтают. Я сам, бывало, клады зарывал, но маленькие, всего-то несколько монет, так что заклинания из-за них глупо было произносить. По-моему, больше наговорено про несметные богатства. Где же столько золота найти? Правда, об одном кладе, где всего несчетно, я все-таки слышал. О настоящем, без брехни.

— Расскажи! — попросил Гришка.

— В конце Смуты это было. Как Бориска Годунов взял грех на душу и царевича Дмитрия зарезал, так у Руси нашей все наперекосяк и пошло. Сначала голод, потом воришка тушинский объявился с польскими войсками, хотел народ наш на поруганье отдать и в веру чужую обратить. Но люди того по дури не понимали и добровольно под знамена самозванца Лжедмитрия становились.

Были среди предателей и те, кто ради власти хоть басурманью веру примут. И такие, кто лишь пошалить хотел да в раздоре всеобщем пограбить, брюхо набить. Ну, а дураков во все времена было видимо-невидимо — эти пока разберутся что к чему, из их кожи уже ремни нарежут, а их самих в кандалы закуют. Поляки, чернь, казачки, разбойнички заполонили все, но поднялся православный люд, собрался в ополчение да и погнал нечисть так, что только пятки польские и казачьи засверкали. Да что я тебе рассказываю — ты сам не хуже меня все знаешь. А вот не знаешь, как перед тем шляхтичи все храмы, богатые дома в Москве ограбили, чтоб казну своего поганого царька пополнить. Как задымилась земля под ними, так погрузили они все богатства в обоз и были таковы.

— И что, все царьку пошло? — поинтересовался Гришка.

— Не, не дождался, Ирод. Исчез обоз. В засаду попал нашу. Пока сеча была, вырвались поляки, а потом пропали с концами. И ни одного свидетеля не осталось, — сказал Беспалый.

— Вот бы найти! — мечтательно произнес Гришка.

— Да уж многие пытались. Награда государева была обещана, кто помощь окажет в поисках, да что толку. Года идут, и что было — то быльем поросло. Сдается мне, атаман наш тоже ищет… — Но Беспалый не договорил.

Громко засвистал, маскируясь под лесную птицу, дозорный, и разбойники, умело схоронившиеся за кустами и деревьями, схватились за оружие, напряглись, готовые по второму сигналу кинуться в атаку.

— Кажись, едет.

Послышался глухой топот, и вскоре из-за поворота показался гнедой конь с широкоплечим, в зеленом зипуне, всадником. За его поясом торчал длинный пистоль, а тяжелая польская сабля билась о начищенные голенища черных сапог.

Последовал второй сигнал, и разбойники с гиканьем и криками высыпали на дорогу.

Всадник встрепенулся и хотел хлестнуть коня, но тут Лапоть ловко перехватил поводья с криком:

— Врешь, не уйдешь!

Грохнул выстрел, красное пятно расплылось на груди Ивана. Он отступил на шаг, удивленно и с сожалением посмотрел на свой залатанный недавно кафтан — мол, дурачина, зря старался и, как подрубленный, рухнул на землю.

Всадник отмахнулся саблей, лошадь взбрыкнула и рванулась вперед. Так бы и ушел он, если бы Евлампий сломя голову не кинулся под копыта и не ударил своим громадным топором по ногам коня…

Гнедой споткнулся, перекувырнулся и замер, сломав себе шею. Хозяин его отлетел на пару шагов, и на него всем скопом навалилась братва. Но он все-таки смог подняться, мощными движениями расшвыривая облепивших его врагов.

Однако силы были слишком не равны. И как ни был могуч служивый, разбойники сбили его с ног, прижали к земле и с трудом, сплевывая кровь и выбитые зубы, повязали-таки крепкими веревками. Как бычка на привязи, пленника поволокли в чащу, награждая пинками, осыпая ругательствами.

Гришка понуро плелся следом. На душе у него было муторно. Ему было жалко путника. Хотя, может быть, тот и останется в живых — может, отпустят, обшарив все карманы, или скорее всего, если он действительно большой чин, оставят для выкупа.

На поляне, встряхнув пленного, как куль, разбойники представили его пред атамановы очи.

— Куда собрался, мил человек? — улыбнулся Роман, и улыбка эта не предвещала ничего хорошего.

— В Москву. Я служивый, куда скажут — туда еду, — держался пленник спокойно, и если и был в нем страх, то он его никак не выдавал. — И зачем я вам, братцы, сдался?

— Сказывают, кошелек у тебя больно толст! — крикнул татарин.

— Прям как у тебя брюхо, — ответил пленник.

— Никак врешь, — засмеялся татарин и похлопал себя по впалому животу.

— Сами посмотрите.

— Посмотрим, мы не гордые.

В карманах в седельной сумке нашелся лишь маленький холщовый мешочек с несколькими монетами не особенно большого достоинства, и над ватагой, как ветер, прошел вздох разочарования.

— Опять пусто, — громко произнес Убивец, недобро глядя на Романа.

Как ни боялась братва атамана, но даже собака, у которой отнимают кость, способна укусить хозяина. Шайке уже начинало надоедать, что все последние дела заканчивались ничем, пшиком. Если хоть немного подогреть это недовольство, то вполне мог грянуть взрыв.

— А ну, тихо! — прикрикнул атаман. — Я за слова свои в ответе. Если обещал добычу, будет вам добыча. Свои деньги доплачу.

Роман обшарил еще раз седельную сумку и начал прощупывать ее, потом оторвал подкладку, вытащил сложенную вчетверо бумажку, развернул ее, быстро пробежал глазами и криво улыбнулся.

Пленник, видя, как письмо исчезло в чужом кармане, нахмурился и напрягся, будто желая порвать путы, но, конечно же, это было бесполезно. Минутный порыв прошел, он взял себя в руки и примирительно произнес:

— Ничего больше при мне нет. Отпустили бы вы меня, братцы.

— Пущай идет!

— До следующего раза деньгу копит, ха-ха!

Разбойники — народ безжалостный и лютый, но держался путник хорошо, сумел к месту разрядить напряжение шуткой, поэтому вызвал почти у всех симпатию.

— Нет, за Луку надоть его в котле сварить и кожу нарезать со спины сначала и сольцем посыпать, — покачал головой Убивец, и в его голосе чувствовалось едва сдерживаемое возбуждение.

— Пущай проваливает! — орали лиходеи.

Лапоть нравом был дурной, любил мошенничать, обжуливал даже своих, так что мстить за него никто не хотел.

— Пощадим!

— Отпустим! — донеслись голоса.

— Пусть так, — атаман вытащил саблю и острым клинком перерезал веревки.

— Спасибо, — сказал пленник, потирая покрасневшие кисти рук.

— Не за что. Перед Господом за меня доброе словечко замолвишь, — равнодушно улыбнулся атаман и без размаха всадил путнику клинок в живот…

Вечером Гришка сидел на бревне, обхватив голову руками, и уныло смотрел на зеленую трясину, простирающуюся аж до самого горизонта. На душе у него кошки скребли.

— Не по справедливости с тем служивым поступили, — сказал он. — Не по чести.

— Это уж, правда, не по чести, — согласился сидевший рядом Сила Беспалый.

— Братва же решила его с миром отпустить.

— Решила. И правильно решила. Среди людей слух бы прошел, что мы зря никого жизни не лишаем.

— Не по Христу это — кровь понапрасну лить.

Беспалый взял камень и кинул в черную болотную воду, от чего по ней пошли круги.

— Верно говоришь, Гришка — не по Христу это. Человека Господь создал, чтоб жить ему и свой крест тяжкий или радость свою по жизни нести. И самый тяжкий грех — супротив установления этого идти… Эх, моя душа уж потеряна. Очень уж сильно каяться надо, чтобы спасение обрести. Сколько мне времени понадобилось, чтобы понять все это! Но поздно. Твои же года — молодые, ты еще сможешь все изменить. Чувствую, сможешь…